Бесплатный фрагмент - Биология

(Из школьной тетради по биологии за 6-й класс)

Тема: Муравей

…общественное животное с тягой к кучкованию — чёрное или рыжее, покрытое твёрдым панцирем, лишь в ранней юности — белое и мягкое, как сахарная вата.

Муравьи строят свои жилища, можно сказать, накладывают «муравьиные кучи», используя при этом хвою, обломки веточек и прочую бесхозную дрянь, возвышающуюся в результате их активной деятельности на метр и более над бренной землёй, или не возвышающуюся вовсе — в зависимости от уровня претензий каждой конкретной группы муравьев. Кроме надземной части, в любом муравейнике есть своё подземелье с превеликим множеством извилистых путей, по которым ползают взад-вперёд стада муравьёв, постоянно сталкиваясь друг с другом, и камер, где кучами валяются личинки, коконы и припасы, которыми муравьи крайне дорожат и периодически пересчитывают. Личинки муравьёв — безглазые, безногие, нежные, маленькие и совершенно беспомощные белые червячки, своими трепещущими телами безмолвно требующие постоянного внимания и тепла, которое они нередко получают в избытке, воспринимая это как должное. Муравьи часто таскают своих личинок для их же пользы из камеры в камеру, выражая таким образом свою неустанную заботу о потомстве и его будущем, связывая его со своим собственным. Достигнув определённой степени зрелости, личинки начинают ткать в целях самозащиты вокруг себя кокон, плотно завернувшись в который, превращаются внутри него в куколку — похожую очертаниями на муравья, только ещё белую и податливую, о чём никто не подозревает, пока не раздавит, что сделать совсем несложно, оттого ещё более заманчиво. Из неоплодотворённых муравьиных яиц развиваются самцы, а из оплодотворённых — в зависимости от ухода и режима питания — самки-матки или рабочие муравьи (бесплодные и бескрылые самки, которые вместо радостей жизни имеют ядовитую железу, а также способность больно кусаться и доблестно трудиться). Самки и самцы, не имеющие жала, покинув гнездо, только и умеют, что высоко летать над землёй и совокупляться, что продолжается короткий промежуток времени, о чём они, к счастью, не подозревают, поэтому весело резвятся. После брачного полёта самцы умирают, а самки спускаются с небес на землю, где, в случае большого везения, их подбирают рабочие муравьи, отгрызают им крылья и сажают глубоко в муравейник, где им находят смысл жизни в откладывании яиц, ради которых их начинают плотно кормить. В ином случае самки погибают от разочарования и голода.

1

Мишка, скинув футболку, джинсы, нетерпеливо взглянул на меня: «Ну, давай уже. Чего так долго?». Я валандалась с пуговками на блузке — одна, вторая, третья. Он расстегнул замочек на моей юбке, бережно подхватив её у самого пола. Я ещё возилась с кофточкой, а он уже торчал у зеркала, юбка пришлась ему в самую пору, это на мне она болталась мешком, а у Мишки красиво заструилась по бёдрам, всё-таки моя маман знает толк в одежде, юбка что надо. «А ты красивый», — сказала я, протягивая ему блузку. Он и впрямь красивый — высокий, худой, облепленный бугорками мышц, раньше он ходил в камуфляже, военизированная одежда подчёркивала его широкие плечи, худые мускулистые ноги. Но теперь свои военные шмотки он надевает, лишь выходя погулять в центр. Он исписал их антивоенными лозунгами: «Нет — войне!», «Я не хочу умирать и убивать!!!», «Остановите смерть!». Живым манифестом он фланирует взад-вперёд по самым оживлённым улицам. Волосы красные, шмотки чёрные, буквы белые, на лице яркий макияж. У него огромная потребность быть увиденным и услышанным. Его видят всегда, его видят издалека, на него оглядываются, над ним посмеиваются, его побаиваются, но слышат ли, понимают ли? Впрочем, кажется, он сам себя не всегда понимает. «Знаешь, — отозвался он, — меня бесят мои мышцы, я бы хотел быть ещё более худым, но, когда худею, мышцы проступают ещё больше». — «Да это же красиво», — возразила я. — «Да, может быть, для мужлана какого-нибудь, мне хотелось бы быть изящнее». Меня всегда удивляет его тотальное недовольство собой. Конечно, он прибабахнутый на всю голову, но физических изъянов у него нет, даже лицо чистое, ни одного прыщика.

«Давай я тебя сфотаю без одежды, увидишь, это будет классно». Он не отвечает, он думает. Или просто молчит, сосредоточившись на созерцании себя в зеркале. Я присаживаюсь на диван, вытянув голые ноги к подлокотнику, навожу на него телефон. Он уже накрасился, губы сочным кровавым пятном выделяются на лице, волосы убраны в пучок, примостившись на столе, он закинул ногу на ногу, чёрные сетчатые колготки облегают икры, где-то он раздобыл туфли на шпильке 43-го размера.

