Бесплатный фрагмент - Благословенно МВИЗРУ ПВО

Рыжик Анатолий Игоревич

(вып. МВИЗРУ ПВО 1971 г.)

Введение

В 2006 году я начал писать книгу «Жизнь в зелёном мундире» сугубо для своей семьи, своих детей и внуков пытаясь рассказывать им своей жизни до их появления на свет. О жизни всей нашей большой и дружной семьи. Писал, ничего не придумывая и не меняя фамилии действующих лиц. Зачем? Жили как жили, по тем временам ничего необычного.

Мне писать совсем не хотелось делать, но надо, иначе кто-то из потомков со временем скажет: «Я как Иван, не помнящий родства…».

Первое издание этой книги (ещё раз говорю) сугубо для семьи было издано в двадцати экземплярах. Их брали почитать друзья и родственники, брали так, что их вскоре не осталось ни одного экземпляра. Второе издание было тиражом побольше, а друзей с годами становится всё меньше (возраст берёт своё).

Каким-то образом на меня вышел выпускник нашего МВИЗРУ Владимир Броудо и предложил дать книге существенно большую аудиторию. Честно говоря, сомневаюсь надо-ли. Но понимание того, что нам офицерам войск ПВО есть что вспомнить и есть чем поделиться перебороло.

Не зря нас объединяет чувство выполненного долга и гордость того, что мы добросовестно стояли на страже неба Родины. Порой даже в ущерб себе и семье….

Жизнь в зелёном мундире

(Продолжение. Начало в Сборниках «Благословенно МВИЗРУ ПВО», книги пятая и шестая, 2019 г)

Вступление в главу

Я знаю, что надо придумать,

Чтоб не было больше зимы,

Чтоб вместо высоких сугробов

Вокруг зеленели холмы

Смотрю я в стекляшку

Зелёного цвета,

И сразу зима

Превращается в лето

Прекрасный стишок Агнии Барто. Внучка — Даша его выучила неделю назад, а сегодня 19 ноября 2006 года идём с ней по рынку, вдруг она говорит:

— «Толя, купи мне, пожалуйста, очки от солнца»

«Зачем Дашулька, ведь сейчас зима?» — не понял я.

«Я знаю…» — отвечает — «… одену их, будет как летом!».

***

До каких пор можно смотреть через стекляшку, выдавая желаемое за действительность? В каком возрасте лучше не пользоваться этим приёмом?

Не знаю. У кого как. Но точно знаю: многие из знакомых идя по жизни «со стекляшкой» в то или иное время были вынуждены отнять её от глаз. А, отняв, с удивлением обнаруживали, что зашли слишком далеко, а не туда. То, что выдавалось за хорошее вначале — приводило к пагубным последствиям. Вернуться бы назад, да нельзя.

Когда я перестал воспринимать серые цвета как розовые? Где проходила моя черта, перейдя которую я начал воспринимать и чувствовать жизнь в реалиях? Конечно, это началось в училище, но только началось. Перед нами стояла одна задача — получить высшее образование и стать офицером.

Но вот она выполнена, цель достигнута, что дальше? Вот здесь и проходит моя черта, через которую я переступил уже не дальтоником. Резко и навсегда я откинул «стекляшку зелёного цвета». Не потому, что меня осенило, а потому, что я попал в такие условия. В период жизни с семнадцати до двадцати двух лет я был уверен, что белое не может быть чёрным. Это сейчас я начинаю сомневаться и осторожничать, а тогда. … Тогда, видя перед собой белое, я был твердо убежден, что так оно и есть. В том возрасте я всегда мог ответить на вопрос: «Что делать?»

Ещё бы! Ведь это тот возраст, когда ты думаешь, что ты свободен, когда в тебе кипит океан энергии, когда кажется, что ты вечен и всемогущ…

Разве это плохое восприятие жизни?

Очень хорошее, но не реальное.

Мир так непостоянен, сложен так

И столько лицедействует обычно,

Что может лишь подлец или дурак

О чём-нибудь судить категорично. *

В училище мы небыли подлецами и дураками, но мы были наивны, к тому же хотелось добиться многого в жизни!

Эта глава книги существенно отличается от первых двух — как и сама жизнь. Более того, у меня сложилось такое впечатление, будто я прожил совершенно разные жизни на разных возрастных этапах. Думаю, так оно и есть.

Когда человек всем своим существом начинает понимать смысл таких определений как честь, труд, польза, совесть, ответственность? Определённо у каждого обострение чувств ответственности начинается в своё время и по-своему.

У меня полная ответственность за происходящее появилась в 22 года, когда приказом Министра Обороны СССР я был назначен на должность заместителя командира батареи зенитно-ракетного дивизиона. Мясорубка жизни, в которую я попал — молотила всё: эмоции, чувства, здоровье. Вернее, молотила обладателей чувств, притупляя их эмоции и лишая здоровья. В таких условиях четко проясняется: кто есть кто. Здесь не скажешь «может быть» если надо говорить «да» или «нет».

Это уже не категоричность — это жизненная позиция. В такой обстановке видно честных и мужественных, видно товарищей и негодяев, приспособленцев и врагов.

Глава первая

Становление

Часть 1

Тут на милость не надейся!

Стиснул зубы — и терпеть!

Ты не вой — борись и бейся

Хочешь плакать? Надо петь…

После выпуска из училища мы с Анной поехали в отпуск. Первый, офицерский.

Самолётом в Кишинев. Переночевали в гостинице и автобусом в Бендеры. Такой маршрут был выбран по приглашению старшей сестры Анны — Гали Козловской. Её муж Михаил служил в тех краях.

Мы купались в Днестре, пили прекрасные вина…

А сколько в августе фруктов в Молдавии!

Десять быстро пролетевших дней, и мы едем в Павлоград. Украина тоже хороша. Пяток дней в Павлограде, и мы самолётом летим в Донецк, затем автобусом в Артёмовск там жила папина двоюродная сестра — тетя Ира.

Из Артёмовска едем в Питер, Кронштадт.

Когда догуляли последние отпускные дни, Анна поехала в Минск — остался последний курс института, а я поехал в…

Череповец, город областного подчинения, центр Череповецкого района Вологодской области РСФСР. Расположен на Волго-Балтийском водном пути. Порт на Рыбинском водохранилище. Железнодорожная станция на линии Вологда — Ленинград. Население в 1971 году составляло 246 тысяч жителей.

79-я Гвардейская зенитно-ракетная бригада

Череповец встретил меня неприветливо. Он так встречает всех — хмурый, серый город. Пахнет севером и металлом. Люди насупленные и безразличные. Но я этого не видел, а если бы даже и видел, то мне было не до того. Я искал свою часть.

Она оказалась недалеко, за городом, в поселке Питино. Доложил о своём прибытии дежурному по части, тот — командиру.

Обязанности командира 79-й гвардейской бригады исполнял заместитель — подполковник Аралов. Комбриг полковник Прудников был в отпуске.

Мне было приказано побыть в комнате дежурного, а к командиру зайти через час.

Пока я ожидал беседы с подполковником Араловым, дежурный по части рассказал о том, что Череповецкая зенитно-ракетная бригада смешанного состава. На её вооружении стоят комплексы противовоздушной обороны большой дальности (дальность поражения более двухсот километров) — ЗРК С-200 и средней дальности (до 150 километров) ЗРК С — 75, который я изучал.

Вызвали к замкомбригу. В часть я прибыл, как и положено в парадной форме. Представился. У подполковника Аралова никаких вопросов ко мне не было. Один он задавал себе, бормоча под нос:

— «Куда бы лейтенанта послать?»

Возникла пауза, я замер…

Вдруг подполковник обратился ко мне:

— «Ты лейтенант, где хочешь служить: на «Мастаке» или на «Красителе?».

Я естественно не понял, чего он от меня хочет, и его вопрос повис в воздухе. Паузу прервал стук в дверь, и на пороге возникла фигура старшего лейтенанта:

— «Товарищ подполковник разрешите войти?»

Аралов переключился на вошедшего:

— «Скрипкин, ты не брит, нет знаков гвардии и классности, весь помят…. Вот посмотри на лейтенанта — как аккуратен!»

— «Товарищ подполковник, когда я семнадцать лет назад прибыл сюда служить, я выглядел не хуже!»

— «Однако ты Скрипкин карьерист…, кстати, ты ведь с Красителя?» — «Так точно!»

— «Вот и хорошо. Заберешь с собой лейтенанта.

Будет у Вас служить на должности заместителя командира батареи»

— «Товарищ подполковник, Вы не ошиблись? Ведь это капитанская должность и она занята! На ней стоит капитан Курский»

— «Курского поставим комбатом на дивизион „Мастак“. Не зря же он во Вьетнаме воевал. А этот лейтенант на капитанскую должность приказом Министра Обороны назначен — против этого не попрёшь, да он к тому же высшее образование имеет»

Старший лейтенант просяще:

— «Товарищ подполковник, а когда Вы меня поставите на капитанскую должность? Обещали сколько раз…»

— «Скрипкин, ты ждал всего семнадцать лет, что уже свербит? Не можешь ещё немного подождать? К тому же посмотри на себя: весь помят, да и выпить любишь…. А-а, иди отсюда и лейтенанта по дороге не потеряй…»

Когда вышли из кабинета, Скрипкин протянул мне руку: — «Борис».

Я представился. Он поинтересовался:

— «Гвардейский знак вручили?»

— «Нет».

— «Сейчас организую» — глаза Скрипкина заблестели: — «Идём в строевой отдел».

В строевом отделе он представил меня начальнику отдела — майору, участнику Отечественной войны. Сказал, что было бы неплохо, если бы тот передал мне «эстафету поколений» — вручил мне в торжественной обстановке гвардейский знак.

Майор засуетился, подчинённым в отделе сказал, что если его будут спрашивать начальники — то он убыл по делам в какое-нибудь подразделение.

Достал из шкафа коробочку, открыл и показал мне новенький, блестящий знак «Гвардия». У меня загорелись глаза: ещё бы, в первый день в войсках, а уже стал гвардии инженер-лейтенантом!

Втроём мы вышли из штаба. На жилой территории военного городка нас ждала машина, грузовик ЗИЛ- 157.

Майор и Борис сели в кабину, а я, закинув чемодан, залез в кузов, уже начиная догадываться о какой «торжественной» обстановке говорил Скрипкин. Тем не менее, я был удивлён, когда через сорок минут езды, вылезая из кузова, я увидел… вокзал! Через пару минут мои сомнения рассеялись окончательно — Скрипкин и майор уверенной поступью направлялись в ресторан.

Войдя в него, я начал выбирать столик, но Борис потащил меня за рукав:

— «У тебя денег, что ли много? Прибереги, у нас ещё будут затратные дела».

Мы прошли через зал, на кухню. С нами повара и прислуга любезно здоровались. В углу стоял столик, стульев не было. Разместились стоя. Майор сказал официантке, ласково назвав её по имени:

— «Вручаем Гвардейский знак очередному гвардейцу. На стол как всегда»

Ритуал был отточен: через минуту на столе стояли стаканы, наполненные до края водкой, а на них сверху разместились бутерброды с ветчиной. Каждому по одному. Майор бросил Гвардейский знак в мой стакан, а Скрипкин сказал речь. Она его была короткой:

— «Держись, лейтенант! Здесь тебе не…».

Начальник строевого отдела его поправил:

— «Держись, гвардии инженер-лейтенант и не…».

Затем они разом осушили свои стаканы.

Выпил и я, с ужасом думая, как я буду представляться командиру дивизиона — это предстоит сделать сегодня, ведь в этот же день мы должны прибыть к месту назначения.

