Бесплатный фрагмент - Болван

Болван

Глухово

Каждое лето Коля Чайкин вместе с семьей ездил на дачу в Глухово. А, впрочем, эту историю, наверное, следует начать не с него…

Следует, выйдя из калитки Колиной дачи, пройтись по главной улице, где с одной стороны — сетчатые и дощатые ограды с облепиховыми зарослями и канавами, а с другой тянется насколько хватает взгляда обширный скошенный луг. Раньше этот луг цвел густым морем колосящейся травы, ромашек, иван-чая и желтоглазой полыни, но потом его начали застраивать дачами. Теперь от былого раздолья мало что осталось.

Каменистая дорога бежит все дальше. Мимо крохотного магазинчика, где дачные ребятишки покупают мороженное, а мужчины выпивку. Мимо давным-давно, еще в незапамятные времена закрытой, облупившейся сторожки. До огромного чугунного шлагбаума, похожего на колодезного журавля.

Потом дорога, пробежав еще сотню метров прямо, сворачивает на запад, мимо размалеванного ругательствами непонятно кому и зачем нужного складского ангара. Переходя в пыльно-серую, растрескавшуюся асфальтовую полосу, устремляется под гору. Катиться по такой дороге вниз на велосипеде одно удовольствие.

А дорога мчится и мчится, рассекая пространство лугов, мимо обступивших ее вереницей берез и лип, мимо колышущихся трав и звенящих полчищ кузнечиков.

Внизу, там, где даже в самые ясные дни, кажется, всегда пролегает прохладная тень, путника ждет Т-образный перекресток.

Справа — бурые кирпичные руины (там по ночам любят собираться и жечь костры загородные неформалы). Церковь, построенная еще при царе-горохе и разрушенная так давно, что никто уже не помнит, как она выглядела. В километре от нее близ перелеска едва заметно светлеют кресты далекого кладбища.

Слева — тоже руины. Бледное трехэтажное здание. Когда-то пионерлагерь, а теперь груда щебня в четырех стенах. За руинами магазин, у которого иногда останавливаются едущие из Глухово машины дачников.

За толстым мертвым остовом дерева, разинувшим навстречу путникам корявое дупло, вниз по склону спускаются две узенькие, страшно крутые тропинки, по которым без подготовки скатиться кубарем немудрено. Самая крутая и длинная уходит к роднику, а та, что полегче и покороче ведет к реке.

Среди дачников даже пятилетний ребенок знает этот путь. Знает, каково сидеть на кустистой траве у самого края откоса и глядеть на ползущую вдали в диковатых ивовых дебрях бронзово-зеленую реку. Любоваться раскинувшимися на том берегу необъятными лугами, опоясанными на горизонте сумрачной кромкой леса. Нигде больше не сыщешь такого неба. Нигде еще не увидишь льющие далеко-далеко из грозовых туч призрачной стеною дожди и проступающую в небе нежную двойную улыбку радуги.

Где-то там над рекой летают чернокрылые стрекозы и ласточки, цветут хрупкие огненно-желтые кувшинки и тянутся по течению космы подводной травы, словно волосы таинственных русалок.

Новый кореш

Он никогда не видел этой красоты. Его дом стоял на берегу реки, обнесенный кирпичной стеной с тяжелыми металлическими воротами.

Утром, выйдя во двор в мятых спортивных трусах, он не без гордости разглядывал свои внушительные владения: трехэтажный кирпичный дом, похожий на средневековый замок с узкими арочными окнами, декоративными башенками и даже неким подобием зубчатой крепостной стены. Никакого единого стиля здесь, конечно же, не было. Впрочем, пять лет назад никто не заморачивался такими мелочами. Строили все, что в голову взбредет. Архитекторы были только рады воплощать самые дикие задумки своих богатых хозяев.

Чуть поодаль — дом для гостей в два этажа, построенный уже четко в английском стиле. За ним — роскошная, позолоченная солнцем бревенчатая баня с бассейном прямо у порога. Посреди газона двое таджиков или узбеков мостили пол будущей шашлычной беседки.

Подышав полной грудью, пощупав шрам от пули на левом боку, он возвращался в дом, пил кофе с коньяком, и, потыкав толстым пальцем кнопки мобильника, беседовал с Сашком, Жекой, Каленым или Каримом о насущных делах: распределении братков по точкам, графике поборов, деталях предстоящей сделки, стрелки или банкета.

После этого он зажигал свой широченный корейский телевизор и мял пальцем без особой цели кнопки пульта. Потом вставал, без охоты работал на тренажерах. Звонил врачу по самой главной проблеме. Снова выходил подышать. Окунался в бассейн. Возвращался в дом, через силу читал Дина Кунца. Обедал.

Далее обычно следовали какие-то немногочисленные дела, требовавшие его личного присутствия. Тогда он садился в свой иссиня-черный, сверкающий серебристой пылью «Вольво» с тонированными стеклами и выезжал на дорогу.

Его громадный автомобиль несся мимо мелких, тихоходных, жавшихся к обочинам «Жигулей», «Волг», «Запорожцев», внутри которых сидели обладатели белых панамок и очков в толстых оправах. Куры, завидевшие коршуна.

Ему нравилось невзначай нагонять испуг. Это был его величайший талант еще со школьной парты. Вторым была, как ему хотелось думать, сила и жесткость характера. Третьим — хитрость, которую он развил в армии и считал проявлением своего незаурядного ума.

В тот день его «Вольво» остановился у покосившейся ограды старого деревянного, побитого временем как сухарь, но все-таки пока еще дома. Точивший на крыльце ножи старый еврей с полуседой бороденкой некоторое время хмуро глазел на машину, поблескивая стеклами очков. Потом судорожно поднялся и, нервно отряхиваясь и кашляя в кулак, пошел отворять калитку.

— Толя… здрасьте!

— Здоров.

— Идемте. Щас я вам чайку сделаю, — старик заковылял в дом.

— Какой чаек, жара!

— А… и правда. Пива холодненького? Ой да — вы же за рулем…

— Пива можно.

Дома старик достал из дребезжащего «Юрюзаня» зеленую бутылку и, пшикнув, налил «Толе» в граненый стакан ледяного светлого.

— Небось, надеешься, что я от твоего пивка в дерево вмажусь? — он ехидно подмигнул хозяину жестоким бесцветным глазом. — А, Михал Моисеич?

— И в мыслях такого не было, — Моисеич категорично, даже оскорбленно помотал головой. — Что вы наговариваете! Вы человек приличный, я вас знаю давным-давно…

Толян осушил стакан и отвалился на скрипучую спинку стула.

— Так че у тебя там?

— Скинхеды… — удрученно вздохнул Моисеич, опустив глаза. — Все, что было на складе… все… все сожгли. Фургон разбили…

— Тебя мусора предупреждали, что так будет?

— Хех… предупреждали! Они и сами-то…

— Ну предупреждали или нет?

— Да.

— Ну вот. Ты думал с тобой будут шутки шутить? Думал, как при совке у бога за пазухой поставишь в подвале швейный комбинат — тяп-ляп и хата под Сочи?

— Не-е… Так я, конечно, не думал…

— Не туда ты влез Моисеич! — глухо заговорил Толян, глядя на старика словно бы издали. — На себя посмотри. Ты ж динозавр! Сидел бы в своем НИИ, продавал свои статьи, диссертации. То, что по жизни умеешь делать. Крепче спал бы, дольше бы жил.

Моисеич мрачно кашлянул и уставился на порезанную клеенчатую скатерть, барабаня по ней сухим пальцем.

— Деньги нужны. Сейчас, — невозмутимо продолжал Толян.

— Ну откуда они у меня? — глаза старика нервно выглянули из-под косматых бровей.

— Откуда… У тебя верблюда случайно нет?

— Н-нет.

— Значит, и правда неоткуда. Тогда я тебя убью.

Моисеича передернуло, как от удара током.

— Толя… ты… вы что?!

— Ну если ты у меня взял и не отдал. Че мне с тобой делать?

Толян опустил руку под стол, словно у него в кармане был пистолет.

— Вы п-прекращайте такие шутки! — запинаясь и трясясь, забормотал старик. — Еще чего! Я доктор наук! Я т-тридцать пять лет…

— У тебя деньги есть?

— Нет денег, нет! У сына есть! Щас я ему позвоню.

— Лады! — Толян довольный своей шуткой хлопнул в ладоши, поднимаясь со стула. — Видишь, как все быстро нарисовалось! Скажи ему, пусть ко мне в Глухово подъезжает.

— Он заграницей живет.

— А-а… Ну тогда пусть переведет.

Моисеич убежал в другую комнату и вынес большой черный мобильник с антенной.

Чтобы дозвониться потребовалась целая вечность.

— Боря! Да, хэллоу сан! Мне… Послушай! Мне очень срочно надо, чтобы ты поехал в банк и сделал перевод… Нет, не в этом дело! Одному человеку… Ну какая разница, мне это позарез надо! Жизненно надо! Девяносто тысяч. Я тебе говорю, от этого зависит моя жизнь! Нет, не шутка! Он вот рядом со мной сейчас стоит с пистолетом! Что значит, у тебя нет! Ты издеваешься! Слушай… Хех! Я тебя часто в жизни обманывал? Каких на хрен копов! Это у вас там в Майами копы, а у нас менты драные! Я тебе говорю… Борь! Алло! Боря!

Мертвый женский голос возвестил, что связь прервана.

— И у него тоже пока нет, — провалившимся голосом вымолвил Моисеич.

— Ну че мне с тобой делать-то?

— Толя, я вас очень прошу сейчас…

Толян с кислой миной отмахнулся.

— Я тебя уважал! Я тебе верил! Я был мальцом, ты для меня был дядя Миша, я это помню, понимаешь? И всегда буду помнить.

— Понимаю.

— Но простить я тебя не мо-гу.

— Деньги будут. Щас он с кредитом своим вшивым разберется!

— А если ты мне врешь в глаза?

— Я?!

— Ага. Ты, может, думаешь, я… думаешь, у меня мозги от хорошей жизни заплыли?

Толян отпил из бутылки и, шаркая шлепанцами, направился к лестнице.

— Че ты мне никогда верхний этаж не показывал? А сам туда бегал. Может, у тебя кубышка там, а? С червонцами…

Он стал подниматься по лестнице, отозвавшейся мучительным треском пыльных ступеней.

— Сюда иди! Или решил сбежать тайком? Михал Моисеич!

Делая то, что вряд ли бы надумал, если б не выпил, Толян сначала вломился в бывшую спальню, где на голой доске кровати валялись окаменелые с прошлого лета горошины. Потом дернул дверь второй комнаты и убедился, что та заперта.

Вверх по лестнице затопали старческие ноги. Толян обернулся и увидел злые черные глаза и остервенело сжатые губы.

— Вот, бери! — Моисеич сунул ему под нос две золотые медали. — Бери, бери! Я б их все равно продал рано или поздно!

— Кончай, — вяло отрезал Толян и постучал пальцем по двери. — Че там у тебя?

— Барахло всякое!

— Открой.

— А провались оно… — старик, кашляя и ворча поплелся вниз.

— Давай, давай! А то, если хочешь, я медальки возьму!

Через минуту Моисеич вернулся со связкой почерневших от времени ключей.

Натужно крякнул замок. В полутьме Толян к своему немалому изумлению разглядел множество диковинных предметов. Был здесь и громадный иудейский светильник-ханукия, и мушкет восемнадцатого века с истлевшим прикладом, пять узкоглазых деревянных болванчиков, облупившаяся статуя Будды, какие-то глиняные миски, горшки, серебряный гравированный турецкий кофейник.

В темном углу торчал самый колоритный экспонат: сделанный в метр высотой пузатый глиняный урод без какой-либо одежды с широкой как у жабы щелью рта, по-свинячьи вздернутым носом и близко посаженными крокодильими глазенками. Безобразно злая, презрительная харя.

— Это у тебя че тут?

— Че… — пробурчал Моисеич. — Из запасников. В девяносто третьем, когда музей закрыли, с имуществом катавасия вышла. Мне, как доверенному лицу…

— А-а, вот оно что! — ощерился Толян. — Я-то все думал: на кой вы, археологи, древний хлам откапываете, раз ничего себе оставить не можете? В чем кайф? А тут гляди-ка… Во-она, что наша профессура на чердаках хранит!

Он хлопнул Моисеича по спине, как старого приятеля, чуть не сбив его с ног.

— Я… вас попрошу ничего не трогать.

— Я тя тоже попрошу!

Толян вошел в комнату и начал разглядывать предметы, непременно щупая каждый из них.

Глиняный толстяк, с самого начала приковавший его внимание, рождал в памяти какой-то смутный знакомый образ.

«Это ж Бурят… голый в бане!»

— Япона мать, точно Бурят — один в один! — прошептал Толян, гладя болвана пальцами по лысой голове. — Только цепи не хватает! Моисеич, зажги свет!

— Здесь лампы нет.

— А елки! Этот… как его? Кто это?

— Статуя-копилка из Иордании. Четырнадцатый век. Поразительно хорошо сохранилась… Нет! Ну не трогайте!

— Да я подвинуть хочу ближе к свету! — пропыхтел Толян.

— Вы ее не вытащите, сломаете только! Она пережила Мамлюкский султанат, нашествие Тамерлана, Османскую империю, Арабо-израильскую войну сороковых годов!

Моисеич раздраженно вздохнул и выдавил то, что, кажется, само не хотело слетать с языка.

— Там внутри… джинн. Вязь на подставке гласит.

— А куда ему деньги совали?

— В рот.

«Надо его Буряту подарить!» — ни то в шутку, ни то всерьез подумал Толян.

— А этот джинн, случайно, за бабки желания не исполняет?

Моисеич пожал плечами и ничего не ответил. В этот миг он напомнил Толяну кого-то из его давно забытых школьных учителей.

— Значит так, — заявил Толян, выходя из комнаты. — Будешь сегодня дома. Часа через три к тебе заедет грузовик, и мои люди все это отсюда вынесут. Ты им объяснишь, как упаковывать, чтобы ничего не разбилось. Понял?

— Толя… — с задавленной ненавистью проскрипел Моисеич.

— Ну понял, да? А то у тебя не сегодня-завтра дом развалится и все добро похоронит. Не годится это… Не проявляешь должной ответственности!

Толян хлопнул старика по костлявому плечу и, насвистывая, двинулся вниз по лестнице.

Глиняного болвана он уже мысленно окрестил корешем.

У реки

Коля крепко завязал шнурки своих новых, правда уже потускневших от пыли кроссовок, заткнул в носок десятирублевку на жевачку или мороженное, поправил очки и полуодетый подошел к зеркалу. Все нормально, кроме дурацких полос на спортивных штанах, которые почему-то сделали зелеными. Шмотки были привезены отцом из Чехии.

«Там такая фигня в моде…»

Он по-киношному напряг все мышцы, которые несмотря на семилетние занятия плаваньем все еще не казались внушительными.

Прибрал рукой стожок давно нестриженных и нечесаных волос на голове.

Вышел из дома.

— Ты на реку? Обгоришь! — крикнула мать.

Коля выкатил из-за гаража высокий, похожий на металлическую стрекозу велосипед и, оседлав его, тронулся в путь.

Алинка, загоравшая в шезлонге, проводила его своим обычным бездушно-насмешливым взглядом.

Ласковый ветер приятно бил в лицо и щекотал плечи. Под колесами шуршали камешки. Солнце палило так, что деревья, дома и трава словно горели изнутри.

«Может, и правда поплавать? Надо было плавки надеть…» — запоздало подумал Коля, когда впереди уже нарисовались четверо ребят с велосипедами.

Купаться ему в глубине души не особенно хотелось. Наскучило. Хотелось съездить подальше за реку, где он еще никогда не бывал. Может быть, даже до соседней деревни.

Возле магазинчика стояли Алешка, Влад, Максим и его сестра Рита.

— Ну че, едем?

Коля заметил на плече у Риты замысловатую черную тату.

«Наверно, только что из Турции…» — с белой завистью подумал он.

Рита ему нравилась. Впрочем, как и несколько других девчонок в Москве.

— Наперегонки? — предложил Влад.

Состязаться в такую жару было сродни заплыву в огромной горячей ванне. К тому же Рита ездила только на багажнике брата и была бы обузой.

Неспеша проделав знакомый как пять пальцев путь, друзья достигли крутого спуска, ведущего к реке.

— Я не пойду купаться, — хмуро промолвила Рита, опустив свои меланхоличные карие глаза.

Никто не стал спрашивать, почему. Плавать в мальчишеской компании вряд ли было бы для нее удовольствием. Видимо Рита ехала с ними лишь для того, чтобы полюбоваться пейзажем со склона.

— Я тоже не пойду, — сказал Коля, не желая кривить душой.

— А ты-то че? — удивился Алешка.

— Да так… надоело.

— Ясен корень!

— У меня все равно плавок нет. Лучше посторожу велики.

Максим многозначительно кивнул сестре.

— Смотри! Мало ли…

Он воображал, что за Ритой ходит свора недостойных воздыхателей, в числе которых может быть и Коля Чайкин. Коля примирительно махнул ему рукой.

Ребята стали спускаться к реке. Рита села на траву, сняла сандалии, и, обхватив тощими руками ноги, устремила взгляд вдаль.

— Хочешь? — Коля протянул ей столбик жевательных конфет.

Рита молча положила белую подушечку в рот. Ее красивое, чуть смуглое чернобровое лицо хранило апатичное выражение.

— Ты без рубашки ходишь, чтобы покрасоваться? — спросила вдруг она.

— Э-э… нет, — уязвленно солгал Коля.

Ему стало неприятно, словно в него вдруг брызнули грязной водой.

— Просто… лето же… Вы снова в Турцию ездили?

— Да.

Наступило хрупкое молчание.

