Бесплатный фрагмент - Близь и даль

ВЛАДИМИР ЧЕРЕПКИН

БЛИЗЬ И ДАЛЬ

Стихи, рассказы, очерки

Чёрный чёрт

Жила у нас в деревне старая бабушка, а для моего в детстве приятеля Серёги, в дом которого я тогда часто заходил, и где она обитала, она была прабабушка.

Эта бабушка была уже не совсем в себе и была у неё мания: время от времени собираться куда-то уходить. Это приводило, проживавшую с ней родню её, к нервотрёпке, и связанные с ней хлопоты.

Со временем началась у неё и ещё одна мания: стала она рассказывать о том, что появляется иногда в поле за огородами некий чёрный чёрт, которого она очень боится.

Эту вот новую манию стали использовать её родственники для борьбы с манией первой. По началу, просто словесно пугали старуху тем чёртом. Ну, а когда это перестало помогать, Серёга сделал себе из чёрной тряпки маску на всю голову, соорудил в верху её из чего-то рожки, припас чёрную куртку, чёрные перчатки и при сборах старухи в дорогу или при упоминании той об уходе надевал всё это и представал перед ней в сём страшном обличии. Для пущей острастки ещё и пугал бедную, с дикими воплями подскакивая к ней и хватая черными теми перчатками.

Бабка в страхе съёживалась, старалась, как могла, увернуться от чёрных лап, извергая не менее выразительные вопли ужаса.

К счастью, такое продолжалось не долго. Видя достаточную напуганность старухи, Серёга неспешно покидал комнату и, показавшись для дополнительной острастки ещё и с улицы в окне, и, затем, спрятав то чёрное одеяние в укромном месте, приходил в своём обычном виде.

Бабушка же после той страшной экзекуции о каких-либо уходах, напрочь, и надолго забывала…

Постепенно она стала от мании ухода отвыкать и, наконец, совсем её прекратила. Соответственно и «чёрт» её дома перестал донимать, а потом уж и уличный чёрт оставил её в совершенном покое. О нём она больше даже не упоминала…

Об этом давнем деревенском случае, я вспомнил вот по — какой причине.

Сидел я как-то тут на скамейке, на волжской набережной, а на соседней скамейке молодая пара отдыхала. Они разговаривали о чём-то неторопливо, а потом к ним еще один молодой человек подошёл и стал, жалобно так, денег на похмелку просить. Ну, эти молодые люди стали возражать, что не надо бы, мол, тебе больше пить, уж больно запои у тебя длинные. На что парень уверял, что запой этот свой он тут же закончит, как только похмелится, а сейчас, мол, нету никаких сил терпеть.

— А чертей своих не боишься? — улыбаясь, спросил парень со скамейки —

помнишь, ты нам про чёрта как-то рассказывал.

— Да ну, это один раз всего было, да и то недолго, мельком я его видел.

— А расскажи-ка ещё, вон Света у меня про такие чудеса не знает.

— Расскажи, расскажи! — весело оживилась девушка.

— Да чего тут рассказывать, ну просыпаюсь я как-то рано утром с такого же примерно бодуна и вижу: промелькнуло что-то черное от двери. А дверь, что в шифоньер приоткрыта была, — и смотрю: он туда. Я сначала немного напугался, лежу, подходить туда боюсь. Ну, потом уж встал, заглянул, — нет там никого, успокоился. Вот и всё…

— Ты бы его ловил бы, да вязал, или капканов на следующий раз наставь, — улыбнувшись, пошутила Светлана.

— Ну, ты научишь ещё? — с нарочитой серьёзностью сказал партнёр.

Наступила короткая пауза, после чего он продолжил: — Ну, так тебе сейчас дай, — напьёшься, не такое ещё померещится.

— Не, ребята, резко ведь тоже, говорят, бросать нельзя. Сегодня похмелюсь, — и всё, завязываю. А то и, правда, свихнуться можно.

— Дать ему что ли на похмелку? — обернулся парень к девушке.

— Да, наверное, надо, — жалостливо промолвила она.

— Ну ладно, — полез тот в карман, — дам тебе в последний раз на пузырь, но больше не жди, завязывай.

— Да конечно — конечно! — радостно оживился тот, и, получив заветную бумажку, скорым шагом скрылся за сенью густой аллеи…

Наступила молчаливая пауза. Мне виделась та бабушка, которую отвадил от пагубной привычки «чёрт», что и сам после этого окончательно исчез. А вот в исцеление этого гражданина верилось с трудом. Ну, разве что «чёрт», — допустил я, — когда-нибудь по- настоящему его допечёт…

Караси

У моих деда и бабушки, что жили в отдалённой от нас деревни, я бывал не часто. И вот однажды летом, решив на несколько дней съездить к ним, я отправился туда на своём велосипеде.

Приехав и зайдя в крыльцо дома, я увидел там в кастрюле несколько штук, огромных по моим тогдашним представлениям, золотистых карасей. Длиной и шириной они были с добрый лапушный лист.

В прудах нашей деревни, да и соседних тоже и близкого размера карасей отродясь не наблюдалось. В магазине же нашем карасей вообще ни когда не бывало, да и другая рыба была большой редкостью.

— Видал! — с гордой улыбкой сказал дед, когда я вошёл в избу, едва не забыв от нахлынувшего изумления сразу же поздороваться, — сегодня утром поймал в нашем новом пруду у соседней деревни. Не только я, все, кто там рыбачили, — а было их не мало, — наловили.

— Поехали завтра утром, ещё поймаем, — предложил он.

— Поехали! — радостно выпалил я…

На следующее утро мы прибыли на тот пруд на стареньком дедовском мотоцикле и размотав удочки, приступили к лову.

Народу же было опять довольно много, но клёв долго не начинался…

Наконец кто-то резво с места вскочил, таща вверх изгибаемое дугой удилище.

Из воды в фонтане брызг выскочил извивающийся золотистый прудовый гигант и плюхнулся за спиной рыбака на берег. — Ага! — вскрикнул от радости рыболов, повернувшись и бросившись к своему улову. Но тот уже скатывался, хлеща по земле хвостом, навстречу мужику и через миг трепыхался в его руках. И скоро, придавленный ими, на время притих, но, освобождённый затем от крючка, бился в безудержном отчаянии на дне рыбацкого рюкзака, откинутого в прибрежную траву, дальше на берег…

Мало-помалу клевать стало и у других, — их поплавки приплясывали то у одного, то у другого. Звуки восторга от очередной, выдернутой из воды, добычи раздавались на весь, не столь уж короткий, берег. Выудил огромного карася и мой дед. Я же на своей удочке поклёвки долго дождаться не мог и уже немного загрустил. Но вскоре и у меня перехватило дух, — мой поплавок едва заметно пошевелился и резво пошёл в сторону, неистово плодя, раздающиеся в ширь, водные круги. Я рванул вверх удилище и, чувствую упорное сопротивления, с силком потянул его вверх.

Выгнутое удилище вибрировало, леска выписывала на воде резкие зигзаги, но всё же постепенно шла на меня и, наконец, трепыхающийся золотистый прудовый гигант вырвался из воды и плюхнулся рядом со мной на берег.

Задыхаясь от счастья, я ухватился за эту, неистово сопротивляющуюся в моих руках, уже освободившуюся от крючка, рыбину и отправил бунтаря в свою сумку…

Потом в этой сумке оказалось ещё штук пять или шесть карасей. Примерно столько же было поймано и моим дедом. На этом клёв прекратился, и мы, довольные взятым уловом, отправились вскоре домой…

Через несколько дней, перед моим отъездом в свою деревню, мы съездили на рыбалку ещё один раз, чтобы взять мне карасей и к себе домой. Поймали несколько штук, которых я и увёз, и мы их в семье благополучно съели…

Ещё через пару дней приехал из Ярославля мой друг Витька. Его я утром увидел в окно, вместе со взрослым почти уже парнем, Серёгой, рыбачащими на нашем деревенском пруду, что был рядом с моим домом.

Я вышел к ним. За их спинами на земле в банках плавали, привычные для местной ловли, малюсенькие, в пять-шесть сантиметров длины, карасики.

Когда же я им рассказал о пойманных мной рыбах, они не поверили.

Витька недоверчиво улыбался. А Серёга сурово возмутился: — Ну, не может быть! Такие караси!? Вон в реке-то нашей никто окуней подобных не вылавливал. Так, то — окуни — крупная рыба! А он — караси! Не смеши хоть!..

Разобиженный я пошёл поискать скелеты от тех карасей, но ни дома в мусорном ведре, ни на уличной помойке их уже не было. Видимо, птицы их растаскали, или съели кошки. И было очень обидно, что я не мог той своей правоты доказать…

Лесной урожай

Вдвоём, — я да отец, трясёмся мы, свесив ноги с края телеги, что поскрипывает по пыльной земляной дороге к большому дальнему лесу.

Лес находится за самой удалённой деревней нашего колхоза. Имя той, на отшибе, деревни — Бараново.

Лошадь, кличка которой — Родная, особливо не гоним, — путь ей будет не из лёгких, но слегка поторапливаем, изредка подёргивая вожжами, — к вечеру всё же надо вернуться домой.

Рядом с лошадью семенит, прядая навострёнными тонкими ушами, двухмесячный жеребёнок её — Иртыш.

Да ещё рыщет, не теряя общей группы, постепенно перебегающий с места на место и любопытно изучающий их, обнюхивающим землю носом, пёс Пират…

За Барановом лес уже серьёзный и дорога лесная, не наезженная. Лошадь идёт медленно, недоверчиво ступая в травянисто-глинистое месиво.

Поскрипывает и раскачивается от огромных ухаб телега.

— Тпру, — говорит отец, когда въезжаем на, открывшуюся среди вековых дерев, опушку и, соскочив с телеги, глядит на меня оживлённо-весёлыми глазами, быстро кидая слова: — Бери корзину, пошли!..

У берёзок с края опушки чудеса — подберёзовиков видимо-невидимо.

— Корзину наполнишь — на телегу в задний ящик ссыпай, — говорит отец и уходит распрягать лошадь.

Я оглядываю пространство средь берёз и замираю от изумления — полчище подберёзовиков так велико, что не видно пределов. Они и подле, и справа, и слева, и вдалеке — сколько видят глаза. Им тесно на земле — они забежали на пни, даже на комли деревьев, выглядывают из густой травы, толпами забегают в лес…

Отец косит траву, а мне в пору грибы косить, но я их быстро срезаю складным ножом и кидаю в корзину. Тороплюсь. Мне кажется они разбегутся — я останусь ни с чем. И я не вклиниваюсь в их стаи, а двигаюсь на коленках по периметру, словно пастух, сгруживающий своё стадо. Стараюсь не отвлекаться. Лишь иногда подниму голову чуть оглядеться, да смахнуть пот со лба. На мгновенье воткну в землю нож, смахну со лба пот, оглянусь, услышу ритмичный звон отцовской косы, замечу в стороне, то заныривающего зачем-то в траву, то выскакивающего из неё, Пирата и снова принимаюсь за дело…

— Ну и хватит их, — говорит отец, когда я опрокидываю в ящик третью по счёту корзину, — иди вон туда, — показывает рукой на зеленовато-белёсую полосу края леса, — там подосиновики да белые. И я спешу на новое место, где, словно искусственно посаженная, аллея, окантовывает лес полоска перемешанного с осинником березняка.

Грибов здесь меньше, зато какие они! На толстых ножках с округлыми бурыми да красными шапками показываются тут и там из травы коренастые подосиновики. Попадаются меж ними и стайки белых грибов. В густом же ельнике, уводящем глубже в лес, их ещё больше и я неуклонно продвигаюсь туда, видя всё новые и новые бурые шапки этих замечательных лесных жителей.

К удивлению, червивых среди них, почти нет. Корзина быстро полнится и тяжелеет.

— Э-э-э-эй! — слышится отцовский голос вдали. Отзываюсь и иду на него, добирая корзину, встающими на пути, боровиками…

— Э-э-эй! — снова доносится дальний голос. Теперь он кажется с другой стороны.

Встревоженный, отвечаю своим криком.

— Иди за Пиратом, он выведет! — кричит отец. И я гляжу в глаза, появившегося передо мной в очередной раз, Пирата. Он устремляется в сторону, и я, хотя и с большими сомнениями, всё же иду за ним. Продираюсь сквозь чащу, рву лицом, прилипающую к нему с ветвей паутину, спотыкаюсь о сучья, о корни, затаившиеся в высокой траве.

Но доносящийся голос отца всё отчётливей. И вскоре я выхожу на знакомую опушку. Там стоит, уже запряжённая в нагруженную скошенной травой телегу, лошадь…

Довольные, мы едем с отцом, лёжа на раскачивающемся от ухабистой лесной дороги, высоком возу. Внизу натужно тянет тяжёлую телегу, лошадь — Родная. Браво вышагивает рядом с ней жеребёнок Иртыш. Ещё ниже, но с горделиво поднятой головой, вершит свои собачьи петляющие пробежки, пёс Пират…

Отдыхая на возу, я вспоминаю тот случай с карасями и думаю, что опять ведь не поверят… Ну, пусть попробуют. Сразу же приведу их к себе и покажу. Что я по приезду и сделал…

Ночёвка в лесу

Не помню уже кому, мне, или моему приятелю Мишке пришла в голову идея провести ночь в лесу у костра. Думаю, что скорей всего мне. Но не в этом дело. В общем, решили мы как-то с ним, будучи ещё двенадцатилетними пацанами, такой поступок совершить.

Не сразу, без радости и со скрипом, но всё же родители нам такое дело разрешили.

И вот, на следующий день, собравшись, мы отправились через поле в ближайший лес.

Отправились, как и положено, ещё засветло, что бы с достатком насобирать дров для костра, приготовить из веток еловых какие — никакие себе постели и ещё сготовить в костре, так уважаемой нами тогда, печёной картошки.

Все подготовительные работы мы до заката успешно завершили и вскоре, радующий и греющий наши тела и сердца костёр, лихо пуская в небеса весёлые искры, пылал на, занятой нами, небольшой, у края леса, поляне.

Потом, закатав в красные угли картошку, дождавшись выпечки её и с удовольствием, затем, съев, мы улеглись на наши нехитрые постели.

Пространство уже вокруг, ещё и усиленное контрастом нашего яркого костра, основательно почернело, несколько приглушив в нас радостное до того настроение. К тому же дело было к осени, и ночная прохлада уже начинала себя подавать.

