Бесплатный фрагмент - Бог есть любовь (Исповедь свидетеля)

ПРОЛОГ.

Ночь не отличалась от других, но именно в эту Андрей понял, что больше не контролирует ни сна, ни пробуждения.

Он вылетел из тьмы с ощущением падения, больно ударился дыханием о собственное тело — будто вернулся не из сна, а из глубины, где воздух не нужен. Сердце билось так, что каждый удар отдавался в зубах. Андрей вслепую потянулся к выключателю; палец дрожал, нажал только с третьей попытки. Свет резанул глаза, но не дал облегчения.

— Не писать, — выдохнул он, упершись ладонями в стол. — Не сегодня.

Это был уже не первый раз, когда он пытался сопротивляться. Каждый раз заканчивалось одинаково. Но сегодня всё внутри кричало, что надо ломать цикл. Надо вырваться. Надо хотя бы попытаться.

Не писать.

Он повторил это как заклинание, зажмурившись до боли.

Но под подушечками пальцев уже начинало шевелиться знакомое жжение — будто под кожей возились тонкие тёплые червячки, подталкивая руку, подгоняя её к тетради. Не боль, нет. Нетерпимость. Свербящее, мучительное требование.

Он отдёрнул руку, сел на край стула, дышал часто и коротко, как после бега.

— Не писать…

Сон, который выкинул его обратно в тело, был другим. Коротким, резким, рвущим. Как вспышка, но оставившая ожог во всём сознании. И чем больше он старался удержать детали, тем сильнее дрожали пальцы.

Он попытался заглушить шёпот в голове. Надел наушники. Включил тяжёлый металл на такую громкость, что начинало болеть в черепе. Музыка срывала мысли, заполняла пространство собой — и на секунду стало легче. На секунду.

Пока рука на столе не начала двигаться сама.

Пальцы, неподчинённые, медленные, уверенные, выводили по дереву прямые линии, пересечения, дуги. Он смотрел, как будто это происходило с кем-то другим — с ужасом, который не оставляет выбора. Рука не держала ничего, но кожа оставляла на столе бледный след, как если бы под ней двигались невидимые чернила.

Узор был узнаваемым. Спираль. Та самая, которую он видел в каждом сне, — форма зарождающейся галактики.

У него дрогнули губы.

Это не психоз.

Это не страх.

Это физически.

Он больше не принадлежал себе.

Андрей сорвал наушники, будто они могли быть виноваты. Сел к столу. Сжал ручку. Пальцы мгновенно перестали дрожать — как будто получили то, чего добивались.

Чернила легли на бумагу странно легко. Первые строки вышли корявыми — спазм, судорога. Но уже через минуту рука двигалась ровно, как игла сейсмографа, записывающая толчки из глубин недоступной реальности.

Писать было не желанием — ритуалом. Экзорцизмом. Единственным способом вытащить из себя это давление и вернуть себе пару часов спокойствия.

И когда слова наконец начали складываться в строчки, в мыслях развернулось знакомое, холодное знание — не голос, не команда.

Как внезапно всплывшее забытое слово.

Смотри.

Он уже видел.

Запоминай.

Он и так не мог забыть.

И самое главное:

Ты — свидетель.

Не как титул.

Как клеймо.

Он вздрогнул. Но рука продолжала писать.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сон возвратился резким, но теперь более глубоким, чем когда-либо. Андрей оказался в месте, которое не было пространством — скорее состоянием, которое можно пережить, но невозможно описать без боли в языке.

Пустота не была тьмой. Она была чем-то мягким и живым, как вода, в которой ещё не родилось течение. Она тихо дрожала, собиралась, сжималась — а потом вспучивалась пузырями. Мириадами. Одни исчезали, другие росли, сталкивались, вспыхивали. Так рождались первые формы. Не миры — возможности миров.

И среди этого — фигура.

Не человек. Не божество. Просто присутствие, вокруг которого всё начинало приобретать направление.

От неё тянулся свет. Не лучи, не сияние — тепло. Тёплый выдох, который можно почувствовать кожей, даже если у тебя ещё нет тела.

Андрей ощутил не эмоцию. Состояние.

Как будто сама материя имела не смысл, а желание быть.