Коля смотрел на далекие луга за рекой, на два кирпичных дома, которые построил для себя в низине никому не знакомый новый русский. Сейчас возле открытых ворот стоял небольшой грузовик, а двое парней вытаскивали из кузова какие-то коробки и несли в дом.

— Папа говорит, его убьют, — спокойно сказала Рита.

— С чего бы? — хмыкнул Коля.

— Слишком много денег тратит. Мой папа знает, он крутой.

Отец Риты и Максима и правда был крутым. Конечно, не таким, как этот богач. У него был черный джип, хороший новый дом со спутниковой тарелкой и вечнозеленым газоном. Каждое лето он возил семью на юг.

— Почему они все нас ненавидят? — спросила Рита.

— Никто вас не ненавидит.

— Нет, ненавидят. Считают нас черными, говорят, будто мы чеченцы.

— Не знаю, ни разу не слышал, — честно признался Коля.

— А оттуда нас выгнали, наоборот, за то, что мы наполовину русские.

«Оттуда…»

Коля не помнил откуда именно. За время его недолгой жизни появилось столько неизвестных прежде, похожих друг на друга стран с какими-то унылыми, презренными названиями (по крайней мере, о них чаще всего говорили с презрением).

— Раньше были граждане державы! — ворчал порой Колин дед. — А теперь они кто? Узбеки, таджики, молдаване, нигерийцы, танзанийцы и прочие папуасы. Ну и ниче, пусть теперь бетон месят!

Как относились в поселке к семье Риты Коля не знал. Возможно лишь потому, что жил от них через три улицы.

Парни уже выгрузили все, что было в кузове, покурили и, сев в машину, поехали в направлении Глухово. Хозяин дома в белом купальном халате неуклюже одной рукой затворял ворота, параллельно продолжая говорить с кем-то по сотовому.

Ему тоже доставалось от дачников. Правда он об этом не знал. А если б даже узнал, ни капли не расстроился бы, зная, что никогда не пересечется с их миром.

Ребята внизу вовсю плавали, плескали друг в друга водой. До слуха доносились их отрывистые крики.

— Если б у тебя было столько денег, сколько у него, что бы ты сделал? — неожиданно спросила Рита.

Это явно был вопрос с подвохом, и Коля не знал, как лучше от него уклониться.

«Вложить их — спросит: а куда? Раздать бедным — засмеет».

— Да то же, наверно, что и он, — без уверенности сказал Коля и лег на спину, жмурясь от солнца.

— Чтобы тебе все завидовали?

— А почему бы нет? Только поскромнее… чтобы, как говорит твой папа, не замочили вдруг.

Что-то легкое и цепкое шлепнулось ему на живот. Коля открыл глаза и увидел перед собой большого зеленого кузнечика. Вскрикнул и, стряхнув его, как ошпаренный вскочил на ноги. Он терпеть не мог крупных насекомых.

Рита, фыркнув, залилась тихим, коварным смехом.

— Хватит, а! — огрызнулся Коля, подбирая слетевшие очки.

Он гневно посмотрел в искрящиеся насмешкой глаза Риты и в самых мрачных чувствах стал спускаться по крутому склону к реке.

Он был уверен, что никогда больше до конца жизни не заговорит с ней. Уверенность эта, впрочем, растаяла через полчаса.

Ковчег

Толян протянул гостю свою тяжелую ладонь и почувствовал, как тонкие, слабые, точно лапы вареного краба пальцы осторожно пощупали ее.

— Как поживаете? — осведомился Толян, стараясь придать своему обычно грубоватому голосу любезность.

— Слава богу, — ответил уклончивый смиренный полушепот.

— Садитесь!

Отец Савелий мельком перекрестился на икону, плавно, словно боясь нарушить тишину, отодвинул стул и сел за дорогой овальный стол, настолько гладкий, что по нему, кажется, можно было скользить на коньках.

Этот низкорослый, щуплый, даже не то, чтобы старик (до Моисеича ему было дряхлеть и дряхлеть), но какой-то похожий на одуванчик своей беззащитностью ветхий человек вызывал в окаменелом сердце Толяна тень умиления и даже почтительности.

Его худое бледное лицо держало маску скорбной настороженности, словно он от рассвета до заката жил в ожидании страшного конца. Глаза смотрели с затаенным мученическим остервенением. Тонкие губы, обрамленные седой бородой, искусаны до красноты.

— Как ваши дела, Анатолий?

— Да тоже так… слава богу.

Толяну вдруг дико захотелось курить. Однако он знал, что, если это сделает, проповеди на тему «воскурений диаволу» не избежать.

— Господь вас очень любит, — проникновенно заговорил отец Савелий, скрестив на столе белые пальцы. — Вы видите, чего вы достигли за столь короткое время. Вы стали по-настоящему большим человеком, сохранив при том насколько это возможно чистоту души.

— Повезло, — пожал плечами Толян.

— Везение — отговорка нищих духом и горделивых атеистов. Сколько раз господь уберегал вас от смерти? Сколько раз выводил из тьмы? Помогал решить неразрешимое?

— Да… было, — криво улыбнулся Толян.

Он до сих пор просыпался в поту, когда во сне ему снова разбивали башку в тюремной камере, или пистолетная пуля каленым сверлом вонзалась в ребра.

В дверь постучали. Недавно нанятая миловидная горничная в красном мини-платье принесла чай.

— С сахаром ни-ни, только с медом, — пугливо предупредил священник.

— Где ж я тебе… для вас возьму мед? С детства его ненавидел, — пробурчал Толян, вылавливая из чашки лимон.

«Пить с сахаром — грех. Е-мое, как он вообще живет?» — усмехнулся про себя Толян. — «Всего на свете боится, святоша, епт… Прости, господи!»

Впрочем, отец Савелий, хоть и боялся всего на свете, но трусом и тихоней вовсе не был.

В советские времена он состоял в диссидентских кружках, боролся за спасение веры и национальное возрождение, за что чуть не угодил в сумасшедший дом.

После распада СССР занимался обличением нравов в церкви и в политике. Пробовал создать общественный комитет «За исцеление русской души». Пытался основать братство для борьбы с «сатанинскими веяниями» массовой культуры Запада.

Борьба с этими веяниями даже пробудила в священнике тягу к писательству. Воюя одновременно с поп и рок-музыкой, Голливудом, юмористическими программами, молодежными субкультурами, фаст-фудом и женским футболом, отец Савелий, тем не менее, считал главным источником угрозы мистическую или (как он позднее узнал) так называемую фэнтезийную литературу. Толкин, Лавкрафт, Стокер, Булгаков, Гофман, По и даже почему-то Даниил Хармс, по его мнению, удостоились особой жаровни в аду. Видя повальное увлечение молодежи творчеством первого из них, отец Савелий пару лет назад написал грандиозный роман-пародию на «Властелина колец», в котором хоббит был порождением сатира и макаки, а эльфы жили долго, потому что пили кровь детей. Книга вышла ничтожным тиражом, получила разгромные отзывы критиков и была вскоре всеми забыта. Тем не менее батюшка не сдался. Он чувствовал себя Давидом, чей камень обязательно рано или поздно повергнет огромного гнусного Голиафа.

— Рассказывайте, Анатолий, что у вас на душе и что за душой? — промолвил отец Савелий, взирая из-под клобука своим спокойным, печальным и мудрым взглядом. — Я же вижу, что сердце у вас неспокойно.

— Есть на мне одна вина, — Толян мрачно потупил взор.

— И какая же?

— Человек из-за меня погиб.

— М-м… — священник растерянно погладил свою мягкую бороду.

— Он поехал… Я его предупредить хотел, что его там кокнут. На него ж маляву Директору накатали. Но… в общем я… У нас же закон такой — как в стае. Все нога в ногу бегут, след в след. Если кто споткнулся, наступай, не оглядывайся.

— Он вам был друг?

— Да нет, не друг. Просто парень нормальный. Пили вместе.

— Однако кровью вы себя не запятнали. А грех предательства — ну что ж… Ученики ведь тоже предали Христа, когда струсили и разбежались. Но убежать или промолчать — одно дело. Это не то же самое, что продать друга палачам за тридцать серебряников.

— М-да…

— За былые ваши прегрешения вы уже с божьей помощью покаялись. Лица ваших убиенных недругов…

— Нет, не снятся!

— Но вы же часто вспоминаете о них. Тем самым, пусть и неосознанно, просите у их душ и у господа-бога отпущения. А господь-бог…

— Не-е! На фиг мне их отпущение! — мотнул головой Толян. — У бога — да, но не у этих.

— Люби врагов своих, благословляй клянущих тебя, благотвори ненавидящим… Да-да-да, и никак иначе! Ненависть, даже справедливая, не привнесет в мир ничего, кроме ненависти.

— Вы же сказали, господь меня любит, — хмыкнул Толян.

— Любит.

— Вот он мне все это дал, во всем помог, на путь этот выгодный наставил, предположим. А потом вдруг бац — без предупреждения: виновен в том-то и том-то, вот тебе последний шанс на спасение. Так что ли? Подляночка!

— Господь спасает, а диавол мягко стелет. Порой, когда ты один, трудно разобраться, кто из них тебя ведет. Где сила, а где слабость, где добро, а где лицемерие, где мечта, а где искушение. Сердце чувствовать должно.

— А я вот знаете, с каких пор стал чувствовать… и бояться перестал? — Толян распахнул пиджак и ткнул себя пальцем в бок. — После того, как меня балашихинские в девяносто четвертом свинцом нашпиговали. Я уж думал все. Глаза из орбит вылезли, все кругом кр-расное, кр-ровь, захлебываюсь! Думал, баста, конец! Со мной наш Дима-хирург разговаривает, а мне чудится, что это то ли бог, то ли ангел его. Говорит: не бойся, все хорошо будет. А я посмотрел на него, подумал: а и правда, чего бояться-то? И спокойно вдруг стало, тихо… До сих пор верю, что со мной кто-то из них тогда говорил… — он многозначительно поднял взор к потолку. — С тех пор я никого, слышь, никого, кто по земле ходит, не боюсь! Все они грязь!

— Гордыня… — батюшка предостерегающе поднял палец. — А-яй!

— Да я ж про всех говорю и про себя тоже! Все люди грязь и гниль! Только вот с богом у меня что-то… Чую вот, что-то не то! Разочаровать его боюсь! Боюсь, что н-не заговорит он больше со мной, как в тот раз.

Он провел рукой по бритой голове и, шумно выдохнув, замолчал.

— А что господь сейчас тебе говорит?

— Не знаю.

— А ты спроси его?

— Постоянно спрашиваю!

— Спроси еще раз! Первое, что придет в голову — это и будет ответ. Не в ухо же он тебе должен идеи кричать.

Толян поскреб лоб и измученно закрыл глаза.

В углу монотонно забили часы.

Проползла минута.

— Церковь… надо… — прошептал Толян, выходя из транса.

— Во-от, видишь! А ты переживал, что он не ответит. Церковь!

— Откуда у меня бабки на церковь? Я на этой гребаной даче разорился!

— А ты затяни пояс. Продай что-нибудь. Сдай в аренду, займи денег. Не мне тебя учить. Ты великое дело сделаешь, Анатолий. Народ тебя будет помнить в поколениях. Церковь построишь — добротой и любовью своей сотни душ спасешь и исцелишь.

Отец Савелий говорил приглушенно, неотрывно глядя в глаза Толяна, и что-то непроизвольно чертил пальцем на столе.

— Церковь — наш будущий духовный ковчег. Всех мы, конечно, туда не возьмем, да и не сможем. Но хоть кого-то, хоть наших местных глуховцев. Будет потоп. Не буквальный, конечно. Хотя кто знает… Господи! Ты же сам все видишь, Анатолий. Куда все катится! Дикость, разврат, мерзость повсюду. Как сговорились! Еды полно, одежды полно, машин полно даже в нашей нищей Скифии. Диавол нам кидает подачки, а мы хвать, хвать, ням-ням за щеку как хомячки! Жр-рем! Это у нас! А там-то, на Западе — там все в разы хуже и страшнее! Извращенцы законы диктуют, в церковь лезут, детей забирают… Когда сумасшедшая англичанка пишет книгу про добреньких ведьм и колдунов, и эта книга расходится по миру громадным, чудовищным тиражом! Это что?! У нас эту дрянь, слава богу, еще не перевели. Но переведут и издадут, будь уверен! Что это, если не конвульсии человечества перед неизбежным финалом?!

Бледное лицо отца Савелия местами налилось красным как огромная редиска. Он не замечал, что начал грызть ноготь.

— Вот… Я посмел излить вам душу, Анатолий. Не обессудьте.

— Ладно, — вымолвил, слегка ошеломленный Толян. — Ниче страшного. Я вам излил, вы мне.

— Церковь нужна как воздух. Вы все правильно поняли. Вам было божественное откровение.

— Я подумаю.

— Да, подумайте. Но не позвольте диаволу сбить вас с пути.

Отец Савелий поднялся из-за стола, осенил крестом Толяна.

— Господь благословит!

Толян закрыл газа и почтительно склонил голову.

Драка

— Всегда жили хреново. И при царях, и при коммунистах, и щас…

— Тогда хотя бы мощь была.

— Да какая мощь…

Иван Петрович хрустнул луковицей и вытер грустные глаза.

— Урожай собирали, как при Иване Калите. Битва за урожай — это что такое? Все равно что битва за чистые носки. Смех!

— Зато теперь вообще ни хрена не производим! Сельское хозяйство похерили. Спасибо реформаторам! Кругом один импорт, да и тот взаймы.

Василий Палыч с величайшей осторожностью нацедил в стопку водки, боясь перелить.

— Как сказал Жванецкий, поскольку отечественный производитель стоит, в магазинах уже все есть.

— Во-во… И вот что же это за мистика, скажите мне! Когда орбитальную станцию построить можем, двести подлодок соорудить можем, а штаны сами себе сшить… Господи! Это ж чистый… сюрреализм! Этот, как его? Художник… Сальвадор! Волосы себе в гробу рвет!

— Либо двести подлодок, либо колбаса на столе. Середины нет!

Давно уже сникший Борис Генрихович, начал болезненно растирать рукой затекшее лицо.

— А ты че скажешь?

— Э-а…

— После сделанных громких заявлений?

— Я уже вс-се сказал.

— Ну! А обосновать-то? А то рубанул, памаешь, историческую правду-матку и в кусты! Ни источников, ни аргументов.

— К-какие аргументы… Ну чит-тайте, читайте! Книг щас навалом!

— Да уж, повылезали черти!

Борис Генрихович опрокинул в себя пустую стопку.

— Эк-кономика сталинского СССР был-ла глубоко убыточной! И целиком зат-точенной на войну! Не будь Гитлера, все р-рухнуло бы под собственной тяжестью через десять лет. Неуж-жели это т-так сложно понять?

— То есть Гитлер нам подарочек сделал?

— Б-безусловно! Повелся как дур-рак!

Василий Палыч, стоически вытерпевший первые тирады Бориса, стукнул по столу ослабшим кулаком.

— Подарочек! Те сколько лет было, когда война началась?

— Мне? Я т-тогда еще не…

— Вот то-то и видно, что не!

— Василий Палыч, что бы вы мне щ-щас…

— Ты отца своего застал?

— Что бы вы мне щас не р-рассказали про немцев, я со всем соглашусь. Да, расстреливали! Да, вешали! Все правда, все было! Вот т-только надо немножко вглубь вещей смотреть, понимаете? Мир — он… н-не двухмерный!

— В глубь он смотрит, м-мать…

— Да-да, именно так. Двадцать тыщ т-танков против немецких четырех. Это что? Это для обороны с-столько сил? Г-гитлер охр-ренел, когда ему сказали! Он еще потом перед Маннергеймом оправдывался!

— Двадцать? А почему не тридцать? — рыкнул Иван Петрович. — Не сорок, а?

— Читайте! Больше чит-тайте, господа! Учение — свет.

— Тебе рассказать, какой нам Гитлер подарок сделал? — перешел в наступление Василий Палыч. — То, что я вот этими глазами видел под Калугой в сорок первом?

В беседку зашел Коля и хмуро шепнул на ухо Василию Палычу, что мать не велела ему больше пить водки.

— Все, иди, иди! Не мешай… Контролер!

— Коль! — рявкнул Иван Петрович. — Подожжи! Как ты относишься к идее, что не Гитлер на нас хотел напасть, а наоборот?

Коля искренне пожал плечами.

— Вы, с-сударь, употребили запрещ-щенный прием, — зловеще промолвил Борис Генрихович, поднимая палец.

— Ну-ка, ну-ка?

— Какое вы… ты имеешь пр-раво, использовать р-ребенка в споре?

— Что?! Коль! Тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— Это ребенок?

Коля двинулся к дому, ускоряясь с каждым шагом. Бухтение в беседке приобрело угрожающий характер.

— Я сказал: «нефформир-ровавшаяся лищность». Я не сказал: «непол-лноценный», — донеслось до Колиного слуха. — Вы э-элементарных слов не знаете!

Потом он услышал одно из тех слов, которыми любят щеголять в школе разные идиоты.

Через минуту Борис Генрихович, проклиная всех вокруг, с разбитым носом вываливался из беседки и, шатаясь, плелся к калитке, яростно рассекая воздух кулаком.

— Чернь! Чернь ч-чернос-сотенная!

— Уползай, пока жив! — рычал ему вслед Иван Петрович. — С-сука…

Дед с отсутствующим, безмятежным видом наливал себе новую стопку.

Знакомство

Толян, подперев бока руками, задумчиво разглядывал свои приобретения, стоящие на фоне огромного камина в гостиной. Превратить камин в музей случайных вещей не получалось. Большинство экспонатов были слишком крупные, иные, как, например, глиняная посуда, смотрелись убого.

Постепенно до него дошло, что никакого применения всему этому древнему барахлу в его доме быть не может. Его можно было разве что сдать в музей или спрятать на чердаке, как это сделал Моисеич.

