Бесплатный фрагмент - Бремя бессмертия

Сейф

Рассвет наступал неспешно, размывая акварельную синеву ночи над спальным районом. В одной из квартир на четырнадцатом этаже уже бодрствовал только он — Матвей Семенович. В восемьдесят два года сон стал капризным гостем, уходившим с первыми петухами где-то в дачных массивах за чертой города. Он сидел в своем кожаном кресле у балкона, кутаясь в старенький, но теплый халат, и смотрел, как улицы внизу постепенно заполнялись движением.

Тишина была его старым другом. В ней можно было разговаривать с тенями. С Лидой, своей первой и единственной женой, ушедшей пятнадцать лет назад от стремительного рака, против которого тогдашняя медицина оказалась бессильна. С сослуживцами по далекой, пыльной афганской командировке, лица которых он помнил четче, чем вчерашний день. С самим собой — молодым, сильным, полным решимости.

Он провел ладонью по подлокотнику кресла. Настоящая кожа, потрескавшаяся от времени. Как и он. Подарок Алексея на семидесятилетие. «Чтобы у тебя, батя, был трон», — сказал тогда сын, сияя. Алексей… Гордость и тихая головная боль. Талантливый врач, кардиолог. Ушел в ту самую медицину, которая не смогла спасти мать, словно желая победить ее болезнь заочно, для всех остальных. И победил, в каком-то смысле. Теперь он был одним из тех, кто стоял у истоков проекта «Отражение». Матвей смутно понимал суть: нанобиоты, резервные копии сознания, клонированные тела. Для него, выросшего на книгах Ефремова и Стругацких, это было и чудом, и кощунством одновременно. Он носил в себе имплант «Хронос» — крошечное устройство, вживленное в ствол мозга семь лет назад, после первого серьезного приступа. «На всякий случай, отец», — сказал Алексей, и в его глазах читалась мольба. Матвей согласился, не желая огорчать сына. Сам он к «всякому случаю» был готов. Прожита долгая, трудная, но честная жизнь.

Из комнаты напротив послышался шум. Внук, Кирилл, собирался на тренировку. Шестнадцать лет, метаболизм реактивного двигателя и вечный бунт против всего, что старше двадцати. Матвей слышал, как он ворчит, что-то роняет, включает душ. Улыбка тронула его сухие губы. Этот шум, эта энергия — они были лекарством от тишины, наполняли квартиру жизнью.

— Деда, ты опять не спал? — Кирилл, мокрый, в спортивных штанах, появился в дверях гостиной, вытирая голову полотенцем.

— Выспался, Кирюша. Иду на рынок, помидоров куплю, твоих любимых. К полудню вернусь.

— Да сиди дома, закажем всё с доставкой. Тебе же неудобно, с твоим-то…

— С моим-то что? — Матвей приподнял бровь, стараясь выглядеть грозно. — Со стариковской одышкой? Пока ноги носят, буду ходить. Воздух свежий полезен.

Кирилл пробурчал что-то недовольное, но уже смягчился. Он подошел, обнял деда за плечи, пахнущий гелем для душа и молодостью. Матвей потрепал его по мокрым волосам.

— Ладно, герой. Беги. И смотри там на велике — не гоняй.

После ухода внука квартира снова погрузилась в тишину, но теперь она была другой — наполненной отзвуками жизни. Матвей медленно, любя, собрался. Чистая рубашка, удобные туфли. Проверил, взял ли кошелек и старую тканевую сумку-«авоську», которую терпеть не могла невестка Марина. «Как будто из прошлого века!» — говорила она. Он и был из того века. И сумка была ему родной.

Лифт плавно умчал его вниз. Утро было по-настоящему летним, теплым, с обещанием жары. Матвей двинулся неспешным, отработанным шагом к рынку — не самому близкому, но тому, где знали его в лицо и где продавали овощи с дач, а не из промышленных теплиц. Дорога шла через сквер. Он присел на свою любимую скамейку, подставив лицо солнцу. Сердце, старое, уставшее, стучало привычно, с легкой аритмией, к которой он давно прислушивался, как к шуму старого мотора.

Именно здесь, на этой скамейке, оно и решило остановиться.

Сначала была просто резкая, разрывающая боль за грудиной, заставившая его согнуться. Потом — леденящий холод, разлившийся по всему телу, хотя солнце палило в спину. Мир вокруг не померк. Наоборот, он стал невероятно четким. Он видел каждую травинку у своих ног, прожилки на листьях клена, далекую игрушечную вышку на горизонте. Звуки отдалились, стали приглушенными, как из-под толстого стекла. Собственное дыхание превратилось в хриплый, трудный свист.

«Вот и всё, — подумал Матвей с удивительным спокойствием. — На скамейке, на солнышке. Неплохо».

Он почувствовал, как слабость накатывает волной. Тело стало чужим, тяжелым, не слушалось. Мысли текли прозрачно и ясно. Лида… как же давно. Алексей маленький, на качелях, кричит: «Папа, выше!» И боль. Боль возвращалась, тупая и всепоглощающая.

В этот момент, глубоко в его мозге, произошло нечто, чего он не мог ощутить. Имплант «Хронос», семь лет тихо питавшийся от его нейронов, зафиксировал катастрофический спад жизненных показателей. Нанороботы, рассеянные по коре, гиппокампу, миндалевидному телу, получили сигнал тревоги. Аварийные конденсаторы, десятилетия копившие мизерные доли энергии от тепла тела, разрядились в едином, мощном импульсе.

Произошел «Сейф».

Миллиарды микроскопических сканеров синхронно активировались. Они не читали мысли. Они считывали картину. Картину нейронного леса в момент его последнего, предсмертного шторма. Каждую синаптическую связь, каждый химический маркер, каждую дорожку памяти, протоптанную за восемьдесят два года жизни. Любовь к Лиде и боль от ее утраты. Гордость за Алексея. Нежность к бунтующему Кириллу. Горечь и пыль Афганистана. Вкус утреннего чая в этой самой минуте. Резкую боль в груди. Спокойную мысль: «Вот и всё».

Вся эта невообразимо сложная, динамическая, живая матрица была оцифрована, упакована и отправлена в виде зашифрованного сигнала на серверы центра «Отражение». Процесс занял доли секунды. Когда сигнал был подтвержден, импланты отключились навсегда, истощенные.

А на скамейке в сквере тело Матвея Семеновича обмякло, голова упала на грудь. Рядом пробежала собака, проехала велосипедистка. Прошла минута, другая. Пожилая женщина с тележкой, присевшая на соседнюю скамейку, обеспокоенно к нему присмотрелась.

— Мужчина, с вами всё в порядке?

Ответа не было. Она подошла ближе, тронула за плечо. Тело было еще теплым, но безжизненным. Женщина вскрикнула и засуетилась, доставая телефон.

— —

Алексей находился в операционной. Шла плановая операция на сердце — аортокоронарное шунтирование. Его руки, уверенные и точные, работали почти автоматически. Мозг был сконцентрирован на анатомии, на ритме аппарата искусственного кровообращения. Личный коммуникатор, настроенный на экстренные вызовы только от семьи, висел в кармане стерильного халата. Когда он завибрировал, Алексей нахмурился. Сбой? Он не мог прерваться.

