Бесплатный фрагмент - Боги выбирают сильных (новая редакция)

Борис Толчинский

НАСЛЕДНИКИ РИМА
Путь Империи. Расцвет

Книга вторая

БОГИ ВЫБИРАЮТ СИЛЬНЫХ

Книга Софии

Роман из цикла

Краткое содержание первой книги

Жизнь на коленях — единственный способ спасти маленький народ от гнева Аморийской империи, наследницы Древнего Рима, но ещё более великой, могущественной и безжалостной. Таков тяжёлый выбор Круна, герцога Нарбоннской Галлии, могучего, неустрашимого северного варвара. Многие годы Крун боролся с Империей. Эта борьба подорвала силы герцогства и стоила жизни десяткам тысяч галлов. Если теперь не прекратить её — что останется сыну, руины? Сын Круна Варг, свободолюбивый галльский рыцарь, не собирается склоняться перед императором. Варг намерен продолжать борьбу. Но что он может один против всей мощи Империи?

Движимый желанием хоть как-то досадить ненавистным аморийцам, сломившим волю Круна, молодой варвар спасает Марка и Януария Ульпинов. Это отец и сын, заклятые еретики, бросившие вызов самим основам Империи, отверженные, осуждённые на мучительную смерть. Стойкие и гордые, владеющие тайным знанием, в глазах Варга они выглядят великими волшебниками, хотя сами считают себя всего лишь скромными учёными. Ульпины предлагают Варгу свою дружбу и помощь в борьбе за свободу.

София Юстина, молодая аморийская княгиня, имеющая огромное влияние на политику Империи, пытается помочь смертельно больному Круну и остановить мятеж Варга. «Свобода от Империи — это миф, это пустой соблазн, это козни дьявола. Свобода возможна лишь в союзе с нами», — вновь и вновь убеждает она гордых галлов.

Сенатор Корнелий Марцеллин, её дядя и соперник в борьбе за власть, ловкий, циничный политик, ведёт собственную игру в Нарбоннской Галлии. Он выдаёт свою верную дочь Доротею за Варга и поручает ей войти к нему в доверие. Но и Корнелий, и София едины в стремлении поскорее уничтожить зловещих еретиков Ульпинов. «Эти двое для вас опаснее всей имперской мощи», — предупреждает Варга София. Однако он снова и снова укрывает их. Сознавая, что сын его предал, герцог Крун по наущению Софии решает казнить Варга. Ересиархи спасают мятежного принца от секиры палача, становятся его наставниками и помогают выстоять против Империи. Но она не может оставить галлов в покое: сам великий Фортунат, её отец-основатель, завещал своим потомкам власть над целым миром.

В разгар войны с мятежным сыном при очень подозрительных обстоятельствах умирает герцог Крун. Перед смертью он вырывает у Софии Юстины клятву пощадить его детей — и дочь, и сына. Нарбоннский престол наследует Кримхильда, дочь Круна, верная Софии, искренне очарованная величием аморийской цивилизации. Но власть над гордыми баронами молодой герцогине не удержать. София и Кримхильда с трудом спасаются из плена в Нарбонне. Мятежник Варг садится на престол отца.

Война объявлена! Князь Марсий Милиссин, друг и любовник Софии, боевой генерал, ведёт огромный легион, чтобы восстановить в Нарбоннской Галлии имперскую законность и вернуть Кримхильде её герцогский престол. Варг, направляемый Ульпинами, сражается отчаянно, но силы слишком неравны. Сто тысяч галлов попадают в рабство, ещё сто тысяч погибают на войне, а остальные снова под пятой Империи; и нет уже обещанной свободы… Марк Ульпин убеждает Варга сдаться добровольно и в знак своей искренности сдать победоносной Империи обоих ересиархов.

Другим человеком выходит Варг из войны, возмужавшим, повзрослевшим. Теперь он сам ищет мира с Империей. Кримхильда между тем показывает себя негодной герцогиней, её ненавидят и знать, и народ.

София в роли первого министра прилетает в Нарбонну, чтобы лично убедиться в гибели Ульпинов и принять решение по пленному мятежнику. Она должна забыть обиды, нанесённые ей Варгом, и помочь ему уйти от возмездия. Токи взаимной симпатии между ними усиливаются, но они — враги, это не их выбор, а самих богов, разделивших варваров и аморийцев. Пленённый, но непокорённый Нарбоннский вепрь ждёт своего нового шанса в темнице на имперском крейсере. Неожиданное и таинственное происшествие способствует его побегу с корабля.

***

Сенатор Корнелий Марцеллин, дядя Софии Юстины, одержим неразделённой страстью к ней, но полон решимости вырвать власть из её рук. Он раскрывает жестокие тайны Нарбоннской войны и обвиняет Софию в позорных неудачах кампании. В поисках поддержки София спешит в Мемнон, Священный Город аморийцев, к самим риши, таинственным хранителям Империи. Когда-то риши пробудили в ней способности ментата — но зачем?..

Идя навстречу новым испытаниям, она снова и снова вспоминает главный урок Мемнона: боги не делают людей сильными — боги выбирают сильных.

Часть IV. Страсть

Глава двадцать шестая, в которой молодой легат упорно не желает говорить того, что от него хотят услышать почтенные сенаторы

148-й Год Кракена (1786),

20 декабря, Темисия, Патрисиарий (здание Сената)

Из протокола заседания специальной комиссии Сената Империи (председательствует сенатор Корнелий Марцеллин)

Сенатор Марцеллин: Ваши волнения беспочвенны, генерал. Присутствующие здесь члены Высокородного Сената ни в коей мере не ставят под сомнения ваши ратные заслуги. Они по достоинству оценены самим Божественным Виктором, который, как все помнят, наградил вас орденом Фортуната третьей степени. Мы собрались для того, чтобы с вашей помощью разобраться, каким же образом злодею Варгу удалось сбежать с фрегата… прошу меня извинить, с крейсера «Мафдет».

Генерал-легат Марсий Милиссин: Я рассказал вам всё. Мне больше нечего добавить.

Сенатор Марцеллин: Не торопитесь, генерал, не торопитесь. Мы только начали… Свидетели утверждают, что злодей покинул крейсер с вашего согласия. И более того! Вот показания Донатия Потина, капитана крейсера «Мафдет». Он, в частности, пишет: «Когда я предложил его превосходительству схватить злодея, его превосходительство ответил мне, что поступает так, как полагает нужным поступать. Его превосходительство лично проследил за тем, чтобы злодей был посажен в шлюпку. Когда шлюпка отплыла к берегу, я снова высказал своё мнение его превосходительству. В ответ на это его превосходительство в грубой форме приказал мне отправляться в каюту, где ожидать дальнейших предписаний». Скажите, генерал, правду ли пишет капитан Донатий Потин?

Генерал Милиссин: Так точно.

Сенатор Марцеллин: Итак, вы признаёте, что злодей покинул крейсер с вашего согласия?

Генерал Милиссин: Да.

Сенатор Марцеллин: Следовательно, вы признаёте, что человек, за поимку которого Богохранимая империя заплатила жизнями сотен и тысяч своих верных солдат, покинул тюрьму с согласия и даже при содействии командующего группировкой имперских войск? Вы это признаёте?

Сенатор Клеменция Милиссина: Я протестую против такой постановки вопроса! В вашем вопросе, сенатор Марцеллин, содержится обвинение. У нас здесь слушания, а не суд!

Сенатор Марцеллин: Вот именно, уважаемая коллега, не суд, а слушания, поэтому вашему сыну не требуется адвокат. Пока не требуется. Пусть генерал-легат ответит на мой вопрос.

Генерал Милиссин: Я отвечаю: «Да».

Сенатор Милиссина: Почему вы отпустили Варга, генерал?

Генерал Милиссин: Потому что я дал клятву кровью Фортуната отпустить его.

Сенатор Кассий Альмин: Весьма необдуманно с вашей стороны, князь, давать священную клятву презренному варвару!

Генерал Милиссин: Напротив, ваша светлость. Я хорошо подумал. В противном случае злодей убил бы княжну Доротею Марцеллину.

Сенатор Милиссина: В деле имеются свидетельские показания, из которых следует, что жизни дочери нашего уважаемого председательствующего угрожала реальная опасность. Генерал-легат был вынужден принять условия Варга, так как это был единственный способ спасти Доротею.

Сенатор Марцеллин: Как любящий отец, я не могу не быть признательным генералу за благополучное разрешение острой ситуации с моей дочерью.

Генерал Милиссин: Вы это называете «острой ситуацией»? Да он держал нож у горла вашей дочери, забери вас Эреб!

Сенатор Альмин: Вы забываетесь, генерал. Не надейтесь, что вам дадут второй орден за спасение дочери коллеги Марцеллина. Похоже, вы не вполне сознаёте тяжесть своего положения. Извольте держать себя в руках, не усугубляйте его.

Сенатор Марцеллин: Благодарю, коллега. Итак, генерал, допустим, угроза жизни моей дочери действительно существовала. В таком случае, ответьте на вопрос: как упомянутый вами нож оказался у злодея? Как получилось, что злодей взял мою дочь в заложницы и выбрался из камеры?

Сенатор Милиссина: В деле имеются свидетельства на этот счёт.

Сенатор Альмин: Уважаемая коллега, я согласен с председательствующим: вам нет необходимости всё время говорить за сына. Он уже достаточно зрелый муж, чтобы отвечать за свои поступки самостоятельно.

Сенатор Милиссина: А вы бы не попрекали меня моим сыном, коллега! У всех на памяти ваш внук Констанций, который не сумел защитить нашу бедную Кримхильду от каких-то жалких лесных разбойников!

Сенатор Альмин: Мы ещё разберёмся, какие это были «лесные разбойники», да, разберёмся и сделаем надлежащие выводы!

Сенатор Милиссина: Я не понимаю вас, коллега. Вы на кого-то намекаете? Скажите прямо.

Сенатор Марцеллин: Коллеги, коллеги! Будьте благоразумны! Мы с вами собрались для обсуждения совсем другого вопроса.

Сенатор Милиссина: Эти вопросы могут быть связаны между собой. Я требую, чтобы сенатор Альмин высказал нам свои подозрения!

Сенатор Марцеллин: Вы имели в виду что-то конкретное, коллега Альмин?

Сенатор Альмин: Я? С чего вы взяли? Предлагаю вернуться к вопросу председательствующего генералу Милиссину.

Сенатор Марцеллин: Согласен. Вы помните мой вопрос, генерал? Если нет, я повторю его. Как получилось, что злодей взял Доротею в заложницы и выбрался из камеры?

Генерал Милиссин: Это произошло вследствие падения аэросферы на корабль.

Сенатор Альмин: У меня складывается впечатление, что генерал не желает разговаривать с нами серьёзно. Весьма опрометчивое поведение с вашей стороны, генерал, весьма!

Сенатор Марцеллин: Прошу вас, не горячитесь, коллега. Надеюсь, генерал объяснит нам, как могут быть связаны между собой эти события, помимо того, что оба относятся к ряду печальных.

Генерал Милиссин: Злодей воспользовался сумятицей…

Сенатор Альмин: На вверенном вашему командованию корабле царила сумятица? Я верно вас понял?

Генерал Милиссин: Вернее некуда! Вы когда-нибудь видели корабль, на который с неба упала аэросфера? Не видели? И я не видел! И они не видели! Никто не видел! Так чего же вы хотите?

Сенатор Леонтий Виталин: Позвольте, генерал, но это случилось на палубе, а камера злодея находилась, насколько я представляю, глубоко в трюме корабля.

Генерал Милиссин: Я ещё раз объясню… В тот момент, когда на палубу крейсера упала аэросфера, княжна Доротея была у Варга, своего мужа. Он воспользовался сумятицей и взял её в заложницы.

Сенатор Альмин: Как просто! Воспользовался — и взял! А кто и почему позволил ему сделать это?

Генерал Милиссин: Княжна Доротея сама настояла на максимально мягком режиме для своего супруга.

Сенатор Альмин: Вы сами послушайте, генерал, что вы говорите! В стремлении выгородить себя вы сваливаете свою вину на несмышлёную девятнадцатилетнюю девушку! Нам, членам Сената, таится ни к чему, мы-то знаем, что не она, а вы, именно вы, Марсий Милиссин, на самом деле правили в Нарбоннской Галлии. Следовательно, именно вы несли ответственность за всё, что там происходило! По моему мнению, именно вы обязаны были оценить степень риска, которому подвергалась дочь сенатора Марцеллина в камере злокозненного мятежника Варга, и принять все меры предосторожности. Вы этого не сделали — и тем, во-первых, поставили под угрозу жизнь самой Доротеи и, во-вторых, косвенно способствовали успеху авантюры Варга.

Генерал Милиссин: Не нужно меня стыдить. Я вам не лицеист, а вы мне не экзаменатор. С себя вины не складываю. Я виноват, и это правда.

Сенатор Марцеллин: Погодите, коллеги, и вы, генерал. Наша задача — не найти виноватых, а разобраться в истинных причинах кризиса. Я уверен, всем действиям столь грамотного военачальника, каким, без сомнения, является генерал-легат Марсий Милиссин, должно найтись разумное объяснение. Меня также интересует, почему был существенно смягчён режим содержания Варга, ведь всем было известно, на что способен этот нераскаявшийся бунтовщик.

Генерал Милиссин: Я уже докладывал членам комиссии: так пожелала ваша дочь. Как регентша Нарбоннской Галлии и как законная супруга Варга, она гарантировала мне его приличное поведение.

Сенатор Альмин: Скажите что-нибудь достойное мужчины, воина и князя, мне стыдно за вас, сын Милиссинов, вы позорите свой славный род!

Генерал Милиссин: Не годись вы мне в прадеды, я вызвал бы вас на дуэль за такие слова!

Сенатор Милиссина: Правильно, сынок! Ну, что, доволен, старая пустышка?

Сенатор Альмин: Да как вы смеете…

Сенатор Марцеллин: Полноте! Опомнитесь, друзья! Мы все — потомки Фортуната. Не будем ссориться. Оставим суетные склоки для низкорождённых. Итак, я снова вынужден вернуться к своему последнему вопросу. Вы можете что-либо добавить к своим словам, генерал, или нам надлежит считать, что вы попросту пошли на поводу у моей дочери?

Генерал Милиссин: Я могу добавить следующее. За более чем полтора месяца своего заключения Варг не совершил ни единой попытки нарушить режим. Княжна Доротея навещала его неоднократно, и все их встречи, до последней, проходили без каких-либо эксцессов.

Сенатор Марцеллин: А у вас не возникло мысли, что мятежник усыпляет вашу бдительность? Или вы, генерал, склонны разделять досадное заблуждение некоторых наших ура-патриотов, будто у всякого варвара всего одна извилина в мозгу?

Генерал Милиссин: Никак нет, ваша светлость. У нас были основания полагать, что сын покойного герцога Круна покорился нашей власти, как в своё время его отец.

Сенатор Марцеллин: У вас — это у кого?

Генерал Милиссин: У меня.

Сенатор Марцеллин: Позвольте, генерал, но вы употребили множественное число! Вы сказали: «У нас были основания полагать».

Сенатор Альмин: Правда с языка сорвалась!

Генерал Милиссин: Я имел в виду «нас», то есть командование нарбоннской группировкой.

Сенатор Марцеллин: Странно. Неужели «у вас» принято решать такие важные вопросы коллегиально?

Генерал Милиссин: Нет, но я обычно советуюсь со своим штабом.

Сенатор Марцеллин: Правильно ли я понимаю: вы обсуждали со своим военным штабом вопрос, покорился ли Варг вашей власти или нет? Так?

Генерал Милиссин: Нет. Я этого не говорил.

Сенатор Милиссина: Он этого не говорил, коллега. Не нужно передёргивать.

Сенатор Марцеллин: А я не передёргиваю. Напротив, я желаю, чтобы генерал своими словами сообщил нам, с кем он обсуждал сугубо политический вопрос, покорился или нет злокозненный мятежник Варг власти Божественного императора. Стало быть, со своими подчинёнными в Нарбоннии вы этот вопрос не обсуждали, генерал, верно?

Генерал Милиссин: Не обсуждал.

Сенатор Марцеллин: А с кем обсуждали? Отвечайте!

Сенатор Альмин: Он молчит, значит, ему есть что скрывать!

Сенатор Лавиния Криспина: Вынуждена напомнить вам, генерал, что сокрытие информации от членов специальной комиссии Сената считается у нас уголовным преступлением.

Сенатор Милиссина: Ответь хоть что-нибудь, сынок, это важно!

Генерал Милиссин: Прошу сенаторов извинить меня: я поклялся кровью Фортуната не отвечать на этот вопрос.

Сенатор Марцеллин: В самом деле?

Генерал Милиссин: Да.

Сенатор Виталин: Я смотрю, вы не слишком разборчивы в своих священных клятвах, князь.

Генерал Милиссин: Не судите о том, чего не знаете.

Сенатор Марцеллин: Сдаётся мне, я знаю, кому вы поклялись молчать на этот раз. И, право же, я вас понимаю, ох, как понимаю! И даже вам завидую. Тот человек, кому вы поклялись, достоин клятвы кровью Фортуната!

Сенатор Альмин: Смотрите, он покраснел!

Сенатор Криспина: Я ничего не вижу.

Сенатор Марцеллин: Потому что вы сидите лицом к солнцу, милая Лавиния… Что же, ситуация, по-моему, ясна.

Сенатор Милиссина: У меня остались вопросы к генерал-легату.

Сенатор Марцеллин: В самом деле? Ну, если так, прошу вас.

Сенатор Милиссина: Скажите, генерал, почему Варга держали в заключении именно на корабле, а не в узилище на территории Нарбонны?

Генерал Милиссин: Это как раз легко объяснить, мама… ваша светлость. Из узилища Нарбонны Варга могли освободить, а на крейсер «Мафдет» сторонникам узурпатора проникнуть никак не удалось бы.

Сенатор Виталин: Я вас не понимаю, генерал. Какие-такие «сторонники узурпатора»? Вы же их разгромили, всех до единого! Или не всех?

Генерал Милиссин: Я говорил о теоретической возможности освобождения «сторонниками узурпатора». Когда принималось решение о месте заключения Варга, они ещё не были разгромлены до конца.

Сенатор Виталин: Благодарю вас, генерал, вы выкрутились весьма изящно для военного. Я удовлетворён вашим ответом, у меня больше вопросов нет.

Сенатор Милиссина: Вы сказали: «Когда принималось решение о месте заключения Варга». Кто принимал это решение?

Генерал Милиссин: Я.

Сенатор Милиссина: Вы?!

Генерал Милиссин: Да, я.

Сенатор Милиссина: Невозможно! Вы всего лишь генерал-легат!

Генерал Милиссин: Я командовал нарбоннской группировкой.

Сенатор Милиссина: А разве вы не получали указания от имперского правительства?

Генерал Милиссин: Разумеется.

Сенатор Милиссина: Разумеется — что? Получали или нет?

Генерал Милиссин: Я их получал.

Сенатор Милиссина: Прошу вас хорошо подумать и ответить мне, какие указания вы получили от имперского правительства насчёт места заключения и условий содержания Варга.

Генерал Милиссин: Я принял эти решения самостоятельно.

Сенатор Милиссина: Нам трудно в это поверить.

Сенатор Криспина: Согласна с вами, коллега. Не понимаю, почему, но ваш сын, мне кажется, сам наговаривает на себя.

Сенатор Альмин: Скажите прямо: он нам лжёт, он лжёт Высокородному Сенату! Где это видано, чтобы простой служака решал важнейший политический вопрос? Кого вы выгораживаете, генерал?

Сенатор Марцеллин: А не догадываетесь, коллега?

Сенатор Альмин: Давно уж догадался, но хочу услышать от него, чтобы приобщить показания к протоколу!

Генерал Милиссин: Не дождётесь — вы, старый и лукавый интриган!

Сенатор Милиссина: Сынок, я прошу тебя… Дело очень серьёзно! Ты хотя бы понимаешь, что тут нам наговорил? Ты de facto признал свою вину по всем пунктам обвинения, да к тому же дал основания обвинять тебя в преступном превышении полномочий и служебной халатности! И это при том, что мы ещё не начали обсуждать обстоятельства в высшей степени таинственного исчезновения Варга после его бегства с корабля, равно как и причины, почему ты до сих пор не сумел его изловить!.. А всё ради чего? Ради кого? Ради неё?

Генерал Милиссин: Мама, молчи!!

Сенатор Марцеллин: Мне искренне жаль, молодой человек. Вы подавали большие надежды…

Глава двадцать седьмая, или один вечер и одна ночь из жизни Психеи, Минервы и Дискордии

148-й Год Кракена (1786),

20 декабря, Темисия, дворец Большой Квиринал,

Палаты Сфинкса

Княгиня София Юстина стояла у окна и смотрела, как тяжёлые капли дождя ложатся на мутное зеркало Квиринальского озера. Она думала о том, что весь декабрь уродился хмурым, слякотным, промозглым — под стать событиям, которые пришли в её жизнь вместе с этим декабрём: всякий новый день оказывался хуже предыдущего и радовал её врагов.

Это было падение. Странная катастрофа аэросферы у берега Нарбоннской Галлии и связанный с нею дерзкий побег Варга стали последней каплей. Недовольство правительством зрело давно и имело больше внутренние, чем внешние, корни. Главной причиной этого недовольства было нежелание — или неумение? — Тита Юстина лавировать между известными центрами имперской власти.

Первым центром власти, разумеется, была столичная верхушка, а вернее, могущественное столичное чиновничество. На высоких должностях десятилетиями сидели одни и те же люди; иногда этих людей заменяли их родственники или выдвиженцы. Первые попытки Софии чуть разбавить эту «старую гвардию» новыми людьми были встречены с ропотом и предубеждением; старая чиновная гвардия заняла глухую оборону, и Софии пришлось отступить; она довольствовалась уже тем, что столичное чиновничество выдерживало лояльность ей лично как наследнице Юстинов, прославленной династии консулов, чати, великих управителей, и первых министров.

