Бесплатный фрагмент - Близко, но далеко

Бесполезные ископаемые

Жизнь — терновый куст.

Ты — воздушный шарик.

Ничего не изменится.

Хоть лопни.

Десять пфеннигов

Если не будет конца света, мне — жопа.

Позавчера я прилетел домой, а завтра уже уезжаю. Поездом до Москвы, а потом — самолетом в Берлин. Ночь, я, пьяный, лежу на стареньком диване в комнате, которая когда-то была моей. Лежу и швыряю об стену ворсистый желтый теннисный мячик. Я бросаю его беспечно и легко, а он, бедолага, возвращается снова и снова. Как будто верит, что кидаю его не со зла.

Вчера соврал маме и папе. Сказал, что написал диссертацию. И еще дал слово, что женюсь этим летом. Ни то ни другое не соответствует действительности. Собственно, нет у меня НИКАКОЙ действительности. Меня спасет лишь глобальная катастрофа — ни больше ни меньше.

На журнальном столике — стакан маминого абрикосового компота и два треугольных куска уалибаха. В углу вальяжно развалилась старая сумка. Она еще не собрана. Как и я.

Полдня бродил по городу. Сидел в кафешке напротив «Детского мира». Лопал бутерброды и смотрел на людей. Они в моем городе не меняются. Старики в тщательно отутюженных брюках невиданных цветов беспечно фланируют по аллее. В их руках свежие газеты и портативные шахматные доски — так они и гуляют в поисках достойных противников.

Молодые люди, оккупировав бордюры и скамейки, рассказывают друг другу сплетни и томно разглядывают девушек. У них — свои шахматы.

Девушки холодно проходят мимо, оставляя за собой шлейфы невиданных ароматов. Как реактивные самолеты.

Молодые люди ловят эти запахи своими большими носами, и вот уже один из них — пижон в рыжей куртке — бежит и догоняет, наверное, женщину своей мечты.

Они сидят за столиком, пьют чай и мило болтают ни о чем.

— Девушка, я вам нравлюсь?

— Нет.

— Ну извини.

— За что?

— Тебе виднее.

Конечно, он и она способны на романтические поступки. Вопрос в другом. А что потом?

Я возвращался домой, как раз свернул на Ардонскую, когда позвонил Сос.

— Не хочешь прогуляться? Ищу собутыльника!

Мне нравится его манера дерзко опускать прелюдии типа «как жизнь», «как дома» или, например, «надолго ли приехал». Дурацкие вопросы, которые никому не интересны — ни тем, кто их задает, и уж тем более ни тем, кто на них отвечает.

— Ладно, — говорю я, ловлю такси и ловлю себя на мысли, что мне страшно хочется выболтаться и напиться.

Мы были в двух кафешках и одном пустом баре. А потом окончательно засели в «Лимончелло». Пили, конечно же, водку, а закусывали любимой комбинацией детства — тархун и осетинский сыр. Я много болтал, а Сос больше молчал. Обычно он, как его там, «душа компании» и «любимец женщин» — собственно, таким я его и знаю.

— Сос, ну чего ты? Случилось что?

— И что ты нашел в этой дурацкой Германии?

— Десять пфеннигов.

— Что?

— Знаешь, года два назад в Дрездене, в гостинице, у меня была ужасно неудобная кровать. И под матрасом я нашел маленькую гэдээровскую монетку. Десять пфеннигов. Ты представляешь? Уже и страны-то такой нет. И деньги другие. А монетка лежит себе под матрасом, и плевать ей на то, что меняется жизнь.

— Ну и?

— Я и есть эти десять пфеннигов!

— Слушай, как ты так живешь? — Сос проглотил кусок сыра. — Вот смотри, у меня красавица-жена. Сын опять же растет. А у тебя? Что растет у тебя?

Я подумал немного и ответил:

— Ну… живот у меня растет.

— Возьмем еще бутылку? — сказал Сос.

Домой я приполз ближе к полуночи. Разжевал жвачку и нажал на звонок. Открыла мама.

— Напился?

— С чего ты взяла? — сказал я и, чтобы не загадить симпатичный иранский коврик, блеванул в любимую шапку.

— Ну и ладно, — сказал папа.

Нет, определенно, не будет конца света, я… Я в полной заднице.

Домашнее вино

Утро. Суетимся на перроне. Я, папа, мама и брат. Холодно и сыро — папа накидывает свою потрепанную куртку на мамины плечи. «Как подростки», — смотрю на них и завидую. Сумка валяется в купе, а мы валяем дурака, рассказывая друг другу последние сплетни. Такие неловкие моменты — хочешь сказать что-то теплое и хорошее, а болтаешь о ерунде.

— Две минуты до отправления! — сообщает скучающая проводница — толстая женщина со шрамом на шее.

Я обнимаю маму, папу и хлопаю по плечу брата. Он незаметно для мамы запихивает в карман моего пиджака пачку денег. И папа подмигивает так, как подмигивает только он.

— Ас, ну зачем? — говорю я брату.

— Для души! — улыбается он.

— Купи себе фирменную дубленку, — говорит папа.

Резким рывком тронулся поезд, и в пыльном окне от меня медленно уплывал этот город. И эти люди. Каждый из нас — такой. Уезжаем и оставляем любимых на перроне. Только и остается, прижавшись к стеклу, пекинесом смотреть, как они уходят в прошлое.

А будущее… Не люблю я его. В будущем нет чего-то настоящего.

В Воронеже в купе подсела девушка в леопардовом платье. До этого я ехал один и было неплохо. Проводница принесла чай с лимоном, и мы разговорились с Наташей — так звали девушку в леопардовом платье. Вот только платье она сменила на серый спортивный костюм — я даже выходил из купе, когда она переодевалась.

Наташа съела зеленое яблоко, йогурт и вытащила бутылку с мутной жидкостью.

— Хотите домашнего вина? — сказала она, нелепо подмигнув левым глазом.

— Чуть-чуть, — сказал я и лихо (как мне тогда казалось) откупорил бутылку.

— Лихо! — сказала она и тут же подставила стакан из-под чая. Лимон так и лежал на дне безжизненным сморщенным неудачником.

Я налил ей и себе, а потом еще. И еще раз еще. Через полчаса Наташа была достаточно пьяна, чтобы рассказывать о себе. А я был достаточно трезв, чтобы слушать, кивать и улыбаться.

— Ну я-то перепихнулась с его другом один только раз! Представляешь, ОДИН раз! Выпили, туда-сюда. Эпик фейк короче.

— Фейл. Ты хотела сказать «эпик ФЕЙЛ».

— А теперь я лечу во Вьетнам! — Наташа глотнула вина и улыбнулась. — Не знаю, но вот мне кажется, что там будет хорошо. Не хочется тратить время на пустые разборки из-за какой-то одной пьяной ночи. Я хочу, чтобы у меня был миллион таких ночей!

— Ну а вот вернешься ты назад. И что потом?

Мне не очень и хотелось слышать ответ, но и спать желания не было.

— А потом — суп с кротом.

— С котом. Ты хотела сказать «с котом», — сказал я.

— Точно! Расскажи-ка о себе! Твоя очередь.

— Живу в Питере. Читаю тупые лекции о тупой профессии, чтобы…

— Лекции? Ну ничего себе! А на каком факультете?

— На журфаке.

— Так ты журналист? Как Познер? Напишите обо мне книгу, Познер! Никто никогда не писал обо мне. А у меня есть много-много интересных историй.

— Разве что репортаж. Или информационную заметку.

— Заметку? Тоже неплохо.

Мы пили и пили, и она еще рассказывала о чем-то. Но я только смотрел куда-то в окно — поезд бежал через маленькие полузаброшенные деревни. В некоторых домах жили люди, и я думал о том, что у каждого из них есть миллион историй, о которых еще не написаны книжки.

Так и дни бегут, как эти деревни.

Не знаю почему, но в такие моменты особенно грустно. Казалось бы, получай удовольствие: холодные ли, жаркие ли дни — это часть твоей жизни. Понятно, что временами она — дурацкая, но в целом в ней единственной заключены те хорошие моменты, которые не забудешь и после смерти. Я знаю это, я понимаю, что необходимо радоваться мелочам и получать наслаждение даже от раскалывающегося под ногами льда, но вот, хоть убейте меня, не получается.

Мы понапридумывали миллиарды гаджетов и приложений, чтобы не раскисать в бытовухе, но в итоге еще больше вгоняем себя в никчемные пресные пластиковые радости жизни, от которых грустно до тошноты. Что-то не то выбрали, где-то не там свернули. В какой такой момент и в каком таком месте мы проспали нашу остановку? А как бы мы чувствовали себя сейчас, если бы не проспали и вышли? Почему купили билет в один конец и потеряли желание вернуться назад и отправиться в путешествие снова?

Я снял ботинки. Лег не раздеваясь на узкую нижнюю полку и закрыл лицо спортивной газетой.

Была усталость. Думал, отчего бы это, и потом понял, что совсем это и не усталость, а банальное разочарование. «Тупняк» называли такое состояние пацаны со сторонки.

Утром я кое-как дополз до Павелецкого вокзала и сел в «Аэроэкспресс». Через два часа, зарегистрировавшись на рейс Москва — Берлин, я пил кофе в кафе на втором этаже и читал Кеннета Славенски. Скучный текст о жизни Сэлинджера. Оказывается, молодой и еще никому не известный писатель очень любил некую Уну О'Нил. А она ушла от него к старому и богатому Чарли Чаплину. Наверное, поэтому Холден ненавидел кино.

— Что-нибудь будете? — спросила официантка.

— Принесите какой-нибудь быстрый салат, пожалуйста!

— Быстрый — Усэйн Болт. А салат — не очень, — сказала она.

Пустая чашка кофе уныло торчала на столе. Будто и не было беспечных солнечных деньков в ее кофейной жизни. Расплатившись, я пошел в туалет. Уборщица-таджичка, увидев своего земляка, писающего в писсуар, затеяла с ним ненавязчивый разговор:

— Салам! Как жена? Как дети?

Я ждал, когда она, наконец, уйдет.

— Опустите подлокотник! — стюардесса деликатно толкнула меня в плечо.