Звонок повторился. И еще. Настойчиво, неотступно. Ассистент встревоженно посмотрел на него.

— Алексей Семенович, у вас…

— Я знаю. Продолжайте. Доктор Петров, возьмите контроль.

Он отошел от стола, скинул верхние перчатки. Сердце сжалось ледяным предчувствием. Экстренный вызов мог быть только от отца или от Кирилла. Он сунул руку в карман, нажал кнопку приема на голосовую почту.

Голос незнакомой женщины, срывающийся, испуганный: «…скорее, скорую, но я не знаю… он не дышит, на скамейке в сквере на улице… ваш номер был в контактах как „Сын“…»

Мир в операционной перевернулся. Звук ушел, осталась только мертвенная тишина в ушах и стук собственной крови. Он выронил коммуникатор. Пластик звонко ударился о кафель.

— Мне… мне срочно нужно. — Голос был чужим. — Завершайте без меня.

Он не помнил, как сбрасывал халат, как бежал по бесконечным коридорам клиники. Мысли бились, как птицы в стекло: «Нет. Нет. Не сейчас. Не так». Он выскочил на улицу, поймал беспилотное такси, втолкнул адрес сквера. Время превратилось в тягучую, мутную массу. Он видел мелькающие улицы, но не воспринимал их.

Машина еще не остановилась, когда он увидел скопление людей, машину неотложки с мигающими маячками. Он рванулся к ним, расталкивая зевак. На земле, возле скамейки, лежало тело, накрытое тканью. Но медики не спешили увозить его. Один из них, молодой парень, стоял с планшетом в руках и о чем-то оживленно говорил по связи.

Алексей, врач, моментально всё понял. Они не начали реанимацию. Значит, констатировали. Значит, прошло время. Значит… Его взгляд упал на планшет медика. На экране светился логотип — стилизованное зеркальное дерево. «Эпиметей-Холдинг». Подпись: «Сейф подтвержден. Матрица стабильна. Ожидает решения правопреемника».

Весь воздух ушел из легких. Алексей подошел к телу отца, опустился на колени на асфальт. Медики отступили, дав ему время. Он не решался откинуть ткань. Вместо этого он уставился на знакомое, дорогое очертание под ней. «Сейф подтвержден». Эти слова гудели в голове. Отец умер. Но он не ушел. Его последний миг, вся его жизнь, всё, что делало его Матвеем Семеновичем, теперь было заморожено в виде данных. Ждало.

Ждало его решения.

Он поднял голову. Вокруг стояли люди. Женщина, которая позвонила, что-то ему говорила, жалостливо, со слезами на глазах. Он кивнул, не слыша слов. Его рука автоматически набрала номер жены.

— Марина, — голос сломался. — Папа… Папа умер. В сквере.

Он услышал ее тихий вскрик, затем приглушенный плач. Потом голос сменился, стал деловым, собранным. «Я еду. Кирилла заберу из школы. Встречай нас… где? В морге?»

Алексей посмотрел на медиков. Старший, видимо, фельдшер, тихо сказал: «Алексей Семенович? Мы получили автоуведомление от «Хроноса». По протоколу, тело нужно доставить не в морг, а в стазис-камеру в «Сады Эпиметея», если вы… если рассматриваете возможность «Отражения». У вас есть 48 часов на принятие предварительного решения, пока нейронная матрица в буфере. После этого начнутся необратимые декогеренции.

Технический язык, холодный и точный, вернул Алексея в реальность. Он был врачом. Он понимал эти слова. «Стазис-камера». «Нейронная матрица». «Отражение». Это были его профессиональные термины, часть его работы, будущее медицины. Теперь они касались его отца. Его мертвого отца, чье сознание плавало где-то в облачном хранилище, как важный, но неудобный файл.

— Да, — выдавил он. — В «Сады». Я… я оформлю согласие.

Он поднялся с колен. Ноги не слушались. Он посмотрел на тело под тканью в последний раз, затем отвернулся. Теперь это был не просто отец. Это был потенциальный «Сосуд». Первый этап великой и ужасной технологии, в которую он верил умом, но до конца не принимал сердцем. Технологии, которая только что вырвала у него горе, заменив его немыслимым, тяжким выбором.

Он пошел к своей машине, оставленной у клиники, двигаясь как автомат. В голове, поверх шока и боли, уже выстраивался план действий: звонок в «Эпиметей», активация договора, который он же и подписывал отцу, разговор с Мариной, с Кириллом… Как сказать шестнадцатилетнему мальчишке, что его дед умер, но, возможно, вернется? Как вообще произнести такое?

Солнце светило по-прежнему ярко. Люди шли по своим делам. Кто-то смеялся. Мир не изменился. Изменилось всё только для него. И этот мир теперь предлагал ему не похороны, а формуляр для принятия решения. Не прощание, а техническую спецификацию. Горе оказалось отложенным, замененным на леденящую ответственность.

Он сел за руль, опустил голову на сложенные на руле руки. И только тут, в уединении металлической коробки, его накрыло. Не рыданиями, а глубокой, беззвучной дрожью. Потому что он понимал: смерть Матвея Семеновича была только началом. Настоящая драма, тихая и страшная, только начиналась. И главную роль в ней предстояло играть ему.

Форма для скорби

Семья собралась в гостиной, той самой, где еще утром сидел Матвей. Воздух был густым и неподвижным, будто застывшим между прошлым и будущим. Алексей стоял у балкона, спиной к комнате, сжимая в руке планшет с документами от «Эпиметея». Марина, его жена, сидела на диване, поджав под себя ноги. Она не плакала. Ее лицо было застывшей маской, только пальцы бесцельно перебирали бахрому на декоративной подушке — подарке Матвея с какого-то южного курорта.

Кирилл бушевал. Он метался по комнате, как молодой зверь в клетке, сбивая на ходу журнальный столик.

— Это бред! Это какой-то кошмар! — его голос срывался на хрип. — Дедушка умер! Умер, понимаете? Его нет! А вы тут говорите про какие-то… матрицы и сады! Вы с ума сошли?!

— Кирилл, успокойся, — тихо, но твердо сказал Алексей, не оборачиваясь. — Мы должны это обсудить.

— Обсудить ЧТО? Как будем делать из деда куклу? Ты же врач! Ты должен был бороться за его жизнь там, в сквере, а не думать, как скачать его мозг в компьютер!

— Сердце остановилось мгновенно. Даже если бы я был рядом, шансов не было. А «Хронос» сработал. Он…

— Он украл его последний миг! — крикнул Кирилл, и в его глазах стояли слезы гнева и непереносимой боли. — Он умер один, на скамейке! А вы вместо того, чтобы похоронить его с миром, хотите… клонировать! Это мерзко!

— Кирилл! — резко обернулся Алексей. В его глазах горела та же боль, но прикрытая ледяной коркой необходимости действовать. — Это не «клон» в том смысле, в каком ты думаешь. Это… продолжение. Он вернется. Таким же. Со всеми воспоминаниями. С любовью к тебе.

