Бесплатный фрагмент - Будущий Новый год

Краткое содержание

Работа над произведением 2009г. — 2024г.

Свежий взгляд на жизнь Деда Мороза, лейтмотивом через его рождение, отрочество, юность, зрелые года жизни.

Захватывающий сценарий, рассказывает о любви Мороза, его возрасте, семье, детях, радостях и невзгодах присутствующих в жизни.

Раскрыта тайна, окрасившая волос Мороза белым цветом.

Интересны события наделившие посох Мороза магической силой.

Ясно, почему Дед Мороз приходит к нам Новогодним праздником в сопровождении внучки — Снегурочки.

Доступно истолкована традиция наряжать Новогоднюю елку украшая её Рождественской звездой!

Сопутствующей сценарной тропой, рядом с Дедом Морозом, идут зимние персонажи с уникальными мифическими судьбами: Зима, Белогор, Горкон, Белокуриха, Гор, Вьюга, Ветер, Метелица, Звёздочка, Месяц, Снегурочка, Изморозь, Алтын Кудай, Сова, и др.

События происходят в Алтайском крае, по сюжету произведения, являющимся родиной рождения Мороза. Там на просторах севера разгулялась новая жизнь зимней сказки.

Герои сказки, имеют образ людей наделенных магической силой.

Вьюга, рождённая в союзе Духа Гор и Белокурихи, после смерти матери, по её завету, живет в семье Белогора и его сына Мороза, который для Вьюги считается наречённым братом.

Вьюга влюблена в Мороза, тайно страдает, ворожит на него. На её пути встаёт красивая соперница — Звездочка, ценой собственной жизни воскресившая Мороза усыпленного чарами Вьюги. Звёздочка, проникнув в его сердце и отогрев своим теплом от колдовства, остается в нём навсегда.

Через воздействие чар, Вьюга пытается владеть Морозом, а он избегает общения. Забеременев, чтобы избежать позора, она скрывает рождение своей первой дочери Изморози, и её воспитывает отец Вьюги — Дух Гор.

В борьбе за женское счастье, Вьюга добивается своих тайных желаний, в союзе с Морозом у неё рождается девочка — Метелица. Впоследствии, она выйдя замуж за Ветра, пополняет семью новой жизнью — Снегурочкой.

Череда волшебства и приобретённый жизненный опыт, пробуждают в уже постаревшем, умудрённом сединами Морозе — память ослабляющую колдовство. В этом просветлении он вспоминает сюжеты своей молодости, о соперничестве Вьюги и Звездочки, о том, какой ценой сам остался жив.

Мороз отстраняется от жестокой Вьюги, сосредотачивает сознание, на той, что спасла его. В этих воспоминаниях, сердце Мороза все ярче горит, так как в нём живет и всегда жила Звёздочка. В один из дней, концентрация света, становится, настолько великой, что через многогранную дисперсию, Звёздочка вновь проявляет свой человеческий облик в реальной жизни. С этого дня, Дед Мороз и Звездочка остаются вместе навсегда!

Какое — то время, Вьюга пытается вести борьбу со Звездочкой, но отчаявшись, переосмысливает свою жизнь. Всё чаще её мысли поднимают память о брошенном ребёнке, будоражат её женское естество, и она возвращается в дом отца, чтобы отныне быть рядом со своим первенцем. Её жизненным смыслом становится, дать дочери материнскую любовь, которой та была лишена от рождения.

Изморозь, воспитываемая своим дедом — Духом Гор, живет с ним в предгорьях Синюхи. Однажды на просторах леса, она встречает своего возлюбленного Алтына Кудая, который воспитан своим одиноким слепым отцом Горконом.

Горкон покинув мир живых людей, получает перевоплощение Души в новорожденного младенца, сына Алтына Кудая и Изморози.

Кинематограф

Шло всё по программе,

Всё по старинке…

У патефона скрипела пластинка,

Перебирая стопки винила,

Игла по спирали скользила лениво,

По серпантину скрижали Акаши,

В кругу грамм пластинки из черной гуаши.

Незримо взлетели на клавиши руки,

Ожили фонографа томные звуки,

До боли, в знакомых ретро куплетах,

Бежали рассказы историй воспетых.

На склеенной ленте, печатные титры,

Идут и хромают на стыках субтитры.

В кинопроекторе — кино прокрутка,

В жестах актеров умелая шутка…

В раструбе света, шагами большими,

Изображения стали живыми.

Там где — то за гранью,

За рамой багета, за ширму резную,

В кладовку секретов — врывается ветер,

Память тревожит, альбомы листает,

И, каждое фото в них оживает.

Без приглашений выходит из рамок,

Из всех разрешений газетной программы,

Прошлого века раскрыта шкатулка,

Искусство шагает само на прогулку.

Там плещутся волны причудливых мифов,

Бьются о скалы, о горные рифы,

И в монохромные слёзные всхлипы

Накатом нахлынувших женских истерик,

Водою большой выбегают на берег.

Каплей последнею в веко глазное,

Чан переполнен, сочится слезою,

Где глаз успокоился,

Взяты в платочек,

Фразы несказанных слов, многоточий…

Лимб вкруг роговицы застывшей зеницы,

Моргнул перевернутой веком — страницей,

Гений — фотограф ловил чудо — кадры,

Обыгрывал молча сюжетные жанры.

Он сам режиссер, сам себе постановщик,

Игривого взгляда хитрый уловщик,

Так к нам из далека, пришедшие снимки,

В старых альбомах мелькнули картинкой,

Сняты объективом в прицельный глазок,

Когда покидала птичка садок.

Незримо вспорхнула клеть покидая,

Скоординировав вылеты стаи,

Мур… мурмурацией снимки летели,

Щелкала кнопка открывшая двери.

Линза прикрыта, нависшее веко,

Вспышка Зенита мелькнувшая где — то,

Запечатлела образы в снимки,

Мир киноискусства начался с картинки.

Немой постановки, рояльной грустинки,

Подшивкой истории фото картинкой,

И обертоны приумножая,

Бабина крутила святые скрижали.

По переулкам проходкой бобинной,

Стрекочет, петляет историей длинной,

По километрам спешит кинолента,

Идёт постановка КИНО-ДОКУМЕНТОВ.

Грамотны тексты, сюжетные сцепки,

Одна за одну прикрепляются скрепки,

Кинематограф годами отточен,

Прокрутка намотанных плёнок, — стрекочет.

Зритель притихший дыханием скован,

Лишь звук, долетевший в динамик колонок

До боли знакомой обыгранной пьесы,

Объединяет все интересы

Газетно журнальной печатью для прессы,

Соприкасаются времени фанты,

В одной пресловутой точке Константы.

Жанр независим, ёмкие фразы,

По паутинке сценарных рассказов,

Так многогранны, безумно бесценны,

Призы фестивалей и всех кинопремий!

