Бесплатный фрагмент - Биссула

Предисловие

Закат Империи и рассвет варваров: Любовь на руинах старого мира

378 год нашей эры. Мир замер на краю пропасти.

Где-то далеко на Востоке, под Адрианополем, уже собираются грозовые тучи, из которых вот-вот грянет буря, призванная смести легионы императора Валента и навсегда изменить карту Европы. Это год, когда Римская империя, тысячелетний колосс, получила смертельную рану. Но здесь, на берегах «Venetus lacus» — живописного Боденского озера, — пока еще царит обманчивая тишина.

Именно в эти декорации — между величественными римскими виллами с мозаичными полами и дымными хижинами в непроходимых германских лесах — помещает действие своего романа Феликс Дан.

Поэт и его Муза: Правда и вымысел

В центре повествования — не выдуманные, а абсолютно реальные исторические фигуры, чьи имена дошли до нас сквозь толщу веков.

Децим Магн Авсоний (ок. 310–395 гг.) был не просто чиновником или богачом. Он был «суперзвездой» своего времени — прославленным поэтом, воспитателем императора Грациана, человеком, чье слово ценилось на вес золота от Бордо до Константинополя. Утонченный, немного уставший от жизни и собственной славы эстет, он воплощает собой сам Рим того времени: образованный, богатый, но уже лишенный той хищной жизненной силы, что когда-то покорила мир.

И ему противостоит Биссула. Это не просто романтический образ. Биссула действительно существовала. Юная алеманнка, захваченная в плен во время карательного похода, стала невольницей, а затем вольноотпущенницей и музой стареющего поэта. Авсоний посвятил ей цикл стихов, который сохранился до наших дней. В них он воспевает ее «голубые глаза и волосы цвета золота», признаваясь, что римские художники не в силах передать ее дикую, естественную красоту.

Но если реальная история — это драма неравных отношений господина и рабыни, то Феликс Дан, повинуясь законам высокой литературы, превращает её в героический эпос. В его романе Биссула — не покорная наложница, а воплощение германского духа свободы: дерзкая, неукротимая, разрывающаяся между благодарностью к благородному римлянину и зовом крови, который влечет её в леса, к молодому вождю Адало.

Автор: Профессор с душой скальда

Феликс Дан (1834–1912) — фигура уникальная в мировой литературе. Выдающийся немецкий историк, профессор права университетов Мюнхена и Бреслау, он обладал редким даром: точность академического ученого сочеталась в нем с пылким воображением романиста.

Дан не просто «придумывал» историю — он знал её досконально. Каждая деталь в «Биссуле» — от описания римского лагеря и устройства алеманнского тинга до фасона шлемов и названий блюд на столе префекта — выверена по археологическим и письменным источникам.

Однако Дан не писал сухие учебники. Он был создателем жанра «профессорского романа» (Professorenroman), где история оживает в звоне мечей и шепоте влюбленных. Его главный труд, монументальная сага «Битва за Рим», стала настольной книгой для нескольких поколений европейцев. В «Биссуле» же он раскрывается как мастер камерной исторической прозы, тонко чувствующий психологию и красоту уходящей античности.

Эпоха Великого переселения

Читая этот роман, мы погружаемся в удивительное время. Это «осень Средневековья» наоборот — осень Античности. Римляне здесь еще могущественны, их легионы шагают в железном строю, их флот царит на озере, а в шатрах пьют цекубское вино из хрустальных кубков. Но из лесной чащи на них уже смотрят глаза тех, кому принадлежит будущее.

Это история о столкновении двух миров. С одной стороны — цивилизация, порядок, закон и… увядание. С другой — варварство, хаос, жестокость, но и невероятная, кипящая жизненная энергия.

Феликс Дан мастерски показывает, что граница между «Римом» и «варварами» проходит не только по крепостным валам, но и через человеческие сердца.

Перед вами — не просто приключенческий роман. Это гимн ушедшей эпохе, написанный с любовью и знанием дела. Это книга, где под слоем пыли веков бьются живые страсти, где звучит гекзаметр и звенит сталь, а над водами Боденского озера, как и полторы тысячи лет назад, летит клич диких лебедей.

Добро пожаловать в 378 год. Битва за сердце и свободу начинается.

Дормидонт Зацаревский

Книга первая: Свободная

Глава первая

Тот, кому однажды довелось во Фридрихсхафене, что на прекрасном Боденском озере, ясным августовским вечером наблюдать, как величественно погружается солнце за буковые верхушки Манцелля; кто видел, как воды озера и снежные главы Альп — от Зентиса до Альгойских гор — пламенеют в пурпурном свете, пока звон колоколов, возвещающих «Аве Мария», тихой дрожью плывет над лесом, лугом и водой, — тот с благодарностью пронесет эту умиротворенную картину в своих мыслях через всю жизнь. Туда и приведет нас малая история о маленькой «Биссуле».

Однако в те времена, в 378 году нашего летосчисления, северный берег «Venetus lacus» (Боденского озера) выглядел совсем иначе: неприветливо, а зачастую и немирно. Дремучие леса и первобытные топи покрывали низины; лишь изредка, тут и там, поднимались одинокие поселения на осушенной, с трудом отвоеванной у чащи пашне. Озеро вдавало свои воды в сушу куда глубже, чем сегодня, а еще дальше простиралось влажное пространство — нечто среднее между озерной гладью и берегом, зыбкая граница воды и луга. Большую часть года она была затянута болотом, служа одновременно и убежищем, и пастбищем для диких лебедей, цапель и бесчисленной мелкой водяной птицы.

Земля эта уже немалое время находилась во владении алеманнов.

На южном же берегу озера всё еще удерживалась римская власть — прежде всего ради контроля над важной дорогой легионов. Путь этот вел из Галлии через Аугст (Аугуста Раурика) близ Базеля и Виндиш (Виндонисса) в Арбон (Арбор Феликс) и Брегенц (Бриганций), уходя далее на восток. Дорога эта поддерживала связь между западной и восточной частями Империи, а главное — облегчала передвижение войск, которые вынуждены были спешить то с Рейна на Дунай, чтобы отражать готов на востоке, то с Дуная на Рейн — против франков в нижнем течении реки или алеманнов в верхнем.

И в текущем году такая помощь, казалось, снова стала необходимой, на сей раз — в восточных провинциях. Там готские племена, особенно вестготы, бежавшие от гуннов, нашли приют на римской земле, но, доведенные до отчаяния притеснениями римских наместников, грозно подняли оружие. Император Востока Валент надеялся, правда, справиться с ними в одиночку: он неохотно делил бы славу победы со своим юным племянником и соправителем Грацианом, владыкой Запада. Тем не менее, ему пришлось просить того быть наготове, дабы в случае нужды привести галльские легионы на помощь дяде в придунайские земли. Грациан же рассудил, что сможет оставить Галлию и Рейн лишь после того, как карательным походом накажет алеманнов за недавние нарушения границ и хотя бы на время отобьет у них охоту к новым набегам.

Вместе с тем он хотел заранее пройти часть долгого пути на случай вызова к Дунаю, чтобы быстрее подать требуемую помощь. Итак, в конце июля он с большей частью войск выступил из своей резиденции в Трире и через Цаберн и Страсбург прошел по левому берегу Рейна до Аугста близ Базеля. Здесь и в Виндише он разбил два лагеря, удерживая главные силы при себе, занимаясь переустройством провинции и с напряжением ожидая вестей с Востока. Поход же против алеманнов на северном берегу озера был поручен небольшому отряду, который, будучи более маневренным, казался пригоднее для маршей по лесам и болотам и вполне достаточным для поставленной цели. Ибо предприятие касалось лишь Линцгау (названного так по речушке, которая и поныне зовется Линц, или чаще — Ах) и «лентийских» алеманнов, обитавших на западном и северном берегах озера и тревоживших римское пограничье минувшей весной.

Руководство походом доверили испытанным полководцам. Им позволили самим отобрать пехоту и конницу; сильный обоз обеспечивал подвоз провианта и снаряжения; всего набралось более трех тысяч человек. Согласно старой, проверенной римской стратегии — итогом которой стало покорение почти всего известного тогда мира, — врага в этом малом походе, как и в больших войнах, следовало атаковать с нескольких сторон одновременно, «зажав, словно клещами», — излюбленный образ римской военной литературы.

Часть войск — вся кавалерия, несколько эскадронов катафрактариев («панцирных всадников», закованных в чешуйчатую броню), когорты двадцать второго легиона, а также отменные германские наемники-батавы (считавшиеся лучшими из вспомогательных народов) и, наконец, отборные отряды императорской гвардии, по большей части иллирийцы и фракийцы, — должны были выступить из Виндиша на север, переправиться через Рейн и идти по старой дороге. Затем им предстояло внезапно повернуть на восток, обогнуть западную оконечность Боденского озера, выйти на его северный берег и пройти весь Линцгау с запада на восток, чтобы там, в сердце вражеских земель, в назначенном месте остановиться и подать руку второму отряду.

Этому второму отряду надлежало тем временем пройти по большой южной дороге от Виндиша до Арбона (Арбор Феликс), там погрузиться на корабли, пересечь озеро по прямой, высадиться на северном берегу и прочесать Линцгау с востока на запад до встречи с первой группой.

Так варварам, чьи пашни при этом предавались разорению, пресекался путь к отступлению и на запад, и на восток. Попытки бежать на юг, через озеро, на своих челнах должна была пресечь римская «Боденская флотилия». Год за годом, и даже в марте этого года, в Галлию шли самые блестящие отчеты о ее численности и боеготовности. А то, что уцелеет после такой облавы с двух или трех сторон, объединенные силы должны были загнать в неприютные северные леса и сбросить в Дунай.

Местом встречи обоих отрядов был назначен высокий холм, с которого сегодня, в получасе ходьбы к северу от Фридрихсхафена, далеко обозревает низину церковь Берга. В те времена он звался «Идизенханг», то есть Холм лесных богинь-Идиз. Римские корабли при прямой переправе из Арбона неминуемо должны были пристать в бухте нынешнего Фридрихсхафена. Для сухопутного же войска надеялись найти сносный путь по остаткам старой дороги, которая раньше — в лучшие дни Рима — тянулась и по северному берегу озера.

И эта крутая, открытая всем ветрам и господствующая над всей округой вершина — «Идизенханг» — являла собой истинный образец тех позиций, на которых любил делать короткий привал хищный римский орел во время своих охотничьих перелетов. Здесь следовало разбить стационарный лагерь; отсюда малые отряды должны были рыскать по варварской земле во всех направлениях, в то время как укрепленная база оставалась бы под охраной, поддерживая связь с озером, флотом и южным берегом, пока все предприятие не сочтут законченным и можно будет вернуться к императору в Виндиш.

Глава вторая

Быстро, умело и удачливо начали опытные военачальники выполнение своих задач. Арбор Феликс (Арбон), хорошо укрепленная береговая станция на большой военной дороге, хотя и подвергалась неоднократным нападениям алеманнов с озера — на быстрых лодках они налетали, грабили и поджигали, — но никогда не была захвачена надолго; варвары не любили оседать в городах. К тому же несколько лет назад Валентиниан, воинственный отец и предшественник Грациана, приказал залатать и укрепить старую кладку стен, увеличить гарнизон, наполнить склады запасами, особенно зерном, а также подготовить в удобной гавани некоторое количество судов. Пусть их было не так много и не были они столь величественны, как в былые гордые времена «Венетической флотилии», но их хватало, чтобы отбить у варваров охоту нападать с моря и даже постоянно угрожать им высадкой на северном берегу.

Командующий отрядом, предназначенным для флота, комит Британии Нанниен, бретонец, сведущий в мореплавании и превосходный офицер, со своим отрядом быстро добрался по хорошей дороге из Виндиша до портовой крепости.

Куда больше времени потребовалось другому отряду, пока он в своем тяжелом марше, наконец свернув на восток, снова не достиг берега озера. Осторожность была главной заповедью в этом походе через непроходимую варварскую землю, и испытанные, рассудительные вожди не пренебрегали ни одной мерой предосторожности. Проводниками служили местные уроженцы, знающие местность; хотя для этого выбирали только римских провинциалов с южного берега, римляне все же тщательно страховались от предательства с их стороны.

Всадники, легкие кельтские лучники, так называемые «Keltae» и «Petulantes», а также привычные к лесу, опытные в лесных стычках германцы — батавы — составляли авангард и арьергард. В центре маршировала тяжеловооруженная пехота императорской гвардии, двигаясь «сомкнутым со всех сторон строем», защищая торговцев и маркитантов, обоз, лагерное имущество и припасы. Двигались по остаткам старой дороги, держась так близко к берегу, как только позволяла болотистая почва, чтобы всегда иметь свободный вид на озеро, вовремя заметить возможные атаки варваров на лодках и не терять из виду противоположный, римский берег.

Самая тяжелая задача выпала на долю левого крыла, которое должно было идти севернее главных сил и старой дороги, прокладывая тропу через лес и топь, прикрывая основную колонну от флангового удара. Ведь если бы враги внезапно вырвались из непроходимых лесных укрытий на марширующую колонну, весь застигнутый врасплох отряд мог быть прорван и сброшен в болото и озеро.

