Бесплатный фрагмент - Блаженные и негодяи

Артур Олейников

БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

Часть первая

Глава первая

Церковь была старинная и каменная. Набеленные белоснежные стены, залеченный крест, колокольня.

И когда на одной службе кто — то без спросу, позвонил в колокола, в церкви случился переполох.

Прихожане сначала не поняли и в умиление закрестились. Жилистый старик батюшка Александр застыл и вдруг его лицо исказил испуг. Таинство святой службы расстроилось, и он не понимал причины. Молодой вертлявый дьяк с жидкой бороденкой побежал, расталкивая баб и мужиков к двери, ведущей на колокольню. Двери были заперты с обратной стороны. Люди испугавшись, высыпали на церковный двор и увидели Ларису на колокольне. Прежде сгорбленная седая женщина, сняв платок снова и снова била в колокола. Для всех предстала такая картина, что она била в набат.

— Богохульница! Уймись сатанинское племя! — закричал не своим голосом дьяк. — Прохор, разберись с дверью!

Позвал дьяк церковного сторожа.

Пыхтя и спотыкаясь, сторож прибежал с ломом в руках и стал ломать двери на колокольню.

— Полицию бы вызвать! — шепнул дьяк батюшке Александру.

Батюшка в испуге посмотрел на расторопного дьяка.

— Провести ее не мешала бы! — пояснил дьяки и, не дожидаясь ответа, побежал звонить в полицию.

Батюшка промолчал и согласился, что надо принять меры и дьяк молодец.

У Бога и всех святых на виду сломали дверь и устремились на колокольню.

Наотмашь с размаху сторож ударил престарелую женщину по спине, а какой-то мужик, из прихожан больно выворачивая руку поволок Ларису с колокольни.

— Отпустите! Я не нарочно! Не хотела никого обидеть! — плакала женщина.

— Молчи! Преступница! — многозначительно сказал сторож Прохор и снова беспощадно огрел тяжелым кулаком Ларису по спине.

Лариса сидела на голой земле и, закрыв лицо руками горько плакала. Ей не давали подняться. Ее обступили со всех сторон, чтобы не сбежала.

Слезы раскаянья не производили ни на кого жалости так, что какая-то баба пнула Ларису больно нагой.

И только ребенок девочка пяти лет вдруг зарыдала:

— Не бейте бабушку, — выкрикнула дитя, растирая слезы кулачками.

— Помалкивай, молоко на губах еще не обсохло! — крикнула в ответ злая баба и еще раз пнула Ларису.

Полицейский уазик приехал скоро. Высокий сильный кровь с молоком мужчина в форме, ухмыляясь, подошел к толпе. А за ним еще один — толстый и низкий. Он фыркал и вздыхал и размахивал резиновой дубинкой.

Дьяк с подобострастным лицом стал вертеться перед полицейскими и злобно нашёптывать.

— Гадость! Службу нам испортила!

— Разберемся!

— Пятнадцать суток ей! На одну хлеб и воду!

Высокий лейтенант посмотрел на Ларису и сказал:

— Расходитесь православные!

И сержанту:

— Позаботься!

— Наказать бы! При всем честном на роде. Чтобы другим неповадно! — распинался дьяк

— Сделаем, — сказал толстяк в форме и ударил Ларису дубинкой по ноге. И схватил женщину за руку и потащил в уазик.

Лариса стала упираться, а толстяк, не колеблясь, стал отхаживать ее дубинкой.

— Наручники! — выкрикнул лейтенант.

Дьяк довольный потирал руки, а бедную и избитую под покровом святых стен престарелую женщину в наручниках из церкви увозила полиция.

Глава вторая

Конопатый шофер полицейский усмехнулся, когда толстяк Витька Дятлов напарник в очередной раз дал Ларисе дубинкой по ребрам и спросил у лейтенанта:

— В отделение?

— Еще не хватала, — ответил лейтенант Воронин. — Мне начальство за такой подарочек выговор влепит. В психиатрическую. В Ковалёвку гони.

— Отпустите! — плакала Лариса. Ей было обидно и горько.

— Поздно, матушка! — рассмеялся Витька Дятлов.

— Да! — поддержал Воронин. — Бог — смирение любит. Нагрешила — отвечай.

Хутор Ковалёвка был за городом и был знаменит большой областной психиатрической больницей, куда со всех городов Ростовской области днем и ночью везли больных. Доставляли просто пьяных с белою горячкой, помешавшихся и вот таких как Лариса, с которыми полиция не хотела связываться.

Дятлов пихая в бок Ларису выволок ее из машины.

— Полегче! — сказал Воронин. — А то нажалуется местным эскулапом. Накапают начальству.

— Да, я только так, чтобы смирно себя вела.

— Оставить!

Лариса Алексеевна спотыкаясь и со слезами пошла туда куда ее вели, с видом словно на эшафот.

— Принимайте! — сказал Воронов доктору как старимому знакомому. Можно было сделать вывод, что лейтенант в больницу ездит как себе на работу и работает санитарам на полставки. — Из церкви! Помещалась! В колокола звонила! Не наша забота!

И полицейские усмехаясь ушли.

Женщина врач в белоснежно халате посадил Ларису на стул посреди большой комнаты приемной, а сам стал немного вдалеке. Чернявая медсестра за столом стала записывать. А крепкая санитарка с руками по швам смотрела, не мигая, словно не живое изваяние.

— Что с вами случилось? — ласково спросила Скворцова.

— Ничего не случилось! — ответила Лариса Алексеевна.

— Ну как же ничего! Почему тогда вы здесь?

— Не знаю! Я ничего плохого не сделала!

