Бесплатный фрагмент - Братья: от Сталинграда до Берлина

Я убит подо Ржевом, в безымянном болоте,

В пятой роте на левом, при жестоком налете.

Я не слышал разрыва, я не видел той вспышки,

Точно в пропасть с обрыва, и ни дна, ни покрышки.

И во всем этом мире, до конца его дней,

Ни петлички, ни лычки, с гимнастерки моей.

(Александр Трифонович Твардовский)

Пролог

Согласитесь, тяжелое чувство наступает, когда слышишь, что кто-то из знакомых умер, даже если просто знакомый, с которым ты встречался всего пару раз. Но что если гибнут все вокруг, и знакомые, и нет, и даже семья? Как выдержать все это? Ответ на этот вопрос вам никто не даст, вы его сами найдете, если конечно, переживете.

Я, а именно Артем Николаевич Севцов, родился в Белгороде, в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Мы с мамой, почти сразу после моего рождения переехали в Царицын, а через месяц город переименовали в Сталинград. Я старался не спрашивать, почему мы уехали. Для мамы эта тема была болезненной, и я не развязывал разговор об этом, хотя мама была не против рассказать мне о братьях, об отце. Отец был солдатом, вернее сапером, снимал мины, ставил мины, ремонтировал машины, танки. Он, по рассказам матери, был на Дальнем Востоке, аккурат во время пограничного конфликта на озере Хасан. Правда, где он сейчас сказать трудно, последний раз мама видела его перед отъездом, и однажды она вскользь сказала, что он тоже собирался уезжать из нашей квартиры в Белгороде.

Когда я был маленьким, со мной произошла одна история. К нам в город приехала делегация во главе со Сталиным. Ради такого ответственного события всем объявили выходной. Мы стояли с мамой на набережной, было много народу. Я хотел увидеть того, кого многие многие называли Отцом Народов, и которого те же многие и уважали. Уже тогда, в детстве, я внутри чувствовал особую важность этого человека, причем, важность его для людей и конкретно для меня. Какая может быть важность Генерального Секретаря ВКП (б) для ребенка, сказать трудно, но ощущение этой важности у меня уже было. Соответственно, когда делегация с товарищем Сталиным проходила по нашей набережной, я не мог удержаться от желания увидеть Отца Народов вживую. Под шумок, уже к концу торжества, я вырвался у матери из рук и побежал через толпу, крича: «Товарищ Сталин! Товарищ Сталин!». Я слышал, как все люди обращались к нему именно так, потому и решил, что именно так к нему и нужно обращаться. Когда я преодолел толпу, передо мной предстал высокого, как мне тогда казалось, роста грузин, пятидесяти лет, с густыми усами, в правой руке, согнутой почти под ровный угол, он сжимал трубку. Он был в красивом темно-зеленом кителе, темно синих штанах и сапогах, а его пышные волосы, зачесанные назад, тихонько колыхались по ветру. Таким я его тогда запомнил.

Увидев меня, он аккуратно присел на корточки.

— Ты что-то хотел, мальчик?

Волнение было огромным. Конечно, в столь юном возрасте трудно было осознавать в полной мере значимость такого события, когда с тобой говорит лично Сталин. Но и без того волнение было, и не удивительно.

— Я, товарищ Сталин, я…

— Не спеши, — перебил он меня, выставляя левую руку. — Спокойно, размеренно, медленно. Как тебя зовут?

— Тема, — буквально выпалил я и волнительно вздохнул.

Сталин удовлетворительно кивнул и улыбнулся.

— А фамилия у тебя есть?

— Есть. Севцов, — все так же, на одном дыхании, ответил я.

Сталин еще раз кивнул.

— Вот теперь рассказывай, Тема Севцов.

Я глубоко вздохнул и продолжил:

— У меня дедушка есть, он наш сосед, он говорит, что вы самый лучший командир на свете. Дедушка говорит, что он коммунист. А вы тоже коммунист?

— Да, конечно, — ответил Сталин, кивая головой медленно, будто он был сонный.

— Тогда коммунисты хорошие?

— Безусловно. Все коммунисты хорошие.

— А можно, когда я вырасту, тоже коммунистом буду. Я очень хочу быть коммунистом! Я тоже хочу быть хорошим!

— Ну, раз хочешь, — Сталин медленно встал, положил левую руку мне на плечо, и сказал мужчине в очках: — Товарищ Молотов, записывайте приказ номер один. Товарища Тёму Севцова, по достижении восемнадцати лет, зачислить во Всесоюзную Коммунистическую Партию Большевиков.

Мужчина, улыбнулся, секунду помешкал, достал листок и все это записывал.

— Так точно, товарищ Сталин, записал, — сказал Молотов. — Распишитесь?

— Конечно.

Сталин подошел и расписался на бумаге. После чего повернулся и подошел ко мне.

— Ну, вот и все, Тёма Севцов. Будешь взрослым, придешь к нам, и станешь коммунистом, — сказал он, погладив меня по голове. — А теперь иди. Тебя, наверное, мама ждет.

Хоть мне и сказали потом соседи, что это все было наигранно, что Сталин подмигнул Молотову, и они разыграли сцену, над которой потом по-доброму шутили многие товарищи, но тогда мне все это казалось таким официальным и серьезным. Я запомнил этот момент на всю жизнь. Все ребятишки во дворе мне завидовали, а мама даже не ругалась за то, что я вырвался и побежал в неизвестном направлении. В ту же ночь я не мог уснуть. Я был горд тем, что лично Сталин записал меня в коммунисты, и я верил, что как только я стану взрослым, то буду зачислен в партию, которой я буду верен до конца своих дней. Такое впечатление произвела на меня эта история.

До шестнадцати лет всю свою сознательную жизнь я хотел пойти в армию, служить, защищать нашу Родину, но мама исходила из других соображений. Она хотела, что бы я выучился на токаря и пошел работать на заводе в Сталинграде. Такое отношение было понятно, ведь если не считать трех моих братьев, которые живут где-то там, в других городах, я был у мамы единственный сын. Конечно, отпускать сына в армию, не видеть его в течение длительного времени, тем более в неспокойное время, когда у многих еще не прошла боль Первой Мировой и Гражданской войны, не пожелает ни одна мать. Из-за такой несхожести взглядов я и не знал, что мне делать. Думал: поживем — увидим.