Быстрые кадры, аккомпанементы,

Драматургия, остроты моментов…,

На спецэффектах линий сюжета,

Выходит из кадра в сиянии света,

Побивший все карты на кассовом сборе,

Шумит ураганном большим кино море,

Берёт аксиомою весь кино кластер,

Всеми любимый бюджетный блокбастер

Прошедший вне конкурса конкурсный кастинг!

Об авторе

О, великолепный край Шести Лун,

Ты избрал меня, сделав своей Богиней.

Моя река жизни высветилась,

Напитавшись светом твоего сердца,

Оживились воды, став источником злата,

Месторождением самоцветов,

Обителью алмазной россыпи.

Осознание величия, мощи и силы,

Преклонило голову к твоим ногам

Испросить Благословения,

Чтобы воспеть тебя, — Мой Алтай!

Я, родилась в новогоднюю ночь 1969 года в горном Кыргызстане, детство и юность, прошагала по Уралу, а сегодняшний день, наполнен энергиями солнца, морских бризов, цветов, круглый год распускающихся по побережью города Сочи. Но, меня, всегда влечёт Родина предков — Благословенный Алтай, к нему сильно тянется душа, наполняя сны восхищением полей, рек, озёр, самобытностью культуры, тайнами гор. Через эти воззрения, родилась сказка «Будущий Новый год», способная задеть каждое сердце, коснуться любой души, своей яркостью, возыметь верх над телом, раствориться в сознании, и информация, данная этим произведением, будет жить века, из которых она пришла вместе с Бого-людьми, рассказавшими мне о свой жизни.

Желаю своим произведениям, захватывающего путешествия в века, у истока которых они находятся. Сегодня одна из сказок, самая отважная, укрепила на свой окрылённый фантазиями корабль табличку с названием «Будущий Новый год», погрузила на борт тайные фолианты, вывесила флаг с пожеланием великой жизни на высокий шпиль мачты, подняла якорь, и, наполнив паруса вольным ветром, отправляется в путь по просторам Алтайского края.

Мои сказки, насыщены образами, создание которых зачастую навеяно окружающими людьми. Их поступки, поведение взяты за характерную основу персонажей.

Благодарю добрых, радостных, благородных: первых критиков, слушателей, детей, семью, друзей, жадно ловивших каждое слово и ожидающих продолжения, своим любопытством разжигающих мою фантазию и желание рассказать сказку до конца.

Жизнь сталкивает не только с теми, кто восторгается, радуется успехам, таким, ещё больше благодарности, ведь их качества лживости, жадности, зависти, подлости дают бесценный материал для образов отрицательных героев, обличающих скрытые человеческие качества.

Всем людям, окружающим меня, а также тебе, читатель, посвящается «Будущий Новый год» — дай мне свою руку и скорее побежали по волшебным страницам зимнего леса!

Рождественская елка Зимы

Зима, мама Мороза, была настолько велика, что простому глазу не дано увидеть её человеческое проявление, тем более понять, ведь она пребывала в другом измерении, совсем не в том, где жил человек. Но, в отличии от человека, с высоты своего положения Зима видела всё, наблюдала за людьми, а они этого даже не замечали.

Зимнее время по воле Зимы было остановлено, 31 декабря, начинался заново, уже не первый раз. Повторившихся дней накопилось в полноценный календарный, тринадцатый месяц.

Шёл сильный снег, люди на земле, проживая изо дня в день последний день года с самого начала, готовились к встрече Новогоднего праздника.

К этому дню, готовилась и Зима, наряжала свою ледяную ёлку странными, удивительно красивыми игрушками. Для этого, Зима, выдергивала из пространства вселенной одну из планет, которая подобно снежку, помещалась в ее ладони, и, долго сотрясала ее до тех пор, пока шарик не начинал светиться изнутри неоновым светом. Тогда Зима привязывала к шарику тоненькую кудельку, подвешивая его на дерево. Шарик крутился на веревочке, ярко сиял огоньком праздничной гирлянды, а Зима снова ныряла рукой в пространство, не глядя, на ощупь, срывала для своей елки еще одну бирюльку.

Огоньками горела пронизь планет на ёлке Зимы, а она продолжала находить на просторе галактики новые игрушки, украшая ими любимое дерево. В итоге, на галактическом пространстве планет не осталось, вся планетарная система уместилась в одну большую гирлянду на ёлке Зимы. Ёлка была наряжена, оставалось лишь, зажечь на ее макушке Рождественскую Звезду, но, этого зима сделать без энергии добра исходящей от людей, не могла.

Зима посмотрела вниз. Все было по прежнему, люди, готовясь к Новому году, не хотели замечать её, хозяйку этого праздника. Тогда Зима, переполненная в своем сознании холодом, которым её наполнила ледяная энергия исходящая из сердец людей, замерзая, стала притопывать ножками.

От движений Зимы земля начала содрогаться, она же, пританцовывая, согреваться и веселиться.

Зима раскинула в стороны руки, и, приплясывая, пошла по дуге земного шара, сама водить хоровод вокруг своей елки.

— Рождеству быть!

Крикнула громко она, и странный, кристаллообразный снег посыпался от взмаха женских рук, падая на землю из струящихся складок рукавов роскошного морозного одеяния, очень крупными осколками льда. Белыми хризантемами, лед падая наземь, увенчал прекрасными охапками цветов — зимний сад Зимы.

Снег шёл густой, такой пушистый, какого никогда раньше не было, и от этого снегопада ничего невозможно было видеть даже на расстоянии вытянутой руки. Крупные хлопья, словно куски ваты, падали на землю застилая ее мохнатыми волокнами, которые сбивались в один цельный покров, ослепляющий своим алмазным мерцанием.

Все вокруг было чистым, кипельно белым: Белые деревья, белые улицы, белая земля, и белые, покрытые изморозью дома, нахлобучив на свои крыши высокие мохнатые шапки — ушанки, насупились, озябнув съежились, и начали, успокаивая и согревая себя, покуривать, недовольно пыхтеть, выпуская из своих кирпичных труб, сизый, тянущийся высоко в небо прямыми струйками древесного фимиама — дым.

Зима смеялась над людьми, пытающихся спрятаться от падающих на них распустившимися шапками махровых соцветий астр, с тысячами хрупких, белых, колючих лепестков, и кричала им в пространство, глупым, сопротивляющимся ее воле — людям.

— Рождеству быть! Оно вам понравится!

Рождеству быть!

Ледяные горошины падали наземь. Подобно зернам кукурузы попавшим на раскаленную сковороду, лопаясь и разбухая, они быстро заполняли собой просторы земли.

Звук бьющегося стекла наполнил пространство, градины, распускающиеся ледяными цветами, превратили всю округу в белоснежный сад, усеянный хризантемами.

Зима ходила по цветнику, наклоняясь к самым большим бутонам, вдыхала аромат чистоты и свежести морозного дня.

Близился вечер.

Холодный, мерцающий, хрустальный мир застывший в ледяной глазури, миллионами алмазных кристаллов рассыпавшихся на него, сиял бликами лунной дисперсии.