Втором бесспорным центром власти был таинственный Мемнон. Таинственным он оставался, скорее, не для Софии, которой посчастливилось некоторое время учиться в Священном Городе, а для темисиан и, в том числе, темисианского чиновничества. Про обитателей Мемнона рассказывали удивительные истории; внимая им, кое-кто и вправду верил, что судьбы Ойкумены решают не величавые государственные мужи в блистательной Темисии, а сморщенные старцы-отшельники в мрачных пещерах Хрустальной Горы. Темисианское чиновничество втайне побаивалось неосязаемой власти мемнонских старцев, а правительство Тита Юстина шло у него на поводу и тем давало повод обвинять себя в недостаточном благочестии.

Третьим центром власти стал Гелиополь. Этот «Город Солнца» часто именовали «западной столицей». Океанский порт Гелиополя был самым крупным портом Обитаемого Мира. Обиженные центральной властью нобили облюбовали Гелиополь и в целом благодатное побережье Илифии. С каждым годом обиженных становилось всё больше. Гелиополь превращался в центр провинциальной аристократической оппозиции правительству столичных аристократов.

Однако главная опасность для правительства Юстинов исходила не из Мемнона и не из Гелиополя, а из Киферополя. «Высокогорная столица» была самым молодым из важнейших городов Аморийской империи. Киферополь построили всего три столетия тому назад. Это был «город магнатов», признанный центр крупных торговцев, финансистов, промышленников.

Магнаты — это обогатившиеся плебеи. Как ни пытается государство контролировать их состояния, всё чаще и чаще плебейские магнаты превосходят богатством князей, потомков самого Фортуната: ибо, в отличие от наследственных князей, которые владеют состоянием по праву своего рождения, магнаты делают деньги каждый день. Мало кто из плебейских делегатов в состоянии выиграть предвыборную кампанию без финансовой поддержки тех или иных магнатов. Настало время — и это время пришлось на период правления Тита Юстина, — когда магнаты потянулись к рычагам государственной власти. Не раз и не два аристократическое правительство давало «низкорождённым» по рукам, что, разумеется, не прибавляло правительству популярности у денежных мешков и лишь распаляло их интерес к высоким должностям.

Благочестивые отцы и матери Мемнона, отверженные нобили Илифии, амбициозные магнаты Киферополя перестали бы уважать самое себя, если бы не попытались в полной мере воспользоваться всеми неприятностями, которые принёс правительству Юстинов новый нарбоннский кризис.

София Юстина хорошо понимала их. Равно она понимала и то, что на сей раз правительству не устоять. Тит Юстин, её отец, давно уже смирился с поражением, лишь воля дочери удерживала его от немедленной отставки. Падение правительства неизбежно — но падать можно очень долго! Можно падать месяц, полгода, год, а можно и два года — ровно столько, сколько осталось ей до заветного тридцатилетия. Тогда отец и уйдёт, не раньше!

Весь этот сумрачный декабрь София предпринимала героические усилия, чтобы её отца не «ушли» в отставку прежде срока. Наступив на собственную гордость, она встречалась с людьми, которые вызывали у неё антипатию, любезничала с ними, очаровывала их, давала обещания… К её огорчению, ей верили не все, с кем она встречалась. Тогда в ход шли предусмотрительно подобранные обличающие материалы, и это помогало, но тоже не всегда, не во всём и не со всеми.

Корнелий Марцеллин знал, чем занимается София, и занимался тем же самым. В середине декабря он отлучился в Киферополь и вернулся оттуда в приподнятом настроении. София знала, что Корнелий уже успел пообещать места в своём новом правительстве по меньшей мере полусотне человек, при том, что мест всего было двенадцать. Подконтрольные магнатам и фракции Марцеллина столичные газеты каждодневно ругали правительство и требовали его немедленной отставки. На Форуме сторонникам правительства небезопасно стало появляться. Плебейские делегаты из радикальной фракции Кимона Псарика грозились со дня на день устроить Титу Юстину вотум недоверия. А если за недоверие первому министру проголосуют ещё и большинство сенаторов, — вероятности подобного развития событий София исключить не могла, — то правительство рухнет не через год или два, а уже в ближайшие недели, если не дни.

Самым дурным предзнаменованием для себя София Юстина сочла новость о том, что Виктор V пренебрёг указаниями придворных врачей и отказался переехать из промозглой Темисии на берег моря, в солнечную Элиссу. Это могло означать лишь одно: старый император-август, переживший на своём веку почти двадцать правительств, ждёт Тита Юстина с прошением об отставке и готов принять его в Палатинском дворце в любой из дней уходящего года.

«Если все поймут, как поняла я, что Божественный Виктор ждёт отставки отца, а отец заставляет Божественного ждать, нас снова обвинят в недостаточном благочестии, — ещё подумала София. — Как обидно, что мне нельзя сейчас отлучаться из Темисии! Я бы поехала в Мемнон и убедила синклит Храма Фатума интерпретировать какое-нибудь божественное знамение благоприятным для нас образом!»

Башенные часы Пантеона пробили четыре пополудни. Смеркалось. Из окна София вдруг увидела Марсия. Он мчался прямо к главному подъезду министерства колоний. Как всегда, он был на стройном скакуне вороной масти. Марсий спешился и широким решительным шагом вошёл в здание. И лишь тогда София поняла, что Марсий торопится именно к ней.

Так они не договаривались. Он не должен был встречаться с нею на виду у всех. В конце концов, он же не мальчик, он знает, что за ними следят, он знает, сколь опасны злые языки, особенно теперь, когда судьбы влюблённых висят на волоске! Они договаривались, что он свяжется с нею по видикону и расскажет, как прошло заседание сенатской комиссии.

Почему он пренебрёг разумной договорённостью и явился в министерство? Должно быть, случилось нечто экстраординарное. Прежде, в начале этого дня, отпуская Марса на «допрос с пристрастием» в Сенат, она дала себе зарок не терзаться напрасными волнениями и спокойно ждать его возвращения. Напрасными волнения казались ей потому, что она сделала для Марса максимум возможного. Но сейчас… сейчас в голове Софии мгновенно пронеслись все напасти, которые способен сотворить с её Марсом ненавистный Корнелий Марцеллин, и она не смогла сдержать стон. Усилием воли София взяла себя в руки и приказала референту пропустить генерала Милиссина, как только тот появится в приёмной.

В ожидании София прошлась по своему кабинету. Он представлял собой большую палату, в которой было место и для массивного письменного стола министра, и для длинного стола совещаний, и для роскошного дивана, и для полагающихся к дивану кресел. У задней стены в нише возвышалось изваяние аватара Сфинкса, покровителя науки и дипломатии. Над рабочим столом министра висел огромный портрет Виктора V в образе бога-фараона. А на столе стоял его же бронзовый бюст, но в образе римского императора. Этому бюсту составляла пару статуэтка консула Юста Фортуната, основателя фамилии Юстинов. В центре кабинета на постаменте стоял большой глобус; а напротив глобуса на стене, во всю её длину, размещалась рельефная карта Ойкумены с электрической подсветкой. И глобус, и карта были подлинными произведениями искусства, их украшали драгоценные металлы и самоцветы. В дальнем углу кабинета располагались большое видиконовое зеркало и пульт управления им. С помощью этого зеркала министр колоний мог в любое время напрямую связываться с любой точкой Ойкумены, где также установлена видиконовая связь.

Дверь распахнулась, пропуская Марсия. Его лицо показалось Софии застывшей ледяной маской, но она, знавшая Марсия, как себя, понимала, что под этой неприступной личиной он прячет растерянность. Едва за ним затворилась дверь, София бросилась к нему.

— О, Марсий! Что они с тобою сделали?

— Ничего. Они ничего со мной не сделали. А что они могли со мною сделать?

— Пожалуйста, Марс, не томи меня! Какое решение приняла комиссия?

Марсий пожал плечами и мягко, но решительно отстранился.

— Никакого. Под конец моя мать спровоцировала ссору с Кассием Альмином, и Корнелию пришлось разнимать их. Кассий потребовал от матери извинений, а когда она отказалась извиниться, заявил, что не будет заседать с ней в одной комиссии. Потом этому мерзкому старику сделалось дурно, он принялся поносить весь наш род, начиная с Милиссы Фортунаты, мама ему ответила, — ты же знаешь мою маму! — ну, и я не сдержался… в итоге Корнелий обещал продолжить заседание завтра.

— Почему Клеменция так поступила? Неужели не было другого способа отстоять тебя, помимо скандала? Скандал способен только дать отсрочку. Затеяв ссору, вы продемонстрировали Корнелию свою слабость.

Марсий пересказал Софии содержание его разговора с сенатской комиссией.

— Теперь всё ясно, — печально заметила София. — На месте Клеменции я бы поступила так же. Самопожертвование сына — зрелище не для любящей матери. Она старалась вытащить тебя, но ты не подал ей руки. Тогда она решила подтолкнуть тебя… ты снова не помог ей! И твоей матери не оставалось ничего иного, как спровоцировать скандал и выиграть время, чтобы вразумить тебя.

— Напрасные старания. Я тебя не выдам. Они бы очень этого хотели, услышать твоё имя из моих уст. Век будут ждать — и не дождутся!

— Прости меня, Марс, мой возлюбленный бог. Опять из-за меня страдают другие! Теперь и ты! Нет, я этого не переживу!

Марсий усмехнулся уголками губ и промолвил:

— Переживёшь, любимая. Ты же политик Dei gratia!

Интонация, с которой он произнёс слова «политик Божьей милостью», не понравилась Софии. Она устремила на Марсия внимательный взгляд. Он отвернулся.

— Это всё происки Корнелия, — сказала София. — Поссорить нас — его заветное желание. Пока ты был в Нарбоннии, мне всякий день подсовывали разные улики против тебя. Однажды даже подослали фотографию, где ты изображён в интимной близости с какой-то варварской девицей.

— Это фальшивка! Ни с кем я не был близок с того дня, как мы…

— Ах, Марс, оставь. В твою измену как не верила я прежде, так не поверю и теперь. Мы не доставим такого праздника Корнелию, пускай он мечется от злобы!

София снова подошла к окну и задумчиво проговорила:

— Любимый, мне нужно принять очень важное решение. Но для этого я должна знать всё, что случилось в тот страшный день третьего декабря.

— Ты знаешь всё, — удивился Марсий.

— Нет. Я главного не знаю: почему это случилось! Я чувствую, что где-то оступилась и ошиблась, но где, не могу понять, и это мучает меня. Я знала, что в покорность Варга рано верить, что это не человек, а «огонь под золой». Но я надеялась, что он созреет и признает правоту моей позиции.

— Да, в этом и была твоя фатальная ошибка. Ты слишком умная для остальных, и ты ждёшь, что в ответ на твой ум они изъявят свой. А нет у них такого ума, какой ты ждёшь! Особенно у Варга! Ты в нём увидела подобие отца — но он не Крун, он Варг, он дикий и свирепый вепрь! Он только затаился, а ты поверила, что размышляет. Он обманул тебя, София. При первой же возможности он вырвался из твоей паутины и был таков!

— Нет, я в это не верю. Если ты и прав, то не на все сто. У Варга острый и глубокий ум. Мне кажется, мы понимаем с ним друг друга. Я понимаю, почему он поступил именно так, а не иначе.

Марсий помотал головой и горько усмехнулся.

— Невероятно! У меня складывается впечатление, что ты испытываешь симпатию к этому зверю! Не будь он столь ничтожен в сравнении с тобой, я бы, пожалуй, приревновал!

— Это не симпатия, любимый, это уважение к достойному врагу.

— Уважение? К злодею, нечестивцу и пособнику Асфета?

— Он не злодей. Тем паче, не пособник. Он глубоко несчастный человек, который по ошибке родился среди варваров в Европе. Родись он князем в Амории, ему бы не было цены.

— Ну, хватит! Я не желаю тебя слушать! Ты запуталась в своих психологических опытах. Прошу тебя, не продолжай, иначе я и в самом деле начну думать, что твоё правление губительно для нашей державы!

София закрыла лицо руками.

— Никто меня не понимает! Никто, даже ты…

Но потом она спросила, уже совершенно другим тоном:

— Ответь мне, Марс, не показалось ли тебе, что Доротея Марцеллина разыгрывала роль заложницы?

— Он держал нож у её горла! Он был готов её зарезать! Крик Доротеи до сих мне слышится в ушах! Какая уж тут «роль», о чем ты говоришь?

— Ты должен вспомнить, какого лицедея она дочь.

— По-твоему, Корнелий дёргает дочь за ниточки?

— А, по-твоему, зачем Корнелий выдал её за Варга? Чтобы через неё управлять им!

— Корнелий не настолько глуп. Свирепым вепрем невозможно управлять. Гораздо легче приручить Тифона.

— Пусть так, Марс, но через Варга можно досадить тебе и мне! Что и получилось в результате! Выходит, не напрасно Корнелий рисковал любимой дочерью — он побеждает!

— Я тебе одно скажу: Варг держал нож у горла Доротеи и готов был её убить. Если бы я не принял его условия, он бы её убил. В этом не может быть сомнений.

София покачала головой.

— Ты очень мне помог своею убеждённостью. Чем больше я слушаю тебя и думаю об этом загадочном деле, тем твёрже моя убеждённость в том, что Варг и Доротея разыграли свою трагикомическую сцену специально для тебя.

— Ты иногда бываешь непереносима! — прогремел Марсий. — Я сам там был и сам всё видел, а ты не видела и говоришь…

— Погоди, я ещё не всё сказала. Мне кажется, Корнелий Марцеллин себя перехитрил. Ты знаешь Доротею с детства. Она — не я, она всегда была покорна своему отцу. Корнелий не воспринимал её иначе как любимую игрушку. Но вот он выпустил её в большую жизнь. Могу догадываться, какие напутствия он ей давал; наверное, мой дядя понимал, на что идёт. Он был уверен в Доротее. Она и в самом деле его не подвела. Моим людям не удалось вбить клин между ней и Варгом. Это мне казалось странным: Варг и Доротея слишком разные, у них должны быть ссоры! А так как ссор ни разу не случалось, я поняла, что дядя Марцеллин поставил перед дочерью задачу войти в доверие к молодому варвару. Думаю, ей это удалось. А дальше… дальше приключилось то, чего не смог предусмотреть мой хитроумный дядя: Варг и Доротея просто-напросто влюбились! Она — в него, а он — в неё.

— У тебя разыгралась фантазия, — сказал на это Марсий. — Я своими ушами слышал, как Варг назвал Дору «куколкой» и добавил, что она ему и даром не нужна, а следом Дора обозвала мужа «диким и безумным зверем».

— Да, именно! У меня больше нет сомнений, что влюблённая парочка разыграла тебя, мой бедный Марс! Вспомни: я сама исполнила роль «заложницы» у герцогини Кримхильды, когда нам понадобилось обмануть восставших баронов и бежать из Нарбонны!

— Не делай из меня идиота! Это вы, ты и Корнелий, взяли на себя дерзость играть судьбами людей. Вы заставили Дору страдать, вы подвергли её жизнь опасности. Ты бы видела, как она рыдала у меня на груди!

— Верю, Марс, она рыдала! От счастья, что её возлюбленный выходит на свободу! И не повторяй, пожалуйста, что он держал нож у её горла. Я тебя уверяю, он ничего бы ей не сделал, даже если бы ты приказал застрелить его на месте. Вот тебе и психология, воинственный мой бог! Если бы ты понимал душу Варга, ты ни за что бы не поверил, что он способен причинить боль женщине, которая не сделала ему ничего дурного, а одарила своей любовью, родила ему прекрасного ребёнка, сына, наследника, нового герцога. Они отчаянно блефовали, он и она, а ты поддался их отчаянному блефу!

Марсий издал гневный вопль и грянул кулаком по столу.

— Всё, что ты мне тут наговорила, живёт лишь у тебя в воображении! По-твоему, в той ситуации я должен был рискнуть Дорой и схватить злодея?

София подумала несколько мгновений и ответила:

— Ты не политик, не психолог, ты военный. Ты обязан был спасти жизнь Доротеи Марцеллины, и эту жизнь ты спас. В одном ты прав, любимый: я часто бываю умна задним умом. Не упрекай себя. Если бы ты поступил иначе, тебя бы обвинили в небрежении жизнью дочерью Марцеллина, и это принесло бы ещё больший урон твоей репутации.

— Что будет с Доротеей?

София загадочно улыбнулась. Марсий знал, что подобные улыбки обычно предвещают крупные неприятности людям, которым довелось встать Софии поперёк дороги. Она поспешила его успокоить:

— Я ничего не сделаю этой бедной девушке. Она достаточно наказана своею злосчастной любовью. А её отцу понервничать придётся!

— Прижми его, любимая, за нас обоих! Я бы и сам не прочь, но ты мне скажешь, что сейчас нельзя…

— Почему же, — усмехнулась София, — можно и сейчас! Если ты желаешь погубить нас! Ох, да, нужно ведь с тобою что-то делать…

Она задумалась.

— Я готов понести наказание, — сказал Марсий.

— За мои грехи, — вздохнула София.

— За твои грехи. Это самое большее, что я могу для тебя сделать!

Она кивнула, подошла к Марсию и негромко сказала ему:

— Мы воспользуемся паузой и опередим комиссию Корнелия. Я не могу совсем освободить тебя от кары, но в моей власти максимально облегчить её. У меня есть бланки с подписью отца и печать первого министра. Я напишу декрет о переводе тебя… Где бы ты сам хотел отбывать свою ссылку?

— Где угодно, лишь бы там было поменьше политики! И ещё одно: я не желаю, чтобы на новом месте службы ты опекала меня и удерживала мою руку всякий раз, когда я должен принимать решительные меры!

— Да будет так. Нынче же отправишься в Сиренаику, в Кефейские джунгли, на нашу южную границу с воинственными племенами мауров. Там всё просто: только служба, никакой политики. Но будь осторожен, там свои проблемы… Ты согласен?

— Я даже рад, моя любовь, особенно если тебе это поможет, — улыбнулся Марсий.

Их уста слились в долгом, страстном поцелуе. А затем София вернулась к своему рабочему столу и принялась за составление обещанного декрета. Марсий ничуть не удивился тому, что у Софии оказались и бланки с готовой подписью первого министра, и государственная печать. Наоборот, его мужскому самолюбию льстило обладание такой сильной, страстной и изобретательной женщиной, какой была София. Воин не только по профессии, но и по складу характера, Марсий ценил всех, в ком пылал огонь схватки. София была готова драться до конца, и в душе Марсий одобрял её; он бы не понял, если бы она сдалась. Он восхищался ею, её неукротимым духом, который заставлял выкладываться многочисленных врагов. Все эти враги, во главе с самим Корнелием Марцеллином, лезли из кожи вон, чтобы сломить эту одну-единственную женщину — ибо остальных, кто что-то мог решать, они уже победили или неизбежно победят, если сломят Софию.

Он, Марсий, прекрасно понимал, что и его Корнелий преследует исключительно из-за Софии. «Низкий негодяй, — думал Марсий о своём шурине, — тебе моя София не достанется никогда, сколько бы ты ни изощрялся! Она тебя переиграет. И наступит день, когда мы с нею поженимся на твоих похоронах!»

Марсий не собирался помогать Корнелию и его алчной сенаторско-плебейской своре; даже если бы ему, Марсию, угрожала смерть, он не назвал бы им её имя! За одну лишь её стойкость он прощал ей все терзания, которые испытывал из-за её чудачеств. И она вынашивала его ребёнка; этот будущий ребёнок был пока их тайной, её и его.

Внезапно послышался шум из приёмной министра. Марсий обернулся в ту сторону, и София перевела взгляд с бумаг на входную дверь. Мгновением спустя эта дверь распахнулась.

На пороге кабинета стояли двое — референт министра и высокая женщина, выглядящая моложе своих шестидесяти лет. В женщине князь Марсий Милиссин узнал свою мать, а княгиня София Юстина узнала одну из наиболее стойких сторонниц аристократической фракции в Сенате.

— Я не ошиблась, — сказала Клеменция Милиссина вместо приветствия. — Я знала, где искать сына, и я его нашла!

Министерский референт повинно развёл руками:

— Ваше сиятельство, я пытался остановить её светлость, но она…

— Всё в порядке, вы свободны, — проговорила София.

Клеменция Милиссина была прямым потомком Милиссы, одной из младших дочерей Фортуната-Основателя, но, пожалуй, самой знаменитой после своих царствовавших сестёр Астреи и Береники. Однако если те вошли в историю с прозваниями «Святая» и «Мать Родины» соответственно, то Милиссу редко называли иначе как «Беспощадная», либо переименовывали в Минерву: по жизни Милисса Фортуната шла поступью богини-воительницы; разве что родилась она естественным образом, а не из головы отца, как Минерва. Потомкам Милисса запомнилась прежде всего битвой у озера Несс, когда легионы новой империи, которыми она командовала, нанесли сокрушительное поражение объединённым войскам центральноафриканских племён. Но ещё больше, чем самой битвой, Милисса вошла в историю приказом, отданным уже после разгрома войск чернокожих варваров. По этому приказу легионеры в один день истребили более двухсот тысяч человек беззащитного мирного населения; подобным образом молодые хозяева Нового Мира отвоёвывали для себя жизненное пространство.

Как Юстины были династией правителей, так и Милиссины были династией воинов. Мужчины, потомки Милиссы, воевали в разных концах Ойкумены, утверждая власть Божественных императоров; женщины обычно оставались на хозяйстве, но находились среди них и такие, кому удавалось повторить, хотя и в куда менее значительных масштабах, подвиги знаменитой дочери Гая Аврелия Фортуната.