Мы же, не учтя такого подвоха природы, одеты были по дневному легко, — в одних рубашках. Ближе к костру было ближним бокам нашим слишком горячо, дальше от костра — холодно дальним. Я постоянно ворочался на своей, покалывающей тело, постели, согревая то один холодеющий бок, то другой. Так же, молча, ворочался и мой напарник. Наконец, где-то к полночи, я не выдержал и, поднявшись, сел поближе к костру.

Открыв глаза, поднялся и уселся также и Мишка.

— Тут, наверное, и волки могут быть, — осторожно, вполголоса сказал мой приятель.

— Наверное, — одобрительно поддержал его я, — раньше где-то тут недалеко скотину умершую, говорят, закапывали — так всякое зверьё сюда дорогу знает.

— А вон там вроде глаза чьи-то горят, — тревожно проговорил, направив ладонь в темноту, Мишка.

— Да вроде, — поддержал я, хотя, по правде, ничего и не увидел.

— Может, свалим отсюда? На природе побывали, костёр пожгли, картошки поели. Что ещё надо?!

— Давай, — одобрительно отозвался я…

Мы быстренько разбросали и затоптали наш костёр и скорым шагом пошли через поле к, маячащей в дали немногими огоньками, нашей деревне…

На другой день мы похвастались приятелям, что проводили эту ночь в лесу и, что глаза горящие в темноте чьи-то видели. Но то, что не до конца эту ночь там провели, заранее меж собой договорившись, не сказали…

Утиная охота

В детстве я очень любил рыбную ловлю. Мне нравилось приносить домой добычу. Но было для меня в рыбалке и нечто большее — тайна. Оттого, что не знаешь: кто там подобрался к твоему крючку. Окунь, плотва, или, может быть, язь, или жерех? Да и какого размера эта рыба? Может быть очень крупного?

Рыболовы часто отпускают рыбу. И я их понимаю. Для них, видимо, главное

в ловле — тоже тайна.

Но я не совсем понимаю охотников. Для них тайны нет, — они видят в кого стреляют.

Правда есть среди охотников представители своеобразного охотничьего направления. Это фотоохотники. Их страсть для меня тоже понятна. Но это я несколько позже так стал рассуждать. В ранние же свои годы и мне доводилось быть, пусть и несколько случайным, но охотником.

Первая моя такая охота произошла в результате всё той же рыбалки.

Поехали мы однажды на велосипедах на нашу речку с названием Устье.

Было нас трое: четырнадцатилетние пацаны — я да Колька и наш старший, в зрелом уже возрасте, товарищ, и в рыболовном деле наставник — дядя Саша.

Поехали во второй половине дня, — рыбалка предполагалась с ночёвкой у костра в прибрежном лесу.

Приехав к месту, насобирали для костра дров. Для своих постелей нарезали елового лапника. И отправились к реке, половить для ухи рыбы…

К закату солнца рыбы для ухи, не смотря на весьма вялый клёв, наловилось достаточно, и уж было мы стали собираться к уходу на место нашей лесной стоянки, как вдруг, за отливающим блеском заката, бочагом, заметили плывущую утку с большим выводком позади.

На мгновенье мы замерли.

— За мной, — тихо скомандовал старший наш товарищ и, пригнувшись к зарослям травы, осторожно направился по берегу в сторону утиной стаи.

Следом, крадучись, двинулись и мы.

Спустившись меж ивовых кустов к воде, мы вновь увидели, плавающее у нашего же берега, утиное семейство.

Похоже, нас утки не заметили и спокойно продолжали неторопливо скользить меж лилий, медленно кружа по зарумяненной закатным солнцем, водной глади.

Пошарив около ног глазами, старший товарищ наш поднял из травы корягу. Нашли себе быстро по коряге и мы с Колькой.

Дядя Саша двинулся на цыпочках в сторону стаи. Мы крадучись, ступали следом. Пригнувшись и осторожно обходя прибрежные кустики, мы почти приблизились к утиному семейству. И вот уж дядя Саша резко взмахнул своей корягой над головой. Но стая вдруг словно растворилась в воде и дяди Сашина коряга зависла, остановленная им над самой водной поверхностью.

Мы стояли над золотистым зеркалом воды с зелёными листьями кувшинок, источая полное изумление и недоумение от столь нежданного поворота. Утки исчезли, словно бы вдруг превратившись в каких-то водных существ.

И вот тут я вдруг увидел, что из под одного из листьев выглядывает кончик утиного носа. Взглянув немного со стороны, я увидел и самого, погрузившегося в воду, утёнка.

Удар моей палки был сколь отменным, столь же в охоте и безрезультатным. В том мы убедились, когда протерев от хлёстких брызг лица, обследовали всё окружающее пространство, — добычи, да и вообще уток не наблюдалось. Какое-то время ещё поискали их, заглядывая под каждый кувшинковый листик, но ничего не найдя, глубоко удручённые, вышли на берег. Видимо утки переместились на другое место.

Мы же пошли восвояси сушиться у костра, варить вечернюю уху и готовиться к ночлегу…

Уха получилась довольно неплохой, и мы её с удовольствием съели. И уже улегшись на свои еловые постели, вспомнили про нашу утиную охоту.

— Да! — сказал дядя Саша, — но суп из утёночка тоже бы не помешал.

— Это конечно, — грустно согласились мы и примолкли, готовые погрузиться в сны…

И вот уже теперь, с возрастом, когда я глубоко отрицательно стал смотреть на такой объект любительской деятельности как охота, я иногда вспоминаю того неубитого мной в детстве утёнка и радуюсь за его сохранившуюся жизнь.

Я представляю её очень долгой, со многими перелётами куда-то далеко на юг и обратно и со счастливыми скитаниями носителя сей жизни по нашим рекам, дававшим жизнь новым и новым утиным выводкам…

Белка

И ещё одна была у меня в детстве охота. Её уже можно назвать относительно удачной. Относительно, потому что, обошлась она для меня небольшой травмой и некоторыми домашними хлопотами. Можно сказать, что относительно удачной обошлась она, в конце — концов, и для самой белки.

Но обо всём по порядку. Пошли мы раз с приятелями в лес за грибами. Путь наш был через большое поле, по которому цепочкой тянулись столбы с проводами. Так мы по их направлению к лесу и продвигались.

И вот проходя мимо одного из них, я вдруг почувствовал какое-то непонятное, стремительное, снизу вверх по мне движение, резкий толчок от плеча и услышал прерывистый, также уходящий вверх шум, на стоящем поблизости столбе.

Остановившись в недоумении и глянув туда, я увидел маленькое рыжее существо, движущееся короткими перебежками вверх по столбу.

— Смотрите, белка! — окликнул я товарищей, — прямо по мне пробежала и на столб прыгнула.

Мы бросили наши корзинки и в великом азарте стали кидать по белке комьями земли. Белка изворачивалась от них и пряталась за столбом, но в конце концов не выдержала той массированной атаки и спрыгнула на землю.

Мы бегали за ней вокруг столба, почти по пятам, но всякий раз при попытке схватить её, та ловко выскальзывала из рук, стремительно пускаясь в дальнейшие бега.

И всё ж, при очередной попытке забраться на столб, она, наконец-то, оказалась в моей ладони. Ладонь тотчас обожгло болью. Меж большим и указательным пальцем явилась кровь. Но я добычу свою не отпускал и, сняв с головы кепку, завернул зверька в неё.

Возбуждённые от сего нежданного поворота, начисто забыв про лес и грибы, мы подхватили пустые корзинки и быстрым шагом возвращались в свою деревню.

Я же, непомерно радостный не смотря на прокушенную руку, прижимаемую к поле пиджака, в другой руке, вместе с подвешенной на изгибе её, корзиной, в сжатой ладони нёс, спеленованную свою добычу с торчащим наружу и порой шевелящимся, рыжим пушистым хвостом…

Дома я положил белку в пустой посылочный ящик, но пока закрывал его сверху фанеркой, зверёк выскочил наружу и, впрыгнув на оконную занавеску, и безумно мечась по ней, повалил на подоконник горшки с цветами. К счастью они не упали на пол, но часть земли из них всё же туда высыпалась.

Белку увидала, проснувшаяся на кровати, кошка и тоже бросилась на занавеску. После чего стало твориться просто невообразимое: белка бегала по занавескам, стрелкой прыгала с окна на окно, металась по верху серванта, шкафов, по столу; по пятам белки носилась кошка, на пол падали различные предметы, на подоконниках валились горшки с цветами. Наконец белка впрыгнула на люстру и та раскачивалась вместе с ней до пугающей меня возможности оторваться от потолка. Кошка наблюдала за ней со шкафа, но прыгнуть туда не рискнула.

Рыжий зверёк, наконец, присмирел, уцепившись за плафон, и люстра качаться постепенно перестала.

Положив на всякий случай на ладонь кепку, я осторожно обхватил белку и снял с люстры. Никакого сопротивления при этом она не оказывала. Видимо страх перед более агрессивным для неё существом — кошкой заставил её поверить в мои, как бы, менее опасные намерения. Вообще, известно, что дикие животные, уходя от большой беды, часто приходят в те места, где есть люди, ища там некую защиту. Так, например, лоси, спасаясь от волков, забегают в поселения людей, видимо осознавая значительно меньший здесь риск для себя…

Ну, а ту белку я посадил в ящик, накрыл сверху металлической сеткой, отнёс за дверь в горницу, подальше от нашей кошки и приступил к уборке после минувшей катавасии…

К вечеру пришёл с работы отец и уговорил меня выпустить мою маленькую пленницу. Да мне и самому стало её очень жаль. Я взял совершенно уже безобидного зверька в голые руки и отнёс в поле, подальше от деревенских кошек и собак, где с большим душевным облегчением выпустил на свободу…

Говорят, белки появляются вне леса в неурожайные, на грибы ли или орехи, годы в поисках новых пищевых мест. Я надеюсь, что та белка нашла себе такое место и прожила потом долгую и счастливую жизнь…

Преданный пёс

В доме деревенского и школьного приятеля моего — Славки ощенилась собака.

Собака не особых каких-то кровей, — обычная, рыжего окраса, некрупная вислоухая дворняга.

Но другому моему деревенскому приятелю Мишке вдруг приглянулся один из четырёх, появившихся на свет, щенков. Приглянулся он ему довольно кротким характером, — в то время как другие щенки постоянно возились и непременно старались выбраться из этой, копошащейся в соломе, грудки наверх, тот пёстренький, бело-жёлтого окраса, щеночек был малоактивным и, не смотря на посильные свои передвижения, всё время оказывался где-то в самом низу…

Мишка сбегал к хозяевам собаки, и ещё, домой, где испросил у взрослых разрешения на щенка.

И вот мы втроём, с, покоящимся на Мишкиных руках, его приобретением и оживлённо обсуждая его, явились к Мишкиному дому.

— Я вот какого выбрал, самого доброго, — говорил Мишка, встретившей нас у дома, его матери, — по нему там ползали все, а он всё лежал, — такой смирненький.

— Вот и плохо, что ты такого выбрал, — говорила мать, — будет неактивный, тихий, в общем — пустое место, а не собака. Ну да ладно, что уж теперь, — вздохнула она, и, определив для щенка жилище под крыльцом, ушла готовить для нового жильца съестное.

Мишка же сделал под крыльцом для щенка нечто вроде гнезда из соломы и аккуратно уложил туда своего подопечного.

К удивлению всех, по мере роста щенок становился довольно злым к посторонним людям созданием, включая и нас — главных Мишкиных приятелей. Заливистый лай его со временем стал переходить в злобное, с оскаливанием клыков, рычание. А когда, подросшего уже, Пушка, — такую кличку дали ему хозяева, — посадили на цепь, к двери вообще нельзя было подойти без его хозяев.

Таким вот стал этот пёс, не в пример всем другим, весьма добродушным деревенским собакам…

Но однажды случилось для собачки событие неприятное: Мишкины родители завербовались на работу и житьё в далёкий северный город Котлас. Дом свой продать ни кому они не смогли и просто заколотили досками все окна, заперли все двери и отправились всей семьёй в те далёкие края. Пушка же они перед тем просто отвязали и, наказав находиться здесь, оставили на произвол судьбы.

Мы потом не видели, чтобы собака куда-то выходила из своего обиталища и лишь при нашем приближении к дому в попытке чем-то её покормить, она злобно выскакивала из под приступок, оскаливала клыки и грозно рычала.

Мы же, побросав наши, припасённые ей, куски, быстро покидали это опасное место.

Но однажды, проходя мимо дома, мы не встретили привычного собачьего рычания. Подойдя ближе, услышали всё ту же, необычную тишину.

Пушок лежал без движения, с высунутой меж приступок головой.

Мы со Славкой отнесли, беззлобное уже, животное за деревню на пустырь и закопали там, погрустив при этом и повосхищавшись той безмерной собачьей преданности своему дому…

Жаркий вечер

Мне вспоминается примечательный день моего далёкого детства. Вспоминается он по двум причинам: по причине радостного приобщения к деревенскому коллективному труду и по причине внезапно восхитивших меня завершающих минут того незабываемого трудового дня.

Но, обо всём по порядку.

Лето кончилось и стало меньше свободного времени у детворы, — теперь мы ходим в школу. Но дни ещё не совсем короткие и после выученных уроков всё же можно довольно долго пребывать на свободе, лихо отдаваться самим себе.

Правда футбол, травяной хоккей, лапта и другие игры за лето уже немного приелись, грибы в лесу есть, но за ними к вечеру мы уже не ходим.

Но разве когда-либо не найдёт ребятня для себя заветной утехи. Вот и на сей раз мы видим с приятелями работу на ближнем картофельном поле наших знакомых женщин и мужиков, слышим отголоски их деловых, а местами и весёлых разговоров.

— Айда, робя, картошку печь, — предлагает кто-то интересную идею.

— Айда, — дружно отзываются остальные. И вот уже бежим мы туда, к нашим взрослым работающим односельчанам.

Наготовить для костра дров не составляет большого времени и труда — лес-то с обильным сухостоем совсем рядом. Спички есть у курящих мужиков.

И вот уже весело пылает костёр, трещат в огне сухие ольховые сучья.

Но у костра жарко в такой знойный вечер, да и в отдалении от костра уже прошибает пот.

— Айда, робя, искупаемся пока, — опять предлагает кто-то.

Все не против. Но перед тем как уйти закладываем картошку, в уже образовавшиеся, золу и угли.

До пруда не более километра. Покрываем это расстояние бегом за пяток минут. И вот мы уже на месте.