— А полицейские, говорят, что в колокола звонили.

— Звонила!

— Зачем?

— Не знаю. Давно себе представляла.

— Ну, хорошо! Ваша полное имя отчество и фамилия.

— Пастушенко Лариса Алексеевна.

— Год рождения?

— Одна тысяча девятьсот шестьдесят первого.

— Замужем?

— Нет в разводе!

— Дети есть?

— Есть сын!

— Телефон сына знаете?

— Знаю!

И Лариса, однажды выучив мобильный телефон сына, назвала цифры.

— Хорошо! — сейчас санитарка вас проводит в палату и вы отдохнёте.

Санитарка ожила и сделала шаг навстречу Ларисе.

Лариса Алексеевна попятилась.

Санитарка взяла Ларису за руку и потащила за собой.

Ларису привели в какую-то комнату и приказали раздеться догола.

Женщина смутилась и замешкалась.

Санитарка разозлилась и стала прямо стягивать с Ларисы одежду.

Раздела и дала старый весь потрёпанный халат и резиновые тапочки от разных пар и размеров.

Палата куда привели Ларису была с низким потолком грязной и переполненной женщинами разного возраста от молодых до дряхлой старухе с немытыми растрёпанными длинными и седыми волосами.

Больные смотрели на новенькую безразлично.

Ларисе указали на железную койку в проходе.

— Сиди и помалкивай! А то получишь у меня! — сердито сказала санитарка.

Лариса не подчинилась. Она впала в исступление.

— Мерзавцы! — выкрикнула Лариса и бросилась на санитарку с кулаками.

Силы были не равны. На помощь санитарки на удивления Ларисе пришли сами же больные, которые должны были заступиться, но нет. Стали ее крутить и намертво привязали к койке. Лариса долго билась и пыталась освободиться, но выдохлась и затихла, и только тихо вздрагивала, и жизнь словно оборвалась так, когда предали и растоптали.

Глава третья

В хутор Тузлуки, что был на реке Маныч посторонние люди не заезжали. Из местных не больше сотни казаков, все другие были дачниками и их гости. И я предпочитал летом Черному морю Маныч и Хутор Тузлуки. Я останавливаюсь у Вовы Дикова.

Деков пышущий здоровьем казак с усами широкоплечий коренастый с могучей силой в руках мастер рукопашного боя. При этом он не показал мне ни одного приема, за то учил меня по настоящему ловить сетью рыбу, готовить казачью уху. По-настоящему, это когда вы не просто закладывает пищу в котел или ставите сеть, это когда вы думает не, а улове и не о насыщении утробы, а о том, чтобы подарить радость, прекрасный миг счастья друзьям с которыми сядете за стол. У Дикова две жены и четыре дочки. Однажды попав в Тузлуки он так полюбил этот край, так что остался здесь навсегда переехав с Батайска, а за Вовой в Тузлуки попали все его друзья и еще сотни людей со всей России.

— Артурчик ты опять прячешься о советской власти! — весело говорит мне Диков пре встречи.

— Так нет же советской власти! Вся вышла!

— Путин — советская власть! — отвечает Диков и смеется.

Вообще Диков плевал на любую власть он браконьер этим и живет. В телефонной записной книжки у него телефоны всех местной элиты. Судьи депутаты.

Мы сидели под навесом, и пили с Диким пиво с жирной шамайкой занесенной в красную книгу.

— Что москвичи? –спрашиваю я.

— Едут! Завтра будут! Начальника охраны Путина с собой везут.

— На черта?

— А ты как думаешь? — хитро по-казачьи прищуривается и улыбается Диков.

— Убийства Путина, ничего не решит!

— А что же решит?

— Революция!

— Революция на пустом месте не делается! Почва нужна.

— Как Ленин — народ соблазнить? Землю крестьянам, заводы рабочим!

— Это тоже! Но в первую очередь нужна армия!

— Идея нужна!

— Вот будет идея мальчик, тогда приходи! — Диков смеется.

И дарит мне красивый и дорогой вельветовый костюм.

— Держи мальчик! Носи всем на зависть!

В Тузлуках меня нарекли вторым именем, Мальчик.

После пятой кружки пива я иду купаться на Маныч. Стая скворцов, словно облако закружиться над головой. Вдоль берега убаюкивающий шумит камыш, и косяк диких уток поздоровается, прокрякав над головой.

После купания я иду к Василию Васильевичу. Дедушка Вася, он держит лошадей и корову. Молоко от степных маныческих трав и цветов самое вкусное. Я беру всегда только парное молоко, чтобы прямо из-под коровы, чтобы теплое и валил пар. И сметану, когда она еще только как сливки и на обратном пути за один присест выпиваю до полбанки сливок. А за ночь, настоявшись, сметана приготовляется, и я ее застывшую все ровно как масло мажу на булочку и пью с кофе.

Дедушке Васи восемьдесят семь лет, он еще застал оккупацию и немцев. В хуторе были крупные бои и ставка немцев, шла дорога на Сталинград. Василий Васильевич любит рассказывать о немцах.

— Приходит, один на двор, рыжий, рукава закатаны с автоматом. Все думает мать, сейчас зверствовать начнет, а нет на чистом русском! Яиц хозяйка, молока, пожалуйста, просим! Грамотные значит выходят! Не варвары! И мне шоколадку. Как сейчас помню. Мы-то, прежде чем немцы в хутор не вошли отродясь этого шоколада не ели.

— Так что хорошие значит выходят? Пили бы сейчас баварское пиво, значит выходит?