Толян страшно не любил чувствовать себя дураком. Но сейчас он стоял перед фактом: только идиот мог как мальчишка натаскать домой со свалки вещей и совершенно не знать, что с ними делать.

Полусгнивший мушкет на стену не повесишь. Облупившийся Будда мог быть изготовлен сорок лет назад в Ташкенте.

«Козел!» — разбито прошептал Толян. — «На ко-ой? Еклмнэ…»

Он чувствовал, что больше не сможет заявиться к Моисеичу и потребовать с него долг. Это будет уже настоящее срамное шакальство. А бог не фраер.

Он выматерился и пошел в ванную

Помлев в джакузи и выкурив сигарету, Толян еще раз критично осмотрел свои «сокровища». Потом без колебаний побросал глиняные плошки обратно в коробку. Деревянные фигурки и Будда тоже отправились на выброс.

«Ружье… ладно, придумаем!»

Кофейник вроде худо-бедно смотрелся на камине.

От чего не хотелось избавляться, так это от роскошной золотой ханукии. Но Толян представил, что начнется, когда гости увидят это у него дома.

«Еще этот хмырь…» — подумал Толян, переведя взгляд на полюбившегося истукана.

— Че у тя рожа такая тупая? — зло спросил он.

Болван молчал.

«Не-е, Буряту такое дарить нельзя. В морду даст!»

Он провел пальцем по глиняным губам, между которыми зияла узкая щелка для бросания монет.

— Кушать хочешь?

Он подумал, что в брюхе у истукана вполне возможно лежат древние динары. Их-то как раз было бы недурно заполучить. В молодости Толян собирался стать нумизматом.

К этой мысли прицепилась следующая.

«Интересно…» — подумал Толян. — «Пробки у этой штуковины нет. Значит, ее должны были все-таки рано или поздно разбить! Она ж семьсот лет стояла, деньги жрала!»

Думая об этом, Толян взял со стола рубль и зачем-то протиснул его в пасть чудовищу.

Он не сразу осознал, что именно пошло не так. Падение монеты показалось явно не таким, каким должно было быть.

Толян нашел бумажник, вынул пятак и тоже спустил его в щель. Лишь теперь он понял: монеты падали в глиняное брюхо совершенно беззвучно, будто летели в пропасть.

Толян стал швырять монеты одну за другой, пока не истратил их все. Ни намека на звон!

Затем, подумав, достал десятирублевку и просунул в щель. Он хотел лишь пошарить ею внутри, но рот истукана сам вдруг всосал купюру, на манер автомата в банке.

— Ни х…а! — заорал Толян.

Он бешено тряхнул головой, дрожащей рукой достал новую купюру. Болван съел и ее.

Толян бросился в спальню и вернулся с пистолетом.

— Ану, гнида!

Он наставил дуло в пузо монстру, не зная, что делать. Внутри не смог бы уместиться даже карлик, даже обезьяна. Да и как бы она там оказалась, черт подери?

«Кто ж таскает деньги?!»

Толян достал третью купюру, не обратив внимания на солидный номинал, сунул в щель. Купюра исчезла.

— Ты… кто? — выдохнул Толян.

Он вдруг понял, что надо сейчас же, немедля, вмазать рукояткой по этой харе, разнести урода на куски и вышвырнуть их за забор. Иначе он не заснет.

Проклятая морда смотрела на него как-то по-новому, точно с вызовом.

И вдруг Толяна осенило.

«Да это ж машинка для туристов, япона мать!»

Он облегченно рассмеялся.

«Такие в парке аттракционов ставят. За деньги говорят прохожим судьбу. Моисеич, старый першень, фальшивку не распознал! Четырнадцатый век, Иордания — тоже мне, археолог блин!»

Толян вновь расхохотался, однако уже не так искренне и благодушно. Казавшееся миг назад логичным объяснение начинало таять, как сосулька в кулаке.

«Не-е… Не так все просто! За столько лет все сломалось бы! И почему нет ни звука?»

Он постучал дулом по глиняному животу.

— Ты… т-ты понимаешь, что я т-тебя пристрелить могу? Ты попал, слышь!

Урод молчал.

— Ты че, а? Ты кто?

Сердцем вновь овладевал панический страх.

На столе спасительной трелью зазвенел мобильник. Толяна словно вырвало из тягучего жуткого сновидения.

— Да, але! Нет! Только безнал!

Он торопливо вышел, радуясь, что голос не дрожит.

— Ща, подожди!

Он закрыл дверь в гостиную. Долго шарил по дому в поисках ключей. Наконец, найдя, запер дверь. Чертыхнулся — вспомнил, что оставил там пистолет. Забрал его и снова запер комнату.

«Все!»

После разговора Толян выпил на кухне виски, покурил и несколько успокоился. Спал на втором этаже. С оружием.

Ночь

Алина посреди ночи встала с постели. Щелкнув зажигалкой, взглянула на часы. Полвторого. Быстро натянула майку и шорты. Нашарила спрятанные под кроватью сандалии.

На всякий случай, хоть и ни на секунду не верила, что кто-то может зайти, сунула под одеяло скомканный халат и баскетбольный мяч.

Ступая по-кошачьи, подошла к открытому окну, перекинула ногу и с привычной ловкостью махнула из спальни в темные заросли рябины и облепихи. Июльская ночь окатила тело доброй прохладой. Повсюду звенели кузнечики.

Перелезать через высокий забор было трудно, да и незачем. Алина поспешила в другой конец участка, отделенный от соседей низенькой соседской оградкой. Через такую даже болонка перепрыгнет.

Мокрая трава щекотала стопы. Не прошло и минуты, как она уже стояла посреди сумрачной пустынной улицы, под чернильно-синей чашей неба. Звезд почти не было. Полная луна точно в сизую шаль, куталась в тонкие облака, подмигивая из-за них.

Счастливо вдохнув напоенный свежестью и ароматами ночи воздух, чувствуя барабанный бой в груди, Алина побежала в сторону главной улицы на своих быстрых, сильных ногах.

Многие по ошибке принимали ее за спортсменку. Алина никогда всерьез не занималась спортом, ела что хотела, покуривала. Атлетичная фигура досталась ей даром от щедрого небесного скульптора.

Алине нравилось бегать в ночи. Ночь была просторнее, необъятнее и глубже, чем день, фальшивый и угловатый. Темнота страшила только в стенах и коридорах.

«В этих мертвых пещерах, придуманных людьми!»

Она добежала до магазинчика и стала ждать, то и дело отгоняя комаров.

Через пять, шесть или семь минут вдали зажегся огонек и послышался знакомый рокот мопеда.

Олег несся к своей подруге, задорно сигналя в ритме какой-то дурацкой мелодии, трясясь и подскакивая на колдобинах.

— С полнолунием, ведьма!

— Привет! — Алина потрепала его короткую стрижку и села сзади.

— Куда прикажете?

— К речке!

Самодельный мопед рявкнул что было сил, точно изображая из себя грозный мотоцикл.

Они погнали сквозь шепчущий в уши ветер, сквозь призрачный свет луны, серебрящий мглистую бесконечность дороги.

Она держалась за его крутые плечи, откидывалась назад, чувствуя, как волосы подобно знамени весело развеваются на ветру.

Как в ускоренном кино промелькнули мимо сторожка, шлагбаум и заброшенный ангар. Дорога понесла вниз под гору в совершенно черную кромешную тьму, в которую Алина иногда падала во сне. Ей хотелось поверить, что они никуда не едут, что просто висят над какой-то вечной, неизбывной бездной. Над черной дырой, у которой нет ни пределов, ни конца.

Мопед остановился, круто завернув на луг. Алина уселась в высокую, стрекочущую траву и потянула к себе Олега. Они поцеловались.

Луна снова вышла из-за облаков, и в ее сиянии голубоватые лица друг друга показались им непривычными и до странности красивыми.

Далеко в руинах церкви плясали огненные блики, и хрипло надрывалась гитара.

— …Убитых пе-есен. Да мне нечего терять. Мир так те-есен. Дай-ка, брат, тебя обнять, — тихо начала подпевать Алина.

Он обнял ее и прижал к себе, касаясь небритой щекой.

— Хочешь, пойдем к ним?

— Не-е! Надоели. Каждую ночь одно и то же.

— Просто заглянем.

— Не хочу. Давай посидим здесь. А потом на реку… Или на кладбище!

— Ох ты! Какая храбрая!

— С тобой да. Есть курить?

Он вынул коробку сигарет, и во тьме ожили два оранжевых светлячка.

— Скучал по мне?

— Еще бы! Целых пять ночей не виделись.

— Трудно от предков сбежать, — соврала Алина. — Чуют, что-то не так, заставляют спать на втором этаже. А там, как начнешь спускаться по лестнице — треск по всему дому. Демаскирует.

— Съезжала бы ты от них.

— Хе-хе, легко сказать! Ты сам до сих пор с отцом живешь.

— Батя больной и пьет, загнется без меня. А ты-то свободная.

— Ну свободная и что? За квартиру, за еду, за универ — все деньги, деньги, деньги! А я убиваться ночью в аптеке не хочу.

Она резко затянулась и выпустила кучерявую струю дыма в темное небо.

— Лучше сам переезжай, как сможешь. Я буду ждать.

— Да уж… как сможешь… Если только мамка к нему вернется.

— Не грусти. Может, тебе спеть чего-нибудь из моего?

— У тебя ж гитары нет.

— И че?

Алина обхватила руками воображаемую гитару и ударила по невидимым струнам. Ее переливающийся грудной голос воспарил над спящим лугом:

Эта реальность решила меня убить.

Я это знаю, я чувствую это кожей.

Кто-то решил меня, видимо, в землю вдавить.

Кто-то решил надо мной поглумиться, похоже.

Кто он, не знаю, но знаю я только одно:

В жизни подобной фальшивой игры не увидишь.

Все это словно в дешевом, чернушном кино

Или в романе, который, закрыв, ненавидишь.

Слишком бесчестно,

Пошло и дурно,

Слишком гротескно,

Карикатурно.

Все что любил я, все, во что верил, чем жил

Было насмешливо превращено в мертвечину.

Сколько потребует жизнь предстоящая сил?

Сколько еще мне терпеть, да и есть ли причина?

Мир изменился, будто на голову встал,

Черное белым, а белое черным предстало.

Мне двадцать лет, а мне кажется, я уже стар.

Сила жестокая душу вытягивать стала.

Я лишь начало

Жизни увидел,

Слишком уж мало

Сделал, увы, дел.

Если мне все же не повезло,

Буду я жить Властелину назло.

— Ни фига себе! Ну ты… Цветаева! А почему вся песня в мужском роде?

— Я писала ее во время депрессии, не спрашивай. Наверно мое мужское «я» как-то жестче выражает переживания.

— У меня была девчонка в школе. Тоже писала стихи от лица мужчины. Причем не просто мужчины, а выдуманного поэта, который якобы жил двести лет назад и даже стрелялся с Пушкиным. Странные вы, барышни…

— Это вы, юноши, слишком простые.

— Спой еще что-нибудь.

— Погоди, надо отдохнуть. Я че-то полностью выгорела.

В это время в темноте послышались медленные шелестящие шаги. Кто-то неспешно приближался к ним по лугу.

— Ну-ка… — Олег стал подниматься, на всякий случай вынимая из джинсов карманный нож.

Темная, сутулая фигура с палкой-посохом в руке остановилась и многозначительно покивала головой.

Это был дядя Петя. Сухой, заросший, полубезумный житель одной из дач, ушедший в себя, после того как его сына сбил поезд. Он почти круглый год жил на даче один, без электричества и газа. Никогда ни с кем не общался. Из всех дел жизни, продолжавших связывать его с реальностью, у дяди Пети оставался только огород.

Иногда в сумерках поздние водители видели его в сером дождевике, бродившим по полям за несколько километров от дома. Он был вполне безобиден. Хотя наверняка этого, конечно, никто не знал. Его ночные странствия давали мнительным бабам почву для самых гадких слухов и подозрений.

— Что сидите-то? — спросил он угрюмым голосом.

Олег пожал плечами.

— Все спят, а вы тут поете! Идите домой!

— Мы сидим в поле и никому не мешаем, — улыбнулась Алина.

— Знаете, кто тут ходит?

— Волки? — ухмыльнулся Олег.

— Волки… Если б только волки! Чертовщина бродит, бродит, бродит… дымом черным стелется… Вон! — старик вытянул руку с кривым, заскорузлым пальцем в направлении реки. — Во-он оттуда… п-поползет!

— Кто поползет?

Дядя Петя хотел что-то ответить, но лишь захлопал челюстью и раздраженно затрясся от непонятливости молодых.

— Кто, кто! Идите, идите! Домой… Нечего тут!

Он повернулся и остервенело заколдыбал прочь, размахивая палкой.

— Может, он крокодила-людоеда имел в виду? Как в американском фильме? — пошутил Олег, когда шаги стихли.

— Жалко его, — прошептала Алина.

Им обоим стало не по себе. Свидание было основательно подпорчено.

— Пошли на реку! — весело предложила вдруг Алина, сбросив оцепенение. — Купаться.

— Голышом?

— Нет, блин, в аквалангах!

И они пошли.

Она ощущала единство каждым миллиметром кожи. Ее талия скользила в его объятиях. Вода разбегалась и накатывала волнами, которые почему-то казались жаркими. Она видела то его глаза, то необычайно яркий, вертящийся лунный диск над головой. Остальное перестало существовать.

Он покрывал ее поцелуями, стремясь осмыслить прикосновениями каждый изгиб великолепного тела возлюбленной.

Алина, забыв себя, беззастенчиво хохотала в ночи.

Сотрудничество

— Вот, щас смотри! — возбужденно говорил Толян, подводя горничную Катюху к истукану.

— Господи, ну что вы…

— Смотри внимательно! Видишь десятку?

— Вижу и что?

Толян сунул купюру в щель, но никакой реакции не последовало.

— Н-ну… — простонал Толян, не веря своим глазам. — Давай, жри! Жри, гад!

— И чего?

— Да он у меня бабки вчера таскал!

— Как? Он же неживой.

— Жрал! Пастью всасывал! Блин! Щас…

Он потер бумажку о штаны, уже без надежды принялся впихивать десятирублевку в рот болвану. Тот не только не ел, но и вообще не пропускал деньги, словно был забит под завязку.

Толян яростно выматерился.

— М-может, вам показалось?

— Давай, ты попробуй!

— Мама родная…

— Давай, давай!

Катюха робко пошарила купюрой во рту чудища и, вернув ее Толяну, посетовала на полное непонимание. В ее глазах читалась испуганная констатация: «Псих!».

Когда она удалилась, Толян вновь исступленно ткнул деньги в щель, и болван тут же охотно их заглотил.

— Тв-варь… — прорычал Толян. — Хитрый, да? Ниче, ниче, падла!

Он вышел из гостиной и вскоре вернулся с японской видеокамерой. Включил запись.

Истукан не ел.

— Ах ты… — Толян бросил камеру на кресло и, содрогаясь от бешенства, принялся мерить зал шагами.

«Я че, умом поехал, да? Если вижу всякую хрень? Не-ет… Я же не пью, как лошадь. Не нюхаю! Только по большим дням… Отчего ж это, а? Кто же мне мозги-то сломал?»

Он пощупал себе голову в том месте, где ему раскроили череп много лет назад.

«Точняк! Рецидив! Глюки начались!»

Толян изможденно вздохнул и тяжело опустился на диван. Закрыл лицо руками.

Ему пришла в голову нелепая, но не лишенная логики мысль: попробовать разбить болвана.

«Если он живой, волшебный, то наверняка сделает что-то, чтобы спастись. А если нет, туда ему и дорога!»

Толян вынул из каминной стойки кочергу и, примерившись, начал замахиваться. Разрушать неразгаданную тайну было жалко. Продолжать с нею жить — невыносимо.

«А если внутри не окажется денег?» — подумал он вдруг. — «Тогда я точно рехнулся!»

И тут Толян вспомнил, что до сих пор не сделал самого главного: ни разу не потребовал от копилки вернуть принадлежащие ему деньги.

«А ведь это моя копилка! И деньги мои. Кто ей позволил без просу бабло сосать?»

Он вернул кочергу на место, присел на корточки перед истуканом. Посомневавшись, открыл было рот, и тут же из глиняной пасти в лицо ему с шелестом полетели купюры. Затем в лоб выстрелила очередь проглоченных монет.

Толян упал на задницу. Дико захлопал глазами. Сперва он хотел крикнуть Катюху, но понял, что ничего не сможет ей доказать.

Он поднялся и поглядел на болвана, как обычно смотрел на низкорослую, но хитрую и опасную сволочь.

Закрыл дверь, чтоб Катюха не услышала разговор.

— Значит, ты и правда джинн? — промолвил он, стыдливо поражаясь самому себе. — Говорить не умеешь, да? Но желания исполняешь. За деньги. Ладно! Какие расценки?

Он снова скормил уроду купюры и мелочь. Добавил еще.

— Я хочу, чтобы…

«А чего я хочу? Просить надо то, о чем действительно мечтаешь».

Как на зло все мечты и желания в едином порыве покинули голову.

— Пусть у меня на столе появится н-ну… чемодан зеленых!

Ничего не произошло.

То ли магия была слишком сложной, то ли плата недостаточно солидной.

«Не-е, таких желаний он не исполнит», — подумал Толян. — «Это те не Старик Хоттабыч! Че ж придумать, епт?»

Он решил ненадолго отвлечься, взял пульт и включил телевизор.

— Джесси, ты должна решить, чего ты хочешь, — говорил белозубый голубоглазый парень понурившей голову красотке. — Нельзя просить бога обо всем и сразу, понимаешь! Может, сперва попросишь его помочь тебе разобраться собственных чувствах?

«Точняк!»

Толян погасил телевизор.

— Хочу, чтобы ты мне помог…

Не успев договорить, он мигом осознал, чего хочет.