Скрипкин вилкой проделал дыру в моём парадном мундире и прикрепил Гвардейский знак. Оба офицера пожали мне руку — поздравили.

Ритуал был закончен.

Длился он не более пяти минут.

Обратная дорога до бригады заняла у нас те же сорок минут. По приезду майор пошёл вершить свои строевые дела, а старлей Скрипкин подогнал машину к продовольственному складу — загружать продукты для дивизиона.

Затем в эту же машину загрузили пару бочек солярки, смену белья в баню личному составу, товары военторга. Забрали выздоровевших больных из санчасти, освобожденных арестованных с гауптвахты…

Было около 18 часов, когда, закончив загрузку, мы выехали из городка Питино в сторону дивизиона. Я, в парадном мундире сидел в кузове машины на одной ягодице, среди ящиков с продуктами, какого-то барахла, бочек с соляркой, солдат и жен офицеров, которые приехали по делам в город. Я уже знал, что зенитно-ракетный дивизион с позывным «Краситель» находится в девятнадцати километрах от черты города. Знал что как таковой дороги к нему нет, а есть «направление движения» разбитое напрочь. Непроходимое в весенне–осенний периоды, которые длятся в Череповце почти по полгода.

Дорога оказалась пересеченной рекой Шексна, через которую ходил паром. Старший машины Скрипкин, высадив людей из кузова, побежал на паром с криками:

— «Внимание! Народ! Расступись! Плохие тормоза!»

Народ отреагировал сразу — очистив проход, очевидно зная, что это не шутка. И правильно сделал, так как машина, заехав, не смогла затормозить и с грохотом врезалась в железную аппарель парома.

Капитан судна по громкой связи выдал порцию мата, суть которой сводилась к тому, что военные постоянно гробят его паром.

Я спросил у Бориса: — «А если бы впереди стояла машина? Её бы разбили…».

— «Поэтому и не стояла. Уже били. Нас на всякий случай пропускают первыми, а если нет, то мы пропускаем очередь на паром»

— «Может надо сделать на машине тормоза?» — наивно поинтересовался я.

— «Подожди с умными мыслями. Всё увидишь сам» — ответил Борис и продолжил — «у сельмага, в деревне Матурино, я остановлю машину. Сходишь и купишь ящик портвейна „Солнцедар“ — будешь представляться коллективу дивизиона. С собой в магазин возьмешь солдата, он донесёт ящик до машины» Что я мог возразить, не зная нравов и обычаев? Не зная, что будет дальше, не зная даже, где я буду сегодня ночевать.

Но, тем не менее, один вопрос я задал:

— «Борис, может не надо „Солнцедар“? Говорят им забор можно красить…, а ещё говорят, у нас его Африка покупает негров травить…»

— «Негров может, и травят, а у нас в дивизионе он в ходу. Ну не коньяк же тебе покупать! Денег не хватит — ведь меньше ящика никак нельзя!»

Возражать я не стал — денег на ящик коньяка у меня не имелось.

Дорога до дивизиона, в самом деле, была ужасна, вернее её не было, а была смесь кочек и ям.

Девятнадцать километров «дороги» от парома до зенитно-ракетного дивизиона мы проехали за три часа!

7-й зенитно-ракетный дивизион «Краситель»

Дорога в Череповец, поиск воинской части, посвящение в гвардию и езда на корточках в кузове машины меня вымотали. Поэтому, когда мы прибыли после 21.00 в дивизион у меня появились мысли об отдыхе. Я предположил, что будут проблемы с организацией моего размещения — время позднее, никого не найдёшь. «Ничего страшного» — подумал я — «переночую в какой-нибудь каптёрке»

Находясь в бригаде, я узнал, что командир дивизиона майор Моисеев — пьяница, что пьёт он как свинья, а его за это не могут выгнать из армии, потому что он имеет высоких покровителей.

Дошло до того что, будучи в Череповце, он напился и валялся на улице, пока милиция не забрала его в вытрезвитель. Там у него началась белая горячка и из вытрезвителя его переправили в госпиталь на излечение.

Всё это происходило совсем недавно, поэтому Моисеев сейчас находится в госпитале. Ещё мне рассказали о том, Моисеев заговаривается, называя себя князем Жаровским (производная от названия деревни Жары, из пяти домов, рядом с которой расположен дивизион).

Узнал я и то, что дивизион считается ссылкой, в штате большой некомплект, как офицеров, так и сверхсрочников.

В дивизионе никто не хочет служить, а младшее звено офицерского состава — почти все двухгодичники — студенты.

В такой ситуации, думая о ночлеге мне ничего хорошего ожидать, не приходилось. Подумал: хотя бы каптёрка, в которой придётся ночевать, была не очень грязной…

Машина остановилась на КПП. Оттуда Скрипкин позвонил начальнику штаба дивизиона — доложил о приезде. Оказалось, что рабочий день не закончен, идёт совещание офицерского состава и все находятся в классе учебного корпуса.

После доклада Скрипкин сообщил мне: «Нас ждут»

По дороге в учебный корпус я увидел тусклый пейзаж жилой территории дивизиона с деревянными постройками. Несмотря на то, что мы шли в полутьме, Скрипкин не терял времени — вводил меня в курс жизни дивизиона. Он рассказал, что есть и каменные здания на хозяйственной территории, это котельная и баня. Казарма, классы, склады, водокачка, навесы, свинарник — старые деревянные постройки. Жилой городок (ДОСы — дома офицерского состава) находится за КПП. Это четыре одноэтажных сборно-щитовых жилых дома. Они с такими дефектами, что их прозвали сборно–щелевыми. В домах очень плотно размещены офицеры и сверхсрочники с семьями. Туалеты находятся на улице, поэтому зимой, когда морозы доходят до минус пятидесяти, народ, снимая штаны мёрзнет.

Вода берётся в колодце, который редко, но перемерзает. Отопление домов осуществляется дровами, которые готовят себе на зиму сами проживающие. Заготовку леса проводят силами дивизиона сообща, а колет дрова каждый сам себе как может. Попросту говоря, совершается военное офицерское троеборье: вода — дрова — помойка.

Помещения дивизиона и жилые дома давно не ремонтировались. Со всех сторон они продуваются ветром и по ним шныряет бесчисленное количество огромных крыс.

Детей офицеров (школьников) доставляют за пять километров в деревню Воронино — там находится ближайшая школа. Возят их на машине без кузова — ракетном сидельном тягаче. В кабине по трое — четверо детишек.

В деревенской школе учеников и учителей не хватает, поэтому с первого по пятый класс занятия проводит один учитель, а все ученики находятся в одном помещении.

Это всё Скрипкин успел мне рассказать по дороге в класс, где нас ждали. Информацию Борис «вываливал» на меня, не жалуясь на судьбу, а, просто констатируя реалии понимая, что такая участь уготована и мне. Я даже заметил в его рассказе некую гордость за себя: мол, условия дрянь, а я в таковых уже семнадцать существую!

Честно говоря, меня его повествование мало волновало и уж совсем не пугало: Анне ещё год учиться в Минске. Я выдержу, а там глядишь — что-нибудь придумаю.

Не так страшен чёрт, как его малюют!

Сейчас меня больше интересовал вопрос: как встретит молодого лейтенанта коллектив?

И он встретил меня смешками и шуточками…

Только мы вошли в класс, я сразу же почувствовал, как неестественно смотрелась моя парадная, цвета морской волны форма в этих условиях! (Отсюда смешки и шуточки).

Как я потом узнал, многие из офицеров парадную форму даже не получали (для чего она здесь?), считая денежную компенсацию за неё более целесообразной и необходимой.

Скрипкин доложил начальнику штаба:

— «Товарищ майор! Старший лейтенант Скрипкин из штаба бригады прибыл. Задачи, поставленные выполнил. Привез с собой лейтенанта на должность заместителя командира батареи»

Перешёптывание и шуточки среди офицеров сразу же смолкли, а начальник штаба опешил:

— «Может, ты и на мою должность кого-нибудь привёз? Ты, наверное, Скрипкин уже дербалызнуть успел. Капитан Курский только что ушёл в отпуск после боевых действий во Вьетнаме, а ты его сразу же куда-то запихнул. Я с подполковником Араловым в обед по телефону говорил — даже намёков с его стороны на перемещения не было!»

— «Забыл Аралов Вам сказать, а я никого и никуда не пихал. Капитана Курского поставят комбатом в другой дивизион. Аралов сказал, что ему некуда деться — лейтенант на капитанскую должность приказом Министра Обороны назначен. Он Минское ВИЗРУ закончил» — доложил Скрипкин.

— «Ну, это совсем другое дело раз Курский пошел на повышение!

Тогда жаль, что ты на моё место никого не привёз!» — вздохнул начальник штаба и, уже обращаясь ко мне:

— «Мы сейчас товарищ лейтенант, готовимся к прилёту командира корпуса ПВО генерала Кабишева — летчика, Героя Советского Союза. Не путайте его только с Карбышевым — того немцы убили, а этот прилетает с комиссией, чтобы нас «убить», а точнее разорвать нам жопу немецким знаком! Уже трижды за этот год наш дивизион признавался не боеготовым!

Для его приезда мы готовим вертолётную площадку на послезавтра. У Вас есть время войти в курс дел. Батарею будет представлять командир — капитан Сергиенко, а Вы как инженер проведёте подготовку

аппаратной и приемо-передающей систем.

А то эти «пиджаки — интеллигенты» — он указал на группу отдельно сидящих лейтенантов — вечно чего-нибудь отмочат. Студенты — что и говорить!»

И уже перейдя на устало-добродушный тон, начальник штаба закончил:

— «Ладно, товарищи офицеры, совещание будем заканчивать. Сейчас лейтенант…, как Вас? Рыжик… расскажет о себе»

Я доложил свою автобиографию, которая умещалась на половине страницы. Докладывал минуту.

— «Какие вопросы к лейтенанту?» — спросил начальник штаба.

— «Никаких!» — бодро и за всех присутствующих ответил Скрипкин — «тем более что товарищ привёз вступительные…»

В класс солдат принёс «Солнцедар». Собрание ожило. Начальник продовольственного склада молниеносно засервировал столы эмалированными кружками, доставил хлеба и консервов.

С полным соблюдением субординации и чиноуважения, с короткими тостами командного состава дивизиона, ящик «Солнцедара» был опустошён за полчаса.

Я только успел спросить у начальника штаба, где мне можно разместиться, сначала хотя бы на ночлег.

— «Завтракать будете в солдатской столовой. Дежурному скажете, что я приказал Вам снять пробу. Скрипкин Вас привёз — у него и заночуете, а завтра выйдет на службу командир дивизиона — майор Моисеев — ему представитесь, и он Вас определит».

Скрипкин попытался возразить:

— «У меня ночевать негде — две комнаты, жена, дети. Куда положить?».

— «Хочешь, чтобы я посоветовал его положить с твоей женой?» — спросил Бориса начальник штаба.

Скрипкин такого совета не хотел.

Первый день службы

На следующий день с утра я пошёл позавтракать в солдатскую столовую — «снять пробу». Затем проследовал на развод личного состава по местам работ. Проводил его начальник штаба майор Агеенков. Первое, что он сделал — представил меня всему личному составу дивизиона, после чего я занял своё место в строю.

Организация развода и поведение на нём личного состава мне не понравились: много говорильни, нет постановки конкретных задач наблюдаются пререкания и разговоры в строю.

В училище было не так. Конечно, я знал, что будет не так, но и не думал, что так плохо.

После развода майор Агеенков сказал мне, чтобы я представился командиру дивизиона — тот прибыл из госпиталя и находится в своём кабинете.

Постучавшись, со словами «Разрешите войти?», я вошёл в маленький кабинет, в котором стоял один письменный стол и было одно маленькое окно.