Я пару раз переслушал бичбойзовскую We got beaches in mind. В пустой голове только и остались эти пляжи. Перекинулся парой фраз с девушкой, которая сидела слева. Красивое существо с губами как у Скарлетт Йоханссон. Сейчас такое время: любую девушку с хотя бы немного пухлыми губами сравнивают со Скарлетт Йохансон. Чертовски подфартило в этом тысячелетии девушкам с пухлыми губами.

Она спросила, есть ли у меня что-нибудь почитать. Я дал ей книжку о Сэлинджере.

— Кто он такой, этот Сэлинджер?

А потом я спал.

Обычно мне не снятся сны. Еще в детстве, когда друзья хвастались, рассказывая свои невероятные сновидения, я тупо ухмылялся. Мама говорила, что это пройдет и сны появятся. Но вот «это прошло», а снов как не было, так и нет. Понятно, что сейчас у меня достаточно опыта и воображения, чтобы врать на ходу о том, какие сны я видел и какие увижу еще, но есть одно странное чувство. Как будто я не знаю чего-то такого, о чем знают и чем наслаждаются другие. Я вижу это по их довольным спящим лицам — им нравится то, что они видят. Наверное, если когда-нибудь придумают видеорекордер грез, я скачаю миллиарды дисков со снами людей. Честно, очень хочу понять, что у них там в головах. Уверен, море фантастических историй.

Не знаю, думал ли я об этом, когда спал в самолете, но сейчас хочу сказать о другом. Раньше я любил уезжать и ненавидел возвращаться. А сейчас ненавижу и то и другое. Потому что, уезжая, уже думаю о том, что рано или поздно придется возвращаться.

И, потом, в новых странах нет ничего нового. Те же люди. Тот же я.

Даже магазины — те же.

Плоская как доска

— Смотри-ка, плоская как доска!

Луис — такой. Почти как дагестанец. Пялится на девушек и отпускает сомнительные шутки. Говорит, что девушки любят, когда им грубят. В такие моменты мне ужасно неудобно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.

— Черт, Луис, ну на фига! Она же слышала!

— А что такого-то? Если хочешь знать, у серферов «плоская как доска» — комплимент!

Четверг. Ночь. Мы торчим на летней веранде бара Kirk на Skalitzer Strasse. Серферами здесь и не пахнет. «Плоская как доска» девушка сидит через два столика от нас. С ней — типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку пива Berliner Kindl, берет сигарету и ползет в направлении этой парочки. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через двадцать минут мы уже с ними — распиваем бутылку холодной водки. Пить водку с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант. И Луис это знает.

— Как тебя зовут? Я Луис! А это мой друг Хетаг.

— Я Берта! А это Николас.

— Берта, в моих краях таких, как ты, называют богинями, — сказал Луис.

Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица…

— Что ж, волшебно! И в каких таких краях скучных немецких девушек называют богинями?

— Канада!

Луис любит свою страну. В этом нет сомнений.

— Ну а ты, Хе…

— Хетаг.

— Ну а ты, Хетаг, откуда?

— Из Владикавказа.

— Это где?

— В России.

— Как бы меня называли в твоих краях?

— В моих краях тебя бы называли немкой.

— Ух, так ты русский? — оживился Николас.

— Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, — сказала Берта.

— Нет, я осетин, — сказал я.

— Слушай, но паспорт-то у тебя русский?

— Паспорт русский.

— Тогда ты — русский!

— Нет, Николас, я осетин.

— Ладно, скажи мне честно: есть ли в России свобода слова?

— Есть. Люди болтают, что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.

— Как это?

— Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы. А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.

— Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова! Берта, представляешь, министры едят детей! — это Луис. Продолжается вечер канадского юмора.

— Типа того. Такие уж мы, русские. Пьем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью спим с медведями. Так теплее.

— Ну а геи? Почему вы ненавидите геев? — не унимался Николас.

— Геи? Ну, некоторые их любят, — ответил я.

— Интересно, кто же?

— Геи, например. Геи любят геев.

Николас фыркнул, снял очки и рванул в туалет.

— Зря ты так: Николас — гей, — сказала Берта.

— Ну а что такого я сказал? Мы же в Берлине! Свобода слова, черт возьми, и разные такие штуки!

— Разные такие штуки! — хихикнул Луис.

Николас так и не вернулся. «Слился», — резюмировала Берта.

В какой-тот момент я понял, что пью один. Луис и Берта танцевали. Уходили курить на улицу. Целовались под Sunday Morning Лу Рида. Луис — профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.

Спать мне пришлось в гостиной. Луис любит валяться с девчонками в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна.

Я лежал на диване и читал книжку «Тень и лунные затмения» о том, как Колумб открывал Америку. На Ямайке местные индейцы не хотели делиться едой с голодными мореплавателями. И тогда Колумб, узнав из астрономического альманаха о том, что через пару дней будет лунное затмение, придумал такую штуку. Он сказал индейцам, что отнимет у них луну. Навсегда.

А потом я пустыми глазами смотрел ток-шоу об ожирении. Трехтонная женщина рассказывала о себе: «Понимаете, у меня семь дипломов!»

— Семь дипломов? Когда же ты жрала?

В этот момент из комнаты выползла Берта. Как пишут в дурацких журналах, из одежды на ней были только розовые трусики. Идиотская фраза, конечно, но что-то в ней есть. Нельзя же сказать, что девушка голая, когда она в трусиках? «Полураздетая» — тоже не то. К тому же у Берты действительно были розовые трусики. Розовые трусики, большое сердце и маленькие груди.

— Хе…

— Хетаг.

— Хетаг, извини, а где тут ванная?

Из ванной Берта вышла уже в джинсовой рубашке.

— Нашла ее в корзине, — сказала она.

И еще она сказала, что не хочет спать с Луисом. Он ужасно храпит и не дает одеяло.

— Спи здесь.

— Ну, не знаю. Слушай, а что такое «немка»?

— Ну это German girl. Или German woman. Без разницы.

— Странное слово.

— Хочешь водку?

— Водка с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант?

Мы пили водку с черешней и смотрели Somewhere Софии Копполы.

— Слушай, Берта, а ты хотела бы изменить свою жизнь? Ну как изменить — понять, что полжизни занималась фигней, и в ту же секунду измениться?

— Измениться и изменить жизнь — как бы разные вещи.

— Ладно, тогда такой вопросик. Чего бы ты хотела больше — измениться или изменить свою жизнь?

— Подожди-ка, а я разве сказала, что хочу и то, и другое? Если честно, даже не думала что-то менять в своей жизни. И уж тем более — изменяться. Я нравлюсь себе. И жизнь моя мне очень даже нравится.

— Что же тебе конкретно нравится в твоей жизни?

— О господи! Не знаю. Ливень нравится. И то, как пахнет после него, тоже нравится. И даже ты мне нравишься. Вот такой, как сейчас, — пьяный в три ночи.

— То есть ты довольна?

— Наверное, довольна. Мне не о чем грустить. У меня было фантастическое детство в том маленьком курортном городке на берегу моря. И мама с папой не мешали. Я влюблялась (это уже было немного позже). Я бросала, и меня бросали. Но даже это я не хотела бы менять. Потому как, когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее.

— Когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее? Чушь какая!

— Именно так! Что-нибудь еще?

Я дал ей подушку. Она легла на диван. Я накинул на нее темно-синий плед.

— Хочешь футболку? — мне казалось, ей было не очень комфортно в этой джинсовой рубашке. — Или спи голая — я не буду тебя лапать.

Я и не лапал. И спал нормально. Берта не занимала много места. Она была плоская. Как доска.

Песок в трусах

Кто он, этот Луис? В Берлине мы снимаем с ним квартиру. Точнее, Институт Гете, куда мы оба приехали на летние курсы немецкого, нашел для нас это странное жилище на Wilhelm Hauff Strasse в Shoeneberg. Юг Берлина. Очень далекий юг.

Почему-то они решили, что нам будет там комфортно. Или же особо и не заморачивались — выбрали двух идиотов и закинули в маленькую квартирку с двумя комнатами.

Я прилетел в Берлин в три ночи. Злой, грязный и голодный, взял такси. Возле дома меня уже ждали Луис и хозяин квартиры Марк.

Мне здесь нравится. Это совсем недалеко от знаменитого дуба Кайзера. Много старых людей, не менее старые кафешки и какая-то комфортная тишина.

Наконец, это близко от центра. Cел на Friedenau (пять минут ходьбы от дома, или «одна выкуренная сигарета», как любит говорить Марк), проехал шесть остановок. Вышел на Friedrichstrasse, перешел на другую линию и через две остановки ты уже на Alexander Platz. Каких-то двадцать семь минут.

Меня вполне устраивает размеренная жизнь этих мест. Хотя моя территория ограничивается лишь небольшим участком — где-то между Friedenau и Friedrich Wilhelm Platz. Собственно, мне больше и не требуется. Здесь — семнадцать баров, двадцать две кафешки, три торговых центра, искусственный пляж без какого-либо водоема, семь парикмахерских, одиннадцать парков, два стадиона и один танцевальный зал.

Иногда по вечерам я хожу на стадион. Там играют в футбол старики. На их фоне я — фантастический футболист. Лидер атак и душа команды. И разговариваю я с ними по-немецки. По крайней мере, мне так кажется. Они практически не знают английского. И это хорошо: старики не оставляют мне никаких вариантов.

После футбола, если не еду напиваться в город, я сижу в ресторане Chaplin, пишу домашнее задание и пью любимый лимонад Bionade. Пожалуй, лучшая в мире вещь. Вот только Луис его ненавидит.

Друзья ли мы с Луисом? Не знаю. У меня и так немало ненужных друзей. Но иногда все-таки хочется с кем-то быть. С кем-то, кто слушает и говорит. Говорит умные вещи. И слушает мои глупости.

И потом у нас один интерес. Серф. Не какой-нибудь там кайт- или виндсерфинг, а классический старомодный серф. Когда ты один на один с волной. Без разных там хитрых штучек.

А Луис был хорошим серфером. Он родился в Галифаксе и потом какое-то время торчал в Торонто, но большую часть своей жизни провел на Гавайях: его отец имел там какой-то бизнес и парочку вилл недалеко от Hilo.