«Хочу, чтобы с Катюхой все получилось и как можно быстрее!»

Катюха, наверное, уже собирала вещи, решив, что попала в дом к буйному шизофренику.

Отчетливо понимая, что именно ему необходимо сделать, Толян бросился ее искать.

К двум часам желание исполнилось.

Черный дым

Пятнисто-серая пушистая кошка Ушаня (ей дали это имя за длинные, как у рыси уши с мягкими кисточками) покинула свой дом и, повинуясь внутреннему зову, отправилась на разведку.

Лежащий за пределами малого мира, то есть дома, мир большой, выглядел и ощущался не так, как обычно. Однако причину этой ползучей перемены еще предстояло узнать.

Мудрая Ушаня прошлась по дощатому забору и, спрыгнув вниз, встретилась лицом к лицу с черным соседским петухом. Вздорный петух заквохтал, возмущенно тряся красной бородкой, и стал приближаться к кошке.

Ушаня выгнула спину колесом, подняла опахалом хвост и слегка стукнула пернатого лапой по голове. Возмущенный пуще прежнего хозяин двора захлопал крыльями, но тут же благоразумно решил ретироваться.

Кошка продолжила путь напропалую по чужим участкам.

Поиздевалась над большим старым лохматым псом, прикованным к будке. Псина заливалась бешенным лаем, рвалась с цепи и в итоге лишь потеряла дыхание, зайдясь надрывным собачьим кашлем.

Потом повстречала людей. Ее манили пальцем, говорили: «Кс-кс!», воображая, будто этот глупый, никогда не действующий зов, заставит ее подойти ближе.

Ушаня неплохо понимала человеческую речь. В прошлых жизнях ей довелось побывать и полубожественным созданием в Древнем Египте, и слугой дьявола в средневековой Франции, и главным любимцем эксцентричной английской баронессы, объехавшим вместе с хозяйкой полмира.

Она могла бы общаться с людьми на многих языках, если б умела разговаривать. Впрочем, стоило Ушане выразительно заглянуть человеку в глаза и трогательно мяукнуть, и человек обычно понимал, что от него требуется. Этого было достаточно.

Правда извечный человеческий недуг, который сами люди гордо называют абстрактным мышлением, делал людей замороченными, глупыми и катастрофически оторванными от мира существами. Никакие коробки, в которых люди жили, в которых передвигались и сквозь которые смотрели на других людей, не могли компенсировать эту беду.

Потом Ушаня полежала в тени смородинового куста, умыла языком лапы и грудь, с грустью вспомнила котят, которых хозяйка зачем-то решила раздать своим знакомым, и, неудачно попробовав сцапать семенившую мимо трясогузку, продолжила путешествие.

Ее тянуло в поля, хотя раньше она туда никогда не заходила. Ушаня чувствовала, что что-то не так. С самого утра она ни разу не видела других. Другие, как назвала бы их Ушаня, умей она говорить — это бесплотные существа, населяющие мир с незапамятных времен. Люди давным-давно разучились их видеть и чувствовать, а теперь и вовсе перестали в них даже верить. Домовые, овинники, банники, полевики, злыдни, кикиморы, лешие, болотники, водяные, русалки — большие и малые, добрые и злые, забавные и страшные. Теперь их как ветром сдуло.

Уйдя в безбрежный океан колышущейся травы и цветов, Ушаня очень долго следовала по какому-то не вполне понятному ей самой маршруту. Ей казалось, она чувствует необычный смутный запах, какого прежде не знала.

В зените среди густой синевы и белых клочков палило золотистым огнем солнце. Порхали бабочки, деловито гудел шмель. Черной зловещей точкой, простирая крылья, висел в небе коршун. Его бы стоило опасаться, но Ушаня знала, что хищник едва ли посмеет напасть на хранительницу загробного мира.

До сих пор ей не встретилось ни одного другого. Если предположить, что все они, включая даже недобрых, сорвались с места и разом ушли, местных жителей в будущем не ждало ничего хорошего.

И вдруг Ушаня увидела дурную метку: лежащую на земле черную тушку мертвого крота. По запаху было ясно, что это вовсе не крот, а маленький луговик, который перевоплотился в крота перед тем, как его убили. Другие своей смертью не умирали никогда.

Ушаня внимательно изучила мертвое тельце и осторожной поступью двинулась дальше. В текущей жизни она еще ни разу не сталкивалась ни с чем подобным.

Она спросила у коршуна, что это может значить. Коршун с высоты дал ей пространный ответ, следуя которому кошка стремглав бросилась туда, где таилась пугающая истина.

Чуждый запах, который она уловила в первые минуты странствия, усиливался с каждым скачком.

Достигнув крутого спуска, сбегающего к реке, Ушаня разглядела курящийся вокруг большого человеческого жилища, окутывающий его подобно туче черной копоти, расползающийся грязными щупальцами по земле ирреальный колдовской дым.

Это было самое худшее, что могло произойти.

Ушаня выгнула спину, вонзила когти в землю и что было злости зашипела на дым, требуя, чтобы тот убирался туда, откуда пришел. В далекое царство-могильник, в мир раскаленного песка и мертвых камней, по которым карабкаются черные скорпионы и ползают, шелестя сухой кожей, ядовитые змеи.

В ответ черный дым на мгновение превратился в огромную, страшную собачью пасть с черным языком и сверкающими клыками. Оглушительно и насмешливо залаял.

«Что ты можешь против меня!»

Ушаня поняла, что враг совершенно прав. Она не могла ничего.

Разборка

Черное, зернистое как наждачная бумага шоссе бежало из непроглядной мглы навстречу горящим фарам несущегося в ночи внедорожника.

Все напряженно молчали. Лишь из заглушенной автомагнитолы едва слышно доносился никому не интересный Дэвид Бирн.

Говорить было не о чем. Все детали предстоящей встречи, любой мыслимый вариант развития событий, любая возможная лазейка и прокол были сто раз обговорены, расписаны и распланированы на бумаге по секундам.

Толян думал об истукане, которому в эту ночь полностью доверил свою жизнь. Карим с механической быстротой перебирал четки. Сашок, как всегда, одними губами молился о грешной душе своей.

У всех при себе были стволы. Карим для верности прихватил даже дробовик.

За ними следом ехал еще один джип, в котором также сидели четверо самых опытных, вооруженных до зубов братков.

Сидевший за рулем Каленый взглянул на стрелки часов и приложил к уху сотовый. Толян затаил дыхание, слушая тихие равномерные гудки.

Наконец-то ответ.

— Завалили? — по губам Каленого пробежала кривая улыбка. — Тихо, да? Крас-савы!

По машине пронесся возбужденный гул.

— Есть!

— Он там че, один был?

— Один, один… — ухмыльнулся Каленый.

Кортеж свернул на проселочную дорогу и, мотаясь по вековым колдобинам, пополз в какую-то богом забытую глушь.

Кругом простирался заросший бурьяном пустырь. Лишь в сотне метров серой полосой проступал бетонный забор, за которым торчали темные остовы заброшенных заводских построек.

В сердце этой пустоши на голой плеши, которой заканчивалась дорога, возле ржавых железнодорожных путей стояли две черные иномарки с тлеющими фарами, а рядом прохаживались и разминались с сигаретными огоньками у лиц мутные фигуры. Кажется, их было десять.

— На два больше, чем нас, — проворчал Каленый, ставя джип на нейтралку.

Братки начали выходить из машин.

Две шеренги по традиции медленно и вальяжно приблизились друг к другу.

Выступивший из середины навстречу Толяну долговязый тип с рассеченной губой и цепью поверх синей рубахи заговорил первым.

— Чего звал? Не спится?

— У Директора к тебе разговор есть, — вяло промолвил Толян. — Свидеться хочет. На ковер приглашает.

— А че мне его ковры портить? — высокомерно улыбнулся Север. — Давай тут все обсудим. У вас ко мне предъява?

— Предъява. От чужого откусываешь. Не по понятиям жить стал!

— Хм!

— Рейс Москва-Караганда. Спецгруз: сорок три контейнера. Что с десятью?

— Местным отступной заплатить пришлось. После этого дела… Директор в курсе должен быть.

— Он в курсе. Только вот новость дошла: ты на махамбетовцев как работал, так и продолжаешь работать. На двух стульях усидеть хочешь? Где товар?

— Это кто ж тебе такое сказал? — оскалился Север.

— Гарик твой. Которого ты в Каме утопить хотел.

— Хех! Ты это… хорош гнать! Кого ты слушаешь-то вообще?

— А ты че такой дерзкий?

Толян как бы невзначай резко взмахнул рукой.

Со стороны завода щелкнул снайперский выстрел. Стоявший с краю молодой по прозвищу Серый охнул и начал оседать, хватаясь за живот.

Север и его кодла разом, словно по команде, выхватили пистолеты, готовые изрешетить Толяна и всех, кто с ним приехал. Они явно ждали этого выстрела. Через долю секунды их пальцы уже вдавили бы курки, но именно этой доли секунды хватило Толяну и его друзьям, чтобы взять недругов на мушку. Исход сражения был предрешен до его начала.

— Стволы в землю, гниды! — взревел Толян.

Наступило оцепенение.

Север, как затравленный волк бегал глазами по вражеской шеренге, останавливая взгляд то на дробовике в руках Карима, то на коротком спецназовском «Вихре» в руках незнакомого здоровяка.

Перевес был не в пользу напавших. К тому же ярко зажженные фары джипов били прямо в глаза, мешая сосредоточиться.

— Вы че, фраерки, еще не въехали? — Север усилием воли заставил себя презрительно усмехнуться. — У нас там снайпер сидит! Через пару секунд вы все деревянные бушлаты наденете!

Он злорадно поглядел на корчившегося в агонии Серого, который почему-то уже не корчился и не истекал кровью, а преспокойно сидел на земле, подняв руку с пистолетом.

— Твой снайперок в котельной с открученной башкой лежит, — сухо объявил Каленый.

У Севера екнул кадык, глаза испуганно заморгали, как у перетрусившего подростка.

— Стволы в землю! Или кишок не соберете! — прорычал Толян.

Одно за другим черные дула медленно поползли вниз, боясь все же опуститься до конца.

— Амба! — довольно осклабился Толян, выхватывая зубами сигарету из пачки. — А теперь колись, сука! Откуда борзоты набрался? Кому надо? Чья затея?

— Махамбетова, — выдохнул Север.

— Да неужто! Старик умом двинулся, да?

— Н-не знаю. Он мне сказал…

— По чесноку ответишь — не убью.

— А, сука… м-мать… Булат!

— Хм! Булат?

— Хотел Директора с казахами стравить! Ты ж его любимчик. Я б тебя грохнул, а все стрелки на Тимурыча. Аванс отвалил щедрый. Нам-то один хрен, что вы, что степняки — от кого пулю в спину получать!

— Со снайпером сам придумал?

— Да.

— Дурак! Пулемет бы лучше взял.

Толян сплюнул Северу под ноги.

— Бог видит, Толян, не хотел я твоей смерти! Сам ты до этого дерьма довел!

— Короче, чтоб через два дня деньги за груз были у Директора. А нет — будем с тобой разговаривать по-другому. Понял?

— М-м…

— Исчезни!

Север с опустошенным видом начал поворачиваться к машинам.

— Погодь! — улыбнулся Толян. — Щас фейерверк будет.

Каленый достал мобильник и что-то мягко сказал по нему загадочным полушепотом.

Со стороны завода щелкнуло. Взорвалась шина одной из иномарок. Щелк! Вторая. Щелк! Треснули стекла.

Когда обе машины пришли в жалкий вид, Толян бросил Северу в лицо рублевую монету.

— На автобус!

Север, стиснув зубы, зашелся бессильной витиеватой матерщиной.

— А все-таки, шеф, как ты узнал про западню? — спрашивал Сашок, когда они мчались в кабак праздновать победу.

— Я те сто раз уже рассказывал!

— Оно-то понятно! А главный источник?

— Это только я и Директор знаем, понял?

— По-онял…

Толян подумал, что надо будет попросить болвана состряпать какую-нибудь безукоризненно убедительную ложь.

«Как бы Директор не заподозрил чего…»

Он закрыл глаза под тихий бархатный баритон Круга. Впервые за долгое время у него было право не думать ни о чем.

Последний росс

— Не-ет, не согласен я с вами. Ра-ди-каль-но! — говорил Борис Генрихович, опять неумело забрасывая удочку. — Россия, которую вы рисуете… Слушайте, ну вы же знаете, что тот же Пушкин для публикации писал одно, а в переписках своих личных совсем другое. Вы вспомните его строки: «И нежно чуждые народы возлюбил! И мудро свой возненавидел!» Мудро! И это писалось, когда, как нам сейчас кажется, Россия пребывала на пике своего процветания и могущества. Ненавидеть ее было мудро! С чего бы?

— Для меня русофобия Александра Сергеевича не секрет, — брезгливо промолвил Аркадий Романович, скорбно глядя на искрящуюся рябь. — Пушкин и не такое писал. Особенно, когда страдал желудком в ссылке.

— Вот, вот! Любой, кто тогда жил и мыслил, видел, на каких ничтожных ниточках держится все это хваленое благополучие.

— И что же для вас Россия, уважаемый Борис Генрихович? — Аркадий Романович с высокомерной заинтересованностью поднял свои ястребиные брови.

— Все просто. Мы гибрид Европы и Африки. Народ, ставший жертвой тяжелейшего климата и огромной территории, в которую вцепился и с которой не знает, что делать.

— Да-с… И правда, как все просто!

Борис Генрихович снизу вверх глядел на статного, широкоплечего человека лет сорока с холодными глазами и светло-русыми усами на бледном истинно офицерском породистом лице.

«Куда меня несет?» — подумал Борис Генрихович, чувствуя, что все равно уже не остановится.

— Стало быть, по-вашему, Россия — это нечто уродливое, косное, беспутное и несамодостаточное.

— Ну знаете… Коли рожа крива, надо иметь смелость взглянуть в зеркало!

— Хм! Вы, я гляжу, большой любитель переиначивать чужие цитаты?

Он достал из серебряного гравированного портсигара сигарету и начал задумчиво перекатывать в пальцах, не спеша зажигать.

— А как вам путевые записки Фонвизина о Европе? Там ведь тоже все не так было гладко, как вам нравится думать.

— О-ой, ну ради бога! Перечитайте еще раз, вы поймете, что это совершенно несерьезные, полупародийные в сущности ворчалки. Знаете, это все равно, как наши сейчас ездят в Америку и поражаются: у них-де, оказывается, тоже бомжи на улицах есть, и мусор кое-где, и грязь, и дома стоят не ремонтированные…

— У вас клюет!

— А… все уже… Надо бы потише говорить.

— Надо.

— Вы знаете, — Борис Генрихович утер капающий с бровей пот. — Дело ж не в этом. Кошмар нашей жизни не в том, что где-то грязно и штаны не на что купить — везде так. Но вот представьте: Российская империя (которую мы пролузгали, пропили, проплевали), начало двадцатого века. Не восемнадцатого, не семнадцатого — двадцатого. Две деревни, по ту и по эту сторону реки. В одной люди едят, в другой мрут с голоду. Об этом все знают, в том числе местная администрация. И никто не подумает о том, чтобы доставить голодающим на ту сторону продовольствие. А зачем? Вот это вот… Для сравнения! В современной Африке — я вам приведу интересный факт (сам, когда услышал, не поверил!) В какой-нибудь условной Анголе стоят рядом два селения. Оба совершенно дикие. Но в одном жители освоили колесо, а в другом нет. И вот те, что освоили колесо возят свои тачки мимо тех, кто не знает, что это такое. И им не приходит в голову обучить своих… как-никак сограждан самому элементарному механизму. А у тех нет ни малейшего интереса. То есть это особая африканская модель взаимоотношений, когда всем на всех наплевать.

— И нам она присуща.

— Да! Именно!

— Ваши измышления надо было бы зачитывать кайзеровским солдатам перед атакой для поднятия боевого духа. Про русских, не освоивших колесо…

— Так! Вы-ы искажаете мои слова!

— Простите. После контузии, полученной в Афгане, из-за которой я не попал в Чечню, я мог не расслышать некоторые нюансы.

Он косо смотрел на Бориса Генрихович, как на огромную говорящую вошь.

«Началось!» — подумал Борис, шмыгнув недавно разбитым носом. — «Теперь либо врежет, либо вызовет на дуэль!»

Но Аркадий Романович ничего не сказал и вновь устремил взор в сверкающую мозаику бегущих волн.

— А вас не интересовало, почему люди на фотографиях, сделанных сто лет, назад выглядят большими людьми, чем живущие в наше время?

— Это кто же?

— Ну… скажем, дворяне, офицеры.

— О-о! Ну а почему не всякие Сидоры-Пахомы?

— Потому что я не про Сидоров говорю!

— Ну тут, по-моему, все очевидно. Поколения людей, выращенных в тепличных условиях…

— Не-ет! Этот… — Аркадий Романович кивнул в направлении, где в нескольких километрах стоял особняк бандита. — Тоже своих детей в тепличных условиях вырастит. И в Париже они у него будут на «Феррари» гонять, и на Гавайях ляжки греть, и в Лондоне образование получат. У них, по-вашему, когда-нибудь будут такие лица?

— Нет.

— Это не вопрос благосостояния, Борис Генрихович. И не вопрос чистоты крови.

— Энтшульдигунг, а что конкретно вы имеете в виду? Красивых лиц сейчас тоже не так мало.

— Что конкретно? Глаза! Вы видели эти глаза?

— Э-э…

— Это глаза людей, подсознательно готовых к смерти. Таких глаз сейчас нет ни у кого.

— Я бы не сказал.