— Нет! Враг есть враг! Я не одобряю! Говорю, как у нас было! А в Красном, что тридцать километров от нас расстреляли и мал и стар! Вот как! Война, пойди разбери, что у кого на уме.

— Мне молока и сметаны!

— Иди, спроси у хозяйки.

Хозяйка невестка дочь, супруга давно уже лежала на местном погосте.

Красивая казачка молодка с румянцем на щеках выходит из хлева с ведром парного молока.

Вечереет. Напившись молока со сметаной, иду на закат, на древней курган. Курган высокий, и степь в заходящем солнце словно отливает бардовым светом.

И скоро над головой начинают разгораться звезды. Звезды сияли на небосклоне как драгоценные камни. Вот, что небо в алмазах. Если бы Чеховский дядя Ваня оказался в Тузлуках он, наконец, то не просто увидел небо в алмазах, а счастье разлилось бы у него на сердце, чего Чехов так жила человечеству.

На обратном пути натыкаюсь ногой на крупную черепаху. Беру черепаху в руки. Она прячется в панцирь.

Диков встречает меня жаренным сомом. Жирный с золотистой корочкой он таит во рту. Пьем, закусываем и ложимся спать уже за полночь.

А утром на моем телефоне раздается звонок, который словно коварный нож врага разит из подтяжка под лопатку.

— Пастушенко Лариса Алексеевна ваша мать? — раздается на другом конце линии.

— Да! Вы кто?

— Ваша мать в больнице?

— Что случилось? — перехватило у меня дыхание.

— Хутор Ковалёвка, второе отделение. Приемные часы с десяти утра до двух дня.

И положила трубку.

Я растерялся. Какая еще Ковалёвка? Я прежде только слышал, что есть такая психиатрическая больница в хуторе Ковалёвка.

Я перезваниваю, но трубку не берут и не отвечают.

— Я приеду, через два дня! Мать в больнице, говорю я Дикому и еду в проклятую Ковалёвку.

Глава четвертая

Я толком не знаю где Ковалёвка. Только приблизительно, но нахожу в Яндексе, что с пригородного автовокзала в Ростове — на — Дону в десять утра отходит автобус. Мне удобно, с Тузлуков идет маршрутка как раз до пригородного вокзала. Весь на нервах я приезжаю на пригородный вокзал к десяти. Бегу и спотыкаюсь боясь опоздать автобус.

На остановке особенные пассажиры. Это по части престарелые сгорбленные люди с уставшими и выплаканными глазами. Они все словно навьючены сумками с передачами для родных. Многие годы в мороз и в жару они приходят на эту остановку и едут к сыновьям и дочерям, у которых теперь новый страшный и горький дом.

Они покорно принимают, что их самых родных и дорогих людей записали в больных сумасшедших. Они не перечат врачам. Они уже смерились, но не бросили своих детей. Это какой-то подвиг, за который не дают наград и нет почета в обществе. Им сто раз уже говорили противные соседи и злые знакомые, чтобы отступились, бросили и отказались от своих детей. Но мать однажды прижавшая к груди свое дитя никогда не оставит свое чада, пусть ему уже за сорок или все пятьдесят.

Меня охватывает отчаянье. Автобус приходит в назначенный час, и мы все вместе словно похоронная процессия едим в больницу, хоронить надежду.

За окном пролетают дома, улицы и прохожие. Даже если все эти люди за окном узнали бы о боли и скорби тех, кто был в автобусе. Узнали, куда мы едим, не один не остановился бы, ведь когда-то облачив свое сердце в панцирь цинизма, человек не желает неудобного не желает огорчаться по пустякам, и предпочтет не знать о несчастьях, которые не касаются его самого. Ему этому случайному прохожему станет легче и удобней посчитать этих пассажиров такими же больными и никчёмными как их дети. Сумасшедший это приговор не только больному это приговор всей его семье, но только не обществу и не системе. Никто и никогда не задумается, что человек может помешаться от равнодушия окружающих. Может сойти с ума от горя или просто потому что не нашел себя в жизни. Да просто когда предали.

И дорогой я думал о матери и ее судьбе и представлял ее молодой.

Лариса собиралась на танцы за ней пришла подруга Лена и по дороге на танцплощадку стала говорить:

— Ты в прошлый раз не пришла, а там один парень.

— Что за парень?

— Рштуни звать?

— Как? И не выговоришь!

— Выговоришь, если захочешь! Одет с иголочки во все заграничное!

— И что с того, у меня мама не бедная! С кем он танцевал?

— В том то и дело не с кем у него какая-то тайна!

— Да нашелся рыцарь печального образа!

— Если он сегодня будет, познакомься с ним!

— Еще чего не хватала, чтобы я первой знакомилась, — ответила Лариса а сама заинтересовалась.

Играла музыка и танцплощадка веселилась. Лена показала Ларисе Рштуни.

Невысокий молодой человек в джинсах и модной вельветовой рубашке курил и не танцевал, но когда заиграл медленный танец, сам первый подошел и пригласил Ларису на танец.

— Нравиться, музыка? Меня зовут Рштуни!

— Лариса!

— Ты красивая!

— Спасибо! Ты тоже ничего!

Рштуни засмеялся, Лариса ответила веселым смехом и после танцев Рштуни пошел провожать Ларису домой.

— Ты не местный?

— Армянин из Еревана!

— Хорошо, говоришь по-русски!

— У меня родители преподаватели!

— А что ты делаешь на Дону? Учишься?

— Нет, я служу в армии?

Лариса удивилась.

— Увольнительная! — ответил Рштуни.

— Откуда прикид?

— Из Америки дедушка прислал!

— Блатной?

— С чего ты взяла, я художник, служу писарем. Хочешь, я нарисую твой портрет?