— Рождеству быть!

Шепнули ее губы, растянувшись в довольной улыбке.

Белокуриха (Река Алтайского края)

Крылатая Душа взлетевшая в прозрачную синь неба, воспарила над необъятными просторами чудесного Алтайского края, с высоты птичьего полета любуясь великолепием расстилающихся широт, а потом, спустившись к волшебной земле, в пурпурных лучах заходящего солнца неистово плескалась в живительном источнике, бьющем из горных недр.

Наполняясь в его водах великой силой и сакральными знаниями, прочувствовала Духом и телом чудодейственную мощь и теперь могла поведать человечеству через слово изреченное эти тайны.

Широка безграничная доброта женской души

Подобно необъятным просторам Земли-матушки.

Прекрасны чистые, бездонные очи женщины,

Словно хрустальные озера её.

Плодородна земля, и во плоти своей

Как женщина родящая.

Земля — женщина — мать.

Ночь опутала снежные зубья Алтайских гор и застыла, будто черный волос на белом гребне. Густая морозная хмарь, витающая над острыми зубцами плотным облаком, придавленная небом, сразу же мутным парящим маревом поплыла вниз, расползаясь над всей прилегающей округой, спрятав под своим рыхлым белёсым покровом войлочную юрту, которую в колышущейся туманной пелене теперь можно было распознать только по сильному женскому плачу, доносившемуся изнутри.

Горько и отчаянно рыдала белокурая женщина.

Самые обидные, беспощадные, грубые слова, гневно срывающиеся с губ её мужчины, сильно ранили её, причиняли невыносимую боль и страдания.

Горкон отказывался от совместной жизни с ней, потому что на протяжении многих зим и лет в их доме не раздался долгожданный, звенящий колокольчиком плач ребёнка, и Горкон, так и не испытав отцовства, не покачал в своих сильных намозоленных руках наследника.

Жестокий поток смертельных слов бил её прямо в сердце похлеще любого оружия, хладнокровно перечёркивая счастливые семейные дни.

— В любом саду, — говорил Горкон, вонзая в жену презрительный взгляд, — важнее плодоносящие деревья, а ты просто красивый пустоцвет и, подобно сорняку, пожирающему чужие жизненные соки, должна быть выкорчевана.

Горкон, этой постылой ночью отрекаясь от самой красивейшей женщины на всю ближайшую округу, был готов привести в своё жилище другую, пусть не так гармонично слаженную телом и лицом, но зато — плодовитую женщину.

Белокуриха, которую так стали кликать в народе за шелковистость и роскошный цвет волос, переливающийся при любом освещении, будто перламутровый жемчуг, понимая непреклонность мужа, своей силой воли остановила слёзы, покорно встала, оделась, вышла на улицу с гордо поднятой головой, пронизываемая насквозь колючим северным ветром.

Под покровом плотно клубящегося тумана, скрывающего трагедию семьи от сторонних глаз, Горкон запряг оленей в нарту, кинул в розвальни измусоленную годами звериную шкуру, усадил в сани Белокуриху и тайно этой повозкой вывез свою жену далеко в горы, беспощадно оставив её там, у подножия Синюхи, на лютую погибель.

Оставшись одна-одинёшенька, женщина не ведала, что ей делать дальше. И от боли, поселившейся в душе, от глубокого отчаяния вопила, рыдая, на весь лес, на всю Вселенную, взмаливаясь в своём горе ко всем Богам.

Негодуя, она выплескивала им своё ноющее, рвущее душу в клочья чувство, которое даже не знала как назвать, но оно будто сроднилось, срослось с ней, червоточиной поселившись в Душе образовало внутри огромную бездонную пропасть, вместившую в себя боль, разочарование, отчаяние, беспомощность, стыд, подлость, страх, предательство…

Боги слушали её причитания и молчали.

Продрогнув насквозь, до самых костей, до каждой своей клеточки тела, она, кутаясь в старый мех подстилки, утерла слезы и почти на ощупь стала пробираться в темени непроглядной ночи, туда, куда глаза глядят.

Женщина двигалась осторожно, тихонько переставляя ноги по шатким каменистым уступкам горы, по качающимся, обледеневшим скользким камням, узким тропам… Пока случайно в можжевеловых зарослях не набрела на вход в пещеру, плотно затянутый переплетёнными, густо спутавшимися за века сухими ветками.

Бояться ей уже было нечего, так как самое страшное, что только может произойти с женщиной в ее жизни, с ней уже случилось, поэтому в незнакомую пещеру Белокуриха пробиралась отчаянно смело.

Не щадя окоченевших рук в борьбе за своё существование, обдирая ладони в кровь, она расчистила лаз в открывшийся горный лабиринт, тайный, сырой, пахнущий прелой хвоёй можжевельника закуток каменистых недр, ставший для неё единственным шансом на спасение и давший кров.

Обретя пристанище, какое-то время отдыхая и приходя в себя, Белокуриха лежала ничком на ледяном полу думая о своей нелёгкой доле.

Промозглая стынь стояла в глубине пещеры, пробирая до костей. Белокурихе в ночном полумраке казалось всё призрачным, страшным, пугающим, нереальным. Но она, набравшись терпения, вслепую шаря по изрезанному трещинами полу озябшими, непослушными от сковывающего холода руками, собрала разбросанные ветки в кучку, создавая подобие основания костра, а потом, из последних сил ещё долго била булыжником о каменистый пол, добывая спасительные искры огня, которые, высекаясь из камня, крохотными звёздочками разлетались в стороны. Белокуриха склонилась низко-низко, раздувая их ледяным дыханием, срывавшимся с обветренных, потрескавшихся губ… И вот в этом ворохе сухих веток вспыхнул маленький, еле теплящийся огонёк пламени. Сердце Белокурихи радостно забилось, она накрыла огонёчек ладошками, чтобы спрятать его от любого колыхания ветра, и её обледеневшие бесчувственные пальцы ощутили покалывание разливающегося в них тепла. А блёклый свет, отбрасываемый разрастающимся пламенем, высветил из пещерной темени беспомощную женскую фигуру с измученным, бледным, заплаканным лицом, на котором поблескивали тоскливыми огоньками прекрасные переполненные слезами через край глаза с грустинкой.

Костёр быстро разгорелся, наполняя горное нутро теплом и мягким светом.

Белокуриха, обогревшись у огня, немного осмелев, робко осмотрелась вокруг себя.

— Свод гранитных стен теперь станет для меня домашним очагом, — тяжело вздохнув, сказала она сама себе.

Встав с корточек и подойдя к стене, она всем телом припала к ней и с благодарностью, прижавшись к граниту губами, еле слышно прошептала «Спасибо тебе», потом провела по шершавой поверхности рукой, на мгновение задумалась… Решительно сняла со своего безымянного пальца обручальное кольцо, протянула его на ладони вверх и уверенно, громко, насколько позволял охрипший голос, произнесла:

— Духи гор, это всё, что у меня осталось! Примите кольцо в дар и приютите меня в своём обиталище, спрячьте под свой каменный кров, защитите меня, наполните моё ослабленное тело силой и энергией!