Не заниматься серфом на Гавайях — это преступление. Хотя, как рассказывал Луис, в школе ему не очень-то это и нравилось. Но он достаточно быстро смекнул, что девчонкам нравятся серферы, и, будучи уже тогда повернутым на этой теме, записался в школу на Waikiki Beach.

Его отцу нравилось увлечение сына. Он с удовольствием оплачивал поездки Луиса на пляжи Индонезии, Австралии и Европы. Уже в четырнадцать Луис дебютировал на взрослых соревнованиях в Биаррице, а еще через год получил свой первый спонсорский контракт. В 1993 году журнал Surfer назвал его «маленьким гением серфа». Люди завидовали Луису. И он действительно был очень ловок. Особенно с девушками.

В 1997 году Луис задумался о будущем. По крайней мере, такой совет дал ему отец, и он подал документы на юридический факультет Университета Торонто. На первом курсе в него влюбилась преподаватель по гражданскому праву, и он совсем даже неплохо использовал данный факт, легко и беспечно окончив университет с хорошими результатами. Луис прыгал через дни, развлекался и не забывал о карьере. В двадцать семь — заместитель генерального менеджера Toronto Maple Leafs. В двадцать девять открыл спортивное агентство в Нью-Йорке. В тридцать вложил деньги в сомнительный бизнес. Рискнул и не проиграл.

Красивый, умный, по-хорошему наглый — такие не проигрывают.

«Белые волны для слабаков», — любимая фраза Луиса. Это он обо мне. Я-то родился и жил в Осетии. Каждое лето отдыхал на Черном море, но тогда даже и не знал, что такое серф. Мне было четырнадцать, когда брат купил винил Beach Boys. А потом я нашел в библиотеке «Энциклопедический словарь юного спортсмена» за 1980 год. На странице 346 серфингу было выделено два абзаца. Между «Секундантом» и «Скалолазаньем». «Серфинг (в переводе с английского „скольжение по волнам“) — вид водного спорта, соревнование на скорость, дальность, продолжительность продвижения по большим прибойным волнам на доске из пробки или пенопласта без креплений. Серфинг популярен в Австралии, Новой Зеландии, на Гавайских островах, в приморских районах США, Индонезии и Китая. В нашей стране этот вид спорта широкого распространения не получил, кроме республик Прибалтики».

Там еще была фотография. Маленький-маленький человечек на доске, падающий с гигантской волны. Черно-белый снимок.

В университете Алан Черчесов, который в то время читал нам лекции по зарубежной литературе, на фразу одной из моих сокурсниц о том, что она ну никак не понимает Фолкнера, сказал следующее: «Фолкнера она не понимает. Конечно, это тебе не серфингом заниматься!» С тех пор, не знаю почему, серф ассоциировался у меня с легкостью. Эта иллюзия преследовала меня очень долго. И только прошлым летом я наконец понял, что Фолкнер — ничто по сравнению с доской и волнами.

Тогда я психанул и рванул в Португалию. В Лагуш. Решил развеяться. Там полно серф-сквотов. Я выбрал Oh-Surf Джэса. У меня долго не получалось. Утром, за два дня до окончания последней тренировочной недели, когда мы загрузили наши неуклюжие «лонгборды» на крышу старенького лендровера, Джэс подошел ко мне и сказал:

— Расслабься, дружище! Не думай о том, что на тебя кто-то смотрит. Девчонки будут потом!

В тот день я скользил по волне всего-то секунд десять. Но это было по-настоящему.

Я любил даже мелочи. Ну, например, когда ты без задних ног ложишься спать и чувствуешь песок в трусах. Как бы тщательно ни принимал чертов душ. И еще соленые плечи, после того как полдня валялся на пляже в ожидании прилива. Завтраки на досках, дурацкие заигрывания с местными девчонками, болтовня о музыке и шмотках.

Серферы, конечно, слишком любят волны. И иногда они как последние идиоты. Но мне нравятся люди, которые не боятся выглядеть идиотами в своей влюбленности. Это, по крайней мере, честно.

— Хетаг, а где Берта? — обычно Луис просыпается раньше меня.

— Не знаю, ушла, наверное.

— Ах ты, черт! Ладно, я в булочную! Увидимся на занятиях!

Забыл сказать. Как-то я написал Джэсу. Спросил его, знает ли он Луиса Киеранса. Джэс ответил:

— Бро, мальчишка был очень хорош! Вот только где он сейчас?

Где-где — в булочной…

Уже или еще

День, конечно, медленно превращался в обычную берлинскую летнюю пятницу. Вот-вот будет вечер и ночь, а пока тебе нечем заняться. Когда я вернулся из института, Луиса еще не было. Наверное, шатался где-то в центре с девчонками из группы.

Хороший был день. Я ходил на занятия, слушал Рильке в медиатеке, играл в футбол со студентами из Бразилии. Возвращался домой с офигенной усталостью в ногах.

Позвонил Франческо.

— Эй, сегодня у Нины вроде как день рождения. Не хочешь прошвырнуться?

Нина — жена Грегори. Он из Новой Зеландии, учится с Франческо в одной группе. Живет в Берлине уже три года. Грегори — киносценарист. В его активе — две короткометражки. Нина пишет роман. Типичные жители Берлина. Иногда мне кажется, в этом городе ни у кого нет нормальной профессии.

Я согласился. Почему бы нет?

Моя жизнь в Берлине развивается по двум основным направлениям. Первое — загулы по барам и клубам с Луисом и Франческо, и второе — похмельные прогулки с Сэмом из Ливерпуля и его девушкой.

Я не знаю, что нравится мне больше. Я даже не знаю, нравится ли мне все это. И если честно, не хочу знать. И первое, и второе — часть моего существования. Так уж получилось — тогда зачем об этом думать?

Я убрался в квартире и сел пить кофе на веранде. Запущенный сад Марка представлял собой небольшой палисадник с тремя сливовыми деревьями, кустом шиповника и грядками какой-то зелени. Под верандой валялась лейка. Я наполнил ее водой и полил эту хаотично существующую растительность. А потом зафутболил лейку назад под веранду. Знай свое место, вещь!

В голове было как никогда пусто. И от этого медленно, но уверенно поднималось настроение. Бывают же такие пустые дни, кода и самому хочется быть пустым, как пустая бутылка. И прозрачным. Чтобы видели, что ты — пустой. И не приставали со своими дурацкими вопросами и предложениями.

Я налил еще кофе, открыл свой старенький «макбук» и долго (по крайней мере, мне так казалось) писал рассказ, который придумал еще зимой. Банальная история.

На пляже лежали она и он.

— Черт, в жару нет ничего вкуснее холодного арбуза! — сказала она, взяв еще один кусок сладкого сочного арбуза.

— Смотри не лопни! — сказал он.

Они купили арбуз у мальчика-араба. Он бродил по пляжу и продавал кукурузу и арбузы. У него был фантастических размеров рюкзак и большое доброе сердце.

По утрам он уезжал в город. Покупал кукурузу и арбузы, а потом тащился на пляж. Продавал за копейки, а потому его и любили.

В тот день действительно было безумно жарко. А она не боялась солнца — лежала себе полуголая на песке и лопала арбуз. Мальчик-араб сидел рядом и пялился на ее груди. На то он и мальчик, чтобы пялиться на сиськи.

— Знаешь, не очень и красиво пялиться на чужие груди! — сказала она.

— Ну не на свои же груди мне пялиться, — резонно заметил мальчик.

— Давай не придуривайся! — сказала она.

— Хочешь, я прогоню его? — сказал мужчина.

— Слушайте, что плохого в том, что я пялюсь на чьи-то сиськи? Я же лапать их не собираюсь, — сказал мальчик и пошел дальше по пляжу.

— Нагловатый типец, конечно, но, если честно, мне он нравится, — сказал мужчина.

— Мне тоже. Ну и, потом, мне нравится, что он пялится на мои груди. То есть мне нравится, что ему они нравятся. Что ХОТЬ КОМУ-ТО они нравятся, — сказала она.

— Брось ты, у тебя волшебные груди! Кому они не нравятся?

— Тебе не нравятся. Отрежь-ка мне еще немного арбуза. Хочу быть толстой дурой, — сказала она.

— Дура, от арбуза не толстеют! — сказал мужчина, и они еще долго валялись на песке.

Я перечитал написанное, допил кофе и закрыл файл, не сохранив этот текст. Так и знал: дурацкая история. Только зря держал ее в голове.

Не знаю почему — не получается писать о хороших людях, хоть лопни. Нет настроения придумывать истории о людях, которых любишь. Которые с тобой. В разы легче писать о тех, кто приносит проблемы и несчастья. О тех, кто уходит. О тех, от кого уходишь ты. О тех, кто бросает, и о тех, кого сам бросаешь. О тех, кто не с тобой. «Уже» или «еще» — не имеет значения.

Никогда не замечали, как плохо пишется, когда рядом тот, кого любишь, и вы счастливы и весело проводите время? Банально не думаешь о таких штуках: кому хочется тратить дни и тем более ночи на жуткую писанину? Есть тонны других интересных вещей.

Пишут несчастные. И если вам нравится, например, чей-то любовный сонет, — так и знайте, его написали не от хорошей жизни. Что-то прогнило, где-то треснуло — вот и садится неудачник за письменный стол. Глотает литры кофе, пялится на ее фотку и придумывает рифмы. Чтобы хоть что-то исправить. Или тупо выболтаться перед самим собой.

Наверное, коэффициент счастья определяется объемом написанного. У счастливых — пустые полки. У неудачников — библиотека Конгресса.

Скрипнула дверь, и в комнате появился Марк. В нелепых шортах и рубашке в тонкую синюю полоску.

— Есть кто-нибудь?

— Марк, я на веранде!

Марк сел на свободную табуретку, растянул ноги и закурил сигарету.

— Сегодня в метро девушка назвала меня неудачником, — сказал Марк. — Увидела мои ботинки и назвала неудачником.

— И что в этом такого? — ответил я. — Неудачники хороши хотя бы потому, что есть слово «неудачник». А вот слова «удачник» нет. И даже если бы и было такое, скажи мне, какой нормальный человек назвал бы тебя удачником? Вот я и говорю — так называют только мудаков.

— То есть я не мудак?

— Конечно, Марк! Ты не мудак!