— Хочу! Где?

— В воинской части, у меня мастерская!

Лариса рассмеялась, но ей понравилось предложение, пробраться воинскую часть.

При расставание Рштуни смущаясь поцеловал Ларису робко в губы.

Лариса не спала всю ночь и думала о необыкновенном молодом человеке.

На следующие выходные они с Рштуни не пошли на танцы, а пробрались в воинскую часть и Рштуни рисовал с Ларисы портрет.

Полгода Рштуни не намекал и не притрагивался к Ларисе. Они гуляли до питухов, а потом Рштуни счастливый шел двадцать километров до воинской части. Когда они стали близки, Рштуни расплакался, Лариса оказалась не девственницей.

— Зачем нужна была это комедия? — спросил Рштуни.

— Теперь ты меня бросишь? — заплакала Лариса.

Как Лариса могла признаться, что в четырнадцать лет ее девочкой, затащил за гаражи восемнадцатилетний выродок сосед и повалил на землю, закрыл рот, разорвал платья и изнасиловал.

Отец Ларисы был человеком практичным и трезво смотрел на вещи. Алексей Прокопович состоял в партии и занимал пост. Он не дал ходу дела. Мать насильника пришла и попросила:

— Пощадите! Дело молодое! Зачем судьбу парню ломать! — сказала женщина. — У вас положение!

— Да, я отец, но вы пользовались, раскошеливайтесь.

Мать насильника протянула тысячу рублей.

— Мало будет, она у меня единственная, первенец!

— Хорошо вот еще двести рублей, больше нет!

— Ладно, войду ваше положение, — ответил родной отец изнасилованной дочки и спрятал деньги.

А спустя много лет, бывший насильник, раз соблазнив свое черное сердце, снова надругался, но на этот раз вовсе убил совсем кроху годовалую девочку сожительницы.

— Нет, — ответил Рштуни, Ларисе. — Женюсь!

Но втайне уже для себя все решил, но не нашел смелости признаться.

А через два месяца Лариса сказала:

— Я беременна!

Рштуни потерялся, но взял себя в руки и сказал:

— Хорошо, мы поженимся! Мне осталось служить восемь месяцев, потом мне надо потопать Ленинград в университет на юридический! Мама так хочет! Я поступлю и привезу тебя в Армению и все расскажу.

Мальчик родился здоровый, Рштуни стоял под окнами роддома и плакал, не зная от счастья или от горя, он так и не решился вот так взять и привести Ларису домой.

Служба окончилась и Рштуни уехал в Ленинград.

Лариса ждала, месяц другой, а потом взяла маленького сына, завернуло в одеяло и на самолет Ростов — Ереван.

Большой двухэтажный дом в Ереване стоял все ровно, что не преступная крепость и в этой крепости был свой свод правил и обычае. Ларисе не предложили даже раздеться. Рштуни был в Ленинграде и так не сказал ничего о сыне семье. Бабка Артура мать Рштуни пожилая властная женщина откуда-то сверху, словно это был приговор небес, не спускаясь со второго этажа, объявила, бросая, словно камень в низ, где стояла Лариса и держала на руках ее маленького внучка первенца.

— Это дом не Рштуни и тем более не, — и женщина состроила гримасу. — Как вы его назвали? Артуром! Так и не его!

Лариса, словно побитая собака, прижимая к груди ребенка, вернулась обратно не с чем.

— Зачем ты это сделала? — спрашивал Рштуни по телефону. — Надо было подождать!

— Что ждать, если у тебя нет смелости! — плакала Лариса в трубку.

— Я сказал бы!

— Ты мне соврал!

— Нет!

— Я буду помогать! Я вышлю тебе денег!

— Мне не нужны деньги, мне нужен муж! Ребенку нужен отец!

Рштуни высылал деньги, и каждый раз просил еще подождать.

Прошло два года, дело не сдвинулось с места, все ограничивалось только звонками, и матери Ларисы было обидно и больно смотреть на дочь, в сердце которой уже долго не наступал рассвет, она не с кем встречалась и не пыталась принять попыток, чтобы построить личную жизнь.

— Сами воспитаем! — решила Зинаида Яковлевна и однажды сказала Рштуни по телефону, чтобы он больше не звонил.

Он больше и не звонил, а через полгода пришла весть, что он женился.

Лариса престала за собой следить, словно похоронила себя заживо.

Я рос, проходили годы и как свет надежды — луч из облаков была новая встреча Ларисы с другим молодым человеком Александром.

Александр был младше, отслужил на флоте и влюбился в Ларису с первого взгляда.

— Чудная она, и с ребенком на руках! — встревали друзья и знакомые. — Черт знает что! Ты молодой, найдешь себе! Не такая жена, должна быть, да и вовсе не может она быть такая женой! И ребенок у нее от не русского! Нагуляла! И тебе нагуляет! Будешь ходить, потом моргать!

Но не слушал молодой человек слов тех, с первого мига, он полюбил, Ларису за какую-то прямо детскую легкость и безоблачность. Родители были против!

Но свадьба состоялась. Их семейная жизнь не складывалась. Привыкший к заботе и ласке и к материнскому уходу молодой человек, встретил, вот что именно ребенка, прозрачность, за которым самим нужно было смотреть, держать глаз до глаз. Придет с работы, нет ее. Черт знает, где она! Вернется. Спрашиваешь, где была, не помнит или сочиняет. Отношения расстраивались, Лариса забеременела. Появилась надежда. Но истинно как не была и не стала она матерью, одному своему сыну она не стала другому, однажды изуродованная извергом и преданная родным отцом, который ее потом бросил, сбежав с любовницей и прихватив собой казённые деньги.

