Бесплатный фрагмент - Близко, но далеко

Острова и полуострова

С детства я без ума от островов и ненавижу полуострова.

Полуостров — тот же получеловек. Ну и к чему мне любить что-то «полу», если есть настоящие цельные острова и настоящие цельные люди? Собственно, люди и есть острова. Со своими берегами, пустынными пляжами, дикой флорой и беспечной фауной.

У меня к островам особое чувство. В одиннадцать лет я зачитывался Жюлем Верном. В «Таинственном острове» кроме текста были еще подробные карты того самого острова, на котором по стечению обстоятельств оказались персонажи книжки. Они придумывали названия бухтам, заливам, холмам, горам и даже отмечали места будущих городов. То есть с нуля создавали свой мир. Как храбрые маленькие боги, бросившие вызов цивилизации.

А потом еще имелась другая настольная книга — «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Она о том, как дети придумали себе страну-остров со своей конституцией, королем и смешными названиями географических объектов — Порт Сигар, Порт Вейн и так далее. Остров Швамбрания был в форме зуба.

Рядом с нашим домом появилась большая лужа. Однажды я тщательно срисовал ее контуры и назвал лужу Грязным морем. Отметил на карте крохотные заливы, а также пару островов.

Вот только ближе к лету Грязное море высохло, и следующий дождь изменил размеры, силуэт и глубину. Некоторые острова безнадежно по-тихому прекратили свое существование.

Позже по воскресеньям мы бегали играть в теннис на старенький корт. Он был на другом берегу Терека — совсем близко к реке. И каждый раз после игры мы неспешно бродили по заброшенному берегу. Кидали плоские камни, строили заводи и жрали пыльную малину.

Тогда-то я и заприметил пару НАСТОЯЩИХ островов. Один в форме маленькой Австралии. До него было легко добраться по змейке камней. Второй — чуть больше. Он находился практически в центре реки под мостом. Вокруг острова были раскиданы маленькие островки-камни, и я сразу же решил, что это архипелаг. Недолго думая, назвал его Архипелагом Бекурова. Чем я хуже Шпицбергена?

Летом тайком от друзей я часто торчал на СВОЕМ острове. Там у меня был ловко спрятанный спичечный коробок, компас и пара ворон, которые время от времени по известной только им логике гостили в МОИХ местах. Зимой я сидел дома и придумывал названия городам, ущельям и каменистым пляжам Архипелага Бекурова. Уйдигора, Порт Аслан (почему бы и нет, если есть Порт Артур?), острова Лелека и Болека, Мыс Доброй Одежды, река Шалдон, Нарткалинские водопады.

Я даже составил карту полезных и бесполезных ископаемых этой маленькой, но МОЕЙ страны. Ей богу, мы были бы не хуже кого-нибудь Мадагаскара.

Ближе к лету я снова возвращался к своим островам — за зиму они умудрялись меняться. Рождались новые бухты, а старые грязные камни, умытые снегом и дождем, беспечно сверкали на солнце. В такие моменты и я был счастлив — это же безумно хорошо видеть, как меняется ТВОЯ страна. Потому как кому нужна страна, которая никогда не меняется?

Со временем я переключился на девчонок, но и их еще долго воспринимал как острова — солнечные и не очень, с пляжами и без. Бывали разные. Необитаемые, таинственные, «девушки сокровищ», коралловые, вулканические. Но чаще — обычные. Как Сахалин.

Хотя я и сам-то полжизни был скучным материком. С унылым континентальным климатом и тысячами бестолковых городов.

Но каждый отпуск я собираю чемодан и покупаю билет в один конец. На Архипелаг Бекурова. Туда, где Терек бьет волнами об уйдигорские фьорды, и… горы скрипят под ногами.

Джигиты ритма

Недавно, возвращаясь домой, я разговорился в маршрутке с пацаном-чеченцем. Все в нем было по классике: битловская прическа, черные с блеском брюки, лаковые длинные туфли, у которых носки такие острые — боишься порезаться. Но вот, что меня поразило — он сидел и читал Ричарда Бротигана. А в таких случаях меня всегда тянет поболтать — Бротигана читают хорошие люди.

Поговорили мы с ним о том, о сем. Он учился в меде, снимал однушку с тремя кумыками на Проспекте Ветеранов, а в тот вечер ехал в «Галерею» устраиваться охранником.

Пацан спрятал книжку в карман и начал заполнять анкету. В пункте «Пол — М | Ж (нужное подчеркнуть)» он подчеркнул слово «нужное».

И я увидел в нем себя образца 2002-го года. На меня навалили кучу часов на журфаке, а зарплата старшего преподавателя еле покрывала аренду жилья. Поэтому днем я преподавал на факультете, а вечером мчался на Пискаревку. Там в одном из складов я числился ночным грузчиком. А утром мчался в университет, чтобы с умным видом и красными глазами рассуждать о журналистике.

Я редко бывал в своей комнате — спал по два-три часа на складе. Грузчиком, кстати, получал в разы больше, чем за преподавание. В какой-то момент скопилась куча денег, но я не знал, КОГДА их тратить. И из кармана неизменно торчала зубная щетка.

В целом, жилось неплохо — например, у меня появлялись новые друзья.

Ханна, атташе по культуре финского консульства в Петербурге, была невероятной женщиной с безупречным русским языком и большим интересом к Кавказу. Мы познакомились на каком-то очередном унылом семинаре. С тех пор часто ходили друг к другу в гости. Я — в ее роскошную двухуровневую квартиру на Кирочной, она — в мою убогую комнату в коммуналке на Тучковом переулке. Много и эмоционально рассказывая ей о сарматах, аланах, футболе, борцах-вольниках, Гайто Газданове и Валерии Гергиеве, я и сам начинал верить в своеобразие нашей нации. Как-то даже угостил ее осетинскими пирогами. Из-за этих вот треклятых пирогов у нее и всплыла идея новогодней финско-осетинской вечеринки.

Я принял это без энтузиазма и с надеждой, что все в суете забудется.