— Но неудачник, так? — Марк сплюнул в горшок с кактусом.

— Наверное. Ботинки у тебя дурацкие.

Марк — графический дизайнер. У него две квартиры — одна напротив другой. В одной он живет. Там же находится его офис. Другую квартиру он сдает нам.

Марк — нормальный хозяин. Без понтов и курящий. Он имеет свой, конечно же, субъективный, но достаточно интересный взгляд на вещи и людей. Например, вот его наблюдение по поводу берлинской еды: «Знаешь почему в Берлине много дешевых ресторанов? Потому что большинство берлинцев — протестанты. Протестанты не разбираются в еде. Им дашь сырую картофелину — они и счастливы. Например, в Мюнхене (Марк из Мюнхена) живут в основном католики. Поэтому и рестораны дорогие. Уж там-то люди знают толк в еде!»

— Дурацкие? Хочешь сказать, у тебя не такие? — Марк смотрел на мои зеленые Adidas London. — Где ты их нашел?

— В Paul’s Boutique на Mollstrasse. Надеялся, что не будет моего размера, но…

— Ладно тебе, нормальные кроссовки! В сущности, жизнь — это бесконечная трата денег. И больше ничего, — сказал мудрый Марк.

Модерновая девчонка

Франческо опаздывал. Я сел в забегаловке Asian Imbiss на Kottbusser Tor, взял пиво и ждал.

Это был настоящий берлинский летний вечер. Когда жара только-только спадает и легкий ветер подгоняет темноту. Дурацкое описание, но какое есть — такое есть. Честно говоря, я не очень люблю пиво. Но в такие теплые городские вечера холодное пиво — самое то.

Появился Франческо. Джинсы, поло — обыкновенный итальянец. Пока мы едем на трамвае до Rosenthaler Strasse, где живет Грегори, Франческо рассказывает о своих выходных. Мы не виделись эти дни, и у него было много маленьких историй. А у меня были большие уши.

На Rosenthaler Strasse как-то исподтишка пошел проливной дождь. В такие моменты хочется быть Брейвиком на почве ненависти к людям с зонтами.

Мы перебегали из бара в бар, выпивая по рюмке шнапса, и ближе к семи, наконец, доползли до дома Грегори.

У Грегори уютная квартирка. Большой стол и почти настоящий мангал на балконе. Я подарил его жене последнюю книжку Патти Смит. Не знаю, есть ли у нее другие.

У Нины — низкий голос. Как у Нико из Velvet Underground. У них с Грегори двое детей. И наверное, поэтому у нее такой низкий голос.

Гостей было немало — музыканты, режиссеры, писатели, художники и диджеи. Хотел бы я напиться когда-нибудь с обычным слесарем в этом городе.

Маркос из Мексики. Конечно же, киносценарист. Клаус из Цюриха. Художник. Джордж из Лондона. Актер. Джоанна из Австралии. Дура. В целом неплохие люди: бесконечно говорят об искусстве. А я люблю пить и слушать болтовню о разных таких вещах.

Когда узнали, что я из России, сразу заговорили о Тарковском, и мне захотелось в туалет. Потом принесли еду, и люди разбрелись по компаниям. Я остался с Франческо и Маркосом. Мексиканец долго рассказывал о своем творческом пути. Ну и я тоже соврал немного.

Потом Маркос и Джоанна предложили зайти в бар на углу Torstrasse и Mollstrasse. «Мне там нравится. У них экзистенциальная атмосфера», — сказал Маркос. В баре показывали Евровидение. Не буду развивать эту логическую цепь, только скажу, что экзистенциализмом там и не пахло.

— Я придумал идеальную схему победы на Евровидении! — сказал Франческо. — Турок-гей из Германии с русскими корнями, поющий на английском песню о безответной любви сербки-лесбиянки и касатки.

— Польской касатки, — сказала Джоанна.

Позже, проводив Франческо до метро, я курил на мокрой Oranienburgerstrasse и думал о том, что вот есть эти люди. Есть еще и другие. Много разных людей. Они ходят друг к другу в гости. Пьют, болтают, получают удовольствие. Говорят о том, как любят друг друга. А потом разъезжаются по домам. И рассказывают гадости в своих фейсбуках.

Позвонил Луис, и мы решили провести кусочек ночи на пляже Yaam недалеко от Ostbahnhof. Сразу после остатков Берлинской стены. Дождь закончился, было душно — лучшее время торчать на пляже. Здесь хорошо лежать и болтать с теми, с кем хочется болтать. Именно так.

Луис пришел с Бертой. Мы убивали время на футбольной площадке, пиная старый дырявый мяч. Я, Луис и Берта. Разыгрывали классический треугольник, пытаясь отдавать пасы одним касанием. На песке это нелегко. Потом подошли какие-то девушки.

И одна из них была Эй.

Я и не удивился, когда увидел ее. Мир с каждой секундой сужается, уменьшается, сдувается, как дырявый резиновый мячик. Мир, в конце концов, тесен.

— Мир тесен! — сказала она и улыбнулась, протягивая руку.

— Типа того, — промямлил я и протянул свою.

— Ты-то как здесь оказался? — она улыбнулась еще и сказала, что тоже хочет играть.

Мы решили разделиться на две команды. По два человека в каждой. Одни ворота и один вратарь. Я согласился торчать в воротах.

Эй, получив пас от Луиса, вышла один на один. Со мной. Я совершил свой классический трюк, которым пользуюсь очень часто. Выходит смешно и эффективно. Снял рубашку и бросил ее в лицо Эй.

Потом Берта и Луис ушли на берег реки смотреть закат, а мы с Эй лежали на пляже и рассказывали друг другу, как и почему приехали в Берлин. Скучные истории скучных людей. Но Эй, по крайней мере, была красивой. А у красивых девчонок не бывает уж очень скучных историй.

Потом вернулся Луис. Принес пиво и сел между нами. Есть у него такая идиотская привычка — мне-то она не мешает.

— Так ты тоже русская? — Луис открыл бутылку зажигалкой. — Как же вас, черт возьми, много в этом маленьком городе!

— Луис, а где та девушка… ну та, с которой ты пришел, — она твоя девушка? — спросила Эй.

— Берта? Ну нет, конечно! Так…

— Плоская как доска, — сказал я.

— Точно — как доска! — Луис хлопнул меня по плечу. — Увидел её и…

— Влюбился?

— Нет! Опять влезать в это болото… — ну его! Любовь создана для того, чтобы по пьяни рассказывать о ней друзьям и каким-нибудь случайным девахам: типа вот я какой романтичный и все такое. И вот слушаешь себя и других и такое чувство, что полмира — влюбленные романтики. А потом прыгаешь в холодное море, выходишь из воды со свежей головой и понимаешь, что полмира… нет, даже целый мир — тупые посредственности.

— А ты? Ты-то какой?

— Я? — Луис посмотрел в глаза Эй и после короткой, но дико драматичной паузы наконец ответил: — Я еще хуже.

Я чувствовал себя неловко. Так бывает, когда понимаешь, что ты лишний. Под ногами валялась недопитая бутылка вина. Ну что за жизнь такая? Красная и сухая. Как это вино.

Луис и Эй не заметили, как я натянул свои зеленые «адидасы» и тихо ушел: я очень скучный, когда трезвый. Ну и, потом, в Берлине много других мест с красивыми девушками и безумными закатами.

Луис пришел ближе к утру. Сказал, что проводил Эй до дома.

— Она волшебная! — сказал он. — Модерновая девчонка!

Когда он исчез в своей комнате, я вышел на веранду. Модерновая девчонка. Я думал об этом. Не знаю почему.

Луна-парк

9 февраля 1993 года на острове Тенерифе в Лас-Америкас старый ирландец Скотт открыл паб Minirock. Не сказал бы, что это как-то изменило мою жизнь. Мне было тогда девятнадцать. В тот год я и не думал о жизни. Так получается — о жизни задумываются ближе к смерти.

А в 1993 году у меня была единственная дилемма — гранж или брит-поп. Nevermind Курта Кобейна или Whatever братьев Галлахер. Клетчатая рубашка или поло. Вайнона Райдер или Кейт Мосс. Беспечное нытье или ежесекундное пижонство. Вот о таких вещах я думал тогда.

Осенью 1993 года баскетбольная команда нашего факультета сенсационно оказалась в финале открытого чемпионата университета. За семь секунд до конца финальной схватки мы проигрывали два очка. Подобрав мяч под своим щитом, я дополз до периметра и швырнул «трешку». Скользнув по дужке, мяч плюхнулся в корзину, и нас полвечера носили на руках. А ночью меня поцеловала девушка Фатима. И я почему-то решил, что люблю ее и хочу от нее детей. Но даже это не изменило ничего. Что уж там говорить о каком-то ирландском пабе? Нет, определенно, я никогда бы не подумал, что в моей жизни появится Minirock. И что именно с ним будет так или иначе связана эта нелепая история.

Действительно, так себе история. Никогда не забуду, как увидел Эй в первый раз. Мы познакомились на Невском и до вечера гуляли по городу. Тогда еще были эти идиотские белые ночи. Я боялся влюбиться. Она жила в Токио. А я жил в Старом Петергофе. У нее был муж. А у меня — гнилой ноготь. Ей было что терять, за что цепляться и куда бежать. Ну а что возьмешь с меня? Я профукал миллионы шансов. И остался никчемным нытиком, которому комфортно жить в бесконечном самокопании.

Потом мы не виделись год. Однажды Эй написала, что снова приедет в Петербург. С подругой. На выходные.

За день до их приезда я сидел с друзьями, пил и страшно нервничал. Мне очень хотелось ее увидеть. Диалоги друзей давили камерной скукой, но, даже если бы и было что-то интересное в их болтовне, вряд ли бы я это слышал. Бывает с вами такое: какое-то странное предчувствие, что ли, не знаю. Ты ждешь кого-то и точно знаешь, что этот кто-то изменит твою жизнь. Как в детстве, когда безумно хочешь в Луна-парк, хотя и не знаешь пока, что это такое. Но есть сладкое волнение где-то в груди, и ты считаешь часы, минуты, секунды до воскресенья, как будто убежит куда-нибудь этот треклятый Луна-парк. А утром в воскресенье летишь как бешеный к папиным жигулям и ждешь не дождешься, когда же, наконец, он заведет этот дурацкий двигатель.