— Хотели внука! Воспитайте! — говорила Лариса и оставляла на пороге бабки двух годовалого Сашеньку. Малыш плакал, просил матери, бабушка, Надежда подолгу не могла успокоить внука и сердце ее надрывалась и горечь перехватывала дыхание. А потом уже черт знает как, Ларису посадили в тюрьму. Преступление то была забавой, словно игрой. И воровала Лариса из-за обиды. Поссорится с подругой, уйдет та на службу она залезет к ней домой и обворует ее. Так тогда и вышло. Она унесла набор кастрюль полкило сахара, а у другой подруги соленья. Сложила на тачку и укатила. Были и еще кражи, но все так же, не значительные, походившие больше на хулиганство. Но Ларису с двумя несовершеннолетними детьми на руках все ровно посадили.

Из тюрьмы она писала письма.

«Как, где мои голубочки сизокрылые? Один черненький другой беленький, освободят меня, и заберу, и станем жить вместе».

Лариса пришла с тюрьмы. Какие приходят из этой тюрьмы? Смотришь на все, как во тьме щуришься, идешь как по туннелю на ощупь.

— Здравствуй Лариса! — здоровались знакомые на улице.

— Здравствуйте!

— Как дела твои?

— Хорошо, привыкаю! Кажется, что небо на тебя сейчас свалится так оно не привычно после тюремной камеры, все большое и огромное.

— А как ты ходила, проведывала, Сашеньку своего?

— Завтра иду, мама купит гостинцев и иду!

Так вышло, что пока Лариса сидела в тюрьме дом ее обокрали, вынесли все вплоть до вилок с ложками. Возмездие то или черт знает что, но было.

Зинаида Яковлевна одевала на дочь свою большего размера кофту, подворачивала рукава. Юбка по щиколотку в руках пакет с гостинцами, все ровно как бродяжка с узелком, так она пришла и постучалась в дом, где жил ее бывший муж с новою женой.

— Мама, мам к нам тетя какая-то пришла! — встретил Сашенька Ларису.

— Я твоя мама, вот гостинцы тебе принесла!

Мальчик с любопытством посмотрел, испугался и убежал.

И раздавалось из комнаты:

— Мама, мама!

Они все испугались, что Лариса потребует Сашеньку, написали заявления в милицию, участковому, что, мол, так и так, разбивает семью, уголовница!

Больше Лариса, некогда не приходила.

Спустя много лет она позвонила не трезвая, напившись с горя и услышала, на линии голос Александра.

— Здравствуй Саша, это я, то мама твоя! — пьяным голосом со слезами, сказала Лариса. — Прости меня сыночек!

— Не звони сюда больше алкашка! — закричал Александр и бросил трубку.

С тех пор Лариса было одно в жизни Бог и церковь, но и тут выходит, что предали.

— Предали, — подумал я, выходя из автобуса. И с камнем на сердце отправился разыскивать второе отделение.

Глава пятая

Устройство и вид больницы привяли меня в отчаянья, отчего стала муторно на душе, которая до последнего верила в надежду. Жалкие домишки и помещения бывших колхозных конюшен, которые были разбросаны как грибы поганки на поляне, здесь считались за больничные отделения. Они были неухоженные, ошарпанные и запущенные. И это была областная больница. Особенная больница, куда не наведывалось высокое начальство с проверкой, в которой можно было красть бюджетные деньги и не производить ремонта, и такое же безалаберное отношения медперсонала должно было заключалось к больным.

Я растерялся от вида убожества и остановил одну несчастную мать, старую женщину.

— Вы не подскажите, где здесь второе отделение?

— Иди за мной сынок! Я во второе! Дочка у меня во втором отделение. Уже как десять лет.

Старушка повела меня за собой и стала первому встречному рассказывать о своем горе, наверно потому что давно уже с ней никто не говорил о дочери. Охотников поговорить не находилось, а старые приятели, крутили пальцем около виска и бежали от нее прочь, когда она начинала говорить о наболевшем.

— Уже как десять лет! От чего? С мужем развелась, вены порезала. И суда забрали. Сначала ничего, подлечили сначала. А потом видно опять сердечная вспомнила, и давай снова себя бритвой уродовать. И вешалась и таблетки пела. Пузырек целый проглотила. Но я скоро спохватилась, скорую вызвала, откачали горемычную. Теперь уже здесь, поди, третий год безвылазно. Я сколько уже не просила доктора хоть на день рождения, хоть на новый год, домой, других то бывают, отпускают. Отпуск эта здесь называют. Мою не пускают. И слово какое выдумали — отпуск, что они здесь как на работе? Я думаю как, надо их всех по домам распустить, а врачей в шею. Пусть в поликлинике сделают отделение психиатрическое. Да врач на дам приходит. Государство им пенсию платит, чтобы было на что жить, а не в больницах казну проедать. Да и не бездомные же, у всех дом, мать отец! Вот так-то милок! Вот и весь мой сказ. А ты что здесь?

— Мама!

— Что-то я тебя раньше не примечала, первый раз, что ли?

— Первый!

— Крепись! Держись! Дай то бог сил, терпения! Пришли!

Вместо привычных дверей была решетка. Пожелтевшая с облупившейся краской она вызывал не трепет и страх, а тоскливую грусть.

Старушка позвонила и из темного коридора показалась сильная полная женщина санитарка с повелительной физиономией и с некрасивыми накрашенными бровями, словно дугами.

— Раиса, это я Степановна!

— Вижу, что не король! — спрыснула Раиса и открыла навесной замок на решетке.