— Как вы думаете, — продолжал Аркадий Романович, сумрачно понижая голос. — Почему в самые тяжелые годы Второй Отечественной наши офицеры вставали и первыми шли в атаку на вражеские пулеметы? Не отсиживались в уютных землянках, как тридцать лет спустя. Не тыкали солдатам в спину пистолетиком. Среди них было немало тех, кто, как вы выразились, всю жизнь рос в тепличных условиях.

— У вас очень романтизированные представления…

— В Афгане, — Аркадий Романович не слушал его. — Не было и пятой доли того ада, который творился под Танненбергом, в Галиции или в Карпатах. Но я видел, как крепкие с виду парни, любящие помахать кулаками, за пару месяцев превращались в конченых тряпок, в размазней, готовых уползти от войны в песок. А потом, вернувшись, спивались, сходили с ума или резали себе вены. Как же так? Кстати, у вас клюет.

— О! Сорвалось… Да, ну так и что?

— Да-а, эти люди были готовы умереть за страну и за веру! Они постоянно носили за плечами свою смерть!

Борис Генрихович хотел рассказать пару пикантных историй из жизни князя Юсупова, но понял, что рискует: в глазах собеседника разгоралось нешуточное пламя.

— Конечно, никакого Гитлера бы не было, если б не Ленин! Но, уверяю вас, Борис Генрихович, если б империя стояла вместо СССР, хотя бы в том виде, в каком она была при Александре Третьем, мы к сорок второму уже вошли бы в Берлин!

— На арендованных французских танках? — Борис-таки против воли съерничал.

— Да хоть и на них! С теми людьми… с теми олимпийцами, которых бросили на смерть, как солому в огонь, можно было своротить горы!

— Можно было, да. Но…

— И знаете что? — тихо продолжил Аркадий Романович, начав остервенело наматывать леску и глядя совсем уж жутко сквозь сощуренные веки. — Мне все чаще кажется, что только эти люди и имели полное право называться русскими. А вся остальная… сволочь…

— Что, простите?

— Сволочь, вы не ослышались! Которую совершенно справедливо проклинал до седьмого колена Бунин в «Окаянных днях». Все эти безродные кривоногие, рябые дворняги…

Бориса Генриховича передернуло. На миг ему почудилось, что рядом с удочкой в лапах стоит голодный и злой красавец-тираннозавр, для которого все млекопитающие — безродная сволочь.

— Вы что же хотите сказать…

— То самое. Извините.

— Так вот оно что… — Борис почувствовал, как у него от гнева начинают подрагивать пальцы. — Вот она, ваша Россия, по которой вы так тоскуете! Плантация! Южная Африка времен апартеида. Белые, значит, на виллах, в пентхаусах, а всякая чернь в-вроде нас…

— Да. Это идеальный порядок, какой здесь только возможен.

— Да вы, батенька…

— Я россофил. Всего доброго.

Он бросил на Бориса уничтожающий взгляд и, взяв пустое ведро, направился к своему «Запорожцу».

«Мальчик!» — шипел про себя Борис Генрихович, сжимая кулаки. — «Корнетик драный! А ведь все с мамочкой живет, грядки ей копает! Да ему ж только волю дай… Он же всех тут сожрет! Россофил…»

Борис закрыл глаза и медленно сосчитал до двадцати. Ему снова захотелось в мирное брежневское безвременье.

Деньги!

Лениво плескаясь в лавовой купели, джинн Ифрит, верный слуга аш-Шайтана, опытный соблазнитель, растлитель и губитель смертных, сквозь пелену дремоты разглядывал из четвертого измерения сильно изменившийся за время его пятисотлетнего сна человеческий мир.

Подобием перископа служили глаза глиняной статуи, которую он избрал в качестве своего временного вместилища.

Все шло неплохо. Люди почти не менялись. Даже в этом незнакомом краю, в эту странную эпоху со всеми ее фокусами и новинками, пороки продолжали существовать в незамутненном виде. Пожалуй, они даже кристаллизовались, благодаря угасанию в людях веры.

Он не без удовольствия вспоминал, во что превратил цветущее некогда царство Сулеймана ибн Дауда с его дворцами, райскими садами и восторженными подданными. Не помогли царю его ручные джинны, властью над которыми он так гордился. Надо было лишь до самого конца корчить из себя тихого, преданного слугу и заверять царя, что он будет жить вечно.

С мордастым дураком все обещало сложиться гораздо проще, быстрее и веселее. Правда дурак был всего лишь богачом, а не властителем этой земли. Однако и времена настали другие.

Как-то по ящику, сквозь который дурак смотрел состязания и узнавал новости, один молодой, до смешного наивный воин спросил: «В чем сила? Разве в деньгах?» Ифрит бы прослезился от умиления, если б был способен плакать. Да, мой глупец! Деньги! Деньги! И еще тысячу и один раз деньги!

Первый сон

Жаркое тайское солнце озорно и нагло пекло сквозь закрытые веки. Толян кое-как разлепил правый глаз и вспомнил, что все еще лежит в шезлонге на белом пляже острова Самуй. Что перед ним искрится, переходя из зеленоватой прибрежной лазури в густо-синюю бесконечность океан. Что в вечно голубом безоблачном небе медленно кружат, подгоняемые ветром белые точки каких-то птах. Что за спиной качают крылатыми листьями пальмы, и ждет уютное бунгало с кондиционером и ледяным пивом.

Толян пошевелился. На миг заподозрил, что обгорел.

«Вроде нет…»

Хотелось пить. Лежать было жарко и скучно. Идти купаться по раскаленному песку — противно и лень. Возвращаться в дом — просто лень. Оставалось лежать.

Следующие десять минут Толян провел, наблюдая за маленьким белым парусником в океанской синеве. От нечего делать он представил, как огромная доисторическая акула выныривает из глубин, одним махом откусывает половину суденышка. Человечек вместе со своей девахой падает в воду, что-то там кричит, зовет на помощь. У него еще есть время доплыть до берега, гигантская тварь не сразу обратит внимание на двух ничтожных малявок. Но он не хочет плыть, он машет руками, захлебывается, хватается за бабу и орет, орет, орет, как любой европейский козел…

До уха донеслось треньканье мобильника. Раскосая длинноногая кукла-барби по имени Ваан бежала к нему с сотовым в руке с выражением глубочайшей тревоги на своем фарфоровом личике.

— Оу, миста! Ё мобайл, плиз!

— Сэнькю! — буркнул Толян, беря мобильник и любуясь ее приплясывающими на жгучем песке крохотными лапками. — И принеси мне эту… ну… ботл бир!

Он приложил мобильник к уху. Звонили от Директора. Дремота и лень слетели в один миг.

Толян почти ничего не отвечал, только вяло повторял: «да» и «ага», мрачнея с каждой секундой

Он не заметил принесенного пива. Потом встал и, выдохнув: «Хорошо, разрулю!» быстро направился к дому.

Войдя, Толян немедленно выставил за дверь Ваан и Юй, велев девкам пойти поплавать. Сдернул с болвана белую простынь, которой тот все время был накрыт.

— Проблема! Слышь! Дела плохо пошли! Деньги нужны… много денег!

Он отыскал бумажник и принялся щедро кормить истукана долларами. Но вдруг оцепенел.

«Это я что же… прошу у него денег и сам же ему деньги даю?»

Это походило на дурацкий каламбур из юмористического шоу.

«А зачем ему вообще деньги?» — задался Толян новым, доселе не посещавшим его вопросом.

— А зачем тебе бабки? Ты че с ними делаешь?

Болван оскорбленно выплюнул долларовую бумажку.

— Да нет, я же не в обиду! Ну ешь, ешь, епт! Мне не жалко. Тебе зачем деньги нужны, ответь! Ты там их перевариваешь что ли?

Болван проигнорировал вопрос.

— Так, ладно! Мне денег надо семьсот тыщ, срочно! Проект горит! Понимаешь? Директор мне за них глаз натянет кое-куда! Давай там, я не знаю… Кинь мне идею, где бабки взять. Или сам че-нибудь сделай. Слышишь?

Толян присел на колено, гладя копилку по узколобой голове.

— Если тебе не деньги нужны, а что-то другое, ну… дай мне понять. Че те, кровь моя нужна? Душа? Бери!

В голове мелькнули кадры из какого-то исторического фильма, где кровью окропляли жертвенник в капище.

За весь день он ничего не добился от болвана и долго ворочался в постели без сна. Шумел кондиционер, пищали москиты. Все было мерзко, тошно и постыло.

Толян думал о встрече с Директором, о своей тайне, которую сейчас уже трудно, а в скором времени вообще станет невозможно скрывать.

«Не засну…» — подумал Толян. И ошибся.

Он стоял на ступеньках собственного дома в Глухово. Солнце сияло так, что из его лучей, как из живых нитей, казалось, был соткан весь знакомый пейзаж. Если только это был тот пейзаж, который знал Толян. Газон перед его домом отчего-то очень походил на славное золотисто-зеленое футбольное поле, на котором играть босиком одно удовольствие.

Толян с наслаждением зажмурился. Такого теплого и родного солнца он не видел уже много лет. Даже тайское не шло с ним ни в какое сравнение.

По мощеной плиткой дорожке к его ногам подкатился круглый рыжеватый предмет, на котором вдруг проявилось чудное, веселое лицо. Не человеческое, но какое-то сказочное, мультяшное, с широкой, точно нарисованной улыбкой и озорными глазами.

— Привет! — крикнуло существо звонким голосом.

— А-э… Ты кто? — не понял Толян.

— Ну кто, как думаешь? Колобок наверно!

— Э-э… Че… Из сказки что ль?

— Из твоего сна! Я тебе снюсь.

— А-а… Ну… привет! Чего хочешь?

— Поглядеть на тебя хочу.

— Ты че, меня знаешь, что ль?

— А ты меня нет?

— Не-а.

Хотя по правде необычный гость показался Толяну смутно знакомым.

— О, дает! Считай, росли вместе — не помнит! У тебя что вместо мозгов, капуста американская?

— Ну ты… не больно-то! — возмутился Толян. — Щас как дам!

— Во-во, давай! — обрадовался колобок, подпрыгнув на месте. — Врежь, блин, так чтоб я своих не узнал!

— Че, серьезно?

— Ага.

— Я ведь и убить могу.

— Меня не убьешь! На меня один раз «ЗИЛ» наехал, и то, как видишь, жив, здоров!

— Ла-адно! — Толян размахнулся и со всей силы пнул под зад колобка, так что тот, подскочив на пять метров, чуть не улетел за забор.

— Э-эх, хорошо! — с неподдельным наслаждением промолвил колобок, прикатываясь назад.

— А-а, так ты мяч мой!

— Ну слава те, господи, признал!

Толян вспомнил свой старенький кожаный футбольный мяч, который получил на свой пятый день рождения и с которым провел во дворе все детство.

— Хех! Я тебя и забыл совсем!

— Да… А футбол-то еще смотришь хоть?

— Как же! Смотрю.

— Ты это… давай, попинай меня как следует! Ты же хочешь, вижу!

Толян поднял мяч, и неуверенно погладил его затертый бок.

— Да я уж разучился, небось. Сколько лет прошло.

— Давай, давай! Разговоры! Как говорил наш тренер.

Толян пошел на газон, и вдруг почувствовал себя молодым, сильным и сноровистым.

— Вот так, видишь! А ты сомневался! — подзадоривал мяч подлетая вверх и приземляясь то мысок, то на колено хозяина. — Эх, здорово! Круто! Бэкхем, ё-мое!

— Не Бэкхем, а Воронин! — пыхтел Толян.

Он вспомнил, как в десять лет мечтал стать профессионалом и играть за сборную. Как ходил в секцию. Как быстрее всех бегал кроссы и доигрывал матч, несмотря на сломанный палец.

— Вот время было…

— Хочешь туда вернуться?

— Не-е, — сказал Толян, подумав, и ловко поймал мяч одной рукой. — Тоска… нищета, совок. Пошло оно все! Ни о чем не жалею!

— Счастлив, значит?

— Представь!

— А с богом тогда почему не в ладах?

— Расплаты боюсь, — неожиданно для себя честно признался Толян. — Наворотил много.

— Значит, несчастлив.

— А кто счастлив-то? Старики без пенсий? Йоги тибетские? Кто?

— Не знаю. А ты несчастлив.

— Ну и что?

— Счастья хочешь?

— Хочу.

— А ты хоть знаешь, что это такое, счастье?

— Конечно! Когда все желания сбываются.

— Так у тебя ж они теперь и сбываются как раз!

Толян понял, что его ловко завели в тупик.

— Хм…

— Счастье — это другое.

— Ну короче, Склифосовский! Счастья нет, я что жалуюсь?

— А то, что желания сбываются, — продолжал мяч. — Тут все ох как непросто!

— В смысле?

— Да ты пинай меня, пинай… Желания сбываются и сами по себе, даже без глиняных болванов. Жизнь так устроена. И, ей-богу, не всегда оно к добру…

— Хрень несешь! Что значит, не всегда к добру?

— Что значит, то и значит. Повзрослеешь, поймешь.

Толян вдруг почувствовал, что мяч общается с ним один в один, как старый тренер Сан Саныч, которого он когда-то очень уважал.

— Разбей болвана, — небрежно посоветовал мяч. — И брось все к чертовой матери. Свали куда-нибудь, начни новую жизнь!

— Тебе легко говорить, колобок, блин! Ты от зайца ушел, от медведя ушел. А я от Директора как уйду?

— Болвана сломай, потом будешь думать.

Мяч соскочил с его ноги и, шлепнувшись о землю, прыгнул за ворота.

— Пока!

Пирамида

С неба хлестал по-летнему напористый, но уже по-сентябрьски гадкий ливень.

Толян вылез из машины. Прикрываясь журналом и чувствуя ледяные пощечины ветра, от которых в Таиланде напрочь отвык, прошлепал в стеклянные двери главного офиса акционерного общества Гознак.

Все, происходившее с начала дня, напоминало какой-то дурацкий сон или голливудский фильм, где главного героя решили подло и крупно подставить.

Утром в дверь квартиры Толяна раздался неожиданный звонок. Стоявший на пороге курьер вручил ему пакет с официальным штампом Гознака. В соответствии с бумагами, Толян был обязан оплатить услуги по изготовлению призовых бонов в количестве пять миллионов штук.

У Толяна помутнело в голове. Первая мысль была, что курьер ошибся дверью. Вторая: что договор адресован его однофамильцу. Третья: что его, Толяна, хотят окончательно добить тайные враги.

Чтобы оплатить договор, а плюс к тому еще спасти проект надо было бросить в топку все свои накопления и вероятно продать автомобиль.

Толян несколько раз пролистал договор, выпил из крана воды, чтобы не умереть от накатившей жажды и, остервенело матерясь, набрал номер дирекции Гознака.

Надежда как-нибудь по волшебству вырулить из проклятого бреда рухнула, как только его соединили с директором.

Директор предприятия господин Хомяков так мягко, словно не раз имел дело с забывчивыми клиентами, напомнил Толяну, что не далее, как вчера Толян собственной персоной приходил в нему в офис, чтобы обсудить условия сотрудничества, согласовать внешний вид и номинал призовых бонов, и даже предоставил оттиск печати.

Поднявшись в офис Хомякова, Толян узнал, что дело обстоит еще хуже. Директор без тени смущения объяснил, что заказ был срочный, что он уже в работе, и уже имеются напечатанные образцы.

— Верочка, принесите пожалуйста образцы по заказу: двадцать два сорок четыре, — распорядился Хомяков по телефону.

— Но это был не я! Не я приходил, вы это понимаете? — взревел Толян, грохнув ладонями о стол.

— Анатолий Григорьевич, — снисходительно-психиатрским тоном промолвил директор. — Я бы мог вам поверить и даже усомниться в том, что вчера приходили именно вы, но у меня есть записи камер видеонаблюдения. Если вам угодно, могу их показать.

На мониторе в первоклассном качестве Толян увидел изображение человека, очень похожего на себя, но, все-таки, (это мог почувствовать только он сам, лучше, чем кто бы то ни было знающий свою внешность) совершенно другого. Крупное лицо, широкий, презрительно искривленный рот, узко посаженные маленькие глаза под покатым лбом. Это была его рожа. Искусно загримированная колдовскими чарами под лицо хозяина.

— Н-но… это не я!

— Вы хотите сказать, что кто-то подготовил двойника с фальшивыми документами, заслал его к нам, чтобы зачем-то от вашего имени…

— Ну да! Н-наверно!

Директор пожал плечами и покачал головой.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь.

Вернувшись домой, Толян ворвался в комнату, где в углу стоял болван, и в гневе замахнулся на него кулаком.

— Ты че творишь, сука?! Ты че мне тут устроил, а? Хоттабыч гребаный! Я че тебе, Мавроди? Тв-варь! Я тебя денег просил достать, а ты… С-сука! Как же я теперь… Я же ни черта не умею! Я же в этих финансах во!

Он постучал по деревянному комоду.

В голове вдруг прояснилось. Зашептал мысленный голос, навеянный волей истукана.

— Че… — Толян изумленно нахмурился. — В смысле? Я, значит, вообще не участвую? А-а… Сам будешь все делать, да?

На лицо наползла улыбка.

— Ла-адно. Поверю тебе. Все равно, блин, деваться некуда…

В один миг невыносимая гора обрушилась с плеч, Толян почувствовал себя в надежных руках.

— Только ты со своими чудесами поаккуратней! Мне вот этой фигни с двойниками не надо! Вообще сделай так, чтоб… Слышь! Чтоб никто толком не мог понять, что это я за всем стою. Запудри им мозги! Чтоб ни моего имени, ни фото, ни подписи, никаких следов! Ты же джинн!

Толян понял, что болван принимает условия.

— Окей. Давай, давай, включай свой насос. Башка!

Он довольный вышел из комнаты, не решаясь до конца поверить, что все опять в норме.

Снова захотелось на Самуй.

Цирк урода

Коля вышел из ворот школы и с ходу пожал сухую дядину ладонь.