Но ничего не забылось. Через неделю позвонили из консульства:

— Господин Бекуров, 31-го декабря вы приглашены на праздничный прием. Записывайте адрес.

— Адрес я знаю, но… Извините, а приходить обязательно?

— Конечно! На приеме будет присутствовать господин посол!

До 31-го декабря оставалось три дня. Я вспомнил о Зауре, который когда-то танцевал в легендарном ансамбле «Иристон». Он с удовольствием согласился поучаствовать.

— Когда мы были на гастролях в Великобритании, потные англичанки целовали наши ноги! — зачем-то вспомнил он.

— Ногти? — переспросил я.

— Какие ногти?! НОГИ! Мы же в чешках танцевали! — резонно парировал Заур. Тут, собственно, следовало бы немного рассказать о Зауре, но в таком случае основная история потеряет какой-либо смысл.

Короче, с танцами я разобрался. Оставалась мелочь — осетинские пироги и арака. Арака нашлась у Соса. Пироги мы заказали в кафе «Три пирога» на Петроградке.

30-го декабря Заур сообщил, что танцевать не будет. Я уже забыл почему, но, в сущности, это не имеет и не имело никакого значения. В тот вечер я чувствовал себя дигорским Талейраном — от моих действий зависела судьба финско-осетинских отношений. Мир висел на волоске.

Я позвонил Азамату. Он учился в аспирантуре журфака и обладал фантастической способностью подписываться на любые сомнительные штуки. Потому что банально стеснялся отказываться. Кроме того, худой и пластичный Азам достаточно органично вписывался в мой концепт вечера. Понятно, что без Заура возникает проблема с танцами. Но есть арака и пироги. Есть неуклюжий я и стеснительный Азамат. Есть Сос, в конце концов. Поэтому в первую очередь следует напоить гостей, а уж потом показывать танец.

Вечером 31-го декабря в назначенное время я, Азамат и Сос вползли в квартиру Ханны. У нас было семь пирогов, два графина араки и белая волосатая папаха. В зале для приемов накрыли стол с финской едой и напитками, два официанта наливали шампанское в бокалы, из динамиков доносились мелодии Сибелиуса. Над потолком вперемешку были развешаны новогодние гирлянды и флаги Финляндии, России и Осетии. Ханна встретила нас в вечернем платье. Она познакомила меня, Соса и Азамата с послом, его женой и дочерью Мартой. Я сразу же предложил выпить традиционного осетинского зелья. Гости согласились, и мы пили араку из бокалов для шампанского.

Посол много рассказывал о том, как любит Кавказ. Мы удовлетворенно кивали и пялились на Марту. Она пила минералку.

— Долго еще в Питере будешь? — спросил я ее.

— Ну, мама с папой послезавтра возвращаются в Москву, а я, пожалуй, еще погуляю здесь, — ответила она.

— Бухнем где-нибудь? — влез в разговор Азамат.

— Это свидание? — улыбнулась она. — Посмотрим, я позвоню.

К сожалению пришло время танцевать, и мы с Азаматом спрятались в коридоре.

Хореография заключалась в том, что Сос врубает «Симд», и Азамат плавно на носках как бы выплывает в зал. Он совершает несколько кругов, и затем Сос переключает плеер на динамичный «Танец с кинжалами». И тут выпрыгиваю я. Дальше — чистая импровизация.

Что-то случилось с плеером. Сос нажимал на кнопку, Азамат выплывал, музыка вырубалась, и Азамат заплывал назад. Так повторялось несколько раз. Наконец, Сос додумался зафиксировать кнопку канцелярской скрепкой — сказочное осетинское шоу стартовало.

Азамат был фантастичен. Медленно и даже как-то вальяжно он нарезал круги в центре зала, его глаза под лохматой папахой выражали, как мне тогда казалось, необъяснимую для скучных европейцев осетинскую ментальность. Его поза напоминала аланского лучника, натягивающего тетиву.

Когда Сос включил динамичный трек, я в широком прыжке вылетел в зал. Это был первый и, надеюсь, последний танец в моей жизни.

Между тем, Азамата уже понесло. В сущности, у него неплохо получались лишь два элемента. Плавное скольжение с расправленными конечностями и динамичная «ковырялка». Однако, Азамат придумал, как мне казалось тогда, тысячи вариаций этих телодвижений. А потому выглядело это, как некий осмысленный хореографический номер, который символизировал историю осетинского народа. Экспрессивность танца выражалась в изменении мимики — от грустного влюбленного Пьеро до потного профессора Хачикяна.

Моя роль заключалась в том, чтобы на контрасте с пластичным Азамкой финны увидели и первобытную составляющую нашей истории. По крайней мере, наверное, в этом и была идея. Я хаотично вертелся вокруг Азамата, представляя себя то красавицей-горянкой, то ревнивым абреком. В голове мелькали кадры из «Фатимы» и «Волшебной папахи», а руки и ноги совершали невообразимые до абсурдности движения, которые не имели никакого отношения к танцам народов Кавказа.

Сос с CD-плеером на коленях следил за реакцией аудитории. Ханна восхищенно наблюдала за Азаматом, ловила каждый его взгляд, а когда он совершил свой фирменный разворот, она захлопала в свои финские ладошки. Азамат приблизился к ней на критическое расстояние и с криком «Асса!» продемонстрировал нечеловеческое сальто назад. Посол щелкнул пальцами. И только Марта скептически смотрела зелеными глазами в пол.

В какой-то момент я, поскользнувшись на зеркальном паркете, плюхнулся на задницу. Марта засмеялась. Я посмотрел на нее таким слегка изумленным взглядом и сказал:

— Если что, это и есть НАСТОЯЩАЯ джигитовка!

Была совсем неплохая новогодняя ночь. После танцев мы ели, пили и болтали.

— У вас очень эмоциональные танцы, — заметила супруга посла.

— Еще какие! — согласился посол, проглатывая очередной кусок пирога.