Она вопросительно и строго на меня посмотрела.

— К Пастушенко, — ответил я, пропуская первой Степановну.

— Ждите здесь, — ответили мне и санитарка пошла звать.

Свидания с родственниками были в столовой. В маленьком зале со столами и лавками. Тут же раздача. Под потолком на полке телевизор. На одной из стен репродукция Левитана Вечерний звон — река и церковь. Как нарочно.

Пахло хлоркой и несвежим бельем в пересмешку с объедками из кухни. Столы были вытерты жирной тряпкой и от этого противно блестели.

Мать так долго не вели, что Степановна уже покормила свою дочь Галю.

Это была женщина за сорок с темными кругами под глазами и в теплой кофте, когда стоял конец августа и было еще сравнительно жарко.

Галя съела две котлеты и больше не хотела, наелась, но Степановна, говорила:

— Ешь, еще ешь! Отберут! Я их знаю!

И бедная Галя съела пять котлет за раз и запила их компотом.

Мать вся какая-то жалкая, затравленная, исхудавшая и осунувшиеся с силой вцепилась мне в руку, словно в спасательный круг утопающей и с надеждой смотрела мне в глаза, в которых сами собой явились слезы.

— Забери меня сынок, отсюда!

— Конечно мама! Заберу! Что случилась!

— Полиция привезла!

— За что?

— За церковь! За то, что в колокола звонила!

— Это как?

— Не знаю, само собой вышло. Дверь открытая была я и прошла.

— И что они?

— Побили, полицию вызвали!

— Побили? В церкви?

— Да!

— А что же батюшка?

— Он наверно и вызвал! Еще и дьяк!

— Пройдите к заведующей! — сказала санитарка.

— Подожди мама я сейчас.

— А ты привез мне покушать? — спросила мама.

Я растерялся, потому что приехал с пустыми руками.

— Я заберу тебя мама! И мы купим все, что ты захочешь.

Заведующая была миловидная брюнетка, одетая со вкусом в юбку и черный жилет.

В кабинете пахло духами, на столе стояли цветы, нежные белые розы. Они так не гармонировали с больницей со всем тем отчаяньем, которое билось в сердцах больных, что были циничны. Но верх цинизмом были иконы: Богородица и Николай угодник чудотворец.

Выражения на лице заведующей было такое, словно вы ей были обязаны по гроб жизни и теперь должны пресмыкаться, что зависите от нее и у вас не может больше быть своего мнения. Или словно вы в зале суда, она в судейской мантии и может вынести вам любой приговор.

— Я забираю мать, — резко сказал я.

— Вы не можете этого сделать! — ответила заведующая, словно заранее знала, что я скажу, и высоко подняла подбородок, словно посмотрела на меня сверху вниз.

— Это еще почему?

— Она совершила опасное социальное действие!

Я закипел.

— Скажите, еще, что особо опасное!

— Вы смеётесь?

— Нет, я негодую!

— Вашей матери назначен курс лечения!

— От чего?

— От болезни!

— Какой болезни?

— Обострения на почве шизофрении. Она у вас выпивает?

— Вся Россия пьет!

— Я не о России вас спросила, а о вашей матери.

— Я вам ответил.

— Приезжайте через неделю.

— Я возьму ее за руку и выведу сам.

— Я вызову охрану, наконец, полицию!

— Она что последствием, в тюрьме?

— Скажите спасибо, что не посадили!

— Лучше бы арестовали!

— Я узнала, что ваша мать отбывала срок в женской колонии.

— Это было тридцать лет назад!

— Это не важно!

— Не важно, что ей под шестьдесят лет?

— По закону и новому распоряжению, лица отбывавшие срок, выписываются только после уведомления органов правопорядка, полиции и участкового.

— Я до последнего не верил, что Россия полицейское государство! Но теперь убедился, что в первую очередь так!

Заведующая криво улыбнулась.

— Вы с ними за одно, а должно было быть иначе, вы же врач. Давали клятву Гиппократа.

— Вы живете в обществе, и ваша мать должна придерживаться норм и правил и законов этого общества. Как и вы сами!

— Я как понимаю наш разговор окончен?

— Правильно понимаете.

Я вышел.

— Мама я заберу тебя в следующий раз, — ответил я маме.

Мать заплакала.

— Я сейчас принесу тебя продуктов.

— Хорошо! Я хочу шоколадку.

— Я куплю все куплю.

Но всего, что хотел я купить не смог. Магазинчик был крохотным ларьком с сигаретами небольшим наименованием продуктов. Шоколадка была, еще булочки и пирожки, колбаса и сыр. Рядом с больницей была воинская часть МЧС. И два солдатика покупали сигареты и лимонад. Спасатели словно не ведали, что здесь через забор гибнут люди. А если и узнали бы, то все равно не стали бы извлекать несчастных из-под обломков, ведь это были обломки ни бетона и ни арматура, это был цинизм и равнодушия, это был приговор.

Глава шестая

Я возвращался с теми же людьми. Они уже были с пустыми сумками, в которые бережно собирали нехитрые продукты, чтобы накормить своих родных. У некоторых светились от спокойствия лица, что они выполнили свой долг и пусть хоть немногое, но смогли сделать для больных и обществом забытых людей.