— Давай, папа, давай! Ну чего ты там?

Эй была моим Луна-парком.

Ночью я вернулся домой. Очень хотел спать. Плюхнулся на кровать в одежде и кедах. Смотрел в потолок. В такие моменты потолки — как экраны невидимых кинопроекторов. Лежишь и смотришь свое кино. Такое, какое хочешь. Без билета. Только и остается менять пленку в голове. Время от времени.

Вот только той ночью я, кажется, смотрел бесконечный бразильский сериал. Так и пролежал с открытыми глазами до самого утра.

Даже не курил.

Так и бывает: если очень ждешь кого-то, никогда не получается быть в хорошей форме. Наверное, есть в этом какой-то смысл. Она увидит тебя в твоем худшем состоянии. И если примет тебя даже таким, она — та самая.

Я очень хотел, чтобы Эй была той самой.

Убивая время в кафешке на вокзале, я думал о том, как же мне вести себя, когда они приедут. Нет, честно, меня очень беспокоила эта ерунда. Подбежать и обнять ее, как только она выйдет из вагона? Или, наоборот, подойти не торопясь в развалочку, когда они уже на перроне и с волнением смотрят по сторонам и на часы? А будут ли они с волнением смотреть по сторонам и на часы? Или же перейти в режим влюбленного идиота — торчать на платформе с цветами, а потом рвануть в вагон, как только остановится поезд? Ужасный вариантик, если честно. Обычно так ведут себя как раз те, кто не очень и ждет. Видел я и тех, кого они встречают — ведьмы с золотыми зубами.

Между тем это достаточно серьезный момент. В фильмах, например, первое впечатление имеет большое значение. В туалете я посмотрел в зеркало. С таким лицом бежишь ты или идешь, с цветами или без — разницы никакой.

Такой дурак, даже не побрился.

Эй вышла из вагона, а я вел себя как последний тупица. Только и сказал:

— Привет!

Она улыбнулась так, как улыбается только она:

— Ну и дубак в блистательном Петербурге! А я в балетках. Кстати, это Аня.

Я что-то промямлил о погоде, а потом спросил, нормально ли они доехали. Очень «нужный» вопрос.

— Нормально. Книжки читали, — Аня смотрела на меня с недоверием и без любопытства.

По крайней мере, мне так казалось тогда.

Мы долго искали гостиницу. Я нес чушь и чемодан Эй. Она смеялась, и это был какой-то очень теплый смех. Хотелось закутаться в него, сидеть на берегу Фонтанки, пить чай и разглядывать речные трамвайчики.

Такой у нее был смех.

Соленые вещи

Летом в Берлине по-разному. Выходишь утром из дома — холодно, и ты поднимаешь воротник пиджака, закуриваешь сигарету, спешно направляясь к остановке электрички на Friedenau. Только открываются булочные, и запах свежего хлеба бежит за тобой, нагло преследует, и ты сдаешься, сворачиваешь в переулок, чтобы прихватить горячие булочки или французский багет с хрустящей корочкой. Ты ждешь на платформе, отламывая ломтик за ломтиком, и накрывает тебя это абсолютное чувство комфорта — внутреннего и внешнего, когда даже переполненный перрон и неуклюжие велосипедисты с велосипедами не вызывают раздражения.

Ну а чего раздражаться, если будет день, вечер, ночь, и будут хорошие люди, и у некоторых из этих людей будут фантастические груди, и мы будем фантастическими. Напьемся, забудем о плохом, и плохое наше будет берлинским хорошим, ибо нет в Берлине чего-то плохого.

Днем над городом висит немецкое солнце и жара ощущается даже тактильно. Мы торчим в аудиториях института, а в перерывах бежим через дорогу в ближайшую кафешку за ледяным Bionade. Потом сидим на скамейках в тени возле медиатеки, курим, пьем лимонад и разглядываем берлинских девчонок.

А потом приходит по-настоящему летний вечер. Люди несут пиджаки, перекинув их через руки, в открытые окна кафешек залетает прохладный ветерок, играет ленивая музыка, и мы, уже сытые, но еще трезвые, вальяжно полулежим за столиками на террасе и планируем эту ночь — я, Сэм, Луис и Франческо.

— Куда сегодня? — зевает Луис.

— А что если на Fleet Foxes в Astra Kultur, — говорит Сэм, ковыряясь в зубах зубочисткой.

— Ну уж нет, только не в Astra Kultur! Тошнит от этой дыры!

Пару недель назад Луис подрался там с турками. Поэтому-то он и не любит это место.

— Предлагаю стартовать в Kaffee Burger, потом, по традиции, White Trash, а там — по настроению, — это уже моя обычная в таких случаях фраза.

— Какой сегодня день? — проснулся Франческо. — Пятница? А не рвануть ли нам в Watergate?

— Ну его! Дорого и бесконечная очередь на входе. Только к утру туда и заползем. И то не факт, — говорит Сэм.

— Короче, идем в Magnet! — резюмирует Луис. — Эй сказала, там неплохо.

— А кто такая Эй? — спрашивает Франческо.

Я не видел Эй с той ночи на пляже. И с Луисом о ней не разговаривал. Не знал, как спросить, а потом забыл о том, что она здесь. И о том, что она с Луисом. Вру, конечно.

— Нет, я сегодня дома. Что-то спать хочется, — сказал Сэм.

— Пожалуй, я тоже, — сказал я. — Без обид, но…

— Слабаки! — сказал Луис.

Мы с Сэмом спустились в метро, а Франческо с Луисом пошли в парикмахерскую на Weinmeisterstrasse. Сэм уехал, а я еще долго сидел на перроне, пустыми глазами разглядывая хаотично наклеенные афиши. Пялился на рок-звезд и думал о том, что страшно хочу напиться. Один. Без болтовни и танцулек. Посидеть где-нибудь в Neukoelln — там полно маленьких баров с хорошей музыкой. Но было лень, и я вышел из метро и заскочил в Kaffee Burger на Torstrasse. Торчал в полупустом баре и медленно, но уверенно напивался. Диджей подмигнул и поставил что-то русское. Я не удивился. Потом пошел в White Trash и проглотил там три стакана водки.

— Русский? — спросила девушка-официантка. — Здесь только русские пьют водку стаканами.

— Ну конечно! — ответил я.

Иногда мне кажется, что логическая связь «водка = русский» — абсолютный рудимент. Хотя, опять же, я и есть русский. К девушке не придерешься.

Прогулявшись вниз по Rosenthaler Strasse к станции Oranienburger Strasse, я посидел в Café Zosch. Поел фирменный сэндвич и выпил лимонад.

— Русский? — спросил бармен.

— Как понял?

— Акцент! — ответил бармен.

Ну а потом получил сообщение от Сэма: «А давай напьемся по-стариковски!» Я ответил: «Вряд ли, уже пьяный и еду домой».

«Русский ты или нет?» — написал Сэм. И, к сожалению, это был риторический вопрос.

Хорошая была ночь. Теплая. Мы сидели до утра на втором этаже бара Ä на Weserstrasse. Я, Сэм и его девушка. Пили ром и много болтали о шмотках и музыке.

— Вам, русским, так нравится брит-поп! — заметила девушка Сэма.

По дороге домой в электричке напротив меня сидела обычная в этих местах русская пара. Мужчина в белой майке Bosco с надписью Russia. И девушка с сумкой Louis Vuitton.

Они внаглую разглядывали меня.

— Посмотри на этого! Мудак немецкий!

Они потом еще долго смеялись.

Марк сидел на ступеньках дома и читал Bild.

— Марк, что там в мире происходит?

— Итан Хоук развелся с Умой Турман. Соль подешевела.

— Марк, соль — это белая смерть.

— Белая смерть, белая смерть… По мне, так лучшие в мире вещи — соленые. Море, океан, пот, сыр, слезы.

Я не раздеваясь плюхнулся на кровать. Странно, но, даже когда сплю один, я автоматически ложусь на краю.

Дурацкая привычка.

Утром, когда мы допивали кофе на веранде и уже собирались уходить, Луис ненавязчиво проинформировал:

— Кстати, в четверг летим на Тенерифе. Ты с нами?

— Наверное, нет. У нас же занятия.

— Тупица, до понедельника мы свободны!

— Денег жалко! — соврал я.

— Ерунда какая! Туда и обратно две сотни евро. Ты за ночь на водку больше тратишь!

— А гостиница?

— У отца дом в Лас-Америкас. Два этажа, бассейн.

— Тогда — последний вопрос. А зачем вам я?

— Хороший, но предсказуемый вопрос. Ты мой друг. Как-то так. И потом, Эй говорит, ты веселый. Я чуть не умер от смеха, когда она это сказала. «Хетаг — веселый» — ну и ну! Клянешься, что будешь веселым и нестарым?

— Я уже никогда не буду нестарым, дружище. Я старый до смерти.

— А после смерти? — Луис закинул чашки в раковину и натянул на голову бейсболку с кленовым листом.

— А после смерти я мертвый, — сказал я, и мы вышли на улицу.

— Ну а веселым-то будешь? — спросил Луис, когда мы свернули на Heinrich Platz.

— Буду стараться, — еле выдавил я из себя.

Луис улыбнулся и сказал:

— Там хорошие волны!

Лоуалморлокпорчпв

После занятий я сидел в медиатеке — долго возился с домашкой. Немецкий, конечно, хитрый язык. Для новичка он кажется легким — ты схватываешь на лету грамматику, с удовольствием зубришь вокабуляр и думаешь: «Что же я за него раньше не брался?» А потом, сам того не понимая, попадаешь в ловушку беспечности — пропускаешь утренние пары, в спешке пишешь упражнения в электричке или банально спишь в лингафонном кабинете. Пара-тройка таких дней, и ты уже худший в группе. Что-то профукал, где-то было лень — назад дороги нет. Только и остается что корчить из себя клоуна и размазню.

— Привет! — Сэм пришел в библиотеку, чтобы вернуть книги.

— Привет, Сэм! Покурим?

Мы вышли во двор института. После грома и легкого града пахло арбузами.

— Франческо с Луисом, кажется, неплохо вчера погуляли. Видел его сегодня с девушкой, — сказал Сэм.