Однако сопротивление, которое оказывали маршу лес и топь, казалось единственным, с чем пришлось столкнуться римлянам.

Ибо ни единого человека не встретили они с тех пор, как покинули южный берег озера и станции тамошней дороги. Алеманнских деревень в этой местности не было: здесь господствовали хуторские поселения; усадьбы, «швайги», были разбросаны на часы, а то и мили пути друг от друга. Те немногие одинокие дворы, что попадались им за многодневный переход, были покинуты. Зловещая, чреватая гибелью тишина нависла над пустыми деревянными постройками.

Овес, ячмень и полба, почти созревшие, были повсюду скошены, а частично сожжены: это делалось быстро, чтобы германское зерно не досталось врагу даже в качестве фуража для лошадей. Скот был угнан; пуста стояла конура верного «хофварта», дворового пса, который редко отсутствовал у входа в усадьбу; вычищены были запасы сена и соломы в «шупфенах» — сараях, которые чаще всего примыкали к жилому дому, но иногда строились и отдельно.

Медленной, часто стопорящейся змеей, с трудом продвигаясь вперед, полагаясь лишь на припасы, несомые солдатами или торговцами и их женщинами, каждую ночь осторожно разбивая хорошо укрепленный лагерь, римляне мучились несколько дней, продвигаясь от западной оконечности озера, где оно переходило в густые, шириной в часы ходьбы заросли тростника и волнующиеся на ветру камышовые луга, постепенно на восток.

Так добрались они до подножия круто вздымающейся высоты, которую сегодня венчает статный, далеко сияющий замок Меерсбург. Близился вечер долгого августовского дня, который был дождливым, но не совсем пасмурным. Еще раз солнце ярко прорвалось сквозь западные тучи, золотя всю цепь горных вершин от Бернских Альп до высот Альгоя: Зентис пылал винно-красным сиянием, торжественный, словно король горных великанов, накинувший на гордые плечи пурпурную мантию.

С осторожностью римский отряд сделал привал у подножия очень крутого холма. Его скалы отвесно обрывались к озеру и на запад, в то время как вершина, тогда густо поросшая лесом и кустарником, непроницаемая для взгляда, мрачно нависала сверху. Листва дубов и хвоя елей намокли от дождя, и там, куда не падали лучи солнца, лес казался темно-зеленым, почти черным.

Два полководца, чьи доспехи, ярко сверкавшие в вечернем свете, богатой отделкой золотом и серебром свидетельствовали о высоком ранге, медленно ехали верхом к возвышенности. Перед ними шагал проводник, чьи руки справа и слева были привязаны к стременам двух панцирных всадников. Несколько пионеров с топорами и лопатами окружали обоих командиров, следом шла горстка батавских копьеносцев.

Один из офицеров, статный мужчина лет тридцати пяти, осадил тяжелого испанского вороного жеребца и, наклонившись вперед, вгляделся в чащу красивым, загорелым лицом.

— Если я хоть немного знаю германцев и как с ними воевать, — произнес он с сильным иллирийским акцентом, — то они сидят там наверху, в этом кустарнике, на скалистой вершине, которая сама себя защищает. — Стой, прошу тебя, префект претория Галлии! Ни шагу дальше без разведки! — Вперед, мои храбрые батавы: Ригномер, возьми шесть человек и наверх, в заросли! Но осторожно! А ты, Бринно, трубач, давай сигнал тревоги, как только наткнетесь на врага.

Пока выполнялся его приказ, другой, старший полководец, улыбнулся:

— Слишком боязливо, мой Сатурнин! Всегда слишком осторожно.

— С этим врагом осторожности много не бывает, мой высокий друг. Если варвары не заняли этот защитный вал, воздвигнутый самими богами их страны, значит, их оставило всякое мужество к сопротивлению.

— И конечно же, оно их оставило! Воинственный пыл из них основательно выбили Валентиниан, великий покойный, и наш юный герой-император, его сын: — мой воспитанник! — добавил он самодовольно. — Я убежден, вся германская угроза для Империи миновала.

Другой молча покачал головой. Тут из середины римской колонны подскакал командир панцирных всадников, человек лет двадцати пяти. Из-под шлема торчали жесткие волосы, а неблагородные черты лица были безобразны.

— Неужели нам придется лезть на эту ненавистную богам скалу, трибун? — крикнул он, резко осаживая коня.

— Придется, — спокойно ответил иллириец. — Мне только что доложили, что наш левый фланговый отряд снова наткнулся на бездонную топь в лесу и был вынужден стянуться на эту — нашу единственную — дорогу. А справа шумит озеро!

Уродливый бросил сомнительный взгляд на скалистую высоту.

— Гм, — заметил он, — это будет стоить многих людей. Но не беда, — продолжил он, — у нас на жаловании предостаточно варваров, если они падут в бою с другими варварами — тем меньше бестий останется.

— Как это гнусно, племянник Геркулан, — укорил префект претория.

— Если подъем будут защищать, — вмешался трибун, — это будет стоить много времени. А времени у нас совсем нет. Мы уже давно должны были стоять на Истре (Дунае), отражая готов. Я тревожусь за императора Валента. Душа чует недоброе!

— Ты всегда чуешь недоброе, — улыбнулся старший, префект претория, — и никогда беда не случается: всегда побеждает счастье вечного Рима! Слушай, так и на сей раз. Трубач дает сигнал: «Всё спокойно! Продвигаться!» И центурион батавов, который первым взобрался на высоту, — как его зовут? — Ригномер; он машет нам, чтобы мы следовали за ним. Наверх, друзья! Ну разве я не был прав, мой храбрый трибун? Варвары отказываются от сопротивления.

— Ты прав, как всегда, дядя! — заметил молодой офицер с улыбкой, которая должна была быть дружелюбной, но вышла безобразной.

— Если бы ты только остался прав, Авсоний! — произнес иллириец с сомнением. — Но в данный момент, кажется, так оно и есть. Эй, трубачи, дайте сигнал: «Всей колонне: вперед!» Мы разобьем ночной лагерь на той высоте, и беззащитной пред нами лежит земля алеманнов.

Глава третья

Среди римлян, как мы видели, не было известно, пронюхали ли варвары о грозящих уничтожением ударах, которые должны были обрушиться на лесной народ с нескольких сторон одновременно. Приготовления велись в такой тайне, что полководцам казалось достижимым полное удивление врага. Вот уже несколько недель ни один германец не смел пересечь крайнюю линию постов «лимеса» — нынешнего римского пограничного вала (правда, за последние три-четыре поколения он был отодвинут очень далеко назад).

Право торгового обмена на станциях южного берега было у них отнято уже давно из-за якобы имевших место нарушений условий такой торговли. Римские же торговцы с тех пор тоже не рисковали заходить на территорию соседей, озлобленных такой строгостью. Пограничная стража докладывала, что со сторожевых башен невозможно заметить ничего подозрительного у варваров. Люди на той стороне привычно занимались своей работой в поле и лесу, пасли свои многочисленные стада, некоторые охотились или ловили рыбу в озере; казалось, они не помышляли ни о сопротивлении, ни о бегстве.

Правда, однажды с одной из «speculae» (наблюдательных вышек) доложили, что глубокой ночью на далекой, должно быть, в нескольких часах пути от озера горе, внезапно вспыхнул огонь и спустя короткое время так же внезапно погас. «Вейхберг», то есть «Священная гора», или «Водансберг» (Гора Водана), называли алеманны эту высокую, отовсюду видную вершину, и имя это крепко к ней прилипло. Позже, конечно, это «освящение» стало относиться к христианской святыне: но и сегодня носит имя «Хайлигенберг» (Святая гора) величественный замок на той великолепной высоте. На том месте, где тогда шумели ясени Водана, теперь шелестит ветер над цветочными клумбами прекрасного сада.

Донесение не привлекло внимания. Лесной пожар, даже ночью, был нередким явлением при корчевании лесов алеманнами, которые часто вместо топора призывали к работе более быстрое пламя. И в последующие дни на пограничном валу всё оставалось спокойно.

Утром после той ночи — это было за несколько дней до описанного выше вступления римлян на высоту Меерсбурга — из густого, тянущегося на мили леса, что простирался от озера на северо-запад к «Вейхбергу», на прогалину вышел юноша: высокий, стройный, вытянувшийся вверх, словно благородная ель. Откинутый капюшон из рысьей шкуры, которая коротким плащом развевалась за его плечами, не мешал длинным темно-русым волосам широкой волной падать на плечи; утренний ветер ласково играл ими, когда путник остановился на низком травянистом холме, откуда открывался вид на зеркало озера. Сдержав пружинистый шаг, обхватив правой рукой ясеневое древко копья, он слегка подался вперед: левой рукой заслоняясь от слепящего блеска солнца на гладкой поверхности, он напряженно всматривался вдаль, через поток, на южный берег. Взор его был подобен орлиному: ибо был он горд, смел и зорок, а цвет глаз был светло-золотисто-карим.

Ярко сверкали с той стороны, из Арбона и других станций, вроде Констанции (Констанца), римские сторожевые башни и портовые крепости своей красной кирпичной кладкой. Всё было погружено в глубочайший покой. Ни паруса, ни гребной лодки не было видно: невозмутимо чертил в вышине свои гордые круги могучий коршун, редко взмахивая крыльями над мелководьем у берега.

Удовлетворенный, алеманн перевел взгляд на лежащую перед ним пологую возвышенность, на которой сегодня, к северо-западу от Фридрихсхафена, стоит деревня Йеттенхаузен. Уже в те времена земля там была расчищена и взята под плуг. На гребне холма высился статный деревянный чертог, опоясанный оборонительным частоколом по грудь высотой; гордые оленьи рога красовались — как домовый знак — на коньке крыши. Из самого господского дома и из одной из малых пристроек вился дым через люки в балочных крышах; люди, должно быть, готовили утреннюю трапезу. Казалось, юноша хотел спуститься на юг, в направлении знатного двора, на котором его взор покоился с гордостью, но и с почти печальной серьезностью. Однако внезапно он повернулся:

— Нет! — произнес он сам себе. — Сначала — к ней!

И теперь он поспешил прямо на восток, через тогда еще совершенно топкий ельник, который и поныне зовется «Зеевальд» (Озерный лес). Он пересекал его в направлении Теттнангского лесничества. Часто приходилось ему осторожно размерять прыжки с камня на камень или с одной моховой кочки на другую, чтобы не провалиться по пояс в трясину. Но юноша, казалось, отлично знал едва заметную, часто прерывающуюся тропку-гать, что тянулась то бродом, то мостками через торфяник и густой кустарник.

Через довольно широкий ручей, спешащий сквозь мох и тростник к озеру, он перемахнул высоким прыжком, опираясь на древко копья — звонко закрякав, взлетела вспугнутая им болотная курочка, — и вскоре он увидел перед собой ближайшее поселение к его гордому дворянскому двору (ибо он был господином и владельцем той высокой усадьбы). В те времена соседи жили здесь в часе пути друг от друга; лишь в последующих поколениях одинокие дворы у озера постепенно разрослись в деревни.

Домик в лесу — его, пожалуй, можно было назвать хижиной — скромно притулился у подножия пологого холма, укрывавшего его от северо-восточного ветра. Темно-зеленый мох обтянул старую крышу. Тесное стойло для нескольких голов скота было пристроено к жилому дому. Но всё было чисто и ухожено, особенно маленькая лужайка, на огороженном дерне которой стояло несколько фруктовых деревьев. И весьма странно радовали глаз в этой глуши некоторые римские или южно-галльские декоративные кустарники: тис и — заботливо взлелеянные — благородные розы.

Над фронтоном коньковой балки выступало грубо вырезанное из елового дерева, но безошибочно узнаваемое изображение четырехконечной звезды. Оно не стало краше от того, что белую плоскость, очевидно совсем недавно, выкрасили ярко-красным суриком, который обычно использовали для окраски врезных домовых знаков. Путник невольно бросил первый взгляд на знак на крыше, едва завидев домик; когда же он заметил красную краску, улыбка скользнула по его тонко очерченному рту, еще не полностью скрытому мягким пушком бороды. Второй же взгляд искал вершину того низкого холма, где вековой дуб, сейчас ярко освещенный золотым летним солнцем, покачивал узловатыми ветвями на легком утреннем ветерке; длинные, свисающие с ветвей пряди лишайника колыхались и качались туда-сюда. Вокруг ствола дуба была сбита круговая скамья; с южной стороны несколько скальных камней были сложены наподобие стола.

Глава четвёртая

На скамье, в теплом луче солнца, сидела, закутанная в темные одежды, почти неподвижная фигура: старуха. Из-под края натянутого на голову коричневого плаща выбивались тонкие пряди красивых белых волос; лишь немного и совершенно размеренно шевелила она руками. Когда шаги юноши раздались на песчаном подъеме холма, она, прервав работу, наклонилась вперед и прислушалась; затем тихо кивнула и прошептала:

— Потому-то она и шмыгнула прочь!

И снова продолжила свое дело.

— Хайль тебе, Вальдрун! — произнес юноша, останавливаясь перед ней. — Не пугайся, это я…

— Адало, эделинг, — перебила старуха. — Ты пугаешь только злых.

— Ты узнала меня?