— Это будет не он! — подросток ткнул пальцем в планшет в руках отца. — Это будет вещь, которая думает, что она мой дед! Я не хочу с этим разговаривать! Не хочу это видеть!

Он резко развернулся и выбежал из комнаты, хлопнув дверью в свою спальню так, что задребезжали стекла в серванте.

Наступила тяжелая пауза. Марина вздохнула.

— Он прав в одном, Леша. Это кошмар.

— А что альтернатива? — Алексей сел напротив нее, положив планшет на стол. Его профессиональный тон вернулся, он цеплялся за него как за якорь. — Похороны? Урна в колумбарии? Вечная тоска по нему? У нас есть шанс вернуть его. Технология проверена. Уже тысячи случаев успешного «Пробуждения».

— И сколько случаев, о которых не говорят? — спросила Марина, глядя на него прямо. Ее взгляд был усталым и проницательным. — Сколько тех, кто проснулся и не смог… быть собой? Ты же читал отчеты. Депрессия, диссоциация, суицидальные мысли у «Возвращенных». Это не восстановление, Алексей. Это переселение в новое тело. А душа? Где гарантия, что она перейдет?

— Душа — это и есть память, личность, паттерны, — настойчиво сказал он, но в его голосе прозвучала неуверенность. — «Хронос» сохранил всё.

— Он сохранил данные, — поправила его Марина. — Как твой старый компьютер сохранил фотографии. Но включишь ли ты его снова и будут ли эти фотографии живыми? Или они останутся просто пикселями на экране?

Она помолчала, смотря на кресло Матвея.

— Он не хотел этого. Мы никогда толком не говорили, но я чувствовала. Он устал, Леша. Он часто смотрел на фотографию Лиды. Он был готов. А мы… мы своей «любовью» и «наукой» отнимаем у него право на покой. Мы будем эгоистами.

Алексей закрыл глаза. В голове всплыло лицо отца: улыбка, когда тот смотрел на играющего Кирилла, задумчивое — когда разглядывал старые ордена, усталое — в последние месяцы. И последняя мысль из преданалитического буфера, которую он, как правообладатель, уже прочел в документах: «Вот и всё». Не «спасите», не «помогите». «Вот и всё». Смиренное принятие.

— Если бы был шанс вернуть маму, ты бы им не воспользовался? — тихо спросил он.

Марина вздрогнула. Мать Алексея умерла до появления «Отражения». Ее уход был чистой, неразбавленной трагедией, которую они переживали вместе, и которая, как ни парадоксально, сблизила их.

— Не знаю, — честно ответила она. — Но это была бы другая история. И мы были бы другими. А сейчас… Сейчас у нас есть Кирилл. И его боль. Ты слышал его. Ты готов разбить семью ради шанса, что твой отец откроет глаза в новом теле? Готов ли ты взглянуть в эти глаза и не увидеть в них того самого человека?

Алексей встал, снова подошел к окну. На улице жизнь кипела. Кто-то спешил, кто-то смеялся. Мир не знал об их маленькой, страшной дилемме.

— У меня есть 36 часов, чтобы дать предварительное согласие на начало подготовки «Сосуда», — сказал он безличным, официальным тоном. — Если я откажусь, матрицу удалят, тело кремируют по стандартному протоколу. Если соглашусь… они начнут рост. А окончательное решение об импринтинге — переносе сознания — мы можем принять позже, когда «Сосуд» будет готов. У нас будет… время подумать.

— Время подумать, пока в какой-то пробирке растет его точная копия? — Марина содрогнулась. — Это чудовищно.

— Это отсрочка, — упрямо сказал Алексей. Он обернулся, и в его глазах появилось что-то похожее на отчаянную надежду. — Марина, я не могу просто отпустить его. Не могу. Я даже не успел… Он ушел утром, мы не поговорили. Я не сказал… многое.

В его голосе дрогнула сталь врача, показав рану сына. Марина увидела этого мальчика — Алексея, который только что потерял отца. Ее сопротивление дрогнуло. Она поднялась, подошла к нему, обняла. Он стоял неподвижно, напряженный.

— Я боюсь, — прошептала она ему в грудь. — Боюсь того, что вернется. Боюсь, что не смогу это принять. Боюсь за Кирилла.

— Я тоже боюсь, — признался он, и это признание будто сломило в нем что-то. Он обмяк, опустил голову ей на плечо. — Но я должен попробовать. Для себя. Потом… потом решим. Вместе.

Она молча кивнула, понимая, что решение, по сути, принято. Алексей не сможет нажать кнопку «Удалить». Не сейчас. Пока есть хоть призрачный шанс.

Через час Алексей в своем кабинете, запершись, активировал планшет. Экран светился холодным синим светом. Он прошел биометрическую идентификацию, ввел серийный номер импланта отца. Перед ним открылся интерфейс.

Субъект: Матвеев Матвей Семенович. ID-Хронос: 78-ГД-441.

Статус: «Сейф» завершен. Матрица целостна (оценка 99,7%).

Решение правопреемника (Алексеев Алексей Матвеевич):

1. Отказ от «Отражения». Нейронная матрица будет безвозвратно деинициализирована. Тело подвергнется кремации. [ПОДТВЕРДИТЬ].

2. Инициировать процесс «Отражения» (фаза «Сосуд»). Дать согласие на начало выращивания биологического носителя. Окончательное решение об импринтинге (фаза «Пробуждение») может быть принято позже. [ПОДТВЕРДИТЬ].

Его палец замер над экраном. Он видел не кнопки, а два пути. Путь окончательной потери, тишины, пустого кресла у балкона. И путь в неизвестность, где в конце мог ждать отец… или что-то, лишь похожее на него.

Он вздохнул, глубоко, до дрожи в легких, и нажал на вторую кнопку.

Экран изменился. Появилась анимация — стилизованное дерево, пускающее новый, зеркальный побег. Надпись: «Процесс „Сосуд“ инициирован. Ожидайте уведомления из филиала „Сады Эпиметея-3“. Ваш идентификатор запроса: ОТР-441-78.»

Дело было сделано. Где-то в стерильных лабораториях на окраине города, в море питательного раствора, из банка клеток, сданных когда-то Матвеем для «медицинских нужд», начался тихий, неумолимый процесс деления. Начинал расти «Сосуд».

Алексей откинулся на спинку кресла, чувствуя не облегчение, а тяжелую, каменную усталость. Он только что заказал глиняную форму для будущей статуи отца. Но будет ли в ней душа? Ответа не было. Была только тишина в доме, разбитая на части горечь сына и молчаливые, полные страха глаза жены.

Скорбь, для которой не было готовой формы, только что обрела свои первые, уродливые и технологичные очертания. И семья Алексеева теперь должна была жить с этим знанием: их покойник не упокоился. Он ждал. В виде данных и растущих клеток.

Сады Эпиметея

Путь в «Сады» лежал через промзону, плавно перетекавшую в научный квартал. Высокие, стерильно-белые здания с зеркальными фасадами отражали хмурое небо. Здесь не было вывесок, только номера и логотип «Эпиметей-Холдинг» — то самое зеркальное древо. Машина Алексея проплыла мимо шлюза со сканирующим лучом, и массивные ворота бесшумно раздвинулись. Он ехал один. Марина отказалась наотрез, Кирилл даже не стал разговаривать, запершись в комнате.