Что касается Клеменции Милиссины, она была воительницей не по роду занятий, а, скорее, по духу. Её мать умерла рано, потом на войне погибли старшие братья. Клеменция стала главой семьи и, соответственно, сенатором Империи от рода Милиссинов ещё до замужества, в возрасте двадцати лет. Она удачно вышла замуж, родила дочь Эстеллу, которая позже станет женой Корнелия Марцеллина, а через семь лет после Эстеллы — сына Марсия. В отличие от апатичной и безвольной Эстеллы, Марсий пылал жизнью и закономерно стал любимцем своей деятельной матери. Марсий был гордостью Клеменции; обиды, причинённые ему, она полагала обидами, причинёнными лично ей, и такие обиды никогда не забывала. Она не отличалась выдающимся умом, была не более красива, чем большинство аморийских аристократок, не имела каких-либо личных амбиций — зато у неё был острый язык, а ещё она славилась редкостным упрямством: её суждения не менялись десятилетиями. Клеменция Милиссина не понимала, что такое политическая гибкость; в Сенате она всегда голосовала вслед за Юстинами, но горе было тому, кто брался её за это осуждать: Клеменция могла дать резкую отповедь всякому, невзирая на лица. Поскольку ей бессмысленно было угрожать, с ней нельзя было столковаться и её крайне трудно было переубедить, её побаивались и с ней старались не связываться. Между собой сенаторы называли Милиссину «Фурией». Только такому хитроумному и нестандартно мыслящему политику, каким был сенатор Корнелий Марцеллин, могла прийти в голову идея пригласить Фурию в комиссию по расследованию деятельности её любимого сына!

И Корнелий Марцеллин не прогадал.

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

— Зачем ты пришла, мама? — спросил Марсий.

— Я пришла сюда, сынок, чтобы вырвать тебя из когтей этой порочной женщины! — воскликнула Клеменция.

В тот миг я ощутила не обиду, а усталость: мне почудилось, что тяжкий разговор с Клеменцией остался позади. В сущности, так оно и было. Не в моей власти что-либо доказать отчаявшейся матери. Дядя выиграл у меня самого ценного сенатора: когда колеблющиеся увидят, что стойкая Клеменция изменила мне, они мне тоже изменят!

Но это случится потом, а пока нам предстояло сотрясать воздух конвульсиями бессмысленной «семейной сцены». В любом случае мне надлежало самой услышать все обвинения Клеменции Милиссины. Я поборола слабость и потребовала:

— Извольте объясниться, ваша светлость!

Она обернулась к Марсию и распорядилась:

— Сынок, выйди, у меня с ней будет женский разговор.

— Нет, мама, я останусь! Ты не имеешь право оскорблять министра!

Клеменция рассмеялась женским колким смехом.

— Министра? Ты думаешь, я не знаю, кто она тебе? Я знаю о вас всё! Вы любовники, и много уже лет! Ты станешь это отрицать, сынок?

Я подала Марсу знак глазами: отрицай! Но он усмехнулся и кивнул:

— Да, я люблю Софию, и что с того? Ты скажешь мне, что это аморально?

— Нет, не скажу, сынок, ты свободен. Но у неё есть муж, и она очень опасная женщина!

— Наслаждение без опасности меньше приятно. Ты помнишь, мама, кто это сказал? Это сказал Овидий Назон. Он понимал, что такое любовь. А я добавлю от себя: предпочитаю опасную красоту надёжной посредственности! Понимаешь, мама? Если понимаешь, изволь оставить нас в покое — меня и женщину, которой я дарю свою любовь.

— Из-за неё ты гибнешь, Марсий! — воскликнула Клеменция, с отчаянием в голосе, которое могла подделать я, но не она; Фурия искренне страдала за сына и винила меня во всех его бедах.

— Послушайте, ваша светлость, — вмешалась я, — если вам всё о нас известно, вы должны понимать, что мы, ваш сын и я, любим друг друга.

Клеменция разрезала воздух рукой, как клинком разрубила, прерывая меня.

— Умолкни, лживая Геката! Ты любишь лишь саму себя! Ты всех используешь, ты всеми понукаешь, ты жаждешь только власти, а какой ценой она тебе достанется, тебе неважно! О, если б ты любила моего сына, разве ты послала бы его воевать против нарбоннских дикарей!

— Это навет! — загремел Марсий. — Я добровольно вызвался туда!

— Не верю!

— Ты мне не веришь, мама?

— Не верю, ибо ты ею околдован!

— Я кровью Фортуната поклянусь тебе!

— Довольно, сын! Довольно клясться кровью предков всуе! Ломаного обола не стоила бы наша святая клятва, если бы все князья бросались ею, как медной мелочью, и прятались за нею от превратностей судьбы!

Марсий покраснел. Я пришла ему на выручку:

— Вы заблуждаетесь на мой счёт, ваша светлость. И я не стану перед вами извинятся за то, в чем нет моей вины. А в качестве доказательства моей искренности предлагаю вам прочесть декрет, который только что подписан моим отцом, первым министром.

Я протянула Клеменции бумагу. Однако она начертанную мной бумагу не взяла, скрестила руки на груди, и на устах её появилась торжествующая ухмылка:

— Ты снова лжёшь, лукавая Апата! Ты выдала себя. Я только от твоего отца. Он болен, никого не принимает и никаких декретов не подписывает!

Вероятно, говоря мне это, Фурия ждала, что я, устрашённая угрозой «разоблачения», начну униженно молить её о пощаде. Как же иначе, она за руку меня поймала!

Парировать подобные «удары» я училась ещё с пелёнок. Я выдержала взгляд Клеменции и невозмутимо заметила:

— Вы правы, ваша светлость, мой отец сегодня не вполне здоров. Посмотрите, какой нынче климат в Темисии! Разве человек, который не так давно перенёс инфаркт, не нуждается в поддержке, моей и вашей? А вместо этого вы… — я выразительно вздохнула.

— Никто не смеет обвинять меня, что я хотя бы раз хотя бы в чём-то отказала Титу Юстину! — оскорбилась Клеменция.

Мне только это и нужно было; Фурия уже забыла о своём «разоблачении» меня и защищалась от моих «наветов», а я нападала. Я подошла к Клеменции, сложила руки на груди и проникновенно молвила:

— Ваша светлость, наши общие враги, враги Юстинов и Милиссинов, пытаются поссорить наши семьи. Они занимаются этим недостойным делом со времён Фортуната-Основателя! Вспомните, сколько усилий положил известный интриган Петрей, пытаясь разбить союз неустрашимой Милиссы с мудрым Юстом!

Марсий улыбнулся; к счастью, его мать не видела этой улыбки. Я затронула больную тему Клеменции. Отношения между эпигонами Отца-Основателя на самом деле были очень далеки от описанной в официальных хрониках идиллии; в частности, Петрей, первый принцепс нового имперского Сената, действительно преследовал Милиссу. (Глядя на эту современную копию той Милиссы, я могу понять Петрея!) Мне это всегда казалось забавным, но по упомянутой причине Клеменция Милиссина недолюбливала потомков того Петрея — собственно Петринов, а также Даласинов и, что самое важное, Марцеллинов.

Я продолжала:

— Наши предки нашли в себе мужество противостоять интригам Петрея. И боги присудили им победу, Петрею — поражение! Достойнейшая зачинательница вашего рода пережила Петрея на семнадцать лет, а мой достойный предок — на двадцать два года, и что это были за годы! Велением небесных аватаров Юстинам с Милиссинами начертано держаться вместе. Так неужели мы проявим слабость и посрамим честь наших легендарных предков?

Мне удалось добиться невозможного: Фурия смягчилась!

— Я ничего не имею лично против тебя, София, — сказала она. — Я помню тебя совсем ещё крошкой! Ты всегда была красивой девочкой, совсем как моя Эстелла…

Внутри меня словно что-то взорвалось. Она сравнила меня с Эстеллой! Когда Фурия называла меня Гекатой, Апатой и прочими колкими эпитетами, это, признаюсь, даже льстило моему самолюбию, но теперь… как могла она поставить рядом блистающий рубин и мерклую гальку, что мешается под ногами?!

Я знала, что никогда не прощу Клеменции этого сравнения. Глубокая обида подхлестнула мою страсть к игре, новая многоходовая комбинация мгновенно высветилась в моем мозгу, наделяя игру неожиданным смыслом. Разговор больше не казался мне напрасным. Я лучезарно улыбнулась Фурии и промолвила:

— И я вас помню с самых ранних лет. Я помню, как лежала в маленькой коляске, а рядом, в другой коляске, лежал ваш Марсий, и помню вас, ваше открытое и доброе лицо, вашу красивую улыбку, как улыбку мамы! Право же, Клеменция, вы идеально подходили моему отцу — по роду и по возрасту, и по характеру! Сама я часто задавала себе вопрос: ну почему она не моя мама?

Любимый Марс из-за спины Клеменции отчаянно жестикулировал, умоляя меня замолчать. Увы, я не могла остановиться! Не могла и не желала, напротив, я желала говорить и говорить по мере того, как лицо Фурии утрачивало румянец и одевалось землистым покрывалом…

— А однажды, — не унималась я, — у меня с моим сводным братом Овидием, ныне покойным, вышла большая ссора по причине моей немыслимой привязанности к вам. Он говорил про вас дурное, будто бы вы, Клеменция, свели в могилу его мать Клариссу Даласину!.. А, впрочем, ваша светлость, я даже благодарна вам, ибо, если бы вы этого не сделали, мой отец не соединился бы вторым браком с моей матерью, а моя мать не родила бы меня! Вот и выходит, ваша светлость, что вы определённым образом произвели меня на свет, и я люблю вас, как преданная дочь ваша красавица Эстелла, право же, ничуть не меньше, чем она!

Я стояла и наблюдала, как мой возлюбленный Марс помогает своей незадачливой Беллоне устроиться в моем кресле, затем подносит ей воды и говорит слова успокоения… Я рисковала, разумеется, вызвав на себя неудовольствие Марса, а он и так был мною недоволен. Однако если бы я сама не поставила его перед выбором, она или я, Клеменция это сделала бы за меня. Побеждает тот, кто наносит упреждающий удар. И, во-вторых, я указала ей на место: меня не запугаешь! Решительная Фурия опасна — а не эта увядающая женщина, подавленная гнётом старых тайн!

— Сынок, ты видишь, я права, — прошептала Клеменция, когда пришла в себя. — Это гарпия, мегера, ламия, нагиня, сладкоголосая сирена, мечтающая погубить тебя! Ты сам это слышал… она мне угрожала!

— Успокойся, мама. Она имела в виду совсем другое.

— Нет! Я поняла её. Она хочет сказать, что ей известны мои тайны… Ну и пускай! Это меня не остановит, Марсий! Она уже погубила многих, она довела до инфаркта своего несчастного отца и продолжает мучить его. Но ты ей не достанешься!

— Несправедливые слова обо мне и моем отце останутся на вашей совести, княгиня. Что же до Марсия, то он хороший сын. И, как хороший сын, он скажет матери правду. Скажи ей, Марс, про нашего ребёнка.

Клеменция выкатила глаза и простонала:

— Что? Кого? Ребёнка?

— София носит от меня ребёнка, — сказал Марсий. — Через пять месяцев она родит. Я не могу жить без неё, мама. Тебе придётся с этим смириться. А иначе…

Я представила, что творится в голове Клеменции. От первой жены Марсий имел дочь Ренату, и Клеменция, в душе смирившаяся с тем, что у него больше не будет детей, воспитывала внучку как единственную наследницу рода Милиссинов (дочь Эстеллы Доротея, как известно, носит фамилию отца, Марцеллина). Но дело было не в наследстве Милиссинов, точнее, не только в наследстве: наш будущий ребёнок по закону не мог претендовать на имя и наследство. Дитя вне брака — конкубин, позор для княжеской семьи, а у потомков Милиссы Фортунаты в особенности. Сообщив Клеменции о том, что вынашиваю внебрачного ребёнка Марса, я вызвала на себя максимум материнской ненависти к «коварной совратительнице»; само собой, Фурия не могла допустить и мысли, что её сын в действительности жаждал — и жаждет! — иметь от меня ребёнка; она полагает, что я околдовала Марсия.

Как вскоре стало ясно, я переоценила Клеменцию. Она вовсе не желала воспринимать правду. «Это ложь! — повторяла она. — Никакого ребёнка нет и в помине!»

— Ребёнок существует, — сказала я, — и тому имеются веские доказательства, понятные каждой женщине. Когда моё положение станет заметным, мы с Марсом объявим о нашей помолвке.

— У тебя есть муж! — в растерянности выкрикнула Клеменция.

— Благодарю вас, мама, что напомнили, теперь я, без сомнения, дам ему согласие на развод, — улыбнулась я.

Лицо Фурии было поистине страшным в те мгновения, я подумала, что, возможно, чуть переиграла: случись с матерью какая неприятность, Марс будет обвинять в этом меня.

— Если ты это сделаешь, я тебя уничтожу! — прошипела Фурия.

— Ты много на себя берёшь, мама, — заявил Марсий. — По-твоему, София с мужем развестись не может без твоего согласия?

Клеменция встала и схватила сына за руку.

— Пойдём отсюда, Марсий! Я обо всем уже договорилась. Сенатская комиссия не станет обвинять тебя.

Мой Марсий отстранился и произнёс с горькой усмешкой:

— Ты обо всем договорилась, мама? Я не ослышался? Договорилась за моей спиной? И, стало быть, Корнелий Марцеллин пообещал тебе простить меня? Скажи мне, мама, что он ещё тебе пообещал взамен двух слов из моих уст: «София Юстина»! Он сделает меня военным министром?

— Да, да! — вырвалось у Клеменции.

Она остановилась, но было уже поздно. Наивная старушка! Без малого сорок лет заседает в Сенате — и ничему не научилась. Марс стал мрачнее штормовой тучи.

— Уходи, мама, — голосом, в котором звучала кованая сталь в тисках обиды, выговорил он. — Я и не думал, что моя гордая мать когда-нибудь предложит мне продать мою любовь за щедрую подачку из рук презренного Корнелия! Уходи! Я остаюсь с Софией. И запомни: всё, что ты сделаешь против неё, ты сделаешь против меня! Ещё подумай, прежде чем идти на нас войной. Войны мы не хотим, но если хочешь ты, то ты войну получишь!

— Вот так глупец… — в отчаянии простонала Фурия и, обратившись ко мне горящим ненавидящим взглядом, изрекла: — Я этого так не оставлю, нет! Ты не обманешь всех, не околдуешь, не испугаешь! Я тебя остановлю. Если будет нужно, я упаду к ногам Божественного Виктора, и он… он снизойдёт к моей мольбе, ведь так уже бывало!

Я собралась ответить ей, но Клеменция не стала меня слушать. Она ушла, громко хлопнув дверью…

— О, ты такой счастливый, — сказала я Марсу, — у тебя замечательная мать. Она готова ради сына схватиться с самим Асфетом! Со всеми горгонами сразу и даже с самой Гекатой.

— Смеёшься? А она не смеялась! Я знаю свою мать. Она способна…

— И мне известно, милый, на что она способна. В том состоянии, в каком она ушла от нас, она способна только совершать ошибки! Уверена, наш хитроумный родственник Корнелий ещё не раз будет жалеть, что с матушкой твоей связался. Горячностью она ему смешает карты!

Он нахмурил брови.

— Ты не должна была так поступать, София. Та женщина, которую мы выгнали отсюда, — моя мать, а не очередная фишка в твоей игре за власть!

— Если бы она не была твоей матерью, Марс… А что, по-твоему, я должна была сказать ей? Если она не верит в нашу любовь, разве может она поверить в то, что, отправляя любимого в ссылку, я спасаю его от худшей кары? Ничего не добьёшься, мигая слепому и шепча глухому. Разве дойдёт до неё, если я скажу, что мне бессмысленно виниться перед комиссией Корнелия по поводу Варга. Да, бессмысленно, ибо мой дядя в любом случае поставил себе целью растоптать тебя, Марс, за одну лишь твою любовь ко мне! Разве поймёт твоя мать, что лучший способ увести от тебя месть Корнелия — это позволить тебе исчезнуть, пока страсти не успокоятся? Увы, мой бог, Клеменция Милиссина это не поймёт! Как она может понять такое, если даже наш будущий ребёнок для неё не плод любви, а следствие роковой слабости мужчины перед коварной совратительницей? Если уж она слепа настолько, что поверила, будто мой дядя с радостью вручит тебе ключи от военного министерства за одно только предательство! Хотя он мог и вправду это посулить — чтобы потом тебя подставить и с позором выгнать!

— Что меня больше всего угнетает, это то, что мама не посовестилась войти в сделку с Марцеллином и выступить против нас. Но я её люблю, София, она была не только мамой мне, но и отцом; отца-то я совсем не помню!

— Не говори «была», любимый. Она ни слова не сказала против тебя. Ты сын её, был, есть и будешь. Тебе нужно немедленно уехать, как мы договорились.

Марс посмотрел на меня удивлённым взглядом и сказал:

— Если я сейчас уеду в ссылку, она накинется на тебя. А тебе и без неё проблем хватает.

— Верно, — улыбнулась я, — нынче у меня проблем так много, что Клеменция не сможет создать новые!

Он покачал головой, а затем внезапно сжал меня в своих объятиях…

— Я обожаю вас, — прошептал он мне на ухо, — тебя, моя Психея, и его!

— Не зарекайся, мой Эрот, — игриво заметила я, — там может быть и она!

Марс проговорил, кивнув на мой живот:

— Если это «она», я также буду счастлив. Боги наградили меня самой удивительной женщиной на свете, и я пою тебе, моя богиня: «Ты одна мне отрада, ослепли для римских красавиц, кроме тебя лишь одной, очи мои навсегда»…

Я подарила Марсу поцелуй и заметила:

— Вот так воинственный бог — не Марс, а Мусагет, коль скоро у тебя на памяти «Элегии» Тибулла! Ну, не предполагала…

— Всегда подозревал, что ты меня недооцениваешь, — рассмеялся он и продолжил: — «Ты утешенье в заботах моих, ты светоч во мраке, ты и в безлюдье пустынь будешь весь мир для меня»… Если бы на твоём месте был кто другой, я бы присоветовал ему выкинуть белый флаг. Но на твоём месте — ты, и я — с тобой, всегда и всюду! Поэтому я говорю тебе: не отступай, борись, сражайся, и скоро победишь всех своих недругов!

— Мы победим, — поправила я Марса, — в твоей любви моя победа!

Незадолго до полуночи Марсий покинул меня и поторопился в Эсквилинский аэропорт, чтобы успеть на ночной рейс аэросферы в столицу Сиренаики. Если ничего не случится в пути, ещё до наступления нового дня он прибудет в Джоку, а сенатской комиссии останется только хлопать глазами и скрежетать зубами в бессильной ярости; дядя слишком умён, чтобы настаивать на отмене декрета и возвращении Марсия в столицу. В отличии от матери моего возлюбленного, дядя Марцеллин умеет с достоинством принимать поражения, этого у него не отнимешь. Я думаю, завтрашний день дядя потратит, успокаивая чрезмерный воинственный пыл Клеменции Милиссины.

Однако успокаиваться было рано. Едва ушёл Марсий, я включила видиконовое зеркало и связалась с бункером разведшколы «Везувий». Полночь — излюбленное рабочее время моей замечательной подруги Медеи Тамины. Так и есть: она отозвалась сразу.

— Что празднуем? — спросила она меня, увидев знакомую ей улыбку на моём лице.

— Три хорошие новости, подруга, — ответила я. — Первая новость касается бедняги Марса. Эту головную боль можешь вычеркнуть из нашего списка. Я сослала его в Кефейские джунгли сторожить дикарей. С ним кончено! Вторая новость: по моим расчётам, из-за Марса в рядах моих противников случится серьёзный конфликт…

— Отлично! А третья хорошая новость?

— Она заключается в том, что скоро я тебя увижу.

На лице моей подруги отразилось удивление, и я пояснила:

— Сворачивай свои дела и приезжай в Темисию. Ты думаешь, я позабыла, что десятого января у тебя юбилей? Счастливая ты, подруга, тебе тридцать лет! А мне ещё два года мучиться.

— Как поступить с Варгом?

— Ох, ты иногда бываешь бестактной, дорогая подруга. Могла бы и не напоминать о том, что мы с тобой скрывали моего врага от моего любовника! Ты уверена, что он по-прежнему прячется в пещере Гнипахеллир?

— София! Как мне не быть уверенной, когда его ближайший друг работает на нас.

— Кто ещё об этом знает?

— Двое надёжных агентов.

— Это очень ценные агенты?

С Медеей мне всегда было приятно разговаривать: мнения своего она никогда не скрывала, но понимала меня с полуслова.

— Не очень, — сказала она. — Ещё один вопрос: что с делать Ромуальдом? Если закрываем это дело, то и он…

— Нет, он может нам ещё пригодиться. Я хочу сохранить всех: Варга, Ромуальда, Кримхильду, Доротею, Свенельда, Марса, его мать, моего дядю, моего мужа… всех, кто что-то значит! Да, это сложно. Намного проще было бы убирать их, одного за другим. Я так не хочу. Это мне неинтересно. Чтобы так поступать, большого ума не надо. Но заставить этих людей, столь разных, работать на общее дело, на благо нашей великой державы… по-моему, это достойная цель!

Медея улыбнулась и спросила:

— Я слышала, что герцогиня Кримхильда быстро идёт на поправку.

— Тебя это удивляет? Северянки выносливее нас, южанок.

— Что будет, когда она выздоровеет?