Этот пруд и от деревни недалеко. Мы почти всегда выбираем для купелей сей, близкий от нашей деревни, водоём и считаем его кровно своим купальным местом. Хотя неизвестно для чего он когда-то был создан. Возможно для водопоя пасшихся здесь в своё время коров и овец. Но теперь окрест здесь раскинуты поля, и он служит исключительно для нас- деревенской детворы.

Обычно мы ходим сюда пешком, — от деревни до пруда тоже не более километра. Иногда приезжаем на велосипедах, но это редко — проезд здесь неудобен из-за слишком горбатой тропинки по полю и жердям деревянных изгородей, — здесь сооружён прогон для скота, с двух сторон оконтуренный, хоть и проходимыми, но, затрудняющими путь людей, заборами.

Да надо сказать, что и велосипеды у нас у всех были в тех, не близких уже временах, взрослые, большие, с высокой верхней рамой. Для детей они, мягко сказать, не совсем удобные. Из-за скудости семейного бюджета их обычно покупали, чтобы пользоваться всей семьёй, — один взрослый велосипед на один дом. И мы — коротконогие дети, были не в состоянии перенести ногу через верхнюю велосипедную раму, и ездили, как называлось: «под рамой». Может быть сейчас, при обилии маленьких велосипедов люди не знают, как ездить «под рамой». На всякий случай, поясню. Это, когда ездят стоя на педалях и огибая своё тело мимо верхней рамы. По мере же нашего роста, мы научались закидывать ногу за раму, но ещё не доставали до сиденья. Это называлось «ездить на раме», и было уже второй ступенью освоения велосипедной езды…

Теперь про наш водоём. Вода в том пруду была на редкость прозрачной, хотя и несколько коричневатой по цвету и в небольшом отдалении от водоёма, если не была тронута ветряной зыбью, виделась чудесным природным зеркалом, с трёх сторон обрамлённым густой и высокой растительностью. Над прибрежной водой свисали шишечки рогоза, атласно блестели длинные полоски осоки, летали стремительные стрекозы, жужжали пчёлы и шмели.

Пробовали мы здесь развести карасей, но почему-то они не приживались, видимо здешняя вода была для них не совсем подходящей. Пиявок же в пруду водилось множество, и непонятно было: чью они пили здесь кровь.

Чёрные и жирные черви те ползали по отлично видимому, жёлто-коричневому дну, свисали со стеблей и листьев густой водной растительности, вызывая во мне при заходе в воду брезгливость и боязнь. Но пройдя дальше от берега и, пускаясь к середине пруда, вплавь, можно было осенить себя спокойствием, — в отдалении и на глубине пиявки не наблюдались.

Незыблема была поверхность пруда и на этот раз. И, лишь, бросившаяся с весёлым криком, мальчишеская гурьба дружно сломала то изумительное природное зеркало.

Вода уже была по-осеннему холодна, но после внезапно появившейся, отменной сентябрьской жары воспринималась телом на редкость благостно. Мы плавали и резвились над глубиной до озноба и, когда, невероятно озябшие, уже выскочили на берег, несусветная дрожь пронзила всех нас неодолимой и страшной силой. Недолго посидев и подрожав на берегу, мы торопливо отжали свои трусы и бросились, всё ещё трясущиеся, к полю и нашему спасительному костру.

У костра быстро приходим в себя. Принимаемся пробовать нашу картошку. Наполовину обугленная снаружи и уже покоричневевшая внутри, она всё же кажется лакомством невообразимым, и мы, обжигая губы и рты, торопливо наслаждаемся ею. При этом постепенно отодвигаемся от, взявшегося снова лихо обжаривать нас, костра.

Подошёл, остановивший, запряжённых в выпахивающий плуг, пару лошадей, колхозник Лёша. Попробовал предложенной нами картошки. Накинув на лицо своё лёгкую маску недовольства, пробурчал, что не так надо её печь, и скорым шагом отправился к окраине леса. Вскоре принёс оттуда старое, выброшенное кем-то, ведро и, наполнив его из борозды крупными клубнями, принялся разворашивать наш, капитально обуглившийся уже, костёр. Быстро опрокинув наполненное ведро в разворошенное место, стал закидывать его головешками и углями. Мы с любопытством за ним наблюдали.

Сделав дело, он уходит продолжить свою работу. И вновь наступает тишина.

Я окидываю взглядом дали поля, любуюсь величием их. Свежие борозды видятся мне что волны необъятного моря, краски которого я знал из картинок и кино. В мальчишеской той мечтательности полнилось сердце простором полей. грезились бескрайние волны ещё недавно раскачивающейся здесь на ветру, густой ботвяной зелени. И даже теперь, когда ботва почернела и повяла, простор отливал волнами, уходящих к темнеющему у горизонта лесу, борозд. Вспоминались несравненные, уходящие дали полей с пшеницей и рожью, отливающие светлым золотом, и густо волнующиеся даже на малом ветру. Мимо тех полей мы часто ходили в лес за малиной и по грибы, любуясь тем необъятным и колыхающимся простором. А поле льна, что открывалось следом и вовсе вселяло светлую романтику дальних морских дорог. При безудержном цветении его растений, всё оно светилось, умиляющей сердце и глаз, нежной голубизной…

— Айда поможем трудовым людям в их нелёгких делах, — звенит опять чей -то голос.

— Айда, — дружно откликается детский хор.

Бежим к женщинам, подбирающим с земли и достающим из под ворохов её, картофель.

Те улыбаются, вначале скромно пытаются отказаться, но всё же принимают предложение. И мы разделившись по работницам, азартно помогаем им, — собираем клубни в вёдра, держим для высыпания в раскрытии мешки, а то и сами высыпаем туда грузное содержимое стоговых вёдер. Вначале весело с друзьями и с колхозниц переговариваемся, но потом незаметно уходим в работу, — трудимся почти молча.

Попутно скажу, что колхозная работа была нам, особенно в старшем детском возрасте, весьма желанна, — в душе поднимала нас на некую жизненную высоту. И многие старшеклассники, особенно те, что покрепче, во дни летних каникул нередко приглашались на те работы. В общем — то, к ней стремилась и вся остальная взрослеющая детвора. Не из-за денег, — платили нам мизер, — а повторюсь: чисто из-за престижности…

И вот уже солнце склонилось к закату.

— Ну, вот и делу конец! — прерывает тишину крепкий мужской голос. Это Алексей подошёл к костру, возле которого уже молча рассаживались женщины. Разворошил большим ольховым суком головешки и угли, и опрокинул, обнажившееся там, ведро. Из ведра во все стороны брызнули пышущие жаром, но совсем не обгоревшие, клубни.

Смачно пробуя картофелину на ходу, Лёша подошёл к лошадиной паре, выпряг её из плуга, — Белугу и Былинку. Поблагодарил их за работу лёгкими похлопываниями по шеям и крупам. Животные тоже, казалось благодарили его взглядами широких и ласковых глаз. — Вот эта, конечно, жидковата будет, — потрепал он ещё раз Былинку, — а так, молодцы, не подвели, — сделал своё заключение пахарь и повернулся от них к костру. Благодарные лошади тоже потрепали пахаря за плечи губами.

Подъехал на телеге с, нагруженными на неё мешками с картошкой, второй, работавший в том поле мужчина, — Александр.

— Саша, давай ко мне! — кокетливо заиграла перед ним глазами азартная молодуха — Зоя, — ты вон какой крепкий, наверное, крепкое и всё у тебя. А я люблю, что бы покрепче! А ты как?

— А я потуже, — не будет хуже! — весело кидает на неё глаза извозчик.

— Ну, вы, молодые! — оговаривает кто-то из женщин, — кончайте жечь! И так жарко! Да и дети всё же здесь!

— Всё, кончаем, — отзывается Александр, — да и ехать надо, ждут уже там.

Возчик подбирает пару горячих картошин и, подбрасывая их на ладони, со словами: «я сейчас, быстро телегу освобождаю и за вами примчусь», плюхает с края на повозку и трогает лошадь в путь.

Вскоре же он показался, бурно пылящим бегущим «транспортом», дорогу, уже на обратном пути. Женщины стали подниматься, отряхивать платья, неторопливо выходить к обочине поля.

Поднялся и Лёша, отвязал от берёзки свою пару лошадей.

— Ну, — обратился он ко мне, — давай со мной верхом, пора уже к настоящей езде привыкать. Я с радостью подбежал к нему.

Лёша дружит с моим отцом, часто бывает у нас в доме, потому ко мне у него особая симпатия. — Ну, забирайся на Былинку, — протягивает он мне руку, лихо вскочив на соседнюю Белугу. Я, удерживаясь за руку и за хомут, наступив ногой на шлею, хоть и с трудом, но взбираюсь на лошадь.

Лёша трогает спаренных лошадей. Те устремляются бодрой рысью, затем переходят на лёгкий галоп. Мой старший напарник вопросительно смотрит на меня, но мне такой темп нипочём и я восхищённо улыбаюсь. Тогда Алексей подстёгивает концом повода лошадей и те переходят на такой стремительный бег, что у меня мельтешат перед глазами их безудержные лопатки. Захватывает дух и душа, кажется, отскакивает в пятки. С чем всё это можно сравнить? Пожалуй что, со стремительным лыжным спуском по крутой и огромной горке, да ещё имеющей трамплин, когда, если упадёшь, то рискуешь сломать лыжи и в кровь ободрать о жёсткий снег лицо. А если очень не повезёт, — так и переломать ноги. Но там езда-то привычная, а здесь надо перетерпеть. И вскоре немного привыкаю. Обеими руками крепко вцепившись в хомут, чувствую, что с усилием удерживаюсь на ходящей под бёдрами лошадиной спине; но чувство безумного ликования превосходит всякие страхи. И только на секунды сдавливаемая рёбрами, сталкивающихся порой лошадей, нога доставляет малые неудобства.

Но в азарте не хочется сего замечать, — дух отчаянного надземного полёта всё больше овладевает сердцем. Это уже не бег полем до пруда, не подрамная езда на велосипеде и, даже, не надрамная. Ты весь мыслью в овеянных страстью веках и годах, — в конных дружинах древних русичей, в стремительных атаках гусарских эскадронов.

Рассекаемый воздух сдувает со лба пот, наполняет рубашку, освежает нагретое тело. И, вот уже с грустью замечаешь, как лошади переводят стремительный свой галоп на короткую, тряскую рысь и вскоре останавливаются перед воротами конюшни…

Иду домой в комфортных объятьях, спадающей уже на закате солнца, жары.

Сердце радостно трепещется от минувшего, отчаянного аллюра. Теперь я знаю, что могу отдать всего себя любой встряске на этих стремительных милых скакунах…

Февраль

Дерзает февраль. И белая даль.

И буйный свой танец танцует метель.

Манеры пылки, движенья легки

И крутится снежной игры карусель.

Отчаянно пусть в напарницы грусть

Она пригласила среди кутерьмы

И, в общем-то, нет восторгов и нег

В прощальном балу уходящей зимы.

Разлукой сей мир грозит всё сильней.

И время рисует исхода маршрут.

Но видятся ей дела новых дней,

В ней грёзы о будущей встрече живут.

И кружит февраль. И белая даль.

И буйный свой танец танцует метель.

Манеры пылки, движенья легки

И крутится снежной игры карусель.

Деревенские праздники

Религиозные праздники на селе, даже в усиленно-атеистические времена моего детства, имели особую красочность и колоритность.

Надо сказать, что по настоящему верующих или соблюдающих в какой-то солидной мере религиозные обряды было немного, — разве уж самые старые бабушки. Хотя икона была почти в каждой, уважающей себя, семье.

Но и самих тех святых, по ком были иконы и сами праздники, в те дни, кажется, особо не упоминали. В общем, святые были как бы сами по себе, праздники — тоже, сами по себе.

Религиозные праздники, как известно, распределены, согласно церковных канонов, по приходам. У нас, например, праздновали Ильин день. В деревнях поодаль, что ближе к другой церкви — Троицу и так далее.

Наш праздник, как мне теперь видится, а, пожалуй, и на самом деле было так, отмечался с наибольшим размахом, и был в округе, наиболее желаем, и интересен, потому как проводился в разгар лета, и люди, отмечавшие его, находились по большей части на улице, у всех на виду.

Играли гармошки, люди собирались толпами. Среди народа, помещавшегося в разгар гуляний, на специально сделанные для всевозможных сборищ, скамейки выходили местные певцы и плясуны, радуя своим умением зрителей.

Особенно почитаемо было всеобщее хоровое пение русских и советских популярных песен. Среди того многоголосого пения я всегда отчётливо узнавал голос своей матери. Голос отца был слышен редко, пел он обычно тихо, не выделяясь, как будто стесняясь своего пения. Хотя слухом музыкальным был не обделён, умел играть на нескольких музыкальных инструментах.

Приходили на увеселительное действо и люди из других, ближних и не очень ближних, деревень отведать, вдохнуть бодрящего духа отменного сельского праздника.

Наряду со — взрослыми, появлявшимися здесь, чаще всего, в качестве чьих-то гостей, приходили своими группами и подростки. Мы, — местные ребята, тоже сгруппировавшись, иногда, забывая про «хозяйское» гостеприимство, пытались как-то пришельцев тех задеть, склонить их к буйной ссоре. Но до драки дело обычно не доходило, — «чужаки» старались вести себя скромно, помня о неравенстве сил, не задирались и обычливо быстро отходили в сторону.

Но в праздники, как говорится, всё ж не без дурости, — и среди взрослых иногда бывали, веселящие нас, юнцов, драки. Хотя происходило такое не очень часто, потому как люди в тот день были очень благодушны и старались до больших ссор дело не доводить.

Мы, с моим приятелем Толей, обычно ждали ещё одного развлечения, — иногда какой-то, маленькой группе местных мужиков не хватало для полных увеселений спиртного. И нас они, как падких до верховой езды юнцов, с одобрения бригадира или конюха посылали промчаться на лошадях в деревню с названием « Погорелка», где был небольшой продуктовый магазин с заветным для мужиков горячительным. Мы с радостью бежали к конюшне, зауздывали и выводили любимых нами лошадей и, запрыгнув на них со стоявших под навесом дрог, неслись галопом в ту деревню…

Кроме таких вот праздников по приходам, любимы были и общие религиозные праздники, такие как очень популярная в народе Пасха.