— Жаль, что с кинжалами не получилось, — Азамат разговаривал с Ханной. — Есть у нас такой танец. Танцующий замедляет темп и закладывает кинжалы за ворот бешмета сзади. В это время ему подают еще два кинжала, которые танцор закладывает уже за ворот бешмета спереди. Затем — еще два кинжала. Так, постепенно у танцора набирается до двенадцати кинжалов — он закладывает их в рот, придерживая зубами, под шапку и так далее. Танцуя, он постепенно сбрасывает кинжалы, вонзая их в землю в шахматном порядке.

— В шахматном порядке? — переспросила Ханна.

— Именно так, в шахматном порядке, — ответил Азамат.

Шутки шутками, а уже в феврале посол отмечал юбилей в одном из кавказских ресторанов Москвы. Ко входу он подъехал на белом коне, в белой лохматой папахе и с накинутой на плечи белой буркой. По рассказам очевидцев, посол исполнял какой-то дикий ритуальный танец, навязчиво называя его «осетинским».

Вот только Марта так и не позвонила. Ни мне, ни Азамату.

Ну и черт с ней.

Полиэтиленовый футбол

В футбол каждый из нас играл по-своему. Я любил быть защитником. Мне нравилось закрывать нападающих и перехватывать передачи.

И еще я обожал бить «пыром» от своей штрафной далеко к чужим воротам — там всегда где-то торчал Тамик в своем неизменном «петушке». И даже если играли баскетбольным мячом (а в школе почему-то мы обычно им и играли), Тамик бесстрашно подставлял голову и почти каждый раз забивал.

Тамик и сейчас не гигант, а тогда уж и совсем был маленьким. Но именно он лучше и чаще других бил головой. Однажды зимой мы резались с «А» классом, и я подавал очередной угловой. Тамик как ни в чем не бывало болтал в центре поля с Парамоном. Я разбежался и пульнул мяч в район одиннадцатиметровой. Тамик ворвался, нет, влетел в штрафную и кивком головы вонзил мяч в нижний угол ворот. Эх, видели бы вы тот гол!

А Сос (Мамсур), будучи творческой натурой, к футболу относился безразлично. Обычно он висел на перекладине, пытаясь отбить мяч ногами на лету. У него это редко получалось, но в одном Сос был королем — время от времени он незаметно доходил до чужих ворот и как бы между прочим предлагал смениться голкиперу соперников.

— Иди побегай!

Именно благодаря такому хитрому трюку мы успевали забить два-три гола в пустые ворота. А Сос, прислонившись к штанге, ехидно ухмылялся.

Еще мы придумали свой футбол. Полиэтиленовый.

Началось это, кажется, осенью в восьмом классе, когда Черчес смастерил маленький мяч из тетрадных полиэтиленовых обложек.

Мы играли пара на пару, или в «звездочку», или в «триста», а позже резались по-настоящему на двое ворот в широких коридорах правого крыла, где полы начищались мастикой.

Последние два года мы вообще не учились — пропускали уроки, потому как в такие часы никто не мешал нам играть.

Лучшим был Черчес. Он славился фирменными резаными ударами. Мамсур отдавал ювелирные передачи пяткой между ног. Ну а Тамик даже здесь умудрялся забивать головой.

Учителя закрывали глаза на наше полиэтиленовое безумие. А добрейший директор Борис Ефимович только раз выразил свое недовольство. Как-то, в конец обнаглев, мы резались во время урока возле его кабинета. Он вышел и после небольшой паузы попросил нас найти другое место для игры.

Эра «полиэтиленового футбола» закончилась неожиданно и быстро. Мы и сами не заметили, как плавно переключились на большой теннис.

Но это — уже другая история.

Синие губы

По владикавказским меркам он был звездой. Его любили, он собирал зальчики, а в многочисленных кафешках на Проспекте Мира ему наливали бесплатный кофе. По крайней мере, ему самому казалось, что он звезда. Не какая-нибудь там местечковая белая звезда-карлик, а настоящая межгалактическая рок-звезда. А когда тебе что-то кажется, так оно и есть.

Обычно Бэвид бродил по центру с гитарой. Иногда встречал друзей и выпивал с ними по стаканчику-другому в бельгийском баре возле парка. Но чаще — шатался без дела и пел свои и чужие песни на улицах.

Вот и в тот день он дал концерт у памятника Коста напротив Дома Искусств. Певец униженных и оскорбленных, как всегда, сидел на скамейке и холодным взглядом наблюдал за нравами провинциального города. Бэвид сел рядом и заиграл незамысловатую песенку о Зигги Стардасте. Еще вчера он перевел ее оригинальный текст на осетинский и вот сейчас решил поделиться этой радостью с Коста и горожанами.

Пелось легко и беззаботно, людей и собак собралось немало. На последнем аккорде визуаилизировалась пара преданных слушателей — худой и толстый полицейские. Но хлопать они не собирались.

В отделении было душно и пахло прогнившей преступностью. Худой полицейский сразу же начал заполнять какие-то бумаги, а толстяк попросил Бэвида вытащить из карманов личные и не очень вещи. Тут-то и началась экзистенциальная пьеса.

— Осетин? — строго спросил худой полицейский.

— Угу, — ответил Бэвид.

— Бэвид-Доуи? Шашлыков?! Буа-а-а! А почему не Фыдчин? — подключился толстяк.

— Папа очень Боуи любил. Особенно первые альбомы.

— А сейчас не любит? — поинтересовался худой.

— Папа умер год назад.

— Шмаль есть? — не унимался толстый полицейский.

— Шмаль?

— Целку из себя не строй! Наркотой балуешься? В глаза смотри! — это уже худой коп не на шутку разозлился.

— Нет, выпиваю иногда.

— Иногда? Не сочиняй!

— Я вообще-то песни сочиняю. Утром еще одну придумал. Хотите сыграю?

— Иди-ка ты… Доуи! И чтобы возле Коста тебя больше не видели! Понял?!

В двадцать первом веке только и остается, что понимать полицейских и шляться по улицам. Нет ни космолетов, ни реактивных ранцев. А недавно по телику сказали, что и космоса на самом деле нет.