Помещение было шириной с окно и настолько маленькое, что казалось, будь здесь детский горшок, то он наверняка был бы внутрь ручкой.

За столом, спиной ко мне смотря в окно, подперев голову, сидел, очевидно, командир дивизиона, очевидно майор.

Меня смутило то обстоятельство, что на одном погоне была майорская звезда, а на другом нет.

На мой «вход» никакой реакции. Минута, три, пять…

Я решил — надо представляться. Доложил:

— «Товарищ майор! Лейтенант Рыжик прибыл для дальнейшего прохождения службы!»

В ответ — молчок. Стою, жду. После затянувшейся паузы, не поворачиваясь ко мне:

— «Говоришь, служить прибыл? Так иди, служи!»

Я опешил от такой встречи, но мне надо было определяться с моим размещением и приёмом должности. Решил спросить:

— «Товарищ майор! Разрешите вопрос?». А в ответ:

— «Вопросы здесь задаю я! Ты знаешь кто я?».

— «Знаю. Командир дивизиона майор Моисеев».

— «Не хрена ты не знаешь! Я князь Жаровский! Понял?»

— «Так точно. Понял».

— «Ну, тогда иди, служи лейтенант».

Расстроенный я зашел к начальнику штаба Агеенкову, доложил, как прошло представление в должности. Тот не удивился. Агеенков -участник Парада Победы, знаменосец, кидавший знамена гитлеровской Германии к подножью Мавзолея Ленина был готов ко всему. Даже к тому, что им командует больной идиот.

А вот меня в те времена эта несправедливая «кадровая смесь» самодуров — алкоголиков и участников Великой Отечественной войны меня просто поразила. Причём значительно больше, чем плохие условия жизни в дивизионе. Это был первый урок несправедливости кадровой политики в армии, но увы — далеко не последний.

По ходу моей службы известное выражение:

«кадры решают всё» трансформировалось в другие:

«В кадрах — решают всё».

«Кадры — решают и всё».

«Кадры — решились на всё».

Начальник штаба майор Агеенков был ровесником моего Папы. Пройдя фронт, он дослуживал до пенсии в дивизионе, не имея квартиры в городе. Как и все прочие Агеенков проживал с большой семьёй в лесу и имел только то жильё, что было предоставлено здесь — в сборно–щелевом сарае, называемом ДОСом.

А вот командиру дивизиона майору Моисееву было около тридцати лет, но он имел «мохнатую лапу» и квартиру в городе. Поражала несправедливость: будучи пьяницей и плевательски относясь к службе, Моисеев мог командовать такими заслуженными людьми как Агеенков.

В течение дня я скитался в неопределённости, но, в конце концов, было принято решение поместить меня в общежитие для лейтенантов-двухгодичников. Там я буду до того времени, пока капитан Курский не переедет и не освободит положенную мне штатно-должностную служебную квартиру.

То, что мне такая квартира положена по штату была единственно хорошая новость с момента моего приезда.

Определили моё жильё к вечеру, а утром так и не зная, где буду сегодня ночевать, я отправился на позицию ЗРК С-75В. Отправился «как инженер» проводить подготовку техники к прилёту командира 3-го Корпуса ПВО Героя Советского Союза генерал-майора Кабишева и следовавшей с ним комиссии.

Придя на позицию ЗРК, я долго не мог понять, что я должен делать. Все занимались своим делом, всё светилось и мигало каскадом разноцветных лампочек. Стоял гул вентиляторов охлаждения аппаратуры, который периодически прерывался командами по громкоговорящей связи (ГГС):

— «Кабина У — дайте РК!»

— «Кабина А — срыв АС!»

— «Кабина П — БАПК не держит!»

— «Кабина РВ — смотрите за напряжением».

Тёмный лес, да и только! Однако увиденного я совсем не испугался.

Более того, подумал: хорошо, что в училище мало занимался изучением техники. Те, кто много сидел за схемами теряли время зря. Невозможно всё это действо изучить по схемам, в классе. Надо окунуться с головой в эту обстановку, жить в ней и понимать её и только потом углублять свои знания по принципиальным схемам.

Я уже твёрдо знал, что я ничего не знаю.

Найдя командира батареи капитана Сергиенко, спросил какие мои действия. Тот ответил:

— «Самый сложный участок в Вашем подразделении приёмопередающая кабина. Настройку аппаратуры в ней проводит техник кабины старший лейтенант Гусев. Грамотный, но нервный офицер. Идите туда».

Кабина П это приемо-передающая система ЗРК с пятью антеннами, две из которых весят по две с лишним тонны. Стоит она на возвышенности — на месте постоянной дислокации это насыпная гора. Кабина весом 14 тонн вращается по кругу, вправо, влево. Туда куда её поворачивает из кабины управления (У) маленьким колесом штурвала офицер, производящий поиск цели в воздушном пространстве. Передатчики кабины П посылают на сверхвысокой частоте импульсы мощностью 1 мегаватт. Такое облучение очень вредно для всего живого, поэтому никто из офицеров не хотел работать в кабине П.

Взобравшись на гору, я никак не мог попасть в эту пакостную «избушку на курьих ножках».

Вывешенная на домкратах вместе с колёсами она находилась на уровне полутора метров от земли и постоянно вращалась.

Дверь в неё закрыта, рев моторов сканеров — не докричишься. Тем не менее каким-то образом я умудрился во время паузы вращения «впихнуться» в неё.

Места внутри не было. Площадь пола (2кв. м.) была завалена запасными частями и схемами.

Старший лейтенант Гусев, двухметрового роста, сложившись пополам (высота внутри кабины 1м.60см) что-то крутил внутри рычащих шкафов с аппаратурой.

Он прокричал, перекрикивая гул сканеров:

— «Ты чего припёрся? Места внизу, что ли мало? Здесь и без тебя тесно. Я тут даже один задыхаюсь!»

Я возразил, что имею задачу от комбата — контроль над его работой, но хочу посмотреть и поучиться.

Гусев продолжал ворчать, а я сел на пол, на задницу, потому что стоять не представлялось возможным.

Через полчаса у меня затекли ноги и начало подташнивать. Что и для чего делал Гусев — я не понимал. Он мне не рассказывал, а если бы и рассказывал, то я бы всё равно не услышал.

Прокричав Гусеву:

— «Пойду, посмотрю, как дела в кабине А» (аппаратной), я вывалился на улицу.

Настроения никакого. Как контролировать подчинённых и учить их, если сам ничего не умеешь? Звание есть. Должность (некоторые по семнадцать лет её ждут) тоже есть.

А что и как дальше?

Всё больше и больше я начинал понимать, в какой ситуации оказался….

В кабине А было намного тише. Расчёт — три офицера и один старшина, работал в сравнительно комфортных условиях.

Старший лейтенант мне доложил:

«Товарищ лейтенант! В аппаратной кабине проводятся регламентные работы. Старший техник системы — старший лейтенант Саяпин».

Я поздоровался: «Здравствуйте. Вы, наверное, один кадровый офицер в аппаратной. На какой системе работаете?».

— «Так точно, кадровый. Работаю на системе селекции движущихся целей (СДЦ) уже три года».

— «Отлично. Мы в училище эту систему мало изучали — слукавил я — поэтому поучусь у Вас, а Вы по мере возможности рассказывайте мне о ней. Только так, чтобы это не повредило регламентным работам»

Первый рабочий день закончился у меня, как и у всех — после часа ночи, проведением контроля функционирования на станции наведения ракет (КФС). Контроль не прошёл «как надо», но не из-за техники, входящей в подчиненное мне подразделение, а по вине кабины управления. Были какие-то сбои, и часть офицеров продолжила настройку аппаратуры.

Командир батареи капитан Сергиенко разрешил мне и моим подчинённым идти отдыхать:

— «Нечего здесь торчать. Вы идите, но в семь утра всем быть здесь. Будем встречать комиссию»

Сам комбат Сергиенко, оставив на рабочих местах необходимый расчет, продолжил руководить настроечными работами.

Первая проверка

Сирена взвыла в пять утра, не давая осознавать ничего кроме понятия: срочно быть на своем месте в боевом расчёте. Я прибыл в кабину А (аппаратную). Дежурной сменой сокращённого боевого расчёта проводился КФС. Не выспавшиеся, небритые, хмурые лица расчёта давали мне представление о том, как выгляжу я. «Мало того, что не выспались, так ещё и не пожрем до приезда комиссии» вздохнул кто-то.

КФС прошёл нормально, но станцию не выключили, а началась боевая работа. Очевидно, тревога была упреждающей приезд комиссии и объявлена с командного пункта бригады.

В кабине «У» боевой расчет вёл так называемую боевую работу, а задача моего расчёта заключалась в том, чтобы следить за исправностью аппаратуры. Следили условно. Потому, что, опёршись на гудящие, железные шкафы своих систем, все офицеры-техники дремали.

Сидим на местах час, второй…. Спрашиваю у Саяпина:

— «Как долго могут длиться такие посиделки?»

— «Обычно весь день, а то и ночь»

— «Тогда давайте продолжим вчерашние занятия. Хоть польза будет»

Систему СДЦ я изучал до самого обеда, а только мы собрались поочерёдно отобедать, как по ГГС объявили: вертолет с командиром 3-го корпуса ПВО генерал-майором Кабишевым приземлился на вертолётную площадку дивизиона.

Мне не повезло — командование корпуса на второй день моего пребывания в войсках удостоит меня посещением.

Я ещё плохо понимал структуру частей, поэтому Саяпин объяснил мне, что наш дивизион входит в состав 79-й Гвардейской зенитно-ракетная бригады, а она в свою очередь входит в 3-й корпус ПВО.

Штаб корпуса находится в Ярославле, а сам корпус расположен аж в шести областях!

Позже я узнал, что в состав 3-го корпуса ПВО входят:

— Девять полков ЗРВ Ярославский, Костромской, Вологодский, Переславль-Залесский, Рыбинский, Кимрский, Уйтинский, Верхневольский, Котлаский и 79-я Череповецкая Гвардейская зенитно-ракетная бригада.

— Четыре авиационных полка.

— Бригада и полк радиотехнических войск (РТВ).

— Ряд батальонов обеспечения.

Повторно взвыла сирена. От одного состояния «тревога» мы переходили в другое ещё более «тревожное». Без перерыва на обед.

Было понятно, эту команду (не зная о предыдущей) дал прилетевший Комкор.

Через несколько минут кабина «А» заполнилась подполковниками и полковниками. Началась проверка боевой готовности техники. Боевая работа и опрос личного состава по технической, специальной, разведывательной, противохимической и тактической подготовкам.

Спрашивали и меня. Свой ответ я начинал со слов:

— «Прибыл для прохождения службы позавчера…». Но это никого не останавливало и даже не смягчало.

Мне показалось, что скорее наоборот, подзадоривало показать лейтенанту, что он «зелен» и совсем мало знает.

Вот это я знал и без них…

«Живодёрня» закончилась к 23 часам. По ГГС прозвучала команда: строится на плацу. На улице я увидел, что майора Моисеева не было, построением руководил начальник штаба.

Появился Командир корпуса со следовавшей за ним комиссией. Агеенков подал команду и доложил:

— «Товарищ генерал-майор личный состав 7-го ЗРДН по Вашему приказанию построен!»

Строевой плац, где происходило построение, находился возле казармы. Освещён был он плохо, но было видно: у стоящего перед строем генерала Кабишева глаза метали молнии. Офицеры штаба корпуса приступили к подведению итогов, и чем дольше они говорили, тем больше хмурился Комкор. Когда прозвучал последний доклад, мы поняли — ничего хорошего ждать не приходится.

