Бесплатный фрагмент - Безымянная скрипка

Я в глубине души знал, что я вовсе не кот, но я должен был играть роль, чтобы остаться в ее руках подольше.

Дикий и неистовый, Стелла Фракта

0. Нет выбора

Я пытался заполнить пустоту — но не знал, как заполнить пустоту счастьем… Поэтому я заполнял ее болью.

Я скользил по черной грязи, я обдирал ладони о шершавые выступы камней, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь… Но в итоге все оказалось, как мне говорили.

Неудачник, слабак, и еще непроходимый тупица — раз поверил, что могу быть, как все — если хорошенько постараюсь. Я просто хотел — хочу — быть с ней. Мне ничего больше не нужно.

Волшебные Безымянные скрипки, исполняющие желания, показывающие истину, тут вовсе ни при чем. Даже если я слышу еще не сыгранную музыку… Все уже произошло.

Все предопределено, все предрешено, правилами Игры, инвариантами. Мы все прокляты — вечно бежать в бесконечном цикле смертей и перерождений вокруг Расщепленной Звезды, в колесе сансары, из карусели которого не выбраться никому.

Мне говорили, у меня есть Выбор.

Нет у меня выбора… У меня есть только любовь — которую они называют сильной связью, держащей Вселенную воедино, очередной неизменный элемент системы, бремя предрешенности, цепь и веревка.

Мне, правда, жаль, что все так получилось. Мне, правда, жаль.

Но у меня есть еще много попыток на множество стихов в иных мультивариантах — потому что таковы правила Игры.

1. Скрипка

В отражении зеркала гримерной комнаты — две выхваченные светом фигуры: моя, в задумчивости сложившая руки на груди, и мужчины на стуле в центре помещения — со свертком на коленях.

Бафомет продолжал хвастаться новой скрипкой, перечислял особенности инструмента, используя режущие неискушенный слух термины. Я бы порадовался за него — если бы не обстоятельства.

Он чуть не опоздал на концерт, пропустил репетицию и саундчек, притащил какую-то скрипку, явился только к самому началу выступления, да еще и с разбитой мордой.

— Ты посмотри, какие у нее своды, какие эсы, какие эфы, — не умолкал он. — А деки — волнистый клен — как у венецианских гондол!

— Да-да, Мет, я вижу. Объясни, что с тобой. Ты за эту скрипку дрался?

Он расхохотался, запрокинул голову, демонстрируя ровный ряд заостренных зубов, а затем посерьезнел, начал озираться по сторонам — на сидящие по углам тени.

— Ну… — протянул он. — Да.

— Ты ее украл?

Он прижал к себе закутанную в шелк скрипку — как величайшую драгоценность. Я издал возглас негодования.

— Виктор, не говори ерунды, — он прищурился — так, словно я сказал глупость. — Такую скрипку невозможно украсть!

Бафомет выделил голосом окончание фразы. Проклятая игра слов — любимое занятие моих музыкантов… Иногда я ее не понимал, и уже устал пытаться.

Редкие и старинные музыкальные инструменты тщательно охраняются в музеях и частных коллекциях. Сомневаюсь, что Мету легендарные скрипки по средствам.

Я переступил с ноги на ногу и выдержал осуждающую паузу. На него это не подействовало.

— Как это? В этом мире все при желании можно украсть, — качал я головой. — Ну так откуда она у тебя?

Я указал пальцем на сверток. Мне было бы все равно, что это за скрипка, и как она у него оказалась, но он вел себя подозрительно. Он был странный, страннее обычного. Если за ним приедет полиция, нас всех тут уложат лицом в пол.

— Аукцион старинных инструментов. Начало восемнадцатого века, незарегистрированный нигде экземпляр высочайшего качества, не Кремонская школа…

Я был одаренным вокалистом, хорошо играл на клавишных и гитаре, но никогда не притрагивался к скрипкам: звук струнно-смычковых инструментов вызывал у меня слуховой дискомфорт. Голос скрипки сравнивают с человеческим… Предмет для спекуляций мистификаторов.