— Не загадывай, подруга. Мы должны рассчитывать только на самих себя. Однажды мы уже помогли герцогине выбраться из её затруднительного положения; если понадобится, поможем снова. И не только ей. Множество важных людей нуждаются в том, чтобы кто-то помог решить их проблемы.

— Для этого ты вызываешь меня в Темисию? Чтобы я помогла важным людям решить их проблемы?

— Приезжай — узнаешь. И ещё одно, Медея: в Неаполь ты больше не вернёшься.

— Жаль, — вздохнула она, — эта работа была мне по душе!

— Не печалься, подруга, найду тебе другую работу по душе, — ободрила я её, и на этом наш разговор завершился.

Было уже поздно, и я не стала работать с документами. Завтра ожидался трудный день, мне нужно подготовиться к нему. Я отправилась в спальные покои. Все последние дни ночевала в министерстве — отсюда было много проще контролировать дела, чем из фамильного дворца Юстинов.

Мелькнула мысль зайти к отцу, и я направилась в его апартаменты. Для этого было достаточно пройти по галерее из Палат Сфинкса в Малый Квиринал. Однако майордом отца сообщил мне, что он уснул, и я решила его не беспокоить. Повернулась, чтобы уйти, но в этот момент дверь отцовской опочивальни отворилась, и оттуда появился кесаревич Эмилий Даласин.

Заметив моё удивление, он быстро подошёл и взял меня под руку.

— Очень хорошо, Софи, что ты сама пришла. Мне нужно с тобой поговорить.

— Так поздно?

— Лучше поздно, чем никогда, — сумрачно отозвался кузен, и я поняла, что разговор у нас выйдет тяжёлый.

Мне пришлось вернуться в кабинет, потому что Эмиль был не тем человеком, которого я могла принимать в спальне. Он устроился в кресле около дивана, я села напротив.

— Тебя, наверное, интересует, что я делал ночью у твоего отца, — начал Эмиль. — Я выручал тебя, кузина.

— Вот как? Ты выручал меня, а я даже не знаю, от какой напасти. Не лучше ли было для начала зайти ко мне и посоветоваться?

— Не лучше! Время было дорого. Если бы я промедлил, сенаторы могли успеть первыми.

— Сенаторы?!

Эмиль кивнул.

— Да, Софи, те самые сенаторы, которые прямо сейчас убеждают твоего отца подать в отставку.

Сенаторы — у моего отца! И я об этом ничего не знаю! Что это, если не заговор? Как может Эмиль быть таким спокойным в тот момент, когда мои враги склоняют моего отца предать меня?

Он увидел, как заблестели мои глаза, и воздел руку, останавливая меня:

— Не торопись бросаться в битву, отважная Пенфесилея. Не все данайцы трепещут перед тобой.

Я взяла себя в руки и сказала:

— Продолжай, кузен.

— Это началось на званом вечере у князей Виталинов. Мы со Стефанией были там. Обычный вечер, ничего экстраординарного. Пока не появилась…

— Позволь, я догадаюсь! Пока не появилась Клеменция Милиссина?

— Да! Её никто не ждал, ты знаешь, она не нашего круга… Но она возникла из темноты, словно эриния из трагедии, вызвала принцепса Клавдия Петрина, который вместе с моим отцом предавался Каиссе, и потребовала завтра же, то есть уже сегодня, созвать Сенат! Князь Клавдий задал ей резонный вопрос: зачем?

— Пустой вопрос, — усмехнулась я. — Известно, зачем: чтобы вынести вотум недоверия первому министру!

— Она сказала иначе… Извини меня, Софи, я не стану повторять всего, что она о тебе наговорила! Какие-то страшные вещи!.. Будто ты совратила её сына Марсия, и в результате… — мой достойный кузен покраснел и остановился на полуслове.

— Не надо, Эмиль, не говори. Я примерно представляю, на что она способна в исступлении. Лучше скажи, кто слышал её клеветнические речи.

— Я, моя жена, Клавдий Петрин, ещё сенаторы Виталин, Ираклин, Валентин, моя бабушка Цецилия Даласина, а кроме сенаторов…

— Ясно, кузен. И как они отреагировали?

— А как ты думаешь, кузина? Они были потрясены!

— Корнелий Марцеллин это слышал?

Эмиль насупился и проронил:

— Его там не было. Виталины, насколько мне известно, люди порядочные и с подобной публикой не знаются. Забери меня Эреб, Софи, но у меня создаётся впечатление, что ты довольна выходкой Фурии! Она оклеветала тебя — а ты довольна?

Я улыбнулась и сказала:

— Нет худа без добра, кузен. Когда обсуждают мою политику, это одно. А когда пытаются опорочить честное имя дочери Юстинов, это совсем другое. Когда меня чернят плебеи в своих газетках, это никого не может удивить. Было бы странно, если бы радикалы из народа вдруг полюбили правительство князей-оптиматов. Но когда сенатор Империи начинает вести себя, как последняя плебейка, ты прав, Эмиль, это чересчур для высокородного собрания! Оно перестаёт обсуждать мою политику и переключается на защиту моего честного имени. А если учесть, что искренних друзей Клеменции в Сенате можно пересчитать по пальцам одной руки, то я не вижу причины, по которой мне следует бояться завтрашнего заседания.

— Никакого заседания не будет, — угрюмо произнёс Эмиль. — Позволь, я закончу. Сенаторов весьма смутило, почему одна из самых стойких сторонниц твоей фракции вдруг обрушилась на тебя.

— Это же очевидно. Мой дядя подсунул ей какой-нибудь компромат на Марсия и пригрозил, что пустит его в ход, если Клеменция не выступит против меня.

— Неужели он способен на такую низость?

— Кузен, мой милый, дядя Марцеллин способен на всё! Никогда не оставайся с ним один на один в темной комнате, он задушит тебя шнурком от твоего же калазириса, и потом никто никому ничего не докажет! Мой дядя — патологический интриган, для него поистине нет ничего святого. Как ты думаешь, могла ли Клеменция сама выдумать столь пошлую историю про меня и Марсия? Ещё не забывай, что дочь Клеменции приходится Корнелию женой; Эстелла также может быть замешана в интриге.

— И этот низкий человек зовётся князем и сенатором!

— Ты обещал мне рассказать, что было дальше.

— Да, разумеется… Принцепс Клавдий Петрин предложил посетить твоего отца, чтобы узнать его мнение по поводу обвинений Милиссины. Пока сенаторы собирались, я успел первым. Как-никак, мы дружны с Титом, и он порою говорит мне то, чего тебе не скажет никогда…

— Ну, и?

Кузен осуждающе посмотрел на меня.

— Как ты можешь быть такой жестокой, Софи? Он же твой отец!

— Какие у него ко мне претензии?

Эмиль не выдержал моего взгляда и склонил голову.

— Твой отец, Софи, мечтает о покое.

— О покое? — с расстановкой переспросила я. — А разве не в покое живёт и существует этот Цинциннат? Кто его тревожит? Никто, все его жалеют, а стрелы критики встречаю я! Какой правитель мог себе позволить вот просто так сидеть в этом дворце и ничего не делать?

— Пойми, кузина, он не хочет «сидеть в этом дворце»! Ты сама не видишь? Тит болен, он только перенёс инфаркт, ему бы в горы Киферона или на остров Капри, на отдых, — а ты неволишь его терпеть ношу первого министра!

— Ещё раз говорю, Эмиль: нет ни малейшей ноши. Тит Юстин только называется первым министром, а правлю за него я. Ну ради всех богов, кузен, я же не виновата, что мне всего лишь двадцать восемь лет!

Он покачал головой и заметил:

— Не ожидал, что власть окажется тебе дороже жизни твоего отца. Я говорю тебе это как друг. Тит Юстин не выдержит ещё два года такой жизни, нет, ни за что не выдержит!

Мы помолчали. Я думала о том, что мой кузен, конечно, прав насчёт отца. Бывают в жизни случаи, когда Нецесситата особенно немилосердна к прежним своим любимцам. В моем отце угасла личность, и остался беспомощный старик, laudator temporis acti, единственным желанием которого нынче было в покое скоротать свой век.

Мне помнился отец другим. Я думала и вспоминала, как он учил меня жестокой жизни, как неспешно, но и неколебимо, внедрял в моё сознание идею о призвании Юстинов, и как готовил меня к власти, и как надеялся, особенно после трагической кончины первенца, на мои таланты. А как старалась я не разочаровать отца!

Я вспоминала это, и протест нарастал в моей душе. Это был протест стойкого пилигрима, всю жизнь идущего к великой цели, почти достигшего её, эту цель… и вдруг встречающего на своём пути людей, которые говорят ему: «Туда идти не стоит. Туда тебе нельзя. Остановись и посмотри назад. Там твоё будущее».

Я не могла остановиться. Отец наставил меня на этот путь — но нынче он тянул меня назад. Тем хуже для него! Без этого цинизма я не выживу, не стану той, кого он сам воспитывал в своей Софии. Я люблю отца — и именно поэтому не вправе позволить ему утащить меня вслед за собой, на дно реки забвения. Я люблю отца, но я чувствую в себе силы идти по жизни без него. Я люблю отца, но ещё больше я люблю своё призвание, которое он мне привил: я могу и должна, я обязана управлять нашей великой державой, у меня это получается лучше, чем у других.

Вот тому последний пример: Нарбонния. Я совершила крупную ошибку, поставив на Кримхильду и вручив ей престол герцога Круна. Но я нашла в себе силы исправить эту ошибку. Я проглотила все обиды, которые нанёс мне Варг, потому что разглядела в нем достойного сына своего великого отца. Варг повзрослел за этот страшный год. Теперь, когда мертвы Ульпины, смущавшие рассудок Варга, он волен примириться с неизбежным и выбрать мир с Империей; я помогу ему спастись и выжить — и так исполню свою клятву благородному Круну.

Я больше года министр колоний; за это время в подвластном Божественному Виктору мире не случилось ни одного военного выступления против нас, кроме мятежа в Нарбоннии. Мне удалось наладить добрые отношения даже с таким могущественным и строптивым федератом Империи, как персидский падишах. И после всего этого я должна уйти вслед за живой развалиной, которая называется моим отцом? Уйти — и добровольно уступить власть дяде, то есть тому, кто спит и видит, как бы разрушить наследие Юстинов?!

— Эмиль, — сказала я кузену Даласину, — ты знаешь меня двадцать восемь лет. Всю мою жизнь! У меня нет друга ближе, чем ты. Поверь, я бы многое могла тебе сказать, могла бы оправдаться, и ты бы меня понял, как понимал всегда. Но я очень устала. In crastinum seria. Ты знаешь, что мне завтра предстоит. моё имя будут полоскать на каждом углу, в каждой плебейской газетке, возможно, с трибуны Сената…

— Никакого заседания не будет, — с прежним горестным выражением повторил Эмиль и прибавил: — Если твой отец немедленно подаст в отставку…

— Этого не случится! — быстро проговорила я. — Ты можешь как-нибудь сказать своему деду, чтобы он не ждал Тита Юстина в Палатинском дворце. Собственно, ты окажешь мне услугу, если сделаешь это. Убеди Божественного Виктора уехать из Темисии. Скоро ему всё равно отправляться в Мемнон на интронизацию понтифика очередного года, так пусть уедет чуть-чуть раньше. Для меня это важно, Эмиль. Помоги!

— Ты ведёшь себя, как ребёнок! — взорвался он. — Ну что изменится, если нам с тобой удастся развести на несколько дней Виктора Фортуната и Тита Юстина? Неужели тебе хочется, чтобы твоего больного отца изгнали из Квиринала с позором? К этому идёт!

— Мне неловко это говорить, Эмиль, но в таких делах тебе меня учить…

— Пусть я в политике невежда, но я сам слышал, как принцепс Клавдий Петрин заявлял, что Сенат может объявить Титу вотум недоверия!

— Может, не может… По-твоему, я понимаю меньше Клавдия Петрина? Это мои заботы, Эмиль. Я с ними справлюсь. Чем сильнее на меня давят, тем увереннее я себя чувствую. Между прочим, дядя это знает, потому он столь осторожен. «Спеши медленно» — вот его девиз. Не беспокойся за меня, кузен. Я справлюсь.

Разговор с Эмилем утомил меня, я взаправду мечтала выспаться, и поэтому прямо попросила его удалиться. На прощание он поцеловал меня в щеку и, вздохнув, заметил:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Софи. Мне бы очень не хотелось видеть тебя страдающей.

Я заснула с мыслью о том, какой всё-таки замечательный человек мой кузен Эмилий Даласин!

Иногда такие друзья бывают незаменимы…

Глава двадцать восьмая, которая поясняет, какая может быть связь между буддийской ступой и звездой консула, а также между упомянутой звездой и отлучением заклятого мятежника

148-й Год Кракена (1786),

21 декабря, Темисия, Патрисиарий

Экстренное заседание Сената открылось в полдень, когда всем стало ясно, что Тит Юстин не собирается по доброй воле уходить в отставку.

Сенатор Корнелий Марцеллин был против немедленного штурма правительственной цитадели. Не то, чтобы он боялся решительных мер, нет, наоборот, будучи человеком хитрым и упорным, он обожал ловить рыбку в мутной воде. Но, как опытный и дальновидный политик, он понимал, что у Софии найдётся для него ответ — зачем иначе ей нарочно играть на обострение? Заседание Сената готовилось в обстановке суетливой поспешности, и Корнелий понимал, что это может означать: София надеется спровоцировать своих оппонентов на фальстарт.

Фракция оптиматов, прежде составлявшая большинство, ныне, после внезапного демарша Клеменции Милиссины, едва набирала четверть состава Сената, однако в этих людях София могла не сомневаться — они были готовы стоять за Юстинов до конца. Фракции популяров симпатизировали около трети сенаторов, и в своих сторонниках Корнелий также был уверен, почти как в самом себе. Всех остальных коллег-сенаторов Корнелий относил к числу колеблющихся, то есть таких людей, которые могут поддержать, а могут и предать в самый ответственный момент, в зависимости от направления политического ветра.

Поэтому Корнелий убеждал Клеменцию не учинять публичного скандала. «Ваши обвинения против Софии недоказуемы, — говорил он матери Марсия. — Ваш сын не стал с нами сотрудничать, надёжных улик у нас нет, а все слова о том, что София тяжела от Марсия, сыграют против нас. Если она и вправду тяжела, София объявит, что ждёт ребёнка от Юния, своего мужа. А если нет, если она и Марсий разыграли вас, мы в лучшем случае останемся в дураках, а в худшем — будем отвечать за клевету».

Фурия выслушала своего неожиданного союзника — и поступила по-своему. Её речь была длинной, пылкой и гневной. Она припомнила Юстинам всякие грехи, совершённые за годы правления князя Тита, и закончила последними просчётами правительства в нарбоннских делах, также упомянула попытки Софии соблазнить Марсия. К радости Корнелия, Клеменция, вняв его советам, умолчала о будто бы имеющей место беременности Софии. В целом речь получилась яркой и запоминающейся; сенаторы отметили её овацией; многие ликовали и в душе, что, наконец, пришёл тот день, когда могущественным Юстинам досталось от Фурии, как прежде доставалось другим князьям, и даже сверх того досталось. Наблюдая за реакцией коллег, Корнелий поймал себя на мысли, что сейчас бы самое время проголосовать за отставку первого министра!

Но в это самое время, когда Клеменция уже сыграла своё соло, а Корнелий готовился сыграть своё, в гостевой ложе зала заседаний обнаружилось движение. Взору сенаторов предстала группа наряженных в диковинные одежды людей. Эти одежды напоминали не то старогреческие хитоны, не то домашние халаты, однако каждый такой халат был расшит золотой вязью. На округлых лицах едва приметными казались губы и глаза. Маленькие головы венчали конусовидные шляпы, также сверкающие золотом; большая шляпа на голове одного из гостей напоминала формой не то буддийскую ступу, не то вытянутый конусом ананас; поскольку у прочих чужестранцев подобной ступы-ананаса не было, правомерным казалось заключение, что это корона и что её носитель — главный у новоприбывших восточных людей.

Рядом с неожиданными гостями внезапно обнаружилась никто иная, как София Юстина. Разумеется, она была не в восточном золотом наряде, а в форменном синем калазирисе комита, имперского министра колоний. София вышла к парапету гостевой ложи и объявила сенаторам:

— Ваши светлости! Позвольте мне представить вам его святейшество Анг Чена, короля и верховного ламу Камбуджадеша. Его святейшество Анг Чен находится в Темисии с частным визитом. Узнав, что члены Высокородного Сената проводят своё заседание, он пожелал самолично выразить вам своё почтение.

В этот момент князю Корнелию, чьё место находилось у самой гостевой ложи, показалось, что княгиня София плутовато подмигнула ему. «Вот так женщина! — снова подумалось Корнелию. — Из какой сокровищницы она вытащила эту золотую обезьяну? Как? Когда? Почему о приезде камбуждийского властителя никто не знал, даже я? Зачем тогда мои агенты едят мой хлеб?.. О, боги! Такого мы не видывали двадцать лет, с тех самых пор, как принимали тэнно из Нихона! Вот так сюрприз, и как невовремя!»

Пока Корнелий предавался размышлениям, каким же образом Софии удалось тайно доставить в космополис владыку наиболее могущественного и самого загадочного государства Юго-Восточной Азии, этот самый владыка, с согласия заинтригованных его визитом сенаторов, стал держать перед ними речь. К умилению потомков Фортуната, персонаж из джунглей Юго-Восточной Азии явил довольно сносное владение великим аморийским языком. Когда король Анг Чен закончил свою речь, слово опять взяла княгиня София Юстина. Она сказала, что визит его святейшества ознакомительный, но в перспективе возможно заключение союзного договора между Аморией и Камбуджадешом. Поскольку под «союзным договором» аморийцы понимали вассальную присягу своему императору, постольку и слова Софии означали, что могущественный король Анг Чен размышляет, не стать ли и ему верным федератом Богохранимой империи.

И неудивительно, что после таких слов колеблющиеся сенаторы утратили желание обсуждать политику первого министра и провинности его дочери. Право же, думали они, устраивать разнос своему министру на глазах у варвара недостойно потомков Фортуната. И вообще, о каких «провинностях» можно говорить теперь? Ну, были неприятности в Нарбоннской Галлии — но там как будто всё наладилось, и что какая-то Нарбонния, к тому же, разорённая войной, против утопающего в золоте Камбуджадеша?

Вскоре король Анг Чен покинул зал заседаний. Сенаторы проводили его аплодисментами. С гостем своим ушла София — но тут же возвратилась и попросила слова. Ей слово дали, и она на крыльях своего успеха устремилась в контратаку. Сначала она поведала сенаторам предысторию визита камбуждийского владыки и объяснила, почему этот визит хранился в строгой тайне. Объяснение вышло туманным, словно София нарочно путала сенаторов, чтобы ещё больше заинтриговать их и подчеркнуть собственную значимость. Затем она предложила задавать ей вопросы, и тут о своём существовании напомнила Клеменция Милиссина.

Вопросы, а вернее, обличения Клеменции София отражала с истинно олимпийским спокойствием. При этом она говорила прямо противоположное тому, что слышала из её уст Клеменция не далее, как минувшим вечером. София отрицала все обвинения Фурии. Искренне потрясённая подобным вероломством, Клеменция позабыла предостережения Корнелия, и роковые слова «вы тяжелы от моего сына» прозвучали. Но и это София, не моргнув глазом, взялась отрицать, не вдаваясь, впрочем, в объяснения. Принцепс Клавдий Петрин потребовал от Клеменции представить веские доказательства связи Софии с её сыном и предупредил, что в противном случае все обвинения будут считаться наветом. Фурия, наконец, поняла, что безнадёжно проиграла раунд, и с ней случился нервный срыв, её увезли в Клинику Фортунатов. Но заседание на этом не закончилось. От лица сенаторов принцепс извинился перед Софией за недостойное поведение Клеменции. София выразила понимание.

На том и разошлись.

После заседания Корнелий сам подошёл к Софии. Его глаза сверкали серебристым блеском, а губы улыбались, обнажая два ровных ряда жемчужных зубов.

— Падений жалких в жизни не ведая,

Сияет Виртута (доблесть) славой немеркнущей

И ни приемлет, ни слагает

Власти по прихоти толп народных,

— лучась, как вершина Парнаса под взором Гелиоса, продекламировал князь Корнелий оду своего любимого Горация Флакка. — Глядя на вас сегодня, я испытываю гордость! А мои коллеги отчаянно завидуют мне, и я могу понять их зависть: ни у кого из них нет в племянницах самой блистательной Виртуты. День, когда я одержу над вами победу, дражайшая Софи, будет счастливейшим днём всей моей жизни!

Княгиня София улыбнулась и заметила:

— Мне жаль вас, милый дядя: вы обрекаете себя прожить несчастливо всю жизнь!

— Не будем ссориться, моя дражайшая. Сегодня у нас праздник.

София насторожилась. По опыту она знала: когда у дяди праздник, для неё наступает время печали; когда Корнелий утверждает, что праздник у него и у неё в одно и то же время, — такое утверждение есть верный признак изощренного подвоха.

— И что вы празднуете, дядя?

Он прошептал ей на ухо:

— Я вам скажу ответ, если позволите мне проводить вас.

София заколебалась, и тогда Корнелий, подмигнув ей, прибавил:

— Вам нечего бояться, дорогая: ваш Купидон… вернее, Марс, больше не будет подглядывать за нами. Он улетел! В Сиренаику, если не ошибаюсь?

— Как вы неблагодарны, дядя! Сослав Марсия, я избавила вашу комиссию от необходимости выносить обвинительный вердикт по делу популярного военачальника. Готова держать пари, уже завтра в «Народном деле» появится опус какого-нибудь Гурия Леонида в защиту незаслуженно обиженного властями генерала.

Корнелий рассмеялся и, не встретив никакого сопротивления, взял Софию под руку.