Как будто каждый новый пузырь появлялся не из закона, а из любви — той, что не знает адресата, но всё равно дарит себя.

В груди стало так тепло, что захотелось плакать. Не от счастья. От того, что это чувство было слишком большим, слишком живым, чересчур чужим для человека.

Фигура повернула к нему голову — или то, что было головой — и свет стал ярче. Словно узнавание.

Андрей не мог говорить, но внутри него что-то вспыхнуло ответом.

И тут, как эхом далёкой мысли, возникло знание, невзначай, словно обронённое кем-то:

Это — его начало.

Он не понял. Чьё? Почему?

Знание исчезло, не дав объяснений. Но осадок остался, как царапина в воздухе.

Фигура продолжала творить свет, но теперь Андрей ощущал, как мир вокруг неё начинает меняться. Свет рос, становился сложнее, насыщеннее. И вместе с этим пустота за спиной фигуры начала сгущаться. Не темнеть — просто собираться в плотность, как холодная вода стягивает кожу.

Андрей почувствовал это до того, как увидел.

Холод. Не угрожающий, а осторожный — как рука, проверяющая, дышишь ли ты.

Из этой плотности медленно проявилась вторая фигура. Строгая. Уравновешенная. В её форме было что-то правильное, неизбежное. Она не противостояла свету — она была его ответом.

Когда две фигуры коснулись границы друг друга, возникло первое ощущение конца. Искра, которая двигалась не вперёд, а назад. Как вдох, который уже знает, что станет последним.

Это была смерть.

Но Андрей не увидел в ней жестокости. Скорее — ясность. Как будто мир наконец получил возможность не только расти, но и понимать, где его предел.

И опять внутри возникло знание. Не фраза — смысл.

Мягкий, едва слышный, но режущий:

Он — начало моего конца.

И конец моего начала.

Слово «мой» дрогнуло внутри, как будто было обращено не к Андрею.

Теперь ты видишь всю семью, пророк.

Снилось ли это? Или он действительно слышал?

Фигуры стояли друг против друга — свет и тень. На границе между ними пульсировала искра смерти, готовая стать частью будущей вселенной.

Андрей тянулся к ней взглядом, пока сон не сорвался, разрываясь на тысячу слоёв.

Он проснулся с дрожью в руках. Тетрадь лежала уже открытая. Как будто он сам приготовил её заранее.

Рука взяла ручку.

Без его решения.

Без его разрешения.

И чернила снова начали течь.

Глава вторая

Андрея выдернуло из сна так резко, что он ударился локтем о стену. Боль не помогла — воспоминание о видении впивалось в голову, как заноза: тёмная масса, тугие потоки света, вращающиеся пласты материи. Он дышал тяжело, рвано, будто вынырнул из глубины, где воздух был чужим, вязким.

На столе лежала тетрадь. Он точно помнил: вчера он закрыл её и убрал в ящик. Теперь она была раскрыта на середине, как будто кто-то невидимый с интересом пролистал несколько страниц и остановился там, где ему было удобнее.

Андрей медленно сел на краешек кровати и, не глядя на стол, опустил лицо в ладони.

— Я не хочу, — тихо сказал он. Это было не обращение к кому-то. Это был факт. Или попытка им быть.

Тетрадь молчала. Комната молчала. Даже улица с её ранними автобусами казалась ненастоящей.

Сон уже начинал возвращаться.

Плотный туман космической пыли, разрываемый всполохами жаркого света — как будто кто-то месил сырую вселенную ладонями. Андрей видел в этом движении мастерство. Не естественный хаос, а аккуратную, преднамеренную работу. Как будто Землю не рождали — её создавали. Слои наносились один за другим: камень, расплав, пары, первые контуры будущих материков.

Он знал: если сейчас сядет писать, увидит больше. Глубже. Ярче. Он не хотел знать больше.

Андрей встал, прошёлся по комнате, открыл окно. Воздух ударил по лицу прохладой. Он уцепился за неё, как за спасение.

— Сегодня нет, — сказал он, теперь уже жёстче. — Нет.