Генерал подал команду остаться офицерам, остальной расчёт отправил в казарму.

Затянувшуюся из-за перестроения паузу Комкор разрубил восклицанием:

— «Какого чёрта Вам платят денежное содержание?»

Затем перешёл на злобный рокот:

— «Вы работаете на Пентагон, там и получайте зарплату… Больше вреда, чем ваш дивизион, нашему 3-му корпусу никто не причинял…. А где этот Ваш… как его… князь Жаровский? Скотина…. Опять спрятался? Всё равно я добьюсь, чтобы его сняли с должности!»

Минут пятнадцать разъярённый генерал уничижал всех и вся. Закончив речь обещанием массовых репрессий, Комкор повернулся и, не попрощавшись, пошел к вертолётной площадке. Сделав несколько шагов, вдруг повернулся и пошёл обратно к строю.

Все от напряжения словно одеревенели: что ещё ему надо?

Мы стояли одной шеренгой. Генерал провел глазами вдоль неё, увидел меня и подошёл. Протянул мне руку:

— «До свидания лейтенант!»

Сказать, что все ошалели от такого оборота событий — ничего не сказать. Я тоже не понимал, чем заслужил такую честь. Вроде на проверке не очень отличился…

— «До свидания товарищ генерал-майор!»

Комкор пошёл к самолёту, но, сделав несколько шагов, опять обернулся:

— «Не понимаете, почему попрощался только с одним лейтенантом? Да только потому, что Вы все вредители, а он за один день своей службы ещё не успел сильно напакостить боевой готовности дивизиона!»

Сказав это, генерал уже безвозвратно пошёл в ночь. К вертолетной площадке.

Часть 2

Лейтенант — будь похитрее…

Знаний мало? Так учись!

Рвись упорно к своей цели…

Драться надо? Так дерись!

Вступление в должность

События первых дней службы врезались в память на всю жизнь. Думаю, это по причине остроты восприятия и важности для меня этих событий.

Приезд командира корпуса не остался без реакции со стороны командования бригады. Вышел из отпуска комбриг полковник Прудников и начал посылать своих клерков с проверками в дивизион через день. Мне они не мешали, более того, спрашивая с меня, как положено, они направляли мои действия на решение первоочередных задач. А их было море.

Как и учили в МВИЗРУ я начал прием должности с приёма техники. Упорно сверял секретные шкафы и блоки с инвентарными номерами секретного делопроизводства. Делал это сам, не доверяя никакой комиссии. Всё прошло нормально. Затем начал принимать ЗИПы (запасное имущество и приборы). Вот тут был полный завал. Не было учёта, не хватало огромного количества запасного и возимого имущества. Измерительные приборы были не все, не поверены, часть из них была поломана. Я спал по четыре-пять часов, увиливал от всевозможных второстепенных работ. Подъем, завтрак в солдатской столовой и быстрым ходом на боевую позицию в ЗРК. Короткий обед и снова в «окопы». Рабочий день всегда заканчивался за полночь.

Ночью иногда до трёх раз, как минимум раз — подъём по «Готовности №1», готовности к реальному пуску реальных дежурных ракет.

Почему так часто?

Потому, что маршрут и зона барражирования самолётов-разведчиков SR -71 стран НАТО, по маршруту «Гигантское копьё», проходили, так что оказывались в зоне обнаружения средств разведки и целеуказания (СРЦ) округа. Скорость SR -71 составляла один километр в секунду, и он мог, свернув с маршрута, быстро войти в воздушное пространство СССР. Вот почему огневые дежурные средства округа приводились в готовность к его уничтожению.

По тревоге мы постоянно неслись на свои места в боевых расчётах, ЗРК к тому времени уже был включён оперативным дежурным, который проводил КФС. Лётчик-враг на маршруте — мы в кабинах. Самолёт так ни разу и не свернул: наверно лётчик понимал — собьют…

Даже ночью, пока расчеты ожидали налёта противника, я ворочал ящики с ЗИПом, считал, переписывал. Комбат меня торопил:

— «Ты должен вступить в должность за три дня — иначе не получишь денежного довольствия»

Я схитрил, написал рапорт о том, что приступил к выполнению служебных обязанностей и в нём написал, что занимаюсь приемом имущества.

Уловка удалась. Рапорт подписал комбриг, и меня отдали приказом по части как приступившего к службе.

«Личная» ревизия длилась около недели. Учитывая, что я выполнял и текущие задачи, то можно считать, что это прошло очень быстро.

Картина состояния дел была ужасающей, перечень некомплекта занял более десятка листов и составил около 40%. Это при допуске в 3%!

Комбат, посмотрев мой рапорт (с приложением), собрал офицеров и дал им срок — неделю на устранение изложенных мною недостатков. Предупредил, что по такому рапорту, скорее всего, приедут проводить расследование из инженерно-ракетной службы бригады и тогда всем виновным придётся платить свои «кровные». Сказал, что пока рапорт будет ходить по инстанциям то кое-что из недостатков можно успеть устранить. Свой рапорт и бумаги я отправил с секретной почтой. Стал ждать решений командования.

Рапорт канул во времени. Ни ответа, ни привета…

Через две недели я попросил комбата разрешения на выезд в штаб бригады — узнать, где мой рапорт. Нашёл его в строевом отделе. На нём не имелось никакой резолюции.

Раздосадованный я пошёл на приём к комбригу. Его обязанности опять, по какой-то причине, исполнял подполковник Аралов. Я было начал докладывать суть моего вопроса, но он меня перебил:

— «Лейтенант, ты читал что написал? Сам ты «комру»! А я командир бригады!

И запомни, у тебя начальников до меня пруд пруди, а ты через их головы прыгаешь! Они видели твою писанину…? Видели? Тогда и они получат за отсутствие ходатайства на рапорте!»

Из кабинета Аралова я вышел расстроенный, не понимая за что меня так. Несомненно, я сделал ошибку — адресуя рапорт на имя командира бригады, минуя моих прямых начальников.

А почему он меня какой-то «комрой» назвал, я понял, только внимательно посмотрев на свой рапорт. В углу стандартного листа бумаги было написано: Ком-ру бригады.

(Конечно, я допустил оплошность, написав слово «командиру» сокращённо).

В дивизионе я переписал рапорт и попросил уже комбата его подписать. Капитан Сергиенко, взяв авторучку, написал:

— «Лейтенанту Рыжику. Указанные недостатки устранить до 1.11.1971 г. Виновных лиц привлечь к материальной ответственности. Об исполнении доложить»

Вот ведь оно как вышло…

Полученные уроки не проходят бесследно. Я начал учиться писать документы, а главное — читать что написал. Понял, что надо самому заранее продумывать решение вопросов и то, каким образом лучше их решать.

Дела с пополнением ЗИП всё же начали двигаться. Офицеры не желали платить деньги за некомплект, и самым серьёзным образом начали принимать меры к его пополнению и ремонту.

Свои деньги конечно надо беречь — не так просто они зарабатываются…

Не забуду своё первое денежное (лейтенантское) довольствие: 163 рубля. Это была по тем временам достаточно впечатляющая сумма.

Денег нам хватало на жизнь и перелёты Анны самолётом по маршруту «Минск- Череповец». Судите сами, цены тогда были такими:

— Парное мясо в деревне (за кило) — один рубль десять копеек.

— Литр молока — 12 копеек.

— Бутылка водки — 3 рубля 62 копейки.

— Бутылка коньяка: 11 — 12 рублей.

— Квартплату я платил 4 рубля 50 копеек.

— Механические часы (хорошие) — 28 рублей.

— Вечер в ресторане: 10—12 рублей.

— Билет в купе до Питера — 9 рублей.

— Билет на самолёт в Минск, через Питер: «Минск- Питер» -14 рублей, а потом «кукурузником» (биплан) " Питер — Череповец» — 7 рублей.

При таких ценах, когда я питался по нормам солдатского пайка стоимостью в один рубль 44 копейки в сутки, можно было отложить деньжат.

Холостяки

Капитан Курский квартиру начал освобождать на втором месяце моего пребывания в дивизионе. До этого я размещался в комнате 16 кв. метров с тремя лейтенантами-двухгодичниками. Ребята были женатыми, естественно, что своих жён в дивизион они не привезли, те жили в своих городах, и только изредка кто-то из них приезжал в Череповец. Лейтенанты были из интеллигентных семей и очень скромно вели себя.

К моменту моего приезда они заканчивали службу и через пару месяцев уволились, уступив свои должности кадровым лейтенантам, выпускникам военных училищ.

А вот те кадровые лейтенанты, которые в дивизионе служили давно, давали жару. Они жили в соседнем доме, тоже вчетвером, но все были холостяками. Через тонкую стенку от них жил комбат капитан Сергиенко.

Однажды, он сказал мне:

— «Вы являетесь моим заместителем, но совсем не интересуетесь личной жизнью своих подчиненных офицеров! Вы не знаете, что они творят!»

— «А что они могут творить, когда рядом, через стенку, живёт комбат?» — искренне удивился я.

— «Идёмте со мной, я Вам покажу!»

Комната холостяков только размерами напоминала ту, в которой жил я. Чем только не были обклеены стены, кругом пустые вино-водочные бутылки, повсюду разбросаны вещи, какие-то банки, грязнейшее окно почти не пропускающее свет…

А от окна, через потолок серо-белого цвета следы босых ног. Причём отпечатки небольшие, четкие, чёрные как будто ноги были в саже…

Точно! Пройдя через потолок, они по стене опустились к печке.

— «Как будто ребёнок от печки вышел из дома через потолок» — удивленно констатировал я увиденное.

— «Какой ребёнок!» — взорвался Сергиенко — парикмахерши из города приезжали. У замполита попросили разрешения подзаработать в дивизионе — подстричь офицеров и солдат. Но после стрижки не уехали — очевидно, продолжали подзарабатывать.

Всю ночь у меня пол ходуном ходил. Я и в стену стучал и приходил к ним. Они дверь не открыли — сделали вид, что не слышат. А закончили оргию прохождением одной из девиц с намазанными золой ногами через потолок. Сегодня утром я их посетил и спросил: для чего это сделали? Ответили: на добрую память. Спать будем ложиться, и вспоминать о хорошем отдыхе.

Они будут вспоминать о «хорошем», а я вспоминаю как, приехав из отпуска с семьёй, увидел: вся стена смежной с ними комнаты в дырах. Пошел разбираться, а мне лейтенант Росляков говорит:

— «Извините, товарищ капитан, крысы бегали между стен, спать мешали, вот я из охотничьего ружья и пострелял».

Что, мне теперь окопы рыть с семьёй для ночлега?

Правда, они дыры в стене, после того как я их отдрючил — замуровали»

— «Но ведь их можно наказать» — робко посоветовал я комбату.

— «Наказать!? Да у них нет взыскания только от Папы Римского! У них их как на дворняге блох!

Замполита в дивизионе уже год как нет, а то бы я ему их на растерзание отдал. Гусев кандидат в члены КПСС, а водку пьёт как беспартийный!

Побеседуйте с ними как ровесник, по-товарищески.

Ведь Вы же заместитель командира батареи, а Ваших прямых подчинённых из четверых моих соседей — трое».

Что я мог сделать? Командир просит — надо помочь. Конечно, пообещал разобраться.

Вечером я собрал в аппаратной своих подчинённых, спросил, не жалко ли им комбата и его семью.

За всех ответил старший лейтенант Гусев:

«Ты здесь неделю. Мы по три-пять лет. В город удаётся съездить не более раза в месяц — не позволяет постоянное дежурство. Мы что, не люди? Мы и жениться не можем: из кого выбирать? Самой молодой бабе в близлежащей деревне за шестьдесят! По службе перспектив тоже никаких, должности у нас знаешь — старлейские. У меня знак специалиста первой классной квалификации, я выполнил две боевые стрельбы. Все мы хотели на твою должность попасть, я лично о ней пять лет мечтал. А вот теперь ты приехал и учишь нас как жить!».