Возле пиццерии узкую полоску тротуара перекрыл человек-пицца: он раздавал флаера и заигрывал с прохожими. Издалека заметив грустного Бэвида, человек-пицца раздвинул руки для обнимашек. Бэвид пытался его обойти, но «пицца» была неумолима.

— Ну, пожалуйста, только не это! — скривился Бэвид.

С парусинового лица человека-пиццы не сходила дебильная улыбка — это и понятно, костюм не предполагал депрессивного настроения.

— Ладно, — Бэвид сдался и обнял человека-пиццу. — Вот так, вот так.

В три дня в кафе на Ленина он встречался с Экой. Эка — его бывшая девушка. Ну или не бывшая, а, скажем так, ускользающая — тот промежуточный вариант, при котором каждый ждет друг от друга решительных поступков и боится первым признать окончательный разрыв.

Они пили кофе, и Бэвид рассказывал о своих племянницах.

— У Дины вчера воздушный шарик лопнул. Она полдня рыдала! Представляешь, шарик умер!

— Ну а ты? Надул бы другой.

— Я так и хотел! Так и хотел! Но Дина заявила, что это будет уже ДРУГОЙ шарик.

— И что в итоге?

— Завтра — похороны. Приглашены не все. Я закопаю остатки в палисаднике возле дома. Сниму шляпу и, глубоко вздохнув, вспомню о том, какую короткую, но достойную жизнь прожил бедный шарик.

— Песню еще не придумал о нем?

— Я про тебя песню написал! Про нас. Про синие губы. Помнишь, как в детстве у нас ВСЕГДА были синие губы! Сейчас сыграю! Это бомба!

— Нет, давай сегодня без бомб и синих губ как-нибудь. И вообще допивай свой кофе и уходи.

— Зачем?

— Я устала. Понимаешь, УСТАЛА! У меня куча вещей, от которых раскалывается голова. А тут еще ты и твои никчемные песни.

— Я спрашивал, зачем допивать кофе, — Бэвид оставил на столе две мятые сторублевки.

Синие губы… Вот эти синие губы и гусиная кожа из детства. Когда купаешься до одури в море. А потом нехотя выходишь из воды, кутаешься в полотенце и дрожишь. ДРОЖИШЬ! Где они теперь, ЭТИ губы? Вроде как и вода морская так же холодна, и с ветрами полный порядок, а синих губ уже нет. Вымерли как динозавры синие губы. Хоть полдня в море торчи — не будет больше ТАКИХ губ. Разве что после тутовника. Или когда умрешь. И то — не факт.

Репетиционная точка группы «Конквистадоры» находилась в полуподвальной студии Кукольного театра. «Конквистадоры» считались легендой осетинского рок-н-ролла. В начале двухтысячных они даже записали полноценный магнитоальбом, пытались зацепиться в Москве и имели настоящего продюсера в лице бывшего борца-вольника Кочи-Кударца.

Сейчас же Алик, Алан, Тима и Тохс два раза в неделю собирались в студии, чтобы побренчать в свое удовольствие. Частенько приходили их старые поклонники и друзья, тогда музицирование плавно переходило в будничную попойку.

Бэвид пришел как раз в тот момент, когда «Конквистадоры» играли «Криденсов». Вообще их трек-лист восхищал стабильностью — «Дайер Стрейтс», «Доорз», «Пинк Флойд», «Битлз» и, конечно же, «Криденс Клиауотер Ривайвл». От такого репертуара у Бэвида скручивало ноги, но после пары стаканов становилось терпимо. А здесь парой стаканов обычно не ограничивались.

— У тебя какой строй гитары? — спросил Алик. Он играл на басу.

— Рабовладельческий, — ответил Бэвид.

— Ну и чего приперся, рабовладелец? — барабанщик Тохс накрывал на стол.

— Песню новую хотел бы сыграть. Про синие губы.

— Ник Кейв хренов, — съязвил Тима. В «Конквистадорах» он был вокалистом и основным шутником.

— Какая гармония? — Алан подключил гитару к усилителю.

— Там обычные аккорды, — Бэвид расчехлил свою «акустику» и пододвинулся к Алану. — Сначала босяцкий, потом «лесенка» и последний G.

— G или D? G как говно? — Алику нравилось разговаривать в таком стиле.

— Как говно, — подтвердил Бэвид.

— Давай попробуем, — Тохс разлил водку в пластиковые стаканы.

Выпили за бога, потом за рок-н-ролл и телок. И только после третьего тоста Алан взял гитару, и Тохс сел за барабаны. Алик с Тимой ушли курить. Бэвид настроил бас и посмотрел на Алана.

— Начнем? — спросил Алан.

Бэвид кивнул, и Алан заиграл вступление. Тохс бочкой и хай-хэтом отбивал диско-ритм. Бэвид вступил на четвертом аккорде. А потом пришли девчонки, и началась гулянка. О песне Бэвида все забыли, но и он особо на эту тему не заморачивался.

Старенький чешский трамвай со скрипом поворачивал на ЦУМ. Бэвид сидел у окна и рисовал губы на запотевшем стекле. Потом он вдруг вспомнил о Чере, у которого на БАМе в однокомнатной квартире была студия. Наш герой быстро нашел его номер.

— Алло, Чера, ты у себя? Тут такая штука — хочу песню записать. Что? Денег нет, думал гитару продать и… Свой акустический «Орфей». Три часа в студии за такой ПРЕКРАСНЫЙ инструмент?! Хорошо, по рукам. Когда? А если я сейчас к тебе подъеду?

В клуб Бэвид ехал налегке и на такси. Ему очень хотелось успеть к танцам. Обычно ближе к одиннадцати диджей Бат (Батик Секинаев) начинал свой сет — вот он ТВОЙ звездный час, Бэвид-Доуи Шашлыков! Диск с записанной песней лежал в кармане пиджака, и от него по телу расползалась вселенская теплота.

— Офигенная у вас тачка, — Бэвид решил первым заговорить с таксистом.

— Еще бы! — с удовольствием подхватил таксист. — Нравятся «япошки»?