— Что меня больше всего восхищает в вас, моя волшебница, это ваше умение выбираться из самых бурных водоворотов большой политики и наблюдать, с неизменной победительной улыбкой на подобных кораллу устах, как в этих водоворотах тонут преданные вам люди. Это я называю искусством!

— А я называю искусством умение дышать под водой и вытаскивать друзей, когда минует опасность, — парировала София, давая Корнелию пищу для новых раздумий.

«Пока водоворот минует, ваши друзья успеют захлебнуться», — подумал он, но счёл за благо промолчать.

Они вместе вышли из Патрисиария. Всем, кто это видел, оставалось лишь гадать, что бы это всё могло значить. Корнелий и София пересекли Сенатскую площадь, но направились не к министерским палатам Квиринальского дворца, а в парк на берегу озера.

Здесь росли пальмы и кедры, у воды стояли ивы, а над ними возвышались стройные кипарисы; мощёные разноцветными фигурными плитками дорожки украшали цветы и карликовые деревца. День выдался светлым, и на Квиринальском озере было много отдыхающих. Слышался свист ветра в парусах спортивных галей и шум весел в уключинах небольших прогулочных скедий. Казалось, вся богатая Темисия, изнурённая неделями скверной погоды, в одночасье ринулась сюда, дабы успеть насладиться редким теплом, капризным солнцем и играющей водой, — кому, кроме богов, известно, что случится завтра?

— Я мечтал бы прокатить вас на золотой скедии под парусом, и ваше имя солнечной вязью играло бы на бортах моего корабля… — начал Корнелий, но София со смехом прервала его:

— Ну, что вы, дядя! Скорее я рискну отправиться в плавание с Хароном на его чёрной посудине, чем с вами на вашей золотой скедии! Харон, по крайней мере, честно доставит меня к Эаку, Радаманту и Миносу, ну а там, в царстве Аида, полагаю, я не пропаду со своим-то красноречием! Вы же безжалостны и хладнокровны, как Танатос. Вы, дядюшка, утопите меня при первой же возможности!

— Да, я способен утопить вас, милая Софи, — кивнул он, — но не столь же примитивным образом! Нас никто больше не слышит. Ответьте мне, только правдиво: вы в самом деле носите ребёнка?

— О, дядя! Неужели вы поверили вздорным наветам выжившей из ума Сенектуты?

— Нисколько! Поэтому и спрашиваю вас.

В голосе Корнелия Софии послышалась дрожь. «Для него это важно, — подумалось ей. — Он ревнует. Лучше сказать».

— Да, я в положении.

— Возможно ли мне знать, кого вы осчастливили своей любовью?

— Вы, дядя, не поверите, если я открою правду.

— Поверю, когда вы поклянётесь кровью Фортуната.

— Нет, я не стану клясться всуе. Простите, дядя.

— Ну, хорошо, я вам и так поверю, не томите!

София выдержала паузу, вздохнула и ответила на одном дыхании:

— Отца моего будущего ребёнка зовут Юний Лонгин.

— А-а-а… — разочарованно протянул Корнелий. — Ну разумеется, кто же ещё! Клянусь седой бородой Офелета, я так и думал!

— Вот вы мне и не поверили, — печально улыбнулась София.

— Ваш муж не любит вас, а вы не любите его.

— И тем не менее, он отец моего ребёнка. Но Юний даже не знает, что он отец.

— Вам придётся рассказать вашу сказку до конца. Вы меня заинтриговали.

— Однажды — было это в октябре — я навестила мужа на его вилле, что в предместье Темисии. Как обычно, Юний меня не ждал. Я застала его развлекающимся с рабыней. Эта рабыня показалась мне очень красивой. Когда же я получше рассмотрела её, то пришла в ужас: как телом, так и лицом она напоминала меня! И делала Юнию такие вещи, о которых он ни разу не заикался в моем присутствии, хотя я намекала ему, что тоже умею это делать. Знаете, дядя, меня в тот миг такая обида взяла, что я готова была убить обоих!

— Но вы их не убили.

— Я поступила иначе. Это было похоже на умопомешательство с моей стороны. Я заняла место той дрянной женщины. Видите ли, дядя, я была поглощена работой и долгое время не знала мужчин. Вы должны понять мои чувства.

— Себя вините, — пробурчал Корнелий сиплым от волнения голосом. — Вам стоило только позвать…

— Теперь вы знаете, откуда у меня ребёнок, — не замечая его реплики, закончила София.

— А что же Юний? Он был согласен на подмену?

— Вы плохо слушали меня, дядя. Он ничего не знает о подмене. Он был в объятиях Бахуса, утром ничего не вспомнил.

— И рабыню не вспомнил?

— Какую рабыню? Ах, рабыню!.. Она исчезла.

— Вы помогли ей исчезнуть!

— А хотя бы и так, дражайший дядя, — лучезарно улыбнулась София. — Она всего лишь рабыня! Рабыней меньше, рабыней больше — какая разница? И, потом, я не могу допустить, чтобы по свету гуляла женщина, похожая на меня. Или она — или я!

— Вам нечего бояться женской конкуренции, — произнёс Корнелий, обтирая пот со лба. — Вы совершенно уникальное творение властительных богов. С какой целью вы придумали эту красивую сказку? Чтобы уберечь от меня вашего Купидона? Неужели вы настолько наивны, София? Ради Творца! Если я по-настоящему этого захочу, мой разящий клинок отыщет вашего Купидона в любом краю Ойкумены!

София побледнела.

— Дядя… дядя, я вас предупреждаю: если с ним что-нибудь случится, для вас не будет жизни! Вы не можете себе представить, насколько страшно я вам отомщу!

Корнелий остановился и силой развернул Софию лицом к себе. Она невольно затаила дыхание под неистовым взором его пылающих глаз.

— Не беспокойтесь, дорогая, — возбуждённо прошептал он, — я этого не сделаю! Отнюдь не потому, что вас боюсь. Вы знаете, я не труслив; мне хватает других пороков. И даже не потому, что я имею честь являться князем, сенатором, и во мне течёт священная кровь Фортуната. Нет, не поэтому! А по причине моей злосчастной любви к вам, София. Я жажду, чтобы среди десятков, сотен, тысяч ваших пылких Купидонов, всех тех, кто мучается неистребимой страстью к вам, кто мучается сам и окружающих изводит, вы добровольно выбрали достойнейшего, достойнейшего вас, моя прелестнейшая Афродита, то есть, выбрали меня!

— Прошу вас, отпустите, дядя… Мне больно!

Корнелий отпустил её и огляделся по сторонам. Уверившись, что их никто не видел, а если видел, то не понял, что между ними происходит, он вновь повернулся к Софии:

— Вы говорите, вам больно? А мне не больно видеть вас с другим?

«Я должна оставить ему надежду, — подумала она. — Иначе это перестанет быть игрой и превратится в схватку насмерть, пока он нас не уничтожит, или мы — его».

Она сама взяла его под руку и повела дальше по набережной Квиринальского озера.

— Прежде всего, нам нужно научиться работать вместе, мне и вам, — сказала София. — Я вспомнила о нашей взаимной клятве. Не кажется ли вам, что нынче наступает время исполнить её?

— Звучит заманчиво. Итак?

— Как вы смотрите на то, чтобы занять пост министра финансов в правительстве моего отца?

«Она меня боится, — с наслаждением подумал Корнелий. — Она надеется меня задобрить и приручить, а также выиграть время» Он хитро ухмыльнулся и изрёк:

— Какой мне смысл довольствоваться малым, в то время как не сегодня-завтра наш старый Эгиох покинет олимпийские чертоги, и мне откроется дорога к высшей власти? Но я с вами согласен, милая Софи. Настал момент исполнить нашу клятву. Давайте вместе поможем вашему отцу сойти с Олимпа, а после, когда Божественный Виктор утвердит меня первым министром, я, в свою очередь, сохраню за вами министерство колоний.

«Дядя остаётся верен себе, — с грустью подумала София. — Как будто он не понимает, что мне уже мало министерства колоний!».

— Ну же, соглашайтесь, совоокая! — настаивал Корнелий. — Вы властны лишь немного продлить агонию правительства отца, но Тит Юстин уйдёт, и прежде, чем закон позволит вам сменить его. Вы рискуете остаться ни с чем, моя дражайшая Софи! А как министр колоний вы незаменимы в любом правительстве. Сегодня вы это вновь доказали. Да, кстати, а этот ваш король и лама… Анг Чен, если я не ошибаюсь, — он, часом, не свергнут ли своими подданными? Обычно могущественные владыки бывают столь покладистыми лишь тогда, когда теряют власть!

Софию пронзила дрожь. Она не предполагала, что Корнелий догадается так скоро. Король Анг Чен в самом деле был свергнут с престола; в Темисию приехал он за помощью против бунтовщиков… обычная история! Золото Ангкора придётся добывать оружием и кровью императорских солдат, а не одними лишь красивыми словами. «Когда сенаторы получат доказательства, что я их обманула, вернее, нет, не обманула, но и не сказала всей правды, — мне несдобровать!»

— Дядя, я обещаю взвесить ваше предложение, — вымолвила она.

— Учтите, я не буду ждать два года, — ухмыльнулся Корнелий.

— Вы получите ответ на днях, — решительно произнесла София.

Она не стала медлить с «ответом» ни часа. Расставшись с Марцеллином, София направилась в Пантеон и добилась внеочередной аудиенции у понтифика Святой Курии. Нынешний понтифик получил свой пост во многом благодаря протекции Софии. Год Кракена заканчивался, но у его святейшества оставались ещё несколько дней, чтобы всей силой вверенной ему священной власти доставить Софии Юстине какую-нибудь важную услугу.

Вечером жители космополиса узнали сенсационную новость: с согласия остальных членов Курии понтифик официально отлучил нарбоннского мятежника Варга от Священного Содружества. Сенсационной новость показалась всем по той простой причине, что для приверженца аватарианской веры отлучение обычно означает смертный приговор с отсрочкой исполнения. Отлучённый от Содружества приравнивается к осуждённому судом еретику. На него не распространяются имперские законы. За все последние годы от аватарианского Содружества отлучали лишь самих Ульпинов и ближайших их сообщников по маркианской ереси.

Собственно, в отлучении Варга ничего удивительного не было: своими действиями против Империи он сам поставил себя вне закона. Официальным отлучением его от Содружества понтифик лишь подвёл черту под жизнью заклятого мятежника, утратившей, с точки зрения аватарианского учения, всякий смысл.

Однако истинное значение «ответа» Софии Корнелию заключалось в другом. Дочь Корнелия Доротея до сих пор считалась женой Варга. Мятежник отлучён, поставлен вне закона, — и, следовательно, законопослушная дочь княжеской династии не может далее оставаться его женой. Доротея Марцеллина должна подать на развод и прервать все отношения с Варгом.

Перед сном София размышляла о дяде и тех жестоких испытаниях, которые ему предстоит пережить, если справедливой окажется её догадка, что дядя, выдав свою дочь за Варга, сам себя перехитрил и проглядел её любовь к мятежному галлу. Мстительной радостью наполнялась душа Софии и, засыпая, она думала: «Ты ещё будешь умолять меня пожаловать тебе какое-нибудь министерство, дражайший дядюшка Корнелий».

* * *

148-й Год Кракена (1786),

27 декабря, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

Массивный тёмный силуэт появился в окне герцогской опочивальни и заслонил собою бледный лик Селены. Безмолвно, с некоей кошачьей грацией, он перевалил через проём и очутился в комнате, спящей во мраке холодной ночи. В то же мгновение другой силуэт, меньше и изящнее, отделился от стены и устремился навстречу первому.

— Любимый мой! — тихо воскликнула Доротея.

Оба силуэта слились в один; жаркие дыхания, мужское и женское, прерывались поцелуями и немыми словами страсти. Наконец, Варг выпустил Доротею из своих объятий и затворил за собой окно; наружу не унеслось ни единого звука. Потом он возвратился к ожидавшей его девушке и, также шёпотом, произнёс:

— Я получил твою записку и прочёл газету.

Рыдания сотрясли девушку, он снова прижал её к груди, успокаивая.

— Мы знали, что это может случится, — промолвил Варг. — Ты должна отречься от меня!

— Нет… нет! Я не могу! И я не отрекусь.

— Ты можешь, Дора. Ты княжна. Дочка сенатора. А кто я? Раньше я был варвар, принц и герцог, а теперь — никто. Никто! Ты понимаешь, я — никто! Они сказали это вслух. Подумаешь, какая новость!

— Ты мой законный муж, моя любовь… мне дела нет, как это называют амореи!

Варг поневоле усмехнулся. «Амореи!», — сказала Дора о своих сородичах. Сами аморийцы «амореями» себя не называют — только варвары. Потомки древних египтян, эллинов, римлян и берберов, подданные императора, называют свою новую империю Аморийской, а самих себя аморийцами, в честь Гая Аврелия Фортуната, её отца-основателя, который был родом из анатолийского городка Аморий. Варвары же считают их потомками амореев, древних семитов, которые когда-то, ещё до моисеева исхода, правили в Месопотамии и Ханаане, где теперь Палестинский экзархат и религиозная этнархия Иудеи. Как и откуда пошло это, уже никто не скажет. Но всякий раз, когда их обзывают амореями, аморийцы страшно оскорбляются и злятся. Хотят быть потомками Элиссы и Энея, а потомками Сифа — не хотят! Поэтому их продолжают обзывать.

— Увези меня отсюда, — говорила Доротея, — здесь для меня темница, здесь я умираю! С тех пор, как отбыл дядя Марсий, всё изменилось к худшему. Какие-то загадочные люди появились во дворце… я их не знаю, и мне неведом их язык! Но перед ними все трепещут. У одного я видела огромный перстень с кристаллом-эфиритом и печатью Храма Фатума. Вчера тот страшный человек заставил меня три часа неотрывно глядеть на перстень… не знаю, что было со мной, но чудилось мне, что сам Асфет вселился в мою душу и изнутри её развоплощает… очнулась я в холодном поту, но ни человека этого, ни перстня рядом уже не было.

«Адепт Согласия, — с трепетом подумал Варг. — Ульпины говорили мне о них. Но что может быть нужно этому Адепту от моей Доры? Она не знает моих тайн, не знает, какое оружие творили для меня Ульпины».

Доротея продолжала, прерывая шёпот тихими всхлипами:

— Здесь все следят за всеми… и за мной! Я считаюсь регентшей, но меня не выпускают в город, я не знаю, что в стране творится. Повсюду стража из легионеров, они дежурят и за этой дверью. Хвала богам, хотя бы Свенельда не отобрали. Но я боюсь — ведь могут отобрать! Они всё могут, я им — ничего! Молю тебя, любимый, забери меня отсюда, я здесь не выживу. Забери меня и Свенельда…

— О, когда б я мог! — в бессильной ярости простонал Варг.

Доротея вскинула голову и заглянула в его глаза.

— А что тебе мешает? Я буду жить с тобой, где ты живёшь.

— Если бы ты знала, где я живу, вернее, выживаю, ты бы так не говорила.

— Я согласна на всё, лишь бы быть с тобой, а не с этими… у которых перстни из Хельгарда!

Варг обволок её лицо своими ладонями и, сделав над собой невероятное усилие, проговорил:

— Нет, моя хорошая, мы с тобой не можем так поступить. В своей гордыне я сгубил тьму жизней, которые не мне принадлежали… не вправе я отнять жизнь у тебя! Моя судьба — это моя судьба. А у тебя судьба другая. Ты молода, красива, ты дочь сенатора и князя, ты не замешана ни в чём. Сделай всё, что они от тебя требуют, и забудь обо мне. Пожалуйста, моя хорошая, ради любви ко мне — забудь меня! Уйдя со мной, ты моему делу ничем не поможешь, а лишь себя погубишь.

— Ты заблуждаешься, любимый! Уйдя с тобой, я погублю лишь своего жестокого отца.

Варг посмотрел на Доротею с удивлением. Она объяснила:

— Если я отрекусь от тебя, мой отец окажется на коне. А у Софии Юстины расчёт другой. Она поставила на нашу любовь. Она надеется, что я останусь с тобой, с мятежником, отлучённым от Содружества, и тогда случится невообразимый скандал, в центре этого скандала будет мой отец, вернее, он уже будет отец изменницы священной крови Фортуната… Скорее угаснет солнце, чем отец изменницы когда-нибудь наденет звезду консула и станет управителем державы Фортуната! Ты спросишь, чем власть Софии Юстины для нас полезней власти моего отца? Я тебе отвечу…

— Не надо отвечать, я это знаю сам, — вымолвил потрясённый Варг. — Ты лучше мне скажи другое: вот это всё… ну, то, что ты сейчас наговорила мне, ты всё это сама придумала?

Доротея смутилась. Варг заставил её глядеть ему в глаза. Он ждал признания. Он был готов к нему. Признание бы объяснило многое, если не всё. Но то, что он услышал, ошеломило Варга своей наивной простотой. Жена сказала:

— Я не сама это придумала. Мне оно приснилось.

— Приснилось? Как? Когда?

— Ночью. Прости меня, любимый, я больше ничего не помню! Утром проснулась, это уже было в голове. А разве я неправильно сказала?

— Дора, постарайся вспомнить, в твоём сне не было ли человека… маленького такого, с лицом, как мордочка у крысы… или двоих таких, постарше и немного помоложе?

Девушка задрожала от волнения и, запинаясь, прошептала:

— Нет, не было во сне ни крыс, ни змей, ни прочих тварей… никого там не было! А ты не думаешь, что этот, с перстнем из Хельгарда, мог мне внушить…

Варг быстро закрыл ей рот рукой. «Лучше этот, чем тот, — подумалось ему. — Этот хотя бы живой!»

— Послушай меня, моя девочка. Мне надобно обмозговать такое дело. Немного потерпи. Может, я скоро за тобой вернусь…

— Люблю тебя и буду ждать, — проговорила Дора, и на лице её, влажном от слез, появилась счастливая улыбка.

А когда массивная фигура Варга вновь исчезла в ночи, позади Доротеи из полумрака возникла аморфная тень, и приглушённый голос произнёс, с едва уловимой иронией:

— Veni, vidi, fugi. Quid me fugis, justum et tenacem Gallus? От судьбы не убежишь, благородный друг.

Доротея задрожала всем телом, затворила глаза и, не рискуя обернуться на голос, прошептала:

— Я сделала всё правильно?

— Превосходно, — отозвался голос. — Особенно удачным вышло место, где ты упомянула «страшный перстень из Хельгарда». Н-да… Плох будет тот герой, который не сочтёт своим священным долгом вырвать любимую девушку и родное, невинное дитя из лап зловредных аморейских колдунов!

— Вы обещали помочь ему…

— Не беспокойся, крошка, мы ему поможем. Кто ещё ему поможет, как не мы?

За дверями герцогской опочивальни крепко спали легионеры, приставленные сторожить нарбоннскую регентшу и маленького герцога, её сына. Ночной дворец казался мёртвым, и только крысы жили своей тайной жизнью.

Глава двадцать девятая, в которой хитроумный дядя обманывает ожидания своей обворожительной племянницы

Наступили Фортуналии — праздничные дни между декабрём ушедшего года и январём наступающего. Август Виктор V отбыл из Темисии в Мемнон, чтобы, по обычаю, провести в Храме Фатума интронизацию понтифика очередного года.

В Первый День Фортуналий, согласно традиции, состоялись выборы плебейских делегатов. На этот раз выбирали делегатов от Стимфалии. Никто не сомневался, что в Народный Дом пройдёт молодой Андрон Псарик, сын вождя радикальной фракции Кимона Псарика и протеже сенатора Корнелия Марцеллина. Всю свою предвыборную кампанию Андрон Псарик построил на ожесточённой критике юстиновского правительства. Это была верная тактика, ей следовал не он один. И хотя малонаселённая Стимфалия давала всего сорок семь из трёх тысяч восьмисот семи плебейских делегатов, лидеры радикалов полагали, что громкая победа их фракции в самый разгар политического кризиса позволит изменить настроение колеблющихся и сбросить, наконец, ненавистное правительство.

Вопреки традиции, первый министр не поехал с императором в Мемнон: дочь попросту опасалась отпускать отца из-под своего непосредственного влияния. В третий день Фортуналий аристократическая фракция продемонстрировала свою силу на богослужении в Пантеоне в честь Дня Рождения Божественного Фортуната: все верные Титу и Софии сенаторы собрались сплочённой группой вокруг своих лидеров.

А четвёртого Фортуналий, когда отмечался традиционный День Коронации императоров-августов, сенатора Корнелия Марцеллина настиг неожиданный и ошеломляющий удар. Он получил письмо от Доротеи, в котором дочь заявляла отцу о своём решении остаться с мужем, несмотря на отлучение Варга от официальной веры. Одновременно стало известно, что регентша Доротея Марцеллина от имени герцога Свенельда Варгсона амнистировала Варга, отца герцога, и всех остальных мятежников.

В Нарбонну тотчас унеслось категорическое повеление правительства немедля задержать мятежную регентшу и доставить её в столицу метрополии. Однако повеление не удалось исполнить: Доротея исчезла вместе со Свенельдом. Существовали основания предполагать, что она сбежала к Варгу, в то таинственное убежище, где он скрывался уж целый месяц.

Измена аморийской княжны, в чьих жилах текла священная кровь Фортуната, державе Фортуната, да к тому же, измена с заклятым врагом этой державы, затмила собой все предшествующие этому потрясения. За всю историю Аморийской империи такого не случалось никогда. Такое было просто невозможно!

Коллеги Корнелия Марцеллина по Сенату потребовали его добровольного ухода из этого благородного собрания. Их можно было понять: потомки Величайшего Основателя не желали заседать вместе с человеком, чья дочь запятнала себя изменой священной крови Фортуната. В знак уважения к прошлым заслугам марцеллиновского рода князю Корнелию было позволено выступить в Сенате с последней речью.