Так уж вышло, что мой шестнадцатый день рождения выпал в год моего выпуска. Я перестал быть похожим на себя. Из маленького, круглого, светловолосого мальчика, я вырос высоким, крупным, темноволосым парнем, с разноцветными глазами и густыми, волнистыми волосами. Чем старше я становился, тем больше я конфликтовал с учителями, становился менее послушным, даже убрали с доски почета. Я, конечно, не прям уж ругался, просто оспаривал их слова и действия, за что нередко получал нагоняй, ибо даже такое не приветствовалось. Но самый громкий случай произошел в девятом классе. Учительница по истории была дворянского рода. Об этом знала вся школа, но никто не обращал на это внимания, так как она вела себя адекватно и нормально, учительствовала хорошо, выпускники ее предмета хорошо знали историю. Однако с тридцать восьмого года, после того как расстреляли ее родителей за то, что они устроили пожар в амбаре родной деревни, не желая мириться с колхозами, эта учительница начала себя странно вести: с презрением смотрела на портреты наших вождей, недовольно фыркала при упоминании Коммунистической партии и Советской власти Сначала нам это было непонятно, потом начало раздражать, но мы все терпели, потому что она учитель. Однако последней каплей стало, когда она начала истерически кричать на весь класс о репрессиях и Сталине, что вождь пролетариата никогда не будет истреблять свой же народ, и что при Николае Втором такого не было, и при нем было лучше. Конечно, ей было лучше! Дочь помещиков, у которых было все, ей не надо было работать, трудиться, просто сказочная жизнь. Но в один момент это все пропало, на угнетение, батраки ответили штыками, за преступную эксплуатацию пришло возмездие, и ей все-таки пришлось идти на работу. Не желая терпеть такие выкрики о том, кого я почитал, я выбежал из класса на улицу, и побежал к первому попавшемуся милицейскому патрулю, и все рассказал. Милицейские сказали мне идти в школу, что они разберутся. Сразу же после моего возвращения меня вызвали к директору.

В кабинете директора стояла учительница по истории, которая заявляла, что она рассказывала про индустриализацию и коллективизацию, что хвалила нашу Советскую власть, а я, предатель, взял и убежал, тем самым показал, что я, контра, — детище того самого контрреволюционного элемента. Конечно, это выглядело, как полный бред, обвинять школьника в таком поведении, но по какой-то причине учительнице поверили. Директриса грозилась, что выставит меня из школы, что за такое выставят из комсомола, причем даже не слушала мои попытки оправдания.

По счастливому стечению обстоятельств, в этот самый момент в кабинет директора зашел наряд милиции. Во время разбирательства у меня спросили, какая учительница вела антисоветскую агитацию, на что я, естественно, ответил. Меня и учительницу забрали в отделение. Потом вызывали маму, шло долгое разбирательство, опрашивали учеников со всей школы. В итоге ее признали виновной и обвинили в предательстве Родины и антисоветской пропаганде, да не просто, а прямо в школе! Только через четыре года я узнал, что ее расстреляли после суда. Мне еще тогда, в школе, не было ее жалко, хотя чувство вины у меня оставалось. Позже директриса извинилась передо мной и заверила, что я поступил правильно. В противном случае, она бы продолжала нести всякую дрянь, которую потом начали бы нести и дети, и уже арестовывали бы родителей, за антиправительственное воспитание. Так что я, как бы сказать, даже сделал тогда добро. Это был самый крупный скандал в школе, после которого учителей подвергали жесткому контролю, а я уже не влезал в никакие споры с учителями. Мне просто хотелось доучиться до конца.

Глава 1

Выпускной

И вот, наконец, 22 июня, выпускной! Отзвучали вальсы духовых оркестров, и мы, с другими десятиклассниками, шли встречать рассвет. Десятый «А» класс, направился к Мамаеву Кургану, десятый «Б» отправился на окраину города, а мы, десятый «В», направились на берег Волги.

Ночью эта река принимала необъятный, красивый вид. Быстрая вода, освещаемая белоснежным лунным светом, под дуновением попутного ветра, ударялась о прибрежные камни. Кто-то из ребят разделся и полез купаться. За ним еще пару человек ринулись в прохладную воду. Я остался на берегу, вдыхая свежий речной воздух. Вот и показалось с другой стороны реки, разрезая золотистыми лучами воздух, ослепляющее яркое солнце. На часах было три часа тридцать минут. Ребята перестали купаться, и вышли на берег. Они оделись, и мы все вместе пошли гулять по набережной. Вот и открылась наше любимое кофе. Оно и славилось тем, что открывалось сразу после восхода солнца. Ребята пошли по домам, а я, моя подруга Катя, одноклассник Гриша, его подруга Лена, остались в кафе. Мы пили кофе, который можно было заказать только в этом кафе, обсуждали, кто и куда поступит. Дядя Коля стоял за прилавком, вытирал бокалы, смотрел на нас и улыбался. Вот и стали выходить на улицу первые люди, открываться магазины. Город вновь начал оживать.

В какой-то момент из мегафона заиграла мелодия. Это означало, что Левитан будет объявлять городу и всей стране что-то важное. Мы расслабились, и были готовы услышать какую-нибудь хорошую новость о новом открытом заводе, перевыполненном плане в области тяжелой промышленности, или прокладыванием новой ветки железной дороги вглубь нашей необъятной страны. Однако после того как прозвучала мелодия, из громкоговорителя раздался голос Левитана:

— Внимание! Говорит Москва! От Советского Информ. Бюро! Граждане и гражданки Советского Союза, сегодня, вы четыре часа утра, без всякого объявления войны, германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная Война. Наше дело правое! Враг будет разбит, победа будет за нами!

Все на улице просто оцепенели, потом началась суматоха. По улицам ездили милицейские и комиссары НКВД. Я решил, что сейчас, как никогда лучше, стоит пойти домой, поэтому попрощался с ребятами, но они на меня не обратили внимания, потрясенные страшной новостью, и только Катя, прощаясь, помахала рукой.

Домой я шел очень задумчивый, даже с соседом не поздоровался, хотя раньше я его чуть ли не обнимал. Хороший дедушка, звали его Архип Старов, ветеран Первой Мировой и Гражданской войн, преданный коммунист, член партии ВКП (б). Оставался со мной много раз, когда мама уходила на работу. Он прекрасно играл в шахматы, и меня научил. Помню, как он рассказывал:

— Наш батальон оборонял крепость, а немцы перед атакой пустили газ. Дышать было невозможно, все внутри так болело, что хотелось застрелиться. Газ — самая ужасная вещь на свете! Много тогда хороших бойцов погибло, но несколько солдат, и я в том числе, выжило, и мы, полумертвые, закашливаясь, пошли в контратаку. Не скажу тебе сейчас, какие тогда были эмоции. Казалось, что и не было тех эмоций. Мы были и в ярости, и в отчаянии, хотелось и умереть, чтобы не мучаться, и зарубить каждую немецкую падаль, что газом нас затравила. Вот мы и шли. Немчуры, конечно, не ждали такого поворота, а тем более, как мы после того газа выглядели, так вообще кошмар — шрамы от язв досе остались. Ну, естественно, еще много товарищей тогда погибло, но немцы были, как нам показалось, очень напуганы. Драпали так, что аж пятки сверкали! Вот так, Темка, пятьдесят с лишним полумертвых солдат отразили атаку почти дивизии немцев! А только обидно, что из-за нашего проклятущего царя с егоной экономикой, ту крепость один черт пришлось оставлять.