Её уверенные, осмысленные слова летели эхом по горной полости, и гора услышав ее зов мелко задрожала, роняя со стен каменную осыпь. От страха быть заваленной щебнем затрепетала и сама Белокуриха, а пещера словно закружилась, поплыла перед глазами, стала наполняться то ли клубящимся паром, то ли дымом, то ли белёсыми тенями, которые поползли из всех щелей, отуманивая сознание Белокурихи и окутывая ее продрогшее тело мягким, тёплым пуховым одеялом.

Ей стало хорошо, спокойно и тепло.

Тело Белокурихи расслабилось, ноги сами подогнулись, голова закружилась, она тихонько, придерживаемая невесомым дымчатым облаком, опустилась на подстилку, павшую с плеч на пол, свернулась на ней калачиком и, прикрытая дымчатым покрывалом теней, крепко уснула.

Очень странный сон снились ей всю ночь, но такой реальный, что и не разберешь, сон то был или явь. Вроде как стоит она на горном уступке и широким редким гребнем чешет свой длинный, свисающий локонами белокурый волос, и он переливающимся шелком льётся, распускается прядями, волнисто извивается, тоненькими ручейками перетекая в ослепительно мерцающие под солнцем водные струи. Стекают они тонкими серебристыми ручейками по обнаженным ногам Белокурихи, клокочут мелкими пузырьками, пенятся, бурлят, булькают у ее стоп. И Белокуриха, окутанная ниспадающим крепдешином полупрозрачной дымки тумана, возвышается застывшей грациозной статуей у истока набирающей силу и мощь горной бурлящей перепадами вод реки.

Смотрит свысока Белокуриха вдаль, открываются ее взору бескрайние просторы полей и лугов, тянутся по ним многочисленные тропы, и люд бесконечным потоком идёт к ней со всех сторон, со всего белого света. Стонут, плачут, взывают о помощи страждущие люди и преклоняются к её ногам, чтобы сбросить с плеч груз нависшей боли, омывая свое бренное тело живой водой, бьющей из под ее стоп.

Проснулась Белокуриха в тёплой, прогретой за ночь пещере на подстилке сплетенной из растительных прессованных волокон. Огонь всё ещё горел спокойным ленивым пламенем, в его сердцевине, догорая, тлели угли. Они были крупными, раскалёнными, очень жаркими, будто кто-то незримый следил за ними всё время её сна, подкидывая в очаг поленья и время от времени вороша шающие огарки не давая им угаснуть.

Колечка в руке Белокурихи уже не было, но вместо него на её ладони лежал очень крупный ярко-красный кристалл рубина от которого шло сильное тепло, через руку согревая все тело. Белокуриха внимательно рассмотрела камушек со всех сторон и, улыбнувшись, крепко сжала минерал в своём кулачке.

В пещере была тишина, но она будто из пространства услышала приятный бархатный баритон:

— Это камень жизни. Носи его при себе, он прогреет твоё чрево, оживит, вольёт в тебя силы и мощь, о которых ты меня просила, и я дам тебе своё покровительство и защиту, здесь, в моем доме, в моих пещерах и лабиринтах тебе нечего бояться, отныне живи здесь, как хозяйка этого очага.

— Кто вы, как мне величать вас? — озираясь, спросила Белокуриха, и он ответил: — Гор, я дух гор.

— Спасибо, о великий Гор! — поднявшись на ноги, поклонилась она в пустоту.

— Развей свои страхи и успокойся, здесь ты в безопасности.

От этой доброй речи страх и вправду прошёл у Белокурихи, она успокоилась, осмелела, ощутив покровительство духа.

— О, благодарю тебя, великий Гор! — погладила она рукой шершавую стену. И, уже внимательно рассматривая своё новое жилище, увидела на небольшом выступе в горной породе мраморную чашу, рядом с которой лежала такая же цветом, как и камень в её руке, кисть ягод. Она встала на цыпочки, потянулась к чаше, взяла её в руки и пригубила терпкое на вкус рябиновое вино, глоток которого обжигающим огнём побежал по венам, обновляя кровь.

— Дух Гор обвенчался со мной, — подумала Белокуриха, срывая с грозди и вкушая алые плоды.

Так и стала она жить далеко от людей, скрывая свое существование в горном лабиринте.

Изо дня в день, вставая вместе с восходящим утренним солнцем, Белокуриха ходила по прилегающему к горе лесу и сбирала с веток для своего пропитания замерзшие ягоды рябины, единственное питание в это время года, сохранившееся в лесу, доступное птицам и ей для еды. Эти плоды, питающие её плоть, были такими же горькими, как её женская доля.

Блуждая от дерева к дереву, Белокуриха, собирая ягоды, то ли плакала, то ли причитала, то ли напевала нараспев грустную, заунывную песню.

Звучащий весь день жалобный плач одинокой женщины разливался по лесам и горам нежно стонущим плачущим колокольчиком.

Проливались слезы ручьями из глаз Белокурихи под ее протяжные унывные причитания, в которых были собраны все стоны души, тоска, боль неразделённой любви, муки сердца, мольбы, страдания, и приобретенная жизнью мудрость, смиренность, покорность, и самая великая сила, что только есть на земле, — сила прощения.

Чтобы не было в душе моей боли,

Хватит слёз в моих очах её вылить,

Ни пощады с вас, ни полыша просить,

Сердцу любви надо море, чтобы простить

Разлетись в моих прощеньях злые речи,

Что ярмом тяжёлым давят женски плечи,

Скину груз, спиною яки разогнуся,

И на свит ещё я в волю подивлюся.

А тем временем в селении, где раньше проживала Белокуриха, уже давно бы люди посудачили да забыли про ее внезапное исчезновение, но именно с того времени, как без вести пропала эта женщина, до людей с горы Синюхи стал доноситься надрывистый плач, а через всю их жилую местность побежала, сама себе прокладывая русло — речушка, и люди подметили, что вода в ней будто бы особой, чудодейственной силы была. Случись злому человеку руки в ней сполоснуть, и отныне они лишь для добрых дел, сам потом подивится, как раньше жил, всё от гнева страдал да невежества. А приди к реке пара остывшая, охлаждение чувств их коснулось вдруг — вмиг сердца их томленьем и нежностью, пониманьем к друг другу проникнутся, и милуются, обнимаются, друг о друга что вьюн обвиваются. Старики ходят в воду ту ноги мочить да болячки свои в чистых водах лечить…

Слух пошёл по земле, полетела молва, начали поговаривать, шептаться между собой люди, передавать из уст в уста, что воды реки не простые, что, мол, пополнены они горючими слезами пропавшей Белокурихи. А люди все знают, от их внимательных взглядов и самых смелых догадок ничего не утаишь. И люди точно знают, что бедная Белокуриха и вправду плакала очень горько и отчаянно, так как она слыла личностью с большим, чистым, искренним, очень ранимым сердцем и если любила, то всей нежной женской душой, всем существом, а уж если плакала, то тоже не жалея очей.