— Ну привет, Коляныч! — фыркнул дядя Вова, обдав Колю табачным дымом.

Коля не любил это прозвище, но смолчал.

Они сели в серую дядину «Девятку» с помятой дверью.

— Как учеба? — это был первый ритуальный вопрос, ответ на который дядю нисколько не заботил.

— Ну так… нормально, — вздохнул Коля.

Слава богу, врать не приходилось.

— М-м… А невеста? — второй, самый идиотский вопрос.

— Нету пока.

Про Колины занятия плаваньем дядя Вова даже не вспомнил.

Дядя включил радио. Коля вдыхал запах знакомой, но совершенно чужой машины с толстым, обшитым бурой кожей рулем, с пеплом на сиденьях и скорбно глядящими из-под потолка ликами святых.

«Ne-ey na-na-na! Ne-ey na-na-na!» — пел развязанный женский голос, нагоняя скуку.

Этот хит приходилось слушать с самого детства.

— А у вас как дела? — спросил Коля.

— Да… так, — дядя сделал неопределенный жест рукой, которой до сих пор не касался руля, и вдруг ударил по сигналу. — Ш-штоб тя! Права понакупили, чурки драные!

Разговор, похоже, был окончен. Дядя, раздраженно сопя, повернул колесико автомагнитолы.

«Вся-яко ра-азно, э-это не зара-азно!»

— Опять эта х… — проскрипел дядя.

«Рекламная служба Русского радио: девятьсот тринадцать девять девять шесть три!»

«Осталась зона где-то позади. Ах как свобода щекотала пятки! Так билось сердце радостно в груди…»

Дядя продолжал вертеть.

«Сейчас очень сложное время. У кого-то падает курс, у кого-то встает солнце на горизонте. Я выбираю безопасную рекламу!»

«I can make you feel so right. Be my la-аdy of the night…»

Наконец, пройдясь по всем радиоволнам, остановился на обсуждении обманутых вкладчиков.

— Вот так и живем… — мрачно проворчал дядя.

— А при чем тут цирк уродов? — спросил Коля, услышав среди тоскливой экономико-политической муры гротескное словосочетание.

— Ну а кто они еще-то?

Коля не знал, что этой зимой по стране прокатилась эпидемия афер. Преступления носили разнообразный, но всегда мутный и при том совершенно вопиющий характер: от масштабных финансово-вещевых пирамид и невиданных по наглости афер в госструктурах до учреждения фиктивных фирм, поддельных авизо, обмана с недвижимостью и псевдолотерей.

Социологи объясняли это тяжелым состоянием общества после дефолта, от которого страна только начинала оправляться. Но было в этой эпидемии и что-то таинственное, не поддающееся пониманию. Во-первых, все началось внезапно, словно по чьей-то команде. И так же внезапно закончилось. Во-вторых, раскрываемость даже самых простых дел была постыдно низкой. Не только организаций, но даже физических лиц, осуществлявших преступные схемы как бы не существовало. Их не могли отыскать ни по персональным данным, ни по фотопортретам, составленным сотнями свидетелей. Не могли найти и деньги, которые будто бы исчезли из природы, улетев в черную дыру. Не помогло содействие иностранных спецслужб. Следственный комитет ломал голову, журналисты проклинали разложившуюся систему и подозревали заговор, кто-то даже искал во всем этом мистическое начало.

Толпы митингующих с плакатами осаждали двери солидных учреждений, сотрясая морозный воздух пустыми требованиями и размахивая ничего не стоящими бумажками. Система, даже вернись она к сталинским методам, не смогла бы им помочь. Зацепок не было никаких. Кроме, пожалуй, одного странного факта. Факта, на который обратили внимание все эксперты, и тоже необъяснимого. На всех без исключения фотопортретах мошенников, чье существование стояло под большим вопросом, были изображены похожие друг на друга, хоть и далеко не идентичные мужские и женские лица. Все они были зловеще некрасивы с мелкими, близко сидящими глазами на широких бульдожьих физиономиях. Какой-то журналист в шутку окрестил эту плеяду цирком уродов, полагая что за аферами стоит единая крайне могущественная и разветвленная криминальная структура.

Автор перла не подозревал, что урод был всего один. Да, к тому же, не человек, а предмет. Предмет, в чье бездонное нутро с тихого одобрения хозяина со всей страны стекались многомиллионные потоки. Джинн не был способен создавать деньги из ничего. Он мог только брать их.

Толян, несмотря на некоторую робость перед могуществом древнего духа, не мог не тешить себя мыслью о грядущих золотых россыпях. Финансовые проблемы давно уже были решены, дела шли лучше, чем когда бы то ни было, Директор был доволен.

— Я король! — шептал Толян среди ночи, не в силах заснуть от накатывающего возбуждения. — Я бог! Все будет мое!

Хорошенько подоив народ, можно было переходить на новый уровень. Можно было убрать Директора и самому занять его место. Можно было взлететь, стать олигархом, купить Кремль и править оттуда всей чертовой страной. А, может, и целым миром?

«Целым миром на пару с ним. Если он только меня не…»

Сон, как всегда, накрыл нежданно.

Второй сон

Толян с удивлением осознал, что на дворе лето, а он лежит в шезлонге на своей даче в Глухово в синей мгле теплой звездной ночи.

Он поднялся, смутно заподозрил, что спит. Сон ему, впрочем, пока что нравился.

«Может, опять с мячом поболтаю?» — подумал Толян, обводя взглядом окутанный тайной забытья мир.

Над головой шевелилась и дрожала жемчужная россыпь.

Звезды — гвоздики, которыми темнота приколочена к небу — так вроде давным-давно шутил над маленьким Толяном его отец.

В черных зарослях горели светлячки. Грустно пел сверчок.

Толян встал с шезлонга и пошел за ворота в сторону реки. Под ногами тихо шуршала трава. Сонно перешептывались листья, и плескались робкие волны.

На берегу, опустив ноги в воду, сидела отливающая зеленоватым светом и вся какая-то полупрозрачная, совершенно голая девушка с длинными светлыми, похожими на подводную траву волосами.

Толян застыл как вкопанный и что-то промычал. Девушка обернула к нему свое прекрасное лицо.

В ее волосах белела кувшинка.

— Садись, — сказала она спокойно, словно ждала его прихода.

Толян, робко подойдя, неуклюже опустился на траву.

— Ты кто? — наконец, выдал он.

— А сам как думаешь?

Разглядывая девушку (точнее силясь разглядеть ее лицо отдельно от всего остального), Толян никак не мог выудить из памяти нужного образа. Девушка напоминала ему слишком многих и никого конкретно. Казалось, она была слита из всех девчонок, которые ему когда-то нравились.

— Почему… без одежды-то? — хмуро спросил Толян, чувствуя в теле волнующий зуд.

Даже во сне он не любил столь наглых провокаций.

— Ну так это же сон, — улыбнулась девушка. — Причем твой. Кого стесняться-то?

— Хорошо-о!

Сон нравился Толяну все больше.

— Ты…

— Русалка, — просто представилась девушка.

— М-м… Ну и? О чем говорить будем?

— Колобка ты не послушался.

— Почему? Я… еще пока думаю. Может, сделаю, как он сказал. Времени-то полно.

— Нет, времени мало, — вздохнула русалка.

Толян заметил, что внутри ее призрачного тела, как в стеклянном сосуде резвятся какие-то серебристые головастики и пузырьки. Пальцы сами потянулись к этому чуду. Русалка заметила его движение, но никак не воспротивилась.

— Либо ты это сделаешь сейчас, либо никогда. Понимаешь?

— Да ладно…

Толян как-то непривычно скованно и неумело начинал щупать ее бока, бедра, словно трогал женщину первый раз в жизни. Руке хотелось причинять боль, но чей-то голос внутри запрещал это делать.

— Знаешь, какую тварь ты притащил сюда и оживил всем нам на погибель? — невозмутимо продолжала русалка.

— Ну притащил-то, кстати, не я, а этот… старый хрен.

— Чего ты хочешь?

Лапа Толяна переползла ей на грудь.

— Посмотри на меня и скажи, чего ты хочешь, чтобы стать счастливым?

— Тебя для начала! — не выдержал Толян.

— Ага! — ухмыльнулась русалка, дернув плечом и сверкнув глазами. — Я тебе не Ваан!

— Ну и надела бы тогда что-нибудь, чтоб глаза не мозолить! — рассердился Толян. — Нашлась тут!

— Денег хочешь? Власти? У тебя же и так все это есть. Славы хочешь?

— Н-не знаю.

— Свободы хочешь, — проникновенно молвила русалка, глядя Толяну в глаза. — Хочешь, а боишься! Боишься все растерять.

— Свободы без денег не хочу! Видел я такую свободу без штанов, блин… в гробу в белых тапочках! Батя мой был нищий, дед нищий…

Русалка засмеялась тихим, журчащим как ледяной ручеек, презрительным смехом.

— Забыл ты свое счастье, Толик.

— Какое еще счастье? Где оно, счастье?

— Думаешь, счастье — это на островах всю жизнь задницу греть? — жестко заговорила русалка. — Или на трех «Меринах» разъезжать? Или меня на траву повалить? А? Это счастье?

— А че, нет?

— Смотри!

Русалка вдруг обхватила его сзади и с неожиданной могучей силой опрокинула в реку.

Глаза заволоклись пузырящейся мутью, уши заложило.

Над Толяном простирался синий небосвод. Горело радостное весеннее солнце. Толян, а точнее, еще не Толян и даже не Толя, а Толенька сидел на плечах у папы. Рядом шла мама, молодая и красивая, с букетом красных цветов.

Кругом было полно людей. Все улыбались. Все куда-то шли, навстречу какому-то прекрасному событию. В какой-то светлый горизонт, за которым высился храм Василия Блаженного и красная башня с часами и звездой.

Громко играла музыка. Колыхались алые флаги, плыли воздушные шарики. На странном доме, похожем на пирамиду, стояли какие-то люди в темных одеждах, среди которых, как рассказывал папа, стоял тот самый. Самый-самый-самый главный. Толя почему-то был уверен, что это должен быть самый высокий и сильный человек из всех. Он вовсю пытался разглядеть его.

А люди все шли и шли. И он плыл над ними, сидя на великаньих папиных плечах. И рядом шла мама.

Толян вспомнил все. Вспомнил, что такое счастье. И так сладко и в то же время нестерпимо горько сделалось на сердце, что в глазах зашевелились слезы.

Он вынырнул. Русалка, улыбаясь, подала ему мокрую ладонь. Толян, плюясь и кашляя, с трудом вскарабкался по скользкой траве на берег.

— Ну что, вспомнил?

Толян не ответил, тяжело потупив взгляд. Русалка потрепала его по бритой голове.

— Разбей болвана.

— Ага. А что потом?

— Потом… суп с котом!

Она лягушачьим прыжком сиганула в воду и исчезла в фонтане брызг.

Паломничество

Отец Савелий вышел из подъезда с большой клетчатой сумкой на плече, туго набитой книгами.

Апрельское солнце ударило в его усталые, красноватые от бессонницы глаза.

«Вот и солнышко до нас соблаговолило…» — без особой радости подумал священник, чувствуя на щеках едва ощутимые добрые поцелуи лучей.

На деревьях по-весеннему щебетали птицы. Крякали качели.

— Здрастите, Савелий Лазаревич! — прошамкала съежившаяся на скамейке, укутанная в шерстяной платок крохотная старушка.

— Здравствуй, здравствуй, Степанида Ивановна, — задумчиво ответил отец Савелий.

Он остановился. Вдруг, словно о чем-то вспомнив, вынул из сумки маленькую книжицу в дешевой серой обложке и протянул Степаниде.

— Вот, возьми. Подарочек. Тебе и внукам.

— Ой! Что ж это такое! — испугалась старушка. — Вы нам уже и книги дарить? О-ой-и…

— Да, да, да. От всей души, — смиренно вздохнул отец Савелий, без удовольствия слушая охи и причитания взволновавшейся соседки.

Он поправил на плече тяжеленную сумку и, что-то меланхолично шепча себе под нос, продолжил путь.

Вторую книгу он оставил на пустой дворовой скамейке. Третью подарил двум девочкам, игравшим в классики. Четвертую оставил на остановке. Пятую в троллейбусе. С шестой вышла неприятность: зачуханный, злобный солдат, пролистав книгу, демонстративно отшвырнул ее и с кривой усмешкой покрутил пальцем у виска:

— Проблема у тебя, дядя!

Отец Савелий скорбно перекрестил его, как покойника.

— Это чего вы мне даете-то? — сонно пробубнил лежавший на лавке заскорузлый мужичок в мятой одежде.

— Это «Ковчег». Книга о грядущих событиях. О том, как надо изменить свою жизнь, чтобы спасти не только тело, но и душу.

— Чего?

— Свод мирских правил. Что-то вроде «Домостроя».

— А-а… Мне не надо! Я домов не строю, — отмахнулся мужик, тряхнув мутной головой. — Я ж это… по направленности-то автослесарь, не плотник! Пятый разряд у меня. А зарплата — хоть в гроб! С-суки… А вчера, слышь, пришел — жена, собака, дверь не открывает! Заначку нашла.

Отец Савелий долго передвигался по своему импровизированному маршруту с постепенно худеющей сумкой. С тоской думал о судьбе своего труда, который в лучшем случае откроют пять или шесть человек. А ведь сколько денег на тираж ушло…

«Скупец!» — одернул себя священник.

Доехал на метро до Пушкинской.

Под чистым прохладным небом кроны бульваров едва зеленели. Бронзовый Александр Сергеевич печально разглядывал цветы у своих ног. На его голове снова сидел голубь (куда ж без него!)

Отец Савелий двинулся к Красной площади, мрачно озирая тупые, лощеные, зубоскалящие лица на рекламах, жмурясь от нагло сверкающих, шумных иномарок, высматривая непристойное белье на манекенах, сторонясь пьющих пиво мужчин и женщин на сумасшедших каблуках, в обтягивающих тонкие ноги новомодных джинсах (или того хуже, в юбках на три пальца выше колен). Отовсюду веяло дикарской, совершенно языческой беззаботностью и порочным самодовольством. В воздухе бродил хаос.

— Харе Кришна! Кришна харе! Харе, харе! Кришна харе! — самозабвенно вопила процессия людей в восточных одеяниях с почти лысыми головами. — Кришна, Кришна! Харе, ха-аре!

— Откуда повылезали, господи! — взмолился отец Савелий. — Что им здесь, Индия?!

— Не пр-роходите мимо! Зах-ходите! — истошно ревел мегафон. — Только для вас, только сейчас и только у нас…

Шестилетний мальчик носился между ног, обстреливая прохожих из пищащего бластера.

Отец Савелий положил книгу на асфальт, рядом с сидящей на коленях нищенкой. Самообладание и чувство реальности покидали его с каждой минутой.

За последние десять лет он был в центре всего пять раз, и каждый такой поход заканчивался для него бессонной ночью, полной гнетущих дум.

Из «Фольксвагена» взвизгнул голосом кастрата Майкл Джексон. Размалеванный дурак в скоморошьей шапке сунул прямо под нос рекламный флаер.

Когда же в витрине книжного магазина посреди Тверской отец Савелий увидел вдруг переведенные на русский книги сумасшедшей англичанки в красочных обложках, то почувствовал, что может не выбраться из этого ада живым. Он выронил сумку, прислонился к стене и, плотно сжав веки, шепотом принялся читать молитву.

— Отец, те че плохо?

Перед ним стоял узколобый, коротко стриженный парень в дорогом костюме с бейджем.

— А… н-нет. Все хорошо…

— Ну так иди!

«Забирай меня скорей! Увози за сто морей! И целуй меня везде! Восемнадцать мне уже!»

— Мерзость! Гной! — шипел отец Савелий, дыша, как больной сердцем глубокий старик.

На крыше гостиницы «Москва» огромными буквами красовалось название марки пива.

— Господи… Ты же все это видишь! Ты же знаешь, к чему все идет! Отчего же… К-как же ты позволяешь им…

Косматый байкер в рогатом шлеме, оглушительно трындыча, пронесся мимо. У отца Савелия заложило уши.

Девочка лет двенадцати жадно ела хот-дог и сосала из банки напиток из листьев коки.

— Сгорите! Все сгорите! — вскричал он вдруг, не слыша самого себя в шуме машин.

Он чувствовал, как от гнева у него заходятся дрожью руки.

— Содом! Все! Кончено!

Он вытряхнул из сумки оставшиеся книги и, волоча ее по земле, почти бегом, дергаясь и подскакивая, ринулся в сторону метро.

Оказавшись на родном «Соколе», в покое безлюдных дворов и тихих улочек, отец Савелий почувствовал, как на душе постепенно начинает проясняться. Кошмар позади. Паломничество в царство золотого тельца завершилось.

— Ничего… Не ровен час! Мы еще посмотрим!

— О-о, чудила идет! — крикнул из окна наглый мальчишеский голос, когда священник подходил к дому.

У отца Савелия дернулась щека.

— Спаси и сохрани…

Глухов-сити

Толян ступил в обширный, оформленный в маниакально черно-белом стиле кабинет. Мышиный жесткий ковер, пепельные стены, широкий белый стол, черные стулья, ретро фотографии на стенах. В потолке сияли нервным дневным светом люминесцентные лампы.

— Анатолий Григорьевич! Добрый день!

Перед ним стоял высокий, энергичный, совершенно лысый молодой человек в очках.

— Здрасьте, — бросил Толян.

— Пожалуйста!

На столе раскинулся единственный источник живых красок в этой комнате: огромный, искусно выполненный макет того, во что в перспективе должно было превратиться Глухово.

— Хм… Интересно, интересно…

Толян медленно ходил вокруг стола, разглядывая с разных сторон свое детище. Менеджер проекта мерил комнату журавлиными шагами, суетливо показывал и рассказывал, что, где и как будет обустроено.