Вестибюль напоминал дорогой частный клиник: тишина, приглушенный свет, запах озона и антисептика. Никаких очередей, только несколько людей в деловой одежде, тихо беседующих с консультантами за прозрачными столами из умного стекла. К Алексею сразу подошла женщина в белом халате с планшетом — не врач, скорее, высококлассный менеджер.

— Алексей Матвеевич? Добро пожаловать. Меня зовут Ирина Светлова, я ваш персональный куратор по проекту ОТР-441-78. Следуйте за мной.

Ее голос был профессионально-сочувствующим, но без лишних эмоций. Они прошли через ряд дверей, каждая из которых открывалась со мягким шипением после сканирования сетчатки глаза Светловой. Атмосфера становилась все более стерильной, почти лабораторной.

— Мы направляемся в сектор наблюдения за биогенезом «Сосудов», — пояснила Светлова. — Вы сможете увидеть текущий статус носителя для Матвея Семеновича. По протоколу, мы предоставляем правообладателю возможность визуального контроля на всех этапах.

Они вошли в затемненный зал, напоминающий планетарий или центр управления полетами. Вдоль стены тянулся огромный изогнутый экран, разделенный на десятки прямоугольников. На каждом — своя динамичная, цветная визуализация: схемы, графики, трехмерные модели органов, быстро меняющиеся цифры. В центре зала несколько операторов в белых халатах молча следили за показателями.

— Каждая ячейка соответствует одному «Сосуду» на этапе выращивания, — сказала Светлова, подводя его к одному из рабочих мест. — Ваш — номер 441. Система, выведи основные параметры на главный экран.

Оператор кивнул, коснулся панели. Центральная часть большого экрана ожила. Появилось изображение. Не фотография, а сложная голографическая реконструкция, постоянно обновляемая данными с биодатчиков.

Алексей замер.

На экране, в прозрачном цилиндре, заполненном золотистой жидкостью, плавало человеческое тело. Оно было… незавершенным. Узнаваемые черты лица отца, но словно размытые, мягкие, как у спящего ребенка. Тело — взрослых пропорций, но лишенное характерной жировой прослойки и мышечного рельефа, почти анатомически идеальное. Кожа была полупрозрачной, сквозь нее просвечивала сеть капилляров и более крупных сосудов. От тела в разные стороны отшли тончайшие катетеры и пучки оптоволокна, похожие на щупальца медузы или корни растения. Тело медленно вращалось в потоке жидкости.

— Этап интенсивного биогенеза, — голос Светловой звучал как закадровый текст в научном фильме. — Используется ускоренная методика катализированного созревания на основе гормональных прекурсоров и targeted gene expression. По сути, мы направляем рост по строго заданному паттерну, заложенному в клеточном материале донора и скорректированному на основании медицинской карты оригинала. Весь процесс займет примерно четыре недели до состояния полной физиологической готовности.

Алексей не мог оторвать глаз. Это было и чудо, и глумление. Видеть отца — молодым, беспомощным, инкубируемым в стеклянной утробе. Его мозг, еще неактивный, пустой, без сознания, уже имел полную анатомическую структуру, готовую принять матрицу.

— Он… чувствует что-нибудь? — с трудом выдавил Алексей.

— Нет, конечно. Высшая нервная деятельность отсутствует. Мозг находится в состоянии искусственно поддерживаемого метаболического покоя. Это чистая биологическая платформа, — ответила Светлова. — Можно сказать, это самое совершенное в мире тело. Без шрамов, без накопленных токсинов, без возрастных дегенеративных изменений. Идеальный «Сосуд».

«Идеальный Сосуд». Не «человек». Не «отец». Сосуд. Алексей почувствовал приступ тошноты.

— А что с… с оригиналом? С телом? — спросил он, отводя взгляд от экрана.

— Тело Матвея Семеновича находится в криостазисе в нашем моргиуме. Оно будет сохраняться до момента успешного импринтинга и пробуждения «Сосуда». После этого, по вашему решению, его можно кремировать или… утилизировать иным, регламентированным способом.

«Утилизировать». Слово повисло в воздухе, холодное и безличное.

— Я хочу его увидеть, — неожиданно для себя сказал Алексей.

Светлова чуть помедлила.

— Это не входит в стандартный протокол ознакомления. Вид натурального тела после начала процесса «Сосуд» может оказаться психологически травмирующим.

— Я врач. И сын. Покажите мне.

Она кивнула и провела его в другую часть комплекса, более аскетичную. Здесь пахло холодом и металлом. Они спустились на лифте, прошли по длинному белому коридору. Наконец, Светлова остановилась у матовой металлической двери с табличкой «Сектор КС-4». Ввела код. Дверь отъехала в сторону, выпустив струю морозного воздуха.

Внутри был небольшой зал, стены которого состояли из ячеек, похожих на огромные сейфы. Светлова подошла к одной из них, считала код с планшета. С тихим гидравлическим шипением ячейка выдвинулась из стены. На алюминиевой платформе лежало тело, покрытое тонкой серебристой тканью. Контуры были знакомыми до боли.

— У вас есть пять минут, — тихо сказала Светлова и отошла к двери, давая ему уединение, которого, по сути, не было в этом ледяном склепе.

Алексей шагнул вперед. Рука сама потянулась откинуть ткань с лица. Он замер. Лицо отца было спокойным, бледным, почти восковым. Морщины, которые он знал с детства, казались слегка сглаженными холодом. На виске — маленький шрам от давней царапины, полученной в гараже. На груди, под тканью, угадывались очертания нательной иконки, которую Матвей никогда не снимал. Это был его отец. Настоящий. Тот, кто родил его, растил, учил жизни. Тот, кто умер на скамейке в сквере.

И в этот момент грань между «оригиналом» и «Сосудом» в его сознании рухнула, но не прояснив ничего, а лишь усилив хаос. Вот здесь лежит его мертвый отец. А в золотистой жидкости в другом зале плавает его живой, но пустой двойник. Кто из них настоящий? Где та грань, где кончается тело и начинается личность? Он положил руку на холодный лоб отца. Ничего. Никакого ответа. Только леденящая кожу тишина смерти.

— Прости, — прошептал он, не зная даже, за что просит прощения. За то, что не спас? За то, что ввязался в эту авантюру? За то, что нарушил его покой?

— Алексей Матвеевич, время, — мягко напомнила Светлова.

Он накрыл лицо отца тканью, отступил. Ячейка бесшумно задвинулась, запечатав тело в ледяной могиле, которая была лишь временным пристанищем.

В кабинете куратора ему подали чай и предложили ознакомиться с графиком. Светлова говорила о фазах импринтинга, о нейроадаптации, о курсе психологической поддержки для семьи и для самого «Возвращенного». Все было разложено по полочкам, продумано до мелочей. Бесчеловечно продумано.