Я слушал эту историю с открытым ртом и просил рассказать ее снова и снова, каждый раз, когда оставался с ним. Но в этот раз я не обращал внимания ни на кого, даже на моего любимого дедушку. Да и он сам был чернее тучи. Оно и понятно! Они воевали, проливали кровь, а теперь, под старости лет немцы вновь напали на нас. Невольно задается вопрос: «За что мы тогда воевали?», «За что погибали тысячами?».

В квартиру я зашел вообще без настроения и сразу же пошел на кухню, где сидела мама и плакала. Я сел напротив нее. Заметив меня, она вытерла слезы и попыталась успокоиться, нависла гробовая тишина.

— Как выпускной? — продолжая вытирать слезы, спросила она.

— Прошел. На Волге так спокойно ночью.

— Да, помню. Ходила с тобой, когда ты был маленьким.

— Чего плачешь?

Вопрос был достаточно глуп для той ситуации, что тогда сложилась, но несмотря на эту глупость, необходимость спросить у меня была.

— Объявление слышал? — спросила мама.

— А кто его не слышал…

— Тогда и спрашивать нечего.

Вновь нависла неловкая пауза, от которой становилось дурно не только мне, но и матери.

— Будем надеяться, что все будет хорошо, — сказал я наивно. — К тому же, где война, а где мы, правда?

— Глупо и безответственно так думать, — мама поправила платок, висевший на ее плечах. — А даже если и думать так, то легче не становится. Мы то, здесь, а вот братья твои, они ж где-то там, а если и до них война доберется? Что тогда? А если они погибнут? Разъехаться-то разъехались, а сердце ведь по ним болит, а тут еще и война.

Мама вновь закрыла руками лицо и тихо заплакала.

— Господи, ну одну войну пережили, за что же еще одну… — тихо шептала она.

Я не знал что сказать. Снова сказать, что все будет хорошо, так совру, а сказать, что все будет плохо — только масло в огонь лить. Не придумав ничего лучше, я встал и, подойдя к маме, сел на колени и обнял ее. Она поцеловала меня.

— Надо только надеяться, — сказала она. — Ты только на фронт не иди, умоляю тебя. Твои братья ежели погибнут, то места себе не найду, а ежели с тобой что случится, так вообще со свету сживу себя… не ходи…

— Не пойду, мам, обещаю.

— Спасибо тебе, солнце. Ты переоденься и сходи за хлебом, да газету купи. Каждый день теперь газету покупай.

— Хорошо.

Я переоделся у себя в комнате, взял деньги с маминого кошелька и вышел из дома.

В больнице

Прошел месяц. По просьбе матери я не пошел на фронт, а пошел работать в госпиталь. Даже не работать, а просто помогать. Я начал ухаживать за пациентами, гулял с ними, так как было много тех, кто навсегда был прикован к инвалидному креслу, кормил, провожал на процедуры, разговаривал. Ужасы войны, которые они рассказывали, даже рядом не стояли с тем, что писали в газетах. Собственно, дух войны только и был Сталинграде только от того, что в госпиталях лежало много раненых, побитых этой войною людей, причем необязательно военных, что ужаснее всего.

Как-то раз к нам поступила одна девушка. Ей оторвало одну руку, и сломало вторую. Очень долго она отмалчивалась, что-либо говорить и часто плакала по ночам. Несмотря на это, я старался проявить максимальную заботу, а вместе с тем и «вытянуть» из нее то страшное, что она таила в себе. И у меня получилось. Когда я в очередной раз пришел ее кормить, Нина, так ее звали нежданно-негаданно стала рассказывать:

— Мы Новгород обороняли. Сначала мы сидели в окопе, кто-то писал письмо домой, родным, кто-то ел хлеб, посыпанный сахаром, кто-то чистил оружие, я готовила бинты для перевязки, потом вдруг услышала свист, потом грохот. Это была артиллерия. Немцы обстреливали нас почти час, потом все стихло и мы услышали гул моторов. Перед нами была еще одна линия окопов, но видимо артподготовка уничтожила все живое в первой линии, потому что, ни выстрелов, ни криков мы не слышали. Потом появились танки, — Нина продолжала смотреть на стену напротив себя, и на ее глазах стали наворачиваться слезы. — Они шли волна за волной. По пятьдесят-сто танков шли. Это, наверное, самое страшное чувство на свете.

— Чувство чего? — перебивая, со страшнейшим интересом, спросил я.

— Танки, — все также, смотря в одну точку, ответила Нина, — когда они переезжают окоп, в котором ты сидишь. Рев двигателя, лязг гусениц, все это со страшным грохотом проезжает над тобой, а земля, которая сыпется в этот момент на тебя, заставляет думать, что тебя закапывают заживо. Я схватила противотанковое ружье, хотела подбить танк, который проехал надо мной. Только вот отдача оказалось очень сильной. Я промахнулась, но попала в гусеницу. Танк встал и начал разворачивать башню в мою сторону. Потом выстрел, и я потеряла сознание, а когда очнулась, было тихо. У меня буквально горела правая рука. Я повернула голову, посмотреть, что с ней, а с ней ничего, — Нина снова стала плакать, — и на ее месте тоже ничего. Оторвало ее, понимаешь? Я хотела закричать, но не смогла — рот пересох. Немцев тогда чуть отбросили, а меня нашли и отправили сюда.

Нина вновь расплакалась, и я обнял ее. Я был в шоке! Это какой же силой надо было обладать, чтобы за месяц дойти до Новгорода?

Глава 2

Братское счастье

1942 год. Сталинград из жизнерадостного и зеленого города, превратился в серый, безрадостный завод. Завод людей, которые уходили десятками на фронт и не возвращались, или возвращались, но калеченными, ранеными, и контужеными. По правде сказать, не все было так уж и плохо! Зима принесла немцам много плохих вестей и поражений. И хотя война еще была не окончена, но Москва осталась наша. Непобедимая немецкая армия получила сильный удар. И хоть они недалеко отступили от Москвы, но можно сказать уверенно: Столицу не сдадут, и немцам, впрочем, как и французам, придется идти обратно в Германию побежденными. Но пока что немцы и не думали уходить, и о победах говорить было рано.

Этот год я времени зря не терял. Ходил на стрельбище, учился перевязывать, накладывать шину, посещал завод танкостроения, изучал наши Т-34, как они устроены, как заряжать, водить, стрелять. Каждый вечер, за городом, я в одиночку учился копать окопы. Мама была не против. Теперь даже она понимала, что я, рано или поздно, пойду на фронт. Конечно, этого она не хотела, но война диктует свои правила.