— Нет, это я так, для поддержания разговора, — ответил Бэвид.

— Жопу на уши натяни для поддержания разговора! — таксист сплюнул на пол.

«Что же вы злые-то все такие», — подумал Бэвид, но таксисту ничего не сказал.

Батик постучал в микрофон и объявил:

— Друзья, у нас сегодня премьера! Сногсшибательный зубодробительный хит Бэвида-Доуи «Синие клубы»!

— Губы! Синие ГУБЫ! — Бэвид сидел за баром и после этих слов немного приподнялся и кивнул головой, чтобы все поняли, что вот он здесь. Но никто и не собирался на него смотреть.

С первых аккордов люди с кислыми лицами (как будто им принесли соленый чай) один за другим потянулись к своим столикам. Девушки недоуменно размахивали руками. Еще не закончилось инструментальное вступление, а на танцполе уже никого не было.

В зал вбежал администратор и завопил:

— Батик! Я его рот — выключи эту херь!

Бэвид и Батик вышли на улицу покурить. Батик глубоко затянулся, выпустил дым в беспечное владикавказское лето и сказал:

— Бэйв, братан, извини — ты же сам видел, НИКТО НИЧЕГО не понимает в этой дыре. Бухло, пироги и дыц-дыц-дыц — вот и все, что им интересно.

— Именно в таком порядке? — безразлично спросил Бэвид.

— Более-менее, — ответил Батик.

Собака Кошка

Между тем, Гоша Цуциев отдал пас, и я, закрыв глаза, «засандалил» мяч, как мне тогда казалось, в сторону ворот. Здесь, наверное, хотелось бы написать, что «стадион взвыл от восторга», но мы играли на пустыре возле дома. На скамейке у подъезда сидела тетя Зарема и ее внучки — Мадина и Дана.

— Ну ты даешь! — сказала Мадина. И я «давал» — мяч, отскочив от старого каштанового дерева, залетел в «девятку».

— Там тебе, миленький, и место! — Заур Ванеев потрепал меня по голове. Как Виталий Дараселия трепал по лысой башке Давида Кипиани в финале Кубка Кубков против немецкого «Карл Цейсcа».

В 1981 году я был Давидом Кипиани, Заур — Виталием Дараселия, Гоша — Хореном Оганесяном, а чехоевский Важик «косил» под Александра Якубика из ташкентского «Пахтакора».

В тот день мы играли против пацанов с Леваневского. На выезде нам обычно «пихали» по десять голов, но дома мы через раз выигрывали. И те победы от их редкости были для нас еще более фантастическими. В такие моменты мы буквально носили друг друга на руках.

Ну а когда проигрывали, уходили в «сады», где у нас был шалаш, свинцовые кастеты из аккумуляторных решеток, самострелы и собака Кошка — лохматая дворняга, охранявшая наши сокровища. Там, в «садах», мы обычно лопали зеленые сливы и раздумывали над тактикой на следующую игру.

Важик предлагал оборонительный вариант — глухую защиту с редкими контратаками.

— Я уже измерял — если будем всемером торчать в воротах, нам никто никогда не забьет.

— А если они будут бить под перекладину? Чучмек, думай о чем говоришь! — обычно отвечал ему Жорик Кантемиров. — Нет уж, только атака, дикое нападение. Как у бразильцев.

— И где твоя Бразилия? — отвечал ему Гоша. — Ну где твоя хваленная Бразилия?

Гоше нравились англичане. В те времена многим нравились англичане. Поэтому-то мы и любили Эрика Амбалова. Нам казалось, он играет по-английски — забивает головой, толкается в штрафной, ну и прическа у него была как у Брайана Робсона.

Иногда Эрик заезжал к нам во двор к своим друзьям. И пока он их ждал, мы показывали ему лучшие финты. Думали, когда-нибудь Эрик обязательно заберет кого-то из нас в «Спартак». А там — Арсен Залеев, Калин Степанян, Юрий Секинаев!

Черт, как же мы их любили! И даже когда они вчистую проигрывали на выезде какой-нибудь рижской «Даугаве» или «СКА-Карпатам», мы точно знали — дома они разнесут любую команду. Никогда не забуду, как наши «возили» сборную Алжира, которая только-только отыграла на испанском чемпионате мира. Это было что-то!

Заура убили, Жорик умер, Гоша уехал в Таганрог и спился, Важика катает в инвалидной коляске его старший сын Герман, я…

А где собака Кошка?

Папа улыбался во сне

Мой папа. Он добрый. И мало говорит. А если и скажет что-нибудь, хуже не придумаешь.

Мы привыкли думать, что отцы мудрые и бесконечно рассуждают о жизни — ну, там, делятся своим опытом, дают советы. Почему-то нам кажется, что вот именно такими они и бывают. Наверное, мы насмотрелись киношек разных, книжек начитались. Там так и случается — отцы спасают. В основном, конечно, словом. Или деньгами. Связями, в конце концов.

Нет, папа не такой. Обычный мужчина со своими тараканами. У него немало дурацких привычек, но от этого я люблю его еще больше.

Никогда не слышал чего-то плохого о нем от других. А от себя — тем более. Не супер-тема для хвастовства, конечно, но когда плохо и половина прыщавого мира против тебя — это самое то. САМОЕ ТО.

Папа позвонил утром. Я еще валялся в постели, и перед тем как наконец ответить, глотнул старой теплой воды из пластиковой бутылки. Если честно, когда похмелье, не очень хочется болтать по телефону. Даже с папой. «Прилетай на выходные. Мне не с кем косить», — вот так он выразил свою основную мысль. Без вводной части (как ты, как погода, что поел) и плавных переходов. Ей богу, из него бы вышел хороший копирайтер. Я протер глаза и попытался сменить тему, пока искал сигареты. Но когда закурил, снова услышал этот жесткий, но очень любимый голос:

— Так ты приедешь или нет?