— У вас остается время на окончательное решение, — сказала она в конце, глядя на него поверх планшета. — Но мы должны предупредить: если после готовности «Сосуда» вы откажетесь от «Пробуждения», он будет подвергнут рециклингу, а матрица — удалена. Это… психологически проще сделать сейчас, чем потом, видя полностью сформированное тело.

«Рециклинг». Еще один термин. Алексей представил то самое тело с экрана, растворяющееся в ванне с энзимами, превращающееся в биомассу для следующих «Сосудов». Его желудок снова сжался.

— Я понимаю, — сухо сказал он. — Я свяжусь.

Он вышел из здания, и первый же глоток сырого уличного воздуха после стерильной атмосферы «Садов» показался ему бальзамом. Он сел в машину, долго сидел, уставившись в пустоту. В голове стояли два образа: холодное, безжизненное лицо в морге и безмятежно парящее в золотистой жидкости молодое тело. Оба претендовали на звание его отца. Оба отрицали друг друга.

Когда он вернулся домой, было уже поздно. В гостиной горел свет. Марина сидела в кресле Матвея, завернувшись в его же халат. Она подняла на Алексея глаза — усталые, с прозрачными синяками под ними.

— Ну как? — спросила она просто.

Он сел напротив, опустил голову в ладони.

— Он… оно растет. Он выглядит… как он. Но не он. А настоящий лежит в холодильнике. — Голос его сорвался. — Марина, я не знаю, что делаю. Я увидел его, папу, мертвого… и это было более по-человечески, чем то, что я видел в лаборатории. Там… там всё технологично, чисто и бесчеловечно.

Она молча встала, подошла, села на корточки перед ним, взяла его руки.

— Ты действовал как сын, который не может смириться с потерей. В этом нет твоей вины. Но теперь ты увидел. Ты увидел «процесс». И у нас еще есть выбор. Не окончательный, но… выбор не будить это.

Алексей посмотрел на нее, и в его глазах читалась мука.

— А если это и есть он? Если мы убьем его шанс? Второй раз?

— А если разбудим и сломаем ему душу? И сломаем Кирилла? И себя? — тихо ответила она. — Это русская рулетка, Леша. И заряжено больше, чем одним патроном.

Из коридора донеслись звуки — Кирилл вышел из комнаты. Он прошел на кухню, не глядя на них. Они слышали, как он наливает воду, как хлопает дверцей холодильника. Жизнь, грубая и простая, продолжалась вокруг них, не спрашивая разрешения. А они застряли в подвешенном состоянии между смертью и жизнью, между прошлым и будущим, в этих самых «Садах Эпиметея», которые уже начали прорастать в их доме незримыми, ядовитыми побегами.

Искусство утраты

Неделя прошла в тягучем, зыбком молчании. Дом стал похож на лагерь враждующих сторон, разделенный невидимыми линиями фронта. Кухня и гостиная — нейтральная территория, где Алексей и Марина общались короткими, бытовыми фразами. Спальня Кирилла — осажденная крепость, из которой он выходил только по необходимости, игнорируя попытки разговора. Кресло у балкона оставалось пустым, неприкасаемым монументом.

Алексей ушел с головой в работу, проводя в клинике по двенадцать часов. Но и там его настигало. Он оперировал, консультировал, а в перерывах невольно искал в медицинских базах данных исследования по нейроадаптации после импринтинга. Сухие строки отчетов: «В 23% случаев наблюдается синдром диссоциативной идентичности у Возвращенных… 18% испытывают персистирующее чувство „нереальности“ собственного тела… У 41% семей отмечен серьезный конфликт в первые шесть месяцев после Пробуждения…»

Цифры складывались в зловещую мозаику. Он, врач, веривший в технологию, теперь видел не блестящий результат, а процент неудач. Каждый процент был чьей-то сломанной жизнью.

Однажды вечером, когда Алексей засиделся за компьютером в кабинете, изучая томограммы мозга «успешного» Возвращенного (незнакомого ему человека, давшего разрешение на использование данных), в дверь постучали. Вошел Кирилл. Не врывался, а именно вошел — медленно, с неловкостью. Он выглядел изможденным, глаза были опухшими.

— Пап.

Алексей с трудом оторвался от экрана, на котором сияли причудливые узоры нейронных связей. «Матрица стабильна», — гласила подпись.

— Кирюша. Садись.

— Нет. Я не надолго. — Подросток стоял, скрестив руки на груди, как бы защищаясь. — Я хочу понять. По-человечески понять. Ты действительно веришь, что… то, что там растет, будет дедом?

Алексей откинулся на спинку кресла, снимая очки.

— Я верю, что в нем будет всё, что делало деда твоим дедом. Его характер. Его воспоминания. Его любовь к тебе.

— Его воспоминания — это фильм, который можно скопировать, — парировал Кирилл, но уже без прежней агрессии, с какой-то новой, взрослой горечью. — У меня тоже есть воспоминания о нем. И у мамы. И у тебя. Это не делает нас им. У него была душа. А душу нельзя… сканировать.

— А что такое душа, Кирилл? — тихо спросил Алексей. — Если это не сумма опыта, памяти, эмоциональных реакций?

— Не знаю! — вырвалось у Кирилла. — Но я знаю, что он умер. Я иду мимо его комнаты и жду, что он позовет меня чай пить. А его нет. И эта… эта штука в пробирке — ее нет тоже. Она не здесь. Она никогда не будет здесь, в этом доме, по-настоящему. Ты украл у меня право оплакать его!

Эти слова попали в самую точку. Алексей почувствовал, как внутри него что-то обрывается.

— Я не хотел…

— Я знаю, что не хотел! — Кирилл голос снова пошел наверх, но он сдержался, сглотнув комок в горле. — Ты хотел как лучше. Но получилось… как всегда. Ты отложил наше горе. Заморозил его. И теперь оно висит над нами, как проклятие. Мы не можем двигаться дальше. Мы застряли.

Он повернулся, чтобы уйти, но на пороге обернулся.

— Знаешь, что самое ужасное? Я начинаю забывать. Забывать, как он смеялся. Как ворчал. Как пахло его одеколоном. Я пытаюсь вспомнить, а вместо этого вижу эту… голограмму из твоих «Садов». И я ненавижу себя за это. И тебя — тоже немного.

Дверь закрылась негромко. Алексей остался один в тишине кабинета, раздавленный простой, жестокой правдой сына. Он не дал семье пройти через боль. Он подменил ее на неопределенность, которая разъедала их изнутри хуже любого горя.

На следующий день его вызвала к себе заведующая отделением, Анна Витальевна, мудрая женщина, прошедшая через несколько эпидемий и революций в медицине.

— Алексей, садись. О тебе ходят слухи. И я вижу тебя на работе. Ты — тень. Это из-за отца?

Алексей кивнул. Скрывать было бессмысленно.

— Мы инициировали «Отражение».

Анна Витальевна тяжело вздохнула, отложила ручку.

— Я так и думала. Знаешь, я помню первые случаи. Десять лет назад. Это было… ликование. Победа над смертью. А потом пришло понимание цены. Как врач, скажу тебе: иногда смерть — не враг. Иногда она — диагноз, который нужно принять, чтобы лечить живых. Твою семью. Твоего сына.

— Вы против технологии?