Рыдала Белокуриха, утирая слезы своими косами, пропитывая их солеными ручьями, которые, впитываясь в волосы, вытравили с них шелковистый блеск, сделав их жёсткими и седыми.

Дух Гор, наблюдая за ней, был удивлён огромной человеческой выносливости, спрятанной в хрупком изящном теле Белокурихи. И в контраст этому настолько Гор изумился её женственности, когда, в очередной раз навещая Белокуриху, увидел наведенный порядок в пещере: лежанка из можжевеловых веток, сменила свое место, удобно расположилась в закутке; в плетёной корзинке — собранный урожай; букет огненных листьев в импровизированной вазе, скрученной из коры дерева; огонь, обрамленный камнями-голышами, принял благородный вид домашнего очага. И рассыпавшиеся на худых выступающих женских ключицах многослойные ряды алеющих рябиновых бусин, и Белокуриха искренне улыбалась, будто совсем ее Душа никогда ранее не ощущала боли.

Гор тоже улыбнулся, не понимая, почему вдруг улыбается и светится от счастья Белокуриха, сияют синими сапфирами ее глаза, будто её Душа поет.

А так было потому, что боль, наслаиваясь на боль изо дня в день, заполнила ее так, что не осталось больше ничему места. И тогда, когда её стало очень много, Белокуриха перестала ее чувствовать. Тогда боль медленно, вместе с крупными каплями соленых слез стала покидать её, освобождая внутри пространство для счастья. С последней слезой Белокуриха выплакала всю свою боль и улыбнулась сама себе, твердо решив обрести для себя счастье земное, и, счастье женское, которым она еще сумеет поделиться с Гором.

А Гор сразу понял, что это она для него стала наряжаться и лично ему улыбается. И так сильно захотелось Гору обнять ее, прижать, согревая к своей груди и жалеть, утешать ее в горе, ласкать в своих объятьях… И он проникся такой большой симпатией к этой женщине, что не переставая начал думать о ней день и ночь, удерживая прекрасный образ Белокурихи в своем сердце. Он имел желание видеть ее постоянно и, движимый этим внутренним зовом, стал все чаще и чаще навещать ее.

Гор был прав, она действительно наряжалась для него.

Белокурихе хотелось принести хоть что-то в благодарность ему за проявленную заботу о ней, но все, что у неё было в наличии, — это чистая Душа и огромное горячее сердце, способное очень сильно любить.

Белокуриха всегда скучала одна и очень ждала его появления, вялила на огне ягоды, развешивала гроздья по стенам, ставила чашу, оставшуюся из-под винного напитка, на огонь, наполняла её снегом, кидала туда кисти ягод, варила для него вкусный взвар и думала, думала, думала… «Бывает».

Да, у каждого бывает эта тяжесть, груз тревог, переживаний, горечи… и дорога у распутья.

— Нет-нет, только не назад, там пропасть, — шептала она сама себе. — В сторону чужие мысли, в сторону слабость, в сторону людское мнение… Только стук своего сердца, только свой путь. Пусть самый трудный, надо суметь пройти по нему… Даже если злые лица, усмешки и слова как кирпичи… Но там, на этом пути, есть причина для дыхания, и она является смыслом для жизни, а он в тоске по вечному поцелую. Если всегда думать об этом, каждую минуту, каждую секунду, мгновение… во сне, мечтах, надеждах… этот путь действительно обретает смысл!

А потом смысл действительно принимал форму, когда она всем своим существом ощущала присутствие Гора, который приходил отведать напитка и которого иногда, когда глаза привыкают к темноте, она даже видела.

Он проявлялся в сумраке ночи, в отбрасываемых лунных бликах, проникающих в пещеру сквозь ничем не прикрытый вход, высоким, размытым дымчатым контуром мужского силуэта. Гор присаживался на пол, рядом с ее постелью, и тогда страх одиночества покидал Белокуриху.

Под покровом Гора ей было очень уютно и спокойно, она, как женщина, ощущала свою защищённость и его повседневное внимание, заботу о ней.

Они не разговаривали, не издавали ни звука, но в этой тишине были слышны наполняющие пещеру движения их мыслей, сердечных вибраций, энергетических потоков, было слышно их безмолвное общение, сближение душ и сильное притяжение, влечение друг к другу.

Все ночи напролет Гор был рядом с ней, неизменно потягивая длинный чубук, а она, не отводя от него глаз, любовалась грубыми, но такими красивыми, ставшими для нее родными чертами его лица.

Тонкой струйкой тянулся из трубки дымок и клубился, наполняя их жилище приятным еле ощутимым запахом, похожим на благоухающий аромат рябинового цвета.

Белокуриха запомнила этот запах рябиновых смол и даже предугадывала появление Гора по неповторимому пьянящему шлейфу табака с горчинкой, которым хотелось упиваться, вбирая его своим дыханием, всё глубже и глубже наполняя грудь, и спокойно под покровом его туманности засыпать.

Она спала, а Гор, любуясь, смотрел на Белокуриху долго и нежно, поглаживал шелк ее волос невесомой рукой, играя, наматывал локоны на пальцы, всё больше и больше влюбляясь чистой, светлой любовью в эту сильную, отважную, очаровательную, красивую женщину. Он заглядывал в ее глубокие лучистые глазки, смахивал ладонью с них слезы так тихо и нежно, будто спокойный, чуть ощутимый ветерок, слегка касаясь кожи. И однажды, жалея ее, Гор не удержался от избытка нежных чувств, захватил Белокуриху в объятия и поцеловал.

С этим ласковым поцелуем согревающее тепло потекло в уже давно выстывшее без любви сердце Белокурихи, наполняя его до краев. Она приоткрыла сияющие радостью глаза.

— Я ждала вас, — тихо прошептали ее губы, — и очень боялась, что вы не придете.

— Не-е-ет, — полился приятный, бархатный, чуткий, приветливый полушепот. — Я теперь рядом с тобой навсегда и никогда не оставлю одну, — крепко обнимая Белокуриху, говорил Гор, — потому что я полюбил тебя всем своим сердцем, всем своим существом и буду любить вечно.

— Как это — вечно? — удивилась она.

Белокуриха ждала ответа, но Гор молчал. Она приподняла голову с его плеча и заглянула ему в лицо. Он крепко и спокойно спал, но даже от него уснувшего шло тепло к ней, тепло взаимного познания.

И в это мгновение она поняла, что не было у нее до него никакого другого возлюбленного. Только при встрече с Гором ожили, завибрировали ее женские поля, и такая нежность, такое тепло, такая нега разливалась в душе, что Белокуриха взяла да положила свою ладонь на его грудь. Обняла Гора, прижалась к нему белокурой головой, вдохнула его запах и ещё долго молча лежала, слушая своё и его сердца, бьющиеся в унисон, и думала над словами, которые очень искренне сказал ей Гор. Белокуриха была счастлива, что он рядом, что есть теперь у нее такая опора и поддержка, которую она принимала с благодарностью.