Казино, отель, рестораны, бары, кинотеатр, бани, стрип-клуб, магазины, парковки, электростанция.

Толян с трепетом сознавал, что у него теперь достаточно денег для воплощения всего этого.

— Мы запросили у администрации отчет о системах канализации и водоснабжения в поселке.

— Хех! Вряд ли у них там, кроме выгребных ям что-то есть.

— Я осмелюсь снова задать вам этот вопрос, — менеджер виновато улыбнулся, поправляя очки. — Что вас сподвигло сделать выбор в пользу Глухово? Этот населенный пункт совершенно…

Зазвонил мобильник.

— Простите, щас!

Толян вышел за дверь.

— Алло!

— Здравствуй, Толя.

Многозначительный, тихий, шершавый голос принадлежал Директору.

— Здрасьте, Кирилл Сергеевич!

— Как поживаешь? Давненько я тебя не видел.

— В порядке, Кирилл Сергеевич. Могу хоть сейчас к вам явиться.

— Да нет, нет, не надо. Все нормально. Просто…

— Да?

— Ты знаешь, удивительные вещи творятся в мире.

— Э-э…

— Ты когда последний раз на своей даче был?

— Этим летом. До середины августа.

— Ничего странного там не заметил?

У Толяна недобро екнуло сердце.

— Н-нет.

— Ты же близ Глухово отстроился, да?

— Да.

— Просто, знаешь… — Директор хрипло усмехнулся в трубку. — Сегодня утром открыл газету. Интервью. Какой-то денежный мешок, пожелавший остаться анонимным, вещает о своих планах превратить Глухово… Во что ты думаешь? В русский Лас-Вегас! А? Каковы замашки!

— Да аферюга обычный!

— Я тоже так думаю.

— Поставит два игровых автомата…

— Хе-хе! Да… А это не ты, случайно был?

— А-э… н-нет.

— Я просто читаю. Он там разоткровенничался, сказал, мол, у него хата поблизости стоит. Местность ему, видите ли, в сердце запала. Я прикинул: кто там еще может жить, кроме тебя? Вроде больше некому.

— Да мало ли, Кирилл Сергеевич! Может, он в двадцати километрах живет. И потом… Да что я псих, что ль? В обход вас такие схемы вертеть? И откуда у меня столько денег, я ж не Абрамович!

— Ну да, ну да… Но вообще я почему-то тебя представил. Иногда человек по тексту угадывается.

— Кирилл Сергеевич, — Толян запнулся, чувствуя, как немеет язык. — Ну что вы меня… с грязью равняете. Ну вы же про меня все знаете. Да если б я с ума сошел только! Да разве б я в газетах об этом хвастался! Вы ж меня всегда можете проверить!

«И правда, может!» — с ужасом подумал Толян.

— Ну ладно, ладно… Толя. Просто, если что-то есть за душой, лучше сразу честно признайся. Мы ж тут не волчары. Это я так. Вдруг? Мало ли…

— Да нет у меня ничего за душой.

— Ну и хорошо. Верю! А Лас-Вегас в Глухово — это, конечно, хе-хе! Забавно… было бы.

Директор повесил трубку.

Через час Толян напряженно глядел в выпуклые мертвые глаза истукана.

— Моей жизнью живешь? Интервью раздаешь газетам? Что ж ты задумал, урод?

«Не дергайся, дурак. Нормально все будет. Дело делается», — прошептал в голове болван.

— Да иди ты! — огрызнулся Толян. — Знаю… чего ты хочешь. Но ты не борзей, брат! Я тя в любой момент Моисеичу назад сдам. Или просто разобью! Понял?

Болван презрительно скривил рот. То есть, Толяну показалось, будто его рот искривлен с каким-то особенным презрением.

Толян закрыл глаза и помотал головой.

— Пош-шел ты…

Он вышел из комнаты, хлопнув дверью. Для спокойствия запер ее на ключ.

«Бред какой-то! Что ж мне теперь, и Директора бояться, и его?»

Впервые Толян почувствовал, что ничего не контролирует. Это было страшно. До щекотки.

Всю ночь он хлопал глазами.

Столпотворение

— Елки-палки, мы так до ночи не доползем! — Василий Палыч стукнул по рулю костлявой ладонью.

— Папа, ты мне обещал не психовать за рулем! Опять у тебя давление подскочит!

— Но ведь сроду же не было здесь никаких пробок! Двадцать лет ездили как по маслу… Что за напасть! Самолет там у них что ль упал?

Мама тяжело вздохнула, вытирая покрытый испариной лоб.

Коля в двадцатый раз играл в тетрис, чувствуя, как ноют неподвижно согнутые в коленях ноги. Алина сидела как статуя, закрыв глаза, с наушниками на голове.

Никто не предполагал, что привычный полуторачасовой путь до дачи обернется дополнительным часом черепашьей езды от Каменки до Глухово. Жаркий, безветренный июньский вечер и душные, дребезжащие, пропахшие бензином «Жигули» все сильнее давили на психику.

— Тебя ж Петрович предупреждал, что там идет какое-то строительство.

— Ну что ж там такое строят-то, что заторы такие!

Впереди рычал и гудел бесконечный поток машин. Какие-то наглецы то и дело проезжали по обочине, поднимая тучи пыли, так что невозможно было опустить стекла.

— Понакупили иномарок, хамье! — ворчал дед.

— Еще раз пихнешь, дам тебе! — зло пригрозила Коле сестра, на миг выйдя из транса.

Коля вяло огрызнулся в ответ. До полномасштабного скандала оставалось совсем немного.

Как и все на свете, пробка, наконец-то, закончилась. «Жигули», почуяв свободу, стали радостно набирать ход.

— Щас посмотрим, что у них там… — пробурчал дед.

Коля отложил тетрис и уставился в окно. Увиденное превзошло любые разумные ожидания.

Глухово — маленький скучный поселок, по соседству с которым расположились дачи, был полностью обезображен, словно подвергся авианалету. Лязгающие лапы экскаваторов нещадно крушили жалкие деревянные домишки. За ограждениями виднелись широкие котлованы. Бульдозеры, бетономешалки, ревущие компрессоры. Сотни чумазых рабочих сновали туда-сюда с тачками и лопатами. Стоявшие в центре три каменных здания не собирались сносить, но даже их обнесли строительными лесами с явным намерением превратить во что-то совершенно иное.

«Там же дед инструменты покупал…» — рассеянно подумал Коля.

— Нет, ну ты посмотри, а! — задавленно прошелестел Василий Палыч, шаря глазами по сторонам.

Среди царящего производственного ада Коля разглядел памятник героям войны, беззащитно торчащий на краю траншеи. Его то ли пощадили, то ли до сих пор не решили, что с ним делать.

— Боже… Куда ж людей-то расселят? — прошептала мама.

— Варвары! — рявкнул дед. — Во-от она, демократия-то! Свободный рынок, едрить в кападык!

Когда они свернули на проселочную, прежде бежавшую через обширные луга дорогу, Коля увидел, что строительство идет и там.

— Пра-ально! Мы для них кто? Тараканы! — продолжал негодовать дед. — Все изгадили! И ведь ни черта же не построят!

— Да ладно тебе, — вздохнула мама. — Подземный магазин на Охотном ряду — ты тоже не верил, что построят. А какая красота получилась!

— Построят они! Для себя любимых построят! Где ты видела, чтобы у нас для людей что-то делали?

— Так они, может, и до нас доберутся, — промолвил Коля.

— Пусть только попробуют! Я им покажу! Я этих фашистов, полицаев проклятых…

Когда они приехали, ни о каком катании на велосипеде уже не могло быть и речи. Надо было ужинать, стелить постели и ложиться спать. Да и усталость после трехчасового сидения в машине накатила жуткая.

Коля вынул из рюкзака роман Стивена Кинга и, улегшись на кровать, попробовал окунуться в чтение.

Не выходило. В голову лезли воспоминания о Глухово. Кусочек знакомого с раннего детства мира, пусть даже небольшой, оказался вдруг разрушен и растерзан.

Коля пытался представить, что там могут построить. Судя по масштабам работ, планы у местных воротил были грандиозные. Коля вообразил, как на берегу реки медленно и грязно будут расти многоэтажные новостройки, появятся какие-нибудь гаражи, заборы, трубы. Ему никогда не нравилась мысль, что Москва рано или поздно доползет до Глухово. Но того, что это случится так молниеносно и нагло Коля не ожидал. Это напоминало блицкриг, о котором любил рассуждать дед в своих военно-исторических дебатах.

— Эй, тебя кто-то из твоих зовет! — крикнула с веранды сестра.

Коля бросил книгу и выбежал из дома. За калиткой стоял Алешка.

— Привет!

— Привет! Машину вашу увидел.

Без особого интереса завязался разговор.

— А ты в курсе, что там за стройка идет? — спросил Коля.

— Не-а. Тут вообще никто ничего не знает. Говорят, с мая началось.

— А это вообще законно, то, что они делают?

Алешка пожал плечами.

Коля жалел, что папа из-за работы не смог поехать на дачу. Уж с ним бы точно что-то прояснилось.

— Отец Максима Арханова, вроде сказал, что это этот… рейдерский захват. Незаконно короче.

— Как такое может быть? Это ж целый поселок! Тут же и милиция, и свидетели…

Дед, ругаясь себе под нос, искал связку ключей, которую где-то оставил минуту назад.

Коле вдруг пришло в голову, что дед, который так неистово рвал и метал, похоже напрочь забыл про разрушенное Глухово и теперь точно так же злится из-за ничтожного пустяка.

— Вот, напасть-то а! Как сквозь землю… — ворчал Василий Палыч, шурша сапогами в высокой траве. — Кольк! Иди в дом, щас клеща подцепишь!

— Кстати, у нас тут рядом тоже кое-что собираются строить.

— Что?

— Церковь, — Алешка мотнул головой. — Там, в поле. Где новые дачи стоят.

— Ну церковь — это ничего. Ладно, мне пора. Пока!

— Бывай!

Они пожали руки.

На следующий день ни дед, ни мама ни разу не вспомнили о событиях в Глухово. Алине было «по барабану».

Коля с Алешкой ездили на реку, где, к счастью, все осталось, как было прошлым летом. Правда по пути друзья отчего-то видели сразу двух мертвых птиц, лежавших в дорожной пыли со скрюченными лапками.

— Из-за чего ж это?

— Может, это из-за грозы? — предположил Алешка. — Молния в землю ударила, а птицы рядом пролетали. В Америке было что-то похожее. Целую стаю пришибло.

Они остановились на склоне. На миг Коле показалось, будто что-то вокруг все же резко переменилось. Что-то невидимое. Даже неощутимое.

«Пусто как-то…» — промелькнуло в голове.

Странное чувство рассеялось, не успев толком проявить себя.

Третий сон

Жека ждал, пока повар Зураб разложит по тарелкам лоснящиеся, поджаристо-кровавые куски шашлыка, разольет по бокалам пиво и, пожелав «вкусьно покущат», уйдет на кухню.

— Ты че, нюхаешь, что ли? — спросил он полушепотом, настороженно глядя Толяну в глаза.

— С чего ты взял?

— Вид у тебя странный какой-то. Ты это дело брось! Это Директор пусть кокос себе хоть в чай вместо сахара сыплет. А мы — сам знаешь… Только по праздникам, только со своими!

— Да не нюхаю я! — огрызнулся Толян.

— Выглядишь странно… — прошамкал Жека, жуя шашлык. — Даже не могу понять, почему.

— Короче! К делу давай!

— Да погоди, погоди! Сказать тебе хотел…

— Ну?

— С тобой что-то не так, Толян. Я те это как друг говорю. Все это чувствуют!

— Ну, епт… — Толян мрачно опустил глаза, не зная, чем парировать этот стальной довод.

Он сам чувствовал, что с ним что-то не так.

— Директор на тебя косо смотреть стал.

— С чего?

— Ты ж знаешь, да, что в Глухово творится? Директор не верит, что ты с этим никак не связан.

— А как я могу быть связан? Я че, глава администрации?

Толян нервно отхлебнул пива. Жека пожал плечами.

— Директор — гений. У него нюх особый на людей.

— Параноик он!

— Параноик не параноик, а Соловья раскусил. По пятнышку на ботинке. Помнишь, дело было?

— Н-да…

— Он пока еще не может к тебе нитей нащупать…

— Слушай, а ты че, в натуре веришь, что это я там во всем замешан?

— Не знаю, Толян. Ничего не знаю! Просто предупреждаю, чтобы ты был готов. Он уже совещается с кем-то насчет тебя. Не знаю точно, с кем, но…

— С ума все посходили… — пробормотал Толян.

И вдруг грохнул тарелкой о стол. Осколки фарфора и куски мяса разлетелись по беседке.

— Ты че?!

— Иди!

— Толян! — Жека оторопело вскочил со стула.

— Иди отсюда, иди! Без твоих советов проживу! Давай, давай! Директор заждался!

— Толян, я… как был твой друг, так и остался!

— Все, все, все! Ты мой друг, я твой друг! Токо че-то ты мне глаза режешь! Давай, вали отсюда, блин!

— Я ж ради тебя… Господь свидетель! — Жека поцеловал платиновый крест на груди и, понимающе кивнув, заспешил к своей «Бэхе».

Толян швырнул ему вслед пивной бокал.

— Др-руг!

Он сам не понимал, почему злится на Жеку. Злиться было не на кого, кроме отражения в зеркале.

Толян пришел домой и повалился на диван.

«Что я творю? Какой еще Глухов-сити? Зачем мне это надо?! Это ж не я придумал-то… Надо было русалку с колобком слушать… Епт! Какая на хрен русалка! Какой колобок! Я че, совсем поехал?!»

Толян сел, в отчаянии обхватив голову руками.

«Но ведь болван-то мне не привиделся!»

Он посмотрел в сторону камина. Вспомнил, что истукан теперь стоит наверху в биллиардной, подальше от чужих глаз.

«Пора с ним кончать! Или меня самого кончат!»

Он тут же осекся, поняв, что зашел слишком далеко.

«Его-то я разобью, а как я один из этого дерьма выпутаюсь? Даже если прикажу свернуть все проекты… А что это изменит? Наломал дров, козел! Не-ет, надо до конца идти и во всем ему верить! Иначе смерть!»

«Верь, бойся и проси!»

Толян понял, что урод снова лезет в его мысли.

— Заткнись! Сам решу!

Хоть он уже и знал, что ничего никогда сам не решит.

Ночью опять не спалось. В какой-то момент, не выдержав, Толян встал с кровати и подошел к окну покурить. Была глубокая ночь. В небе, незамутненная облаками, сияла луна. Толян зажег сигарету.

За рекой на холме ему привиделись странные фигуры. Так выглядели бы люди, если б обмазались фосфором и вместо одежды нарядились в серые лохмотья из паутины. Пять, десять, двадцать, сорок… Целая толпа призраков медленно спускалась к его дому по склону, кажется, следуя со стороны далекого кладбища.

У Толяна перехватило дыхание. Пересилив, нахлынувший приступ паники, желание спрятаться в подвал или в шкаф, Толян бросился ко входной двери, запер ее на все замки. Взял из выдвижного ящика пистолет. В следующий миг он понял, что земное оружие вряд ли чем-то поможет против загробных существ.

«Надо быстрей в машину и ехать!» — подумал Толян.

Однако было поздно: призраки уже шатались во дворе.

Толян забился в угол спальни, держа в одной руке пистолет, а в другой ночную лампу.

Незваные гости ввалились в дом, оглашая комнаты стонами и бредовым бормотанием. Они не высаживали дверь, не разбивали стекол, но в то же время вполне отчетливо топали ногами и шуршали одеждами. Это не были бесплотные духи.

Дверь отворилась сама собой. Толян увидел их вблизи.

— Вы кто?!

— Мы-ы кто?! — истерично взвизгнул призрак пожилой женщины в мохнатом берете и огромных очках. — Мы-то «кто»! А вот ты кто?! Ты кто? Ты никто-о!

— Я «кто»! — затрясся седобородый старик в галстуке. — Сорок лет работы в институте Курчатова, трижды лауреат государственной премии, доктор наук! А ты-то кто сам?

— Во-от он, наш новый символ, вы только гляньте! В трусах, да еще и с пистолетом! — вопила старуха в платке, размахивая костылем.

— Рожу-то наел на народных харчах! — басил старик в фуражке, с рядами орденов на груди.

— Вы, молодой человек, воображаете себя хозяином жизни! Так сказать, хищником! — верещал тощий доходяга в очечках и шляпе. — А вы всего лишь жертва! И мне вас жаль! Вы тот самый грядущий хам!

— Какие себе хоромы выстроил! Это я должен жить в таких хоромах! — ревел грузный дед в спортивном костюме.

Призраки вдруг, забыв про Толяна, накинулись на него с упреками.

— Вам че надо?! — заорал Толян.

— Чего нам надо? Он еще спрашивает! — завопила тетка в берете. — Тебе самому чего надо в этой жизни?! Вы же только жрать умеете!

— Я тебе сейчас все выскажу, дорогой мой! Ты глаза-то не отводи! Смотри на меня! — злобно шипел сутулый, плешивый старикашка, пытаясь схватить Толяна за лицо.

— Ты в тюрьме сидел? А я двадцать три года на севере… Не то что! Видишь, зубов не осталось! — скалил свой единственный зуб какой-то побитый инвалид.

— Я вам, простите, щас в морду дам! За все хорошее! — рявкнул, трясясь от злобы, костлявый усач, подскакивая к Толяну.

Толян нажал на курок. Призрак чуть не упал от испуга. Лихорадочно принялся ощупывать не раненную грудь.

— Ах, он стреля-ять! — заголосила толстомордая баба.

— Совсем стыд потеряли!

— Встретил бы я тебя в траншее под Курском — громыхал ветеран. — О-ох, ты бы у меня там пострелял!

— Давай, давай! Патронов на всех не хватит! — тараторила психанутая тетка.