Весной настал день, который я никогда не забуду. Я пришел на завод танкостроения. Экипаж, с которым я учился, уехал на фронт с «новоиспеченным» Т-34. Прибыл новый экипаж. Зайдя в мастерскую, я просто оцепенел — там стоял я, только одетый в форму командира экипажа. Я не поверил своим глазам. Двойник, увидев меня, был удивлен не меньше, впрочем, как и все рабочие, что были в мастерской. После десяти секундной паузы двойник нарушил тишину:

— Артем? — шокированным голосом спросил он. — Это правда ты?

— Да, я. А вы кто, товарищ?

— Господи! Так вот ты какой!

— Кто вы? — ничего не понимая, переспросил я.

— Я Коля. Коля Севцов. Мне бабка рассказывала про тебя, про то, что ты в Сталинграде живешь. Думал — выдумка, а оно вот ты какой!

— Коля? Брат?

С криком радости и слезой на глазах я кинулся обнять брата. Я и подумать не мог, что брат, который старше меня на два года так похож на меня. Признаться в тот момент голова ходила кругом. Мы спрашивали друг друга, перебивая, что у нас, да как, потом вышли из мастерской и, не слушая никого, пошли на улицу, по пути все так же перебивая, расспрашивали друг друга о жизни. Недолго думая, я повел его домой, к маме, предвкушая ее радость. Мама его обнимала, целовала, плакала и кричала от счастья. Как только она успокоилась, мы сели пить чай. Коля стал рассказывать:

— Бабка рассказывала, вы же когда из Белгорода уехали, нам с Витькой жить стало совсем тяжко. Дед забрал Родиона в Одессу, сказал, что будет учить его спорту, а потом и батя Витьку в Ленинград забрал, так я с бабкой в Белгороде и остался.

— С какой бабкой? — перебил я.

— С папиной, — тихо сказала мама. — Мои родители-то еще в гражданскую погибли.

— Ну вот, — продолжил Коля, — с бабкой я жил душа в душу, врать не буду. Мы и на рыбалку вместе ходили, и к ней на работу я ходил — она на молочном комбинате работала. Там тетя Саша была, так она вечно кружку парного молока, что с ферм привозили, отливала и мне давала. «Пей молочко, здоровым будешь» — говорила. Тут как-то раз мы пошли на парад в честь Великой Октябрьской Революции. Там после пехоты танки маршем шли. Я тогда маленький еще был, не знал, что такое, вот и спросил у бабки. А тут дядька такой здоровый рядом стоял. Я стоял на цыпочках, еле разглядел парад. Так этот дядька взял меня на руки, посадил на шею и стал показывать. «Вон он на гусеницах едет, — говорит, — а вот из той пушки он стреляет», «А пушка поворачиваться умеет». С тех пор я так полюбил эти танки, читал про них все, на парады ходил, смотрел их. Хотел, как вырасту, танкистом стать. Баба Света была не против. Правда не дожила она до моей службы. Умерла от инфаркта. Мне как раз восемнадцать стукнуло.

— На фронте был? — после недолгой паузы спросил я.

— Был, конечно. Сначала на тяжелый кавэ посадили. Мы ехали Минск защищать. Деревушка небольшая там была, Радехов называется. Я ведь командир танка, вижу, что вокруг творится. Едем впереди клина. За мной другие кавэ и наши легкие бэтэ и тэ-двадцать шесть. Нам перед выездом сказали: «Едете на прикрытие легко-танковой дивизии, прикрываете фланги и тыл».

Вот, из туч пыли показались немецкие танки. Бэте и тэ-двадцать шесть обогнали нас и приняли бой первыми. Я высунулся с люка, смотрю в бинокль, и у меня начинается дрожь в коленках. Наши танки едут, стреляют, а все бестолку, вот натурально! Немцы как ехали, так и едут, а наши танки вспыхивают один за другим. Тут из небольшого оврага выехал немецкий танк, метрах в двадцати от нас. Я дал команду стоп, танк остановился, а немец повернул на нас пушку. «Ну, вот и все» — подумал я. Тут немец и выстрелил. Нас качнуло и ничего более. Я успел лишь по ТПУ скомандовать: Дима, слева танк! Наводчик повернул башню и выстрелил. Танк взорвался моментально. Вот тогда я понял, что тяжелые танки они не смогут пробить. Легкие наши танки встали метрах в ста от нас и пытались хоть как-то фашистов пробить. Тут уже было не до флангов — у нас фронт сыпался. Я приказал мехводу на полной скорости ехать к нашим, успеть, пока немцы не расстреляли всех. За мной поехали еще семь наших кавэ, а остальные остались на своих позициях. Радиосвязи еще не было, поэтому я не мог им доложить, что надо делать. Здесь, по сути, каждый был сам за себя. Скорость была маленькой, так как танк тяжелый, но шли уверенно. Ох, сколько потерь мы понесли… В бой пошли около трех сотен легких бэтэ и тэ-двадцать шесть, а когда мы подъехали к месту битвы, в рабочем состоянии осталось меньше сорока. Мы выехали вперед наших танков, и немцы открыли огонь по нам. Нас качало то назад, то вперед, но танк держался. А наводчик по очереди расстреливал один немецкий танк за другим, потом уж фашисты стали отходить. Приказа гнать их у нас-то не было, и мы остались стоять на месте и смотрели, как немецкие танки плетутся назад. Заряжающий еще сказал: «А шо это они раком пятятся?». «А им раком пятится природой предначертано», — это так мехвод пошутил. Но мне было, если честно, не до смеха. Я, с командирской башенки, осматривал поле боя. Бэтэ, тэ-двадцать шесть, тэ-шестьдесят — все, чем гордились наши командиры, просто напросто чадило черным дымом на раскисшем поле. Вскоре после этого меня посадили на тридцатьчетверку и отправили сюда, на переподготовку. Так, в принципе, я тут и оказался.

Мы просидели всю ночь. Утром, сонные, мы с братом пошли на завод. Начальство нас хотело сильно поругать и вынести выговор, но когда они увидели нас вместе, то были настолько удивленные, что даже ничего не сказали. Вследствие того, что курс подготовки танкистов проходил несколько месяцев, я шел уже не как ученик, а, скорее, как практикант. Зачастую было так, что прораб завода объясняет принцип работы ходовой части танка, потом экипаж идет ко мне, в соседнюю мастерскую, и я объясняю ход работы двигателя, хотя чаще всего, наоборот. Так было даже удобно! Я объяснял людям что-то, и сам закреплял изученный материал. Так, в мае, Николай окончил курс, и его отряд готовился к отправке на фронт. Мама, конечно же, плакала. Коля все эти два месяца жил у нас, а тут он уезжает снова. Вечер перед отъездом был полон слез и горести, скрывать тут нечего.