— Кого? — спросил я.

— Луиса, — ответил Сэм. — Он был с той самой Эй, о которой рассказывал. Мы пили кофе в Polly’s. Милая девчонка.

— Чем же она милая?

— Ну не знаю, комфортная, что ли. Смеется хорошо. Короче, милая девчонка. Как стюардесса летних авиалиний. Ну и, потом, по-моему, у нее доброе сердце.

— Не фиг болтать о добрых сердцах! Сердца одинаковые! У дебилов, умников, красоток, уродин…

— Хочешь сказать, у Гитлера и Ганди тоже были одинаковые сердца?

— Конечно!

— Наверное. Я и не заморачиваюсь, — Сэм стряхнул пепел и спрыгнул со ступенек. — Она пригласила нас с Джейн на Тенерифе на выходные. Сказала, ты тоже летишь.

— Типа того, — сказал я и вернулся в медиатеку.

Сэм сел на велосипед и поехал по Sophienstrasse.

«Был бы сейчас здесь папа. Он бы подсказал», — подумал я и еще долго смотрел на постер подмигивающего Гете.

Эй позвонила, когда я листал журналы в книжном магазине Do You Read Me? на Auguststrasse. Не знаю, наверное Луис дал ей мой немецкий номер.

Мы решили полежать на траве возле озера в Wannsee. Когда я приехал туда, она уже покупала кофе в бумажных стаканчиках.

— Тебе с сахаром? — сказала она.

— Нет, — сказал я.

Было хорошо валяться с ней на траве и пить кофе. Яхты качались у причала, и люди сидели в кафешках или, как мы, на траве и слушали летнюю музыку из динамиков.

— Это Донован, нет? — сказала Эй.

— Фиг его знает. Не задумывался, — сказал я.

— Над чем же ты задумываешься в последнее время? — спросила Эй.

— Над разными штуками. Больше о себе, конечно.

— А обо мне?

— Ладно, и о тебе. Не так часто. В основном когда пьяный.

— То есть часто?

Я глотнул кофе и перевел разговор:

— Пойдем попьем где-нибудь. Хоть в Magnet. Тебе же там нравится.

— Хорошая идея! Там сегодня The Bras играют! — сказала Эй.

— The Bras? «Лифчики»? Привет, Берлин! Мы — «Лифчики»!

— Дурак! — сказала Эй.

В Magnet было тесно, люди толкались, но никто не ругался. Играли The Bras, девушка-певичка прыгала на одной ноге, а гитарист лежал на полу и курил в потолок.

Мы сели на скамейке в углу и взяли по водке.

— Пойдем потанцуем! — сказала Эй и взяла меня за руку. Я допил водку и поплелся за ней ближе к сцене.

Она танцевала как Дебби Харри из группы Blondie — немного манерно, но очень красиво. Я же прыгал и дергал руками. Так танцевал Ринго Старр. «Ничего своего», — сказала бы мама.

Потом освободился столик возле бара, и мы сидели, пили и болтали. Эй рассказывала о том, как хорошо, что все мы летим на Тенерифе. И о том, что там будет океан, теплые ночи и пьянки до утра.

— Так ты потом вернешься с нами в Берлин? — спросил ее я.

— Нет, уже купила билет. Полечу в Мадрид, а оттуда — в Токио, — сказала она. — А что?

— Ну не знаю, хотел бы побыть с тобой без разных там луисов и сэмов. Поехали бы в Санта-Крус на пару дней. Была там когда-нибудь?

— Хорошая идея! Давай так: я меняю билет, а ты бронируешь гостиницу. Номер с видом на пляж Las Teresitas. И чтобы ваза со свежими фруктами на столе по утрам. Идет?

— Идет! Что там у тебя с Луисом?

— Не знаю, мне немного странно с ним. И то, что я сейчас говорю, — глупо, вторично и немного болезненно. Мне хорошо с ним, но… но я боюсь, что это «хорошо» — не банальное идиотское «хорошо», а нечто «лоуалморлокпорчпв» — то, чему не дали еще определения. Понимаешь?

— Куда мне, дружище.

— Я знаю, это пустое понятие. Но какое чудесное. Будто собрался долгий и сложный пазл. Не хочу его терять. Не в качестве любовника — это я потеряю быстро, а как единицу в моем мире. Очень нужную. Но с погрешностью.

— А как же муж?

— Андрей? Не хочу о нем трепаться.

— А меня ты любишь?

— А ты? — сказала она.

— Не уходи от ответа, — сказал я.

— А я и не ухожу от ответа. Я ухожу от тебя, — сказала Эй. И ушла.

Я остался сидеть за столиком. Даже и не думал бежать за ней. Не было у меня каких-то нужных слов, чтобы бежать. Не придумал заранее. И я сидел и придумывал эти слова, чтобы потом как-нибудь, если представится случай…

— Еще водки? — спросила официантка.

— Только если с тобой, — сказал я.

Мы еще долго и много пили с официанткой. А потом еще с певичкой. Ее звали Ленни. И еще с гитаристом и барабанщиком.

— У-у-ух, полетели! — визжала Ленни после каждого шота.

Меня вышвырнули из клуба ближе к утру. Хотел бы я знать за что, но, с другой стороны, хороший конец для истории, которую не стыдно рассказывать друзьям.

— Как ты думаешь, Эй любит меня? — спросил Луис, когда я, наконец, дополз до дома.

Я налил себе воды и сказал:

— Не, это не любовь. Это… лоуалморлокпорчпв.

— Что?

— Любит, конечно! Кто бы сомневался!

— То-то же! — сказал Луис, и мы разошлись по комнатам. Собирать шмотки в свои никчемные чемоданы.

Напиток китобоя

В аэропорт приехали слишком рано. Ну это моя вина — ненавижу опаздывать на самолеты. С другой стороны, покажите человека, который ЛЮБИТ опаздывать на самолеты. Я знаю одного, но он специализируется на поездах. Покупает билет, собирает чемодан и не торопясь едет на вокзал. И если приходит вовремя, придумывает разные штуки, чтобы опоздать. Завязывает шнурки, считает ворон. Но опять же: поезда — не самолеты.

Мы сидели с Луисом в кафешке и, как обычно, убивали время, болтая о жизни.

— После сорока жизни нет. Одна боль. И томительное ожидание смерти, — сказал Луис.

Я сразу представил это «томительное ожидание смерти» — торчишь возле киношки с цветами и двумя билетами на вечерний сеанс, нервно посматриваешь на часы: ну когда же она придет, моя Смерть?

— Если задуматься, мы и так большую часть жизни кого-то ждем, — сказал я. — К тому же вот ты сказал, после сорока жизни нет. Но когда мне было семь, я думал, что жизни нет после десяти. В семнадцать был уверен, что умру до тридцати. А в тридцать уже ни о чем и не думал.

— Наверное, потому, что ты УЖЕ не живешь, — резонно заметил Луис. — Нет, без дураков, когда ты последний раз радовался жизни?

Вопрос застал меня врасплох, и, думаю, я рано или поздно, конечно, ответил бы на него какой-нибудь чушью, но в кафе зашли Сэм и Джейн. У них был большой пластиковый желтый чемодан и плохое настроение.

Мы еще немного ждали Эй. Наконец, появилась и она — смешная, красивая, уверенная в себе, но при этом катастрофически хрупкая. Не то что девушки Западного полушария.

— Хэллоу, путешественники! — сказала она.

Сэм познакомил ее с Джейн, и мы пошли регистрироваться. Каждый сам по себе. Как стайка дико надоевших друг другу перелетных уток.

В самолете Эй села с Луисом, а Сэм, конечно же, с Джейн. Я сидел в заднем ряду в проходе. Вытянул ноги и думал о своем.

— Извините, мое место B, — на меня смотрел мужчина в песочных «чиносах».

Я развернулся, и он плюхнулся в свое кресло. Тут же открыл блокнот и что-то записал.

— Ух ты, блокнот! Неплохо! — сказал я.

— Не люблю я планшеты, — сказал мужчина и улыбнулся.

— Пишете книгу? — спросил его я.

— Нет, ну что вы! Люблю наблюдать и делать заметки, — ответил он.

— А сейчас наверняка вы про меня написали, так?

— Нет! Увидел в аэропорту рекламу норвежского молока — «Напиток настоящего китобоя». Вот и подумал об этом. Точнее, задумался над тем, что с детства мечтал быть китобоем, — сказал мужчина.

— Ладно вам, мы и есть китобои!

— В смысле?

— Ну иногда мне кажется, что, например, я китобой. Нет, честно, серьезный такой китобой. С бородой. Почти как Нет Лэнд. Или, что еще хуже, как один из героев рассказов Хемингуэя. Мужественный мужчина, который без ума от женственных женщин. И вот я просыпаюсь, небрежно выпиваю стакан воды и закуриваю так, как закуривают китобои — закрывая сигарету ладонью и щурясь от дикого, почти летнего солнца. А потом беру гарпун и иду до электрички.

— У вас очень богатое воображение, — сказал мужчина. — Кстати, я — Маркус.

— Немец?

— Почти.

— Как это «почти»? Вы, немцы, такие смешные!

— Я австриец. Но обычно людям без разницы: говоришь по-немецки, значит, немец, — сказал Маркус.

— Черт, извините! Я — Хетаг.

— Проехали! Жизнь слишком коротка, чтобы задумываться о таких пустяках.

— Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на болтовню о том, что жизнь слишком коротка, — сказала Эй.

Я и не заметил, как она подошла.

— В точку! — Маркус улыбнулся и протянул ей руку. Он смотрел на нее, она — на него. А я опять был где-то далеко.

— Маркус, а вы куда? Тоже отдыхать?

— Я? В Лос-Кристианос. К жене и детям.

Пока Джейн спала, а Луис с Эй развлекали друг друга, мы с Сэмом и Маркусом разминали ноги и болтали.

Маркус признался, что очень нам завидует. Вроде как мы свободные и счастливые — летим, куда хотим, радуемся жизни, ловим лето, и дни наши полны историй и приключений.

Тут-то Сэма и понесло:

— Истории и приключения? Нет у нас никаких историй и приключений! Есть лишь попойки, танцульки и никчемные отношения. Это-то мы и называем «историями» и «приключениями». Молодимся, развлекаемся. Думаем, вот мы какие — честные и беспечные.