— Кому боги погасили глаза, тому они делают зрячей душу. Пусть твоя легкая, упругая поступь редко теперь звучит вокруг меня, я знаю ее хорошо. Часто слышу я, как ты, огибая нас широкой дугой, спешишь мимо нашего двора. Днем только Бруна, добрый зверь, твоя ручная медведица, прибредает к нам от дворянского двора. Ведь и твоему светлокудрому братишке ты, небось, запретил нас навещать. Но у зверя сердце вернее, чем у людей: часто, ох как часто ищет она мою малютку и Церхо, холопа. И когда она, обмотав вокруг ошейника венок из самых любимых цветов моей крошки, приносит его нам и, ворча, стряхивает ей на колени: мы-то знаем, только Сиппило, мальчик, а не ты, послал его! Днем ты избегаешь нас! Но, — она наклонилась вперед и заговорила совсем тихо (юноша изумленно огляделся: они ведь были одни), — но ночью ты подкрадываешься порой совсем близко.

Юноша залился краской до корней волос; он хотел сменить тему.

— И ты можешь прясть, не видя?

— Ведь прядет же младшая из трех великих сестер — слепорожденная — будущее всего людского рода, а я ослепла лишь потом. И то, что я пряду, знакомо моим пальцам так же, как привычно моим мыслям.

— Что же ты прядешь?

— Свой саван. — Но не о мыслях Вальдрун о смерти, мнится мне, пришел разузнать эделинг, сын Адальгера. Ищешь моего сына? Суомар еще не вернулся с тинга.

— Я не ищу его: он сам посылает меня. Гаудинг (собрание округа) — сегодня ночью на Горе Водана — постановил освободить усадьбы и пахотные земли. — И гневная, грозная радость битвы исказила благородное, удлиненное лицо, когда он добавил: — Римлянин приближается!

— Он не задержится надолго, — проговорила старуха, спокойно продолжая прясть. — Уж часто видела я, как он мощно накатывает — и вскоре снова, ослабев, отступает.

— Вас, женщин, неспособных носить оружие, несвободных и стада должны принять два убежища, далеко от озера: одно на священной горе Водана на западе, другое — в восточных топях. Мы формируем два ополчения: одно для заката солнца, другое для восхода. Твой сын приписан к восточному отряду. Его прямо с тинга отправили в восточные болота: они должны перекопать там броды и усилить засеки на пограничном валу, чтобы не дать валам (римлянам) проникнуть.

— Так нам, стало быть, спешить на восток, в болота? Там мы будем к нему ближе.

Адало заколебался. Румянец снова залил его лицо, и он бросил острый взгляд на дверь близкого дома, прежде чем начать:

— Такова была его первая мысль — и так распределяет бегущих решение всего народа. Но… один другой… друг… посоветовал ему лучше укрыть вас не в болотах, а на Вейхберге.

— Ты тяготеешь к западному отряду — на Вейхберг?

Адало молчал.

— Это ты посоветовал ему так, Адало!

— Не стану отрицать. Смотри, я желаю вам добра. На крутой лесной горе Водана вы укрыты лучше, чем в болотистом краю. Неуютно живется в топи, где гнездится лихорадка — тебя ведь часто хватает эта хворь, — да и не так надежно. Восточный отряд не останется в вашем укрытии: сам Суомар не сможет вас защитить, только ваше укрытие скроет вас. А на Вейхберге, высоко в каменных кольцах стен, вас защищает близость Владык, самих богов страны. И приятнее, радостнее живется там в лесных шалашах и лиственных палатках! И, — заключил он сдержанно, скромно, — я сам буду там, чтобы оберегать вас. Следуй за мной — уже завтра может быть поздно — следуй за мной сейчас же!

Тут из густых ветвей высокого дерева с шумом посыпалось несколько желудей на каменную плиту, отскочили и прыгнули на землю.

Адало посмотрел вверх.

— Должно быть, белка? — предположил он.

— Да. Рыжая! — добавила старуха, кивая головой. — Она часто затевает свои своевольные игры там наверху. Бывают они порой весьма гневливы.

— Это они бывают, — рассмеялся Адало. — Одна, которую я схватил, однажды чуть не прокусила мне палец насквозь. Вот!

Женщина ощупала протянутый указательный палец его правой руки. Она не сразу отпустила его, пощупала и сказала:

— А за этим шрамом есть еще один! Этот прокусила тебе много лет назад — помнишь ли? — в горячем гневе моя злая внучка. Как это было?

— На празднике Солнцеворота. Западный ветер дул яростно, как дыхание Водана. Она похвалялась одна, в вашем утлом челне — старой долбленке! — пересечь бушующее озеро при боковом ветре. Другие насмехались, я умолял. Тщетно. Она прыгнула в лодку и отчалила: она погибла бы, выйди она за тростниковый мыс в открытое озеро. Я побежал следом, вошел в воду, поплыл и выловил ее из лодки как раз когда та перевернулась. Я вынес ее на берег. Она извивалась и отбивалась, шипя как выдра, и в благодарность укусила меня за палец.

— И тогда, — сказала старуха укоризненно, — злой Зингемунд придумал присказку:

«Больно царапает белка,

Но злее кусает Биссула».

Эта поговорка пошла по всему гау (округу), да по всем округам у озера. Куда бы ни пришла моя внучка — собирать ягоды летом, трепать лен, на танцы на жнивье, на праздник серпа или молотьбы — повсюду в хороводных песнях ей летела навстречу насмешливая присказка. Это было нехорошо сделано! Неумно! — добавила она тише.

— Матушка Вальдрун… ну да… это было сделано нехорошо, но не со зла.

— Да, да, Водан вложил тебе песню в дерзкие уста и крылатое слово, остроту. Ты не можешь удержаться! Видишь заманчивую цель — и стрела насмешки срывается с твоих губ!

— Но не отравленная, а с зазубринами! Тупая, маленькая стрелка, которой сбивают милую малиновку, эльфийскую любимицу Донара, не чтобы ранить, нет, чтобы поймать невредимой и отнести в дом, к нашему очагу, дабы она сладко пела нам год за годом.

— Берегись! Горяч на гнев, скор на месть и долог в мести тот, кто носит рыжий цвет.

— И то верно, — рассмеялся юноша. — Как там другая поговорка?

«Манит тебя рыжий волос?

Спасайся, советую!

Сторонись красавицы!

Лжива она и шипит,

Как огонь и лиса!»

Едва прозвучала последняя аллитерация, как высоко в кроне могучего дерева послышались странные звуки. На самом верху — шипение и воркование, но ниже — другой шум, словно что-то скользило вниз по стволу. Первые звуки, несомненно, издавала белочка, которая, вспугнутая какой-то помехой, фыркая и шипя от страха или гнева, широкой дугой, но верным прыжком перемахнула с самой верхушки дерева на довольно далеко стоящий соседний дуб высоко по воздуху.

Глава пятая

Адало проводил взглядом полет зверька. Но тем временем из густейших средних ветвей проворно соскользнуло по стволу юное создание в девичьем платье, которое оно тотчас, едва встав на ноги, заботливо разгладило от колен до лодыжек.

В своей изящной и сияющей красоте, в почти детской миниатюрности всего сложения, существо это походило не столько на человеческую деву, сколько на светлого эльфа. Плаща на ней не было. Белое льняное одеяние с вишнево-красной каймой и такого же цвета поясом шириной в ладонь оставляло открытыми шею и руки: ослепительно белым, словно слоновая кость, сияло все, что было видно от почти слишком тонко вылепленного тела; темно-красным угрожали поразительно густые, почти сходящиеся посередине, очень благородно изогнутые брови; из светло-голубых глаз теперь метали яркие молнии гнева.

Более живейшей прелестью выражения и совершенным изяществом хрупкого тела поражало это явление, нежели правильной красотой. Ибо — нельзя этого скрыть! — очаровательно принюхивающийся, любопытный носишко хотя и не был вздернут — конечно, нет! — но оказался чуточку коротковат. А так как на кончике он еще и резко обрывался вниз, расстояние между носиком и верхней губой вышло великоватым: это придавало овальному лицу в покое выражение полубдительного удивления, полуплутовского, озорного взгляда на мир.

Всё в этой изящной стрекозе было выдержано так нежно и воздушно, что девушку можно было принять почти за ребенка; но мило округлившиеся формы грациозно возвещали о молодой женщине. И величайшей, дурманящей чувства прелестью обладал рот, хоть и маленький, но очень полных, словно в шутливом капризе надутых губ: вишнево-красный, как кайма ее платья. Ямочка на подбородке, да даже совсем легкий намек на второй подбородок придавали лицу ту пленительную мягкость, без которой женская красота оставляет холодным.

Однако самым поразительным в этом чудесном эльфийском создании были волосы — совсем светло-рыжие, подобные огненно-желтому пламени, игравшие вокруг лба и висков тысячей шаловливо вьющихся, совсем коротких колечек: каждое из одного-единственного волоска, завившегося отдельно. Словно столько же шипов, они, казалось, оберегали лицо, как розочку. Остальные волосы, по свебскому обычаю, были зачесаны вверх к макушке, там связаны вместе и оттуда струились великолепным, значительно более темным рыжим потоком, как пурпурная река, по ослепительно белой шее до самых бедер.

Дерзко-озорное, то вновь любопытно-удивленное, а то и высокомерно-всезнающее выражение наивного лица, еще усиленное этой высокой прической, иногда получало налет комической строгости из-за привычки малютки вздергивать и без того почти слишком сильно очерченные брови, словно в изумлении и одновременно с укором. Повод к улыбке лежал в прелести противоречия: это почти бестелесно парящее существо, казалось, готово было своим умным носиком, своими сверкающими голубыми глазками резко учуять весь мир и — в случае нужды — тут же резко поставить его на место. Чрезвычайно сильная воля, горячий, необузданный темперамент и прелесть едва раскрывшейся почки — эти противоположности вызывали улыбку, они почти провоцировали на попытку узнать, что же натворит это пылкое маленькое насекомое, если раздразнить его легко воспламеняющийся гнев.

Но стоило ей поднять сияющие глаза в более нежном чувстве — тогда она была так увлекательно прекрасна, так чиста, так глубоко тепла и добросердечна, что за восторгом любования ею забывалось желание ее поддразнить.

Сейчас, правда, маленький эльф выглядел вовсе не добрым, а весьма и весьма сердитым, когда, метнув на возвышающегося эделинга лишь один быстрый взгляд пылающего гнева, она сильно схватила старуху за плечо и вполголоса — беззвучно от сдерживаемой ярости — предостерегла:

— Бабушка! Прочь! В болота! Церхо, холоп, отведет нас. Прочь!

— Полегче, дитя, полегче! Ты разве не слышала? На Вейхберге убежище лучше.

— Лучше, может быть, для нас! Но не для тех, кому мы… нет, кому я тогда буду близка. Ступай, — крикнула она яростно и поспешно юноше, — спасайся, советую, от Рыжей. «Лжива и шипит, как огонь…» — как там было, остряк? Живо, как только дочь соседа Эроса проорала мне, хихикая от насмешки и злорадства, твою новейшую дразнилку, я вскарабкалась по лестнице на конек нашего дома и выкрасила нашу белую звезду там наверху в красный цвет: пожирнее, поярче, чтобы ты мог увидеть ее еще с опушки леса и обойти злой цвет далекой стороной. Но очень далекой! Слышишь?

Глава шестая

Адало оправился от изумления.

— Я знал, — улыбнулся он, — что светлые эльфы живут у нас над головами. Но не знал, что они гнездятся в ветвях дуба.

— И почему нет? Раз уж ты бранишь меня светлым эльфом.

— Это вовсе не брань, как мне кажется. Как поется в Песне об Эльфах? «Прекраснейшая из прекрасных не асиниям, а эльфийкам подобна».

— «Больно царапает белка, но злее кусает Биссула». Ты же сам причислил меня к кусачим кошкам. Так что не удивляйся, что я сбежала наверх к моим рыжим, шипящим, кусачим сестрам, когда издали услышала высокомерный шаг ненавистного эделинга. Ибо раньше, чем натренированное ухо слепой праматери, я угадала твое приближение. Ненависть слышит остро!

— Ты ненавидишь меня? — спросил юноша; тихо и печально прозвучал его голос.

— Прости ее, Адало! Она ребенок.

— Нет, бабушка, я больше не ребенок! Восемнадцатую зиму увижу я, когда выпадет снег! Тогда — в лодке — ребенок хотел воспротивиться сильнейшему, который сжал ему кулаки: ребенок был слишком слаб. Но теперь во мне что-то восстает против твоего высокомерия: я не знаю, что это: вот здесь — в груди жжет: и поверь мне — эта штука во мне сильнее, чем были когда-то мои руки: это ты не принудишь!

— Не принуждать — защищать хочу я тебя и твою праматерь.

— Нас защищает глава нашего рода: Суомар, ее сын, мой дядя и опекун (мунтвальт).

— Суомар был того мнения, что вы будете лучше защищены на Вейхберге.

— Потому что он не догадывается, храбрый дядя, что ты метишь при этом лишь в новую славу, в гордых висах. Примерно так:

«Зло кусала Биссула! Но в страхе,

Раскаявшись, бежала она от римлян за спасением

К Адало, эделингу!»