У нас она тогда праздновалась тоже весьма азартно, но ввиду частой в её время весенней распутицы, обычно массовых уличных гуляний не представляла. Исключение составляли только мы — ребятня, веселясь на улице за обычным в тот день занятием, — разбиванием друг у друга крашеных яиц, — «чья возьмёт».

Но особенно был интересен для нас — юнцов, в общем-то, не религиозный, но несущий какой-то мистический оттенок, праздник — Масленица.

Взрослые тоже иногда принимали в нём, какое-нибудь, участие. К примеру, прокатится по деревням с гармошкой да с песнями небольшая компания в разукрашенном разноцветными лентами возке, да на лихой лошадке со сбруей, такими же лентами да кожаными кисточками разукрашенной, — и видно, что не простой это день, а увеселительный даже у солидной, взрослой человеческой части сей, ещё помнящей старые забавы. Но у той категории местных жителей, конечно, сей праздник был очень популярен в отдалённые прошлые времена, когда говорили про него так: «Хоть с себя что заложить, а маслену честно проводить».

В наше же время, как видим, основное участие в том увеселении принимала ранняя молодёжь да детвора.

Празднество устраивали вечером и готовились к нему целым днём, а то и загодя, подбирая для костра всё, что может неплохо и долго гореть. Особо ценились старые автомобильные да тракторные покрышки, которыми нас механики в гараже, хотя и не очень-то жаловали (покрышки сдавались в те времена, для приобретения ли новых, или, по другой какой надобности.). Но иногда давали одну, или несколько штук.

Утаптывали снег на выбранном за деревней месте. Сооружали из добытого материала, днём ещё, будущий наш костёр и, назначив к заветному сооружению дежурного-смотрящего, уходили по своим делам.

Особым шиком было поджечь костёр у другой, традиционно враждебной нам деревни, раньше времени, т.е. днём. Отмечу здесь, что две наши близкорасположенные деревни часто враждовали с тремя деревнями, что находились поодаль, а те соответственно дружили меж собой против нас.

Отчасти дружила с нами и ещё одна деревня, что была несколько поодаль от селений наших. А отчасти же, потому, что дружна были нам лишь часть её обитателей. Несколько тамошних парней, державшихся обособленно, в нашу компанию не входили…

Однако продолжим. Поджечь чужой костёр раньше времени, как вы понимаете, было крайне тяжёлым делом, — за ними следили глазастые местные дежурные.

Костры обычно возгорались, как и положено, вечером.

Ну, а здесь уже происходило всё по законам обычной масленицы: люди валяли друг друга в снегу, прыгали через костёр, пели песни, словом — от души веселились…

Традиционно и, как везде торжественно, встречали Новый Год. Молодёжь старалась отмечать его отдельно, собравшись у кого-то компанией своих друзей. Старшие сельчане чаще всего этот день проводили у себя дома.

А увеселения обычно начинались загодя, накануне. И принимали в нём участие почти все, от мала до велика. Особенно был популярен маскарад, что проводился в клубе дня за два до главного праздника. Молодёжь и дети валом валили на заветное мероприятие посмотреть на диковинные наряды, облачённых в них людей. Уважающие себя, достаточно бодрые представители старшего поколения принимали главное участие в представлении. Участники изображали в своих замысловатых нарядах различные сельскохозяйственные культуры, растения, животных, сказочных персонажей, весело и озорливо танцевали под смех и одобрительные выкрики восхищённых зрителей.

После карнавала определялись победители, коим вручались ценные подарки. Той или иной ценности призами отмечались все непосредственные участники представления.

Неким празднеством, что выдавался чаще всего тоже зимой, были выборы, — в государственные ли органы, или в местные структуры власти — не столь важно.

Главное, что проходили они всегда весело, с шумными пьянками после голосования, с концертами в клубе, с обильно насыщенными желанной продукцией, буфетами.

Несколько похожим, общим, так сказать, праздником был и праздник завершения летней страды, или, по другому, «праздник урожая». Но здесь праздновали все вместе, за столами в просторном зале клуба. Обычно, участвовало в нём всё взрослое население, не столь уж многолюдного нашего колхоза.

В такие моменты случалось больше всего скандалов и драк, потому как сходились здесь в общую кучу люди из разных бригад и с разными производственными интересами. Тем не менее, ярость наружу выплёскивалась не так уж и часто.

Общее колхозное собрание тоже было своего рода праздником.

Здесь также совершались немалые винораспития и увеселения. Конечно, не на самом собрании, а в каких-то, излюбленных компаниями, местах. Совершались же они как до собрания, так и после него.

На собрании решались вопросы внутриколхозной жизни, выбирались председатель и правление. Голосовали тогда, как правило, единогласно «за», предложенных кем-то заранее, кандидатов.

На собрании также принимали в колхоз новых членов. Это в основном тех детей колхозников, которым на тот момент исполнилось, кажется, четырнадцать лет. При этом какого-то заявления от вступающих, да и самого их желания и присутствия на собрании не требовалось. Здесь также голосовали все «за», — так было принято.

Таким железным способом, колхоз пополнялся новыми членами. А уж о выходе их из колхоза по личному заявлению не могло быть и речи. Хотя, и существовали некоторые лазейки для выхода. Но об этом чуть позже. Будет ещё повод поговорить…

Были редко шибко отмечаемы такие праздники, как дни рождения, обычно их проводили скромно, в кругу своей семьи и только крупные юбилеи проходили с большим размахом. На юбилей обычно приглашались все родственники из ближней и дальней округи и всё взрослое население своей деревни. Изба при этом едва вмещала всех гостей.

Но в тесноте — не в обиде. Люди рассаживались вдоль стен за собранные из нескольких домов, столы, звонко чёкались с тостами и прибаутками, неимоверно голосили, перекликаясь с приятелями из дальних углов, дружно пели популярные в жизни песни…

Такое молодёжное гуляние, как проводы в армию, тоже можно отнести к праздникам, — молодёжь на них весьма радовалась и веселилась.

Но молодёжь есть молодёжь. И зачастую там случались забавные истории. Как, например, та, о которой я здесь хочу рассказать. Так, провожали в селе одного парня на службу. Народу собралось много, даже из городов родственники и знакомые понаехали. Ночью, отгулявши, как следует, люди разбрелись, кто отдохнуть, кто просто с возлюбленными своими пообщаться да погулять. Так вот: парень один, почему-то скучающий, зашёл в это время обратно в дом, а все кто там были, вповалку спят. Парень, видя на стене мундир, прибывшего из города, милиционера, свою одежду снял, надел тот милицейский наряд, и в одно дальнее село поспешил. К своей возлюбленной. Но добравшись до села, дом её вспомнить не смог и зашёл в тот, который ему показался наиболее на ту избу похожий. Зайдя внутрь и почуяв там запах жареного мяса, парень громко так носом потянул и сказал: «мясом пахнет». А хозяева в то время мясо убитого ими лося жарили. Видят: милиционер. Что делать? Ну и давай его всячески ублажать. За стол усадили, водкой угостили, закуской, с собой мяса дали, только, мол, прости нас и не говори про это никому. Ну, парень с тем добром уж под утро на место проводов возвратился. Говорит хозяевам: держите, мол, на утреннюю закуску лосятину…

Свадьбы случались довольно редко по причине демографической, — очень уж мало было девушек на селе. Если парни могли завербоваться куда-то на крупную стройку, например, после армейской службы, то у девчонок такой возможности не было. Поэтому многие из последних, что бы получить паспорт и перспективу дальнейшей вольной жизни уезжали до своего шестнадцатилетия в город к родственникам, и там получали заветный документ.

Была ещё перспектива поступления после школы в какой-то институт или техникум, но далеко не все на это надеялись.

Поэтому уже со старших классов сельской школы мужской контингент среди молодёжи обычно составлял абсолютное большинство.

И потому был для юношей ещё один очень желанный праздник, — назовём его праздником, хотя и был он своеобразным, удлинённым по времени и вообще, к обычным праздникам отношения не имел.

Осенью на уборку урожая, в помощь уже немногочисленным в те годы колхозникам, приезжали рабочие, или студенты, среди коих было много девушек. Это было настоящей отдушиной для сельских парней, толчком мощного заряда в их молодую жизнь. Приезжих обычно поселяли в каком-то пустующем, или малозаселённом доме. И вот по вечерам к тому дому тянулась молодёжь из ближних и не очень ближних деревень. Приезжали обычно на мотоциклах, коих в деревнях тогда было немало. Мотоциклисты, обычно, прихватывали с собой на заднее сиденье пассажира. Так, что молодого люда у тех домов собиралось довольно много.

Шутили, смеялись, заводили знакомства, раскатывали по ночным дорогам на мотоциклах, где сзади пассажирами уже были приезжие девушки. Иногда, надо сказать, довольно редко, всё это перерастало в серьёзные отношения.

И тогда не совсем обычный праздник тот продлялся надолго, может быть, на всю последующую жизнь…

Наши деревенские кони

В деревнях сейчас мало лошадей. Раньше, при колхозах их было куда больше, — почти в каждой деревне была своя конюшня. Теперь же, в большинстве своём, кони сохранились лишь в цирках, да спортивных клубах, да в каких-то развлекательных заведениях.

Надо сказать, что те деревенские лошади были, конечно, менее красивы большинства нынешних спортивных и развлекательных скакунов, — всё же давал о себе знать суровый деревенский быт и тяжкая их работа. Шеи тех лошадей были вытянуты лишь вперёд и головы не возвышались над телом. Особо же красивы были только жеребята, ещё не познавшие тяжкой трудовой доли.

Я помню, как в детстве мы любовались первым увиденным нами малым жеребёнком и, восхищённые сим зрелищем, чуть не забыли обо всём на свете, кроме этого, удивительного создания. Тогда пришёл ко мне перед дорогой в школу приятель и возбуждённо сообщил: «там лошадь на конюшне ожеребилась, айда на жеребёночка поглядим!».

Мы устремились туда бегом, чтобы не опоздать на уроки и скоро узрели удивительную картину. Жеребёнок был очень красив, — красно-коричневой, яркой масти, с белой звёздочкой на лбу. Он стоял как маленький миловидный ослик, прижавшись головой к телу своей матери и мерно перебирал вздёрнутыми стрелками своих остреньких ушей. Сказать, что мы были увиденным удовлетворены — сказать очень мало. Мы были насквозь пронизаны необычной радостью, и лихо мчась в соседнюю деревню к школе, впопыхах обсуждали только что увиденную картину.

С тех пор тот прекрасный скакун стал нашим любимцем на многие годы, вплоть до поры его зрелости и почтенного уже для коня возраста.

К этому располагал и характер его: добрый, общительный, если так можно сказать про коня, с игривым, весёлым нравом. А кличка его была Иртыш и нам казалось, что она для этого коня весьма подходит.

Известно, что кони подразделяются по темпераменту, также, как и люди, на четыре главные группы. Так вот, Иртыш был безусловным сангвиником, разительно отличаясь своими чертами от всех прочих, коней нашей деревни. А были здесь и холерики, в частности, агрессивный и злобный Динго, и флегматики, — их характерный представитель — сильный и спокойный здоровяк — Диктор. Меланхоликов, пожалуй, представляла Тревога — несколько мягкая, робкая и очень умная и добрая кобыла.

Но почему-то и клички их у нас, кажется, соответствовали и самим лошадиным характерам, хотя давались они животным сразу же по рождении и согласно букв алфавита. То есть, если в прошедшем году жеребята назывались на первую букву «А», то в этом — на букву «Б» и так далее. Так было удобно определять возраст лошади.

Что же до соответствия имён, то Иртыш, например, был спокоен, ровен, временами игрив, как и соответствующая ему река на разных участках своего течения. Младшая сестра сего коня — Комета, что и таинственная небесная странница, была загадочна, несколько дика, обособленна. Могучий тяжеловес Диктор отличался очень спокойным, ровным, размеренным характером. Пожилая кобыла Голубка имела серо-сизый, а при хорошей освещённости, казавшийся слегка голубоватым, цвет, отличалась мягким, размеренным характером. Особняком, как уже говорилось, был очень агрессивный и сильный жеребец Динго, несомненный вожак всего табуна. Как тут не вспомнить про дикую и злую собаку Динго, — обитательницу земель Австралии и некоторых юго-восточных стран.

Динго был к тому же ещё большой озорник и упрямец. Что он вытворял с одним из мальцов, охочим проехать на нём и как веселил при этом невольных зрителей оставалось в памяти у людей надолго.

А дело было так. Дошкольник Валька, друживший с извозчиками и привечаемый ими, имел в деревне, что в нескольких километрах поодаль, бабушку, которую очень любил. Иной раз, в конце рабочего дня, он приходил к конюшне и просил, у собравшихся здесь мужиков, лошадь, чтоб съездить к любимой бабушке.

Весёлый извозчик Юра, работающий с Динго, в отличие от всех своих коллег, никогда мальчугану не отказывал, но перед тем, как вручить тому вожжи, вынимал удила из конского рта и закреплял их под подбородком лошади. И Валька, деловито усевшись в сани, отправлялся в путь. Другая бы лошадь в таком случае, хоть и нехотя, но повиновалась бы вожжам, но Динго был не тем конём, чтобы слушаться любого ездока, тем более какого-то мальца. Прошагав несколько десятков метров и уяснив, что его хотят направить на междеревенскую дорогу, он, под матерные ругательства наездника и хохот наблюдающих то действо мужиков, поворачивал и шёл обратно к конюшне. Здесь был, конечно, шутливый и добрый смех, и Валька, впоследствии всё то вспоминая, сам смеялся над своими детскими поездками. — Коня всё же жалко, — говорил он, — после рабочего дня-то я его в дорогу посылал, и правильно, что он наотрез отказывался.

Хотя, стоит сказать, что зимой кони не очень-то утруждались: с санями им было легче ходить, нежели летом с колёсными телегами. Да к тому же зимой рабочий день не ахти какой длины, потому как темнеет очень рано.

А со временем, по мере насыщения колхоза техникой, работы у лошадей вообще заметно уменьшилось, и особливо возрастных особей старались по малому нагружать. При этом количество лошадей какое-то время сильно не сокращали. Так старые лошади стали большую часть времени проводить в конюшне. И лишь в моменты заготовки колхозниками сена для личного скота всех коней нагружали по полной программе.

О, это была настоящая трудовая горячка! Для мероприятия выделялись всего одни сутки, но обязательно в погожее время. И тогда конюшня начисто опустошалась. Разбирались все, имеющиеся там кони, разве что кроме совсем необъезженных, — самых молодых.