15-го мая два десятка танков Т-34 собрались у переправы через Волгу. Все думали, что танкистов отправят к Ростову-на-Дону, так как немцы собирались наступать именно в этом направлении. Однако нет. Где-то есть участок фронта, который нуждается в танках больше, чем фронт на правом берегу Дона. Мама пошла на работу, а я отправился проводить Николая перед походом в больницу. Мы стояли метрах в пятнадцати от причала, смотрели, как грузят танки.

— Ты, Артем, маму береги, — дрожащим голосом сказал брат. — Такое счастье было увидеть ее, но все же хочу ее увидеть и после войны, когда она кончится. Да и ей тоже это нужно.

— Обязательно буду беречь, — заверил я. — Ты веришь, что еще встретимся?

— Хотелось бы верить, но не знаю. Может и не встретимся.. Фронт это такая штука, что тут точно ничего не скажешь. Мы с товарищами перед боем всегда прощаемся, а потом встречаемся с теми, кто выжил так, будто лет сто не виделись. Где гарантия, что меня не подстрелят в первом же бою на этом танке?

— А какая она, война?

— У танкистов война своя. У нас мы идем в бой в надежде выжить, и попытаться кого-нибудь уничтожить. Конечно, нам дают конкретные задания, но тем не менее, чувство у танкистов именно такое.

— Так у простого солдата вроде так же.

— У нас по-другому. Мы в относительной безопасности в танке, но стоит вражескому снаряду попасть внутрь, так танк становится нашим железным гробом. Представь себе, что танк горит, и ты из него вылезти не можешь. Я видел такое. Ехал кавэ в тыл, бой уже заканчивался, как вдруг по нему дала гаубица. Он загорелся, видимо, снаряд в боеукладку как раз попал. Гаубицу-то мы уничтожили, и вылезли, чтобы вытащить наших танкистов, а только начал взрывать уже весь боекомплект, и огонь повалил со всех щелей. Когда все уже погасло, мы долго еще не могли подойти. Жар был такой, будто кто-то доменные печи раскочегарил. А когда он все-таки остыл, мы полезли внутрь. Вытащили двоих… вернее то, что от них осталось. Остальные сгорели дотла. Наверное, самая страшная участь всех танкистов, сгореть в своей машине заживо.

Танки ушли на ту сторону Волги. Я долго прощался с Колей, насколько позволяло время.  После его погрузили на баржу, и он поплыл туда, за Волгу, навстречу смерти.

Тыловая история

Немцы уже к июлю стояли на правом берегу Дона. Они не спешили его форсировать — мостов не было, а переправить через такую широкую реку, как Дон целую армию не так просто. Но немцы не спешили и окапываться. Юго-западнее Сталинграда немецкие танки вышли во фланг нашим войскам. На левом берегу Дона стояли две армии, а в Сталинград прибыл полк. У небольшой ж/д станции «Абганерово» немецкие танки были остановлены, так писали в газетах. К августу немцы форсировали Дон и направились к Сталинграду. Стоя на окраине города можно было слышать канонаду со степей. Но сам город еще никто не трогал. Потом началась эвакуация больниц и предприятий.

Как-то утром, в воскресенье, я гулял за городом и увидел на обочине лежащего солдата и подошел к нему, чтобы осмотреть. Он был без сознания. Кое-как приведя его в чувства, я спросил, что он тут делает. Оказалось, он запаниковал, когда начался бой на линии фронта. Правда, как он оказался за сотню километров от последней он сам не понимал, и, конечно, он был голоден. Я отвел его в ближайшее кафе, накормил. Было непонятно, что с ним делать, и куда вести в подобной ситуации, но все разрешилось само. В какой-то момент в кафе зашла военная милиция, проверила документы у трех солдат в кафе и у моего спутника тоже. Выяснив, что товарищ бежал с линии фронта, милиция попросила бойца пройти с ними, после чего они ушли, не сказав мне ни слова.

Буквально на следующий день я, уже вечером, шел с больницы домой через площадь. Темнело. Проходя по площади, увидел такую картину: стоит взвод солдат, перед ними ходит комиссар, их окружает пять человек, такие же солдаты. Комиссар ходил и командовал громким басом:

— Эти солдаты трусливо бежали с линии фронта! Если бы за ними побежали остальные, то это подставило бы под удар всю нашу оборону! Приказ номер двести двадцать семи не допускает отступлений! Отдать этих солдат под трибунал и расстрелять! Перед всем батальоном!

Среди солдат я узнал того паникера. Да, он совершил проступок, за который полагалось наказание, но я не мог просто стоять и смотреть, как его уничтожат, учитывая то, что по его рассказам, у него была семья. Я набрался духом и подбежал к комиссару.

— Товарищ комиссар! — дрожащим голосом обратился я.

— Я не понял. Это что за гуляние во время комендантского часа? Почему вы находитесь на улице, гражданин?

— Простите меня за это. Я в больнице работаю, у нас много пациентов, поэтому так поздно домой и иду. Я вот, что хочу сказать. Этот солдат не сбегал с линии фронта, — сказал я, указывая на моего нового знакомого.

— Да что вы говорите. Не сбегал с линии фронта? А что же он сделал?

— Я увидел его вчера на дороге, он лежал без сознания. Он просто запаниковал. Когда человек паникует, он не знает, что делает.

— И что с того? Паникеры увлекают за собой остальных, они ничем не лучше дезертиров.

— Это лечится, — пытался я найти хоть какой-то аргумент. — Человек после пары боев привыкает и перестает паниковать. Мне больничный психолог это объяснял. Неужели у вас так много солдат, чтобы вот так ими разбрасываться?

Комиссар серьезно задумался, после чего сказал:

— Ладно. Дело этого бойца мы пересмотрим, быть может, отправим в штрафной батальон. Но остальным поблажек не допустим! Солдаты должны знать, что будет с ними, если без конца отступать!

— А нельзя с ними как-нибудь помягче? Скажем, арестовать их? В тылу же тоже работники нужны.

— Я что-то не понял, гражданин, вы мне приказывать будете?

Басистый голос комиссара заставил меня, как солдата, выпрямить спину и пустить руки по швам.

— Никак нет!

— Так-то. А теперь идите домой, гражданин. Комендантский час все-таки. Сейчас закрою глаза на нарушение, все же в больнице работаете, но более закрывать не буду. Идите.

Расстроенный, я развернулся и пошел прочь. Вдруг меня догнал будущий штрафник.

— Подожди! — догнав, он сильно меня обнял. — Спасибо брат. Я даже не знаю, как тебя благодарить. У меня мама старая, жена, если бы меня расстреляли, они бы совсем пропали.

— Хотите меня поблагодарить? — я посмотрел на него с серьезным выражением лица. — Сделайте одолжение. Не поддавайтесь панике. Выживите и вернитесь к матери. Тогда я буду знать, что мои старания были не напрасны.