Слышишь — я тоже умею связывать посохи (слагать стихи)!

— Злые речи, — увещевала старуха, — которые не мудрый Водан — которые Локи вложил тебе в уста! Почему ты отвергаешь защиту, которую предлагает тебе сосед? Вы ведь росли как брат и сестра, на берегу, на озере — неразлучные товарищи игр!

— Пока соседу не пришло в голову, что он богатый, сильный, искусный в пении эделинг. «Красавец» — как шепчут все глупые девчонки. Этот — и красавец! Он уродлив! Твое имя звучит мне навстречу повсюду в округе, во всех озерных дворах. Кто самый смелый герой в войне с Римом? Самый выносливый пловец, самый удачливый охотник? Победитель в борьбе, в метании камня, в метании копья? Кто запевала в танце с мечами? Кого слушают даже седобородые на тинге? На кого глазеют девки на прыжках через костер? Адало! Адало! Адало! Это высокомерие! Это невыносимо!

И разгневанная яростно закрыла маленькими кулачками глаза, чтобы больше не видеть так горячо ненавидимого.

— Неужели высокомерие привело меня сюда — с этой просьбой?

— Да: высокомерие! Когда зимой за пряжей, да еще осенью на сенокосе девицы много болтали о тебе — я говорю мало, я слушаю! — тогда рассказывали: Йетто, богатый хозяин двора, начал — сам, первым! — переговоры с Адало о руке Йеттаберги, своей дочери. Йеттаберга — самая красивая девушка на озере…

— Это неправда, — сказал Адало очень серьезно.

— Ее род — самый могущественный после твоего, копьями и коровами, щитами и пашней самый богатый.

— Это правда, — кивнул юноша.

— Но Адало отверг предложение, как только на озере стало достаточно известно, что сам Йетто предложил ему дочь, потому что оба рода выиграли бы от этого союза…

— Особенно Йетто! — подтвердила старуха. — И потому что Йеттаберга нашла эделинга красивее всех мужчин.

— Уж это точно неправда! — добродушно улыбнулся тот.

— Нет! Это правда! — пылко воскликнула Малютка. — Не отрицай: она сама мне сказала.

— Я не хочу ничего об этом слышать!

— Биссула! Болтушка! — предостерегла бабушка. Та прикусила губу.

— Ба — он же и так это знал! Или думал, что знает! Как он думает это обо всех девушках. И так должно казаться — ему самому и его товарищам, — что и Биссула, — которая хоть и не богата и не красива, но все же Биссула, то есть упряма и никем не укрощена, — что и я, вместо того чтобы по решению народа идти в болота, предпочла бежать на Вейхберг: к эделингу! Но, — и теперь ее глаза метнули почти угрозу, — этим ты никогда не похвалишься!

— А если я прикажу? — предостерегла старуха.

— Тогда я одна убегу в болота! Прости, милая, милая матушка, но не ты, а Суомар — мой опекун. Он приказывал? Говори!

— Он лишь посоветовал, — ответил Адало, колеблясь.

— Значит, я свободна! Совету можно последовать, а можно оставить без внимания. Но знай одно: если бы ты сейчас солгал…

Юноша побледнел.

— Дерзкая! — проворчала старуха.

— О, я знаю: он никогда не лжет! Но не из правдивости, а только из гордости! Если бы ты прикрылся приказом моего мунтвальта — я бы лучше прыгнула в озеро, где оно глубже всего, чем последовала за тобой.

— Какое бессмысленное упрямство! Им движет забота.

— Им движет высокомерие! Все цветы вплетает тщеславный ради забавы вокруг своей кудрявой головы: в этом победном венке не должна отсутствовать и Биссула, рыжий вереск.

— Рыжий вереск, и только он один, должен украшать мою жизнь, — торжественно произнес юноша.

Девушка испугалась: вся краска сбежала с ее лица; она задрожала и, пошатнувшись, ухватилась за руку бабушки, чтобы не упасть. Старуха же серьезно, настороженно повернула голову к Адало:

— Какое слово посмел ты произнести?

— Хорошо взвешенное. Я не нахожусь ни под чьей опекой: я достаточно взрослый, чтобы привести в дом жену, и достаточно сильный, чтобы защитить ее. Ну же, Биссула, подруга детских игр: следуй за мной! Я уплачу любой выкуп, какой потребует Суомар. Я люблю тебя, как никого другого на свете. Следуй за мной на Вейхберг, чтобы я защитил тебя там: — моя невеста!

Глава седьмая

Тут девушка еще теснее прижалась к Вальдрун, но та испуганно вскочила; быстрым движением ее рука нашла сердце внучки. — Как оно бьется! — прошептала она. И, подняв левую руку высоко, словно отстраняясь от юноши, а правой укрывая под складками своего плаща милое, зардевшееся лицо девушки, она произнесла предостерегающе: — Оставь, злой человек. Подозрение охватывает теперь и меня саму. Мало чести в том, что ты смеешь говорить слово сватовства перед нами, двумя беззащитными женщинами, смущая девочку и, любопытствуя, тщеславно испытывая, как подействует это сватовство! Не этого требует честный обычай нашего народа! Если ты всерьез думал о женитьбе — ты должен был сначала пойти к Суомару, опекуну: он отдает руку моей внучки, а не она сама. С опекуном договаривается тот, кто помышляет о серьезном деле и браке; девицу уговаривает тот, кто ищет забавы и утехи! Уходи: я сомневаюсь в тебе!

Оправдываясь, юноша приложил руку к груди, но прежде чем он успел заговорить, девушка выскользнула из укрытия бабушкиного плаща. Ее щеки пылали; рыжие волосы поднялись — казалось, слышно, как они потрескивают; ее гневные глаза метали молнии. Она прыгнула к юноше и толкнула его обеими руками в грудь, но он не пошатнулся.

— Да, уходи! — крикнула она. — Я не сомневаюсь! Даже Вальдрун, добрая душа, всегда заступавшаяся за тебя, усомнилась в тебе! И она ведь не может видеть твоего надменно сияющего лица, сдержанной улыбки победителя на этих гордых губах, высокомерия в этих сверкающих глазах! Вот — смотри — как теперь напускная доброта исчезает с твоих черт! Как ты взвился! Как высоко закинул голову! Да, таков эделинг, Стремительный, Сильный, Красивый! Тот, кто мнит, что бог желаний должен исполнять любую его прихоть, любой каприз, его, любимчика. Ты — и вести бедную малютку, рыжую Биссулу к своему очагу! Впрочем: Биссулой я зовусь только для друзей: для чужаков мое имя — Альбфледис. Права Вальдрун: слепая увидела это: если ты говорил всерьез — ты должен был договориться с опекуном.

Она отступила от него и схватила бабушку за руку: — Идем! Пойдем в дом!

Но, выпрямившись во весь рост, Адало преградил женщинам путь. Печаль и гнев боролись за господство в выражении его прекрасных черт. — Я говорил всерьез, так всерьез! Фрейя знает это! Скоро Фригга узнала бы об этом! Я не говорил с Суомаром, потому что не хотел, как большинство, получить девушку, не спросив ее, лишь по властному слову опекуна: ибо не только ее руку и тело — ее сердце, ее любовь хотел я завоевать. В Суомаре я был уверен. — Слышишь это высокомерие, бабушка? — Без высокомерия! Что твой дядя может возразить против меня? Ничего! И мы всегда жили в добром соседстве: он бы мне не отказал! Но я не хотел, чтобы тебя передали мне как дар от другого: тебя, строптивую! Я хотел, чтобы подруга детских игр сама отдала себя мне. Да, признаюсь: я надеялся, что с детских лет во мне осталось хоть немного — хоть совсем чуть-чуть — доброго чувства ко мне! — Самоуверенный! — И теперь час опасности развязал мне язык. Римлянин приближается! Кто знает, что он несет нам. Ты же оттолкнула меня с незаслуженным подозрением, отвергла мою честно предложенную помощь. Но, конечно, — и тут он нахмурил лоб в мучительном гневе, — тебе, быть может, враги не причинят зла!

— Что ты имеешь в виду? — допытывалась старуха; в ее тоне звучала тревога из-за нового повода для ссоры между молодыми людьми. Биссула же, не спрашивая, бросила на него испепеляющий взгляд. — У тебя ведь, — продолжал он со сдержанной яростью, — уже много лет есть друзья среди ненавистных: по крайней мере, один друг. Возможно, он вернется сюда с когортами, угрожающими нам, этот мудрый, красноречивый и — прежде всего! — такой богатый сенатор! С ним, конечно, и с его подарками — украшениями, благородными фруктами и чужеземными цветами — не может тягаться алеманнский эделинг, «варвар»! И то, что я из твоего народа, а тот — из наших заклятых врагов: что тебе до этого? Тебе не нужны, да, пожалуй, ты и не хочешь ни болот, ни Вейхберга для защиты от твоего — Друга!

— Молчи, эделинг! Ей было тогда тринадцать лет. Ее отцом, да почти дедом мог быть этот бравый римлянин. — Но он был так умен! Он умел так изящно складывать слова, что я по большей части их не понимал. А Альбфледис так охотно слушала язык — врагов! — По крайней мере, — вмешалась теперь девушка, поспешно выталкивая слова, — Авсоний никогда не говорил с ребенком языком высокомерной насмешки! И я скажу тебе, раз уж ты меня раздразнил: да, если бы Достойный, Милосердный когда-нибудь вернулся и захотел снова, как тогда, взять меня с собой, как свое дитя, в свою прекрасную страну, в свой богатый дом с колоннами, — слушай же: я скорее последовала бы за ним, дочь за отцом, чем слушала бы тебя и твое глумливое сватовство.

— Стой, Альбфледис, — произнес юноша, высоко выпрямляясь. — Довольно! Мое сватовство? С ним покончено, навсегда! Никогда я его не повторю — клянусь этим копьем! Ты отвергла меня, открыто предпочла мне римлянина: так слушай мое слово перед твоей праматерью и перед всевидящей Госпожой Солнцем: никогда больше Адало не будет свататься к тебе! И пусть меня снедает горячая жажда сердца по тебе — я скорее умру, чем еще раз приближусь к тебе с мольбой. — Горе, — простонала слепая, — горе моему любимому желанию! Неужели ему никогда не суждено сбыться? — Если бы этому желанию суждено было сбыться, матушка Вальдрун, тогда Альбфледис должна была бы прежде прийти ко мне в мой чертог и попросить: смотри, Адало, вот я! Возьми меня в жены!

— Ха, наглое, кощунственное слово! — вскричала Биссула, вне себя от гнева и боли. Она хотела вырвать одну из больших каменных глыб, что лежали у дуба, и швырнуть ее в ненавистного. Но ее маленькие ручки лишь в кровь ободрались об острые края: тяжелый блок остался неподвижен. В слезах бессильной ярости она опустилась на землю поверх камня. Прислушиваясь, с тревогой склонилась к ней старуха. Адало же ничего этого уже не видел и не слышал. С гневной душой и гордостью он повернулся спиной к женщинам при последнем своем слове: вскинув копье на плечо, он помчался вниз с холма так быстро, что золотистые локоны дико разметались вокруг его красивой головы.

Глава восьмая

С тех пор прошли дни. — Не встретив сопротивления, римляне вошли в страну. Разбив лагерь на высоте Меерсбурга и дав себе день отдыха, они снова двинулись в путь и, отвернув немного вглубь страны от озера и его болотистых берегов, медленной колонной достигли «Идизенханга». Так как и эту господствующую позицию они нашли незащищенной, то разбили здесь, на условленном с флотом месте, стационарный лагерь.

Как только он показался достаточно укрепленным, чтобы его мог оборонять небольшой оставленный гарнизон, и как только собратья по оружию там, в Арбоне, подготовили бы свой флот к отплытию, корабли должны были переправиться, высадить десант и начать совместную облаву на варваров, которых предстояло разыскать.

Но едва Нанниен с той стороны, из Арбона, заметил, что сухопутный отряд достиг условленного пункта и разбил лагерь, как прислал на быстрой рыбацкой лодке весть, грозившую затормозить ход предприятия на неопределенное время. Как только дельный полководец прибыл в римский портовый город, ему стало ясно, что снаряжение необходимых судов потребует гораздо больше времени, чем предполагалось.

Сведения чиновников и офицеров в их письмах далекому императору, в которых сообщалось, что значительные остатки старой римской флотилии Боденского озера сохранились, и восхвалялось их усиление новыми кораблями, оказались ложью, безмерным преувеличением. Бессовестные люди, испорченные, как почти все чиновничество Империи, утаили свои многочисленные неудачи, в которых варвары постепенно уничтожали те корабли, а деньги на постройку новых килей они присвоили, доложив о несуществующих парусах как о готовых.

Комит Британии с горьким гневом осознал это и доложил об этом — в цепях отправил он забывших долг квесторов и навархов императору в Виндониссу для наказания, — сообщив, что, хотя он и приказал работать на маленькой верфи день и ночь, порученную высадку он сможет осуществить лишь значительно позже. Жаждущий действий Сатурнин был возмущен навязанным бездельем: но ему не оставалось ничего иного, как бранить гнилость чиновничества, Империи, всего времени — и ждать.