Целыми семьями взрослые люди ещё с вечера пускались на поиски мало-мальски пригодной для косьбы травы. Сделать это надо было ещё до темна, чтобы уже с чуть занявшимся рассветом приступить к заготовке. Искомый участок обычно находился где-то у края леса, или на лесной поляне, с приемлемыми для скота травами и где колхозное начальство побрезговало брать сено для коллективного хозяйства.

Срочно делался небольшой закос, дающий всем знать, что сей участок занят, «застолблён», чтобы какая-то другая семья не положила вдруг глаз на отысканный «лоскут» и приступали к короткому отдыху. А уже чуть свет, зардевшейся в небе, зари начинались косьбы.

А там, как сказал поэт: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!»

Косцы же говорили: «коси коса — пока роса, роса долой — и мы домой». А ещё говорили: «в людях не деньги, в копнах не сено». То есть надо держать его при себе. Да к тому же, надо быстро расстилать его и сушить, пока оно не сопрело. Сие делалось где-то уже близко от дома. И за несколько погожих дней высушив, время от времени вороша, переворачивая травяную массу, приступали к уборке её на свои дворы, на сеновалы — навесы под надёжной, непромокаемой крышей.

Попутно скажу, что той заготовки на всю зиму всё равно не хватало. Зимой сено подкупали в глубинных деревнях, куда ещё не сумел добраться строгий социалистический контроль, и где люди могли запасаться тем благом с достатком и сверх достатка…

Но вернёмся же к жизни самих лошадей. Надо сказать, что в быте коней, даже касаемо очень возрастных их особей, бывали часы немалой отрады. То было, когда в летние месяцы лошади отгонялись на ночь на относительную волю, на природу, — в так называемое «ночное».

В такие вечера мы с моим другом Толькой просились у конюха отогнать вместе с ним на ночлег табун. И порой нам это позволялось.

Помню, как в одну из первых таких гонок подо мной была та самая, пожилая кобыла Голубка, о необычном цвете которой я ранее упоминал.

Сёдел у нас не было и нам во время тех скачек приходилось всегда восседать непосредственно на лошадиных спинах.

Ох, и сколько же страхов я испытал тогда! При отъезде Голубка подо мной неожиданно стала взбрыкивать или, как у нас говорили: «зверикать». Это, когда лошадь, радостно возбудившись, начинает скакать, подбрасывая вверх, то переднюю, то, особенно, заднюю часть своего тела, при этом резко виляя корпусом из стороны в сторону. Так вот, Голубка вдруг стала, как юная «зверикать», отрывая меня от своего буйного тела. Я, словно объезжающий молодого мустанга, ковбой, подбрасывался в воздух от её, ходящей ходуном, спины. Повода вырвались из рук, но каким-то чудом я удерживался, ухватясь за самые концы её длинной гривы и как не слетел при том наземь, одному Богу ведомо.

К счастью, та катавасия длилась недолго. Вскоре Голубка успокоилась, и я уже без проблем продолжил на ней свой путь. А неким условием того её буйства, думаю, послужил мой маленький вес и рост, — мизерный даже для моего тогдашнего двенадцатилетнего возраста, — она просто не почувствовала на себе серьёзного седока…

Больше же мне помнится одна из поздних моих скачек, перед тем, как нашу конюшню закрыли, и значительно сокращённое в связи с этим поголовье наших лошадей перевели в конюшню соседней деревни.

В тот погожий вечер кони браво выскакивали из проёма конюшенных ворот и живо резвились на примыкающей к краю деревни, лужайке.

В деревню они обычно при выгоне не бегут — знают свою привычку, а здесь, на окраине всё огорожено. И место широкое, — есть, где разгуляться. Здесь животные не теряются, — полнят луг своими безудержными скачками, да взбрыкиваниями да валяниями на траве.

Но мы не даём им тут полностью разгуляться и скоро гоним от деревни по огороженному прогону вдаль.

Подо мной умная и послушная кобыла Тревога. Ей можно и не управлять, — она сама скачет так, чтобы где надо заворачивать резвящийся табун по нужному маршруту.

Путь наш мимо водокачки, свинарника, каких-то старых, неиспользуемых теперь, построек. Справа дорога на одну из деревень. Но проход в заборе уже закрыт и табуну ход только к огороженному загону, называвшемуся у нас «гражеником». И кони устремляются туда, поднимая с просохшей, избитой копытами земли клубы рвущейся вверх пыли.

Мелькают по сторонам пегие, покосившиеся столбы и жерди старых заборов. Впереди — взлохмаченные гривы, колыхающиеся головы, спины, хвосты.

Раздутые от стремительного бега лошадиные ноздри создают особую красу вытянутым мордам, — будто ровно срезанные спереди, лихо рассекают они встречный знойный воздух.

Но на середине прогона небольшой пруд и кони замедляют свой бег, останавливаются у берега, поочерёдно и осторожно заходят в воду. Здесь у них водопой. Вначале, гребут копытом воду перед собой, толи отпугивая возможных водных обитателей, толи, разгоняя мусор и муть, и потом уже смачно пьют, погрузив губы в заветную влагу. Дальше тот же путь в просторный загон. Дальняя часть его и бока представляли закруглённый лесок, ближняя — небольшой луг с весьма богатой, хотя и во многих местах заметно утоптанной, растительностью. По форме же весь тот загон символично напоминал конское копыто, где лесок — «подкова», а луг — свободная часть того « копыта». Ну, лично мне так это казалось.

Кони лихо устремляются туда, где ждёт их желанный ночлег, вольное отдохновение на благодатной природе. Уже нет их прежней игривости, но заметна великая устремлённость к приближающейся заветной цели.

Впереди в отдалении мелькает вороной силуэт сурового вожака Динго. Сбоку от табуна обособленно мчится вороная же, загадочная кобылица Комета. С другого края маячит серо-голубыми красками, упорно стараясь не отставать, скромная возрастная лошадь Голубка. В центре стаи — спокойный и общительный Иртыш. Позади гонимого табуна грузно топает широкими копытами тяжеловесный флегматик Диктор…

Ты же мчишься, видя себя в полёте несметной тучи. Путаются ощущения пространств и времён. Ты в который раз здесь, меж привычных покосившихся заборов, среди, обработанных зелёных полей и одновременно где-то в вольном просторе древних диких степей, безграничном пространстве чужих, неизведанных далей…

Но вот и конский заветный «граженик», где скакуны расходятся, кажется, с ещё большим удовольствием и счастьем. Одни, сразу опустив лоснящиеся шеи, приступают к трапезе сочной травы, другие, — повалившись вверх ногами, живо валяются на любимой зелени…

Обратно идём с уздечками в руках. Но ощущение принятого полёта долго не спадает. В воздухе свист ветра, в глазах мельтешение конских грив, тел, хвостов, на душе восторг и умиление…

Икона

Было это ещё при советской власти, — в конце угасания её. Сашка закончил десятый класс. А класс-то, смешно сказать, — четырнадцать человек: десять парней и четыре девчонки. Девчонок мало, потому что их к старшему возрасту обычно отправляли из деревни жить к родственникам в город, для получения паспорта. С парнями в этом деле было проще: они могли получить паспорт после армии, оформившись там к «дембелю» на одну, из многочисленных в то время, комсомольских строек. И тогда они тоже становились вольными людьми.

— Просто посмотреть уже не на кого, — морщился Сашка, вспоминая то далёкое, как ему теперь казалось, время. — Была тут одна приглянувшаяся, — думал он вспоминаючи, — Таня из Тулы. В деревню соседнего колхоза на лето приезжала. Родственница агронома тамошнего. По — началу нравилась, уже и клинья хотел к ней подбить. Но вскоре опротивела, — слишком заносчивая, да, кажется, ещё и глуповата.

В общем, махнул он на свою местность рукой и стал подумывать, как бы в город с неё побыстрее сбежать.

Сашкина мать тоже не хотела парня держать подле себя до его армейской службы, выпросила кое-как у председателя нужную справку и направила сына в дорогу.

— Поезжай-ка, сынок, в город, к тётке своей, Людмиле. Она пристроить тебя обещала в ремесленное училище или, как уж они теперь, вроде Пэ-Тэ -У называются. У нас-то, сам видишь, молодёжи нету совсем. Ну, а уж с хозяйством с нашим, — с коровёнкой да огородом я сама как-нибудь управлюсь. Чего тебе тут маяться? Хватит, — я помаялась. Отец твой тоже до сроку помер на этом житье. Поезжай, Людка встретит, я позвоню ей, — вечером в контору забегу…

— Ты, Саша, по плохой-то дорожке там не ходи, — напутствовала она сына перед поездкой, — народ ведь всякий в городе попадётся. Лихих-то людей пуще огня бойся и в друзья ещё не заведи.

— Да что я маленький совсем, ничего не понимаю? — конфузился тот с ироничной усмешкой.

— Так и не маленькие сбиваются с пути, — продолжала она наседать, — вон Колька-то Хватов, пожалуйста тебе, — сидит. А всё из-за чего, — с компанией нехорошей связался. Федька тоже, давно ли вышел, — и опять, говорят, забрали. Серёжка Караваев уехал на Дальний Восток и дома теперь ни слуху, ни духу, ни вестей ни костей. Тоже, поди, сидит, а может, что ещё хуже. Наших-то деревенских в два счёта там облапошат, да на поводу и ведут. Так что, слушай, сынок, да береги себя…

Через год Сашка окончил профессиональное училище, куда оформить его помогла тётка, и стал зарабатывать, какие-никакие, но одному-то вполне хватаемые, деньги. По началу, он даже посылал понемногу матери, зная, что в колхозе люди всегда деньгами не избалованы. Но постепенно привыкая к городским компаниям, набираясь новых взглядов в них, он пришёл к тому, что та прежняя деревенская бережливость стала из него вытравливаться и деньги свои он, в кутежах и пьянках, стал быстро сводить на нет.

Но на работе начальство его ценило: работящий, никогда ни на что не жалующийся, привыкший в деревенской жизни к самым тяжёлым условиям. Начальник даже квартиру в не очень отдалённом времени пообещал дать, с коими на этой работе очень уж больших проблем не было.

Появился у него и друг закадычный, — Игорем звали.

И началась их крепкая дружба. А завязалась она прочно с того, что зашли они как-то с ним вечером в столовую перекусить, предварительно взяв бутылку водки. Сели за стол. Распили, наливая незаметно из под стола. Поужинали не спеша. А когда стали уходить их окружила в коридоре группа парней, приставили к Сашкиной груди нож. –Ты, фрайер, оставайся здесь, — сказал их вероятный вожак, — а тебе, — глянул он на Сашкиного партнёра, — час на дела, бутылку водки принесёшь, а то — товарищу твоему хана придёт.

Приятель, не мешкая, ушёл, а Сашку посадили парни в столовой с собой за стол и стали пить водку. Полстакана налили и ему.

— Держи! Для предварительного счастья! — сказал их главарь, не оборачиваясь в его сторону. Говорили они о своих тёмных делах, и он с замиранием сердца ждал своего «судного» часа.

Но вот слабая нервная улыбка высветилась на его страдальческом лице, — он увидел спешно шагающего от двери товарища. Тот подошёл к столу и вытащил из- за пазухи бутылку.

— Добро! — улыбнулся рыжий, взяв водку, — ну, теперь можете ходить сюда сколько душе угодно, никто пальцем не тронет. Свободны.

— Еле достал, — бросил Сашке на ходу товарищ, — у девчонки знакомой, на коленях уж перед ней стоял…

После этого случая стали они дружить так, что, как говорят, водой не разлить. Тем более, что у нового друга был к Сашке, похоже, особый интерес. Сашка об этом догадался уж значительно позже. Ну, а пока он иногда что-то подозревал, но тут же эти мысли от себя отгонял и про своего спасителя думал: — Ну чем не друг! — сильный, смелый, выручит, когда надо в беде, с таким уж точно не пропадёшь.

Как-то привёз он своего друга в деревню на праздник. Было много выпивки, особенно самогона, и закуски тоже много, и весело было в тот день на селе.

Парни хорошо выпили. Сашка был весел и чувственен, радуясь встрече с близкими и знакомыми, и особенно со своей матерью, по которой он очень в разлуке скучал.

— Эх, заработаю я в городе квартиру, надеюсь, что быстро, начальник уже обещал, — и заберу тебя к себе, от этого тяжкого труда, от этой беспросветной маяты, — говорил он, едва не пуская умилительную слезу.

— Да куда же я денусь-то отсюда, — усмехалась мать, — мне ещё до пенсии здесь пятнадцать годков напрягаться, а там уж и неизвестно что будет. А раньше этого срока нечего об отъезде и помышлять, надо здесь быть. Вон, Татьяна, — тётка твоя, сорвалась — и почти без пенсии осталась, да и муж её Александр. Оказалось, что стаж у них деревенский пропал. Они-то ведь знали про это заранее, но такие вышли обстоятельства, что пришлось уезжать. Дочери в городе надо было срочно помогать, — с ребёнком малолетним нянчиться. Вот здесь дом продали, а там купили домишко в городе. Стаж деревенский у них пропал, а городского уж выработать не успели. И ведь порядком людей несчастных таких. Многие просто по незнанию впросак попадают. Думают: у нас всё справедливо с этим, как везде говорят. Ан нет, — кое-кто обжигается.

Вот если городские в деревню уедут — хоть редко, но так бывает, — здесь ничего у них не пропадает. И потому не очень верят они тому. А когда им объясняешь, — смотрят удивлённо. Так что несправедливость, ой какая!

Писала Татьяна про это в министерство, так они знаете что ответили:

«Такая, мол, практика способствует закреплению кадров на селе». Они кадры такой несправедливостью закрепляют!

— Ну, хватит о грустном, — праздник всё же! — закруглил тему Сашка и компания, недолго помолчав, занялась разговорами о редких весёлых моментах их деревенской жизни. Лица людей засветились, зажглись. Вспоминали и оказии на работе и пьяные праздничные драки и много всего, что приукрашивает невзрачный деревенский быт.

Игорь тоже повеселел, стал чувствовать себя совсем, как дома, ходил без стеснения по всему пространству, весело вплетался в общий разговор, бросал туда искры своих остроумных реплик. Но его в этом доме больше заинтересовала не вся та весёлая болтовня, а нечто другое — икона, висевшая у друга в горнице на стене, которую он заметил в одной из своих коротких прогулок.

— Слушай, договоримся, — шепнул он другу, — ты мне икону, а я тебе денег на «Яву» на мотоцикл — идёт?