Я не стал обострять ситуацию — заставлять Гусева обращаться ко мне на «Вы»:

— «Во-первых, меня на должность поставили после окончания ВУЗа, а не потому, что я стремился у кого-то что-то перехватить. Желающим получать должности надо поступать в академию, и тогда можно мечтать не только о капитанской, но и о значительно более высокой должности. Вы это знаете и без меня».

— «Знать–то знаем, но только кто отпустит отсюда?» — перебил меня Гусев.

— «Я сам подпишу рапорт и приложу все усилия Вам помочь, если мы найдём взаимопонимание в решении служебных вопросов.

Во-вторых, собачья жизнь не должна превращать человека в свинью. О комбате, о его человеческих качествах, Вы отзываетесь хорошо. Живет он в таких же условиях, как и мы, более того — у него двое детей и жена. Я попрошу это учесть. Лучше почаще отпрашивайтесь в город. Договорились?».

Я понимал, что «пою прописные истины, об этом все знают». Более того, я их понимал. Находясь здесь не три года, а всего неделю я тоже бы рванул» с ними куда-нибудь…. Но я был обязан так говорить и так думать. Я был командиром и не мог мыслить категориями курсанта. Должность не позволяла.

Опять за всех ответил Гусев:

— «Договорились, но только о том, что мы не будем больше приводить баб в общежитие. Будем себя вести потише, но если капитан Сергиенко не поймёт то, что мы тоже люди и должны хотя бы изредка посещать город, то мы примем ответные меры. До каких пор он будет пугать нас трибуналом за уход с боевого дежурства?».

На том разговор закончился. О результатах я доложил комбату.

— «Хрен им, а не отпуска в город. Пусть здесь сидят на дежурстве в составе смен сокращённого боевого расчёта. Кто за них будет ходить дежурить?» — так отреагировал Сергиенко.

— «Товарищ капитан, изредка в расчёт можно включить начальника первого отделения, когда подготовлюсь и меня, можно включить Вас…» Сергиенко взорвался:

— «Что!? Я сказал хрен им! А Вы чтобы были готовы ходить оперативным дежурным — начальником смены сокращенного боевого расчёта через десять дней!» Вот и поговорили….

После окончания училища офицеры допускались к несению службы оперативным дежурным минимум через полгода пребывания в дивизионе, после сдачи серьёзных зачетов.

А мне оказали досрочное «доверие».

Ну что ж — технику и должность я уже принял, значит, перехожу к изучению обязанностей начальника смены сокращенного боевого расчёта и тренируюсь проводить КФС. Приступил к этому, не прекращая обучаться (с помощью офицеров-техников) системам зенитно-ракетного комплекса. Ежедневно до 23 — 24 часов я работал на технике ЗРК, но никого на службе после 20.00 не задерживал. Однако надёжность аппаратуры была недостаточна и обязательно какая-нибудь система комплекса при вечернем КФС оказывалась неисправной. Часть офицеров оставалась для её ремонта. Не зря аббревиатуру станции наведения ракет — СНР расшифровывали как «станция непрерывного ремонта».

К тому же, она была собрана на лампах, более того — выпуска 1961 года!

И еще важный момент — перебор в системе оценки боеготовности. Она была непродуманна.

Конечно, я это понял намного позже, но ещё позже поняли руководители верхнего эшелона армии. В 1979 году систему оценки наконец-то изменили, введя комплексные параметры. Это позволило сократить диапазон проверки в три раза.

Инструкция определяла 169 параметров СНР, выход которых за допуск приводил к оценке всего ЗРК как «не готового» к выполнению боевой задачи.

Говорю об этом для того, чтобы можно было понять

условия, при которых практически любой проверяющий начальник мог сделать труд коллектива бесполезным.

Проверки из вышестоящих штабов шли непрерывным потоком. Возглавляли их по моим меркам большие начальники, поэтому входящие в состав группы офицеры всячески (дабы показать свою значимость и грамотность перед руководством) делали из мухи слона.

Существовал анекдот, дающий ответ на вопрос:

чем отличается проверяющий от петуха?

Петух ищет в дерьме рациональное зерно, а проверяющий в зерне ищет дерьмо.

У такой ситуации имелась и положительная сторона: она способствовала моему быстрому изучению техники. Я мог включать, выключать и работать с ЗРК, когда мне заблагорассудится! Контроль функционирования ежедневно делался оперативным дежурным ЗРДН в 7.00 по команде с командного пункта бригады. В 6.50 я уже находился для его изучения в кабине управления ЗРК. Вторично КФС проводился в 22.00 — я опять в кабине У. После 23 — 24 часов я садился за изучение обязанностей оперативного дежурного и боевой задачи 7 –го Гвардейского ЗРДН.

Голова от такой нагрузки пухла, но был результат.

Не прошло и десяти дней, отпущенных мне комбатом на подготовку, как приехала комиссия для постановки ЗРДН на боевое дежурство.

Возглавлял её замкомбрига.

При проверке на допуск к боевому дежурству комбат представил список офицеров, подготовленных к несению службы в качестве начальника смены сокращенного боевого расчёта.

В нём был и я!

Как я готовился комбат не знал, мою подготовку не проверял. Для чего он это сделал? Думаю, что в любом случае ему это было выгодно. Сдам зачёты — молодец командир — подготовил лейтенанта.

Не сдам — ну и заместителя к Сергиенко прислали, как ему тяжело!

Я сумел сдать. Не блестяще, но всё же сдал.

Замкомбрига лично принимающий КФС сказал:

— «Лейтенант, пока хреново, да и время проведения на пределе. Через две недели провожу первенство среди расчетов бригады. Начальника смены сокращенного боевого расчёта вашего ЗРДН на состязаниях будешь представлять ты»

Я понял: хреново, то хреново…. Но ведь не очень.

Ещё один очень тяжёлый барьер мной был взят.

Прошло совсем немного времени, вызывает Сергиенко: — «Товарищ лейтенант, зачёт Вы сдали, и я принял решение включить Вас в график дежурства. Будете заступать начальником смены сокращённого боевого расчёта. А чтобы капитан Баубеков (начальник первого отделения) не потерял навыки, включил в график и его. Себя тоже пару раз включил в дежурство. Пусть хоть иногда Гусев со своей бандой в город съездит».

Я торжествовал: сделал-таки комбат по-моему, мой авторитет растёт.

Это состояние значимости длилось недолго и было развеяно старшим лейтенантом Саяпиным когда я пришел на СНР:

— «Товарищ лейтенант, Вы знаете, что наши холостяки сегодня ночью отмочили? Нет? Рассказываю.

Вечером они в очередной раз попросились у комбата в город. Он им в очередной раз отказал. Тогда старший лейтенант Гусев ему заявил, что они поедут «условно».

В 22.30, после проведения КФС и доклада что все в порядке он с лейтенантом Саушкиным затащил свой мотоцикл в комнату. Завёл его и имитировал движение в город. Учитывая плохую дорогу, они «ехали» на мотоцикле два часа не глуша его! Потом Гусев громко крикнул (так чтобы комбат услышал через тонкую стену), что они приехали в ресторан. Было около 00.30 минут когда они начали греметь бутылками и стаканами, на «всю катушку» играла музыка. Короче: полная имитация отдыха в кабаке.

Я думаю, что комбат к шуму пьянки привык и сумел немного поспать в то время пока они «сидели за столикий ресторан», а вот когда в четыре утра они завели мотоцикл и поехали обратно…»

Я уже не слушал Саяпина, а думал о том, что теперь включение в график дежурства меня, начальника первого отделения и комбата будет выглядеть как боязнь следующего «фокуса» лейтенантов, а не забота о них. Жаль, что решение комбата оказалось несвоевременным, и было следствием проявления слабости…

Личный состав

Есть в армии такая пословица:

«Куда солдата не поцелуй — везде жопа!»

С ней в те времена и при тех обстоятельствах я был полностью согласен.

Служба солдата в дивизионе была напряжённой — каждый человек по различным сигналам выполнял различные функциональные обязанности.

То он каптер, то он оператор наблюдательного поста, то номер расчёта ДШК, а то и вовсе — заправляет ракету топливом. Это постоянно выполняется днём, а вечером — заступление в наряд или в караул. А ещё всему этому надо учиться…

Когда я начал проверять караульную службу, то был поражен — солдаты спали в мороз (бывало до минус 40º), прямо на снегу, закутавшись в тулупы. Многого об их жизни я не знал. Землячество, стариковщина, издевательство и унижение слабых было присуще всей армии, но об этом нигде и никогда не говорили. Ни в училище, ни на сборах, ни на партийных активах. Всегда рассматривалось конкретное нарушение, но с системой не боролись — всегда виноват командир.

В дивизионе я впервые увидел, к чему приводит не вскрытие корней проблемы.

Комбат на разводе ставит задачи — в строю разговоры. Он начинает кого-то ругать, а солдат крутит из подтишка пальцем у виска — мол, комбат дурак. Крутит так, чтобы все видели и комбат тоже. Разводы срываются, начинаются разборки, страдает дело. Меня это возмущало, но что мог сделать я, когда капитан не справляется.

В те времена в казарме дивизиона лидировало прибалтийское землячество, так называемые «деды»: Озолинш, Ятнекс, Булайтес. За глаза Сергиенко называл их фашистами, но сделать с ними ничего не мог. На гауптвахту очередь — к тому же они на неё поедут с большим удовольствием — там по сравнению с дивизионом отдых. Кого–то из них подвести под трибунал? Не реально, на это не пойдёт командование бригады. Осудить солдата это ЧП для части, а всем надо получать должности, звания, да даже того проще: хотя бы просто не ругали.

В один из дней я остался за комбата. Закончилась работа на технике, и я дал команду личному составу на построение у капониров ЗРК. Построились. Ставлю задачи. При постановке задачи дизелисту рядовому Белову, слышу, как он говорит новобранцу:

— «То о чём говорит лейтенант — будешь делать ты». Говорит громко, для всех, как бы подчеркивая — что решение замкомбата для него не указ. Повторяю задачу и говорю, что именно он — Белов, будет её выполнять, а солдат пойдет в казарму отдыхать.

Слышу в ответ:

— «Тогда лейтенант иди и делай сам!». Немая пауза, все ждут моей реакции. Еле сдерживаюсь, подаю команду:

— «Товарищи офицеры свободны. Сержант Коноплёв ведите личный состав в казарму. Рядовой Белов остаться». Стемнело. Все ушли.

Вижу перед собой нагло улыбающеюся рожу Белова, ведь он с меня ростом. Мой ровесник, но уже «дед». Громко повторяю всё ту же задачу, и так же громко слышу, как он меня посылает…».

Делаю бросок бренного тела Белова через бедро, слышу звук падающего в грязь дизелиста. Делаю болевой приём и слышу в темноте крик такой силы, что отпускаю его руку. Белов вскочил и молниеносно растворился в темноте. Я припустился за ним, но, не зная местности досконально, несколько раз упал в грязь и прекратил преследование.

Пошел в казарму и доложил начальнику штаба о том, что рядовой Белов не выполняет моих приказаний. Майор Агеенков вызвал дежурного офицера и поставил задачу: вызвать к нему Белова. Через пару минут раздался в кабинете телефонный звонок, слышу ответы начальника штаба:

— «Почему по телефону? Я приказал прибыть…. Да, лейтенант Рыжик здесь, ну и что из этого?». Затем, внимательно посмотрев на меня, констатировал:

— «Пожалуй, ты прав…. Может и убить!»