И тут, в эту уверенность, вошло ощущение — тонкое, но режущее. Не звук, не голос. Мысль, появившаяся в сознании сама собой, как занесённый ветром сухой лист:

«Ты всё равно вернёшься».

Он сжал зубы.

— Нет.

«Ты сам знаешь правду».

Эти слова не звучали. Они происходили.

Андрей подошёл к тетради, схватил её и, не думая, швырнул в стену. Листы разлетелись, осели на полу. Один лёг лицом вверх — на нём свежими чернилами были выведены строки. Он подходил близко, но не помнил, чтобы писал это.

Он опустился на корточки, скомкал лист — и бросил в мусорник.

— Уходи, — прошептал. — Просто уйди.

Тишина.

Потом — мягкий, почти ласковый отклик внутри:

«Ты слабее, чем хочешь казаться».

Он поднялся, пошёл в ванную. Долго смотрел на собственное отражение. Включил воду. Пар начал заполнять пространство, зеркало запотело. Он хотел умыться, но вдруг заметил, как на стекле проступают буквы. Медленно, словно чья-то холодная рука водила по запотевшей поверхности:

П И Ш И

Он моргнул. Надпись исчезла. Может, её и не было — но мышцы на лице свело.

Андрей вернулся в комнату. Тетрадь лежала на полу — мёртвой птицей, с распахнутыми крыльями страниц. Он поднял её, словно поднимает вещь, которой боится коснуться.

— Ладно, — выдохнул он. — Ладно.

Он сел. Взял ручку. Пальцы дрожали — не от холода.

Рука сама открыла новую страницу.

И видение вернулось.

Сначала — полный мрак. Потом в мраке что-то треснуло, как высохшая скорлупа. Сквозь разломы хлынули горячие струи света, вязкие, золотые, насыщенные материей. Их было так много, что они ослепляли. Они стекали в одно место — в центр. Наращивались друг на друга. Сгущались.

Не рождение мира. Строительство.

Как будто огромная рука собирала планету по частям.

Он видел, как раскалённый шар вращается, охлаждается, трескается, выпускает пары, которые поднимаются, сгущаются в облака. Он видел, как материки двигаются, как поднимаются первые горные хребты, как остывают моря.

Это было чудо — и работа.

Красота — и механизм.

Именно это пугало сильнее всего.

«Ты смотришь правильно», — сказал голос, и Андрей почувствовал, как по позвоночнику прошёл холод.

«Ты понимаешь суть. Земля — не случайность. Не хаос. Это изделие. Созданное. Собранное. Придуманное.»

Он хотел оттолкнуть это, хотел перестать видеть, но рука продолжала писать сама. Слова появлялись быстрее, чем он успевал осознавать.

Туманный свет сменился чёткой картиной: фигура, стоящая в пустоте. Не человек. Не силуэт. Скорее — форма, которую человеческое сознание может терпеть. Она держала в руках свет — тот самый, что рождал миры.

«Он сделал это. Мой брат. Первый из нас.»

Слова пролились в его голову, оставляя после себя привкус железа.

— Ваш… брат? — сорвалось у него вслух.

Тишина.

Потом — короткое, ленивое, но тяжёлое:

«Ты увидишь всех. Не сейчас. Не спрашивай.»

Он попытался вырвать руку, перестать писать, зажать пальцы. Бесполезно. Он был придатком к собственному телу. Механизмом.

Создание Земли шло дальше: первые бактерии, бледные, ползущие структуры, нарастающие слои жизни. Всё выглядело слишком целенаправленным, чтобы быть случайностью.

И когда его рука наконец остановилась, Андрей понял, что дышит быстро, сухо, как после долгого бега.

В голове — гул.

В сердце — страх.

В пальцах — покалывание, будто по ним всё ещё ползут невидимые нити.

Он откинулся на спинку стула. Закрыл глаза.

Голос не давил. Не торопил.

Он просто сказал, так тихо, что это было почти лаской:

«Вот видишь. Я же говорил, Андрей. Ты всё равно продолжишь.»

Глава третья

Андрей проснулся не от сна — от ощущения чужого присутствия. Комната была та же, но воздух стал тяжелее, как будто пространство кто-то прижал ладонями.