На высокой вершине холма, который сегодня несет на себе кладбище деревни Берг, в части лагеря, именуемой «преторий», была разбита богато украшенная палатка префекта претория Галлии. Мягкие, уложенные в несколько слоев ковры покрывали землю. У задней стенки кожаного шатра был установлен «лектус» (ложе). Рядом красовался стол из цитрусового дерева, уставленный драгоценными сосудами для питья. Старый вольноотпущенник, раб-повар и раб-чашник были заняты последними приготовлениями.

На подковообразном ложе было освобождено место для трех пирующих, и был выставлен ряд кубков: хотя в палатке трибуна они уже приняли «цену» (трапезу), префект пригласил того и своего собственного племянника отведать после еды еще несколько отборных вин в «преторской палатке».

Пока слуги возились у стола, неплотно прилегающая кожа на шестах с тыльной стороны палатки несколько раз слегка приподнималась, но тут же опускалась снова; никто этого не заметил.

Теперь ушли и остальные; только раб-чашник казался еще не совсем готовым: он снова и снова протирал внутреннюю поверхность гордого серебряного кубка, который поддерживали три грациозные девичьи фигуры и на котором была надпись: «Своему любимцу Авсонию — Грации».

— Всё еще не готово, Дав? — недовольно спросил старый вольноотпущенник, уходя.

— Нет, Проспер, — был ответ. — Ты же знаешь: господин пьет только из этого кубка, подарка императора; и он так щепетилен в этом.

Едва раб остался один, как полог палатки снова приподнялся: настороженное лицо осторожно просунулось внутрь.

— Наконец-то одни! — прошептал тот, что был снаружи. — Я ждал тебя, господин.

— Ну? Сегодня? За вечерним кубком?

— Нет! Я еще не решаюсь. Твой дядя так же здоров, как дома в Бурдигале. Пусть он сначала заболеет под этим варварским небом, от непривычных тягот лагерной жизни, под дождем и в сырости; тогда будет легче. А сейчас? Когда он цел и невредим? Нет, нет! Имей терпение! Подожди еще!

— Я не могу больше ждать! Мои кредиторы, ростовщики, преследуют меня до крови, — даже сюда, в лагерь. — И эта местность, это соседство! Ты знаешь: здесь мне опаснее, чем в любом другом уголке земного шара. Поэтому поторопись!

— Как только ему нездоровится хоть немного, — тогда сразу. К тому же я должен признаться… —

— В чем?

— Пузырек с ядом, — который ты мне дал, — у меня его больше нет.

— Потерял, олух?

— Нет, разбил! Во время тяжелого подъема на гору недавно у озера я поскользнулся, — ударился грудью о скалу, склянка звякнула, и сок вытек.

— Ха, где же взять теперь другой…

— Не беспокойся, господин! На этих болотистых лугах я видел достаточно болиголова, чтобы отравить всё наше войско. Я уже начал собирать, сушить. Делай то же самое, и как только…

Тут послышались громкие голоса, звон оружия приближался. Лицо в складке палатки исчезло, и раб вышел через вход наружу.

Глава девятая

Сразу вслед за этим с передней стороны, с Виа принципалис (главной улицы), к преторию подошли Авсоний и Сатурнин, в то время как Геркулан тайно свернул с правой тыльной стороны, от квестория, и теперь вошел в палатку вместе с ними, где хозяин распределил места на лектусе своим двум гостям.

Это была все еще статная фигура, этот едва заметно стареющий мужчина пятидесяти двух лет. Благородно вылепленное лицо не было лишено латинского аристократизма в чертах лба, носа и красиво изогнутых бровей.

Но рот так часто улыбался — пожалуй, даже слишком часто в самодовольстве, — что разучился твердо смыкаться в решимости: он был мягко очерчен, этот рот, слишком мягко для мужчины. И светло-карие глаза, такие дружелюбные и благожелательные, такие довольные всеми вещами и людьми — и не в последнюю очередь самим Авсонием! — выдавали, однако, сильнее всего наступающую старость: они утратили огонь взгляда. Они казались утомленными, но не жизнью, а чтением.

Ибо Авсоний был профессором, ритором, воспитателем принцев и — «поэтом»! В те времена это означало человека невероятно начитанного, который, за неимением собственных значительных мыслей, с пчелиным усердием собирал мысли писателей четырех столетий, разрывал их на части и снова складывал в столь искусные крохотные осколки, словно в игре-головоломке, что читатели — да и он сам! — принимали их за новые, за его собственные, а кропотливую мозаичную работу лишь с трудом можно было бы разложить на заимствованные отовсюду составные части.

Страсти никогда не бороздили это гладкое лицо: морщины вокруг глаз были вырыты не страданиями, а лишь годами. Эта дружелюбно настроенная душа, которая сама все истолковывала к лучшему, находила и все в мире устроенным превосходно и всерьез полагала, что всем людям (если они не закоренелые преступники и потому поделом терпят зло) живется так же радостно, как ему — очень, очень богатому, с рождения несомому счастьем, благожелательному, начитанному и красноречивому, избалованному всем своим окружением Дециму Магну Авсонию из Бурдигалы (Бордо), этого города блаженных вилл. Как ему, Авсонию, который, по суждению современников и особенно по своему собственному, был величайшим поэтом своего столетия, — что, впрочем, даже если бы и было правдой, значило бы немного.

Этот действительно любезный, добродушный, лишь немного самодовольный человек играл теперь роль, которая удавалась ему лучше всех остальных — куда лучше, чем роль поэта или государственного мужа! — роль хозяина, который, сам пребывая в уюте, хочет создать уют и для своих гостей. Эта приветливая, веселая, благожелательная мягкость сердца, желающая видеть всех людей радостными — правда, не требуя от себя при этом чрезмерных жертв, — выражалась здесь самым приятным образом.

— Так! Ступайте теперь, рабы, — махнул он тем, кто снова вошел. — Позаботьтесь о себе, — как мы заботимся о нас. Иди и ты, верный Проспер: возьми для себя — и тем тоже дай! — того вина, что получше, с Родана (Роны), ты знаешь! Я видел, как тяжело беднягам было тащить бурдюки вверх по крутому склону. Ступайте: мы обслужим себя сами.

И он уютно вытянулся на ложе, подбив под голову мягкую пуховую подушку, набитую ценными перьями германских гусей.

— Подай, дорогой племянник, вон ту аметистовую чашу трибуну! Ибо храбро должен он пить, наш иллирийский Геркулес! Нет, — не тянись к кувшину для смешивания, Сатурнин! Первый кубок — неразбавленный: гению императора Грациана!

— Хорошо, что сам император тебя не слышит, — рассмеялся трибун, ставя пустую чашу. — Я не христианин, не язычник, я солдат, и никто не спрашивает о моей вере. Но ты! Учитель Грациана! Император ревностен в правой вере! А ты совершаешь возлияние «его гению», словно мы живем во времена Диоклетиана! Ты что же, язычник, префект претория Галлии?

Авсоний огляделся, не подслушивает ли какой раб. Затем улыбнулся:

— Будь я язычником, то есть не будь я немножко крещеным, — я бы точно не был префектом претория Галлии: но этот сан, пожалуй, стоит пары капель безразличной воды. А через кожу они в меня не проникли. Как мог бы поэт забыть старых богов!

— Да, да, — заметил трибун, — если вычеркнуть из твоих стихов ученые мифологические намеки, то ворон Авсоний останется без самых пестрых из своих вставных чужих перьев!

— Трибун! — рассердился племянник, — он кричал при этом громче, чем следовало, — ты говоришь о величайшем римском поэте!

— Нет, нет, — заметил восхваляемый совершенно серьезно, — есть, пожалуй, двое или трое более великих.

— Прости меня, Авсоний, — попросил Сатурнин. — Я понимаю в битвах, а не в виршах. И, вероятно, это моя вина, что твои мне не нравятся.

— Ты знаешь их слишком мало, — наставительно сказал Геркулан.

— Не согласен с этим мнением! — рассмеялся иллириец. — Для чтения у меня никогда не было много досуга. Но если едешь рядом с твоим дядей — хоть через оливковые рощи Аквитании, хоть через виноградные холмы Мозеллы (Мозеля), хоть через болотистый лес алеманнов, — у него неисчерпаемая память: он может читать свои стихи милями.

— Да, — самодовольно подтвердил поэт, — моя память должна заменять мне фантазию.

— Не лучше ли было бы, — спросил солдат, — если бы у тебя была фантазия, а твои читатели хранили бы в памяти то, что она изобретает?

— Мой дядя знает всего Вергилия наизусть!

— Да, это заметно: — по его стихам! Читатель часто уже не знает, где кончаются Вергилий и Овидий и где начинается Авсоний. Но Авсоний охотнее всего декламирует собственные вирши.

Тот довольно кивнул.

— Видишь ли, вот что в тебе самое лучшее, префект: хоть ты и немного тщеславен, как все стихоплеты, но сердце у тебя на правильном месте: теплое, доброе сердце, которое не ставит другу в вину шутку.

— Тогда я должен был бы быть одновременно глупым и злым.

— В награду я скажу тебе, что одному твоему стихотворению — или, по крайней мере, куску из него — я обязан восхитительной ночью.

Приятно тронутый поэт приподнялся на ложе:

— Какому стихотворению?

— Твоей «Мозелле».

— Да, да, — ухмыльнулся Авсоний, — она и мне самому немало нравится.

— Она божественна! — заверил Геркулан.

— Я не теолог, — рассмеялся Сатурнин, — чтобы разбираться в божественном. Но самое прекрасное в этой поэме — описание различных пород рыб в реке Мозелла.

— Да, да, — улыбался автор сам себе, с наслаждением делая медленный глоток, — стихи с восемьдесят второго по сто сорок девятый: это очень мило, особенно по благозвучию.

— Ах, какое там благозвучие! — Я читал это вечером. Над остальным содержанием я уснул.

— Варвар! — выбранил поэт.

— Но во сне я тотчас увидел всех этих чудесных рыб перед собой: лосося…

— «Также тебя славлю я, о лосось, с мясом, красно мерцающим!» — процитировал Авсоний.

— Форель.

— «Далее форель, чья спина усеяна пурпурными звездочками». — Эй, вот это я называю гекзаметром!

— Хариус.

— «И быстротечный хариус, ускользающий от взора в быстром прыжке!»

— Да: но не так, как ты их описываешь: живыми в Мозеле, а… я ничего не люблю больше, чем хорошую рыбу! — на серебряных блюдах я видел их перед собой, всех жареных, вареных, в лакомых соусах! И во сне я отведал их всех! А когда я проснулся, я облизнулся и благословил Авсония: ни одному поэту я еще не был обязан таким наслаждением.

И он рассмеялся и выпил.

Глава десятая

— Я великодушен, — ответил тот, над кем подшучивали. — Хорошо, что благодаря этому я узнал хотя бы одно любимое блюдо моего обычно столь спартанского друга. Я отомщу, подав тебе, если это будет возможно, чудесных рыб, которых скрывает это озеро: сига, живущего в зеленой глубине, и, с нежнейшим мясом, озерную форель. Они еще лучше, чем в Мозелле: я бы наверняка мог доставить их тебе, если бы глупые варвары перед нашим карательным походом не покинули все берега. Когда я пять лет назад жил там, в Арбор Феликс, целыми месяцами, исследуя состояние пограничных земель, какую великолепную рыбу я там получал! — Он вздохнул, словно погрузившись в раздумья: — Ах, это было еще счастливое время! Тогда была жива моя дорогая жена, моя кроткая Сабина.

— Да будет благословенна твоя память, Аттузия Лукана Сабина! — вставил племянник.

— И мои милые дети! Тогда мой большой, красивый дом с колоннами в городе и прелестная вилла у ворот Гарумны (Гаронны) еще не были пустыми и вымершими! Как весело звучало пение молодых девушек во время благоуханного цветения лоз на склонах! Тогда я видел вокруг себя милые головы родных, не стоял одиноким, нищим со всем своим богатством, как сейчас!..

— Дядя, — укорил племянник, желая выразить тон нежного упрека, но не совсем попав в ноту. — Стоять одиноким! Разве у тебя нет меня, который так сердечно тебя любит?

Трибун устремил холодный взгляд на усердного племянника. Но Авсоний добродушно успокоил:

— Конечно, дорогой, ты остался у меня. Но ты один из всей богато цветущей семьи, которую в один год унесла злая эпидемия: моя Сабина, трое моих детей, обе мои сестры и две юные прелестные племянницы! Ты же не можешь заменить мне их всех! Я чувствую себя порой таким одиноким! А ты мужчина! Моя мягкая жена, мои дочери, мои сестры, мои племянницы: как мне их не хватает! Признаюсь: мне нужно благозвучие женских голосов, плавные движения женских фигур вокруг меня! Мне чего-то не хватает!

Племянник поспешно, возбужденно схватился за кубок. Трибун же остро посмотрел ему в лицо и, не отводя взгляда от племянника, вдруг сказал дяде очень громко:

— Тебе нужно снова жениться!

Только теперь иллириец отвернулся от Геркулана: казалось, он насмотрелся на него вдоволь.

— Да, — произнес Авсоний медленно, почти торжественно. — Я часто взвешивал это. Это серьезное, очень серьезное дело — в моем возрасте!