— Всё-таки ты извращенец, — рассмеялась я, — надо быть конченным придурком, чтобы добровольно носить шпильки. Я на выпускной приду в кроссовках.

— А я всё думаю на выпускной прийти на шпильках и в коктейльном платьишке, не знаю, решусь ли.

— Пожалей учителей, у них случится коллективный инфаркт.

— Не, учителей не жалко. Им прям хочется напоследок подложить какое-нибудь дерьмо. Мы же их дерьмо хавали одиннадцать лет. Скорее, жалко родителей. Отец подумает, что это ему назло. Он даже не понимает, что я о нём вообще не думаю, когда переодеваюсь в женскую одежду.

— Похоже, ты думаешь только о себе в этот момент. Ты вообще думаешь о ком-то, кроме себя?

— Неужто такой великий грех — думать о себе? В конце концов, единственный человек, который от меня никогда никуда не денется, это я сам. Остальные всё время куда-то деваются. На людей рассчитывать нельзя.

Он провожал меня домой, мы брели по тихой тёмно-синей улице, которая в свете фонарей казалась уютной, словно одомашненной. Обрубки деревьев торчали немыми неподвижными изваяниями, сквозь толщу их коры ещё не пробилась ни одна почка, ни один листочек. Ранней весной никак не верится в вероятность лета, нет ни намёка в пространстве на возрождающуюся жизнь, только какой-то невнятный дискомфорт и гнетущее предчувствие грядущих фатальных перемен, несущих чёрт-те что, навряд ли хорошее. В ту ночь небо не было растянуто пропастью над головой, как днём, а, напротив, своей закрытостью напоминало потолок. Я пыталась объяснить Мишке, что ночью на улице — словно дома, ты не снаружи, а как бы внутри, ты упрятался в стенах темноты, наверно, от этого и возникает ощущение безопасности, несмотря на явные пустоты везде. «Но это довольно обманчивое ощущение, — ответил Мишка. — Порой меня били именно в темноте. Днём можно спрятаться среди других людей. Ночью, да, ты вроде и укрыт темнотой, но ты в абсолютном одиночестве, наедине с собой и миром. Ночью никто не придёт тебе на подмогу. И потом ночью люди легко делают то, чего стесняются делать при свете дня». Я вспомнила, что, действительно, Мишку никто не трогает днём, в школе его словно бы даже опасаются. Конечно, все знают его особенность, он слишком явно демонстрирует всем свою инаковость. Если даже кто-то из пацанов подкатывает к нему с издёвками, он доброжелательно и спокойно говорит: «Отвали. Ладно?». И как ни странно, отваливают. Чтобы потом безликой толпой напасть ночью, видимо, так.

— Тебя часто били? — спросила я.

— Бывало, но я умею защищаться, это ерунда, гораздо хуже, когда не замечают. Я помню, лет в 10 был на соревнованиях. Я проиграл тогда. Я вообще очень стрёмно дрался всегда, но родичам зачем-то хотелось, чтоб я научился самозащите. А после была церемония поздравлений — вручались грамоты, медали, взад-вперёд сновали родители, тренера, все улыбались, о чём-то переговаривались, фотографировали других детей. Отец ждал меня в машине, и меня никто не замечал, все смотрели сквозь меня, я был пустое место, безликая прозрачная кукла среди живых и видимых людей. Чувство тотального одиночества охватило меня тогда. Одиночество — это когда тебя не фотографируют, не видят. Это когда все есть, всем хорошо, а тебя нет, для них — нет, но для себя-то ты есть и остро чувствуешь своё несуществование для других.

— А мне всегда казалось, что одиночество это когда нет других, и только ты в абсолютной единственности на пустой улице. Знаешь, а мне иногда хочется, чтоб меня не видели, жить, как нарисованная картинка на стенке. Всё видеть, всё слышать, всё чувствовать, но не быть. Мир кажется таким ужасным, люди страшат, я не понимаю, кому верить. Ты же смотрел эти ролики про пытки. Я не знаю, зачем жить в мире, где такое возможно. Даже не просто возможно, а как бы норма, а иногда даже доблесть. Я не хочу быть причастна к такой жизни.

— Но ты уже причастна к ней. Нам не дали выбора, рождаться или нет.

— Но ведь выбор не жить, когда не хочется, у нас есть? Или нет? Или хотя бы не принимать участия?

— Если ты ни в чём не будешь принимать участия, ты пройдёшь мимо жизни. Тогда смысл вообще жить?