Так начинался новый год — год царствования над Ойкуменой аватара Симплициссимуса, владыки войны и смерти.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

6 января, Темисия, Патрисиарий

Речь князя Корнелия Марцеллина в Сенате

Братья и сёстры! Вы ждёте от меня покаяния. Его вы не услышите. Мне не в чем каяться перед вами. Разве только в том, что я, как патриот державы, ставящий благо государства неизмеримо выше личных уз, ровно год тому назад отдал мою Дору за принца Варга. Всем вам известны имена людей, устраивавших этот брак. Они, эти люди, говорили нам красивые слова о вечным мире между Аморийской империей и Нарбоннской Галлией, каковой мир и должен-де затвердить этот неравный брак.

Дальнейшее известно всем. Красивые слова остались лишь красивыми словами. Минувший год был годом стыдных неудач в Нарбоннской Галлии. Конвульсивные метания имперского правительства между миром и войной, между войной и миром, между претендентами на герцогский престол привели к гибели тысяч солдат Божественного императора.

И что в итоге? Ради чего погибли верные сыны и дочери Отечества?

В итоге некогда богатая колония подверглась разорению. Количество нарбоннских подданных Его Божественного Величества Виктора Пятого сократилось до столь ничтожных цифр, что даже это бесстыдное правительство стыдится заявить их нам!

Богатая страна стала пустыней, а дикий варвар, обуреваемый нечистыми страстями, да-да, тот самый, за которого принуждена была выйти моя дочь Дора, тот самый, послуживший инструментом мятежа, тот самый, которого Святая Курия закономерно объявила отлучённым, словно в насмешку над всеми нами — над Курией, и над Сенатом, и над делегатами народа — по-прежнему гуляет на свободе!

Я утверждаю, что имперское правительство прекрасно знает, где скрывается злокозненный изменник. И более того: есть основания подозревать, что именно оно невольно — а может, вольно? — помогает ему спастись от длани правосудия и выжить, вопреки имперскому закону.

Вы спросите меня, коллеги: зачем это правительству? Какую цель преследует оно?

Вот эта цель: правительство мечтает посадить изменника на герцогский престол!

Вы потрясены? Я — тоже! Но вот бумага, подтверждающая наличие у правительства таких безумных планов. Это проект императорского эдикта о возвращении изменника в лоно Священного Содружества и утверждении его правящим герцогом Нарбоннским!

Нет, это не фальшивка — улика подлинная! Правительство сидит и ждёт, когда одержимый Асфетом варвар поклонится Божественному Престолу Фортуната!

Позор пособникам бунтовщика!

Вы снова спросите меня: зачем имперскому правительству этот ничтожный самозванец, этот тиран, убийца, мучитель своего народа? Разве не проще, разве не правильнее было упразднить никчёмное герцогское правление и учредить в Нарбонне власть экзарха, как это постоянно предлагала наша фракция? Разве любой из аморийцев, носящих высокий чин прокуратора, управится в Нарбонне хуже, чем погрязший во злодействе троглодит?

Зачем правительству ставить на Варга?

Вот вам ответ, братья и сестры: правительство мечтает незаконно черпать богатства той земли!

Вы спросите, какие могут быть богатства у земли, которая разорена?

Она разорена, но у нарбоннцев есть богатое месторождение вольфрама. Вот документы, уличающие власть в сомнительных махинациях вокруг этого месторождения.

Всего один пример. Крун, прежний герцог, продал концессию на разработку месторождения некоему Милону Питалику. Продал за символическую цену в три тысячи денариев! При этом запасы вольфрама в месторождении были занижены в десятки раз по сравнению с правительственными отчётами. А Питалик, в свою очередь, сослался на правительственные отчёты и уступил свою покупку корпорации «Лидийское братство» уже за двенадцать тысяч империалов, каковые империалы и должны были разделить между собой герцог Крун и прочие заинтересованные в махинации персоны!

Я вижу понимание на ваших лицах, коллеги. Вы уже поняли, что и Питалик, и «Лидийское братство» — всего лишь подставные игроки в большой игре имперского правительства. В игре нечистой и позорной!

Lucrum pudori praestat, — вот мораль правительства Юстинов. Оно желает Варга потому, что сей злокозненный изменник из страха перед справедливой карой готов закрыть глаза на лихоимство имеющих влияние воров и даже поспособствовать ему, а поспособствовав, отторговать свою долю.

Все документы я передаю нашему достойному принцепсу.

Теперь о наиболее печальном, горьком для меня — о моей несчастной дочери. О том невиннейшем создании, которое едва лишь миновало сладкий возраст детства, но уже успело стать проигранной фишкой в большой игре имперского правительства.

Братья и сёстры!

Я утверждаю, что моя дочь Доротея верна Истинной Вере и священной крови Фортуната, которая течёт в её жилах. В жилах каждого и каждой из нас, членов Великородного Сената и потомков княжеских династий!

Я утверждаю, что моя дочь Доротея не предавала Священное Содружество с изменником, который по странному и подозрительному стечению обстоятельств всё ещё числится её мужем.

Я утверждаю, что моя дочь Доротея не составляла никаких посланий и воззваний, указов, директив и прочего, приписываемого ей завравшимся правительством.

Я имею все основания подозревать, что моя дочь Доротея пала жертвой жестокой и циничной интриги. Я не могу заявлять это наверняка, так как, в отличие от членов правительства, лишён возможности получать достоверные известия из Нарбоннской Галлии, однако всё говорит за то, что моя любимая дочь похищена и, возможно, уже убита, а жестокая и циничная интрига, разыгранная перед нами, равно как и гнусные подделки в виде так называемых писем Доротеи, предпринята моими врагами с целью опорочить меня, Корнелия Марцеллина, фракцию популяров, которую я имею честь возглавлять, и всех вас, моих коллег по Сенату Империи.

Задумщики этой позорной интриги в открытую заявляют нам, что среди членов княжеских семей могут отыскаться изменники Истинной Веры!

Вчера — моя дочь, candidior puella cycno, сегодня — я, а завтра?..

Кто завтра, сестры и братья? Стерпим ли мы такое?

Я спрашиваю вас, коллеги: чему вы готовы поверить больше — тому, что среди нас могут найтись изменники Священной Веры или тому, что мои враги пошли на гнуснейшую из провокаций, чтобы сгубить меня?

Вверяю вам мою судьбу, братья и сестры. Мою судьбу — и вашу! Решайте же. И знайте: я добровольно не уйду от вас, ибо не чувствую себя виновным. Я не могу уйти — я нужен Родине и вам.

Ибо, если я уйду, правительство совсем закусит удила и будет безнаказанно позорить государство, не считаясь ни с честью великокняжеских родов, ни с нравственностью, ни с законом.

Как патриот державы, я не могу покинуть вас, коллеги, — но если вы сочтёте, что я виновен, вручите мне остраку сами, и пусть последствия падут на вашу совесть!

Я требую открытого голосования Сената.

Dixi.

Глава тридцатая, в которой верная подруга министра колоний входит в кабинет министра мандатором, а выходит оттуда прокуратором

148-й Год Симплициссимуса (1787),

7 января, Темисия, дворец Большой Квиринал,

Палаты Сфинкса

Поздним вечером в приёмной имперского министра колоний было мало посетителей. Остались самые стойкие, те, кому было назначено, и кто надеялся дождаться министра, хотя бы ради этого пришлось бы просидеть в приёмной до полуночи. Все знали, что София Юстина, когда это ей необходимо, работает и ночью.

Среди ожидающих министра была женщина в чёрном фланелевом платье и больших роговых очках с зеркальными стёклами. Она сидела за столом и читала газеты. Читала она быстро и при этом умудрялась ещё что-то писать, причём референту министра было заметно, что женщина в зеркальных очках пишет ещё быстрее, нежели читает, и пишет «вслепую», не глядя в тетрадь.

Так минул час, другой, третий… Посетители уходили, отчаявшись дождаться министра; наконец в приёмной остались только референт, посол из Дагомеи (по мотивам высокой дипломатии его нарочно заставляли ждать) и эта женщина. Министерский референт всё чаще поглядывал на неё, сначала с вожделением, поскольку женщина была яркая, в его вкусе, затем с удивлением, наконец, после третьего часа ожидания его удивление сменилось профессиональной ревностью: референт дорого бы дал, чтобы узнать, зачем она читает эти старые газеты и что пишет, а главное, как ей удаётся читать и писать одновременно. Женщину эту он не знал, так как пришла она к министру впервые, и её фамилия ничего ему не говорила; правда, ей было назначено. На рукавах её платья были вышиты по две небольшие звезды — они указывали на чин мандатора, средний в аморийской цивильной иерархии; у военных мандатору соответствует майор, командир когорты. Референт Софии Юстины также носил чин мандатора, но за своим столом ощущал себя большим патроном; за год, что он работал в этой приёмной, через неё прошли и преторы, и прокураторы, и даже проконсулы с комитами. В силу всех указанных причин референт особенно не скрывал своего игривого интереса к женщине в зеркальных очках. И вот, словно подслушав его мысли, она проговорила:

— Вы, вероятно, не дорожите своим местом, иначе вы бы занимались вверенной вам работой, а не подглядывали за мной ровно три часа двадцать две минуты.

Референту стало не по себе: она произнесла эти слова бесстрастным тоном, не отрываясь от газеты и продолжая делать записи в большой тетради.

В этот момент в приёмной появилась София Юстина. Референт, достаточно изучивший её, с первого взгляда понял, что она удручена. Он поднялся ей навстречу, чтобы узнать, чем может быть полезен, однако София, не глядя на него, молча прошла в свой кабинет. Следом за Софией в этот кабинет вошла женщина в роговых очках — а на столике, за которым она сидела, осталась аккуратная стопка старых газет; большой тетради больше не было.

— У нас есть шанс поставить на место распоясавшихся плебеев из радикальной фракции, — вот были первые слова этой женщины, обращённые к Софии. — Я отыскала семь законных оснований, по которым этот verbosus Псарик может быть привлечён за клевету, равно как и его буйные сторонники…

— Я была у отца, затем навестила Клеменцию в больнице, ещё была в Сенате, — сказала София, перебивая её. — И вот о чем я думаю, подруга, — как я умудрилась столь жестоко ошибиться в родном дяде?

— Только не говори мне, что он тебя переиграл.

— Он это сделал, — вздохнула София.

Медея Тамина сняла зеркальные очки и улыбнулась.

— В подобных случаях, подруга, я привыкла слышать от тебя другое: «Тем хуже для него!».

Родовитая патриса Медея Тамина, хотя и была старше своей подруги на два года, всегда и во всем признавала первенство Софии. Они познакомились двенадцать лет назад в Императорском Университете, где София изучала философию и психологию, а Медея — юриспруденцию. В отличие от Софии, дочери князя, сенатора и первого министра, у Медеи не было никаких связей в Темисии. Она приехала в столицу из далёкого Гелиополя, столицы Илифии, цветущей провинции на берегу океана. Между обоими крупнейшими мегаполисами, Темисией и Гелиополем, всегда существовала конкуренция; до сих пор темисиане именуют гелиопольцев почти что варварами, ввиду удалённости последних от столичной жизни, а гелиопольцы, напротив, смеются над зазнайством темисиан и чувствуют себя более счастливыми на этом благословенном краю земле: климат в Илифии приятен во всех отношениях, земля плодоносна, а море и леса весьма щедры на дары. Даже нравы там отличаются от столичных, в основном поразительной для аморийцев свободой взглядов; илифийцы открыто обсуждают такие вещи, за которые в центральных провинциях можно угодить в темницу.

Юную Софию провинциалка Медея заинтересовала уже тем, что смогла без протекции поступить в элитный Императорский Университет. Это свидетельствовало не только о везении, но и о наличии настоящих талантов. Сблизившись с провинциалкой, София нашла в ней, что хотела; так у Медеи появилась влиятельная покровительница. Понимая, какое значение может иметь для карьеры дружба с наследницей дома Юстинов, Медея всеми силами старалась заслужить доверие Софии.

Эта задача была трудной сама по себе, так как дочь Тита Юстина отличалась коварством, подозрительностью и склонностью к изощрённой интриге. Многие ровесники Софии, возомнившие себя её друзьями и пытавшиеся использовать знакомство с нею для устройства собственной карьеры, в какой-то момент оказывались замешанными в неприглядных историях и сходили со сцены. Софии нравилось подставлять других и наблюдать со стороны, получится ли у них выбраться из неприятностей, а если получится, то как. Медее требовалось не только миновать положенные испытания на выживаемость, но и убедить Софию в своей полезности и преданности.

Задача усложнялась тем, что Медея Тамина обладала яркой, впечатляющей внешностью, такой, какая обычно вызывает желание мужчин и зависть других женщин; сверх того, само прославленное древними мифами имя «Медея» подрывало доверие к его обладательнице. Поэтому она старалась вести себя подчёркнуто скромно, одевалась в закрытые платья, а ещё чаще — в строгие цивильные калазирисы, носила очки, почти не пользовалась косметикой, не водила знакомств с людьми, которые даже теоретически могли вызвать неприятие Софии. Что же до имени своего, то Медея упоминала его редко и предпочитала, чтобы её называли по фамилии.

Разумеется, проницательная София видела и понимала все ухищрения Медеи, а понимая, воспринимала их как должное и не осуждала. Провинциалка действительно нравилась ей — и тем, что знала своё место, и наличием сильного аналитического ума, и несомненными способностями к притворству, без которого невозможно выжить и достичь желаемого, и, самое главное, своими дарованиями, среди которых наиболее впечатляющим была феноменальная память; студенты в университете часто называли Медею «Мнемосиной». Так, она слово в слово помнила весь многотомный свод имперского государственного права, начиная с Завещания Фортуната и заканчивая вердиктами Святой Курии по вопросам искоренения ереси. Когда у Медеи и Софии появились общие дела, София стала поверять их памяти подруги, зная, что та сохранит их не хуже, а лучше, чем самый надёжный тайник.

Подобных Медее подруг у Софии было немного, и Медея была среди них лучшей, наиболее доверенной. Предательства София не ждала — не только и не столько полагаясь на верность Медеи, сколько на её здравый смысл: общие дела, интересы, тайны столь крепко повязали подруг, что сколь-нибудь серьёзное падение Софии почти наверняка означало бы для Медеи конец её блистательной карьеры.

Ещё Медея знала, что у подруги имеется в надёжном месте досье неблаговидных дел, и что София, если захочет, всегда найдёт людей, готовых им воспользоваться. Досье было солидным, а грехи тянули на приличный срок, даже при самом благоприятственном отношении присяжных асессоров; как доктор юриспруденции и бывший прокурор Медея Тамина прекрасно понимала это. Так что служила она своей верной подруге и за страх, и за совесть. Вот почему София поручала Медее самые сложные дела, где требовались ум, изобретательность и ловкость, а порядочность стояла на последнем месте в ряду факторов успеха.

— Конечно, я подозревала, что дядя ещё хуже, чем я думаю о нём, но кто же знал, что он настолько мерзок? — говорила София. — Ты понимаешь, что он сотворил? Он пренебрёг единственной дочерью, он предпочёл пожертвовать невинной Дорой, он обвинил правительство, то есть меня, что мы похитили её, а может, и убили!

— Да, я читала его речь, — сказала Медея. — Искусная смесь избранной правды и откровенной лжи. Сенаторам непросто будет выделить первое из второго!

— О чем ты говоришь, подруга? Кто станет этим заниматься? Дядя представил дело так, что мы — жестокие и вероломные интриганы, посягнувшие на самое святое, что есть у членов Высокородного Сената, — на их честь. А он, Корнелий, единственный защитник справедливости, закона и поруганной нашим «бесстыдным правительством» чести! И это объяснение устроило сенаторов. Измены княжеской дочери не оказалось — имели место похищение, убийство и провокация врагов; такое ещё можно пережить. И благородное собрание дружно выразило сочувствие коллеге Марцеллину в связи с утратой любимой дочери… Вот так, подруга: я просчиталась! Я думала, что Доротея любит Варга и выберет его, а не отца. Я и теперь так думаю. Но я надеялась, что дядя прибежит ко мне, моля как-то уладить это дело. Он поступил циничнее и проще: между дочерью и властью он выбрал власть. О, Медея! Как я могла такое проглядеть? Я, та, которая, подобно Корнелию, пренебрегла родными и выбрала мирскую власть! Мне это непростительно, подруга.

— Нужно отыскать Доротею. Когда её увидят в добром здравии, всем станет ясно, что обвинения её отца беспочвенны, что это просто ложь.

София всплеснула руками и воскликнула:

— Vice versa! Если она появится сейчас в Темисии, дядя тем более заявит, что это мы похитили его дочь, однако, испугавшись крупного скандала, решили возвратить её. Это во-первых. А во-вторых, Дора у Варга, и Свенельд у него… Варг не отдаст их нам по доброй воле!

— Не обязательно испрашивать его согласия, София.

— Нет, не могу, Медея, не могу. Оставим эту тему. Я попытаюсь тихо замять скандал. На наше счастье, комиссию по расследованию возглавил Леонтий Виталин. Это достойный человек, заметный член нашей фракции, он не позволит дяде огульно обвинить нас. Расследование не завершится скоро; мы его затянем и запутаем. У меня наготове десятки фиктивных улик против правительства; эти улики будут подброшены комиссии сенатора Виталина как свидетельства нашей виновности…

— …А когда комиссия увидит, что эти улики лживы, не будет веры и уликам твоего дяди! — подхватила Медея.

— Именно, — кивнула София. — Лучший способ дискредитировать оппонентов — это показать абсурдность их обвинений. Дядя заявляет, что мы, обойдя закон, подбросили герцогу Круну сто империалов? Очень хорошо. Сенаторы увидят документы, в которых фигурируют сто тысяч империалов! Скажи, Медея, кто поверит, что мы передали варвару сто тысяч империалов, или пять тонн золота? Дядя заявляет, мол, мы использовали подставных игроков? Прекрасно. Мы предъявим в Сенат документы, свидетельствующие о том, что многие плебейские магнаты нагрели руки на войне в Нарбоннской Галлии, и дядя, очень вероятно, сам даст расследованию задний ход. Он ничего не сможет доказать! А если и докажет, я что-нибудь придумаю другое, и дяде мало не покажется. Пусть я однажды просчиталась — но вторично я не ошибусь!

Медея подошла к Софии своей неслышной, почти воздушной, походкой и, обняв её, проговорила:

— Вот так-то лучше! Такой тебя люблю, вместе с такой готова следовать до берегов Коцита! Ты вызвала меня в Темисию, и это значит, я тебе нужна. Мне следует заняться этим делом?

София покачала головой.

— Нет, подруга, это дело слишком мелко для тебя. Помнишь, что я всегда говорила тебе? «Не предавай меня, Тамина, и далеко со мной пойдёшь!» Так и случится: ты отправишься в город, отстоящий от космополиса на четыре тысячи герм.

Медея потемнела лицом. В голосе Софии ей послышалась издёвка, и Медея попыталась вспомнить, когда и чем могла навлечь на себя немилость подруги. На память ничего не приходило, и Медея Тамина невольно задала себе вопрос: а не желает ли София попросту избавиться от неё, от той, кто слишком много знает, — как она уже избавилась от Марсия Милиссина и от других, кто тоже слишком много знал?

София прочитала мысли подруги по выражению её лица и, ободряюще улыбнувшись, пояснила:

— Отправишься на свою родину, в Гелиополь. А ты подумала другое? Возможно, ты решила, что я хочу сделать тебя послом к лестригонам?

— В Гелиополь? — удивлённо переспросила Медея. — Но что мне делать там, в Гелиополе? Я покинула его пятнадцать лет назад и более не возвращалась.

— В Гелиополе, как тебе известно, правит князь Лициний Гонорин. Ему недавно исполнилось семьдесят два года; из них последние двадцать девять лет он сидит на троне архонта Илифии. Ты только вдумайся, Медея: я ещё не родилась, а этот князь уже правил «золотой провинцией»! Может быть, довольно? Три месяца тому назад, когда отец лежал с инфарктом и я замещала его, мне довелось побывать в Гелиополе и пообщаться с Лицинием Гонорином. О-о-о, ты бы видела этот маразм! Неудивительно, что местные аристократы недолюбливают нас — мы сами вызываем их презрение, доколе позволяем выжившему из ума ретрограду управлять важнейшей провинцией Империи. Лициний Гонорин — всеобщее посмешище! Но он не хочет добровольно уходить в отставку, так как считает себя другом нашей семьи. А мне неважно, чей он друг! Мне важно, чтобы во дворце архонта был умный и надёжный человек, который бы поднял провинцию, сам подружился с отверженными нобилями и подружил с ними меня. Ты поняла, подруга?

— Да, разумеется, — кивнула Медея. — Мне надлежит собрать досье на нашего архонта с тем, чтобы ты смогла его свалить.

София с интересом посмотрела на подругу и улыбнулась своей неподражаемой таинственной улыбкой, которая всегда смущала людей, хорошо Софию знавших. Вот и теперь Медея затаила дыхание…

— Я что-нибудь не то сказала? — осторожно спросила она.

В ответ София извлекла из своего рабочего стола папку, в какой обычно держат документы, и произнесла:

— Немного, но достаточно. Нет, подруга, досье на старого Лициния мне не нужно, оно у меня уже есть. А что мне нужно, я тебе уже сказала. Вернее, кто!