Сказать, что после этого меня зауважали будет неправдой, но какие-то изменения в отношениях с солдатами появились. Оказывается, в тот день, когда произошёл конфликт с Беловым, сержант Коноплёв не выполнил моей команды — не отвел личный состав в казарму, а разместил всех в кустах посмотреть, как Белов будет «воспитывать» лейтенанта.

Посмотрев, солдаты и сержанты задумались, мне даже показалось, что с тех пор никто напрямую не хотел конфликтовать со мной.

И всё же инцидент произошел. Не помню причины его, помню только что стоя в строю, рядовой Озолинш отказался выполнить моё приказание, при этом заметив «что он не Белов».

Повторять с ним те же действия, что и в первом случае я не собирался. Но не только потому, что Озолинш слыл спортсменом-борцом и был внешне здоровей меня, а ещё потому, что в том случае Белов меня «послал» и я не выдержал. Не выдержал, но по своим действиям выводы сделал. К тому же в этот раз, на плацу, ситуация была другая, было понятно — Озолинш явно рассчитывал и в этот раз спровоцировать меня на драку.

Надо было срочно принимать решение, и я сказал:

— «Конечно Озолинш Вы не Белов. Вы в отличие от него совершили воинское преступление. Не выполнение приказа наказывается в уголовном порядке. Вы это совершили публично, при свидетелях. Я иду писать рапорт о предании Вас суду военного трибунала».

В ответ ухмылка и слова:

— «Иди, иди писатель, не первым будешь».

Тогда я продолжил:

— «В отличие от „предыдущих писателей“, я буду свой рапорт адресовать непосредственно Военному прокурору Округа, тем более он мой родственник. Комбригу я доложу об этом рапортом. Увы, Озолинш, Вам крупно не повезло. Почтальон рядовой Скворцов идемте со мной, отправите рапорт с почты заказным письмом. Старший лейтенант Гусев, закончите проведение развода».

Закончил свою тираду я в полной тишине.

Такого хода событий никто не ожидал.

Даже я.

В канцелярии, посадив рядом почтальона, я написал обещанный рапорт. «Вспомнив», что адрес «прокурора — родственника» у меня в общежитии я оставил почтальона с рапортом, а сам пошел за «адресом» — мне надо было подумать, что делать дальше. Я рассуждал: конечно, легенда о родственнике должна сработать — проверить невозможно. Несомненно, почтальон сейчас показывает рапорт Озолиншу. Надеюсь, тот не выдержит, струсит и придет с просьбой о помиловании.

А если не придёт?

Тогда отправлю письмо в Москву на адрес родственников, подумают, что я ошибся конвертом.

Все одно — хуже не будет.

Когда я возвращался «взяв» адрес, то возле казармы меня ждала пакостная троица: Озолинш, Ятнекс, Булайтес.

«Товарищ лейтенант, рапорт лучше не отправлять» — произнёс зло Озолинш.

— «Я не понял, это просьба или угроза?».

— «Скорее просьба. Давайте считать, что ничего не произошло» — это было произнесено уже просяще. — «Давайте. Передайте дежурному: первая батарея строится на плацу».

Когда батарея была построена, я дал команду рядовому Озолиншу выйти из строя. Тот вышел, а я повторил свой приказ. К этому он не был готов. Пауза затянулась.

Полная тишина — все ждут развязки….

Я уже развернулся и пошел в канцелярию, когда мне в спину прозвучало:

— «Есть выполнить приказ».

В душе у меня был праздник — победа!

Я отлично понимал, что это не всё, должна быть какая-то месть с их стороны. Злостью наливались глаза у прибалтов, когда я командовал ими, но разговоров в строю и противопоставлений мне никто не допускал.

Работы было очень много, она засасывала, не давая передохнуть. Противостояния мне со стороны личного состава не было, и комбат этой лазейкой воспользовался, поручая мне доводить до солдат все неприятные команды и задачи.

Я видел, что опять страсти начали накаляться.

Однажды вечером в класс батареи, где я занимался, заглянул старшина дивизиона.

— «Товарищ лейтенант, с Вами хотят поговорить старослужащие». Я не возражал.

Зашло около десятка человек. Весь разговор с ними свёлся к одному — я мешаю им наводить порядок в дивизионе. На мои возражения некоторые зло огрызались (по отдельности этого никогда, и никто не допускал). Обстановка накалялась.

Озолинш излагая свои претензии, обвинил меня в трусости. Мол, с Беловым стал разбираться, а вот с ним так испугался — сразу за родственника — прокурора спрятался.

Я ответил, что случай с Беловым — это недоразумение — у меня достаточно власти и сил навести порядок без кулаков. Дивизион не ринг, здесь другие правила, хотя если понадобится, то я смогу за себя постоять.

— «Давайте сделаем поединок в спортзале, там есть маты. Или кишка тонка?» вдруг предложил Озолинш, зацепившись за мои слова — он упорно искал сатисфакции.

Понимая, что мой отказ будет воспринят однозначно как трусость, я сказал:

— «Готов при условии, если в дивизионе будет организована секция борьбы и Вы Озолинш, её организуете. Более того, Вы если обязуетесь руководить секцией до своей демобилизации.

Если условие принимается, то мы на её открытии проведём показательный бой. Судить будет старший лейтенант Гусев».

На этом и договорились.

Бороться я не боялся.

Даже если и проиграю, то мой авторитет не упадёт, а вот если откажусь…

Бой состоялся через неделю и длился не более пяти минут — у меня был коронный приём, а Озолинш хоть и был силён, но оказался крайне неповоротлив.

Многие из солдат были рады моей победе, скорее их было большинство, потому, что «деды» во главе с прибалтами держали всех в страхе, а тут такой «позор»: вожак оказался слаб.

Организованная по моему условию секция просуществовала менее недели — чрезвычайное происшествие всколыхнуло дивизион.

Происшествие

В первые месяцы службы я оказался участником крайне неприятных событий. Произошли они во время моего несения службы оперативным дежурным ЗРДН.

Первое моё боевое дежурство прошло без эксцессов. Второй раз я пошел в наряд более уверенным в себе. Так как в месячном графике дежурств я фигурировал пять раз, то быстро набирался опыта. Однако это не помогло мне правильно оценить непредвиденную ситуацию, которая возникла спустя чуть более месяца после первого наряда.

Смена оперативных дежурных производилась утром, совместно с КФС. Я заступил, и день на дежурстве прошел в быстром ритме: как всегда, следовали постоянные команды, сигналы и вводные. К 21.00 они стихли и мне принесли ужин на моё рабочее место.

Дежурная смена находилась в двухминутной готовности к пуску боевых ракет, поэтому покидать ЗРК оперативному дежурному запрещалось.

В районе 22.00 мне доложили с КПП — на территорию прошел командир дивизиона. Вечерний визит начальства может быть только с целью контроля, посему я насторожился и приготовился, ожидая проверку службы дежурной сменой.

Прошло полчаса — тишина. Значит, командир не по нашу душу, а пошел проверять караул. Мне будет поспокойнее заканчивать наряд. Только я так подумал, как в кабину управления влетел начальник первого отделения и сообщил о том, что майор Моисеев построил личный состав дивизиона возле 7-го сооружения, где хранится боекомплект ракет. Ему зачем-то потребовалось личное оружие. Начальник первого отделения передал мне приказ: срочно доставить личное оружие — пистолет (ПМ) командира к седьмому сооружению. Для того чтобы я мог покинуть рабочее место, командир прислал ко мне начальника первого отделения, и тот должен подменить меня на дежурстве.

Сейф с оружием офицерского состава находился на командном пункте ЗРК, в кабине управления, а выдачу оружия по тревоге осуществлял оперативный дежурный ЗРДН. Я поинтересовался у начальника первого отделения: для чего вдруг понадобился командиру пистолет, но тот ответил, что понятия не имеет. Больше я ничего не спросил, так как было передано «доставить оружие срочно» да, и вёл себя сменщик как–то странно, мне даже показалось что испуганно.

Так ничего толком не выяснив и из-за этого находясь в растерянности, я взял журнал выдачи оружия, пистолет командира и отправился к 7-му сооружению…

Череповецкая осень.

Огневая позиция ЗРДН площадью 16 гектар не освещена. На улице темнота неимоверная, натоптанных дорожек не видно, грязь липкая тягучая, сапоги увязают в ней.

Иду по направлению к 7-му сооружению, совершенно ничего не видя, только грязище чавкает под ногами. Наконец-то впереди замерцала слабо освещённая площадка перед 7-м сооружением.

Личный состав дивизиона был построен перед ней побатарейно. Гробовая тишина, никаких команд и разговоров. Явно что-то не так. Перед строем командир дивизиона.

Ничего не понимая я подошёл и доложил майору Моисееву о своём прибытии. Попросил его расписаться в журнале выдачи оружия за пистолет. Он расписался — я выдал ему пистолет.

Вижу: в строю стоит весь личный состав ЗРДН, даже снят кухонный наряд. Кроме гнетущей тишины ничего странного я так и не заметил. Никто не бормочет, не шевелится — даже как-то непривычно.

Нарушил тишину голос Моисеева, который прозвучал угрожающе: — «Повторяю: рядовой Ятнекс выйти из строя! Теперь-то ты выйдешь…»

Моисеев вставил обойму в ПМ.

Ятнекс с лицом бело-бумажного цвета вышел из строя. Мне стало не по себе — глаза Моисеева смотрели в «никуда», а слова он произносил чётко, отрывисто:

— «За невыполнение приказа командира дивизиона и нанесение ему оскорблений, рядовой Ятнекс приговаривается к смертной казни через расстрел!».

Моисеев передёрнул затвор пистолета.

Далее происходящее смешалось в моём восприятии и понимании. Успел поднять руку с пистолетом Моисеев, готовясь к стрельбе или нет — точно не помню.

Откуда-то из темноты на него вывалился и схватил за руку, в которой был зажат ПМ, командир стартовой батареи капитан Ортобаев.

Вдвоём они завалились в грязь. Ортобаев был сверху, пистолет был уже у него. Подпрыгнул к валяющимся в грязи и мой комбат — капитан Сергиенко.

— «Лейтенант забери пистолет!» — прокричал мне (через слово вставляя мат) Осман Топтукович Ортобаев, восседая на командире дивизиона.

Вдвоём с Сергиенко они волоком потащили Моисеева в темноту, успев крикнуть строю: «Разойдись!».

Земляки увели и Ятнекса — он был не в себе.

Я попросил офицеров рассказать, что произошло. Мне сообщили, что командир дивизиона поймал Ятнекса в самовольной отлучке. Когда тот появился, Моисеев построил дивизион и начал его ругать. Ятнекс не молчал — огрызался.

Перебранка привела к тому, что Моисеев назвал Ятнекса прибалтийской свиньёй, а тот ответил, что это лучше, чем быть русской пьяной свиньей.

После этих слов командир дивизиона неожиданно замолчал, а затем послал начальника первого отделения за оружием. Когда тот убежал, Моисеев приказал Ятнексу выйти из строя. На этот приказ Ятнекс ответил, что он всякое гавно слушать не будет, и послал Моисеева «куда подальше».

Тот на это хамство ничем не ответил…

После этой перепалки минут десять дивизион стоял в оцепенении ожидая чем это закончится. Стоял до того момента пока с оружием не появился я.

Конечно, об этом случае кто–то доложил командованию. Несомненно, дошло и до командира корпуса потому, что князю Жаровскому наступил конец. Он стал другим «князем», так как был отправлен в другой корпус, получив при этом звание «подполковник». Очевидно, очень сильный покровитель был у Моисеева, иначе не объяснить, почему так долго с ним не мог ничего сделать такой заслуженный человек как комкор Герой Советского Союза генерал-майор Кабишев.