— А смысл есть?

— Не знаю, я ищу. Самое лёгкое — сказать, что всё бессмысленно, и, ничего не делая, просто просрать жизнь.

2

— Ты опять гуляла с этим странным мальчиком с вашего класса? — Маман оторвалась от телефона и, взмахнув чудовищно большими ресницами, уставилась на меня. Я в очередной раз подумала, что мама день ото дня всё больше становится похожа на куклу. Диковинная дорогая кукла, из разряда: «Ух ты, и глазки открываются, ух ты, и ротик, говорит».

— Да, с Мишей, — отозвалась я, проходя к своей комнате.

— У вас с ним что-то есть?

— У всех людей друг с другом что-то да и есть.

— Не передёргивай, ты понимаешь, о чём я? Мне бы не хотелось, чтоб ты с ним общалась.

— Почему?

— Он может научить тебя дурному.

— Чему дурному? Носить юбки?

— Он же гей, правда?

— Не факт, но даже если так. Тем более, мне ничего не грозит.

— Всё это — противоестественно.

— В природе столько всего противоестественного, что на деле оказывается вполне естественным и привычным. Ты знаешь, например, что морские котики насилуют пингвинов, и иногда даже после съедают их. А на вид такие няшные. Прикинь, он смотрит большими влюблёнными глазами, трахает его, а потом, также ласково поглядывая по сторонам, с аппетитом его сжирает. Чикатило отдыхает, ей-богу. Впрочем, сами пингвины, говорят, тоже твари ещё те.

— С тобой невозможно разговаривать. Ты полна негатива.

— Да, да, мам, это взаимно. Мне тоже с тобой невыносимо разговаривать. Ты утонула в своём позитиве, как муха в сиропе, ощущение, что уже даже не барахтаешься. Давай закончим это дело, ладно?

Когда-то давно я любила маму, в детстве она виделась мне красивой и весёлой, сейчас она кажется мне лицемерной и пошлой. Наверно, я не права. Во мне говорит этот самый, как его там — юношеский максимализм. Многие, особенно мужчины, считают маму очаровательной. Душечка-хохотушечка, худенькая блондинка с наращёнными ресницами, накачанными губами и грудью. Она эталонная современная женщина, не имеющая возраста, лица, мыслей — ничего своего, всё либо искусственное, либо заимствованное. Она играет какую-то роль, но играет из рук вон плохо. Наверно, поэтому мне нравится общаться с Мишкой, он тоже примеряет на себя разные образы, я не знаю, какой он на самом деле, он постоянно играет, играет азартно, отдаваясь этой игре весь, с потрохами. Он играет подлиннее, чем я живу. Игра Мишки восхищает, игра мамы раздражает, в ней не столько отсутствие таланта, скорее, отсутствие решимости играть до последней черты. Но у меня вообще нет решимости ни жить, ни играть, один негатив, как говорит мама, абсолютная апатия. Получается, я намного хуже мамы. Она делает всё, что может, тогда, как я не делаю ничего. У меня нет права её осуждать, поэтому я осуждаю её с той особой жестокостью, которая свойственна поступкам несправедливым.

3

Школа это такое же неизбежное зло, как и всякие другие социальные институты — семья, государство, церковь. В учебнике по социологии пишется альтернативное название института — институция, правда ведь, неслучайная аналогия с проституцией. Ну, право же, о каком добре можно говорить, когда речь идёт о скоплении разномастных людей, вынужденных подчинять свою волю, мысли, душевные треволнения уродским правилам во имя порядка и благоденствия всей группы, продавать свою свободу за купюры безопасности, за звенящие монетки успеха. Люди бывают разные — некоторые словно бы взращивают свою мощь и значимость, вливаясь в те или иные группировки, другие теряются в толпе, превращаясь в пустое место, в абсолютный ноль. Их лица стёрты, воздушными шарами они выпукло и пусто торчат в пространстве, вроде бы занимая какое-то место, но, надави чуток, и они лопнут, выпустив свою внутреннюю пустоту в пустоту внешнюю. Но какова важность этих нулей в группе, если подумать. Ноль, приставленный к любому числу, способен удесятерить его значение. А если приложить несколько нулей, прикиньте, как может раздуться самомнение самой мельчайшей единички.

Наша классуха, Людмила Павловна, Людмилка, обожает окружать себя всевозможными нулями, любимчиками, заглядывающими ей в глаза в желании получить очередную дозу одобрения. Дозу — интересно, что мне пришло именно это слово на ум, ведь и впрямь дозу, столь необходимую им для комфортного существования в социуме. Дозу одному, дозу другому, и на лицах проступает удовлетворение, тела уже не корчатся в мучительной ломке от отсутствия признания.