— Я против иллюзий, Алексей. Технология дает тело. Она даже дает подобие личности. Но она не дает continuation of being — продолжения бытия. Между «оригиналом» и «Отражением» всегда будет пропасть опыта — опыта смерти. Опыта небытия. И эту пропасть нельзя заполнить никакими матрицами. Она съедает человека изнутри. Я видела таких пациентов.

Она помолчала, глядя на него с материнской, но жесткой печалью.

— Ты сейчас в самом опасном месте. Ты уже не можешь просто отступить, потому что вложил в это надежду и ресурсы. Но идти вперед — значит, рисковать всем. Есть ли у тебя план, что ты скажешь этому… человеку, когда он откроет глаза? Как объяснишь ему, что он — копия? Что его оригинал лежит в морозильнике? Как будешь смотреть в глаза сыну, который этого человека не примет?

Алексей молчал. Плана у него не было. Была только слепая, отчаянная надежда, что как-то само всё образуется.

— Поговори с тем, кто прошел через это, — посоветовала Анна Витальевна на прощание. — Не с кураторами из «Эпиметея». С семьей Возвращенного. Узнай, как это на самом деле. Прежде чем делать необратимое.

Ее слова запали в душу. Вернувшись домой, Алексей через закрытые двери услышал приглушенные звуки из комнаты Кирилла — не музыку, а чьи-то голоса. Он прислушался. Это была запись. Голос Матвея. Грубоватый, теплый, с характерным хрипловатым тембром. Он рассказывал одну из своих бесконечных историй про армию. Алексей замер у двери, сердце сжалось. Кирилл слушал голос умершего деда. Сохранял его. Опускал в колодец памяти.

Это был естественный, человеческий способ справляться с потерей. То, что отрицала технология «Отражения». Она не оставляла места для памяти. Она требовала замены.

Алексей не стал стучать. Он прошел в гостиную. Марина разбирала старый фотоальбом, доставшийся от Матвея. На столе лежали пожелтевшие снимки: молодой Матвей с Лидой на фоне моря, Алексей-первоклассник с букетом, сам Матвей на рыбалке.

— Кирилл попросил, — тихо сказала Марина, не поднимая головы. — Говорит, хочет сделать цифровой архив. Пока… пока еще помним.

Она провела пальцем по фотографии, где Матвей, совсем еще молодой, держал на плечах маленького Алексея. Оба смеялись.

— Он был таким живым, — прошептала она. — Таким настоящим. На этих фотографиях. И в наших воспоминаниях. А то, что в «Садах»… это муляж. Идеальный, но муляж. Мы пытаемся сохранить тень, рискуя растерять всё, что осталось от оригинала.

Алексей сел рядом, взял в руки другой снимок. Он видел в этих фотографиях то, что не могла захватить матрица «Хроноса». Не просто образ, а эмоцию момента. Запах моря на той давней фотографии. Вкус ухи на рыбалке. Чувство абсолютной безопасности на плечах у отца. Это была не информация. Это было переживание. И его нельзя было перенести.

В ту ночь он не спал. Он нашел в сети форум, о котором слышал краем уха — «Тихий дом». Некоммерческое сообщество семей, столкнувшихся с «Отражением». Там не было восторгов. Там были исповеди.

«Моя жена вернулась, но она смотрит на меня, как на незнакомца. Говорит, что любит, но глаза пустые».

«Отца разбудили три месяца назад. Он не может заснуть. Говорит, что боится, что когда заснет, его снова «выключат».

«Дочь, ей было 20, погибла в аварии. Мы ее… вернули. Теперь она не может находиться в своей старой комнате. Плачет и говорит: «Я украла чью-то жизнь».

Истории тянулись одна за другой, длинные, безнадежные, полные боли и раскаяния. Алексей читал до рассвета, и с каждой строчкой камень на его душе становился тяжелее. Анна Витальевна была права. Он заказал идеальную статую, не спросив, хочет ли мертвый быть увековеченным таким способом.

Утром, за завтраком, Кирилл неожиданно сказал, глядя в тарелку:

— В школе был психолог. Говорил о стадиях принятия смерти. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Мы с классом обсуждали.

Он поднял глаза на отца. В них не было уже прежнего вызова, только усталая печаль.

— Ты застрял на стадии «торг», пап. Ты торгуешься со смертью, предлагая ей высокие технологии вместо того, чтобы просто… принять. И ты застрял нас всех.

Алексей ничего не ответил. Он понял, что сын, которого он считал ребенком, увидел суть яснее него. Технология «Отражения» была самым изощренным, самым дорогим отрицанием смерти из всех возможных. Но отрицание, даже технологичное, не отменяло факта. Оно лишь растягивало агонию.

Он вышел на балкон, на то самое место, где любил сидеть отец. Внизу кипела жизнь. Где-то там, в стерильных «Садах Эпиметея», в золотистой жидкости, по-прежнему тихо рос «Сосуд». Но здесь, в этой квартире, шла другая работа — трудная, мучительная, человеческая работа утраты. И Алексей начал с ужасом понимать, что, пытаясь избежать одной трагедии, он создал другую, возможно, еще более страшную. Он поставил под сомнение самую основу — право на окончательность, на прощание, на память, которая, как оказалось, была куда живее любой, самой совершенной копии.

Письмо из ниоткуда

Ирина Светлова прислала очередное уведомление: «Сосуд» достиг стадии «калибровки». Запрошено разрешение на проведение серии неинвазивных нейросканирований для тонкой настройки параметров импринтинга. В приложении был график: «Сосуд» более не плавал в золотистой жидкости. Он лежал на плоской платформе в капсуле, похожей на аппарат МРТ, облепленный датчиками. Лицо обрело окончательные черты. Это был Матвей. Не старый, уставший Матвей последних лет, а мужчина лет пятидесяти, в расцвете сил. С гладкой кожей, без седины, с темными, густыми волосами. Тело было атлетичным, почти скульптурным. Идеальным.

Алексей показывал снимки Марине. Она взглянула, побледнела и отвернулась.

— Выглядит, как его фотография из нашего свадебного альбома. Только… пустой. Как манекен.

Она была права. В глазах на томографическом изображении не было ничего. Ни мысли, ни усталости, ни той доброй, чуть ироничной мудрости, которая светилась в глазах отца. Это были глаза новорожденного, но в старом, знакомом обрамлении.

Кирилл, случайно увидевший изображение на экране отцовского планшета, просто вышел из комнаты. Спустя час Алексей услышал, как в ванной бьется посуда. Кирилл разбил стакан. Сознательно. Чтобы почувствовать что-то острое и реальное.

А потом пришло письмо.

Не электронное. Настоящее, бумажное, в простом белом конверте, доставленное курьерской службой. На конверте было написано чернилами: «Алексею Матвеевичу. Лично.»

Почерк был неуверенным, дрожащим, но узнаваемым. Отцовским.

Сердце Алексея упало. Он сорвал конверт. Внутри лежал один лист бумаги, исписанный тем же почерком, но более размашистым, будто писавший набирался решимости с каждой строкой.

«Сынок. Алексей.