— Хорошо-хорошо. Мы ж с тобой даже познакомиться толком не успели. Меня Ваня зовут, Ваня Климов, а тебя?

— Артем, Артем Севцов.

— Климов! Минута прошла! — строго крикнул комиссар.

— Так точно, иду! Слушай, спасибо еще раз, я твой должник. Даст бог — свидимся еще, Артем Севцов.

— Удачи тебе.

Я смотрел на убегающего товарища с теплой душой. Конечно, мне бы хотелось выручить весь взвод, но комиссар тоже в чем-то прав. Если прощать всех, кто просто трусливо бежит с фронта, то мы потеряем Советский Союз. Потеряем так же, как поляки потеряли Польшу, а французы Францию.

Справка:

Выписка из донесения НКВД СССР о ходе боев в Сталинграде.

Заградительными отрядами с 1 августа по 15 октября было задержано 140 755 военнослужащих, сбежавших с передовой линии фронта. Из них:

Арестовано — 3980 человек

Расстреляно — 1189 человек

Направлено в штрафные роты и батальоны — 2961 человек

Возвращено в свои части и на пересыльные пункты — 131 094 человека.

Справка:

Задачей заградительных отрядов была помощь командирам соединений в поддержании дисциплины в войсках, в случае побега военнослужащих с линии фронта — их немедленная остановка и возвращение на боевые позиции, не останавливаясь перед применением оружия перед паникерами и провокаторами — теми, кто своим паническим, или умышленным, бегством и агитацией увлекали за собой добросовестных защитников Родины.

Война

Утром, 23-го августа, часов в одиннадцать, я пошел попить кофе и купить газету. Взял газету, попил кофе, и уже собрался идти домой, как вдруг встретил Лену.

— Артем! — с удивлением и восторгом крикнула она, и кинулась обниматься.

— Эй, привет. Как ты?

— Да хорошо все, — задорно ответила Лена. — Я думала ты уехал.

— А куда мне ехать? Мой дом здесь, мама здесь. Мне некуда ехать. А что на счет тебя? Почему ты не уехала?

— А мне тоже ехать некуда. Тут мой дом. Дядя Коля, сделайте один кофе, пожалуйста.

— Ну, рассказывай, — начал я. — С Гришкой общаешься, где он?

— Пыталась. Он на фронт почти сразу уехал. Представляешь, залез в вагон с солдатами, и зайцем доехал до Одессы.

— Вот это он молодец, ничего не скажешь.

— И не говори. Он и письма мне писал. Потом перестал. Последнее письмо из Севастополя написал. А вы с Катей? Она тоже уехала?

— Да… за Волгу сразу умчалась после, сказала, что будет врачевать учиться. А вот куда уехала, не сказала, адреса я не знаю. Знал бы, написал.

— А она не пишет?

— Нет. Может, есть дела важнее меня?

— Какие у нее могут быть дела? Особенно важнее тебя?

— Да мало ли дел! Если она решила работать в больнице, то дел там невпроворот, уж я-то знаю.

Мы беседовали с ней около часа, после попрощались, и я пошел домой. Пройдя улицу, я услышал вой сирен. Это была воздушная тревога. Через минуту в небе появились тучи немецких самолетов, батареи ПВО открыли огонь. В какой-то момент я услышал свист, затем грохот, потом еще, и еще. Я сорвался с места и побежал вниз по улице. Грохот взрывов сливался в один оглушительный рев. Я бежал, не понимая ничего, просто бежал, схватившись за голову. Метрах в пятидесяти впереди меня упала бомба. Взорвавшись, она образовала дыру в стене дома. Я секунду помешкал и побежал дальше. Недалеко рванула еще одна бомба, и меня отбросило взрывом в дыру здания.

Очнулся я в подвале, сильно болела голова. Было тихо. С улицы шел противный запах дыма и пыли. Я вскарабкался наружу и впал в ступор. Дома были уничтожены, везде полыхали пожары, горящая нефть из цистерн на холме за городом хлынула к Волге. Река загорелась, а вместе с ней и паромы с катерами на Сталинградском рейде. Буквально пару минут назад я шел по зеленой светлой улице, пытаясь забыть о том, что происходит в стране. Теперь же я стою среди руин.

Справка:

4й воздушный флот генерала Рихтгофена совершил в тот день 1500 вылетов, сбросил 1000 тонн бомб, потеряв при это всего 3 самолета. В Сталинграде только за один день, 23 августа, погибло около 40 000 жителей.

Вдруг я услышал хриплый крик.

— Артем!

Я повернулся. Это был дед Архип, с автоматом в одной руке и винтовкой в другой. На поясе у него было две небольшие сумки. Винтовка-то у него осталась еще с гражданской, а вот откуда автомат — вопрос.

— Дедушка! — крикнул я, закашливаясь от дыма. — Что ж это творится?

— Это война, сынок, — спокойно ответил Архип. — Ты все спрашивал, так вот, посмотри, как она выглядит.

Я хотел спросить, что делать дальше, как вдруг меня будто пронзило молнией — мама!

— Дед, а где мама? Ты ее видел?

Архип посмотрел на и сощурился. Внутри у меня все заколотилось, и, преодолевая себя, дед все же сказал:

— Ээх… нет больше твоей мамы. Она стояла на балконе, и один из снарядов попал прямо под дом. Все здание рухнуло сразу, целиком. Мне жаль, сынок.

Я не поверил своим ушам. Мамы нет. Внутри меня все как будто вмиг рухнуло, я почувствовал пустоту. Потом, когда шок прошел, мне стало невыносимо больно от осознания произошедшего. Я схватился за голову и хотел закричать, но внезапно Архип кулаком ударил меня по лицу.

— Какого хрена раскис солдат?! Мы на войне или где?! Давай, подрывай свое седалище и пошли! Надо выгнать немцев с наших земель!

Я был просто напросто в шоке. Раньше дедушка на меня даже голос не повышал, а теперь ударил по лицу! Я был настолько обескуражен, что встал, молча взял винтовку, и пошел за ним.

Когда мы вышли к площади, Архип оглядел разрушения и взялся за сердце. Тем не менее, он собрался, чтобы не пасть духом самому, и не дать мне.

— Так, немцы скоро пойдут в атаку, — рассуждал он. — Везде степь, наши наверняка в окопах сидят, кроме одного места. Есть небольшая роща возле Спартановки. Если немцы там пройдут, то они могут выйти в тыл нашим бойцам. А там даже окопов нет.

— Есть там окопы. Идти долго, но все равно, пошли за мной.