С присутствием Гора, который ласкал, грел, оберегал ее, заполнилась пустота, образовавшаяся внутри, и было ей в объятьях этого разумного, мудрого, сильного мужчины так спокойно, тепло и хорошо, что рябиновая весна распустилась в душе Белокурихи, заблагоухала, переполнила грудь, расцвела пышными гроздьями маленьких соцветий, согревая изнутри и вырываясь наружу россыпью поцелуев.

Вот и встретились два одиноких сердца, обогрели друг друга, чтобы отныне и на века всегда быть вместе, и Белокуриха, сама ещё толком не понимая происходящего, свято верила, слышала своим женским чутьем, как ветер жизненных перемен поменял направление и едва ощутимым тёплым дуновением веет в ее сторону. И это веянье наполняет её жизненной силой, даёт новый, яркий блеск глазам, наливает губы рябиновым цветом, возвращает нежность и шёлковый лоск волос.

Белокуриха лежала в объятиях Гора, и от этого соприкосновения с его сильнейшей энергией ей передавались огромные знания и мощь, втекающие в нее сильнейшими энергетическими потоками. И эти минуты энергетического проникновения были таким неземным счастьем, что в далёкие звёздные дали улетали их души и парили там в ментально-астральных объятиях.

Белокуриха словно наполнялась духовной мудростью и увидела мир не своими глазами, а сквозь внутреннее зрение Гора, которое повело её разум в интереснейшее путешествие прошлых воплощений. Там её Душа заходила в другие миры, парила там, наслаждалась, была как дома и, пронизанная насквозь вновь обретёнными знаниями, гармонизировалась и сумела понять, простить и отпустить всех, кто когда-либо причинил ей боль.

Сонным движением руки Гор еще сильнее прижал к себе Белокуриху.

— А ты любишь меня? — не открывая глаз, спросил он.

— Я тебя ЧУЮ! — тихо-тихо сказала она ему в ответ.

— Как это? — удивился Гор.

— Это когда любовь длиною в жизнь и за её пределы, это до и после, это когда я любить тебя буду бесконечно.

На улице снег стоял плотной стеной, большими крупными хлопьями осыпая землю, а внутри гранитных стен, спрятанная горным лабиринтом Синюхи, рождалась весна, и невозможно было надышаться этими распускающимися в Душах влюблённых маленькими, быстро растущими, тянущимися к солнцу побегами любви.

И прикипел сердцем Гор к своей возлюбленной Белокурихе, и от этой большой любви, от соприкосновения двух миров, мира простой женщины и мира божественного духа Гора, окружающая среда вокруг ожила, очнулась от долгой спячки.

Затрепетала вся природа, и пошла по земле такая вибрация, такие горячие волны, что снег начал таять, и даже холодная, бессердечная Зима, наблюдая эту неземную любовь и сильную страсть, уступила место их весне, и умиляясь ими, сама тоже начала оттаивать в своем холодном сердце.

Пришло на землю долгожданное время дождей и радуг, пора пения птиц и щебета птенцов, время проснувшихся мошек и летающих по лугам бабочек, таких же ярких, как штрихи акварельных красок, пестреющих в долинах колышущимися на ветру цветами.

Эта наступившая весна зародившейся любви Гора и Белокурихи была такой нежной, тёплой, цветущей, волнующей, что даже люди в низине, почувствовав эти волны, тоже стали наполняться какой-то внутренней нежностью, которая ранее в их сердцах отсутствовала.

И от чувств, что с избытком наполнили грудь, на жену муж смотреть стал ласковей, сердцем слышал ее, сердцем чувствовал, и жена с ненаглядным учтивей была да приветливей к милому ластилась. И такими в быту стали дружными, напитавшись любовью вселенскою, что со взгляда и жеста друг друга понять научились, стали созвучными, и познали они любовь вечную, коей ранее в свете не было.

А Белокуриха, окрыленная любовью Гора, набравшись от него солнечной энергии, словно заново народилась, ожила, загорелась, засияла. И с каждым восходом солнца её песня стала набирать другой, более яркий, насыщенный окрас, новую силу. В песню добавились ноты любви, радости, женского счастья, полноты жизни. Радостно разливался голос Белокурихи среди птичьего щебета, и она в этом новом звучании среди них была самой яркой и заливистой птицей. Росла песня Белокурихи, наполняясь словесным смыслом, до той поры, пока в один прекрасный миг достигла такого совершенства магического словосочетания и силы эмоционального накала, что в самой высокой кульминационной точке сумела своим напевом выйти на новый обертон звучания.

Песня Белокурихи, устремившись в своем диапазоне к самым высоким нотам, воспроизвела наисильнейшую звуковую вибрацию, вызывающую духов плодородия. И, окутанная испаряющимися клубами ароматного рябинового дыма, обогретая теплыми утренними лучами весеннего солнца, окруженная неземной любовью Гора, под покровом снизошедших к ней духов плодородия Белокуриха понесла дитя.

И улыбнулось ей, засияло над светлой головой великое счастье материнства, ставшее безграничным. Жизнь Белокурихи обрела новые радостные тона, наполнила её изнутри новым смыслом, ведь все огорчения и невзгоды, которые ей суждено было пройти, остались за порогом вчерашнего дня. А в наступившем дне Белокуриха была очень счастлива и готовилась стать матерью, матерью прекрасной, такой же красивой, как и она сама, дочери-Вьюги. Ее дочери и дочери духа Гор!

Много счастливых зим и лет провели Гор и Белокуриха вместе, они радовались счастью снизошедшему к ним, и в нежности и любви взращивали свою единственную дочь. А Вьюга и впрямь, такая красавица уродилась, что Гор и Белохуриха Души в ней не чаяли.

Когда земная жизнь Белокурихи подошла к концу, так как она была простым земным человеком, она, послала Вьюгу в лес, чтобы призвать к своему смертному ложу Белогора и просить взять ее дочь — Вьюгу к себе на воспитание, так как знала, что Гор сильно будет скорбеть о ней, и в этом горе, рассудок его может помутиться, и он забудет про дочь.

Гор же, поклялся сам себе, оплакивая Белокуриху, нести их любовь сквозь века, дал зарок любить её вечной любовью.

Ведь вечная любовь — это чувство намного больше, чем просто любовь, оно позволяет проникнуть сознанием внутрь человека и раствориться в нём, побежать по его венам, просочиться в каждую клеточку, частицу его и стать созвучным с ним, стать единым. Это чувство — оно длиною в жизнь и за ее пределами, это до и после, чувство, уходящее в вечность. Эту любовь надо суметь распознать, услышать в своём сердце, ведь когда любишь вечно, совсем неважно, рядом ли источник этих чувств, потому что вечная любовь пронизывает время, она летит сквозь расстояния, она всегда созвучна с тобой, созвучна с твоим сердцем, потому что она живет в нем.