Он долго лежал, уставившись в потолок. Видения о Земле ещё не ушли — они стояли в глазах фрагментами: раскалённый шар, свет в руках фигуры, первые трещины на поверхности.

Создание.

Не стихийное — осмысленное.

Он сел, упёрся ладонями в кровать. И впервые позволил себе произнести мысль, которой боялся:

— Это был… Бог?

Слово прозвучало неловко, сухо, как не по размеру большая одежда.

Внутри сразу отозвалось. Не громко, не напористо — скорее устало, словно его уже надоели эти догадки:

«Ты можешь звать его так, если так проще. Люди любят ярлыки.»

Андрей замер.

— То есть… тот, кто создавал Землю… это действительно… Он?

Пауза. Тягучая. Почти неловкая.

«Называйте как хотите. Создатель. Начало. Первый. Ваш Бог. Есть сотни имён.»

Он почувствовал, как пальцы начинают холодеть.

— А какое имя правильное?

Голос чуть сместился — будто отвёл взгляд.

«Правильных имён не существует. Есть рабочие.»

Андрей сглотнул.

— Но это был Бог?

На этот раз голос не отвечал сразу. Вместо ответа пришла картинка — не видение, не флэшбек, а ощущение. Как если бы перед ним на секунду приподняли угол огромного внутреннего знания.

Фигура в пустоте.

Свет в ладонях — живой, дышащий, тяжёлый.

Мир, складывающийся под его движениями.

Этого было достаточно.

И тихое, окончательное:

«Он создаёт. Этого достаточно, чтобы быть богом.»

Андрей выдохнул, но не почувствовал облегчения.

Наоборот — как будто вокруг него стало меньше воздуха.

Он хотел спросить ещё что-то, но в голове вдруг стало пусто.

Голос исчез, оборвался на полуслове, словно отстранился.

Нет давления.

Нет приказов.

Даже привычного покалывания в пальцах не было.

Тишина.

Состояние насторожило сильнее, чем любой шёпот.

Андрей медленно поднялся, подошёл к столу. Тетрадь лежала там, закрытая — впервые за многие дни. Он не притрагивался к ней, но чувствовал, что она ждёт. Не настаивает, но ждёт.

И только когда он сел на стул, голос вернулся. Чуть ближе, чем раньше:

«Но не спеши с выводами, Андрей. У богов тоже бывают отцы.»

У него внутри что-то болезненно дрогнуло — то ли страх, то ли любопытство.

— Ты… про того, кто разговаривает со мной? — спросил он, не узнавая собственный голос.

«Мы дойдём и до этого. Но сначала — дальше. Ты должен увидеть следующее.»

И только тогда в пальцах снова появилось знакомое покалывание — сигнал того, что сопротивляться бессмысленно.

Глава продолжается здесь, переходя в следующее видение.

Андрей сидел за столом и пытался не писать. Его пальцы дрожали, и каждый раз, когда он закрывал глаза, в памяти вставал свет, земля, движение материи. Но теперь внутри него появилась другая, более холодная картина.

Он увидел их — Левиафанов.

Не ангелов, не людей. Существо с телом и разумом, но созданное без пределов, без сострадания. Их глаза сияли огнём, их движения были стремительны, точны и жестоки. Они рвали друг друга на части ради одной лишь игры, собирали миры в пыль, не думая о том, что оставляют за собой.

Андрей почувствовал страх, который не мог быть его собственным. Он понял: это — не просто видение. Это предупреждение.

«Я допустил ошибку», — прошептал в его голове голос. Тот самый. Тонкий, уверенный, тихий. Голос был здесь всегда, но теперь он казался старше, мудрее, чуть усталым.

Андрей инстинктивно отодвинул тетрадь, но рука двигалась сама.

«Они были слишком сильны. Слишком свободны. Я хотел создать порядок, но дал слишком много силы. Они почти бессмертны. И это — моя ошибка».

Он пытался сопротивляться.

— Нет! — крикнул он, но слова не вышли из уст. Это был лишь внутренний крик.

«Я не мог их уничтожить», — голос продолжал спокойно, как учитель, которому нужно объяснить свою ошибку ученику.

«Они слишком опасны, чтобы оставлять их на Земле. Поэтому я заточил их. Между адом и раем. Там, где они не смогут навредить, но и не исчезнут».