— Ты что, спятил? Мать же не отдаст.

— Жаль, — вещь стоящая! Деньгами бы завалиться можно. Ладно, пошли поговорим, — взял он Сашку за руку. Они вышли на улицу.

— Прикинь-ка, где их можно достать?

Сашка почесал затылок: — Да у всех, наверное, есть… Да нет, не даст, конечно, никто.

— Ну ладно, даст — не даст, говори: где можно взять.

— Ну, вон у тётки Марьи много, — недолго подумав, сказал Сашка.

— Давай-ка покумекаем, как их взять. Она куда-нибудь из дома уходит?

Но Сашку уже начал прошибать пот. — Да нет, опасно всё это, — боязливо протараторил он, — уходит, но ненадолго.

— Да не трусь ты, — тепличное растение, всё пройдёт как надо, без задоринки.

— Может вечером за молоком пойдёт к Васильевым.

— Так, а Васильевы где живут?

— Это в другом конце деревни, третий дом от краю.

— Хорошо. У вас, как я понял, когда в своей деревне ходят, дома не запирают.

— Конечно.

— Годится, — прищурил Игорь глаз, — только умри — никому ни слова. Да смотри, до вечера не напивайся…

Вечером, когда тётка Марья, опираясь на палку, медленно пошла по улице, друзья были наготове.

— Давай быстро за мной, — скомандовал Игорь.

Один за одним, озираясь, они прошли через Марьин огород к дворовой калитке и прошмыгнули внутрь дома.

— Стой здесь на шухере, гляди в окно, а я просмотрю что надо, — скомандовал Игорь, ловко шаря глазами по стенам передней комнаты. Затем он перешёл на кухню, откуда быстро юркнул за дверь, направившись к горенкам.

— Пойдёт одна, — сказал он, возвратившись с небольшой иконой в руке и, махнув рукой Сашке, быстро направился через двор на улицу. Сашка стремглав проследовал за ним.

— Шеф такую с руками оторвёт, — сиял Игорь, когда они рассматривали добычу за стеной бани, — для тебя это пока — тёмный лес. Ну ничего, со временем наблатыкаешься, — подбадривал он, ещё больше оробевшего, приятеля.

— Принеси-ка быстрей какую-нибудь тряпицу, чтобы завернуть, — послал он домой Сашку…

Они спрятали икону в бурьяне за баней, и пошли продолжать празднование…

На другой день Сашка проснулся рано. Голова болела и кружилась. Ко всему вспомнилось содеянное, и на душе ужасающе заскребло. — Чёрт бы побрал, связался тоже с этим городом, — думал расстроенный парень, — лучше бы уж оставаться здесь… Да тоже и здесь не сладко, — утешал он себя — ну, что будет, то и будет, чему быть — не миновать.

Вскоре проснулся и Игорь, и мать стала накрывать стол.

— Садитесь гости завтракать, — ласково говорила, чай, болят? Вино ведь надвое растворено: на веселье и на похмелье.

Игорь с Сашкой быстро натянули штаны, пополоскались у рукомойника и, довершив прочие утренние обязанности, сели за стол.

После двух опрокинутых в рот заветных стопок и обильной закуски Сашка немного успокоился, слегка повеселел.

Скрипнула дверь, в комнату вошла соседка, тётка Марья и Сашку внутри здорово передёрнуло, но он взял себя в руки и вида не показал.

— А, Марья, садись за стол, я ведь тебя ещё вчера ждала, ты же званая была. Чего рожу-то воротишь, долго не заходишь, или обидела тебя чем?

Марья села на край поданного стула, несколько призадумавшись, заговорила:

— Так ведь, хорош гость, если редко ходит.

— А ты давай почаще ходи, ты мне всегда хороша, а уж в праздники, — тем более.

— Так ведь, горький в миру не годится на пиру. Я вчерась-то не пошла со своими делами, а сегодня, вроде как праздник к концу, так вот и зашла.

— А что за горе случилось-то? Давай рассказывай?

— Да обокрали меня, Танюшка милая. Вечером, пока к Васильевым ходила за молоком. Прихожу домой, а иконы одной нет. Что за зараза взяла, руки бы оторвать. И подумать не знаю на кого, — гостей целая деревня. Из озорства ли, или ещё для чего, — не знаю, но иконы одной нет.

Мать строго взглянула на Сашку, повысила голос: — Это не вы озоруете?

— Нет, что ты, совсем что ли? — не показывал вида сынок.

— Да нет! — убедительно вторил приятель.

— Конечно, нет, Сашка-то этого не сделает, — уверенно заступилась тётка Марья, — я вить его с пелёнок, почитай, знаю. Это уж чьи-нибудь пьяницы, понаехали тут на нашу голову. А так-то, кому она нужна, иконы-то старые…

Ну, да ладно, хоть всё вздыхай. Хорошо ещё тех, что поновей не взяли. Особенно за самую хорошую я рада, за Николая Угодника. Почти новая у меня, — совсем недавно её купила.

Игорь незаметно подмигнул Сашке, мол, всё в порядке, считай, что повезло…

С хорошим настроением они покинули деревню и прибыли в город.

Но дальше дело приняло совсем невесёлый поворот. Когда Игорь уже сбыл икону и рассчитался за неё с приятелем, перекупщика арестовали, и ребята с тревогой стали ожидать последствий.

Они не замедлили появиться. Вскоре арестовали и Игоря. Тот товарища не выдал, — взял всю вину на себя. Но вскоре допросили и Сашку, и он, как говорится, «раскололся» и рассказал всё, как было.

До суда его отпустили. И быть бы ему это время на свободе, но устроил парень сразу после допроса пьяный скандал в питейном заведении и попал в милицию. После этого на свободе его оставлять уже не решились и поместили за решётку.

Милицейскую камеру, где он оказался, Сашка запомнил в больших подробностях и надолго, — уж очень впечатляющи там были условия и контингент. Сказать, что было тесно, так это, как говорится, ничего не сказать, — тесно было настолько, что если бы все встали и сошли с общих деревянных нар, то большинство не смогло бы найти для своего стояния места.

В камере было человек пятнадцать. Большинство лежало на этих нарах, подстелив под себя верхнюю одежду, остальные прохаживались, задевая, и придерживая друг друга, между нарами и камерной стеной.

— Курить есть? — спросили из тёмного угла.

Сашка нащупал в кармане помятую пачку, бросил в тот угол. Сгрудившись над ней, задержанные достали несколько сигарет и пачку вернули. Стали раскуривать добычу.

— На всех. Курево надо беречь, и ты береги, старайся курить чинарики — сказал, повернувшись к Сашке лицом, смачно вдыхающий долгожданный дым и приостановившийся от ходьбы, парень в красном свитере.

— Ты за что здесь? — обратился он снова к Сашке, сделав несколько затяжек и передав окурок соседу.

— Да икону в деревне у бабки стащили.

Парень понимающе кивнул.

— А ты за что?

— Я за убийство.

— Серьёзно?

— Какие тут могут быть шутки…

— Случайность, — продолжал он, подумав, — на поезде, сопровождающим грузов работал. После смены пистолет не сдал. А тут приятель ко мне заявился. Я в шутку навёл на него. И на курок-то не хотел нажимать, но как-то получилось, — и «бах». И всё. Теперь уж назад не отыграешь. Как взвёл, как патрон там оказался? — не пойму. Да что уж теперь! — махнул он в отчаянии рукой.

Затем резко потряс головой, махнул ещё раз рукой и нервно заходил по проходу.

— А ты из наших значит, — из воров? — спросил Сашку с нар большой крепкий смуглолицый человек и, подвинув свёрнутую куртку к самой стене, подпёр её черноволосой головой, — первая ходка, вижу.

Сашка кивнул.

— Ну, ничего, натаскаешься. Сюда только раз попасть — и пошло поехало. Сюда, как говорится, вход широкий, а выход узкий, — и сюда, за решётку и в эту воровскую жизнь…

— Весёлое дело — воровство, — продолжал он через паузу, несколько задумчиво, — и всё же есть в нём какая-то неприятность и подлость. Мы раз спёрли у мужика сумку на вокзале, а он, оказывается, дочь в больницу вёз в Москву, и оставили людей без денег и без билетов. Ну, а нам-то откуда было тогда знать?!…

— Но, что поделаешь, такова наша жизнь, — закончил он, вздохнув, и, закрыв глаза, замолчал, возможно, крепко задумавшись.

В распахнувшемся дверном оконце появилась часть красного, одутловатого лица надзирательницы: — Чай и хлеб получите, уважаемые. Вот хлеб. Давайте кружки сюда, — сейчас я вам написаю.

Камера загудела: — Мы тебе написаем, тварь мордастая, — до дома не доползёшь!

— Да я так, — улыбнулась надзирательница, — вам уж и пошутить нельзя.

— Шути, да знай меру, — примирительно проворчали в камере.

От окошечка потянулись по рукам, дымящиеся паром кружки и серёдки чёрного хлеба.

— Ну, на здоровье! — подмигнул Сашке смуглолицый, неторопливо прихлёбывая из кружки, — один декабрист писал, как их гнали в Сибирь. Так вот, жаловался: дают, говорит, нам на день всего по буханке хлеба да по паре фунтов колбасы. Вот истинный крест. Сам читал. А тут по кусочку хлеба, да кружке чая чуть сладкого. Эх, и времечко пошло, прогресс, мать его!..

Перекусив, люди несколько ободрились, слегка повеселели, стали вспоминать зоны, где им пришлось «отсидки» проводить. Вспоминали начальников, общих знакомых, многие из которых ещё там «торчат», ну а некоторые и на свободе уже «дрягаются».

— А интересно, убегают с зоны, бывают случаи? — поинтересовался, молодой парень, — шофёр, день назад совершивший со смертельным исходом аварию.

— Бывают, — кивнул смуглолицый. — У нас одному собрали летательный аппарат из бензопилы. Ну, пропеллер, лямки к аппарату приделали. Он, значит, его на спину и попёр. Через ограждение перелетел и свалился. Тут его и взяли с переломанной ногой. А то один добежал аж до Архангельска и чуть за границу не утёк. Забрался в порту на теплоход. Его там лесом при погрузке завалили. И до отправки минуты какие-то оставались, когда мусора нагрянули. Ну и что, значит, — стали искать, по надстройкам не нашли, пошли брёвна паром ошпаривать. Ну, он там и заорал благим матом — нашёлся.

А то убежали раз, — но я этому не свидетель — менты сказывали. Свалили, значит, трое, а побег организовал эстонец — националист. Ушли куда-то далеко, и он там им говорит: я вас вывел, а теперь, мол, давайте сами, — а я своей дорогой пойду. Ну и что?! — тех двоих через неделю привезли, а этого и след простыл. Всё у него было рассчитано. Умный мужик, — добрался до своих, а там попробуй — достань у лесных братьев… Вот так-то у них, — подытожил он после короткой паузы, и, вздохнув, добавил, — ну, давайте, корешки, поспим, — и тяжело повернулся к стене.

В камере повисла тишина.

Когда Сашка проснулся, там уже никто не спал, — курили, вполголоса разговаривали.

После продолжительного ночного забвения, где ему снилась нормальная человеческая жизнь с обычными повседневными заботами, вдруг явилась суровая реальность. Под горло подкатил ком.

— Ну, ты и дрыхнуть! — сказал, взглянув на него, лежавший по соседству, шофёр, — я так почти и не спал, только чуть задремлю — сразу кровь вижу, мертвецов, — аж передёрнет всего!

— Ну, а ты хоть чего видел во сне, вижу: что-то недоброе, осунулся-то вдруг весь? — спросил, посмотрев на Сашку, смуглолицый.

Сашке вдруг вспомнился ещё один короткий предутренний сон: — Да снилось, что выкрал я у милиции все на меня бумаги и сжёг, — чуть повеселев, сказал он.

— Сон, вообще-то неплохой, — коротко кивая, сказал смуглолицый, — не переживай, много не дадут. А вообще-то у нас самым счастливым ночным видением церковь считается. Это к скорому освобождению.

Но Сашке снова стало дурно и не до разговоров, — опять на сердце тяжко навалилась его беда. Он стрельнул у кого-то чинарик, и, опустив голову и жадно вдыхая дым, стал ходить по, свободному пока ещё, узкому камерному проходу.

На какое-то время организм давал отдохнуть, притупляя чувство горечи. Тогда парень обдумывал, как вести себя на суде. Но перерыв длился не долго, — душевный груз возвращался, сдавливая разум тупой, тяжёлой тоской.

Вскоре шофёра и Сашку вызвали к дежурному. Там были ещё двое арестованных. Вооруженный сержант объявил им, что повезёт их в тюрьму, строго и громко предупредив, что шаг в сторону будет считать побегом и стрелять начнёт сразу и без предупреждения, на что один из арестованных усмехнулся.

— Я серьёзно говорю! — ещё больше повысив голос, сказал конвоир, — шутки и веселье здесь неуместны. На выход, вперёд!..

Их доставили «воронком» в тюрьму. Потом строем повели уже за закрытыми её воротами. Зловеще скрипели многочисленные внутренние замки, двери. Со стен, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, двор озирали автоматические телекамеры.

Арестованных завели в тамбур, состоящий из четырёх мрачных, шероховатых бетонных стен и металлической сетки вместо крыши.

Сержант кивнул принимающему офицеру на того, усмехнувшегося парня:

— Весёлый, — на всё ему смешно.

— А мы его здесь научим родину любить, — подмигнул сержанту офицер, на что арестованный опять улыбнулся.

— Ах ты, сынок! — вскипел офицер, двинув вперёд корпус, — здесь не у тёщи на блинах, быстро порядку научим! Ну, что глаза-то пялишь? — Быстро в наручники его! — резко повернул он в сторону раскрытой двери голову…

Вскоре парень был в наручниках. Охранники, заперев дверь, ушли.

— Я знаю эту штуку, — сказал закованный, заинтересовавшимся его наручниками, друзьям по несчастью, — главное — поменьше их дёргать да шевелить, они самозатягивающиеся. Вообще-то, уже крепко жмут. Ну, ничего, снимут — куда денутся.

Минут через тридцать за ними пришли, с закованного сняли наручники, повели всех в баню. После неё завели в большое помещение, где они из кучи старого постельного хлама выбрали себе боле — менее подходящие матрасы, подушки, одеяла. Навьюченных тем добром, провели их по длинным металлическим, огороженным металлическими же сетками и арматурой лестницам через несколько этажей и, наконец, доставили в камеру.