— Ну а разве вы не такие? — спросил Маркус.

Сэм задумался на пару секунд, а потом выдал:

— Бесполезные ископаемые — вот мы кто!

— Ладно, тебе-то что плакаться? — сказал я.

— Хетаг, ну, слушай, каждый день одно и то же. Одно и то же! И это, по-твоему, увлекательная жизнь?

Я и не знал, что ему ответить.

Хорошие волны

Аэропорт Tenerife Sur как большой испанский муравейник — суета и одновременная расслабленность. Было два часа дня по местному времени. И жара была местной. Возле остановки такси какие-то люди пилили засохшие пальмы, а молоденькие гиды бегали туда-сюда, собирая приехавших туристов в маленькие и большие группы.

Маркуса ждала жена в светло-сером Peugeot. Мы же сели в микроавтобус.

Ехали по извилистым дорогам. В салоне играла ужасная музыка, и от водителя пахло потом, сигаретами и едой. В океане плавали сотни солнц, люди радовались жизни, а мы торчали в железной коробке с, наверное, двукратным олимпийским чемпионом по вони.

Закинув чемоданы и переодевшись в шорты и майки, поели в мексиканском местечке Costa Los Gigantes возле дома, а потом до вечера валялись в шезлонгах у бассейна. Пили водку с апельсиновым соком.

Ближе к ночи, наконец, доползли до пляжа El Camison. Луис притащил холодное вино, а у меня еще оставалось полбутылки водки. Лежали на песке и рассказывали друг другу смешные истории. Те самые истории, которые люди рассказывают, когда им хорошо. Ну или когда им хочется, чтобы было хорошо. Даже у Сэма нашлись хорошие истории. Например, о том, как однажды он «развлекся» — прочитал учебник «Основы алгебры». Он так и сказал — «решил развлечься». Джейн, попивая пиво, разбрасывалась каламбурами и давала безупречно смешные комментарии. Луис вспоминал своих канадских друзей. Не знаю почему, но каждая его история заканчивалась ничем. То есть это были реально интересные истории — ироничные, трогательные, честные, но… В них не было конца. Банального конца, без которого любая даже самая хорошая история как длинный несмешной анекдот.

Эй лежала на пледе — то смеялась чему-то, то хмурилась. Смотрела на звезды. Ей-богу, там было на что пялиться.

— Смотрите, какая красота! — сказала Эй.

— Ерунда! Миллиарды маленьких точек, — сказал Луис.

— Идиот какой! Ничего не знаешь о звездах. Вот скажи, где находится Большая Медведица?

— Во владикавказском зоопарке. Большая медведица по кличке Альбина. Не очень она и большая, конечно, но то, что старая, — это точно, — сказал я.

— Ну-ка расскажи нам, Хетаг, о большой старой медведице по кличке Альбина. Какая она? Ты занимался с ней сексом? — сказал Луис.

— Я занимался с ней математикой. Основы алгебры. Ну и английским немного.

— Чушь, у тебя ужасный английский! — сказала Эй.

— Полетел! — Сэм, наконец, запустил фонарик. Он медленно поднимался в небо. Ветер относил его в сторону моря. Через полминуты он превратился в маленькую точку — почти как звезды над нашими головами.

— Загадали желание? — спросила Эй.

— Конечно! — сказал Луис.

Она лежала, а я смотрел на ею шею, волосы, плечи и — чего уж там — груди.

— А ты? — спросила меня Эй.

Я приготовился сказать свое любимое «ну», которым пользуюсь, когда пытаюсь подыскать слова.

А потом… Потом Луис лизнул ее в нос.

В пятницу утром мы позавтракали на балконе и пошли кто куда: Луис, я и Эй рванули в ближайший серф-сквот в Лос-Кристианос, а Сэм с Джейн поехали на такси в Эль-Медано.

В деревянном бунгало на Playa Las Vistas нам дали две доски, и мы зашли за ширму, чтобы напялить на себя гидрокостюмы. Эй сидела на черном валуне, в который бесстрашно врезались волны Атлантического океана.

В гидрокостюмах было неудобно и как-то смешно. Мы взяли доски и побежали в воду. Точнее, побежал Луис, а я плелся по песку, оставляя унылые следы. Дул теплый ветер, но дул он так серьезно, что было не очень и легко тащиться с доской до воды. Ветер фигачил в лицо, как будто не хотел подпускать к океану.

Когда вода была мне по пояс, Луис уже переваливался через волны, уплывая все дальше и дальше. Перед каждой волной он ловко запрыгивал на доску, давил на нее своим телом и медленно, но ритмично греб руками. Хорошо у него получалось.

Я же, как только под ногами исчезло дно, неловко плюхнулся на доску и тут же перевернулся. А потом — еще.

Притянув к себе доску тросом, я кое-как снова лег на ее поверхность и медленно поплыл в сторону Луиса. Он уже в третий раз подсаживался под большую волну. Резко разгоняясь руками, подпрыгивал на доску и скользил по пенистому гребню, лишь слегка балансируя туловищем. Он еще в Берлине рассказывал, что не очень и любит размахивать руками.

До Луиса было еще далеко, а я уже смертельно устал. Руки отказывались грести, и я время от времени неуклюже соскальзывал с доски. От этого еще больше уставал.

В конце концов, решил рискнуть на новой волне. Кое-как залез на доску и развернулся лицом к берегу. Волна была небольшая. Почувствовав толчок, я еле приподнялся на руках и тут же перевернулся. Доску отбросило куда-то назад, и я понял, что ничего у меня не получится.

Доплыв до доски, я сел на нее и еще долго, как поплавок, болтался на волнах. Смотрел на Луиса и дико завидовал. Там было еще много других серферов. Они сбивались в маленькие стайки и почти одновременно запрыгивали на доски, когда поднималась волна. Кто-то возвращался снова, кто-то, дотянув до берега, отдыхал на песке, чтобы потом снова рвануть в океан.

Я решил вернуться на берег. Лег на доску и греб в сторону Эй. Уже возле берега доска зарылась носом в дно, меня подбросило в воздух и накрыло набежавшей волной.

Эй смеялась и что-то говорила, но я ее не слышал. Вышел из воды, взял доску, отцепил трос и направился в бунгало. Вода стекала из гидрокостюма, и видок у меня был жалкий.

— Ты нормально? — спросила Эй.

— Нет, — сказал я.

Стянув с себя гидрокостюм, я промыл его в бочке с пресной водой и оставил сушиться на деревянной балке.

Доску оставил на полке внутри бунгало.

— Хорошие были волны? — спросила девушка-инструктор.

— Наверное, хорошие. Но я был плохим, — сказал я и пошел в пляжный бар.

Я долго смотрел в одну точку, точнее, на кофейную ложку, которая валялась в песке. Смотрел на нее, а думал о себе. О том, что слабый и некрасивый. О том, что глупый. О том, что трусливый. И еще о многом другом, но только о себе.

Подошел официант и принес виски.

— Со льдом? — спросил официант.

— Ну конечно — жарко же! — сказал я.

Я сидел со стаканом виски, закопав мокрые ноги в сухой песок. Я видел, как Луис выходит из воды — уставший, но счастливый. Я видел, как его целует Эй и как они идут след в след, болтая о чем-то хорошем. Или том, какой я слабак и трус.

Я допил виски и взял три шота водки.

По набережной гуляли расслабленные люди. Дети запускали воздушного змея. А на деревьях между веток проскальзывали солнечные желтые нити.

В кафешку пришли Луис и Эй. Луис был в одних шортах. Его мокрое тело блестело.

— Ладно тебе, не расстраивайся! Вот увидишь — завтра будет лучше! — Луис, как обычно, хлопнул меня по плечу.

Они взяли по коктейлю, и мы еще долго сидели и болтали о разной чепухе.

Эй высосала трубочкой последние капли и съела дольку апельсина, оставив лишь оранжевый полумесяц кожуры.

— Луис, дашь мне свой кусочек?

— А мне? Иди и возьми в баре. Или я пойду. Но эта долька — МОЯ! — сказал Луис.

— Нет, я хочу именно ТВОЮ дольку! Жалко, что ли?

— Не жалко, конечно, но на фига, если в баре целая корзина апельсинов?

Они еще долго спорили из-за идиотской апельсиновой дольки. В конце концов, Луис сказал какую-то глупость, и Эй ушла босиком. Только мы ее и видели.

— Эй, ну куда ты?

— Пойду прошвырнусь по магазинам.

Такие мы люди — из-за любого пустяка превращаемся в чудовищ. Так и живем потом.

— Ну не дура, а? — сказал Луис.

— Дура, конечно, — сказал я и взял еще водки. Для себя и Луиса.

Бракованный лего

Из сотен полуголых раскованных девушек мне нравится одна. Идет себе, улыбается чему-то.

Я встретил ее на Explanada del Muelle. Ходил покупать сувениры. А тут — она. Смотрю на нее, а ей хоть бы что. Заходит в магазинчик. Рассматривает платья. Находит одно. Показывает мне. Я киваю — сногсшибательное платье.

Она кивает и идет к кассе. Определенно мне нравятся такие девчонки. В такие моменты мне страшно хорошо из-за того, что я знаю ТАКУЮ девчонку.

— Маркус, привет! Как отдыхается?

— Неплохо! Слушай, хочешь выпить? Без намеков и подтекстов — еще и дня не прошло, а я уже умираю со скуки. Здесь за углом есть неплохое местечко. Паб Minirock. Иногда я там прячусь.

— От солнца?

— От детей.

Какая она, эта Эй? Вряд ли я в состоянии рассказать. Я же не писатель или поэт какой-нибудь. Вот Рильке, уверен, придумал бы что-нибудь потрясающее. А что написал бы я? Она была красивой. Красивой и точка. В таких ситуациях приходится говорить разную банальщину. Потому как, когда тебе что-то очень нравится, слова не спасают. Они трусливо разбегаются по кустам. Смотрят из-под веток: извини, дружище, сегодня как-нибудь без нас.

Мы сидели в пабе часа два. Или больше — я не смотрел на часы. Маркус Бергер не смотрит на часы. Фантастика.