Мы пошли через развалины, и через полчаса вышли к окопам, которые я копал весь год. Они, конечно, не такие идеальные, какими их солдаты делают, но все же лучше, чем в чистом поле воевать. Я сказал деду занять удобное место для стрельбы, а сам пошел на позицию больше подходящую под снайпера. Я расположился и укутался небольшим брезентом, который я принес пару дней тому назад. В этой засаде было, конечно, душно, но так я был менее заметен. В какой-то момент в общем гуле пожаров я услышал громкие голоса — немецкие голоса. В под взрывы и ревы самолетов, эти немцы шли через рощу, крича что-то непонятное. Из рощи вышло порядка двадцати человек. Я оттянул затвор и вогнал патрон, взяв одного немца на прицел. Однако дистанция была приличной, и дед со своим автоматом, при всем желании не достал бы до них. Вдруг немцы остановились. Среди клубов дыма и пыли они разглядели окопы. Я заприметил одного. Его лицо было настолько наглым, что мне сразу захотелось его убить. На шлеме у него выкрашено пару десятков свастик. Собравшись с силами, я нажал на курок. Пуля, казалось, летела бесконечно. Когда она достигла цели, я увидел падающего немца и струю крови. Подхваченная ветром, она облила рядом стоящего фрица. Фашисты открыли огонь по все ширине окоп. Архип, несмотря на расстояние и разброс у автомата, одной очередью убил пятерых. Я оттянул затвор, вогнал новый патрон, выстрелил, попал в плечо. Немец встал на колено, достал пистолет, и начал стрелять в мою сторону. Я «передернул» затвор, выстрелил, и фашист упал. Остальные, заметив, где я засел, начали стрелять по мне. Я нагнул голову, чтобы меня не задело. В какой-то момент немцы стали стрелять за окопы, я услышал крик «Ура!». Это был взвод наших солдат, пришедший нам на помощь из города. Немцы продолжали стрелять, но понесли потери и поспешили обратно в рощу. Мой первый бой был завершен. Когда красноармейцы поспрыгивали с бруствера, командир взвода удивленно спросил:

— А откуда здесь окопы? Наших солдат здесь и в помине не было.

— А, это мой внучек накопал. Целый год махал лопатой, — с гордостью сказал дед.

— Да? — удивился командир. — Ну что ж. Внук твой окопы копал, вдвоем вы взвод немцев задержали. Объявляю вам благодарность от нашего взвода, представлю вас к награде.

— Служу Советскому Союзу, товарищ сержант.

— А где внук то твой где?

А я сидел метрах в пяти от окопов и плакал навзрыд. Мама, самый близкий мне человек, погибла, а я даже ничего не мог сделать. Все же нет, мог! Мы собирались пойти на Волгу после того, как я вернусь. Не задержись я с Леной, мама была бы жива. Меня буквально разрывало изнутри от невыносимой боли и беспомощности.

— А что это с ним? — спросил один из солдат.

— Мамка у него померла, — с горестью ответил дед.

— Да, жаль паренька… у меня вон немцы брата с сестрой прям при мне расстреляли, когда в деревню нашу пришли.

— А тебе сколько лет? — спросил Архип.

— Так уже тридцать первый год пошел.

— Вот. А пацану два месяца, как семнадцать стукнуло. Ладно, пойду, постараюсь успокоить его, а то мало ли, что с горя учудить может.

Глава 3

Вгрызаясь в землю

Прошло пару дней. Мы с Архипом остались во взводе, который первый пришел к нам на помощь. И хотя мы не были солдатами официально, комвзвода доложил вышестоящему руководству о нас, и руководство одобрило нахождение нас в составе взвода, и форму выдали соответствующую, правда мне приписали один лишний год. За то, что мы с дедом сдержали немцев, нас наградили медалями «За отвагу». Мне дали две. Я-то думал, что эту медаль дают за более серьезные подвиги. Значит, я либо ошибался, либо наш подвиг таковым и является.

Боль не проходила. Ночами мне снилась мама, звала, просила помочь. Я подрывался и обнаруживал лишь свою винтовку и больше ничего. Я попросился у комвзвода сходить в город, к себе домой и, если повезет, похоронить маму, но разрешения не получил. Немцы могли в любой момент начать атаку, и на счету был каждый человек. От того становилось еще больнее. Конечно, дедушка старался меня поддержать, как-то помочь, но не очень помогало. Потом со временем мне предстояло переживать много смертей и боль от потери человека стала быстро сменяться злобой на того, кто этого человека отнял. Но это было потом, а сейчас было ужасно больно, и с этой болью мне предстояло дальше воевать.

Мы заняли позицию к северо-западу от «Спартановки», вырыли окопы и сидели, ждав атаки. Со всего взвода я могу выделить порядка четырех человек, с которыми я более-менее общался: Кузьмич, дядька лет пятидесяти, ворчавший так, будто ему все семьдесят. Сергей, здоровый бугай, до лица которого с двумя лестницами не достанешь, по крайней мере, мне так казалось. Виктор Степанович, или просто Степаныч, как его называют сослуживцы его возраста, комвзвода, старший сержант, достаточно строгий, впрочем, такими и должны быть командиры, и Изя, одессит.

Окопы, которые мы вырыли, в некоторых местах были оббиты бревнами, Степаныч приказал сделать так, чтобы земля во время боев не осыпалась и не раскисала во время дождей. Мы с дедом сорвали часть досок со стены окоп и вырыли там небольшую землянку, ну как небольшую, две нары и небольшой столик посередине, но там было очень низко. Глубже копать не следовало — август, холодно. Кухня приезжала каждый день, в полдень. Хотя это было, скажем, приятное дополнение, а так, питался кто чем. Я лично обжаривал зерна на горелке, если они были, и ел их как семечки. Архип вообще один раз взял глубокую тарелку, залил водой, накрошил туда хлеба, кинул невесть откуда взявшийся лавровый лист, и вскипятил. «Лучше уж есть так, чем сухим хлебом давиться» — говорил он.

Как-то днем я сидел в землянке, обжаривал зерна. Настроение было уничтоженное, я еще не отошел от мамы, и мне попросту не хотелось ни жить, ни воевать. В землянку заглянул Изя.

— Тема, ты шо тут делаешь?

— Еду себе готовлю. Тебе то что?

— Тьфу, еду он готовит. Там кухня приехала, так шо кончай издеваться над дарами природы и пошли есть. Бикицер!

Собрав полусырые зерна в мешочек, я вышел на улицу. Погода была непонятной. С утра было солнце с небольшим ветром, а теперь с запада шли черные, как ночь, тучи. Зато вид открывался своеобразный. Позади окоп, метрах в трехстах, стояли руины некогда Сталинграда, по бокам была роща с березками, а впереди простиралась степь, и туча, словно немцы, медленно, уверенно и неумолимо, она шла прямо на нас.

Я направился к выходу из окопов и встретил Кузьмича с Сергеем, они чистили оружие.