— В любом возрасте, — сказал Сатурнин. — Годы не стоят у тебя на пути! Тебе, может быть, пятьдесят?

— Пятьдесят два, — вздохнул спрошенный. — И волосы мои седы!

— Не так уж сильно! — Впрочем: мои тоже! У меня — от давления шлема! — И тебе это очень идет! Ты —

— Красивый старик! хочешь ты сказать, — улыбнулся Авсоний. — Это как раз не то, что любят девушки.

— Ну, тебе же не обязательно искать шестнадцатилетнюю.

— Но и ненамного старше! — живо перебил поэт. — Нет, мой друг! Я хочу, чтобы вокруг меня были молодость и грация!

— Тоже хорошо, — заметил иллириец. — У тебя есть выбор в твоей провинции, да и во всей Империи. Ты, высший чиновник в Галлии, учитель и любимец императора, прославленный поэт и…

— И самая богатая партия на Западе! — крикнул племянник резким тоном, перебивая. До сих пор он упрямо молчал, опустив глаза и прикрыв рукой рот с чересчур подвижным выражением. — Богатейший старик по эту сторону Альп! — добавил он.

— Да, это так, — горько вздохнул Авсоний. — Геркулан лишь открыто, откровенно высказывает то, что в эти годы так мучило меня в тишине, да, что единственно меня и удерживало. Ты знаешь, мой друг — или, скорее, ты, суровый трибун военных лагерей, ты этого не знаешь! — как, из каких соображений в наших больших городах родители выдают замуж дочерей, да как сами эти девушки, едва отложив куклы, тут же начинают высматривать «хорошую партию»! Поистине, не Эрос и Антерос, — Гермес и Плутос (боги торговли и богатства) сводят сегодня пары.

— Да, они выходят замуж только за деньги! — гневно воскликнул Геркулан. — Я беден: меня девушки избегают!

Трибун хотел что-то возразить, но лишь рассмеялся — и выпил.

— Хотя я почти на тридцать лет моложе дяди! — Его же обхаживают отцы, матери, опекуны, да и сами эти назойливые кошки, — так что я едва успеваю его предостерегать и оберегать.

— Так бортник бережет мед от мышей, — проворчал иллириец неслышно про себя.

— Мой племянник совершенно прав. Один мой друг, Эрминисций, богатый купец, торговец драгоценностями, пятидесяти лет, женится на девушке двадцати лет. Через неделю она исчезает со всеми его старыми драгоценностями и — с его самым молодым вольноотпущенником. — Другой, Евроний, крупный владелец виноградников, чуть старше, женится на молодой вдове двадцати пяти лет — то есть: это она на нем женилась, ибо не успокоилась, пока не добилась своего! Еще до свадьбы ему пришлось составить завещание: она диктовала ему слово в слово: — в ближайшие календы он умер от… резей в животе. Мне это совсем не понравилось: я ненавижу рези в животе! А совсем рядом с его садом росло столько белладонны! И видели бы вы жизнерадостность этой дважды вдовы! Однажды она нанесла мне визит — она очень красива и была обворожительно мила со мной: — но я все думал о резях в животе покойного Еврония и так остался неженатым. Теперь я не во всех случаях воображаю себе побег или пирог с белладонной: — не каждая же — Елена или Локуста! — Недоверие — в остальном не мой порок!

— Скорее наоборот, — заметил Сатурнин.

— Но, признаюсь, мои седые волосы делают меня подозрительным. Я был бы так несчастен — богатейший лавр Аполлона не исцелил бы раны! — если бы должен был поверить, что на мне женились только чтобы унаследовать мое добро. Я этого не заслуживаю.

— Нет, поистине нет, — воскликнул трибун, горячо пожимая ему руку. — Ты мягкое, теплое, открытое сердце! Подл был бы тот, кто лицемерил бы любовь к тебе ради твоих денег! И я желаю тебе, чтобы ты увидел еще целую стайку детей, играющих у твоих колен в великолепных садах виллы на цветущих берегах твоей любимой Гарумны.

Авсоний уютно улыбнулся своим мыслям. Картина, казалось, доставляла ему удовольствие. Тут его взгляд встретился с взглядом племянника, который, менее уютно, казалось, смотрел вдаль.

— Не тревожься, Геркулан! — увещевал он. — Даже если бы так случилось, — мое завещание не забыло бы тебя — и твоих кредиторов! — добавил он с сочувственной улыбкой.

— Завещание! Какое зловещее слово! Да будет далеко дурное предзнаменование! — воскликнул племянник.

— Ну, от составления завещания не умирают! Иначе я был бы давно мертв. Римский гражданин, как рачительный отец семейства, устраивает свой дом на все случаи: — в том числе и на случай смерти. И так я, хотя Геркулан теперь по закону и без того мой единственный наследник, перед выступлением в поход составил свое завещание перед курией в Бурдигале и торжественно назначил его наследником: пару малых легатов, да освобождение верных рабов я все же должен был распорядить. Тебе, Сатурнин, — продолжил он смеясь, — я завещаю, однако, в кодицилле (добавлении) после возвращения домой ценный и благодарный сувенир об этом вечере!

— Ну?

— Экземпляр «Мозеллы» — однако: со стихами о рыбах, вырезанными в наказание! — И он выпил, довольный собственной доброй шуткой.

Глава одиннадцатая

— Ты должен пережить и переживешь меня, мой благородный друг! Военный трибун скоро ляжет там, где ему и место: на свой щит. Ты же, ты принадлежишь Бурдигале, твоему полному вкуса, наполненному редкими произведениями искусства дому с колоннами: — каким гостеприимством я наслаждался там после моего последнего ранения! — Или даже Риму: сенату! Не место тебе здесь, в лесных топях этих алеманнов! — Почему — пусть ты хотел сопровождать императора в Виндониссу — почему ты, человек мира и Муз, присоединился к этому карательному набегу? Это же совсем не для тебя! Что тебе делать на варварском берегу этого озера?

— Я? — Я — ищу здесь кое-что, — ответил Авсоний после некоторого колебания.

— Лавры Марса к лаврам Аполлона?

— Вовсе нет! — Только — одно воспоминание! — Геркулан бросил понимающе-острый взгляд на дядю. — Или: если тебе так больше нравится — мечту, исполнение одной мечты. Я очень ценю мечты!

— Естественно, — улыбнулся трибун, — как и все поэты! — Я больше ценю бодрствующие мысли.

— Когда я с войском прибыл туда, в Виндониссу, во мне живо всплыло одно милое, светлое воспоминание о ребенке: очаровательном телом и душой ребенке, которого я узнал и полюбил здесь несколько лет назад.

— Мальчике?

— Нет, девочке.

— Ай-ай, педагог императора! — пошутил трибун.

Племянник не шутил; молча наблюдал он за каждой миной дяди.

— О, успокойся! Биссула — создание лет двенадцати, — то есть — она была им тогда. Она приносила с сарматским холопом каждую неделю рыбу в Арбор, которую ее дядя ловил здесь, на северном берегу. И как мило она болтала! Даже ее варварская латынь звучала изящно из вишнево-красного рта! Мы стали лучшими друзьями. Я дарил ей — денег она не брала, и ценных украшений тоже — мелкие безделушки и прежде всего: семена галльских благородных фруктов и цветов с Гарумны для ее маленького садика. Она же рассказывала мне чудесные истории о сильванах и фавнах лесов, о нимфах озера и здешних источников: — но совсем иначе называла их малышка! — и о горных гигантах там, напротив, чьи белые головы сияли в вечернем золоте. А я — я —

— Ты, конечно, читал ей вслух «Мозеллу»! — рассмеялся Сатурнин.

— Разумеется! И маленькая варварка выказала при этом больше вкуса, чем великий римский полководец! Не рыбы понравились ей больше всего…

— Охотно верю. У нее ведь самой были получше, хвастался ты ранее.

— А описания виноградников и вилл у той реки. И когда я рассказал ей, как на моей родине, на Гарумне, красуются еще много, много более прекрасные, богатые дома, полные мрамора, золота, бронзы и слоновой кости, с пестро расписанными стенами и мозаиками, как мне самому принадлежат прекраснейшие дворцы и великолепные сады, полные бьющих фонтанов, полные чужеземных оленей и косуль и поющих или переливающихся красками птиц: и когда я говорил о глубокой синеве неба и золотом блеске солнца в чудесных, почти беззимных полях Аквитании, — тут она уже не могла наслушаться в стихах и прозе о красоте нашей страны и о роскоши и искусстве нашей жизни. И однажды она всплеснула маленькими ручками от изумления и удовольствия и воскликнула: «О, батюшка, я бы тоже хотела хоть разок увидеть это. Только один денек».

Я же так полюбил этого веселого, милого ребенка, что, радостно пронзенный этой мыслью, сказал: «Ай, так приходи, моя доченька! Но не на один день: — навсегда. Если твой опекун согласится, я удочерю тебя и увезу с собой в Бурдигалу. Как обрадуется тебе моя замечательная жена! Как любимую сестру примут тебя мои дочери: — ты станешь у меня римлянкой!»

Но тут она вскочила, испуганная, как вспугнутая косуля, с моих колен, убежала, прыгнула в свою лодку, поспешно поплыла через озеро и не возвращалась — много дней. Меня снедала тоска, даже забота, что я отпугнул ее навсегда. Наконец я велел — тогда ведь был глубокий мир — отвезти меня на северный берег и привести к ее лесной хижине. Едва она меня увидела, как с громким вскриком, быстро, как дятел, вскарабкалась на огромный дуб и спряталась в густейших ветвях. Она спустилась только когда я торжественно, перед дядей и бабушкой, поклялся ей не забирать ее с собой и никогда больше не произносить такого слова.

— «…ибо, — жаловалась она со слезами на глазах, — в той жаркой стране я должна буду жалко зачахнуть от тоски по моим близким, по соседям, да по горе, и лесу, и озеру, подобно лесному цветку, который пересадили из родного мшистого грунта в сухой песок».

— Чувствительное дитя, — промолвил, став задумчивым, трибун, поглаживая свою красивую каштановую бороду. — Значит, она хороша собой?

— Я так и думал! — вмешался Геркулан; громко, почти злобно прозвучала эта похвала.

— Эй, племянник, ты же ее никогда не видел.

— Но ты описывал ее нам достаточно часто! Я мог бы ее нарисовать: — с ее светло-рыжими волосами.

— И зовут ее Биссула? — продолжал расспрашивать Сатурнин.

— Да, «Малютка», — пояснил Авсоний, — ибо она совсем миниатюрная и хрупкая. Я виделся с ней потом регулярно, но строго держал слово больше не приглашать ее. Когда я прощался, она плакала такими детскими, искренними слезами! «С тобой, — сказала она, — уходит теплый, золотисто-светлый, более прекрасный мир, в который я заглянула, словно привстав на цыпочки, через занавес».

Недавно, по прибытии в Виндониссу — по дороге через эту страну я много думал о прелестной девочке, — в первую же ночь я увидел ее во сне перед собой, обвитую ядовитой змеей: — детские глаза с мольбой были устремлены на меня.

Я проснулся с вскриком, и тяжко легло мне на сердце: что только не может случиться с милой девушкой — ведь она, должно быть, расцвела в красавицу! — когда наши когорты скоро принесут все ужасы войны в те прибрежные рощи! И признаюсь: именно для того, чтобы снова увидеть это дитя — может быть, защитить ее, пока война не утихнет, — просил я императора позволить мне присоединиться к этому походу.

Глава двенадцатая

— А ты, Геркулан, — допытывался трибун, — полагал, должно быть, что жизнь дяди недостаточно надежна под моей защитой, раз ты так рвался сюда?

Прежде чем племянник успел ответить, вмешался Авсоний:

— Но — хвала богам! — наш поход остается бескровным. Варвары покинули край. Куда они могли отступить? Что узнал ты через своих лазутчиков о действиях врага?

— Ничего! В том-то и жуть. Словно земля их проглотила! Говорят, у них действительно много подземных ходов и подвалов, где они прячут припасы и самих себя в часы опасности. — Очень трудно склонить наших колонов с южного берега к разведке. Они прекрасно знают: мы, римляне, приходим и уходим, а алеманны остаются в стране: и они боятся их мести. А перебежчиков больше нет! Да, в прежних войнах о них часто рассказывали. Но то, что перебежчиков нет, показывает, что там, на той стороне, растет уверенность в себе, а страх перед Римом или надежда на Рим падают. Лишь пару добровольцев мне удалось заполучить — за большие деньги! — чтобы они рискнули пробраться далеко вперед: тот, что ушел на восток, вернулся, не увидев и следа врага; посланный на север — пока — так и не вернулся. И, к сожалению, мы не взяли ни одного пленного! Ни следа человеческой ноги не видели мы за весь марш вдоль озера. Однажды, правда, мне почудилось, что я вижу поднимающийся из густого тростника, что на часы пути уходит в озеро, маленький столб дыма: — я приказал всему войску остановиться; но одинокое облачко тотчас исчезло.

— Я пойму стратегию нашего отменного полководца, только если припишу ему почти оскорбительную меру осторожности, — насмешливо заметил командир панцирных всадников, обращаясь к Авсонию. — Клянусь Геркулесом! Где бы они ни торчали — варвары не могут быть от нас дальше, чем в одном дневном переходе.