Болтали о разном. О детях, например. Она говорила, что не хочет иметь детей. Приводила десятки аргументов. Не то чтобы мне это понравилось. Наверное, необходимо иметь детей, чтобы понять, нравятся они тебе или нет. Хотя, если честно, что-то было в ее словах. Каждый из нас думает только о себе. Конечно, мы часто думаем о маме, папе, детях, любимой женщине. Но по большому счету думаем мы о них с точки зрения собственной жизни. Мы тупо не в состоянии жить без родителей, а потому и любим их. Нам без них страшно. НАМ.

Понятно, что это как-то запутанно, но, если честно, любим ли мы наших близких так, как любим себя? Не хочу даже думать об ответе. Потому как давно его знаю.

— Вот ты, Маркус, любишь своих детей?

— Я? Люблю, конечно! Но, знаешь, Франц родился, когда мне было двадцать семь. А я в тот год как раз собирался написать настоящий роман. Ну, ты понимаешь…

— Что тебе мешает написать свой треклятый роман сейчас?

— Мне уже не интересно. Всему свое время. Я вот свой момент профукал. Не поймал его. Лишь схватил за кончик и отпустил. Ну а ты что?

— Я вот платье себе купила! Я хочу не стареть. Скажем так — свой момент я еще не словила. Но точно знаю, когда и где он случится. НАШИ моменты — достаточно предсказуемые штуки. Что-то типа любимого фильма в воскресенье. Только и остается что запастись терпением и попкорном.

— А как же твой молодой человек?

— Какой? У меня много молодых и не очень людей!

— Хетаг, кажется?

— Вот, кстати, о нем. Он хороший, но гниет потихоньку.

— Ужас! В смысле «гниет потихоньку»?

— Гниет как яблоко, которое закатилось под диван. Там темно, тепло и уютно. Там ты король. И вот торчит это яблоко под диваном и думает, что живет. А оно не живет, а гниет. Воняет. Из зеленого красавца медленно превращается в дряблое существо.

— Ну тогда я, наверное, уже огрызок!

— Если и так — в огрызке больше витаминов. Я люблю есть огрызки! Только косточки выплевываю.

Напротив паба на входе в книжный магазин висела растяжка «Life is LEGO!»

«Ну уж нет! Жизнь — это БРАКОВАННЫЙ лего. Вот как-то так», — подумала Эй, но промолчала.

Девушка-столик

К ночи здесь пахнет бензином. Автомобили прижимаются друг к другу. Ловят секунды и пережевывают часы. Их так много, что, кажется, дышишь не воздухом, а выхлопными газами. Птицы пугливо налипают на крыши — то ли от ядовитых испарений, то ли чувствуя дождь, который вот-вот возьмет этот остров мокрыми стрелами исподтишка.

Мимо магазинов, ресторанов и баров Veronicas змейками бродят люди. Туда-сюда. Ловятся на дешевые трюки и стеклянные бусы. Рассматривают меню на пальмовых досках. «Ну нет, нереально дорого — идем дальше!» Официанты разводят руками.

Такси жужжат, как дикие пчелы, и разлетаются кто куда — пляжи, гостиницы, бордели, клубы, массажные салоны. Сосут нектар и бросаются туда, где еще не были.

Пыль, суета языков и запахов, свежие рыбины на льду, капельки пота на висках, хвастуны в «рей-бэнах» — это Тенерифе.

Мы сидели в клубе Papagayo возле Playa Troya — еле нашли свободные места. Расположились, кто как хотел. Девушки были в платьях.

Сэм с Джейн пили пиво, Луис — белое вино. Эй взяла лимончелло и кокосовый сок. Я пил ром. О чем мы говорили? Не знаю, кажется, ни о чем особенном.

Много людей пришли на пляж, чтобы посмотреть на закат. Мы сидели на втором этаже, и у нас был хороший вид.

А потом пошел дождь. Косой дождь, который хлестал в лицо. Мы неуклюже переместились за бар, а Эй, глотнув ледяного лимончелло, побежала на пляж. «Черт, как же красиво!»

И это БЫЛО красиво. Закат, который с навязчивой наглостью продирался своими нелепыми цветами через не менее фантастические линии ливня. Красные пластиковые стулья на желтом песке.

Я заплатил за выпивку и пошел к Эй.

— Напиши в своей книжке, что я чокнутая и без морального закона внутри!

Мокрое платье прилипло к ее телу, и она блестела от дождя.

— Нет, я так никогда не напишу, — сказал я.

— Погуляем? — сказала она.

И мы гуляли. Пляжи переходили один в другой желтой цепочкой, и, казалось, не было им конца. И, наверное, мы знали, что это не так и любая хорошая штука в этой дурацкой жизни и на этой дурацкой планете заканчивается. Но когда небо, скалы и пляжи медленно накрывало закатом, не очень хотелось об этом задумываться. Собственно, и думать тут было не о чем — смотри и получай удовольствие.

Мы шли не спеша. И без болтовни. Мне хотелось бы сейчас, очень хотелось бы рассказать о том, как это было тогда.

Песчаный пляж, окаймленный со стороны суши акациями. К берегу лениво подкатывали длинные низкие волны. Ночная прохлада пробегала по телу. Ноги тонули в песке, и, наверное, было бы легче идти по сухой части — там, где грунт затвердел от соли и солнца. Но мы шли и шли по той тоненькой мокрой полоске — страшно хотелось песка и волн. Эй уже немного загорела, и лицо у нее было очень свежее. Волосы падали ей на глаза, и, когда мы были близко, я чувствовал запах ее соленых плеч. Временами она останавливалась, смотрела куда-то и улыбалась, слегка прищурившись. Я не спрашивал, куда она смотрит: не очень и хотелось портить эту сногсшибательную картинку своими глупыми вопросами.

Ты забыл написать, как мы шли по пляжу, увязая в песке, след в след — ногой в мокрую песочную ямку, словно выемка между ключицами. И еще. Дождь и красные стулья на желтом песке. Это было прекрасно.

Но я, конечно, так никогда не напишу.

Когда мы вернулись в клуб, там уже играл диджей, и люди танцевали в центре зала и на балконах. Сэм танцевал с Джейн. Луис вертелся возле какой-то блондинки.

Эй пошла в туалет, а я сел за наш столик. Глотнул немного виски из стакана Луиса. Диджей поставил Last Christmas Джорджа Майкла.

Не сказать, что я люблю эту песню. Но каждый раз, когда слышу ее, хочется плакать. То ли от зависти, то ли от тоски. Last Christmas I gave you my heart, but the very next day you gave it away. This year to save me from tears I’ll give it to someone special.

Как много их было — никчемных someone special. Где они теперь? Ау! Кто-нибудь из вас вспоминает обо мне хоть иногда — как я, где, хорошо ли мне? Плохие вы someone special — вот что я вам скажу.

Случается с вами такое: заходите в кафешку какую-нибудь, выбираете хороший столик с видом на море. И тут подбегает официант и говорит, что этот столик зарезервирован. Понимаете, так и с девушками: лучшие из них зарезервированы. Только и остается прихватить себе какой-нибудь обычный вариант — девушку-столик возле туалета. И внушать себе полжизни, что она — та самая, someone special.

Иногда мне кажется, что в случае с Эй я внаглую сел за зарезервированный столик. С видом на море. Сказал официанту, что попью кофе и сразу уйду. И вот пришло время уходить. А я не хочу.

— Что-нибудь будешь? — спросил Сэм. Джейн уже танцевала с кем-то другим.

— Возьми-ка графин граппы, — сказал я и дал Сэму деньги.

Когда наконец закончился дождь, мы взяли в баре пару бутылок и поехали на пляж Las Vistas в Лос-Кристианос.

После дождя песок был влажным и, чего уж там, океан тоже был немного влажным.

Индейцы пираха

Эльзе захотелось романтики.

Я подтащил шезлонги ближе к воде, открыл вино и разлил его по бокалам. Эльза сняла футболку и осталась в одном купальнике.

— Ничего, если я сниму лифчик? — сказала она.

— Как хочешь, — сказал я и глотнул вина.

— Ну а ты? Ты хочешь?

Я знаю, ей не понравится любой из ответов. Скажу «хочу» — всплывет история прошлого лета, когда я пьяным целовал ее груди на глазах у детей. Ну а на «не хочу» я… Я боюсь представить, что будет, если я скажу «не хочу». Такая она, моя Эльза. Бывает спросит: «Только честно. Как думаешь, я — толстая?» И я честно отвечаю, что есть немного. Ну и пошло-поехало: «Есть немного? То есть я ТОЛСТАЯ? Так иди и найди себе худышку, которая нарожает тебе детей!» Сидишь и думаешь: «Зачем же ты спрашиваешь тогда?» Ну вот я, например, не спрашиваю же ее, есть ли у меня живот или нет. Я и без нее вижу, что есть. Для чего мне об этом спрашивать?

— Слушай, а давай бросим монетку!

— Что?

— Ну, смотри: если «решка», ты…

— Боже, ну и придурок! К черту тебя! К черту лифчик! Я свободная женщина!

Большая луна висела над нами. Звезды разбежались как дети в детском саду — кто куда. Мы сидели, пили вино и смотрели в океан.

— Зайду-ка в воду на секунду. Очень хочется, — сказал я и налил себе еще вина.

Было душно, чувствовалось, что вот-вот опять будет дождь. В ночном воздухе трещали цикады, и это было неплохо. Я вошел в воду и смотрел на фейерверки.

На пляж спустилась компания.

Они шли, смеялись, толкали друг друга в сторону океана. Я видел их белые лица, и белая зависть накрыла меня ледяной волной.

Потому что с ними была Эй.

— Катастрофа! — сказала Эльза.

Катастрофой и не пахло. Пахло апельсинами, гнилыми бананами и морем. Пахло алкоголем и небесными фонариками. Пахло неплохо.

Они расположились недалеко от нас. Сдвинули пару шезлонгов, разложили бутылки и сели на песок.

— Варвары! — сказала Эльза. — На пляже миллион шезлонгов, а они голыми задницами на песок. Ты видел это — голыми задницами! Алкоголики и варвары. Индейцы пираха.

— Пираха? Что за индейцы такие? — я сел на шезлонг и потянулся за бутылкой.