У папы и его старых друзей есть традиция. Каждый год в конце июля они косят траву. В Дигорском ущелье. Недалеко от Дзинаги. Они косят эту чертову дигорскую траву уже шестьдесят третий год — папа, дядя Алибек и человек с обычным осетинским именем Иерусалим. У него уши как гигантские хинкали. В детстве я бегал за ним с вилкой.

— Слушай, па, а как же дядя Алибек и Иерусалим? — я хватался за последнюю невидимую соломинку.

— Алибек не поедет. У него жена в больнице. А Иерусалим, если что, умер еще в прошлом году. И, как ты понимаешь, тоже не поедет. Никто не поедет. Даже ты.

— Ладно тебе, я же не сказал, что не еду. Дай пару часов — подумаю.

Я еще долго сидел на подоконнике и смотрел на двор, где какой-то мальчишка висел на турнике вниз головой и, раскачиваясь, ел палочкой щербет в бумажном стаканчике.

Вечером за полминуты собрал сумку — джинсы, две рубашки, поло, трусы, носки, кеды и духи для мамы. Вызвал такси и ждал его в летней кафешке напротив дома — курил и пил двойной эспрессо. Чувствовал себя хорошо. Так и бывает, когда уезжаешь налегке.

А еще я люблю с видом уставшего от жизни человека смотреть на взлетную полосу. Мне кажется, что в такие моменты я похож на Камю. Или героя Олега Ефремова в фильме «Мой младший брат».

В бесланском аэропорту ничего не меняется. Он как Тихий океан — слишком ленивый, чтобы меняться. Такой же ленивый, как таксисты, вальяжно рассматривающие прилетевших. Они крутят на пальцах свои брелоки, и чертики из капельницы висят на зеркалах их беспечных драндулетов. Мне кажется, у таксистов совсем другая идентификация людей. Меня они оценили в «штуку». Я и не сопротивлялся.

Когда проезжали мимо Города Ангелов, таксист остановился, чтобы помолиться. Я открыл окно. Было жарко, и в плавленом асфальте сверкали кусочки бутылочного стекла. На руку села божья коровка. Я протянул руку к небу: «Божья коровка, улети на небо. Там — твои дети». Она осторожно раскрыла крылья и улетела в сторону могил. «ТАМ — мои дети».

Таксист вернулся с мокрыми глазами и по дороге до города долго рассказывал о своих племянниках, которые остались ТАМ. Я слушал его и смотрел в окно — выжженная трава, подсолнухи. За ними бежали сливовые деревья, тополя, завод «Исток», женщины с ведрами алычи, большие и маленькие дома, железная дорога, бензозаправки, хинкальные, светло-синие контуры гор. Потом наконец я увидел Фатиму с солнцем в руках. В детстве мне казалось, что она бросает из аута мяч. Тогда мы только о футболе и думали.

— Ну привет, — сказал я, когда дверь открыла мама.

Папа сидел в хадзаре. В жару в хадзаре было прохладно, и дворовые мужчины обычно резались там в домино и шахматы. На полке над длинным грубо сколоченным деревянным столом покоился старый бронзовый бюст Сталина, а ниже в стене на гвоздях висели большие сковородки и котлы. Пахло аракой и мясом.

Папа играл в шахматы с дядей Кудабертом в самом конце стола. Я поздоровался с мужчинами. Каждый спрашивал о жизни и, конечно, о том, почему до сих пор не женился.

— Когда свадьба?

— Позавчера была.

— И нам не сказал?

— Думал, вы знали!

Папа поставил мат, и мы пошли домой.

Странно просыпаться в пять утра в комнате, где прошло детство. Лежишь на раскладном диване, закутавшись в толстое домашнее одеяло. Смотришь в потолок и разглядываешь каждую трещинку. Грустно бывает в пять утра.

Вот в 5.01 уже лучше. Намного лучше.

Мы выехали рано утром, когда во дворе хромой молочник начал продавать свежее молоко. За руль сел мой старший двоюродный брат Мурат. Скромный, красивый, с «золотыми» руками. Отец троих детей. «Умница», — как любит повторять моя мама, наверное намекая на МОЮ никчемность.

— Привет, как ты? — сказал Мурат.

— Как я?

— Ну хотя бы похвастайся чем-нибудь!

— А разве есть чем?

Мы ехали молча. Лишь иногда папа о чем-то спрашивал Мурата, или Мурат рассказывал какую-нибудь историю. А я для них будто и не существовал. Временами казалось, что меня везут на расстрел.

Они завели разговор о какой-то «очень хорошей девушке» из Лескена. В итоге решили нас познакомить. Мурат даже придумал хитроумный план.

— Эй, ау, я здесь, если что! Меня спросить не хотите? — возмутился я.

— Мы тут о тебе, а не с тобой разговариваем, — ответил папа.

В Дигоре мы остановились возле киоска. Папа купил свежих газет и последний номер «Дарьяла». Старушка в киоске узнала его. Учились в одном классе. Они болтали минут двадцать. Мы с Муратом вышли покурить.

— Как Альбина, дети? — спросил я Мурата.

— Нормально, не жалуются! — ответил он. — Дети вот вчера ласточку спасли.

— Как это?

— Отобрали ее у кошки. Сплели из веток уютное гнездо на балконе. И теперь их волнует лишь один вопрос — девочка это или мальчик.

— Неплохо, — зачем-то сказал я.

Тут наконец подошел папа, и мы поехали дальше.

В Дзинаге заняли один из домов. Тот, который был ближе к речке. Мурат сюда часто приезжал — почти каждые выходные. Альбина так и рассказывала: «Его хлебом не корми — дай только в горы сорваться». Прошлым летом он поменял крышу и поставил спутниковую антенну. А еще пол-августа возился с фамильной башней. Привозил камни, месил цемент.

В доме были две смежные комнаты и пахло свежей ежевикой. Я до сих чувствую тот запах. И не знаю, почему тогда мне казалось, что пахло ежевикой.

В большой комнате скрипел пол и старый шифоньер. В маленькой комнате имелась кровать, на ней — гигантские подушки, которые любят в осетинских селах.