— Вам че надо?! — чуть не плача вскричал Толян. — Че пристали, суки!

Ему было уже не страшно, но дурно. Голова шла кругом, как после ведра чистого спирта.

— Хамите, молодой человек!

— Да он хамить только и умеет! Хамить и жрать!

— Анатолий… Или как вас там? Толян, — сквозь общий ор прорезался мирный, тихий голосок, принадлежавший какому-то стручку с маслянистыми глазками. — Вы же помните, что вы должны сделать? Вот и сделайте. Прямо сейчас, на наших глазах.

— Что? Что? Что сделать? — бормотал Толян в полубреду.

— Что сделать?! Он спрашивает, что сде-елать!

— Да теперь уж ничего не сделаешь! Сделал все, что мог!

— Доброе дело, скотина, сделай! Хоть какое-то!

Толян озверел. Он схватил с кровати одеяло, вытряхнул из пододеяльника содержимое и принялся хватать призраков одного за другим, бросая их в пододеяльник, как в мешок.

Привидения с воплями носились по спальне. Возмущались, охали, сыпали проклятиями, обиженно кричали что-то из пододеяльника, грозили подать жалобу.

— Вон отсюда все! — рычал Толян. — Мой дом! Моя жизнь! Никому ничего не дам, падлы!

Толян проснулся на полу, борясь с одеялом.

Послание

Ушаня увидела в закатных сумерках бредущую по дороге фигуру в сером одеянии. Это был он.

Кошка бесшумно догнала его на своих резвых и мягких лапках. Села позади и замяукала.

Дядя Петя оглянулся.

— Ушки… — прошелестел он, нагнулся и взял кошку на руки.

Ушаня помогла человеку восстановить рассудок, дав ему своей силы. Взгляд дяди Пети преобразился. Исчезла маска скорби и безумия.

— А-ах, господи! Что бы я без тебя делал, Ушанька! Кем бы я без тебя был! — вздохнул дядя Петя, гладя свою подругу шершавой рукой по прекрасным рысьим ушам.

Ушаня нежно заурчала.

— Да… Надо ехать к нему, — задумчиво промолвил дядя Петя. — А на чем ехать-то? Автобусы не ходют… метро закрыто, а в такси не содют! И денег нет. Ладно… Не убежишь от меня, Ушань?

Ушаня, конечно же, не собиралась никуда сбегать.

Дядя Петя дошел до автобусной остановки в Глухово. Сел на лавку и стал смиренно ждать до утра. Потом, не просидев и десяти минут, двинулся своим ходом.

Он шел быстро и уверенно, привыкший покрывать пешком огромные расстояния. Кошка мирно дремала у него на руке. Вторая рука безостановочно работала посохом.

Прошло почти три часа, прежде чем дядя Петя добрался до покосившейся ограды старого, побитого временем деревянного дома и начал тыкать своей палкой в стену, до которой мог дотянуться.

Через некоторое время в окне показалась испуганная физиономия Мицкевича с всклокоченными волосами и тут же пригнулась, словно боясь поймать пулю.

— Кто там?

— Это я!

— Ты? Чего ты в такую темень! — Михаил Моисеич закашлялся и скрылся во мраке дома.

Через пару минут дядя Петя снимал свой дождевик в слабоосвещенной, пропахшей сушеными грибами и рассолом комнатушке.

— А я уж испугался, думал, все! — кряхтел Мицкевич. — То ли братки ко мне пожаловали, то ли скинхеды меня отыскали!

— Миша…

— О-ох ты какая! Тигри-ица, тигрица… — Михаил Моисеич начал гладить кошку.

Ушаня величаво сносила прикосновения еще более корявой, чем у дяди Пети старческой ладони.

— Миша, я к тебе… по этому делу, — сбивчиво заговорил дядя Петя. — Я без этой кошки снова буду не в себе. Времени мало… Что делать будем, а?

— А ниче не делать, — Мицкевич апатично пожал плечами. — Садись, щас я тебе чаю налью. Ты как сюда добрался-то?

— Пешком.

— Во дает, а! Скороход! От Глухово пешком… Может, водочки капнуть для разогрева?

Дядя Петя мотнул головой.

— Ты же понимаешь, что будет?

— Ну будет, дальше что? Я не виноват. Меня ограбили.

— Но ты ж его все это время у себя держал.

Мицкевич категорично помахал жилистой рукой, ища коробку с чаем.

— Вот только без этого, Петр! Не надо грязи! После того, как меня выкинули, я никому ничего не должен. Все! Пусть этот лоб теперь и думает, и отвечает. Если он вообще способен думать.

— Ну а люди-то?

Михаил Моисеич по-рыбьи скривил рот.

— Ну а что люди? Бывает, чего такого… Сколько их можно спасать? Пусть набьют шишек — не впервой! Мне девяносто скоро стукнет. Мне уже на многое все равно. Сын в Америке, за кого переживать-то!

Дядя Петя хмуро щупал небритый подбородок, не зная, чем тут можно возразить.

— Люди, люди… — ворчал Мицкевич. — А вот то, что меня Толик ограбил… нагло средь бела дня. Пьяный! Это не все равно. Я ж его… Они бы мне хоть что-то оставили — я б его одним взглядом… сделал. Он бы даже понять ничего не успел. А тут… Ты ведь не видел, как все было.

— Да я тебя понимаю. Но делать-то что-то надо.

— Ничего не сделаем. Даже если б захотели. Ты сумасшедший, я… еще хуже.

— У тебя «светляки» остались?

— Есть один. А ты че, пустить хочешь? Да не отзовется никто! Эти штуки еще в восьмидесятые вышли из использования.

— Ну дай, дай!

— Никто не будет связываться с джинном. Тем более с таким. Это как стихийное бедствие… как чума… — Мицкевич, кашлянув, открыл шкафчик и зазвенел барахлом.

— Вот, — он протянул другу маленькое ржавое подобие зажигалки. — Только на дорогу выйди, а то увидит кто.

— Спасибо, Миша.

— Да чего уж там… Толку нет, говорю тебе!

Дядя Петя вышел в непроглядную ночную глушь. Ушаня семенила следом.

Дойдя до середины улицы, он вытянул руку и щелкнул «зажигалкой». Мелькнула бледная вспышка. В небе, медленно проступая, засиял огромный призрачный контур треугольника. В его центре забрезжил и начал расти такой же призрачный, но как будто переливчато вращающийся круг. Постепенно круг вышел за границы треугольника, распространяясь все дальше и дальше по небосводу. Потом все разом погасло. И на месте прежних форм возникли новые видоизменяющиеся геометрические фигуры.

«Это послание разойдется по всему свету…» — с грустной тенью надежды подумал дядя Петя.

Кошка обняла его ногу пушистым хвостом. Зеленые блестки ее мудрых, спокойных глаз тоже устремились в небо.

Тем временем в Глухово не спавший из-за болей в спине Борис Генрихович вышел во двор справить малую нужду.

Поглядев в небо, он оцепенел, потом вскрикнул, чуть не упал и бросился в дом.

— Люся! Люся! НЛО! Срочно бинокль! А! Нет! Какой бинокль… Фотоаппарат! Где? Где фотик, Люся?

— Не зна-аю! — донесся из спальни сонно-страдальческий голос.

— Дура! — взвизгнул Борис Генрихович. — Говорю тебе, НЛО! Иди посмотри!

— С-сам смотри… дурак…

Борис Генрихович сдернул с жены одеяло и, бешено ругаясь, подтащил ее к окну.

Там уже все погасло.

Последний сон

Толян ехал домой после столичных дел по знакомому как пять пальцев маршруту. Приближаясь к Глухово, он испытал странное ощущение. Словно кто-то подглядывал за ним со стороны. Или что-то настойчиво пыталось приковать к себе его взгляд.

Толян сбавил скорость. Редкие фонари, обступившие шоссе, пестрели наклеенными на них назойливо яркими рекламными листовками.

Толян прикинул, кому и зачем понадобилось обклеивать листовками каждый столб на всем протяжении дороги.

Он затормозил. Вышел из машины и, подойдя к столбу, пригляделся к изображению.

С плаката на Толяна смотрел он сам. Или кто-то до крайности похожий на него в его пиджаке и галстуке.

Толян отпрянул, даже не прочитав напечатанный текст.

— Черт… — простонал он. — Че-ерт!

Он прыгнул в машину и помчался дальше. По мере того, как он приближался к поселку, истина проступала все яснее и беспощаднее. Листовками были обклеены не только столбы, но и заборы, и стены, и деревья. Даже дорожные знаки.

— Какого хрена… — бормотал Толян, надеясь, что ему это просто снится после крепкой попойки.

Подъезжая к дому, он чуть не потерял сознание. У ворот стояли две «Газели» с логотипами какого-то телеканала. Рядом слонялись люди с аппаратурой.

Едва Толян стал вылезать, как в нос ему ткнулся микрофон.

— Анатолий Григорьевич! Добрый день!

— Камеру убрали! — взревел Толян.

— Анатолий Григорьевич, мы хотели бы задать несколько вопросов о ваших проектах! — продолжала щебетать репортерша. — Это займет всего пять минут.

— Я… я… н-не могу щас!

— Но как же? Мы же все обговорили с вами по телефону!

— Не знаю! Вашу мать! Уберите камеру! Не смейте это показывать!

Толян отпихнул оператора и, судорожно нащупав ключи, принялся отпирать калитку.

Он не помнил, как припарковал машину, закрыл ворота и, слыша за спиной адский щебет журналистки, убежал в дом.

— Все! Конец! — шептал Толян, хватаясь за голову. — Амба! Все! Кранты! Попал!

Он хотел было идти к болвану, но вместо этого вдруг открыл мини-бар, схватил большую бутыль и, свернув ей шею, начал самозабвенно глотать виски.

Очнулся Толян уже на диване. Вокруг все ходило ходуном. На полу среди осколков стекла в луже спиртного звенел сотовый.

— А-а… Але…

— Толя!

Это был Директор.

— К-кирилл Серхеич…

— Я впечатлен. Очень остроумно!

Толян промямлил что-то нечленораздельное.

— Завтра утром тебя жду. Надеюсь, приедешь сам.

Толян завыл. С трудом поднявшись, взял из каминной стойки кочергу и, пошатываясь, двинулся наверх в биллиардную.

Болван стоял на своем месте, нагло тараща жабьи глазенки.

— С-сука! — облизнулся Толян. — Все… К-конец тебе!

Он размахнулся. Опустил кочергу.

— А-а… Не-ет, гнида… Сначала ты все исправишь! Вернешь как было.

Толян схватил урода за глиняные плечи.

— Давай! Д-делай! О-о-ох…

Он в изнеможении сел на пол. Из глаз потекли пьяные слезы.

— Все, гад! Сдаюсь! Слышь? Твоя взяла! Бери все мои деньги! Все, все бери! Вытащи только! Спасай…

Толян умоляюще глядел в мертвые глаза истукана.

— Не хочу завтра к Директору! Спрячь меня! Хоть куда! Хоть в ад! Пусть меня… ч-черти заберут отсюда! Сука!

Толян кое-как встал на ноги и совершенно изможденный поплелся спать.

Лежа в полудреме, не вполне сознавая границу между реальностью и сонно-хмельным бредом, Толян услышал мерные, словно стук часов, приближающиеся шаги.

Дверь распахнулась. На пороге стоял высокий человек с заостренным бледным лицом в черном макинтоше и шляпе, поля которой подпирали торчащие из его лба миниатюрные рожки.

— Ну что, пошли? — черт криво ухмыльнулся и подмигнул Толяну.

— К-куда? — выдохнул Толян, вцепившись в одеяло.

— Что значит «куда»? — оскалился черт.

Толян хотел закричать, но позабыл, как это делается.

Новый хозяин

В полдень к воротам усадьбы Толяна подъехал черный внедорожник. Из салона вылезли Каленый, Сашок, Жека и Карим.

— Набери-ка его еще раз, — посоветовал Карим Сашку.

Сашок вынул мобильник и приложил к уху. Проползла минута. Ответа не было.

Жека нажал кнопку радиозвонка.

— Да не работает у него! — промолвил Каленый, который, встав на цыпочки, пытался нащупать верхнюю задвижку ворот.

Недолго повозившись, братки смогли попасть на участок.

Мертвая тишина окутывала двор. Даже птицы и кузнечики словно сговорились играть в молчанку.

— Колеса на месте, — Карим кивнул на скверно припаркованный «Вольво».

— Вижу, не слепой, — буркнул Каленый, с подозрением разглядывая главный дом. — Значит так, мы с Сашком сюда, вы туда!

Каленый и Сашок обошли весь дом, заглянув в обе ванные, проверив балконы и даже кладовки.

— Одежда в шкафу висит, — доложил Сашок. — Не голый же он ушел!

Каленый пронзительно свистнул, точно хотел пробудить спящего дракона.

— Толян!

— Надо в бане посмотреть.

Спустившись на первый этаж, они наткнулись на Жеку и Карима. Жека красноречиво всплеснул руками:

— Как сквозь землю…

— Че-то вообще не понимаю! — покачал головой Сашок.

— Да че тут непонятного… — проворчал Карим, зажигая сигарету. — В подвал надо идти — труп искать.

— А из этих… здесь никого не было? У него ж вроде баба какая-то была, повар.

— Не знаю.

— В доме все чисто. В зале только бутылка разбитая. И кочерга почему-то в биллиардной лежит.

— Может, там драка была?

— Да не…

В кармане Сашка вдруг запел мобильник.

— Это он! Его номер!

Сашок, не веря своим глазам, нажал кнопку вызова.

— Алло!

— Привет, — раздался из трубки спокойный, до странности невозмутимый, непривычно глухой голос Толяна.

— Э-э… А ты где? Мы тебя обыскались! Звонили, ты не отвечал.

— Бывает.

— Слушай, тебя же Директор вызвал!

— Не сейчас.

— О! Да как же не сейчас? Это ж Директор!

— Он че, бухой что ли? — шепотом спросил Жека.

— Вас там четверо?

— Н-ну да.

— Идите все в комнату, где стоит сейф, — продолжал сурово вещать голос Толяна. — Он открыт. Можете забрать все деньги и разделить между собой.

— Ты че, шеф?! Ты… вообще в себе?

— В себе, Сашок, в себе.

— Ниче се! — забормотал Жека. — Вот это шизец!

— А ты уверен, что это его голос? Ну-ка дай! — Каленый выхватил у Сашка телефон. — Алло!

Через полминуты его привычно каменное лицо ошарашенно вытянулось, глаза округлились.

— Ладно, Толян. Если… если ты отвечаешь…

Они пошли к сейфу и выгребли все его содержимое.

— Блин, он же подставить нас хочет! — испуганно зашипел Жека. — Не трожьте деньги, братаны!

— Спокойно, друзья, — промолвил голос. — А теперь, Каленый, бери бумагу, ручку и записывай мой ответ Директору.

— А ты сам ему не хочешь позвонить?

— Нет. Зачем?

— Как, зачем? Але, Толян! Ты че, совсем того?

— Пиши, пиши.

Каленый повертел пальцем у виска и взял заранее оставленные для него на столе ручку и лист бумаги.

Братки следили за ним, как зачарованные.

Через час Директор барабанил пальцами по столу, ходил из угла в угол, раз за разом перечитывая письмо и ухмыляясь заоблачной наглости, а, главное, поистине самурайскому бесстрашию своего еще недавно преданного щенка.

— Хм-м… Ловкач, ловкач…

Каленый, Сашок, Жека и Карим прожигали деньги в казино. Было решено, что Толян круто вляпался, дал деру и теперь пытается сбить Директора с толку, кося под психа. Впрочем, дела до него не было особо никому. Никому, кроме самого Толяна, который продолжал существовать, правда гораздо дальше, чем смели предположить его друзья.

Никто из них не подозревал, что деньги в сейфе были аппетитной наживкой с тонким, поначалу неощутимым крючком внутри.

Сверхъестественное

Коля читал «Оно», закинув босые ноги на обеденный стол, когда со стороны поля донеслись сигналы, оповещающие дачников, что приехала молочная машина.

Шло время, грузовик продолжал однообразно дудеть, зовя покупателей. За окном с банкой в авоське протопала баба Нина. Кто-то еще проехал на велосипеде, позвякивая бидоном на руле.

Коля никогда не понимал: откуда такая нужда ходить в поле, если молоко всегда есть в магазине. Может, там его продают дешевле? Или оно лучшего качества? Алина с презрением говорила, что «совок живуч». А вот дед, хоть и с неохотой, все же не упускал возможности затариться.

Сигнал звучал уже в тридцатый раз, не собираясь умолкать. На улице было необычайно людно. Вернувшиеся с поля люди ходили по дачам и стучали в двери соседей.

«Что ж там такое?» — подумал Коля, выходя из дома.

В калитке с бидонами в руках появился дед.

— Кольк! Зови всех! — бодро потребовал он.

— Зачем?

— Не знаю. Народ, вишь, собирается! Говорят, собрание какое-то очень важное. Все должны быть! Может, против строительства митинг?

Через несколько минут Коля, дед и мама (Алине было «по фигу») подошли к обрывкам сетки, с незапамятных пор ограждавшей поле. На воротах теперь висел красно-белый, совсем как в советские времена плакат: «Заходите, не пожалеете!»

— Там, наверно, супермаркет открыли, — предположила мама.

Но и она, и дед ошиблись. Вместо супермаркета или митинга посреди скошенного, наполовину застроенного дачами луга стояли грузовик и черный джип. Кузов грузовика был закрыт, возле джипа прохаживались парни с короткими стрижками, в темных очках.

«Бандиты…» — подумал Коля, вспомнив сериал про ментов.

Огромная толпа, какой дачный поселок не знал за всю историю, гудела и шепталась, объятая смутным предчувствием и напряженным любопытством. Один из братков сжимал в руке мегафон.