Андрей почувствовал, как тянет что-то тёплое и одновременно холодное. Внутри него зародилась тревога, которую он не мог объяснить: эти существа — ошибка Бога. Ошибка, которая ещё не закончила своё действие.

«Запомни это. Не для себя. Для тех, кто придёт после тебя. Чтобы знали — даже совершенство ошибается».

Рука Андрея уже писала сама. Чернила ложились на бумагу, образуя узоры и символы, которых он не понимал. Каждая линия была как отпечаток того ужаса, что он видел, как символ контроля над силой, слишком сильной для того, чтобы её оставить без присмотра.

И в этом был намёк, тонкий, почти невидимый: голос рядом, но не объясняющий. Он говорил правду, но оставлял загадку. Кто он на самом деле, почему помогает и наставляет — это должно было проясниться гораздо позже.

Андрей вздохнул, обессиленный. Он понимал: даже если закроет тетрадь и выбросит её в окно, память о Левиафанах не исчезнет. Она останется внутри. Так же, как останется Левиафан — в заточении между Адом и Раем, готовый к пробуждению.

Тьма сменилась светом внезапно, как будто кто-то рывком сорвал полотно с невидимого окна. Андрей моргнул — и увидел, что стоит посреди странного, тёплого пространства, напоминающего пустыню и сад одновременно. Земля под ногами мерцала золотистым песком, но над ней росли тени деревьев, которых не существовало в мире людей.

Он почувствовал присутствие ещё до того, как увидел её.

Сначала — запах. Не сладкий и не цветочный, а какой-то глубокий, напоминающий о ночи после дождя, когда воздух полон тайной. Потом — движение воздуха, слишком мягкое для ветра. И наконец — голос, который был одновременно шёпотом и дыханием самой Вселенной.

— Она пришла.

Андрей оглянулся. Несколько мгновений — и она проявилась из света, как будто сама вышла из тех лучей, которыми когда-то рождалась жизнь.

Лилит.

Первая женщина.

Не древняя, не юная — в ней не было возраста. Её лицо было идеальным не потому, что в нём была красота, а потому, что оно было первым. Первообразом всего женского, что появится после. Глаза — тёмные, глубже ночного неба, в них не было ни радости, ни злобы — только знание. Чёрные волосы ниспадали по плечам, мягкие, как тень, и шевелились так, будто живут собственной жизнью.

Но главное — не внешность.

Главное — ощущение.

Андрей почувствовал, как будто рядом с ним стоит не существо, а решение. Выбор. Вариант развития мира, который был отвергнут, но не уничтожен. Лилит обладала таким спокойствием, что в её присутствии сама реальность казалась мягче.

— Ты видишь, — сказала она, и её голос был сразу ближе, чем можно позволить. — Значит, тебя допустили.

— Кто? — спросил Андрей, хотя понимал: это не тот вопрос, которому она ответит прямо.

Она провела пальцами по пространству — и воздух дрогнул, превращаясь в изображение. Андрей увидел глубокую расщелину между двумя мирами: пылающие огни снизу, сияние сверху. Между ними — узкий, бесконечный тоннель, словно вырезанный из самой материи бытия.

В нём двигались гигантские тени. Огромные, тяжёлые, будто сотканные из гор и крови. Левиафаны.

— Он заточил их, — мягко сказала Лилит. — По своему приказу. По своей воле. Они были первой ошибкой.

Её глаза скользнули по нему, и Андрей почувствовал внутри себя лёгкую дрожь.

Не страх.

Скорее — признание. Будто она видела в нём что-то, что он ещё не осознал.

— Он? — переспросил Андрей. — Создатель?

Лилит улыбнулась. Это была улыбка человека, который слышал этот вопрос уже бесчисленное количество раз — и каждый раз знал, что ответ всё равно никто не поймёт до конца.

— Создатель, Бог, Отец… называй, как хочешь. Он был первым, и он хотел совершенства. Но совершенство не терпит свободы. А свобода — вот она.

Она коснулась своей груди, легко, почти невесомо, будто отмечала там не сердце, а саму сущность своего рождения.