На стене висели портреты бабушки, дедушки и кого-то еще. Я стеснялся спросить папу, кто эти люди. Меня выручил Мурат:

— Это вот — Мирон, брат твоего деда. Погиб еще до войны. Сорвался со скалы.

— Он был хорошим охотником, — сказал папа. — Узнал его?

— Еще бы! — соврал я.

— А это — я.

С портрета на меня смотрел подросток с дерзкой челкой, в телогрейке и с самопальной удочкой в левой руке.

— Па, так ты у меня рыболов?

— Твой отец был чемпионом Дигорского ущелья по рыбной ловле! — сказал Мурат.

— Сомнительный титул, — папа улыбнулся и посмотрел в окно на речку. — Кстати, что с форелью? Есть еще? Бывало, поднимешь камень в потоке, а под ним — форелина размером с голову.

Голова у папы большая. Он и сам — не маленький. Я перерос его только на втором курсе института. «У них вся порода такая», — мамина любимая фраза.

Я часто думал о том, вот с чего она когда-то его полюбила. Гигантская лысая башка (он рано потерял волосы), огромный мясистый нос («без кости», как шутил Мурат), дурацкие привычки и странная манера выражать свои мысли.

Мама редко об этом говорила, ну и я особо не спрашивал. Но вот ее сестра (моя тетя) рассказывала, что в первый раз они увидели папу на танцплощадке в парке. На нем были польские джинсы, нейлоновая рубашка, а на шее висела пара боксерских перчаток. Он подошел к ним и сказал маме: «Я понравлюсь тебе. Только потерпи немного».

Другие детали тетя подзабыла. Вот джинсы и нейлоновую рубашку помнит, а про остальное — нет.

Пока папа переодевался, а Мурат с кем-то болтал по телефону, я сидел на скамейке и курил. К моим ногам из-за дома вальяжно приполз ежик на карликовых лапках. Я зашел в дом, налил немного молока в старое блюдце и вернулся к нему.

— Зачем даешь ему молоко? — спросил Мурат.

— В детстве в Геленджике у нас был ежик.

— Так в детстве или в Геленджике? Ты уж определись как-нибудь!

— Так вот, он приходил каждое утро из леса. Пить молоко. Пил и уходил. Без лобзаний и угрызений совести. С тех пор мне кажется, это идеальная модель поведения. Пей и уходи.

— Прекрасно, философ! Вот только молоко для ежей — яд!

— Серьезно? Почему же тогда они так его любят?

— Ну, во-первых, никто их не спрашивал. А во-вторых, мы же тоже водку пьем. И ничего! Кстати, накатим по одной за приезд?

Так и сидели немного. Мы пили водку. А еж — молоко.

Вечером было холодно, очень холодно, и глаза слезились от дыма костра. Папа смотрел на огонь, временами подбрасывая сухие ветки. Я лежал на спине и смотрел на звезды. Где-то лаяла собака. На камне возле дома лежал букет эдельвейсов.

— Мурат принес. Для мамы. Дурак такой. Они засохнут до завтра, — ухмыльнулся папа.

— Я завтра еще соберу, — зачем-то сказал я.

— Завтра? Сомневаюсь.

Утром меня разбудил Мурат. Плеснул в лицо холодной водой. И не утро это было, а еще ночь.

Папа уже сидел одетый на кухне. Пил чай, следил за тем, как Мурат точил косы, и давал какие-то советы. На подошвах папиных ботинок были наклеены полоски от велосипедной камеры.

— Па, для чего это?

— Чтобы ноги по траве не скользили. Удобно. Отец когда-то подсказал.

— А как же я?

— Мурат даст тебе свои шиповки.

Для отца сенокос был праздником. В детстве я смеялся над этим, а позже понял — у каждого есть свой маленький бзик.

Когда косы были наточены, Мурат перевязал их алюминиевой проволокой. Папа закинул в старый рюкзак плед, еду и газеты. Рюкзак нес я, а папа с косами шел сзади. Мурат остался дома. У него аллергия на траву.

Мы шли по берегу речки. Потом перебежали ее по камням и поднялись на скалистый утес. Вот и солнце появилось из-за гор. Сказать, что было красиво? Горы, солнце — беспроигрышная штука. Но вот что странно — я редко скучаю по этим местам. Я и горы-то не очень люблю. Мне не хватает воды в горах. Моря или какого-нибудь океана. Полуголых девушек, песка — вот это мое! А горы…

Где-то внизу из расщелины вышел тур. Наглец — он смотрел на нас, как мне тогда казалось, с каким-то презрительным равнодушием. Даже не думал прятаться.

— Тур! Смотри, па, какой красавец!

— Обычный козел.

Мы спустились вниз, потом еще долго шли по извилистой тропинке, обогнули овраг и наконец доползли до поля, над которым большими кругами парил орел.

— Красивое поле, — сказал я, сбросив рюкзак на землю.

— Не поле, а луг, — сказал папа.

— Альпийский?

— Дигорский.

Мы расположилась в тени старого дерева. Папа повесил косы на ветку, взял плед из рюкзака и постелил его на траве. Пока я возился с шиповками, он разминал ноги и спину.

— Давай уже быстрее! — рявкнул он.

Мы разделись по пояс. Папа нацепил на голову носовой платок.

Косили зигзагами. Доходили до края и возвращались назад по еще не скошенной полосе. Папа немного показал мне как косить.

— Ничего сложного! Поставь ноги так, чтобы между пятками было где-то полметра. Косишь в два приема. В первом случае ведешь косу слева направо, во втором при подрезке травы, наоборот, справа налево. Понял?

— Наверное.

— И не забывай прижимать косу близко к земле!

Я косил за папой, и первый отрезок дался мне легко. Уже на втором заныли руки и ноги. На третьем — я еле полз.

— Не спеши — один-два взмаха, потом правая нога вперед, еще парочка взмахов — продвигаешь левую!

Когда мы дошли до середины луга, открылось второе дыхание. Я и не заметил, как мы закончили.

— Па, долго мы косили?

— Часа три — не меньше. А ты не такой дохляк, как я думал, — папа похлопал меня по плечу. — Немного отдохнем, а потом соберем скошенную траву и пойдем на другую поляну.