В это мгновение Медея внезапно догадалась, чего ждёт от неё подруга. Сердце подпрыгнуло в груди, Медею Тамину бросило в жар и дрожь, глаза сами собой закрылись, всего лишь на одно короткое мгновение, но сердце… сердце не желало умерять свой исступлённый танец, и ужас в душе Медеи сражался с торжеством. Ужас был как при падении в бездну, а торжество возникло потому, что в честолюбивых упованиях своих Медея всегда стремилась в эту бездну, не в эту, может быть, так в равную по глубине. Затем явилось недоверие — слишком невероятной казалась её аналитическому разуму догадка — и с волнением в голосе Медея молвила:

— Я не желаю понимать тебя, София.

Наслаждаясь впечатлением, которое её слова производили на подругу, София раздельно проговорила:

— Что ж, тогда скажу открытым текстом: на днях Божественный Виктор утвердит тебя, Медея Тамина, архонтессой Илифии. Конечно, при условии, если ты согласна.

— Нет, это невозможно!.. — простонала Медея.

В попытке найти оправдание своим нечаянным словам она бросила взгляд на две звёздочки на рукаве своего платья: сколь крохотными они ей теперь казались!

София перехватила взгляд подруги и рассмеялась.

— Напрасно ты надела это платье. Оно устаревает на глазах. Вот, полюбуйся. Тебе это должно понравиться.

Стараясь унять дрожь, Медея приняла из рук Софии бумагу. Это оказалась копия императорского эдикта о присвоении очередных гражданских и военных чинов, а также священнических санов; подобные эдикты издаются ежегодно в дни Фортуналий. В списке утверждённых в гражданском чине претора Медея Тамина нашла себя.

— Однако я бы на твоём месте не стала добавлять третью звезду на это старое платье, — с иронией произнесла София. — В нём ты не смотришься. Намного лучше будешь выглядеть в генеральском мундире с одной большой звездой.

Сердце Медеи колотилось неистово, точно пыталось выпрыгнуть из груди. Голос Софии она слышала словно во сне, но, при всем при том, смысл сказанного подругой долетал до её сознания. «Я получу чин прокуратора», — сразу поняла она. Перед глазами вдруг ясно проявился образ отца, Квинтия Тамина. Отец никогда в неё не верил. Вернее, верил, потому и добился разрешение на поездку дочери в столицу, для сдачи экзаменов в Императорский Университет. «Дерзай, — говорил ей на прощание Квинтий Тамин, — и моли богов послать тебе удачу в этом городе коррупции, обмана и разврата!» Так говорил он, но сам на удачу Медеи не очень надеялся. Когда она поступила в Университет, отец написал ей: «Хочешь достичь чего-то в жизни — работай днём и ночью, думай много, говори мало, пиши ещё меньше; кто знает, вдруг боги смилостивятся, и к тридцати годам тебе удастся стать магистром».

Медея вспомнила то письмо и невольно улыбнулась. Чин магистра достался ей в двадцать пять лет, чин доктора — ещё через два года, после триумфального завершения процесса над ересиархами Ульпинами; в форменный калазирис мандатора она облачилась всего четыре месяца тому назад, когда возглавила разведшколу «Везувий». Отцу об этом назначении написать она не могла, зато выслала свою фотографию в новом мундире. «Когда отец увидит меня со звездой прокуратора, он лишится дара речи; просить богов об этом у него и в мыслях не было!», — подумала Медея.

Журчащий голос Софии ворвался в её воспоминания:

— Ты улыбаешься, а это значит, ты согласна.

Образ Квинтия Тамина, лишившегося дара речи, растаял в сознании Медеи, и коварный страх вновь совершил попытку овладеть её существом. Медея представила, что будет означать для неё наместничество в огромной, сказочно богатой, но и невероятно трудной провинции, уснувшей за три десятилетия непрерывного правления князя Лициния Гонорина, — и поняла, что этот груз не по её плечам.

— Но я же не могу! — вся в смятении и страхе, воскликнула она.

София усмехнулась.

— Не можешь? Почему? Ты молода? Неопытна? Ну да, конечно, сейчас ты скажешь, что никогда не управляла даже сотней человек, а тут сразу семь миллионов! И что с того? По-твоему, геронтократ Лициний больше тебя достоин править золотой провинцией?

— Он родовитый князь, потомок Фортуната и премудрой Береники, а я обычная патриса, каких у нас под миллион…

— И что с того? — повторила София. — Закон даже плебеям не воспрещает занимать высокие посты — тебе ли этого не знать, нашей прославленной законнице? Другое дело, мы, патрисы, никогда не подпустим низкорождённых к рычагам реальной власти. Но речь не о них. Я всё продумала, Медея. Решено: ты станешь архонтессой Илифии.

Странные чувства испытывала Медея, внимая Софии. Страх не исчез, нет, он бушевал с прежней силой, но, кроме страха, появлялось наслаждение и предвкушение настоящей власти. Всё, что было прежде, настоящей властью не являлось. Быть прокурором в священном суде и даже судьёй — разве это власть? Власть над жизнью одного — не власть. То лишь искушающее дуновение власти; в мгновения, когда на лицах подсудимых проявлялся ужас, Медея-прокурор ощущала это дуновение; оно приятно ласкало душу, но и только. И власть над мастодонтами разведки в одной отдельно взятой школе — какая это власть? Однажды, ещё в Университете, София бросила ей реплику: «Истинная власть начинается тогда, когда ты не знаешь в лицо девятьсот девяносто девять из тысячи подвластных тебе, а они мечтают угадать твои желания». Медея запомнила эту мысль. Умные мысли откладывались в её памяти навсегда; подруге можно было верить: наследница династии Юстинов не понаслышке знает, что такое власть!

«Большие города, огромные порты, богатые корпорации, легионеры и милисы, князья и иереи, десятки тысяч аристократов, сотни тысяч магнатов и негоциантов, миллионы плебеев… и тьма рабов со всех концов великой Ойкумены! И я над всем над этим… в огромном сказочном дворце, что возвышается у океана! Я — архонтесса Илифии! Вот она, власть, — проносилось в мозгу Медеи, — семь миллионов, которые будут мечтать обратить на себя моё внимание! А как отец мной возгордится!»

— Это будет очень сильный шаг: замена выжившего из ума князя-геронтократа на красивую, талантливую, образованную представительницу патрисианской молодёжи, — говорила между тем София. — Так все поймут, что времена ленивых старцев отступают. Меня поддержат молодые, такие, как ты и Марсий. Они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты, то смогут и они. Они нужны мне, Медея! О, если бы ты знала, как утомляют меня лица в морщинах; повсюду эти лица! Эти чиновники-геронтократы… они совсем не думают о государстве, о Священной Вере; все их помыслы направлены на то, чтобы как можно дольше продержаться на теплом месте и передать его такому же ущербному потомству. Они — сплошь серая стена, которую нам надлежит разрушить, чтобы сумела прорасти талантливая поросль. Не сделаем мы — сделают без нас. Ты понимаешь?

— Да, — вздохнула Медея. — Это война, София. Они так просто не сдадутся. Они сильны. Они тебя сильнее.

— Я знаю. Ещё я знаю, как их победить. Помимо новой молодёжи, меня поддержат многие магнаты, так как твоим назначением я дам им знак своей готовности к реформам и, следовательно, магнатам не будет никакого резона ставить на лукавого Корнелия. Лояльные магнаты помогут мне добиться перевеса среди избранников народа. Но, главное, меня поддержат верховные иереи Содружества. Я знаю настроения в Мемноне: члены синклита также полагают, что нашей светской власти пора устроить хорошую встряску… Теперь ты видишь, сколь много значит для меня и для Отечества твоя новая работа. И это будет лишь начало. Rerum novus ordo nascitur! Когда я стану полноправной чати, я постараюсь заменить всех архонтов провинций; иные, сверстники царя Огига, сидят в своих дворцах по двадцать лет и более!

— Я как раз об этом хочу тебя спросить. Лициний Гонорин, как ты сказала, правит Илифией двадцать девять лет, это значит, его третий срок закончится только через семь лет, а в отставку он не собирается…

Карминные уста Софии отразили озорную улыбку, и Медее стало неловко за свой вопрос: ей ли не знать, какими способами подруга обычно решает подобные проблемы?

— Наше преимущество в том, — ответила София, — что у князя Лициния есть сын Галерий. И этот самый Галерий, между нами говоря, большой развратник. Представляешь, он умудряется иметь сношения с тремя женщинами одновременно, и это не считая законной жены! Ну, добро бы он просто был развратником, это отец бы пережил. Так нет же! Одна из упомянутых мною женщин — плебейка низшего рода, уличная проститутка. И это ещё не всё! Она понесла от Галерия Гонорина и скоро должна родить.

— А если старик Лициний заупрямится?

София сделала обиженное лицо.

— Ты, что же, полагаешь меня способной к низменному шантажу? По-твоему, я буду шантажировать старого друга семьи? Да и зачем мне сын, когда грехов отца satis superque est? О, нет, подруга, всё наоборот! Завтра я встречусь со старым князем Лицинием, — он как раз в Темисии, — отмечу все его заслуги, пообещаю устроить орден Фортуната за многолетний и достойный труд на благо государства… ну а затем, когда старик разомлеет, я уговорю его отказаться от власти в пользу любимого сына. Да-да, Медея, ты не ослышалась, в пользу того самого Галерия, который славится своим умом, как Нестор, соперничает честностью с Катоном, красив, точно Парис, и верен браку, как Адмет. Старый архонт уйдёт в отставку, а на следующий день в какой-нибудь газетке обнаружится неприглядное лицо князя Галерия. Уверяю тебя, подруга, всегда найдётся некая плебейка, согласная удостоверить под присягой, что сын Лициния Гонорина безжалостно насиловал её, и не раз. Само собой разумеется, правительство не сможет в такой момент рекомендовать младшего Гонорина на пост архонта. Навряд ли и отец, и сын захотят искать правды в грязи большого скандала. Я помогу друзьям семьи замять его, и оба Гонорина ещё будут признательны мне за услугу!

«Она в своём репертуаре, — подумала Медея Тамина. — Мне не дано постичь извивы её могучего ума. Я могу только исполнять задуманное ею. Вероломство, вознесённое на пьедестал высокого искусства! София — тринадцатая муза, муза интриги; чем эта муза хуже Эвтерпы или Мельпомены?.. Бедняга Галерий! Сегодня он достойный сын достойного отца, а завтра может стать изгоем общества — и только потому, что ей понадобилось сделать меня архонтессой Илифии! Нужно немедленно соглашаться, а там будь что будет. Иначе в один прекрасный день я вдруг узнаю, что брала взятки в суде, либо передавала государственные секреты варварам, либо, в лучшем случае, спала с уродливым рабом…»

— Конечно, если ты не уверена в своих силах, можешь отказаться, — с расстановкой заметила София. — Я найду тебе другую работу; талантливые люди мне нужны и здесь, в Темисии.

— Я уверена в своих силах, — быстро промолвила Медея. — Извини мои сомнения… я вспомнила, что князь Галерий в своё время помог моему отцу выбраться из долговой ямы.

— Полагаю, Квинтий Тамин не остался в долгу, — усмехнулась София.

— Мой отец никогда в жизни никому не давал взяток. Он кристально честный человек.

— По каковой причине в свои сорок девять лет служит в чине доктора, — съязвила София. — Учился бы он у тебя, как нужно строить жизнь. Некоторым отцам иногда не вредно учиться у своих дочерей. Но ты права: это очень славно, что твой отец хороший человек с отличной репутацией. Нам было бы куда труднее, если бы архонтессой Илифии становилась дочь негодяя.

— Прости, — отведя глаза, произнесла Медея. — Насчёт Галерия и моего отца я просто так сказала. На самом деле я и не надеялась, что ты решишься оказать мне столь высокое доверие.

Лёгкая усмешка, промелькнувшая на устах Софии, свидетельствовала о том, что она разгадала истинные мысли подруги. Желая ещё раз проверить реакцию Медеи, София сказала:

— В сущности, у меня не было иного выбора, кроме как предложить этот пост тебе. Ты — идеальная кандидатура в архонтессы Илифии. Ты оттуда родом, своя для илифийской оппозиции. Затем, ты Феникс, согласно Выбору, а этот аватар, как всем известно, покровительствует солнечной Илифии. Наконец, ты никак не связана с кланом нынешнего архонта, и у тебя своя безупречная репутация — кто, как не ты?

«Когда-нибудь она продаст меня кому-нибудь, кто ей окажется полезен больше, — ещё подумала Медея. — Но это будет не сегодня. И не завтра. Я нужна ей. Следующий год — Год Феникса, следовательно, я, как архонтесса Илифии, целый год буду заседать в Консистории. И именно в этот год ей исполнится тридцать! Она права — это будет решающий для неё год. Для неё… и для меня! Она нуждается во мне, а я нуждаюсь в ней. По закону прокуратор не может быть наместником имперской провинции больше двух лет, он должен или получить чин проконсула, или уйти… Она всё рассчитала! Если я справлюсь, если она будет мной довольна, я получу чин проконсула и смогу править в Илифии ещё десять лет, но вдруг оступлюсь — тогда она меня утопит, как утопила Марса, или даже хуже… Пусть так. Как писал Сенека, „согласного судьба ведёт, а несогласного влечёт“. Напрасно я вспомнила Сенеку… она не любит Сенеку. Тогда я тоже не люблю Сенеку, а люблю Софию».

Медея стойко выдержала испытующий, чуть насмешливый взгляд Софии и проговорила:

— Ты права во всём. Я буду стараться. Ты не пожалеешь.

— Знаю, — с улыбкой ответила София. — На тебя можно положиться. Позволь, я обниму тебя, Медея, моя самая добрая и верная подруга.

Они обнялись, добрые и верные подруги, а затем обговорили детали предстоящего торжества по случаю тридцатилетнего юбилея Медеи. Вернее, говорила София — кому и как отсылать приглашения на торжество, и каких артистов звать, и что они должны показывать, и в каком наряде лучше всего предстать перед гостями, — а Медея согласно кивала и иногда вставляла свои уточняющие вопросы. За окном занимался рассвет; в отличие от Медеи, чья работоспособность всегда казалась фантастической, София чувствовала себя уставшей. Медея видела это, но, будучи достаточно умна и опытна, не выказывала подруге ни понимания, ни сожаления, а ждала, когда София сама закончит разговор. Наконец, все указания, советы и намёки были розданы. София заявила, что отдохнёт прямо здесь, в кабинете, на диване; Медея знала, что четырёх часов сна подруге обычно бывает достаточно для восстановления сил. Медея ещё раз поблагодарила Софию за доверие и заботу, но на прощание высказала просьбу, которая удивила хозяйку кабинета.

— Уступи мне своего референта, — сказала Медея. — Архонтессе нужен хороший референт, а лучшего, чем подобрала ты, мне не сыскать. Ты же найдёшь себе другого, который будет ещё лучше этого.

София улыбнулась: лесть маленькая и невинная всегда приятна.

— Не могу отказать близкой подруге, — сказала она и нажала кнопку вызова.

Референт появился не сразу, а после второго звонка. Выглядел он, словно только что проснулся; так оно и было.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — проговорил референт. — Я работал… и задумался.

— Вас, вероятно, не устраивает, что приходится работать ночью, — предположила министр колоний.

— Нет, ваше сиятельство, я всем доволен, — ответил референт.

— Я также довольна вами и вашей работой, мандатор. Поэтому я сочла возможным порекомендовать вас своей подруге. Ей необходим хороший референт.

Лицо мужчины залилось багрянцем. Ему было известно, что София Юстина иногда развлекается издёвками над чиновниками; такие издёвки обычно помечали скорый финал чиновничьей карьеры. «Кто ж знал, что эта Медея Тамина — её подруга?», — подумалось несчастному референту. В его голове не укладывалось, как он, мандатор, может быть референтом у другого мандатора!

— Я вижу, вы сомневаетесь, — задумчиво промолвила София. — Как жаль! А я-то думала, вы не откажетесь помочь моей близкой подруге. Видно, ошиблась.

Медея, которую тоже забавлял этот маленький спектакль, с улыбкой прибавила:

— Я обещаю научить вас делать три дела сразу: читать, писать и наблюдать за обстановкой. И вы не будете завидовать другим, кто это может. Ещё я даю слово, у меня вам не придётся работать по ночам.

Референт слушал её, не отрывая взгляда от двух звёздочек на рукаве фланелевого платья, и лицо его темнело на глазах. Воспитанный на святости чиновной иерархии, он ничего не понимал. София пожалела его:

— Не доверяйте наружности! Это старое платье. Лучше научитесь называть мою подругу «её превосходительством».

Сказав это, София прикрыла рукой две из трёх больших звёзд на рукаве своего калазириса и оставшуюся звезду показала референту. Он вытаращил глаза. Женщины рассмеялись, настолько комичным показалось им это зрелище.

Обретя дар речи, референт отдал Медее честь и промолвил:

— Да, прокуратор.

Медея приложила палец к губам.

— Тс-с! Это пока секрет. Равно как и то, что вы отправитесь со мной в Гелиополь, мандатор.

Этот чиновник, не мысливший себя вне блистательной Темисии, но ставший из-за своего любопытства жертвой маленькой женской мести, отныне дал себе зарок никогда больше не подглядывать за незнакомыми женщинами, ибо одни лишь боги ведают, чьими подругами те могут оказаться.

Глава тридцать первая, которая подтверждает древнюю истину, что честный человек, избегнув Харибды, непременно попадает в Сциллу

148-й Год Симплициссимуса (1787),

8 января, военный лагерь в окрестностях Джоки

Письмо: Марсий Милиссин — Софии Юстине, в Темисию, дворец Юстинов (лично, совершенно секретно)

Привет тебе, неустрашимая Минерва, гроза Нептуна и его быков!

Прости великодушно! Сам понимаю, виноват: ты ждёшь вестей, а я молчу, словно пропал в Кефейских джунглях, подобно юноше, искателю перьев сирен. Но это правда: минувшие недели я провёл в разъездах, инспектируя пограничные войска, и вернулся в Джоку три часа тому назад.

Ну и гиблые тут места, скажу я тебе! Солнце не царствует над горизонтом, а точно растворилось в водной взвеси — душной, мутной. По-моему, тут в воздухе воды не меньше, чем в озере Несс и реке Анукис, вместе взятых. После нарбоннских лесов здешний воздух кажется мне отравленным, как вода в Стиксе. Стыдно сказать, на первых порах я впал в депрессию, а тут ещё доброхоты подсунули мне газету с сообщением о заседании Сената, после которого мама попала в больницу.

Ты оказалась молодец (как всегда!) и сообщила мне письмом подробности; я получил его на марше и читал, стараясь отвлечься от заунывного пения эмпусов. Эти крокодилы-переростки чувствуют себя здесь настоящими хозяевами, не боятся ни людей, ни гидр. Каждую минуту приходится быть начеку, ибо они ещё и быстро бегают, как по суше, так и в воде; третьего дня я наблюдал одного эмпуса, в десять мер длиной, не менее, так он мчался за гиппонгом, как гидромобиль с двумя пропеллерами, и настиг-таки!

Не думай, что я тебя пугаю. Без ложной скромности скажу: меня, командующего пограничными войсками провинции, тут все боятся, и ходящие на двух, и ползающие на четырёх; иногда мне самому непросто различить первых и вторых. Если забыть об обонянии и слухе и вспомнить о глазах, природа здесь неистово прекрасна своей первозданной мощью. Мне порой не верится, что эти яростные джунгли — такая же часть нашей великой империи, как блистательная Темисия, божественный Мемнон, суровый Оркус или сумрачный Пифон. Вечнозелёные деревья здесь повсюду; они спускаются к реке, к Анукису, чуть не растут в воде, и все почти увиты каверзными лианами. Бороться со «змеиной травой», как называют здесь лианы, напрасное занятие; мне довелось увидеть подвесной мост, сплошь покрытый зеленью лиан, как будто он творение природы, не людей!

Ещё я видел, как цветут деревья; цветы находятся на высоте в десять мер и более; они настолько потрясают красотой, что я, рискуя вызвать у тебя насмешку, волен сравнить их прелесть лишь с чарами твоих уст, таких же алчно ждущих, пылающих и влажных. Разнообразного зверья здесь столько, сколько песчинок в Ливийской пустыне, и всякая тварь норовит другую цапнуть, — ну равно мы, двуногие! Особенно восхитил меня необычайный попугай, подобный радуге и перламутру; я приказал поймать его… ты понимаешь, зачем. К несчастью, пока мои отважные легионеры ловили радужную птицу, откуда ни возьмись явилась змея и опередила их.

В знак оправдания этой неудачи шлю тебе перо сирены — купил его у одного помешанного тут, в Джоке, за тысячу солидов. Он клялся, будто сам нашёл это перо в лесу после трёх лет бесплодных поисков. Лжёт, без сомнения. Убил кого-то и перо забрал; тут каждый день друг друга режут из-за перьев. Воистину, дикарская земля! Надеюсь сам найти перо не хуже. Опять же, не тревожься, опасности нет никакой: в отличие от прочих смертных, мне не пристало опасаться пения здешних сирен — мне, околдованному твоей божественной красой и твоим голосом, подобным шёпоту далёких звёзд!

Страшусь иного — увидеть пропасть глубже, чем уже увидел. Я знал, конечно, о коррупции, что процветает здесь, с твоих слов и по собственному разумению, но реальность превзошла все мои опасения. Вор царствует на воре, вору служит! Воруют все — от легионера на пограничной заставе до самого архонта Сиренаики.