На аксайском повороте я пересел в маршрутку и отправился домой в Аксай. Пассажиры уже были другими, что прежде. Люди возвращались из торгового центра Мега и Ашан. С коробками и покупками. Они были довольны и счастливы от приобретений. Завтра их снова поглотит обыденность и рутина, и они станут несчастными как все, но сегодня и сейчас они представляли, как достанут покупки, как будут счастливы. Мы так устроились в жизни, что выбрали настоящим чувствам от общения друг с другом шопинг в погоне за не нужными в жизни вещами, обменяв бесценный огонь сердец на бездушные вещи. Или жизнь так несовершенна, что мы выдумываем вокруг себя миры, пусть они и бесчувственные, но какая-нибудь вещь, не обманет и не придаст как может сделать самый близкий и родной человек.

Я думал о церкви и а людях что так больно обидели мать, и так желал увидеть своими глазами и церковь и тех людей своими глазами, так думал о том, что пропустил свою остановку и поехал к городскому храму.

Главный храм города Аксая был с историей и отчасти необыкновенный, а было все так или примерно так.

Двое пьяных опричников Ивана Грозного лютовали, проходивший мима мужик косо посмотрел и бросил:

— Антихристы!

— Ты что мелишь? Борода! — выкрикнул один и поднял коня на дыбы, чтобы задавить мужика.

Мужик отскочил, опричники спешились и повалили мужика и стали бить ногами.

На крики подбежала полная баба жена провинившегося мужика.

Досталась и ей.

Драку увидели двое братьев Степан и Петр, рослых детины и вступились.

Петр ударил одного из опричников в зубы да не рассчитал сил и убил с первого удара.

Второй опричник убежал за подмогой.

— Степан, уходить надо! — сказал Петр. — Изловят, шкуру живьем сымут.

— Куды?

— На Дон! Говорят воля там!

— Нет воли на свете, а если и есть, дорога, та воля стоит.

— Заплатим!

— А, пойдем, здесь воля только у мертвых.

С пустыми руками было идти не с руки и братья решились позаимствовать кое-какие вещи у местного боярина, что был хуже Ирода и с белого света сживал мужиков. Ночью вломились к нему в дом, разбили голову в кровь и унесли богатую икону Богородицы.

— Нет средь них, веры! Бог так нам положил! — говорил Степан.

И с иконой братья пришли на Дон в местечко Аксай. Долго не показывали никому что привезли с собой, а потом и во все Петра убил турок, а Степан спрятал икону и сам где то сгинул.

Прошло уже как двести лет как пропали братья с этого света, и по станице загуляла и плодилась холера.

И в одной бедной семье, в которой страшный мор выкосил всех кроме бабки, да девочке десяти пришла весть, что девчушке приснился сон, об иконе Одигитрии, которая сотворит чудо и избавит от смертельной напасти станицу.

Девочка указала на место и икону нашли.

Дивились казаки и весь честной народ на богатое убранство, бриллианты, изумруды и алмазы, золотой венец, и прочее богатство, один только серебряный киот был весом в 7 с лишним килограмм. Но серебро и злато стало ни что по сравнению с чудом, которое явила икона, а именно, то что зловещая холера исчезла из станице, а заболевшие люди, которые находились в шаге от смерти пошли на поправку. И на месте обретения иконы 18 мая 1891 года был заложен храм. Владелец этого участка сотник Лотошников пожертвовал его Церкви вместе с принадлежавшим ему недостроенным домом и денежной суммой…

Через пять лет постройка церкви была окончена и попечители обратились к Архиепископу Донскому Афанасию (Пархомовичу) с прошением благословить престольный день Одигитриевской церкви 4 сентября, то есть «в день явления иконы, которое было избавлением от страшной холеры». Престольный праздник был установлен, но снова, словно какой рок совершался в отсутствии иконы, перед списком с нее, поскольку в этот день согласно утвержденному расписанию, икона находилась в Новочеркасском Вознесенском кафедральном соборе.

— И этой хватит с них! — завистливо сказал настоятель Новочеркасского храма. — От Холеры, спасла и будет!

И странное почти страшное обстоятельство, освящение храма и службы без святыни в честь, которой он воздвигнут. Я много думал об этом прежде и тогда когда выходил на островке перед Храмом, почему то вспомнил. А после революции икона и во все пропала с Дона, белые и казаки выходит так, что как однажды братья Степан и Петр сказали:

— Нет средь них, веры!

И увезли икону с собой и где теперь, только одному Богу известно.

«Храм без иконы! Люди без сердца! Мир без Бога! — думал я, подходя к церкви. Где ты Христос? Сочинил анекдот! Смутил и испарился! Сказал, что приду скоро, а выходит, надул! Надул, весь белый свет! И тебя Христос надули! А как же не обманывают, одной рукой крестятся — другой грешат. Твои обряды покупаются и продаются. На всем и из всего копейка зашибается. Вот она твоя истинная паства!»

И я остановился перед нищим попрошайкой на воротах Храма.

Он был с клюкой наверно для солидности и с усами. В руках одноразовый пластмассовый стакан.

Я достал купюру в сто рублей и положил в стакан.

Нищий оживился, запричитал и стал желать мне здоровья и всех небесных милостей.

Я нарочно дал много, чтобы подружиться и разговорить попрошайку.

— Говорят у вас случился переполох?

— Какой?

— В колокола кто-то без спроса позвонил?

— Да, было! Лариса то!

— И что?

— Ничего! В полицию ее забрали.

— Выходит правильно?

— Не мне судить!

— От чего?

— А я кто? Ни кола, ни двора, ни семьи, ни матери. Слово скажу, погонят от их ней милости, запретят собирать копейку, а без копейки пропаду.

— А если по совести?

— Если почестному, то мне все одно кто звонит, лишь бы службы каждый день праздничные. Вот оно как на Пасху подали! Две тысячи, вот тебе крест…

Я отвернулся и больше не стал слушать.

«Черт с ним, убогий нищий, — стал думать я. — А вон этот молодчик в рясе?»