Мы оставили косы под деревом, взяли рюкзак и плед, вернулись к речке и спрятались от жары за валуном.

Папа аккуратно разложил еду на плоском белом камне. Полкруга сыра, зеленый лук, молодая крапива и вареные яйца.

— Не наедайся особо, — сказал папа.

— Почему?

— С сытостью приходит лень.

— Я-то подумал, ты хочешь, чтобы тебе больше осталось.

Папа сворачивал кусочки сыра в крапиву, а я ел яйца с солью. Запивали ледяной водой с родника. Потом немного лежали.

— А что у тебя с Викой? — спросил папа. Я ждал этого разговора.

— С Викой? Разошлись потихоньку. Друзья посоветовали.

— Хорошие решения человек принимает в одиночестве. Плохие же — по совету друзей.

— Ну не знаю…

— Влюбляться — это как прыгать в бассейн без воды. Ты когда-нибудь прыгал в бассейн без воды?

— Нет конечно!

— А я прыгал! Знал, что воды нет, и прыгал. Вниз головой!

— Зачем?

— Зачем? Сам когда-нибудь поймешь. Поймешь и прыгнешь. Бывают такие моменты.

— Какие?

— Когда глупость — тоже поступок. Настоящие поступки — здесь, — папа положил руку на мою грудь. — Здесь, а не в голове.

— Фу, па, ну это же Коэльо какой-то!

— Какой такой Коэльо?

Папа повернулся на бок и заснул. На его спине слезала кожа. В детстве я любил обдирать на нем кожу. Особенно, когда получалось «вести» ее аккуратно без разрывов, долго-долго.

Я лежал, смотрел на папину спину и ни о чем не думал. В теле была комфортная усталость, в воздухе пахло сыром и свежей травой, и над валуном порхали две бабочки-лимонницы. Я чувствовал в себе пустое счастье.

На другом лугу мы уже косили отдельно. Папа с одного конца, я — с другого. Очень скоро я едва дышал. То ли от монотонных движений, то ли от жары. Колени сгибались. И иногда заносило.

Папа же как ни в чем не бывало размахивал широко, «пускал» косу свободно, не поднимал ее и не рубил как топором. Носовой платок на его голове был черным от пота.

— Па, я, кажется, сдох.

— Следи за дыханием! Выбери ритм. Заносишь косу вправо — вдох, влево — выдох.

Я кое-как прошел еще пару раз туда и обратно, а потом сдался. Сел под деревом, закурил и смотрел на папу.

Тяп-ляп. Такое чувство, будто чем бы я ни занимался, получается кое-как. Тяп-ляп. Вот думаешь, ерунда — прокатит и так. А потом еще. И еще.

И прокатывает же, черт возьми! Каждый раз. А к этому привыкаешь. И не замечаешь, что фигачишь ерунду — думаешь, ну если других устраивает, для чего заморачиваться больше?

А папа даже косит так, будто от этого зависит судьба мира. По-честному. И вот если он не закончит этот луг сегодня, планета полетит в тартарары.

Когда стемнело, мы собрали вещи и поплелись домой. Точнее, плелся я. Папа же нес косы и шел так, будто и не было безумного дня.

— Живешь один непонятно где. Слушаешь никчемные советы никчемных друзей. Нет, долго ты так не протянешь.

— Знаешь, па, мне часто снится один и тот же сон. Вот, например, война. И я сижу в своей дурацкой съемной квартире и думаю: идти на фронт или нет. Вроде как стыдно не идти, а с другой стороны — это же МОЯ жизнь. Для чего умирать? Зачем? И вот просыпаюсь я в холодном поту и думаю, какой же я дурацкий человечек. Трус. Отрезанный ломоть какой-то. На что я способен? Какие подвиги бы совершил? Даже тебе за меня стыдно.

— Это перед кем мне за тебя стыдно?

— Ну я же вижу, как ты стесняешься меня, что ли. Перед своими братьями. Перед мужиками со двора. Языка не знаю, традиций. Без жены, без детей. Квартиры нет. И тачки. И черных лаковых туфель…

— Придурок, война и лаковые туфли — как бы разные вещи. Меня, конечно, многое в тебе раздражает, но чтобы было стыдно…

На следующее утро мы вернулись в город. Мурат собрал нашу траву на лугах и раздал ее людям в селе. Сена было немного, но и людей в селе было немного. Тем более коров.

Дома ждала мама. Папа сразу же завалился на диван и в секунду заснул. Мы сидели с мамой за столом и слушали, как он храпит.

— Смотри-ка на него — аж помолодел! — сказала мама. — Твой папа будет жить, пока есть с кем косить.

Мама положила в мою тарелку еще два треугольника уалибаха.

— Так ты приедешь следующим летом?

— Нет, ма.

Я откусил кусочек пирога. Посмотрел на маму. На папу. На большой пожелтевший глобус, который они подарили мне, когда я пошел в первый класс. На уалибахи. На графин маминого компота.

— Почему? — спросила мама.

— Потому что я и не уеду.

Папа улыбался во сне.

Библиотеки

В седьмом классе Сос «подсадил» меня на чтение книг в читальном зале Республиканской научной библиотеки.

Обычно мы уходили туда днем в воскресенье. Маме я зачем-то врал — говорил, что идем гулять в парке.

По тем временам библиотека на улице Коцоева считалась суперсовременным модерновым зданием. И там всегда было уютно. Летом — прохладно, зимой — тепло. Большие покрытые зеленым сукном столы в читальном зале художественной литературы. Мы садились где-нибудь в центре — читали, а в перерывах разглядывали людей или болтали о книгах.

Сос тогда увлекался «Мастером и Маргаритой» и стихами Арсения Тарковского, а мне в один из таких воскресных дней посоветовал почитать маленькую книжку под названием «Над пропастью во ржи».

Я пытался растянуть ее на месяц-другой и каждую неделю только и ждал воскресенья, чтобы снова прийти и почитать еще немного о Холдене Колфилде.