Но хоть таким образом лёд тронулся с места.

Не сошло это просто так с рук и прибалтийским «дедам». Озолинша, Ятнекса и Булайтеса разослали по разным дивизионам.

Решили усилить и офицерский состав — взамен «двухгодичников» в дивизион начали приходить кадровые офицеры.

Стал доукомплектовываться штат. В дивизионе появился заместитель командира по политчасти.

Обстановка оздоровлялась и позволяла мне больше времени посвящать учёбе. Продолжая «жить службой и на службе», я занимался и тренировался на материальной части с утра и за полночь. Перешёл к изучению настройки техники, порядка и подготовке её к боевой работе. Это стало первостепенной задачей — приближались полугодовые регламентные работы. На десять суток ЗРК снимался с боевого дежурства. За этот период он подвергался серьезной профилактике: его разбирали, чистили, собирали и настраивали.

Офицеры для этих работ составляли планы, готовили технологические карты, получали на складах бригады расходные материалы и ЗИП.

А вот спирт получал на складе лично капитан Сергиенко. Запчасти и расходные материалы он выгрузил в части, а двадцати литровую канистру сразу занес к себе домой. Моим расчётам для регламентных работ требовалось 16 литров, я его был обязан выдать.

Поэтому я спросил комбата:

— «Будет ли выдан спирт на регламентные работы?» — он ответил утвердительно, сказав, чтобы за ним я зашел к нему вечером, он мне отдаст положенное. В назначенное время я прибыл к Сергиенко домой. Он встретил меня на кухне сидя за столом с начальником штаба майором Агеенковым. На столе стояла трехлитровая банка прозрачной жидкости, а по запаху, который царил на кухне, я понял, что в ней спирт.

— «Товарищ капитан! Прибыл за спиртом для регламентных работ» официально доложил я. Сергиенко предложил мне сесть, но я отказался. Тогда, он достал стоявшую под столом канистру и отдал её мне. Почувствовав её лёгкость, я сказал, что спирта в ней мало, что мы не сможем выполнить регламентные работы в полном объёме и в соответствии с технологическими картами. Техника будет плохо обслужена.

— «Рыжик, Вы пьёте спирт?» спросил Сергиенко. Получив от меня отрицательный ответ, он с сожалением произнёс:

— «А вот мы с начальником штаба пьём…. Иди, работай и не задавай мне глупых вопросов!»

Когда я раздавал офицерам спирт для регламентных работ, то боялся услышать вопрос, почему так мало. Вопрос я услышал, но другой:

— «Как Вам удалось получить спирт? Мы впервые будем делать с ним регламентные работы»

Но опять хорошее резко породило плохое. Основная часть спирта шла на работы, проводимые в кабине «П». Очень много расходовалось на мытьё волноводов. Ими опутана вся кабина, а представляют они собой металлический чулок квадратного сечения 2,5см. на 4,2см. Длина каждого до полутора метров, и они стыкуются между собой. Для хорошего распространения электромагнитных волн волноводы внутри покрыты медным сплавом.

Технология мытья проста. После разборки приёмопередающей системы волноводы расстыковываются.

В каждый из них наливается спирт, хорошенько взбалтывается, затем выливается.

Спирт пили не только комбат и начальник штаба, но и другие. Поэтому каждый себе «отщипывал» от полученного. Старший лейтенант Гусев не был исключением. Моя волноводы он переливал спирт из одного в другой, а не заливал новую порцию.

Когда я зашёл в кабину «П» проконтролировать его работу, он показал мне отработанный спирт. Эту тягучую, зелёно-черную смазку, никак нельзя было называть спиртом.

Было понятно — волноводы не чистили с момента выпуска ЗРК с завода-изготовителя, а Гусев при работах спирт явно экономил.

Наступило время обеда, я подал команду подчинённым и проследовал в столовую. Обедал я в отдельном закутке солдатской столовой, вместе с офицерами-холостяками. Обедали, не торопясь — дивизион на регламентных работах имел срок готовности к боевой работе 24 часа. В обыденной жизни при дежурстве редко выпадает на обед больше пятнадцати минут, поэтому в этот раз мы засиделись за разговорами. Пошутили про спирт, мол, неплохо бы было поделиться Гусеву с товарищами, имея его самое большое количество. Тот ответил, что может подарить отработанный спирт, оставшийся после промывки волноводов. Кто-то сказал, что его уже наверняка выпили солдаты. Все засмеялись. Вдруг, разом насторожились — а если на самом деле?

Гусев сказал, что неиспользованный спирт он убрал, а эту жижу выпить может только идиот.

Офицеры продолжали подтрунивать, но Гусев возражал: у него в расчёте очень порядочный солдат. Тем не менее, в его голосе уверенности уже не было. Офицеры напомнили пословицу: «куда солдата не поцелуй…».

Это было последней настораживающей каплей, поэтому на всякий случай мы с Гусевым завершили обед и пошли на технику.

В кабине «П» на полу лежал рядовой Калинович — отличник боевой подготовки. Лицо у него было зеленовато-серого цвета, рот открыт.

Я и Гусев вытащили его на улицу, по громкой связи вызвали фельдшера и дали команду принести ведро воды.

— «Пей Калинович, пей!».

Гусев сунул тряпку с нашатырём ему под нос:

— «Пей сволочь, кому говорят!»

Мычание и попытка пить. Здоровяк Гусев как пушинку поднял его за плечи:

— «Заливайте в него воду!». Немного смогли влить. Перевернули лицом к земле, в рот воткнули пальцы. Пошло…

Рядовой Калинович зашевелился, ожил.

Фельдшер сделал укол и начал суетится возле него.

Подошли начальник штаба и комбат и сказали мне не зло, с сожалением:

— «Нашёл на свою жопу приключение товарищ лейтенант?

Тебя предупреждали, что спирт пить надо, а не волноводы им мыть! Надо слушать старших»

Часть 3

Я снизил бытиё своё до службы

В работе весь, в земной моей судьбе,

Но прошлое несильно мной забыто,

А мысли постоянно о тебе.

Прилёт Анны

Жизнь шла как один бешеный, затянувшийся сон. Служба, учёба, наряды, политзанятия, учёба солдат, тревоги, комиссии.

Замполит, пришедший в дивизион — начал проверять, как мы конспектируем первоисточники. Пришлось по ночам переписывать газеты с материалами съездов КПСС и великие творения Брежнева — «Малая земля» и «Целина». Мне ещё повезло — я привёз из училища семь больших тетрадей с конспектами работ Ленина, а другие конспектировали и их. Невыполнение задач по конспектированию рассматривалось парткомиссией части как подрыв боевой готовности.

В таких условиях я забыл обо всём остальном.

Как голос из другой жизни прозвучало пожелание Анны, прилететь ко мне на пару суток. Переписка у нас шла стабильная — два письма в неделю. Я ей вкратце описывал условия, в которых находился, но только очень мягко — чего пугать заранее?

Конечно, можно ухватиться за её идею прилететь ко мне, но возникает уйма проблем и неудобств.

У меня ещё нет комнаты и ей негде остановиться.

Не приготовить поесть, не помыться.

А как добираться!? Самолетом с пересадкой в Питере, да еще кажется с переездом между аэропортами! Приехать просто невозможно — зачем её мучить. Как освободят мне квартиру, тогда — пожалуйста.

На таком решении мы с ней и остановились.

В один из ноябрьских дней срочно вызывает меня

начальник штаба дивизиона и сообщает:

— «К тебе прилетела жена, находится в штабе в Питино. Через пару часов наш грузовик загрузится продуктами и будет возвращаться. Я дал команду — её заберут, привезут сюда, готовься»

Я оторопел, но обрадовался. Бросился переселять всех из своей комнаты куда-нибудь и к кому-нибудь.

За три часа все было готово. Была комната, в угол которой был свален скарб (и накрыт простынями) проживающих лёйтенантов. Были сделаны запасы продовольствия (принес с продовольственного склада каких-то консервов и круп, из столового пару кастрюль, стаканов и чайник).

Поздним вечером я встретил на КПП ЗИЛ-157, в кузове которого Анна успешно преодолела дорогу в 29 километров, с характеристикой в 79 жопоудар/сек!

В белых сапогах-чулках и макинтоше голубого цвета красивая студентка Минского Театрального института смотрелась великолепно. Однако она выглядела диссонансом со всей окружающей обстановкой: полумраком, грязью по щиколотку, перекошенными домами офицерского состава и туалетами, дверьми, которых играл ветер.

Стоявшая на дороге мать жены майора Агеенкова замерла, увидев Анну. Пожалуй, инопланетяне произвели бы на неё меньшее впечатление.

Очевидно, пожилая женщина отвыкла от цивилизации. Сама она была в солдатских сапогах с обрезанными голенищами, из которых торчали тонкие ноги в голубых байковых кальсонах старшего офицерского состава.

В руках её было полное мусорное ведро. Так она и простояла в слабом свете единственного прожектора освещающего жилую территорию, не шевелясь, провожая нас взглядом до тех пор, пока я не завёл Анну в дом.

Конечно, тот вечер памятен: при свечах, на столе армейская тушёнка, принесённая мною со склада и дагестанский коньяк, привезённый Анной. Жена рассказала, как добиралась: дорога по времени имела три основные составные части.

Минск — Ленинград: время полёта один час пять минут. Ленинград — Череповец: время полёта один час пятнадцать минут.

Питино — дивизион: время «полёта» три часа двадцать минут (почти в два с половиной раза дольше, чем лететь из Минска в Череповец)!

Вылетев первым утренним рейсом из Минска, Анна прилетела в Питер в девять утра. В аэропорте Череповца она приземлилась около часа дня. С этого момента начались сложности.

Не зная, что аэропорт расположен в восемнадцати километрах от дивизиона на «нашем» берегу реки Шексна, Анна поехала в противоположную сторону от места моего местопребывания — в штаб Питино.

На пароме переправилась через Шексну, в город и добралась до части, расположенной в пригороде. Нашла дежурного и поинтересовалась, как найти меня, сказав, что я нахожусь не в Питино, а где-то в лесу. Тот понял, что я служу в дивизионе С-75, и спросил на каком из двух дивизионов, назвав их по позывным.

Поэтому вопрос его прозвучал так:

— «Он у Вас «Мастак» или «Краситель»?

Мастак есть такое белорусское слово. В переводе на русский язык — художник.

Анна училась в Белорусском Государственном Театрально — художественном институте, на белорусском языке наименование звучит так: Беларускi Дзяржауны Тэатральна — Мастацкi iнстытут. В институте были факультеты: театральный и художественный.

Резкий перелёт из Минска в Череповец сказался на языковом барьере — Анна подумала, что её дежурный спрашивает о том, кем я работаю: художником или маляром.

С гордостью она ответила, что её муж не «Мастак» и тем более не «Краситель», а ракетчик!

Дежурный сказал ей, что здесь все ракетчики и опять повторил вопрос:

— «Он у Вас «Мастак» или «Краситель»?

Анна, недоумевая, почему дежурный плохо соображает, разъяснила:

— «Мой муж Рыжик Анатолий — инженер-лейтенант, ракетчик. А закончил он не Беларускi Дзяржауны Тэатральна — Мастацкi iнстытут чтобы работать художником, а Минское высшее инженерное зенитно-ракетное училище войск ПВО страны!»

Вот теперь (после этой фразы) дежурный понял, что спрашивал Анну не по-русски.