Скорбит Гор о потере любимой, плачет, катятся слезы по его давно не бритым щекам и капают-капают-капают, пополняя реку Белокурихи обильными водами. И в тоске, тяжело вздыхая, шевелит Гор своими губами, облизывает их языком, словно пытается слизнуть вкус вечного поцелуя, и потом, вкусив его, погружается в мечты… И долго-долго раскуривает свою деревянную трубку, пуская клубами душистый дымок.

И летит, извивается сизая дымка над живительными водами Белокурихи.

Щурится Гор, восседая на огромном валуне, вглядывается в клубящийся фимиам, и видится ему в этом мареве самая милая, нежная, прекрасная светловолосая женщина. Распустились, сбегая с хрупких плеч Белокурихи, роскошные шелковистые локоны, всплеснула она радостно руками, засветилась вся в солнечных лучах и лёгкой, почти летящей поступью, такой же воздушной и невесомой, как шлейф рябиновой дымки, тянущийся из чубука, идет к нему.

И бежит сквозь века река Белокуриха, имеющая у своего слезного истока двойное начало мужской и женской энергий, слияние которых всегда порождает новую жизнь.

Бурлят, бегут воды, растекаясь по каменистым склонам, разливаются на множество водопадов по горным уступкам, и никогда, ни в какой, даже в самый лютый холод не замерзает волшебный источник, состоящий из миллиардов капель слез, таких же горячих, жарких, верных, как вечная любовь Гора к своей единственной женщине.

С той поры, как соприкоснулись и остались навсегда вместе энергии Великого Духа — Гора и Белокурихи, духи любви и плодородия парят над Синюхой, плещутся в ее источнике, делая его чудотворным, божественным. И витает над этими водами клубящимся паром струящийся из деревянной трубки Гора рябиновый дым, и щебетом птиц звучит, несется по всей округе песнь Белокурихи, и передаются из уст в уста ее волшебные слова, как заветный, открывающий тайные врата вербальный ключ плодородия. Ключ, позволяющий войти в открывшийся над этим водоемом потоком энергий любви Гора и Белокурихи фрактал, через который стали приходить с высоких небесных сфер, и искрящимися монадами витать над рекой звездные души.

И присоединяются звёздные души к купающимся в чудодейственных водах и призывающим к себе счастье материнства женщинам, чтобы получить возможность воплотиться в человеческое тело, обретая новую благословлённую жизнь на этой прекрасной земле.

И только та женщина, которая, воспользовавшись ключом Белокурихи, придёт к реке на самой ранней заре, отведает терпкого вина рябины из кубка Гора, которого много раз касались губы Белокурихи, взмолится духам плодородия и обронит в реку свою женскую выстраданную слезу, пополняя благословенную воду, то, она может, омывшись этой волшебной, чудодейственной влагой, отвоевать у судьбы свое право на женское счастье, оплодотвориться и успешно продолжить свой род.

КЛЮЧ

О Дух Плодородия, воззри свои очи ко мне,

Я — та, чьими глазами плакало небо,

Оно показало мне всю боль человеческую

И научило быть смиренной.

О Дух Плодородия, ты смысл всея жизни,

Снизойди на меня, оживи моё страдающее тело,

Я — та, чьими устами небу смеяться,

Я — женщина, я — почва, родящая жизнь, я — мать!

Белогор

Три белых коня, запряжённых в резные сани, распустили на ветру морозные снежные гривы и, весело цокая стальными подковами да звонко позвякивая медными колокольчиками, понесли вдаль за приключениями Деда Мороза и его внучку Снегурочку.

Впереди их ждут очень интересные события, с которыми они столкнутся в зимнем новогоднем путешествии.

О них я обязательно расскажу, но сейчас мне очень хочется повернуть время вспять, отправившись в далёкое прошлое Деда Мороза, потому что я такую тайну разнюхала, такое узнала, о чём пока никто ничего не ведает, а мне не терпится — рассказать.

Только ты, пожалуйста, никому не говори, что эту удивительную историю узнал от меня, пусть это будет нашим секретом, а если уж кто сильно станет дознаваться, откуда, мол, ты это знаешь, просто ответь: «Сорока настрекотала!»

Договорились?

Тогда слушай меня, земля полнится слухом, есть гора на Алтае, названьем — Белуха.

Эти сказы давно мной увидены в снах глубоких ночами зимними, и теперь поведать мне хочется сны, которые стали вещими.

Дело было там, где хребет из гор искривился своим позвоночником, под снегами тяжёлыми, мёртвыми, изогнулся кривыми костищами, будто каторжник, с ног валящийся, словно сил не хватало, не мог держать больше грузных тех вековых оков. Он, бывало, вздохнёт обессилено, из последних сил поднатужится, распрямит свои плечи широкие, да расправится, от усталости избавляясь, — так, чтоб кости в спинище хрустнули, позвонки, хрящи, жилки, суставчики, передёрнувшись, шевельнулись все.

И идёт тогда зыбь, пробегает рябь, дрожь проходит от холки до копчика. Сразу дым пеленой поднимается… Трубку курит Горыня невидимый, не в затяг совсем — так, пошалиться, выпуская дым створожившийся, что клубами летит, извивается из кольца в кольцо, ходит вкруг горы белым облаком, да барашками кучерявыми прыгает дымок по откосам скал, летит кубарем низ, да за валом вал.

Ну а коль великан затянувшийся невзначай дыхнёт не в ту дыхалку, перхота нападёт — гулко бухает, в кашле том громовом, оглушительном — кха-кха-кха! — нутряк выворачивает, да никак не может отхаркаться.

Сыплет с гор тогда снег лавиною, весь булыжником перемешанный, ходит всё ходуном, содрогается, так гудит-свистит, будто стонет плеть вдоль спинище той, ни пред кем никогда не согнутою.

Там у самых подножий великих гор белоснежные тайны схоронены, их раскрыть бы давно уж пришла пора, да никто ещё не посмел пока, даже рта открыть не отважился.

Вот и я говорю их с оглядкою, страхом — тем, что тенями ветвистыми в сумраке ночей на тебя ползут и на кожу дрожью кидаются, мурашами большими по ней бегут. Вмиг от ужаса темя колется, волоски на затылке шевелятся, дыбарем поднимаются… Жуть такая, что встанешь как вкопанный, хочешь заорать, а кричать невмочь: тяжелеет язык, наливается, будто то не плоть, а свинец во рту; кое-как прохрипишь — хрип тот глотку жмёт, как клешнёй большой перехватывает.

Вам признаюсь: мне трепетно, боязно тайны той вековой отворить затвор, вдруг меня да увидит, услышит он — сторожила тех необъятных гор.

В бытие своем спрятан крепко он, точно волк, от стаи отбившийся, жизнь ведёт человека-отшельника старый-старый шаман Белогор.