— Да, — подтвердил Авсоний. — Я бы все же полагал, что мы достаточно сильны, чтобы разыскать их и выпугнуть из их укрытия.

Сатурнин лишь слегка нахмурил брови:

— Что твой племянник судит о моем мужестве — мне безразлично. Но ты, префект, уже забыл, что мы, по приказу императора, должны не выпугивать варваров, а окружить и принудить к покорности. Для этого окружения мы слишком слабы и должны ждать корабли. Если наш флот не преградит им озеро, они снова ускользнут на своих челнах, как уже не раз бывало. — Оставайся, пиерийский друг, при своих гекзаметрах и предоставь варваров мне: так будет лучше для всех.

— Исключая самих — варваров! — улыбнулся Авсоний, протягивая другу руку. — Кто же вожди врага?

— Римляне на южном берегу называют два имени. У остальных алеманнских округов (гау) чаще всего есть короли…

— «Насколько германцы терпят царскую власть», говорит Тацит, — кивнул ученый префект. — Пусть себе живут, раздробленные на бесчисленные округа, под властью своих царьков и деревенских старост, которым каждый повинуется лишь настолько, насколько ему самому угодно.

— Похоже, это изменилось. — Многие округа объединяются в союзы, которые остаются вместе и в мирное время, а не только для одного похода. У линцгауеров, похоже, нет короля, только старый граф округа (гауграф). Но он, должно быть, духовно могучий муж. Ибо он, седой Хариовальд, избран верховным военачальником всех союзных против нас округов. — Собственно, мы имеем дело не с одними только «lentienses». Они, после столетий глупости, кажется, начали понемногу догадываться, эти варвары, что «свобода», то есть возможность делать все, что вздумается, и никогда не заботиться о соседе, — это хоть и весьма прекрасное, но опасное удовольствие, и что при такой «свободе» они навсегда станут нашими рабами, все вместе, если каждый округ будет злорадно наблюдать, как соседний округ, с которым у него когда-то была распря, покоряется нами, — пока очередь не дойдет до наблюдателя. Раньше они охотнее отдавали нам избыток своей молодежи, чем объединялись или подчинялись приказу соплеменника: — но уже с давних пор стало иначе; даже мои батавы, эти отменные воины, не хотят больше оставаться со мной, не хотят продлевать договоры о службе! И больше не слышно бесчисленных имен мелких племен, как раньше: пять или шесть великих союзных имен наполняют всю землю от Истра до Свебского моря. — Мне это уже давно очень и очень не нравится! — Так вот, тот старик — полководец всех союзных против нас германцев.

— Полководческий талант у алеманнов!

— Не смейся, Авсоний! Да, этот полководческий талант лесной войны: — он стоил нам много крови со времен Квинтилия Вара и оспаривал у нас многие победы. Как тот седобородый — голова, так его молодой родственник должен быть рукой, мечом, факелом войны.

— Как его зовут?

— Аттал!

— Адало! — так звали товарища игр Биссулы! Она часто называла его. Я и видел его иногда: — дерзко смотрел он на меня. Неужели это он?

— Женщины и мужчины на наших озерных станциях не могут нахвалиться его красотой и отважной силой.

— Ну, до сих пор, — заметил Геркулан, — не проявилась ни военная мудрость старика, ни боевой пыл юнца.

— Напротив, — рассмеялся Авсоний. — Их мудрость как раз и есть решение убежать, а их пыл — в рвении, с которым они это решение исполняют.

Но трибун, нахмурившись, воскликнул:

— Такими речами отпугивают богов победы и призывают мстительницу за высокомерие! — Глумитесь после того, как мы победим! — И даже тогда: — лучше не глумитесь: у Немезиды чуткий сон!

— Если ты не знаешь, где они прячутся, варвары, что ты намерен делать?

— Искать их, пока не найду и не заставлю принять бой!

— Но тогда, — крикнул Геркулан, — никаких договоров, никакой пощады больше, а уничтожение! Как часто этот вероломный народ нарушал мир! Наши легионы полны ярости на этих варваров, которые год за годом вынуждают их маршировать по этим отвратительным болотистым лесам. Только истребление последнего германца принесет покой Римской империи. — И он угрожающе сжал кулак.

— Ты, возможно, произнес пророческое слово, — заметил Сатурнин задумчиво, — но в ином смысле, чем ты полагаешь.

— Отвратительное слово он произнес! — воскликнул Авсоний и налил себе полный кубок. — И к тому же безосновательное. Да, лет сто назад, при Галлиене, казалось, что персы и германцы затопят Восточную и Западную империи. Но с тех пор она снова помолодела, вечная Рома. Твои храбрые земляки, мой Сатурнин, иллирийские императоры-герои, укротили варваров на Евфрате, Рейне и Истре, Диоклетиан перестроил империю изнутри: и потому я хочу перетолковать на мировое господство Рима гордое слово моего коллеги Горация — он был не бесталантен, только ему недоставало учености! —

— Разве она нужна в поэзии? — усомнился Сатурнин.

Но усердный чтец не услышал его и продолжал:

— То слово, которое он сказал о длительности и распространении своей славы: я толкую его о величии Ромы: «будет длиться она и расти, покуда на Капитолий жрец восходит с безмолвной девой»: с весталкой, разумеется, — пояснил профессор с жаждой просвещения.

— Гм, — возразил иллириец, — жаль только, что предпосылка больше не верна.

— Что? Как так?

— Благочестивый Константин, кровавой памяти! — я слышал, его хотят объявить святым, этого сыноубийцу и женоубийцу! — запретил или ограничил жертвоприношения на Капитолии, а твой ученик и покровитель, Грациан, недавно упразднил весталок.

Глава тринадцатая

— Ах, не стоит понимать это так буквально, — заметил Авсоний.

— Я не то чтобы суеверен. Я полагаюсь, пожалуй, слишком уж сильно на свой меч и слишком мало на небо: — до весталок мне дела нет! Но мне не нравится, мне неприятно второе, что твой воспитанник приказал в прошлом году в Риме.

— Что ты имеешь в виду?

— Он удалил из курии Сената алтарь богини Победы, которой обычно приносили жертву перед началом совещаний.

— Уже Константин удалял его.

— Но Юлиан, могучий покоритель алеманнов, восстановил его! И, клянусь Юпитером, — прости, Боже правый! — с добрым успехом! «Отступником» бранили его обритые (монахи)? но богиня Победы не отступилась от него! — Ну, дерутся храбро, с богиней Победы или без нее! Но — я римлянин — я страшусь дурных предзнаменований!

— Ты видишь все в слишком черном свете!

— Ты видишь все в слишком розовом! Твое доброе сердце желает всем блага!

— Да, и варварам тоже! — кивнул Авсоний и поднял чашу. — Тоже люди! И уже Стоя учила, не только Галилеянин: — все люди братья.

— Но этих желтоволосых братьев уж слишком много.

— А я верю в божество, — называй его как хочешь, — которое милостиво правит всем. И потому я верю, что и эти варвары примут разумное решение и скоро предложат тебе свою покорность.

— Может быть, тогда покорится и Малютка — как ее звали? Биссула! — Авсонию, — поддразнил трибун.

— О, милое дитя! Если бы я только увидел ее снова.

— Не желай этого, префект претория.

— Почему?

— Может быть, она покорит тебя! Это была бы не первая варварка. Пипа звали — или Пипара? — ту маркоманку, в которую даже император влюбился «совсем отчаянно и безнадежно».

— Ты забываешь: я хотел ее в дочери, не в жены.

— Тогда. Теперь она больше не ребенок: — а ты вдовец.

— Ах, она, должно быть, давно бежала со своими! И все же: — я так охотно верю в то, чего желаю! —

— Да, это одна из твоих милых слабостей!

— Должен ли я надеяться на то, чего боюсь?

— Нет, но считать нежелательное более вероятным, чем желаемое! В этом моя мудрость.

— Нет, нет! Я не позволю отнять у себя надежду: я увижу ее снова, лесную нимфочку этой чащи.

— Но если я ее схвачу, — рассмеялся трибун, — то она будет моей: — по праву войны.

Внезапно — словно молния — дернулись в гримасе ждущие черты тощего племянника. Трибун этого не увидел: он пристально смотрел в глаза Авсонию: он изумился, увидев, как тот испуганно побледнел. «Так глубоко засело в добряке это чувство!» — подумал он.

— Дядя, ты же знаешь, трибун говорит в шутку, — воскликнул Геркулан, словно утешая.

Тогда иллириец грозно повернулся к нему и произнес строго и серьезно:

— Кто тебе это сказал?

Озабоченно бросил Авсоний быстрый взгляд на красивого, статного мужчину: затем попытался улыбнуться: — но вышло плохо:

— Твоя шутка показала мне возможность серьезного, ужасно серьезного оборота! Если бы прелестное, невинное дитя попало в руки одного из наших безжалостных центурионов! Кошмарно.

— Это участь тысяч — ба, что я говорю! — многих сотен тысяч, с тех пор как мы, римляне, носим наших орлов по кругу земному. Вы, поэты, — и ты, мой мягкосердечный друг! — вы ведь так охотно воспеваете войну! Я говорю тебе: кто ее знает, кто ее ведет, — воспевает ее редко! Война необходима: я смеюсь над глупыми слабаками, которые, как добрые стоики или монахи, мнят, будто однажды настанет царство вечного мира! Война велика: да, геройская смерть за отечество — это самое мощное, на что способно мужество. — Но война кошмарна! — Мне все равно, — рассмеялся он и осушил чашу до дна. — Мне нужно лишь ее делать, а не отвечать за нее — и, прежде всего! — не воспевать ее. Я не Рука, не Наковальня, не Лира: я Молот, и: горе побежденным! Тысячу лет мы несли ужасы наших побед всем народам: неслыханная верность Фортуны! Но теперь — надеюсь, я не доживу до этого! — теперь ее колесо медленно катится назад — против нас — по нам!

— Никогда! — воскликнул поэт. — Что могут эти полуголые варвары против нас. Пока у нас есть воины, подобные тебе, и для служения музам духи —

— Как Авсоний, хочешь ты сказать? Завидное самочувствие! Я говорю тебе: я считаю себя — и куда лучших воинов, чем я — неспособными сдержать это неисчерпаемо накатывающее море, которое зовут «германцами». За мной ведь уже немало походов против них — и против этих алеманнов тоже. Думаю, они знают мое имя! — Но в основе этого натиска лежит что-то зловещее: — я не знаю что: — некая непостижимая для всех нас движущая сила, которую мечом и щитом остановить так же невозможно, как морской прилив. Я уже давно ищу эту тайну: — не могу найти! Что же до «служения музам»: — прости грубому солдату: крестьяне нам нужны, а не поэты! Есть только миллионеры, нищие и рабы! Дай мне сто тысяч свободных крестьян древнелатинской закалки — я пожертвую за это всеми латинскими поэтами, мертвыми и живыми, и снова захочу верить в будущее Рима. А так! — Впрочем, — он вскочил, — уже поздно. Пойдем искать подушки! Нам не решить этот наш старый спор! Грядущие поколения решат его. Но не словами! — Доброй ночи! Сни о Биссуле, — что мы найдем ее: — ты же веришь в сны! — Ведь завтра — Нанниен, по крайней мере, приготовил пару кораблей, которые он завтра пустит крейсировать у северного берега — сделаем-ка вылазку немного на восток.

Он поднял занавесь и, звякая оружием, шагнул в ночь; он вынужден был все время думать о прекрасной лесной нимфе.

Племянник тоже попрощался; едва он оказался снаружи перед палаткой, как поднял угрожающе сжатый кулак на восток и тихо проскрежетал: «Погоди, варварская ведьма!»

Авсоний же вытянулся на походной кровати, погасил свет и проговорил про себя: «Спи спокойно, моя Биссула, где бы ты ни была; завтра, может быть, я увижу ее снова, — эти незабываемые глаза!»

Глава четырнадцатая

На рассвете труба пропела через римский лагерь, призывая к выступлению отряды, назначенные для участия в рейде.

— Где мой племянник? — спросил Авсоний, садясь на красивого кантабрийского белого жеребца, пока старый Проспер держал ему стремя. — Он ведь обычно первым приветствует меня у моей постели.

— Он уже давно ускакал вперед со своими панцирными всадниками. Отправился еще раньше трибуна!

— Какое рвение! Это мне нравится, — сказал дядя, похлопывая по шее благородного коня. — Дома в Бурдигале он проводил время только за… —

— За тратой твоих денег, о патрон, — проворчал старик.

— Ба, оставь его, седая голова! Мои деньги, — скоро это будут его деньги!

— Да не допустят этого олимпийские — прости: святые!

— Не принуждай себя ради меня. Мне они тоже милее. У них есть преимущество: они лучше укладываются в размер стиха, по крайней мере, большинство. — Где Сатурнин?

— Тоже уже впереди. Он велел передать тебе, чтобы ты следовал: дороги ты не перепутаешь. Смотри, вон последние шлемы его арьергарда. Его земляк Деций ведет их.

— Вижу! Вперед! Как прекрасно смеется нам утренний свет! Помоги мне, непобедимый бог Солнца!