Там стояли четыре койки в два яруса. На них они сбросили свои постельные принадлежности и одновременно с лязгом закрываемой двери и скрипом замка плюхнулись рядом со свёрнутым тряпьём на сетки коек.

Переведя дух, осмотрели своё новое жилище. На подоконнике, нашли, заботливо оставленную кем-то, коробку с длинными, рассчитанными на докуривание, чинариками и с наслаждением закурили.

Из вмонтированного в стену динамика вдруг грянула песня «У меня сегодня день такой счастливый», чем вызвала у парней дружный, впервые за эти дни исторгаемый, громкий смех.

Сашка расположился на нижней койке. Лежать не хотелось, а сидеть было неудобно, — голова упиралась в верхний ярус.

— Ну, и сделают же, — никакого удобства, — возмутился он, переходя к, едва пропускающему уличный свет, оборудованному жалюзями, окну.

— Удобства тоже захотел! — усмехнулся тот, которому надевали наручники, развалившийся в крайней от окна, нижней койке, — ты видел какие стены в том тамбуре, какими шляпками обмазаны? Это, чтоб нам жизнь раем не казалась.

— А интересно: какой толщины стены? — поинтересовался шофёр.

— Да, наверное около метра, — отозвался тот.

— Между прочим, в Хиросиме, в районе взрыва, только заключённые не пострадали, — добавил верхний Сашкин сосед. После чего предложил познакомиться.

Сокамерники встали, сгрудились, обменялись рукопожатьями, назвали свои имена.

Сашкин верхний сосед оказался начальником ОКСа завода и находился под следствием за «денежные махинации в особо крупных размерах». Звали его Сергей. Парень, на которого надевали наручники, обвинялся по той же статье. Он был студентом и где-то на Севере, во время студенческих летних работ, вместе с руководителем их отряда — преподавателем и местным начальством занимался приписками. Он представился Андреем.

Шофёра Сашка уже боле — менее знал по бывшей камере. Звали его Колькой.

— А тебе хоть воровать-то было на что? На пропой? — спросил у Сашки, когда все улеглись, свесив с верхнего яруса голову, Сергей.

— А на что же ещё? Да и так, на житьё — бытьё, — буркнул снизу тот.

— А пьёшь-то, поди, красноту дешёвую? — продолжал допытывать сосед.

— Конечно, а что же ещё. Ну, и водку.

— Ну, не знаю. Я, например, пью в ресторане, и хорошие вина. Я пью, что бы снять напряжение. Что бы просто отдохнуть. Понимаешь?! А чтоб: нажраться, да ходить с пьяной рожей, с посоловевшими глазами — вещь не по мне. Я такое дело совсем не принимаю.

— А если не пьянеть, так зачем тогда и пить? — удивлённо возражал Сашка, — это тогда лучше лимонад употреблять, — и вкуснее, и дешевле и пьяным не будешь.

— Ах, вон, — у тебя своя правда, — произнёс начальник и отступился. Но несколько помолчав, продолжил речь, обращаясь уже ко всем присутствующим: — Я слышал, в зонах, так называемые, «повязочники» есть. Срок им могут убавить. И боле — менее престижно. Надо бы получше узнать про то.

— Да их, говорят, не любят там, — откликнулся с другой верхней койки Андрей.

— Надо всё же уточнить, — не унимался Сергей, — хочется повеселей срок-то отбыть.

— Да уж веселья-то вряд ли мы здесь найдём, — ответил Андрей, опять по привычке ухмыльнувшись.

Радио то ненадолго включалось, то вновь замолкало, наконец, к исходу вечера замолкло совсем. Скоро все погрузились в сон.

Сашка на этот раз спал хорошо, без каких-либо запоминающихся сновидений и по просыпу сразу же вспомнил свою ситуацию. Но особых переживаний теперь не было, — организм принял всё как есть.

После утренних процедур и завтрака, а был он на этот раз довольно сносным, окошечко в двери открыла местная библиотекарша и предложила список доставляемых книг.

Сокамерники с огромными энтузиазмом и радостью окунулись в просунутые им листы и выбрали себе сразу по нескольку произведений. Сашке приглянулись три приключенческих книги о путешествиях в южных землях и морях. Особенно заинтересовало его произведение «Таинственный остров», в которое он и погрузился всем своим вниманием.

В камере стало заметно тише, только шелест листов, да иногда включавшееся на короткое время радио в основном нарушало эту тишину.

Пробыл Сашка в той камере недолго. Через три дня его увели с вещами, усадили в машину, и, как он сразу же догадался, повезли на суд.

Там он встретился с довольно бодрым, улыбнувшимся и хитро подмигнувшим ему, приятелем и со средних лет человеком, кому сбывались, как ему стало понятно, ворованные иконы.

Суд длился недолго, Сашка во всём раскаялся, получил два года условного срока с направлением на стройки страны. Двое его подельников, тоже особо не отпиравшихся, получили реальные сроки и были выведены из зала суда в первую очередь.

Затем конвоиры пришли за Сашкой и увезли парня обратно в тюрьму.

Но камера его ждала уже другая, — большая и многолюдная.

И народ там был в другом настроении, — довольно бодрый и весёлый. Эти люди уже прошли свой суд, получили условные сроки и ждали направления на строительные объекты, можно сказать, на свободу, хотя и условную.

Заключённые играли в шашки, шахматы, с упоением рассказывали друг другу о своей прошлой жизни. Молодые люди, которых было здесь большинство, резвясь, и задирая друг друга, создавали иногда такой хаос, что надзиратели с грохотом распахивали дверное окошечко и грозно призывали их к немедленному порядку.

Иногда заключённых ненадолго вывозили на работы в город, где требовалась какая-либо погрузка или разгрузка вещей или, например, сборка мебели, приобретённой какой-нибудь организацией в магазине. Это вносило приятное разнообразие в их закрепощённый быт, позволяло немного окунуться в атмосферу вольной жизни.

Вскоре же и вовсе их встретила почти вольная жизнь. Однажды с утра в камере появился вместе с охранником весёлый конвоир. В руках он держал бумагу со списком и стал бодро зачитывать фамилии заключённых. Назвал он к массовому одобрению почти всех, включая и Сашку, и призвал быстренько со всеми своими вещами готовиться и одеваться.

Их повезли в автобусе в один из небольших районных городков, где проводились бурные строительные работы.

Дорога была весьма долгой и Сашка, вообще любящий дорогу и езду, наслаждался ею после долгого перерыва особенно радостно. И счастливо думалось о наступающей, почти вольной жизни. Мечталось о будущем полном освобождении. — Вот тогда-то, — думал увлечённый дорогой и мечтаниями парень, — и наступит настоящая, полноценная и счастливая жизнь…

Привезли их в довольно привлекательный, по-современному устроенный, городок, поселили в новое общежитие. В общем, всё было, как на свободе, за исключением наличия спецкомендатуры прямо тут в общежитии и некоторого присмотра за ними со стороны, милицейских работников.

Расселили по комнатам. Сашке в соседи достались весьма покладистые люди. Двое, зрелого уже возраста мужчины, вчерашние шофера, оба получившие срока из- за автомобильных аварий, и один, примерно одного с Сашкой возраста, молодой человек, попавший сюда «по хулиганке». Или, конкретнее, — за драку.

С работой, на которую его определили на следующий день, скажем, тоже повезло. Он был направлен на разгрузку вагонов, что доставляли щебень, песок и гравий для строительного предприятия. Работа была посменная, чередовалась дневная смена с ночной. Но ночью вагоны поступали не часто, поэтому получалось в такие смены много отдыха.

Парень вёл себя поначалу очень разумно, осторожно. Ему виделось, что только так, без малейших провинностей, можно миновать сей непростой, его жизненный этап. И, когда видел в общежитии круто выпивших, а то и скандалящих меж собой, людей, немало удивлялся тому, что те пока ещё остаются на той хрупкой, казалось бы, свободе.

Но постепенно ко всему привык и сам стал понемногу шалить своим поведением.

Подвигала к этому и бурная стремнина молодости, зовущая к свободе и гулянкам, и собственный, немало авантюрный характер, бросающий в приключения и риск, средь молодых в основе людей, негласно, а то и гласно, поощрявших выход за дозволенные рамки.

С тем молодым парнем, что достался ему в соседи по комнате, он вскоре сблизился и подружился: вместе ходили в парк на танцы. Познакомились там с хорошими во всех отношениях девчонками, но те оказались студентками на практике, прибыли сюда на короткое время и с не очень ближнего города и вскоре отбыли, пламенно с нашими ребятами попрощавшись.

Немного посетовав и, малость по тому поводу попечалившись, друзья продолжили свою увеселительную ночную жизнь, а перед выходом к ней, как правило, возливали горячительное.

Постепенно это вошло в привычку, и Сашка стал всё больше и больше хмельной жизни той отдаваться. Не особо стеснялся он своих, привычных теперь состояний и на всём глазу жильцов того заведения и даже своего надзорного начальства. За что от последнего получал всё более и более грозные предупреждения.

Ко всему, если раньше он сносил весьма вызывающе-хамоватое, поведение окружающей уголовной публики, то теперь стал реагировать на него весьма остро. Случилось даже несколько раз подраться с особо буйными представителями на редкость спаянных местных компаний.

Новоиспечённый же приятель его был в тех компаниях своим, надо сказать, парнем и потому от Сашки он постепенно стал отдаляться. К тому же, вскоре нашего героя перевели жить в другую комнату, так что, ещё как надо не окрепшие их дружеские контакты теперь совсем прекратились.

Перевели же его в новую комнату вместе с теми двумя бывшими шоферами, с одним из которых Сашка впоследствии очень сдружился. И хотя тот на десяток лет был старше Сашки, но спокойный его характер, начитанность и увлечение музыкальным сочинительством, тянуло любознательного парня к общению с тем, весьма необычным для данного места человеком.

Евгений, как звали нового товарища, был человеком творческим, — играл на баяне, сочинял музыку, в основном к песням на стихи Сергея Есенина. Причём, к песням уже популярным, но переиначивая мотив их на свой лад. Сашка, конечно, не был специалистом в песенной музыке, но обычно хвалил те песни в исполнении соседа, — они ему нравились. Был у Евгения и ещё один, можно сказать, талант. Но об этом чуть позже.

Евгений тоже не равнодушничал к алкоголю и постепенно парень стал в новой дружбе ещё больше в ту пагубную привычку залезать.

Была у Евгения и ещё одна сомнительная привычка: любил он побаловаться не слабым чаем, то есть по местному сленгу — «чиферить». К счастью Сашка, хоть иногда и потреблял новое зелье за компанию с товарищем, к сей привычке большой тяги не заимел.

Проживал в комнате и ещё один осуждённый. Был он намного старше Сашки и к тому же не очень общительный и потому парень с ним сколь-нибудь тесных отношений не завёл.

На какое-то время приглянулся ему и ещё один кандидат в товарищи, из соседней комнаты — молодой парень Серёга. Получил он свой срок за поджёг деревенского дома. Поступок же тот он совершил, якобы, в отместку хозяину за его оскорбительные в свой адрес высказывания. Этот парень чаще всего проводил время в одиночестве, в прогулках где-нибудь на природе, поодаль от суетных городских мест.

В ту пору как раз подошло грибное время и, имевший с детства к собирательству лесных даров большую любовь, Сашка решил как-то взять этого спокойного по всему человека для такого дела в напарники.

Грибов они тогда хорошо набрали, — и подберёзовики и подосиновики и белые попадались хоть куда, и скоро сумки парней оказались набитыми под завязку. Но перед выходом из леса на поле Сашкиному партнёру вдруг захотелось сделать привал и почему-то он стал готовить для того небольшой костёр. Сашка не возражал и помог собрать дрова товарищу. Скоро огонь заплясал у ног, присевших на отдых, приятелей. Но Сашка, не скрывая удивления, всё же спросил у напарника: — С чего это тебя на костёр вдруг потянуло — ведь вроде совсем не холодно. На что тот к ещё большему удивлению парня сказал: — Огонь всегда мне приятен, даже в жару, и была бы на то моя воля, я бы весь лес этот сейчас спалил.

А дальше парень вовсю разоткровенничался. — Я, ведь, не просто из-за какой-то там мести дом у того чувака поджёг, — очень хотелось видеть это большое и красивое здание в объятьях прекрасного пламени. А сказал я на суде о своей, якобы, мести только потому, что не хотел прослыть «психом» и попасть из-за этого на спец. лечение.

— Вот она голимая пиромания! — кольнуло в голове у поражённого напарника. Об этой психической болезни ему рассказывал прежний друг Игорь, когда они разжигали печь в деревенском доме и тот тоже вдруг восхитился ярко вспыхнувшим над сухими дровами огнём.

После этого случая Сашка решил с Серёгой больше дел не иметь, а когда вернулся в общежитие, то услышал упрёк от Евгения, что не взял он в лес и его, как оказалось — большого любителя всяческих грибных и ягодных дел.

С той поры в лес они ходили вместе. И было это часто, потому как лето тогда, касаемо лесных тех даров, выдалось на редкость урожайным.

Но пришло и время, когда грибы в лесу почему-то кончились.

И однажды они, как ни рыскали по тамошним дебрям, так ничего и не нашли. Конечно, с плохим настроением выходили из леса, почти не разговаривали. Но тут Евгений остановился на самом выходе и выдал вопль радости. Из луговой травы глядела на наших грибников огромная и тесная стая молодых шампиньонов.

— Вот это удача! — горящими глазами взглянув на приятеля, возгласил он.

— Да мы в деревне только лесные грибы брали, — такими брезговали, — не поддержал сего восхищения, партнёр..

— Ну и зря, — бросил фразу Евгений, — из них деликатес — за уши невозможно оторвать! — И быстро присев на корточки, принялся за сбор желанного урожая. Сашка нехотя опустился рядом, в помощь оживлённому товарищу…

— Нако попробуй, — протянул недоверчивому парню Евгений кастрюлю и вилку, когда они вернулись в общагу и он усердно и увлечённо закончил приготовление их.

Сашка зацепил, выглядывающую сверху, шляпку, медленно втянув в рот попробовал. — Нештяк! — восхитился очень чувственно, огромно расширив глаза и покачав головой из стороны в сторону. После чего азартно продолжил желанную трапезу…

Вскоре же подступила и зима. Она выдалась ранней, снежной и весьма суровой. Осужденные всё больше времени проводили в общежитии. Делать же в свободные от работы часы было особо нечего. Евгений, погрузившись в любимое им, музыкальное сочинительство, всё больше пиликал на баяне, Сашка читал библиотечные книги. Соседи скучали, лёжа с закрытыми глазами на койках, или задумчиво с них внимая белому потолку.