Если ты читаешь это, значит, «Хронос» сработал. И ты, наверное, стоишь перед выбором. Или уже сделал его.

Я пишу это письмо сегодня, в годовщину смерти твоей матери. Сижу в своем кресле и смотрю на ее фото. И думаю о том, что нам всем однажды придется уйти. Я прожил долгую жизнь. Было разное. Была война, которая снится до сих пор. Была великая любовь, которую я пронес через все. Был ты. И твоя семья. Это главное.

Когда ты уговорил меня поставить эту штуку, «Хронос», я согласился, чтобы ты не волновался. Но в душе я был против. Не из-за страха технологии. А потому что смерть — это часть договора. Мы рождаемся, живем, любим, страдаем и уходим. Так было всегда. Это естественно. Это… правильно.

Я видел, как ты показывал мне брошюры про «Отражение». Видел блеск в твоих глазах. Для тебя это — победа. Для меня это — нарушение правил. Как если бы солдат, отслуживший свое, снова был призван в строй. Несправедливо.

Поэтому я прошу тебя. Если со мной что-то случится, и «Хронос» активируется — не делай этого. Не воскрешай меня. Дай мне уйти по-человечески. Пусть Кирилл и ты вспоминаете меня живым, а не смотрите на какую-то мою тень, в которую вдули искусственное дыхание.

Жизнь дается один раз. И смерть — тоже. Не лишай меня моей смерти, сынок. Не превращай мой уход в техническую неполадку, которую можно починить.

Я люблю тебя. Я горжусь тобой. И я благодарен за каждый день, что ты был рядом. Но отпусти меня. Похорони рядом с мамой. И живи дальше. Живи с Мариной и Кириллом. Радуйся. Это будет лучшей памятью обо мне.

Твой отец, Матвей.

P.S. И не злись на Кирилла, если он будет против. Он, кажется, понимает такие вещи лучше нас с тобой.»

Дата внизу была за полгода до смерти. Матвей написал это, предвидя возможность именно такого развития событий. Зная сына. Зная его одержимость медициной, его желание спасать любой ценой.

Алексей сидел за кухонным столом, сжимая в руках этот листок, и мир вокруг поплыл. Вся его уверенность, вся логика, вся научная база рассыпалась в прах перед простыми, честными словами старого солдата. Отец не хотел этого. Он прямо просил не делать этого. Он предпочел естественный конец технологическому бессмертию.

Что же он натворил?

Чувство было глубже вины. Это было ощущение кощунства. Насилия. Он совершил насилие над волей отца, над его представлением о достойном конце. Во имя своей любви, своего страха потери, своего профессионального тщеславия.

Он услышал шаги. Кирилл вернулся из школы, бросил рюкзак.

— Пап, что с тобой?

Алексей молча протянул ему письмо. Кирилл прочел. Его лицо сначала выразило недоумение, затем — горькое понимание, и, наконец, щемящую жалость. Не к деду. К отцу.

— Он знал, — тихо сказал Кирилл. — Он знал, что ты так поступишь.

— Да, — хрипло ответил Алексей. — И я… я не послушал его даже после смерти. Я начал этот процесс.

— Что ты будешь делать теперь?

— Я не знаю. Он просит… он умоляет не делать этого. Но «Сосуд» уже почти готов. Матрица… Матрица ждет.

— Матрица — это не дед! — голос Кирилла снова зазвучал резко, но без злобы, с отчаянием. — Дед написал это письмо. Его рукой. Его мыслями. А матрица — это просто его последний вздох, который ты записал. Какую волю ты должен исполнить? Волю живого человека или послушаться призрака в твоем компьютере?

Алексей уставился в пустоту. Дилемма приобрела чудовищные очертания. Если он теперь остановит процесс, он предаст свои собственные надежды, вложенные средства, свое решение как главы семьи. Но если он доведет дело до конца и разбудит клона, он предаст последнюю, четко выраженную волю отца. Он предаст его доверие.

Вечером он показал письмо Марине. Она прочла, и по ее щекам покатились слезы.

— Бедный папа, — прошептала она. — Он все понимал. Он боялся именно этого. И мы… мы сделали именно то, чего он боялся.

— Что мне делать? — спросил Алексей, и в его голосе звучала беспомощность, которую Марина слышала впервые за все годы брака.

— Ты должен выбрать, кому ты больше обязан: отцу, который просит о покое, или своему желанию его вернуть. И… нам. Кириллу и мне. Мы твоя семья сейчас. Мы здесь. И мы страдаем.

Ночью Алексей вышел на балкон. В руке он сжимал письмо. Он смотрел на темные очертания города, на огни «Садов Эпиметея», светившиеся вдали холодным, синеватым сиянием. Там лежало тело его отца, молодое и пустое. Там же, в морозильной камере, лежало его настоящее, мертвое тело. А здесь, в его руке, была воля настоящего, живого когда-то человека.

Технология не учитывала главного — права на отказ. Она была построена на презумпции согласия живых на воскрешение. Она не оставляла места для завещания души.

Он вспомнил слова Анны Витальевны: «Иногда смерть — диагноз, который нужно принять». Отец принял свой диагноз. А он, Алексей, врач, отказался его признать. Он пытался лечить неизлечимое — сам факт смерти. И в процессе начал убивать живых — своих жену и сына.

На следующее утро он позвонил Ирине Светловой. Его голос был ровным, металлическим.

— Ирина, вопрос. Если я сейчас отзову согласие на импринтинг, что будет с «Сосудом»?

На том конце провода короткая пауза.

— «Сосуд» будет подвергнут рециклингу, как я уже говорила. Нейронная матрица — деинициализирована. Процесс будет остановлен. Вы готовы принять это решение?

— А если… если я захочу сохранить матрицу? Без импринтинга. На какое-то время.

— Это не предусмотрено стандартным контрактом, Алексей Матвеевич. Матрица — не архивная запись. Это динамическая модель, требующая значительных вычислительных ресурсов для поддержания целостности. Ее хранение в «спящем» режиме возможно, но крайне дорого и… этически неоднозначно. Это как хранить человека в коме без надежды на пробуждение.

— Я понимаю. Спасибо.

Он положил трубку. Выбора, по сути, не было. Или «Пробуждение» с непредсказуемыми последствиями и против воли оригинала, или «рециклинг» — растворение клона и удаление цифрового призрака отца. Третьего не дано.

Кирилл подошел к нему, уже собранный в школу.

— Ну?

— Я думаю, — сказал Алексей. — Просто… дай мне подумать.

— Деду дал подумать? — спросил Кирилл без вызова, с горькой прямотой. И ушел.

Письмо лежало на столе, как неоспоримый свидетель. Оно было реальнее любой голограммы, любого отчета о целостности матрицы. Оно было криком человеческой души против машинного бессмертия. И Алексей наконец услышал этот крик. Но было уже поздно. Остановить процесс означало стать убийцей во второй раз. Продолжить — стать палачом воли отца и, возможно, разрушителем своей семьи.