Он пришпорил коня и поскакал, сопровождаемый блестящей свитой всадников, вниз с холма и через porta principalis dextra (правые главные ворота) наружу, на восток, навстречу солнцу.

Взятый с собой проводник еще с первыми проблесками зари отыскал наиболее проходимые тропы и обозначил их маленькими, уложенными через определенные промежутки камнями, которые сопровождавшие и охранявшие его пионеры несли с собой в мешках.

Вскоре префект претория Галлии, частично по той самой известной нам тропе, которой несколько дней назад шел Адало, добрался до одинокого лесного хутора Суомара. С бьющимся сердцем приветствовал он, узнавая, знакомые по воспоминаниям окрестности: маленький холм, на нем ширококронный дуб, близкий родник: ничто не изменилось за эти немногие годы: лишь еще один кусок пашни был отвоеван у выжженного первобытного леса.

У частокола, ограждавшего двор, он спешился: свите он велел остановиться у дубового холма. Кровь прилила к его лицу, так напряжено было его ожидание: узкая калитка в заборе была полуоткрыта. Он вошел во двор: и тут издал возглас радостного изумления: на лужайке перед дверью дома был разбит маленький цветник: с волнением узнал он в пестро сияющих цветах, которые сейчас стояли в самом красивом летнем цветении, те семена и черенки, которые он подарил ребенку там, в Арборе, да даже выписал из Галлии. Италийские и галльские цветы и кустарники, видимо, ухоженные любящими руками, облагороженные, полные розы, затем вечнозеленый тис приветствовали его на густых грядках: также стволики фруктовых деревьев: понтийских вишен, пицентинских яблок, аквитанских груш весело вытянулись выше дверного проема.

— Да, да, — улыбнулся он, — что только не вырастет, не расцветет за пять лет!

Тут что-то зашуршало над его головой: из люков крыша сарая выпорхнула целая стая изящных маленьких сизокрылых голубей и полетела над садом на ближнее овсяное поле.

— Смотри, — воскликнул Авсоний, глядя им вслед. — Мои ликийские полевые голубки из Бурдигалы! Как размножилась та Единственная пара!

Он медлил входить в дом. Конечно, он говорил себе, что слаба, даже ничтожна надежда найти ту, кого он искал. Но здесь все, казалось, свидетельствовало о ее присутствии: на скамье перед домом даже лежали — он хорошо узнал их! — изящные садовые ножницы, которые он прислал ей из Виндониссы! Он не хотел переступать порог и отнимать у себя последнюю надежду.

Тут лязгнул металл со стороны открытой двери дома: — центурион из отряда Геркулана вышел наружу, почтительно салютуя.

— Всё пусто, vir illuster (сиятельный муж)! велит передать тебе трибун. И мы должны спросить тебя — мы сжигаем все дворы варваров — сжечь ли и этот?..

— Он останется нетронутым!

Человек удовлетворенно кивнул.

— Ты приказываешь то, чего я желаю! Мне было бы тяжело. Ведь это умбрийские розы, вицентинские мальвы, как те, что вьются вокруг дома моих родителей у Сполеция! Посреди болот варваров! Кто мог сотворить это чудо?

— Поэт, — улыбнулся Авсоний, — и четвертая, младшая из Граций. — Значит, Сатурнин уже был здесь сам?

— Да, но еще до него — со мной — твой племянник. Всё обыскал Геркулан тщательно, даже жадно. Он запретил мне следовать за ним: я должен был ждать у входа.

— Добрый мальчик! Он хотел сам привести ее мне, сделать сюрприз!

— Сразу после того, как уехал Геркулан, прискакал Сатурнин.

— Куда направился отсюда отряд?

— Вон туда, в лес! Влево, все время влево: прочь от озера! Иначе увязнут и конь, и человек. Ты найдешь посты, расставленные в лесу — через каждые триста шагов! Я составляю здесь начало цепи с тремя людьми!

— Позаботься, чтобы двор и сад не были повреждены! Я обещаю тебе за это кувшин лучшего ретского вина.

С этими словами он повернулся, снова сел на коня и поскакал со своей свитой влево, через расчищенную землю и луга, окружавшие усадьбу, ко входу в близкий кустарниковый лес, где шлем и копье следующего часового ярко сверкали на солнце. — —

Геркулан же не удовольствовался тщательным обыском покинутого дома. Он внимательно обшарил и окрестности, не найдет ли следа исчезнувших. В густом кустарнике он вскоре не смог продвигаться верхом: он спрыгнул, передал своего мавританского рыже-пегого коня единственному всаднику, которому позволил следовать за собой, и теперь пробирался сквозь чащу. Он с трудом обнаружил нечто вроде луговой тропы и прошел по ней довольно далеко, как вдруг она оборвалась.

Пока он тщетно искал камни или куски дерева, которые до сих пор, хоть и на больших расстояниях, указывали направление гати, он заметил на болотистой луговой почве леса отчетливые свежие человеческие следы.

И это шли не римляне! Так далеко на восток войска еще никогда не заходили. И это были не отпечатки тяжелых римских походных башмаков, какие оставлял сам искатель: он намеренно ступал очень легко, рядом с найденными следами, но как же отличался его след! Его глубокие отпечатки тотчас наполнялись красно-желтой болотной водой, которая выступала из почвы при каждом нажатии. Здесь же кто-то совсем недавно прошел босиком, ступая легче. И, судя по всему, это было несколько человек.

Рядом со следом, который, казалось, принадлежал ребенку, всегда на шаг позади виднелся отпечаток чуть пошире и поглубже, а сбоку от него, всегда справа, — маленькая, но глубокая дырочка, наполненная водой, словно от острого конца палки. Частью слева, на худшем грунте, частью на пару шагов впереди безошибочно угадывался тяжелый, широко расставленный мужской шаг.

С горячим рвением следовал римлянин по этим следам: если он и не найдет искомую, то, по крайней мере, приобретет заслугу, первым открыв направление, в котором бежали варвары. Вдруг следы, казалось, оборвались перед густым кустом боярышника, стоявшим посреди пути. Из-под руки, раздвинувшей колючки, испуганно выпорхнула коричневая пичужка с красной грудкой: — наклонившись, искатель вгляделся в кустарник: и тут у него, радостно изумленного, вырвался дикий крик:

— Ха! Она шла здесь! Она сама!

Медленно, медленно протянул он сквозь пальцы сияющий рыжий волос, зацепившийся здесь за шип: длиной он был, пожалуй, в локоть. А по ту сторону куста боярышника теперь можно было различить — еще четче, чем прежде, на участке влажного песка — отпечатки ног.

— То, что казалось следом ребенка, оставлено ее ногами! Вперед!

Глава пятнадцатая

Заросли стали реже, очевидно, расчищенные здесь рукой человека: еще несколько шагов, и преследователь оказался на свободной, выжженной огнем прогалине в первобытном лесу. Здесь возвышалась маленькая хижина, сложенная из необтесанных стволов, весьма бесхитростно, четырехугольником: вместо дверей, друг против друга, два узких низких проема. Такие лесные домики служили охотнику для засады, пастуху — убежищем от непогоды; но прежде всего здесь хранили запасы лесного сена, которые не хотели тащить на далекий хутор. — Так было и здесь: сквозь проем была видна высокая куча травы первого покоса этого года.

Прежде чем Геркулан достиг лесной хижины, справа от него, со стороны берега озера, донесся неопределенный шум. Он выхватил меч и остановился. Напряженно прислушался: вот снова! Был ли это зов? Звук показался ему похожим на оклик, которым римские часовые предупреждают друг друга о враге. Сразу вслед за этим другой звук: как жужжание тетивы при спуске и удар о дерево изогнутого лука: затем глухое падение или удар о воду — : и теперь всё тихо! Только металлический стук пестрого дятла разносился по молчащему первобытному лесу.

Осторожно подняв щит до уровня глаз и вглядываясь вправо, римлянин, выпрямив свою тощую фигуру во весь рост, выждал еще несколько секунд: ничто не шелохнулось. Теперь он в несколько прыжков пересек лесную прогалину к сенному сараю, нагнулся и проник через северный проем внутрь.

Тут что-то зашуршало под густой травой: она словно ожила. Из глубоких слоев что-то скользнуло — ласка? — к проему прямо напротив и хотело улизнуть. Лишь волнообразное движение снопов травы выдавало направление. — Поспешно Геркулан схватил рукой со щитом это шуршащее существо, правую с обнаженным широким коротким мечом занеся для убийственного удара.

Он схватил что-то теплое и рывком вытащил это из плотного сена наверх: снопы упали вправо и влево, и он извлек девушку, чье лицо было залито рыжими спутанными волосами и стеблями сена; она смотрела на схватившего ее в смертельном ужасе и с пылающим гневом одновременно.

Так чудесно, так опьяняюще прекрасно было юное создание, что Геркулан испустил дикий вопль вожделения.

Он твердо поклялся себе: первое мгновение, когда опасная варварка окажется одна перед его мечом, станет ее последним. И даже сейчас он, поистине, не поколебался в этом решении; ни жалость, ни страсть не могли сбить с толку его ум, направленный исключительно на богатство дяди. Но все же столько юной прелести пробудило в нем короткую вспышку похоти: — прежде чем заколоть врага, он хотел один раз поцеловать эти красные губы. Так он притянул ее, занося правую руку для смертельного удара, левой рукой к себе поближе.

С силой отчаяния девушка упиралась; отворачивая голову как можно дальше от него, она издала крик страха, как умирающая косуля: это была лишь минутная отсрочка смертельного удара, но она спасла ее. Ибо прежде чем Геркулан смог приблизить свои безобразные губы к ее отвернутому лицу, снаружи упала тень на проем, ведущий к озеру, в котором теперь стояли борющиеся.

— Убийца! — крикнул низкий голос.

И, отброшенный ударом превосходящей силы в грудь, Геркулан пошатнулся назад, выпустив схваченную.

Быстро, как форель, метнулась освобожденная к проему: но тут она почувствовала, что ее схватила за руку железная хватка гораздо более сильного кулака: она подняла взгляд на второго римлянина в высоком шлеме.

— Это ты, трибун! — пролепетал Геркулан и поспешно вложил меч в ножны.

Тот не удостоил его ни единым словом.

— Ты Биссула, Малютка? Не так ли? — спросил он. И с изумленным взглядом смерил он чудесное явление. Сладкий огонь пробежал по нему, когда он рассматривал милую головку, нежные, полные грации члены, босые белые ножки и чувствовал, как теплая юная жизнь пульсирует в полной руке, которую крепко сжимала его ладонь.

Пленница не ответила: но с доверием смотрела она снизу вверх на это мужественно-красивое лицо.

Затем она бросила странный взгляд, словно ищущий, назад в хижину: ибо Сатурнин вытащил ее из двери наружу, на воздух: она казалась испуганной, прислушивалась.

— Да, это Биссула, — сказал Геркулан, теперь тоже выходя наружу. — Откуда у тебя эта блажь, что я хотел ее убить? С самой ранней зари ищу я ее.

— Так я и думал.

— Не для себя! — Я лишь держал ее крепко, чтобы помешать ей убежать.

— С обнаженным, занесенным для удара мечом?

— Только чтобы запугать ее.

Но Биссула бросила на него карающий взгляд.

— Как бы то ни было, — продолжил иллириец, — она моя пленница!

И сияющим взором он покоился на ней: — смущенная, девушка опустила длинные ресницы.

— Нет, нет! Это я ее обнаружил!

— Но прежде чем ты снова одолел ее — ведь она была снова свободна — схватил ее я! Не смей возражать, детоубийца! — и угрожающе шагнул он к нему. Тут сзади, из леса, раздался звук трубы.

— Нам нужно возвращаться! Труба подает знак, — сказал трибун. — Обнаружен первый след врага: — не только ребенок: — мужчина.

Биссула боязливо подняла глаза.

— Укрытый шкурами, лежал он, — рассказывал тот на ходу, — спрятавшись в тростнике, неотличимый от поваленного ствола дерева. Прежде чем мы успели его схватить…

Биссула глубоко вздохнула.

— …он исчез в камышах. Батавский стрелок выстрелил ему вслед. Слышишь, префект повторяет сигнал! Иди с миром, дитя.

Он вел ее за запястье, заботливо стараясь не причинить ей боли; она иногда останавливалась и оглядывалась назад, на хижину, а один раз — на озеро.

Геркулан следовал за ними с мрачным видом.

Через несколько шагов они услышали ржание коня и вскоре вышли на лесную поляну: там стоял Авсоний со своей конной свитой.

— Отец Авсоний! — радостно воскликнула пленница и хотела вырваться, чтобы подлететь к нему.

Но тут хватка иллирийца на ее руке стала железной. Отдав воинское приветствие, он подошел к префекту, который протягивал Биссуле обе руки, и произнес строго:

— Первое столкновение с врагом! Мужчина бежал — : девушка — вот эта — стала моей пленницей: моей рабыней.

Книга вторая: Рабыня

Глава первая

В эти дни бурная жизнь кипела на Вейхберге, где укрылась большая часть беженцев: и с севера, со стороны, которой не угрожали римляне, стекалось подкрепление, ополчение других округов.