— Меня вылепили из глины того же, что и его. Но её… её создали из моего же отсечённого ребра. Не для равенства. Для подчинения. Он взял мою кость и сделал из неё ту, что не будет спорить. Я была Первым Намерением. Она — Первой Поправкой. И это оказалось слишком. Для него. Для всех.

Андрей чувствовал, как слова отпечатываются в сознании, будто их врезает в память невидимая рука. Лилит не просто говорила — она вкладывала смысл в него.

Голос в его голове молчал, но Андрей ощущал, что он напряжённо слушает. Присутствует. Ждёт.

Лилит наклонила голову:

— Ты не должен был увидеть Левиафанов так рано. Но раз тебе показали — значит, ты тот, кто должен знать. И помнить.

Она подошла ближе. Её взгляд стал мягче, но от этого — опаснее.

— Память — самое ценное, что есть у мира. Даже Бог не в силах удержать всё. Ему нужен тот, кто будет хранить то, что не должно исчезнуть.

Андрей отступил.

— Зачем мне всё это? — спросил он. — Я не хочу писать. Не хочу видеть это.

Лилит подошла ещё ближе, так, что её дыхание коснулось его кожи.

— Потому что ты уже начал. И потому что кто-то выбрал тебя.

Голос в голове прошептал, едва слышно:

«Пиши…»

Но Лилит услышала. Она слегка улыбнулась — знала, кто это говорит, но не назвала его.

— Он ждёт, когда ты поймёшь, — тихо сказала она. — Но не торопись. Всё откроется в своё время.

Она растворилась, как дым, будто бы её и не было.

Андрей остался один — среди пустыни, сада и тишины, которая давила сильнее, чем любой голос.

И он понял: то, что он видит — не история создания мира.

Это история ошибок.

И той, что будет исправлена им.

Тьма сменилась светом внезапно, как будто кто-то рывком сорвал полотно с невидимого окна. Андрей моргнул — и увидел, что стоит посреди странного, тёплого пространства, напоминающего пустыню и сад одновременно. Земля под ногами мерцала золотистым песком, но над ней росли тени деревьев, которых не существовало в мире людей.

Он почувствовал присутствие ещё до того, как увидел её.

Сначала — запах. Не сладкий и не цветочный, а какой-то глубокий, напоминающий о ночи после дождя, когда воздух полон тайной. Потом — движение воздуха, слишком мягкое для ветра. И наконец — голос, который был одновременно шёпотом и дыханием самой Вселенной.

— Она пришла.

Андрей оглянулся. Несколько мгновений — и она проявилась из света, как будто сама вышла из тех лучей, которыми когда-то рождалась жизнь.

Лилит.

Первая женщина.

Не древняя, не юная — в ней не было возраста. Её лицо было идеальным не потому, что в нём была красота, а потому, что оно было первым. Первообразом всего женского, что появится после. Глаза — тёмные, глубже ночного неба, в них не было ни радости, ни злобы — только знание. Чёрные волосы ниспадали по плечам, мягкие, как тень, и шевелились так, будто живут собственной жизнью.

Но главное — не внешность.

Главное — ощущение.

Андрей почувствовал, как будто рядом с ним стоит не существо, а решение. Выбор. Вариант развития мира, который был отвергнут, но не уничтожен. Лилит обладала таким спокойствием, что в её присутствии сама реальность казалась мягче.

— Ты видишь, — сказала она, и её голос был сразу ближе, чем можно позволить. — Значит, тебя допустили.

— Кто? — спросил Андрей, хотя понимал: это не тот вопрос, которому она ответит прямо.

Она провела пальцами по пространству — и воздух дрогнул, превращаясь в изображение. Андрей увидел глубокую расщелину между двумя мирами: пылающие огни снизу, сияние сверху. Между ними — узкий, бесконечный тоннель, словно вырезанный из самой материи бытия.

В нём двигались гигантские тени. Огромные, тяжёлые, будто сотканные из гор и крови. Левиафаны.

— Он заточил их, — мягко сказала Лилит. — По своему приказу. По своей воле. Они были первой ошибкой.

Её глаза скользнули по нему, и Андрей почувствовал внутри себя лёгкую дрожь.