Он заперся в кабинете, достал бутылку коньяка, которую берег с прошлого Нового года. Не для того, чтобы напиться. Чтобы ощутить жгучую, ясную боль, которая казалась сейчас единственно честным чувством. Он пил из горлышка, смотря на экран, где в безмолвной капсуле лежала идеальная копия его отца, созданная вопреки его последней воле. И впервые за все эти недели он позволил себе заплакать. Не по отцу. По себе. По тому мальчику, который так боялся остаться один, что был готов на всё, даже на самое страшное предательство, лишь бы не услышать тишину в доме, где больше не будет отцовского голоса.

А тишина уже была. Она наполняла дом, густая и тяжелая. И письмо на столе было не выходом из нее, а лишь ее громким, беспощадным эхом.

Техническая отсрочка

Он просидел в кабинете до глубокой ночи, перечитывая письмо, пока слова не поплыли перед глазами, слившись с темнотой за окном. Коньяк не принес ни ясности, ни забвения, только усилил гулкое, тошнотворное чувство вины. Воля отца была кристально чиста. Его собственные действия — грязны и запутаны. Но и просто нажать кнопку «стоп» он уже не мог. Слишком далеко зашел. Было ощущение, будто он стоит на краю пропасти, держа в одной руке хрупкую вазу с прахом отца, а в другой — живого, но искусственного голубя, и любое движение грозит катастрофой.

На рассвете, когда серый свет начал размывать контуры комнаты, в дверь постучали. Вошла Марина с двумя кружками кофе. Она молча поставила одну перед ним, села на диванчик у стены, завернувшись в плед.

— Ты не спал, — сказала она не вопросительно, а констатируя факт.

— Нет.

— Я тоже. Думала.

Он посмотрел на нее, ожидая упрека, совета, чего угодно.

— Мы не можем его разбудить, — тихо, но очень четко сказала Марина. — После этого письма… это было бы преступлением. Все равно что связать человека, который хочет уйти.

— Но и уничтожить…

— Я знаю. — Она перебила его. — И я тоже не могу этого. Не могу отдать приказ на… «рециклинг». Потому что в глубине души все еще теплится мысль: «А вдруг? А вдруг это все-таки он?» И эта мысль делает нас соучастниками. Мы застряли, Леша.

Она сделала глоток кофе, поморщилась от горечи.

— Есть третий вариант. Временный. Мы не будим. И не уничтожаем. Мы просим отсрочку.

— Светлова говорила, длительное хранение матрицы почти невозможно.

— Не матрицы. «Сосуда». Они же выращивали его до определенной стадии. А что, если его… заморозить? Не разбудив. Как тело отца в морге. Оставить в анабиозе. На время. Чтобы мы… Чтобы мы могли подумать. Чтобы могли по-настоящему похоронить отца. Пережить это. А потом… потом, возможно, когда улягутся эмоции, мы сможем принять трезвое решение. Или не сможем. Но хотя бы не под давлением.

Алексей уставился на нее. Идея была одновременно кощунственной и блестяще простой. Они не убивали надежду окончательно, но и не шли против воли Матвея. Они выигрывали время. Время для скорби, которой им так не хватало.

— Они на это пойдут? — с сомнением спросил он.

— Ты — главный кардиолог города, у тебя есть имя, связи в «Эпиметее». Ты можешь попытаться договориться. Как исключение. По гуманитарным соображениям. Из-за письма.

Алексей почувствовал слабый, первый луч чего-то, отдаленно похожего на выход из тупика.

— А Кирилл?

— Кирилл хочет, чтобы деда оставили в покое. Этот вариант — ближе всего к этому. Дед спит. Вечным сном. Не настоящим, но… Техническим. Это лучше, чем видеть его ходячим призраком. Или видеть, как его растворяют в кислоте.

Он кивнул, понимая. Это был компромисс, уродливый, несовершенный, но единственно возможный в ситуации, где все варианты были плохи.

Позже утром, когда Кирилл вышел к завтраку, Алексей осторожно изложил ему идею. Подросток слушал, насупившись, ковыряя ложкой в тарелке.

— То есть, вы его просто… заморозите? Как пельмени? — спросил он беззлобно, с горькой иронией.

— Как пациента в криокоме, у которого нет шансов на пробуждение, но которого родные не готовы отключить, — поправил Алексей. — Да.

— И что это изменит? Он все равно будет висеть над нами. Как дамоклов меч.

— Он уже висит, Кирюша. Мы пытаемся не дать ему упасть. Хотя бы на время. Чтобы мы могли… оплакать настоящего деда. Похоронить его как положено. Без этого… призрака в лаборатории.

Кирилл долго молчал.

— А если через год ты все равно захочешь его разбудить?

— Тогда мы сядем втроем и примем решение. Все вместе. И я даю слово, что если ты и мама будете против, я не стану этого делать. Даже если мне будет невыносимо тяжело.

— Честное слово?

— Честное слово солдата. Как давал мне дед.

Кирилл вздохнул, отодвинул тарелку.

— Ладно. Пробуйте. Но я на похороны не пойду. Не смогу. Я… я с ним вчера весь вечер разговаривал. По старой видеозаписи. Я уже попрощался.

В его голосе прозвучала такая взрослая, выстраданная решимость, что у Алексея сжалось сердце. Сын нашел свой способ прощаться. Без технологий. С памятью.

Переговоры с «Эпиметеем» были долгими и сложными. Ирина Светлова перенаправила его к вышестоящему менеджеру, затем — к юридическому отделу. Идея ввести «Сосуд» в состояние длительного криогенного анабиоза без последующего импринтинга не была прописана в контрактах. Это создавало прецедент. Это требовало дополнительных ресурсов. Это было «этически нестандартно».

Алексей использовал все свое влияние, говорил о письме, о психическом состоянии семьи, о риске срыва адаптации «Возвращенного», если импринтинг провести против воли оригинала (на что у них были косвенные указания). Он даже намекнул на возможность публикации истории с письмом в СМИ, что могло создать «Эпиметею» нежелательный имиджевый ущерб.

В конце концов, после трех дней переговоров, пришел ответ. Под личную ответственность Алексея и как исключительный гуманитарный акт, «Сосуд» (ID-441) будет переведен в состояние «крио-стазиса второй категории» на срок до одного года. За это время будет взиматься символическая плата за хранение. Нейронная матрица будет переведена в пассивный режим с минимальным поддержанием целостности. Через 365 дней необходимо будет либо инициировать импринтинг, либо дать команду на прекращение проекта. Никаких дальнейших отсрочек.

Это была победа. Пировальная. Временная. Но она давала передышку.

На следующий день они похоронили Матвея Семеновича. Настоящего. Тело, доставленное из морга «Садов», было кремировано. Урну захоронили в семейном месте на кладбище, рядом с Лидой. Церемония была тихой, без пафоса. Пришли только самые близкие. Кирилл, как и говорил, не пришел. Он сказал, что будет ждать дома.

Алексей и Марина стояли у свежей земли. Было странно и горько осознавать, что в это самое время, в нескольких километрах отсюда, в стерильной капсуле, спал его нетронутый, совершенный двойник. Одна версия отца нашла покой в земле. Другая — замерзла во льдах технологий.

Когда они вернулись домой, в квартире пахло свежей выпечкой. Кирилл, весь перемазанный в муке, ставил на стол пирог.