— О! Герой вернулся. Добрый день, Артем, — вежливо и с ухмылкой поздоровался Сергей. Как ты, сынок?

— Здоров дядь Серег. Здрасьте, дядь Саш, — ответил я без эмоций. — Все так же. А вы чем занимаетесь?

— Да вот, оружие чистим. А то эти падлы паскудные сейчас придут, а у меня оружие не стреляет, — заворчал Кузьмич.

— А ты что, обедать? — спросил Сергей.

— Обедать, коль кухня приехала.

— Это правильно. Мы тоже скоро пойдем.

Я вышел из окопов и пошел в сторону длинного стола, мы из него ели. Поварихи теперь одевают не белую одежду, а женскую военную, хотя фартуки все же были белые, что опасно. Немцы без стеснения стреляют по гражданским, раненым, обслуживающему персоналу. К счастью из всего услышанного о них я своими глазами видел только бомбежку города, хотя этого мне хватило, чтобы понять: немцы — чистейшие звери.

Подойдя к столу, я услышал визг: «Артем!». Это была Катя. Мой маленький ангел с длинной русой косичкой и голубыми глазами. Она кинулась мне на шею, едва я успел повернуться. Честно сказать, чувства тогда были смешанные. Я не знал радоваться ли мне, или переживать, ведь Катя вроде бы и жива, но в то же время она тут, на фронте, здесь умереть можно быстрее, чем глазом моргнуть успеешь.

— Ты чего тут делаешь? — удивленно спросил я.

— Так я вот, на кухне работаю. Еду солдатам развожу. Погоди, а ты что тут делаешь?

— А я воюю, Катенька.

— Ух ты! У тебя медали! Когда это ты успел?

— Ну… как немцы пришли, так и успел.

— Какой ты молодец! Как твоя мама? Ее вывезли уже? — спросила Катя, но по моему лицу она поняла все без слов. На ее глазах появились слезы, она крепко обняла меня. — Как же так? Темочка, мне так жаль!

— Екатерина! Нет времени трепаться! Нужно накормить этих и ехать дальше, — сказала высокая строгая женщина приказным басом.

— Иду-иду! — Катя вытерла слезы. — Пойдем, я тебя накормлю.

Мы ели с аппетитом, и это понятно. После всех этих зерен и супов с моченым хлебом даже обычная гречка с хлебом кажется чем-то необычайным.

После обеда я пошел на пост. В какой-то книге прочитал, что с латинского языка «Виктория» переводится как «Победа». Недолго думая, я выцарапал это слово у себя на винтовке. Она старая дедовская, так что с меня никто за нее не спросил бы. В какой-то момент подошла Катя и заявила:

— Вот и все, родной мой. Я с вами.

— Не понял, — с недоумением сказал я. — В каком смысле ты с нами?

— Ну вот. Попросилась у начальницы, и она меня отпустила.

— Ой, да ладно! Вот так просто взяла и отпустила?

— Ну да. Я волонтерка, сама пошла в кухарки. Это еще при том, что я ей не нравлюсь, почему-то. В общем, она от меня отвязалась.

— Эт хорошо, — ввязался в разговор проходящий мимо дед Архип. — А ты стрелять хоть умеешь?

— Нет, — ответила Катя после недолгого размышления.

— Да как так-то? Быть на войне и не уметь стрелять? Так тебя надолго не хватит, девочка моя.

— Ну, я за Волгой в госпитале работала. Там стрелять не учат.

— Так вот, внученька, запомни: здесь фронт. Если ты не стреляешь — стреляют в тебя. А ты чего встал, богатырь? Научи девочку с ружьем обращаться, ежели она воевать надумала.

— Ладно-ладно. Научу, — ответил я.

— Вот то-то. Давайте, молодежь, не скучайте.

Дед ушел, а я начал объяснять:

— Значит смотри. Винтовка вмещает в себя по пять патронов. Есть обоймы. Их ставишь сюда, а патроны заталкиваешь внутрь, обойму убираешь. Если уж обойм нет, то сама, по одному патрону, заряжаешь. Это конечно дольше, но ничего не поделаешь. Потом вскидываешь винтовку на плечо. Надо смотреть, чтобы прицел и мушка были на одном уровне, и только тогда стреляешь. Как выстрелила, оттягиваешь затвор вот так, и загоняешь новый патрон. Вот так ставишь на предохранитель, только будь осторожна, если потянуть за затвор, то он снимется. Если ты на предохранителе идешь, допустим, по лесу и ветка зацепила затвор, и он вывалился, то в бою ты окажешься без оружия. Понятно?

— Понятно. А пострелять можно?

— Нет. Патроны сейчас у нас немного в дефиците, поэтому не получится. Да ты не переживай. Немцы придут — постреляешь.

— Ладно. А что с автоматом?

— Ну, про автомат я тебе вряд ли что-то путное расскажу. Лично для меня это вставить диск, оттянуть затвор, ну предохранитель там по-другому сделан. Я не уверен, не стрелял еще. У деда вон спроси.

— Хорошо.

Катя ушла в землянку к деду, а я сел почистить винтовку, дед меня научил еще, когда я был младше. Спустя пару часов он вышел, чтобы подменить меня. Я пошел жарить свои зерна. Катя спала. Я удивился: час дня, а она спит. «Видимо не высыпается, бедная» — подумал я. Проснувшись, она поставила чайник. В землянке стоял дымный, приятный запах жареного зерна, по крайней мере, мне он нравился. Я читал «Тихий Дон», удивляясь непростой судьбе Григория Мелехова и его семьи, почему-то проводя параллели с собой. Тут и чайник начал свистеть. Катя сказала:

— Вот, сразу видно лето. И пяти минут не простоял, а уже закипает.

— Ага, — перелистывая страницу, подтвердил я.

Но что-то было не так. Чайник как-то странно увеличивал свист. Я открыл крышку и обомлел — чайник и не думал закипать. Закрыв его, я молча пошел к выходу. Немного высунув голову из землянки, мне хватило трех секунд, чтобы все понять. Я закричал во все горло: «Всем в укрытие, немедленно!». Схватив Катю за руку, я потащил ее к выходу. Не успели мы отойти от землянки, как по ней с ревом паровоза ударил снаряд. Прогремел взрыв, от которого мы с Катей рухнули на землю. Началась артподготовка. Рев взрывов оглушал. Летящая во все стороны земля то и дело попадала в глаза. Я обхватил Катю, укрыл ее собой, и мы сели, ожидая конца обстрела. Я на секунду огляделся вокруг. Это был хаос. От взрывов тряслась земля, вокруг лежали останки тел солдат, кто-то взлетал вверх от взрывной волны. Артподготовка продолжалась около часа. Один снаряд взорвался недалеко от нас. В ушах встал громкий звон, в глазах потемнело. Я был как будто во сне.