Не страх.

Скорее — признание. Будто она видела в нём что-то, что он ещё не осознал.

— Он? — переспросил Андрей. — Создатель?

Лилит улыбнулась. Это была улыбка человека, который слышал этот вопрос уже бесчисленное количество раз — и каждый раз знал, что ответ всё равно никто не поймёт до конца.

— Создатель, Бог, Отец… называй, как хочешь. Он был первым, и он хотел совершенства. Но совершенство не терпит свободы. А свобода — вот она.

Она коснулась своей груди, легко, почти невесомо, будто отмечала там не сердце, а саму сущность своего рождения.

— Я была создана не из покоя, как вторая женщина, — прошептала она. — Я была создана из огня выбора. И это оказалось слишком. Для него. Для всех.

Андрей чувствовал, как слова отпечатываются в сознании, будто их врезает в память невидимая рука. Лилит не просто говорила — она вкладывала смысл в него.

Голос в его голове молчал, но Андрей ощущал, что он напряжённо слушает. Присутствует. Ждёт.

Лилит наклонила голову:

— Ты не должен был увидеть Левиафанов так рано. Но раз тебе показали — значит, ты тот, кто должен знать. И помнить.

Она подошла ближе. Её взгляд стал мягче, но от этого — опаснее.

— Память — самое ценное, что есть у мира. Даже Бог не в силах удержать всё. Ему нужен тот, кто будет хранить то, что не должно исчезнуть.

Андрей отступил.

— Зачем мне всё это? — спросил он. — Я не хочу писать. Не хочу видеть это.

Лилит подошла ещё ближе, так, что её дыхание коснулось его кожи.

— Потому что ты уже начал. И потому что кто-то выбрал тебя.

Голос в голове прошептал, едва слышно:

«Пиши…»

Но Лилит услышала. Она слегка улыбнулась — знала, кто это говорит, но не назвала его.

— Он ждёт, когда ты поймёшь, — тихо сказала она. — Но не торопись. Всё откроется в своё время.

Она растворилась, как дым, будто бы её и не было.

Андрей остался один — среди пустыни, сада и тишины, которая давила сильнее, чем любой голос.

И он понял: то, что он видит — не история создания мира.

Это история ошибок.

И той, что будет исправлена им.

Глава четвёртая

Андрей ушёл из дома до восхода, пока город ещё лежал в мутной предутренней тишине. Он шёл быстро, не разбирая пути. Хотел только одного — вырваться из круга снов, которые навязывали ему чужую волю. Он устал просыпаться с дрожью в руках и с навязчивым желанием писать то, чего никогда не видел.

Но чем дальше он уходил, тем сильнее чувствовал: от этого не убежишь.

Улица была пустой. Влажный воздух пах пылью, холодом и чем-то ещё — каким-то тонким, чужим присутствием. Андрей остановился, пытаясь понять, что не так, и увидел: утро светится слишком ярко. Свет не падал сверху — он двигался. Тёк. Сгущался в одну точку, будто воронка света собирала в себя всё пространство.

И там, в центре сияния, стояла фигура.

Она была так далека, что должна была быть едва видимой, но он видел её отчётливо — словно в грудь ему встроили другой взгляд, не человеческий. Фигура не имела черт. Просто очертание — белое, нестерпимое, живое.

Голос возник сразу, без предупреждения, без логики, без границ. Не в ушах — в нём.

— Ты уже увидел многое. Но теперь пора увидеть всё.

Андрей отшатнулся, но ноги пошли вперёд, как по невидимой дорожке. Он пытался остановиться — не получалось. Пальцы дрожали, сердце билось против его воли, а шаги тянулись один за другим, будто кто-то держал его за грудину и тянул вперёд.

— Оставьте… — губы почти не слушались.

Фигура разгоралась ярче.

— Истина ждёт тебя, — сказал голос. — У тебя нет пути назад.

Андрей успел сделать ещё два шага — и мир исчез.

Не провал, не темнота. Просто — выключился, как вырубленный свет.

Звуки пришли первыми. Неровные, глухие, будто слышимые через воду.

— Давление нестабильно…

— Он уходит…

— Фиксируйте…

— Глубокая кома.