У Сашки с Евгением смены совпадали. Общение их было частым и продолжительным. Иногда, особенно после чьей-нибудь получки, подкрашивая надоедливое уныние, друзья принимали бодрящий дух алкогольных градусов. Жизнь от этого, как будто, становилась ярче и веселей. И часто, теми приятными чувствами увлечённые, добавляли сих возлияний ещё и ещё, доводя себя до непотребного состояния. До такого, что особенно подверженный силе градусов, Сашка, впадал в весьма комичные, но и опасные ситуации. Как-то с несусветного пьяного угара одурев и обнаглев, завалился он в кабинет своей администрации и провёл майору напутственную речь об улучшении здешних порядков. И добавил под конец, что ему, мол, эта выходка нипочём, что, мол, он всё равно настроился на отправку в заключение. Да ещё добавил, что, мол, не пью я теперь, не курю (а он и вправду перед тем порядка двух недель не курил, желая ту привычку бросить). Но майор был весёлым человеком, — не злым, — только рассмеялся тогда над парнем.

На редкость стыдно стало Сашке после того. Решил он совсем с алкоголем завязать. Да и Евгений его в этом деле поддержал, — тоже надумал закончить. И решили они в баню по этому случаю сходить, так сказать, смыть навалившуюся заразу. Но после бани предложил напарник Сашке отметить сие: в самый последний раз всё же бутылочку пригубить. Что они и сделали воротясь в общежитие. Да так, что одной бутылкой не обошлось, — уж отметить так отметить такое важное событие! Сашка по этому случаю даже снова закурил.

А в самый разгар их пьянки постучали в дверь и после открытия её в комнату заявился тот самый майор спецкомендатуры.

— Да мы тут после баньки…, — оправдывался Евгений.

— Чего после баньки? Ты уж третий день гудишь.

— А ты, — строго посмотрел он на развалившегося в кресле и, дымящего сигаретой, Александра, — не куришь, не пьёшь, — на зону готовишься?!

Но всё обошлось. И друзья со смехом вспоминали тот случай. Но с алкоголем на какое-то время покончили.

А тут и весна долгожданная вскоре нагрянула, — время уличных гуляний пришло.

Почти всё свободное время парень стал отдавать городу. А поскольку Евгений был для любовных дел человеком, весьма возрастным, то Санька нашёл себе приятелей среди городской молодёжи и с ними пускался во все, разгульной молодости, приключения.

Привело это к тому, что Сашка дважды отсидел по пятнадцать суток за хулиганское поведение. И администрации уже шибко задумалась насчёт отправки его на зону. Но парня простили в последний раз, установили за ним надзор, (то есть он должен был дополнительно отмечаться в определённое время в комендатуре) и парень о своём близком будущем крепко забеспокоился.

Вскоре приснилась ему икона, и, подумалось ему: это та, что украли они и за что он отбывал свой срок. И хоть образа той украденной иконы он совсем не помнил, но всё больше стало мниться ему, что он именно тот, который привиделся ему во сне.

Приснился же он ему узколицый и бородатый, с ясными нацеленными глазами, пронзающими всю его душу до самого дна. Сашка несколько дней не находил после того покоя. Всё казалось ему, что образ непрестанно следит за ним, проверяет каждый его шаг. Потом парень несколько успокоился и всё же часто вспоминался ему тот сон и неминуемо возвращались к нему те, щемящие его сердце, чувства.

Часто вспоминались ему и дни, проведённые недавно в камере. Особенно, покрываемый каплями пота, молодой мужик с белой горячкой, что был помещён туда на ночь, перед отправкой в больницу. Больной одолевали галлюцинации. Казались ему приятели, что выпивают где-то рядом за дверью. Мужик просил у них опохмелки. Те, якобы, пообещали. И тогда он кликнул в окошечко, только что заступившего на смену и ещё не вошедшего во все дела, дежурного и сбивчиво попросил того передать ему стакан. Тот понял, что парень просит пить и подал ему в кружке воды. Больной, дрожащими руками схватил заветную посудину и жадно прильнул к ней губами. Но тут же недоумённо взглянул на дежурного и гневно вскричал: — Чего ты мне воды-то дал?

— А чего же тебе?

— Водки! — резко и зло бросил парень.

— Я тебе сейчас как суну! — вскипел тот, и громко хлопнул крышкой окошечка…

Вначале Сашке казался тот случай смешным, но теперь он начал подумывать, как бы самому до такой болезни не докатиться.

Пить он совсем прекратил.

Хотя пришлось один раз выпить, но тогда без этого было нельзя, местный люд того не понял бы, и, мягко говоря, такой поступок бы не одобрил.

А повод был следующим. Случилось приехать, толи любовнице, толи жене к одному из тамошних осуждённых. Поздно вечером заходит в комнату к Сашке дежурный общаги и говорит: тебя Толька Синицын в пятую комнату зовёт, там народ кой-какой собрался. А Толька, среди местной публики — как-никак, авторитет, — пришлось идти.

Навстречу из комнаты вышла закадычная компания из трёх человек. У Сашки всегда были с ними немалые напряги. Первым шёл бородатый малыш Миша Рогов из Москвы. Метр с кепкой, как говорят про таких, но парень надменный и задиристый, должны быть, видящий всех не столичных свысока, как думалось про него Сашке.

За ним вышагивал парень по кличке Самурай, а как имя его Мишка в точности и не знал, потому как называли его здесь осужденные всегда по кличке, а администрация по фамилии — Бородин.

Ну и третий, — самый мерзкий на взгляд Сашки во всей местной публике человек, был здесь, замыкающий компанию, Гоша Юлов, — бывший шабашник — музыкант, весьма любивший вспоминать похороны и хорошие выручки с них. Он и на сей раз, какую-то очередную историю приятелям лихо рассказывал. Конец этого рассказа Сашка с большим отвращением успел услышать: «…ну, значит, они на похороны все как положено к тому кенту, которого сами и завалили, пришли, и венок у его гроба поставили с надписью: „Спи спокойно, брат — убийцу мы найдём!“ Вот хохма-то была»…

Открыв дверь, Сашка увидел сквозь дым, напрочь прокуренной комнаты, восседающего за столом перед сворой пустых и целых посудин, Тольку Синицына с изрядно посоловевшими уже глазами.

— На-ко вмажь за здоровье молодых, — кивнул он в сторону стоящей сбоку кровати и подвинул вперёд наполненный доверху стакан.

Сашка повернулся в сторону кровати. На ней с краю лежала молодая дородная барышня, выставив из под одеяла большую пышную грудь. Дальше, из-под одеяла же блестела мощная нога и значительная часть полной задницы. Девица, скаля в улыбке зубы, и нагло щурясь смотрела на Сашку.

От стены смотрел на него из под одеяла не очень знакомый парню осужденный.

Сашка отвернулся, подошел к столу, опрокинул в себя содержимое посудины и, быстро погасив влетевшую в него терпкость куском хлеба, отправился к выходу.

Ночью ему опять приснилась та икона и утром, хотя и подмывало немножко опохмелиться, парень себя воздержал, ещё больше принимая тот сон за суровое предостережение.

После того оставалось ему пребывать здесь недолго. Сашка сей срок с честью выдержал и, наконец, отправился, облегчённо дыша, к себе в деревню, домой. В автобусе он чувствовал себя на редкость счастливым и думал о, снившейся ему в недавние дни, иконе. Ведь это она — сдавалось ему — помогла отбыть сей нелёгкий срок. «Икона нам нужна не для обогащения, или какого — то дохода, а для того, чтобы молиться на неё!» — крепко подумав, сделал он для себя вывод…

Гроза

Марш азарта и красы,

Свежести, полёта —

Нарастающей грозы

Озорные ноты.

Управлял кудесник сам

Громовым оркестром

И пылали небеса

От руки маэстро.

И степенно, не спеша,

Зная свою цену,

Дождь, шагами прошуршав,

Заступил на сцену.

На мгновенье замерев,

Сделал выбор чётко

И ударил по земле

Удалой чечёткой.

И затеяв виражи,

Вычурные галсы,

Ветер головы кружил

Липам в буйном вальсе…

Гасли страсти, а потом

На просторах дальних

Выводил этюды гром

Номером финальным.

Иссякал запас чудес

И степенным морем

Наплыла лазурь небес,

Кутерьму зашторив.

Солнце в лужах расцвело

Бисером искусным.

Стало тихо, и светло

И немного грустно.

Май

За буйным исходом апреля

Картина свершений ясна,

Где майской своей акварелью

Штрихует природу весна.

Под кистью её боевитой

Живительных красок игра,

Финалом томительной битвы

Встаёт удалая пора.

Безудержно новь наступает.

Ударами южных ветров

Отчаянно гнёт и сминает

Слабеющий пыл холодов.

Всё легче победа даётся

И тонут надежды врагов

В огне лучезарного солнца,

В зелёном разливе лугов.

В порыве воскресших дерзаний

Так тронулась — только держись,

Восстав от былых прозябаний

Кипучая, бравая жизнь!

К победе тропа ей прямая, —

Беспомощен, хил и убог

Последний морозец для мая

И редкий, невзрачный снежок…

Под этаким буйством природы

Покажется вдруг, что дано

И всем без оглядки невзгодам

Свернуться с зимой заодно.

И сердце в побегах зелёных

И в солнце надежда, когда

Под флагами белых черёмух

Сдаваться идут холода.

На лыжне

Опять в простор родной природы

Как в море вольное иду

И вздохи лёгкой непогоды

Свежо встречают на ходу.

Седых снегов крутые волны

Бушуют в утренних полях

И резвый ветер непреклонно

Гудит, позёмкой шевеля.

Какой-то лыжник верным курсом

Беспечно курс обрезав мне,

В седые дали окунулся

И растворился в седине.

Слегка взволнованный, влюблённый

В разбушевавшийся простор,

Явился островом зелёным

Из белой мглы, сосновый бор.

Его возвышенные сосны,

Стремясь забыть про зимний сон,

Зашевелились грациозно,

Покровы сбрасывают с крон…

Привыкши к разной непогоде,

Душа, как хочется тебе

Увидеть перемен в природе

И, может быть, ещё в судьбе.

А что судьба? Нет веры краше,

Минуя дни из года в год

Привычно мне забыть вчерашний

И верить в новый поворот…

По кронам солнца светлый лучик

Скользнул, сомненья разрешив.

Его дерзания созвучны

Живым мелодиям души.

И веришь: близятся те сроки,

Где подведёт черту февраль

И, как тот лыжник одинокий,

Уйдёт зима в глухую даль.

Синее море, синие дали

Синее море, синие дали

Будят мечту, прогоняют печали,

Новых путей обещают так много,

Дарят желанье собраться в дорогу.

В бездне просторов душа утопает.

Снова романтика манит, как прежде,

В памяти весело волны играют,

Вдаль зазывает ветер надежды.

Синее море, синие дали,

Знаешь: развеют грусть и печали.

И отбываешь радостный вскоре, —

В дали, где ждёт тебя синее море.

Встреча на Каспии

Волны Каспия не сравнимы по красоте с балтийскими, например, либо какими-то иными северными: смачная сине-зелёная вода при волнении несёт на себе удивительные жемчужные краски.

Вечером же, когда море быстро темнеет, в отсветах судовых огней вода обретает мистически-сказочные, переливчатые, тёмно-зелёные, шоколадно-коричневые, с мечущимися причудливыми всполохами бело — жёлтых пенных узоров, оттенки…

Шаривший же быстро по волнам, прожектор, приближающегося к нашему борту буксира, многократно усиливал, эту и без того, видевшейся сюрреалистичной картину.

Буксир был старенький, и тоже казался каким-то древним и нереальным, словно вынырнувшим из веков, летучим голландцем и лишь отсутствие высоких мачт и парусов, да исходящий от него гул мотора, да свисающий с борта светлый новенький кранец несколько подчёркивали реальность всего происходящего.

Мы стояли небольшой группой нашей команды у борта, возле надстройки, любуясь тем необычным пейзажным действом.

Буксир начал было с разгона поворот для причаливания к нашему борту, но вдруг затормозил, дав полный назад и, остановившись, стал покачиваться на волнах в двух десятках метров поодаль.

— «Моздок», подходи, не бойся нас! — как-то очень самоуверенно и решительно прокричал в мегафон наш капитан.

Буксир стал медленно приближаться и, приткнувшись в пенистых брызгах кранцами к нашему борту, несколько затем от него отскочил но, подработав винтами, приткнулся вновь. На его палубе светясь озорными весёлыми лицами стояла пёстро одетая группа тамошней команды. Они подали швартовый трос. Наш матрос набросил его на кнехт. Но с того мостика вдруг гаркнул, видимо, раздражённый поучительными словами нашего капитана, их капитан: — Отдать швартовый! Матрос с нашего борта от неожиданности опешил, но услышав еще один, более резкий сверху выкрик, быстро скинул с кнехта конец, и буксир решительно отошёл в сторону. Обогнув наше судно, он причалил к другому борту. И хотя вспененная вода и фонтаны брызг меж бортами выстреливали здесь не меньше, на лице подошедшего к леерному ограждению, капитана буксира, чувствовалось от своих действий явное удовлетворение, и сияла снисходительная улыбка.

— Передайте морячкам этим, пусть отдадут своему начальнику, — подал он вниз, свёрнутую трубочкой бумагу. Рулевой, взявший свёрток поспешил по трапу в рубку. Но из надстройки к борту подошли ещё несколько наших человек.

Надменное же позу капитана буксира приняла и его команда. — Да какие это морячки, — речники, которым разрешают иногда в море выходить, — зубоскалил с чумазым лицом и в чумазой же вязаной шапочке парень, — вероятно, механик их, или моторист.

Мы вплотную приблизились к борту. Не смущали нас и выстреливаемые из межбортового пространства, да летящие нам в лица и падающие нам на головы стайки брызг.

— Тоже мне моряки, — ухмыльнулся, переняв их озорной настрой, кто-то из наших, — ваше судно у нас на привязи, как собачка дёргается и мечется.

— Да какое это судно?! — подхватил другой, — калоша самая настоящая, вон как болтается, — вас как волна немного вниз подаст, так уж и не видать, а мы как стояли, так и стоим.