Вскоре они разобрались…

Мы не могли нарадоваться встрече, поэтому в основном находились в доме, рассказывая то, о чём в письмах не отобразишь. Погулять выходили только вечером, вдоль дороги. Гуляя, зашли в магазин военторга (он располагался на КПП дивизиона) с целью купить кастрюлю.

Продавщицей работала жена командира дивизиона. Она объяснила нам, что молодым семьям кастрюли не продают. И это касается не только кастрюль. На все товары существует очередь, надо записаться и ждать. С таким мы столкнулись впервые, и нас это удивило.

После посещения магазина Анна пообещала привезти кастрюлю из Белоруссии, а я решил «одолжить» её на службе.

Анна пробыла у меня двое суток и улетела, вернув меня в обыденность «лесного бытия». Её приезд дал многое: мы увиделись, Анна изучила дорогу, меня не пугало незнание Анной обстановки, в которой ей предстояло жить.

После первого прилета последовали следующие, с интервалом один месяц, изредка два. Каждый визит Анна привозила с собой из Минска деликатесы и дагестанский коньяк.

Мы могли позволить себе эти встречи — денег нам хватало. Это был период жизни, когда не особо задумываешься о будущем — ты просто в нем уверен.

Считали ли мы деньги? Всегда!

Определяли ли тогда они нашу жизнь? Конечно нет!

Быт

Ту огромную роль, которую играла дорога в нашей Жаровской жизни даже тяжело передать. Такой её значимости больше нигде и никогда я не встречал. Её вполне можно было назвать дорогой жизни. Рабочий день всей округи начинался и заканчивался ею.

Возникшие у людей болезни или полученные раны средней тяжести дорога могла превратить в финал жизни. Аппендицит в деревнях был смертелен, да и всё остальное, что требовало срочной помощи, было фактически обречено.

Дома сгорали, травмированные умирали, машины застревали на дороге и торчали в грязи наполовину утопленными сутками.

Очень короткий срок — летний, дорога к нам относилась милостиво. В весенний и осенний периоды совершенно не щадила, представляя собой месиво, сквозь которое просматривались колеи глубиной до метра!

Огромные трактора «Кировец К-160» и те торчали в ней как одинокие зубы во рту древней старухи.

В эти периоды дивизион отдыхал от внезапных проверок и всякого рода комиссий, а продукты личному составу (в том числе и семьям офицерского состава) возили на тягачах АТС (артиллерийский тягач средний) раз в неделю.

Дорога делала и подарки: первые годы пребывания в Жарах мы с Анной ходили вдоль неё заготавливали свёклу, капусту, морковь — всё то, что высыпалось с совхозных машин.

Собирали многие и офицеры, и деревенские жители — каждый на своём куске дороги. В это тяжело поверить, но просыпанного урожая хватало на всех.

Однажды я и Анна не ехали, а плыли с почты на ТЗМ (транспортно-заряжающая машина, без кузова). Сбоку дороги увидели сто литровую (вроде — бы дубовую) бочку. Удивились: из неё торчали куски пергамента, а вокруг было рассыпано что-то белое. Анна высказала предположение, что это известь или мел. Нам бы он в хозяйстве пригодился, но во множественном числе суетящиеся и что-то клюющие вороны вокруг лопнувшей бочки, вызывали сомнение в правильности её версии.

Я дал команду водителю пробиваться к вороньему пиршеству. Даже одну метровую колею было непросто пересечь, а тут их чередой пересечена вся дорога.

Небыстро и с огромными пробуксовками мы всё же добрались до бочки и…

Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили в бочке творог!

Долго мы ели «дары дороги», разделив их между семьями. Хватило и солдатам — женщины делали для них сырники и вареники.

Самый диковинный дар дорога преподнесла осенью, когда мы ехали из штаба бригады с командиром дивизиона.

Подарком был живой поросёнок! Он упал в колею из перевозившей его машины, да так глубоко, что мы увидели его только тогда, когда подъехали вплотную. Он был перемазан грязью как свинья!

Жаль, что командир не поступил так же благородно как мы с Анной.

Поросёнка он сожрал ни с кем не поделившись….

В колею попадали и большие, пьяные «свиньи».

Как-то осенью, вечером, возвращаясь с учений колонна техники в сцепке с КРАЗами, шла через деревню Починки, что в трёх километрах от нашей огневой позиции.

Старшим машины идущей передо мной был капитан Гончаров. Я еду спокойно — колея как в песне Высоцкого:

— А вот теперь из колеи

Не выбраться.

Крутые скользкие края

Имеет эта колея….

Так держать!

Колесо в колесе!

И доеду туда, куда все.

Вечер, после учений, едем домой, расслабуха…

Колея ведёт машину — можно бросить руль — выведет. Вдруг водитель встрепенулся и резко нажал на тормоза — машина, продолжая движение, поплыла по инерции (на фаркопе 20 тонная кабина управления ЗРК!).

Скольжение было длительным, а когда машина остановилась, то в свете фар я увидел, что между двумя колеями что-то шевелится, небольших размеров, вроде кошки. Водитель вышел из кабины, взялся за это «что-то» и начал тащить. У меня всё похолодело: он вытащил — мужика!

— «Впереди идущий раздавил» — подумал я.

Колонна встала, начали подбегать старшие машин. Белее, белого подошел капитан Гончаров, с ужасом осознавая, что его машина раздавила человека.

Вдруг мужик пошевелился, открыл глаза. Солдаты затащили его в ближайший дом, и мы его осмотрели.

Ни царапины, ни синяка, но он совершенно пьян, до беспамятства. По требованию хозяев дома, не пожелавших оставить у себя такого гостя, мы отнесли его обратно к дороге, и колонна продолжила свой путь.

***

Где-то в ноябре моя штатно-должностная двухкомнатная квартира была освобождена. Ко мне пошли «ходоки» — семейные офицеры, у которых были дети, с просьбой отдать эту квартиру им.

Мотивация у всех одинаковая: я один буду жить в двухкомнатной (до выпуска Анны из института более полгода), а они втроём мучаются в однокомнатной.

Говорили, мол, получается не по-совести, и просили меня уступить им полагающуюся мне квартиру в обмен на их жильё. Говорили, что мне всё равно потом дадут двухкомнатную — ведь положено по штату. В конце концов, я не выдержал натиска и, получив от Анны письмо с согласием, уступил нашу квартиру. Отдал её семье старшего лейтенанта Саяпина.

Сразу скажу о том, что мы долго жалели о своём хорошем поступке — почти три года. Причина сожалений в том, что свободных квартир долго не было, а комната, которую я получил взамен «штатной» была очень холодной.

Печное отопление в виде части поверхности печи, проходило через коридор и две квартиры: двухкомнатную и нашу, однокомнатную.

Кусок поверхности коллективной печи, который проходил именно в нашей комнате был шириной 40 сантиметров, в то время как в других до метра.

Зимой, когда на улице было за — 40°, в нашей комнате выше +9° температура никогда не поднималась.

Это при всех моих усилиях утеплить её.

Только тогда я осознал, что наделал.

В ноябре я этого не мог предвидеть, да и ничего не смог бы сделать с комнатой: кроме малого куска печи, стекловата, которая была наполнителем плит дома, осыпалась. Комната продувалась, как будто была из картона. В части был установлен странный порядок — ремонт делает въезжающий, поэтому, получив и обменяв жильё, я сразу приступил к его ремонту.

В комнате было одно окно, но в ужасном состоянии: щели по периметру, а стекла составные из кусков. Дуло так, что байковое одеяло, которое я повесил вместо штор, шевелилось и складывалось впечатление, что за ним кто-то стоит.

Щели я законопатил, а вот стекло нигде не мог «достать». Узнав о моих поисках, старший офицер стартовой батареи — старший лейтенант Костенко сказал, что у него тоже такая проблема и предложил объединить усилия.

— «Выход есть — сообщил он — когда я проезжал деревню под названием Починки (около трёх километров от дивизиона) то возле свинарника видел ящик со стеклом»

Костенко считал, что нам оно необходимее, чем колхозу и мы не хуже свиней. Я был с ним солидарен.

Разработанный нами план был очень прост: темнеет рано, вот мы около часа ночи пойдём и заберём из деревни этот ящик.

Решили и пошли.

Череповецкая ночь — это абсолютная чернота, мне кажется, что даже на Украине светлее. Очевидно, «качественно» закопчённое череповецким металлургическим заводом небо, не позволяло хоть какому-нибудь небесному свету добраться до поверхности земли.

Андрей Костенко жил в дивизионе уже три года и умел ходить в темноте не падая, на ощупь. Я тоже приобрёл такие навыки через год, а пока шел, путаясь в колеях, периодически припадая к земле, а то и вовсе падая в грязь, ломая её покрытие из ледяной корки.

Двигались в таких условиях около часа. У свинарника, изредка подсвечивая фонариком, Андрей нашёл стекло. Мы ухватились за ящик и оторопели под его тяжестью. Было ясно — от такой ноши может вывалиться грыжа.

Ящик без шума не вскрыть, да и не чем. Мы к этому не подготовились — не взяли с собой необходимого инструмента. Решили: потащим весь ящик, не вскрывая. Три километра за ним шли, не с пустыми же руками возвращаться.

Понесли, пытаясь хоть изредка тащить по скользкой ледяной корке, покрывающей грязь дороги, но ящик, ломая слабый лёд мгновенно утопал в жиже. Через триста метров мы уже были в таком состоянии, что нас самих надо было тащить. Деревня закончилась и мы, недолго думая, решили вскрыть упаковку. Эта задача оказалась крайне трудной, так как ящик был сколочен на совесть, а без инструментов и в полной темноте она ещё усложнялась.

Разодрав себе руки, мы всё же вскрыли упаковку. Каждый взял себе по три стекла размером 1,5метра на 1метр, и мы продолжили движение.

Привалы делали очень часто, но, когда идёшь в раскоряку в темноте, по грязи — силы улетучиваются мгновенно. Я, боясь упасть «мордой» в стекло, шел медленно и осторожно

Вскоре мы поняли, что не рассчитали силы и аккуратно у обочины оставили по одному стеклу.

Около пяти утра мы пришли в городок. Костенко донёс только одно стекло, а я полтора.

И всё же ходили не зря — добычи мне хватило для застекления окна. После чего можно было приступать к дальнейшему ремонту.

Поклеил обои, потолок (он был клееный бумагой), покрасил пол.

Поставил две армейские кровати и две солдатские тумбочки. Вместо шкафа в угол комнаты водрузил два чемодана с барахлом. Получилось пусто и неуютно. Мебели никакой и взять негде. Дефицит был во всём. Магазин военторга работал, но он всегда был пуст. Можно было купить только мыло, нитки, спички, соль, пуговицы и погоны.

Привозя товар, продавщица (почти всегда ею была жена командира дивизиона — женщинам работать было негде) показывала «лавочной комиссии» (была такая) накладные и весь товар сразу же делился.

Колбаса, сыр, масло (изредка и другие продукты) по количеству едоков в семье, а промтовары продавались по заранее составленным спискам. Списки были на всё, что только существует: холодильники, телевизоры, ковры, часы, посуду, кастрюли, бельё, одежду. Если подходила очередь, то люди покупали товар, даже в том случае если надобность в нём отпала.

Я записался во все перечни очереди последним.

Что я мог поставить в комнату кроме армейских кроватей и тумбочек?

Только повесить списки из магазина…

И всё же я придумал, как улучшить бытиё. Нашел в лесу три стройных берёзки, вырубил и поставил в угол комнаты. Сделал между ними стеклянную полку, разместил на ней бокалы — получился бар. Повесил в этом же углу меж берёзок нарисованный мною портрет Есенина. В деревенском сельмаге купил (за взятку) журнальный столик и материал на шторы — стало уютнее.