Он живёт на такой высоте большой, куда даже след зверя дикого — и того никогда добрести не мог. Застывал зверь у этих высоких скал, ледяной колотушкой с них скатывался. Что уж зверь, если птице — и той не дана сила крыл к высоте той подняться.

Белогор в снегу ход-лазеечку протоптал к горе. Лабиринтом она извивается да к его норе. Занавесил он шкурой медвежьею узкий вход в своё обиталище, и висит мордой вниз мохнатою, зыркает пустыми глазницами, выпустив клыки угрожающе.

Обжился шаман там, да уютно так: из бревна сосны сколотил лежак, щели мхом забил, корой тонкою да поверху накрыл суконкою. Смастерил себе печку-каменку, пылко-рьяную, жгучую, жаркую. Как растопит её — горячо печёт, огонь в топке ревёт, извивается, докрасна камень в ней раскаляется, светится, изнутри горит. Стоит пекло, жар — хоть в тайгу беги иль скидай портки — голяком ходи.

Стены каменки поувешаны всякой снедью шаманской да утварью: там и выползни змей на крючьях висят, костяки, клыки да пучки из трав…

Он пещерою, будто гортанью, скрыт, будто бы кадык в полости сидит.

И настоль Белогор изучил гор нутро, что вслепую проходит все впадины, все ходы подземные ведает. Этим он порой и забавится: руку вытянет, ею поведёт, позажмурит глаза да вслепую идёт. Явно зверь в темноте — движется на слух, ходит нос ходуном, обостряется нюх. Тайники обходить он большой мастак: ни на миг даже не остановится, не запутается ни на шаг.

За века так с горами сроднился весь, что не только он сторожит хребет, а и сам хребет за шаманом след заметает, вильнув своим копчиком.

Дорожит тем шаманом великий край, дорожит им, как стражем всех гор, Алтай.

Белогора лицо — цвет земли в лютый зной — точно в засуху пообветрилось, будто пылью дорожной припудрилось, испещрилось всё мелкой трещиной да морщинками, яко тропами, пролегло вкруг глаз диким множеством — хоть года по ним, хоть века считай.

Сложен крепко он, ни отнять ни взять, сказать «сажень в плечах» — ничего не сказать. След босой ноги, что ни говори, если мерить рукой, на ладони три. Нет, соврала, четыре или даже пять, ну а ростом — два-три человека взять.

Что уж там скрывать-приукрашивать: хоть и жира в нём ну ни капельки, в стороны мослаки торчат, весь поджарый, ядрёный да жилистый, время всё же сумело, своё взяло — кожа дряблая вся, пообвисшая, бородавкой поганой побитая. Такой древний, что не познать, сколь ему — может, триста, а то и четыреста, а скорее всего, ну ни дать ни взять, все пять сотен есть долгих зим и лет.

Обрамилось лицо длинной паклею, колтунами большими свалявшейся, до того, что порою и не разберёшь, то ли волос седой, то ли изморозь обвилась, заплелась, перепуталась да косицами тонкими, длинными, поползла с чела змейкой белёсою вдоль костлявых скул и в бородушку, а с бородушки на два жгутика раздвоилась.

Глаза юркие ястребиные тёмным угольком зорко зреют вдаль. Глянут глубоко — на аршины вниз луч из глаза бьёт, нет ему границ, прошибает так — недра все видны в глубине земли, все припасы её и гробницы…

Если в небо поднимет зрачки в кой раз, милями летит, будто сам вспарил телом старческим, в облака и до самых звёзд, даже выше них, в сотни лет назад, тысячи вперед…

А случись повстречать двуногого, что судьбу пытать в горы подался, — зыркнет вострогом глаз в человека того, луч колючий летит острой молнией, прямо зрит в нутро, до углей прожжёт.

Хоть младой, хоть старик — слихорадится, от испуга что пёс ощетинится, сущность оного видит Белогор полностью насквозь. Взглядом мысли того прошевелит все — от малой до великой извилины, чисто всей пятернёю костлявою по кумекалке лазает-шарится, пальцем скрюченным мозги трогает. Бедный сразу забудет, как звать его, а коль пьяный, мгновенно протрезвится, глаза выпучит, онемеет весь, столбняком стоит будто вкопанный. В страхе этом мгновенно скукожится, ноги складнем в коленях сгибаются, будто острой косищей подкошенный. К земле низко башкою клонится под незримою страшною силищей, что за холку схватила и книзу гнет мозговницу звериною хваткою, ровно вошь к ногтю прижимая её.

Человечишка весь подрагивает — так в грудине бьётся ретивое, что потницею покрывается, понимая: пришла падучая, потроха все наружу вынула.

Вот однажды в кой веки схворнул шаман, тяжело ходил, кое-как дышал, стал хиреть с каждым днём, изнемог совсем, извела его хиль — смотреть не на что: весь кряхтит, скрипит, что замшелый пень, еле ноги таскает, шаркая.

А злой недуг похлеще, чем батог, бьёт, ломота ему все суставы гнёт, кости вертит, как будто чудовище подрывает шаману здоровище.

— Что ли, дух с тела рвётся? Подняться сил нет, — Белогор обречённо вздыхает, и в бреду ему чудится, будто бы он заживо замерзает.

Пробирает мороз аж до самых костей, не найти Белогору спасенья… Или нет, изворотливый ум разве даст околеть? И шаман, не вставая с постели, в печь наотмашь кидает поленья.

— Ох… — лишь стонет шаман, — стынет сердце в груди, хоть персты склади, даром пропади.

Донемогся так, что и свет не зрит, сам врачует себя — голодом морит… Сушит брюхо своё, на измор берёт, а поправа к нему не идёт.

Уж с десяток дней иль чуть более лёжкой он лежал в своем лежбище, шкурой козьею замусоленной плотно-плотно в ознобе укутавшись. Слушал с улицы ветра пронзительный вой, что как бешеный носится этой зимой, в стены пялился да кряхтел, стонал, в бороде рукою блоху гонял… А она то в башку, то в штаны шнырнёт, да так больно его за бока грызёт, не даёт поболеть, тихо полежать… Шаман чешется, порываясь встать.

Отсморкался шаман, сплюнув на пол слюну, погонял язык, облизнув десну, потянулся, кой-как из постели встал, сунув ноги в пимы, взад-вперёд пошагал. Поразмялся в суставах, все кости потёр, постучал об уступок пятки, руки в стороны — и туда-сюда на спине посводил лопатки. Опосля почесался, зуд пытаясь унять, да проворней, живее блоху стал шпынять. Шустро руки мелькнули, исчезнув за ухом, быстро в этой погоне скользнули на брюхо, по подмышкам, по шее — и он её хвать! Наконец-то сумел он блошину поймать!

— А-а-а-ах, попалась? — блоху он фалангой прижал. — Ну и кто здесь хозяин? — хитро щурясь, сказал.