Заприметил я вышедшего из трапезной дьяка. Он только отобедал, и жидкая бороденка лоснилась от жира, и жир стекал по подбородку.

«Подойти и дать в зубы! Батюшки ноги переломать! Нет то пустяк! Если бы разом всех! — думал я и вошел в церковь»

Убранство было красивое и старинное. Пахло ладам, но тихо и не одной живой души, словно все вымерли.

Я стал искать взглядом Христа.

— Ну, здравствуй, — тихо сказал я в глаза, распятого Спасителя. Кто подумает, что я не верю в Тебя! Нет, ты знаешь, что верю, но так они тоже верят. Они верят так, что с того? Попрошайка слышал, как в тебя верит. Особенно в твое воскрешение, в которое ему по две тысячи отстегивают. А сытый дьяк, верит в то, что какая-нибудь баба прихожанка, принесет жирную домашнюю курицу и он проглотит ее и не подавится. Ах ты спрашиваешь, во что верю я! Верю в то, что не стоит Твой мир ни слезинки ребенка, ни слез матери. А знаешь что, а то что Твой мир и был самый пропащий! Чем ты купил этот мир? Думаешь, только муками на кресте, а как же Твоя мать Мария, что рыдала над тобой, что задыхалась от смертельной боли и что звала тебя на кресте и просила поменяться с тобой местами. Ты сказал во время нагорной проповеди, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Так знай, я так наелся твоей правды, что она уже поперек горла и осточертела. Молчишь? Но вот и помалкивай!

Я вышел вон с церкви, но думал, что я вернусь обратно, клянусь! Но в руках моих будет ни копейка на свечку, а что поистине настоящее, что заставит Тебя Христос содрогнуться!

— В полицию, говоришь Ларису, свезли! — зло окликнул я попрошайку.

— Известное дело!

— Но пойдем значит в полицию!

И я отправился в райотдел, чтобы посмотреть теперь и этим иудам в глаза.

Глава седьмая

Детский сад был двухэтажный просторный и утопал в зелени. Ребятня играла на детской площадке в незамысловатые, но такие счастливые детские игры: возилась в песочнице, тянула на веревочках шумные машинки, которые стучали своими колесами. И все вокруг утопало в веселом и беззаботном детским солнечном смехе.

Я на всю жизнь запомнил детскую возню в песочнице и манную кашу. И я был бы рад просто подойти к садику своего детства и увидеть счастливых карапузов, но теперь вместо них в садике было районное отделение полиции города Аксая. За тридцать лет после развала советского союза в городе построили и открыли только всего один детский сад, но разогнали воспитателей и детвору и забрали еще не старый и просторный детский сад. Центр, капитальное здание. Кто — то посчитал, что сгодится под полицию, а детей пусть воспитывают дед с бабкой ишь чего себе выдумали, детский сад. И теперь в садике развернулись следователи, привозили на допрос преступников и сделали большой обезьянник, куда закрывали пьяных и дебоширов. И теперь осталось только из школы сделать тюрьму, а в роддоме торговать водкой и устроить притон.

На входе в дежурной части молодой безусый сержант попросил предъявить паспорт.

— По какому вопросу?

— К участковому!

— Проходите!

По коридорам отдела, где прежде бегали дети, шныряли молодые девицы с капитанскими погонами, а одна со всем еще соплячка красовалась погонами майора.

Гагарин первый человек в космосе был лейтенантом и только после полета получил майора, а за что присвоили пигалице майора, было загадкой, на которую в России не найти ответа.

— Присаживайтесь, — сказал участковый. — По какому вопросу?

— По общественному!

Полный и рыхлый и не в свежей форме участковый посмотрел недоуменно.

— Вы слышали?

— Что слышал?

— Ваши сотрудники нарушили закон!

— Не понимаю вас, выражайтесь, ясней!

Неделю назад в церкви, некая Пастушенко, поднялась на колокольню и стала звонить в колокола!

— Не слышал!

— Вот именно, что не слышали, а ваши сотрудники, ее в сумасшедший дом определи, а могли и должны были пятнадцать суток влепить! А теперь женщина в лапах варваров психиатров загибается.

— А вы собственно, что хотите?

— Справедливости!

Участковый усмехнулся:

— Не по адресу!

— Это как вас понимать?

— Это надо у Бога, просить! Мы закон!

— Что же в России закон, это несправедливость!

— Закон это порядок! А, правда, у каждого своя!

— Вы имеете в виду, что закон как дышло как повернул, так и вышло.

— Что вы от меня хотите?

— Кто спровадил мою мать в сумасшедший дом?

— Подождите! — сказал участковый и запыхтел и, пыхтя вышел из кабинета и скоро вернулся с молодым и высоким лейтенантом.

— Вот лейтенант Воронов, он был на прошествии!

— Вы, почему не сопроводили в отдел гражданку?

— Ты кто?

— Конь в пальто!

— Что!

— Ты мать мою, сначала избил, а потом в сумасшедший дом сдал. И теперь ее закалывают!

— Защитник выискивался! Надо мать на цепи держать, если она у тебя невменяемая! А почему не в отделение, а на какой черт она мне здесь далась! У нас одна камера на весь, отдел и не резиновая, у меня уголовникам негде сидеть.

— Так вы и есть преступник!

— Что?

— Не по закону! А по-человечески если!

— Ты нам здесь комедию не ломай! Ты на колокольню залезешь и тебя в дурдом отвезем! Любого!

— Да, нет, я на колокольню не полезу! Затрещит по швам, а если приду, ты за мной наперевес с автоматом бегать будешь!

— Что?