Вся местная работорговля держится на воровстве. К примеру, племенной вождь продаёт раба перекупщику за пять-десять оболов (цена дрянного хлеба с отрубями в Темисии!), перекупщик приводит его к заставе, где отстёгивает ещё два-три обола «стражам границы», те пропускают их без документов; затем раба берёт работорговец, уже за двадцать-двадцать пять оболов, платит чиновникам за фиктивные бумаги; дальше он либо продаёт раба на невольничьей агоре в Джоке (уже за сто оболов!), либо уступает другому работорговцу, который в состоянии доставить товар на более выгодные рынки. Рабов везут в трюмах, оформляя как благовония (представь себе «благовоние» черномазой скотины маурийских джунглей!) или древесину, пошлина на которые во много раз меньше, чем на живой товар. Само собой, везут без санитарного контроля и даже без досмотра; так экономят от двухсот оболов до десяти денариев. И этот самый раб, приобретённый у вождя за пять медных оболов, попадает в Темисию (если выживает, конечно), где идёт уже за золотые солиды! Этот раб, ещё не нашедший себе хозяина, успевает самим своим существованием накормить десяток алчных негодяев!

Доходит до абсурда. Мне рассказали историю о мальчике-рабе, которого продала его родная мать за ожерелье из зеркальных бляшек; такими ожерельями, по оболу за штуку, торгуют в столице лишь нищие. Поскольку щенок был о шести пальцах на одной ноге, хитрые работорговцы оформили его как уникум, приобретённый-де у дагомейского владыки за добрых два солида. В Темисии он не успел попасть на рынок — какой-то сумасбродный нобиль купил никчёмного мальца за империал! (Ты случайно не знаешь, не Корнелий ли тот сумасброд? Только он на моей памяти держит паноптикум уродов!)

Раб, купленный за обол, ушёл за империал — в сто двадцать тысяч раз дороже! И государство ничего не получило! Совсем ничего! Одни воры нагрели руки!

Возможно, я кажусь тебе наивным, но я намерен покончить с этими бесчинствами, хотя бы на границе. Три десятка откровенных негодяев уже пошли под трибунал, и пятерых успели расстрелять. Теперь ты понимаешь, почему меня боятся. Пытались по-всякому задобрить — и лестью, и подлой ложью, и даже подношением. Мне, генерал-легату, князю, в чьих жилах течёт священная кровь Основателя, какой-то жирный работорговец из плебеев предлагал взятку, лишь бы я оставил в покое его «дело»! Во имя всех перунов Зевса! Я разукрасил негодяя так, что он до конца своей презренной жизни не сможет ходить. А вернувшись в Джоку, узнал, что этот низкий человек считается магнатом, вхож даже во дворец архонта! Ещё узнал я, что его сообщники, такие же воры и негодяи, состряпали обо мне донос для своего плебейского делегата; неровен час, ушаты лжи польются на меня с трибуны Плебсии.

Все видят это безобразие и ничего не делают, чтобы восстановить порядок. Граница наша с дикарями — не «стальной рубеж», как говорят в столице, а решето: кто хочет, тот идёт, что хочет, то творит! А местные командиры лишь виновато разводят руками. И даже мой непосредственный начальник, командующий девятым корпусом, старый и опытный генерал-префект, судя по всему, во взятках не замешанный, по-дружески советовал мне «самое большее, срывать вершки и не трогать корни». Известно, на кого он намекает. Но не бывать тому! Буду наводить порядок и сделаю из решета Стальной Рубеж, а кто мешать мне станет, того отдам под трибунал! И на тебя надеюсь, милая. На трон архонта нужен человек достойный, иначе, в самом деле, я только и смогу, что «обрывать вершки».

Прощай, великая Минерва, animae dimidium meae, надень перо сирены на какой-нибудь приём, всех зачаруй — и вспомни своего Улисса.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

10 января, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса

Письмо: София Юстина — Марсию Милиссину, в Джоку, департамент командующего пограничными войсками Сиренаики (лично, совершенно секретно)

Давно ты меня так не пугал, мой воинственный бог. Нет, не скажу, что ты наивен, как дитя, — ты безрассуден, как Александр, пожелавший покорить всю Ойкумену! Но у великого македонянина была великая армия, а у тебя — одна лишь я, та единственная, которая сознаёт, сколь страшная опасность над тобой нависла!

Нет, не боюсь я ни эмпусов, ни гидр, ни ядовитых змей — боюсь людей, которым ты высокомерно объявил жестокую войну. В уме ли ты, князь Марсий Милиссин? Рукой ты пишешь мне, сколь велика добыча казнокрадов, а головой вынашиваешь планы скорой расправы с ними. Неужели ты не понял, что донос в столицу на тебя за избиение магната — лишь предупреждение? Потому-то тебе и позволили о нем узнать. Тебе дают понять: «Угомонись, заезжий нобиль; ты, выросший в столице, не знаешь нашей жизни; мы тут живём, воруя, сто лет, и двести, и пятьсот; когда-то меньше, а когда и больше; так будем жить и впредь, и что тебе до нас? Товары наши пользуются спросом, мы процветаем, нам платят, и мы платим кому надо, и все, кто что-нибудь решает, нас не дадут в обиду. И ты не трогай нас, тогда и мы тебя не тронем».

Ты думаешь, любимый мой, я не владею информацией о казнокрадстве в Сиренаике? Ты полагаешь, в Гелике или в Батуту лучше? Ничуть! И в других провинциях не лучше. Везде прогнило всё — таков итог правления потомственных Юстинов, не исключая моего «великого» отца, и наших «друзей». И что же делать мне теперь? Уступить власть сыну Марцеллинов, как хочет он, или броситься на негодяйские ножи от сознания своей вины и от безысходности, как поступаешь ты?

Я выбираю третий путь: я жду момента. Этот момент наступит, когда я надену бриллиантовую звезду консула и стану полноправным чати Его Божественного Величества. Не сомневайся, я знаю, что нужно делать с негодяями, и как. И чего не нужно делать, тоже знаю. Не нужно злить противника — только уничтожать, когда злодей не будет ожидать падения, либо, когда по слабости своей он нам грозить не сможет!

Кому я это говорю? Ты был отличником в Академии Генштаба — каким недобрым чародейством ты обратился в несмышлёного юнца?!

Угомонись, прошу тебя. Молю, если тебе угодно! Представь свою богиню на коленях — вот глубина отчаяния, в которое ты вверг меня, безумный Марс! Угомонись, ради меня, ради своей несчастной матери, которая только-только выбирается из кризиса, ради своей дочери — и ради нашего с тобой ребёнка; когда родится он, ему никто не сможет заменить отца!

Пойми предел опасности. Злодеи, для которых верховная святыня — не Творец и не Учение, не аватары, не земной бог, не наше государство и не княжеская честь, а золотое руно, — такие homo sapiens не остановятся, поднимут руку на наследника священной крови!

Ты хочешь победить коррупцию? И я хочу того же. Но я, в отличие от тебя, понимаю, сколь слабы мои силы и сколь умеренно я обязана ими распоряжаться, если хочу выжить.

Ты говоришь, тебя боятся? Нет, милый, не боятся. Тебя ненавидят, тебя презирают, над тобой смеются. Ты неуклюжий Полифем, а не искусный Улисс. Причём не тот Полифем, который был циклопом, а тот циклоп, которому Улисс выткнул единственный глаз, совсем слепой бедняга!

Довольно, Марс. Я послала тебя не для того, чтобы ты погиб в неравной схватке. Я послала тебя переждать столичную грозу в спокойном отдалении. А ты? Это надо уметь: избегнув Харибды, попал в Сциллу!

Имей терпение, дождись меня и остальных, подобных нам. И не проси, пожалуйста, сменить архонта. Вчера я вынудила князя Лициния Гонорина уйти в отставку. Это стоило мне невероятных усилий — гелиопольский старец словно камень, не имеющий ни ушей, ни мозга! Подписал прошение только тогда, когда я клятвенно пообещала ему устроить назначение архонтом Илифии его сына. Однако не считай меня клятвопреступницей: я пообещала для Галерия гелиопольский трон, но не уточнила, когда это случится — через день или через тридцать лет! Вот так, любимый, делается благо в государстве, умом и хитростью, а не рукоприкладством.

Надеюсь, ты уже сам понял: я не могу устроить отставку твоего архонта. Один архонт ушёл, а если вслед за ним уйдёт второй, всем будет ясно: это неспроста. И всполошатся остальные правители наших провинций, и переметнутся к дяде; тогда мне точно не видать заветной власти! Я их заставлю уйти, всех, без исключения, но не сейчас.

И снова говорю тебе, мой Марс: имей терпение!

Предполагаю, в своих джунглях ты не читаешь газет вовсе и не представляешь, что у нас творится. Я глупо подставилась (с Доротеей и Варгом), дядя крикнул: «Фас!», все собаки выползли и громко лают на меня. Сенатская комиссия расследует мои нарбоннские затеи. Нет газетёнки, которая бы не пищала об отставке правительства. Радикалы из фракции отца и сына Псариков ходят довольные, словно не люди, а стриксы, голубая кровь Юстинов пьянит их. У меня нервы крепкие, но отец деморализован, мне больно, стыдно и — да простят меня великие аватары! — противно на него смотреть. Он, видишь ли, мечтал закончить путь служения Отечеству в зените земной славы, — а тут его и дочь поносят все, кому не лень работать языком!

Ты знаешь, я прихожу к печальному выводу, что он и в самом деле не продержится до моего тридцатилетия. Поэтому пытаюсь обойти проклятый возрастной порог. Уговариваю членов Консистории отпустить отца «как бы» на отдых, «как бы» для укрепления здоровья, а обязанности первого министра — опять временно! — возложить на меня. Первый архонт (из Стимфалии) на моей стороне — ему, при каждой встрече со мной вспоминающему о толстой папке в моём тайнике, другого и не остаётся; понтифик Святой Курии — тоже (я всегда умела ладить с иереями). Сложнее с принцепсом Сената. Клавдий Петрин упирается, и я не понимаю, в чём причина; возможно, дядя соблазнил принцепса какой-либо своею «замечательной идеей», а может, подоплёки нет, и наш достойный принцепс всего лишь считает мою затею некрасивой. Ничего, я обязательно придумаю, с какой стороны к нему подступиться; Ахилл был непобедимый герой, но Феб знал, куда целить стрелу Париса!

Что же до четвёртого из членов Консистории, то я — ты не поверишь! — заключила сделку с дьяволом, читай, с Кимоном Псариком: я обеспечила ему голоса умеренных делегатов, и не далее, как вчера он стал плебейским трибуном; взамен он проголосует за меня в Консистории. Одного боюсь: Кимон — создание лживое и гадкое, так сказать, по определению, как всякое существо, возвысившееся своим громким лаем из уличной грязи; можно ли верить его слову? С другой стороны, даже вожак разнузданного плебса должен понимать, сколь небезопасно в открытую обманывать Софию Юстину!

Привет тебе от мамы. Я каждый день бываю у неё в больнице. Она всё поняла, и мы с ней подружились. Клеменция меня простила и благословила наш с тобой союз.

Пришла пора прощаться, возлюбленный мой бог: нас ждут великие дела. Прости мне тон этого письма. Он менторский немного, но ты помни, что Ментор был мудрец, которому внимал сам Улисс. И если хочешь быть Улиссом, не обижайся на меня. Ты дорог мне, я люблю тебя, я не смогу жить без тебя. Ut serves animae dimidium meae, — молюсь об этом и скучаю по тебе, Психея не всегда разумного Амура.

P.S. Перо сирены восхитительно. За мной уже пришли — иду на юбилей Тамины. Туда перо надену. Явлюсь сиреной, зачарую всех мужчин, выжму и выкину, ибо ни один из них, равно как и все вместе, не стоят одного тебя!

Глава тридцать вторая, которая начинается красивым праздником, а завершается неразрешимой загадкой

148-й Год Симплициссимуса (1787),

10 января, озеро Феб, галея «Амалфея»

Большой корабль медленно выплывал из устья канала Эридан, оставляя позади вечернюю Темисию. Два цвета безраздельно господствовали на этом корабле — снега и золота. Девственно белыми, как шапки Атласских гор, были борта, палуба и все корабельные постройки. Благородной желтизной отливала греческая надпись «Амалфея» на бортах, золотыми были паруса, и золотыми лентами увита палуба. На корабле играла музыка, к нему то и дело причаливали гидромобили и прогулочные скедии, оттуда поднимались гости в богатых одеждах, и стороннему наблюдателю оставалось лишь гадать, по какому случаю княгиня Софию Юстина, владелица замечательной галеи, сменила привычный рубиновый цвет парусов на цвет лучезарного Гелиоса.

А Гелиос, неутомимый бог солнца, лениво катил к горизонту свою огненную колесницу. День выдался ослепительно ясным, и это радовало темисиан, но не удивляло; удивляло их тепло, что разливалось над аморийской столицей посреди привычной январской слякоти — столбик термометра показывал пятнадцать градусов выше точки замерзания воды. Казалось, Гелиос удвоил в этот день свои дары земле, чтобы праздник на богатой галее удался на славу, чтобы женщинам не приходилось скрывать свою красоту тяжёлыми зимними одеждами, чтобы мужчины смогли сполна оценить её, чтобы, наконец, гости в полной мере прочувствовали магию солнечного Гелиополя, «столицы вечного лета», откуда была родом нынешняя именинница.

Медея Тамина приветствовала гостей у врат зала приёмов. То было первое из чудес, приготовленных подругами-волшебницами своим гостям — превращение суровой официальной дамы, какой всегда стремилась и казаться, и быть Медея Тамина, в обворожительную, цветущую красавицу с благожелательной, отзывчивой улыбкой на устах. Медея встречала гостей в фантастическом платье из золотых перьев. Платье было длинным, оно полностью укрывало руки, плечи, грудь и ноги, обтягивало тело, как вторая кожа. Но когда Медея двигалась, становился заметен вырез справа, начинающийся у талии и обнажающий бёдра и ноги; в сочетании с облегающим золотым платьем этот вырез придавал её облику неповторимую и ошеломляющую эротичность. Образ женщины-птицы удачно дополняла шапка, исполненная в виде головы орла, также золотая, только в глазницах сверкали два больших драгоценных хризолита. В ласковых лучах уходящего Гелиоса Медея сияла, как статуэтка солнечного феникса. Гости, следуя этикету, отвечали на её приветствия, но затем, отойдя от именинницы, начинали оживлённо перешёптываться, и Медея со сладкой истомой ощущала удивлённые, восторженные и завистливые взгляды, устремлённые на неё со всех сторон.

Выбор людей, которым София велела разослать приглашения, удивлял Медею. Большинство гостей не входили в круг друзей Софии, а значит, и Медеи. Отпрысков великородных княжеских семей можно было счесть по пальцам одной руки — зато присутствовали мало кому известные патрисы, причём не из космополиса, а по преимуществу из «золотой провинции», люди, далёкие от столичной жизни. «Конечно, — размышляла сама с собой Медея, — я не настолько влиятельна, родовита и богата, чтобы звать к себе на праздник князей, потомков Основателя, и вполне естественно, что мои гости подобны мне». Это умозаключение объясняло, почему гости в большинстве своём молоды, как она, но не объясняло другой загадки: почему среди гостей так много служителей муз — поэтов, артистов, художников, учёных — и почему приглашёнными оказались совсем уж экзотические персонажи, трое странников из Индии. Вдобавок некоторые гости, — таких набиралась добрая треть, — были, насколько знала Медея, давними оппонентами юстиновского правительства. Например, князь Гектор Петрин, сын принцепса, десять лет тому назад домогавшийся любви Софии и отвергнутый ею, с тех пор не подавал руки ни ей, ни родичам её, ни друзьям, и использовал всякий повод, чтобы насолить им. Судя по всему, князь Гектор и подобные ему явились лишь из любопытства, а может быть, лелея надежду каким-то образом подпортить торжество. На недоумённые вопросы, которые Медея адресовала подруге, та лишь загадочно улыбалась, и опытная Медея сделала закономерный вывод, что для кого-то из гостей праздничный вечер на борту «Амалфеи» станет воистину горьким, а для Софии явится важной ступенью к заветному креслу первого министра.

Гости между тем продолжали прибывать. Вот на борт поднялась знаменитая дива Эгина в сопровождении троих любовников, которые по давнему обычаю салонных бездельников называли себя поэтами. Подавляя брезгливое чувство, Медея приветствовала и их. Эгина явилась в светло-розовом ионийском хитоне, коротком, как туника, и полупрозрачном, так что сквозь лёгкую косскую ткань проглядывали коричневые глазки женских полушарий. Как и подобает высокооплачиваемой салонной диве, Эгина была ярко накрашена и увешана драгоценностями. Несмотря на это, Эгина покраснела, увидев Медею, и за несколько секунд приветственной церемонии успела одарить именинницу не одним злобным взглядом.

— Я вас сразу и не признала, — томно растягивая слова, с едкой усмешкой, призванной затушевать досаду, произнесла Эгина. — По-моему, прокурорский мундир идёт вам лучше этих птичьих перьев!

Медея улыбнулась и ответила:

— Если так, когда-нибудь я надену его специально для вас, дорогая!

Салонная дива побледнела и отошла в сторону: в словах хозяйки вечера ей почудилась скрытая угроза. Поэты, спутники Эгины, поспешили за ней, но не удержались от соблазна хотя бы раза два обернуться, чтобы посмотреть на женщину-феникса.

Одним из последних явился князь Галерий Гонорин. Он не придумал ничего лучшего, кроме как надеть парадный калазирис прокуратора. Генеральская звезда сверкала, словно освещая сыну отставленного архонта Лициния путь к дворцу над океаном. Галерий едва успел ступить на борт, как его окружили знакомые — они спешили поздравить князя с предстоящим высоким назначением. Наконец, Галерий и его жена протискались к имениннице.

— Для меня честь приветствовать ваше сиятельство, высокородного князя, спасителя моего отца, и вашу прелестную супругу, — сказала Медея.

Галерий Гонорин наморщил лоб, стараясь понять, о чём говорит эта женщина. Так и не вспомнив, Галерий покровительственно кивнул и глубокомысленно заметил:

— Ваш отец достойный человек, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. Вы можете передать ему от меня привет, ему и вашей матери.

«Моя мать умерла, когда мне было три года», — с гневом подумала Медея, и все угрызения совести, терзавшие её по поводу истории с князьями Гоноринами, развеялись без следа. Ещё Медее пришло в голову, насколько справедливо поступает с подобными людьми её мудрая подруга. Галерий с женой направились в зал приёмов, где их снова окружили подобострастные искатели наместнических милостей, а Медея, проводив их взглядом, усмехнулась про себя: она-то знала, что именно сейчас, в эти минуты, когда князь Гонорин триумфатором разгуливает по этой галее, на Форуме распространяется плебейская газета «Вечерний корреспондент», где на двух полосах живописаны скандальные откровения некоей Ирены Ортос из Гелиополя, более известной в узких кругах по прозвищу «Вакханка».

Наконец, все гости собрались. Юные рабы и рабыни, одетые жрецами и жрицами бога солнца, вкатили в зал столики с вином и яствами; чествования именинников у патрисов принято начинать лёгким ужином и непринуждённой светской беседой. Однако к столикам никто не потянулся: все ждали ту, благодаря которой стало возможным это действо.

И она явилась! В миг, когда София возникла в зале приёмов, Медея поняла, сколь по-детски наивной была её затаённая надежда выступить на этом вечере царицей. Никому, даже ей, ближайшей подруге, даже в день и час её тридцатилетия, блистательная дочь Юстинов не могла позволить ни на мгновение затмить себя. Других — пожалуйста, Софию — невозможно!

Наряд, в котором выступала молодая княгиня, представлял собой самый дерзкий и захватывающий полет фантазии. То, что было обёрнуто вокруг стана Софии, вряд ли могло называться платьем, хитоном или туникой; скорее, это был синдон неведомого доселе покроя. Драгоценная виссоновая ткань огненно-карминного цвета повторяла все изгибы тела, но оставляла открытыми ноги и бедра до ягодиц, руки, плечи, полуобнажала грудь, едва скрывая острые соски. Позади накидка продолжалась мантией, настолько воздушной, что она, чудилось, плывёт вслед за хозяйкой, вовсе не касаясь мозаичного пола. Но главной новацией, которую внесла София в свой синдон, были звезды, вышитые, вернее, прошитые искуснейшими мастерами на этой огненной накидке: отороченные золотым шитьём звезды, большие и маленькие, о двенадцати лучах каждая, являли собой пропуски в ткани, и благодаря им можно было лицезреть белую, как у молодого лебедя, кожу, порой в самых неожиданных местах. Даже если бы на Софии вовсе не было одежды, она бы не казалась более желанной, соблазнительной и дерзкой!

Насколько знала Медея, никто и никогда ещё не дерзал являться в общество в подобном одеянии, но у неё не было сомнений, что завтра о новом наряде княгини Софии будет говорить весь город, ещё спустя недолгое время другие красивые, смелые и богатые женщины попытаются повторить его, и вскоре он займёт первенство на званых вечерах; вот уже несколько сезонов София Юстина фактически определяла своими изысканными нарядами женскую моду в Темисии. Завершали облачение Софии ярко-красные сандалеты на неимоверно высоком и тонком каблуке, между прочим, потомки тех, которые столь ошеломили в своё время герцога Круна и его дочь Кримхильду, а на голове, в черных, сияющих, как полированный обсидиан, волосах, схваченных на лбу алой лентой, переливалось всеми мыслимыми и немыслимыми цветами и оттенками драгоценное перо сирены; никаких иных украшений на Софии не было.

Итак, она возникла в зале — и неудивительно, что вмиг угасли все светские беседы. На Софию устремились десятки потрясённых и восторженных взглядов, как мужских, так и женских. Медея бросила взор на несчастную Эгину, которая ещё не понимала, сколь глупо и безвкусно смотрится она в своём полупрозрачном дорогом хитоне, со своими кораллами и самоцветами, со своей вульгарной салонной косметикой… — она подле Софии что увенчанная бусами глиняная кукла против «Афродиты» Праксителя! Медея перевела взгляд с салонной дивы на её любовников и с мстительным удовольствием отметила, что низвергнутая дива отныне вряд ли сможет затащить кого-нибудь из них в свою постель.