— Последнее появление в документах — в Восточной Европе, все сходится. Это та самая скрипка, изготовленная на заказ Безымянным мастером, скрипка, которая считалась безвозвратно утраченной, — заявил Бафомет. — Скрипка Архитектора этой вселенной, единственная сохранившаяся из всех четырех известных, Безымянная скрипка!

Так вот оно что! Старинные скрипки стоимостью в состояние — еще полбеды… Мет никак не наиграется в свою секту Расщепленной Звезды, никак не может забыть легенду о какой-то великой скрипке Архитектора вселенной — которая какая-то особенная, открывает какие-то тайны мироздания.

Люди верят в то, во что хотят верить. Наши псевдонимы, демонический антураж, гротескные костюмы — часть сценического образа, — однако Бафомет верил во всю эту чепуху про Расщепленную Звезду, Матерь демонов, центр мультивариантной вселенной, Игру и правила… Я лишь подыгрывал своим приятелям, я не вникал в суть.

Лучше бы скрипка так и оставалась в небытие… Аристократия несколько столетий назад баловалась оккультизмом, заказывала у скрипичных мастеров эксклюзивные инструменты, а теперь на них особый спрос.

— И ты решил, что тебе это нужно.

— Конечно! — Мет не воспринял мою реплику как иронию. — Да, Виктор, я ее выкупил, и это было нелегко, поверь, особенно из-за сумасшедших фанатиков, готовых на все.

Неужели оно того стоит?

— Ты, между прочим, сейчас ничем не отличаешься от них, такой же пациент Кингс-Парк. Легенды остаются легендами, скрипка это всего лишь скрипка — что бы там в твою башку не взбрело. От твоей секты у тебя крыша поехала, а скрипке самое место в Метрополитен-музее!

Бафомет моргнул и растерянно, словно очнувшись, сжал ладони вокруг инструмента. Он молчал.

— К черту. Подрался почему?

Мет замялся.

— Я уже собирался ехать сюда, было темно, он выскочил как черт из коробки, прямо из ниоткуда, налетел на меня, мрачный, жуткий… Скрипичный вор! Но это неважно, абсолютно не важно! Я еще не рассказал самое главное! Ты меня сбил своими занудными вопросами!

Бафомет театрально, с улыбкой стукнул себя по лбу. Я нахмурился.

— Последняя Безымянная скрипка принадлежала владыке Владану, тому самому графу в Восточной Европе — до тех пор, пока ее из замка не украл странствующий архитектор. Ну ты помнишь. О скрипке не было слышно два столетия — но недавно ее чудесным образом нашли в лавке какого-то старьевщика, в хламе антиквариата, обратились к оценщику — ну и понеслось. Никто даже предположить не мог! Виктор, ты меня слышишь? Это вообще-то и твоя скрипка, — подчеркнул он, — то есть скрипка твоих предков, потому что граф Владан твой дальний родственник. Я сюрприз хотел сделать, я спешил сюда, чтобы все объяснить… Но ты не надейся — я ее тебе не отдам, потому что ты играть не умеешь.

Так, стоп! Я тут при чем? Еще одна легенда! У меня действительно в роду был какой-то граф Владан, и была у него какая-то скрипка…

Волшебная Безымянная скрипка и мои предки с родословной — которых я даже толком не знаю.

Чертова секта.

— Виктор, ты потерял дар речи от радостного изумления? — засмеялся Мет, хитро щуря свои зеленые кошачьи глаза. — Или ты не рад?

Я с трудом облек мысли в речь.

— Чему мне радоваться? — пробормотал я, недовольный затронутой темой. — Скрипки — это по твоей части. Ладно, — я вздохнул и отступил на шаг назад, у меня пропало желание продолжать разговор. — Мы ждем тебя на сцене.

Я резко развернулся на пятках и покинул помещение, оставив довольного Бафомета наедине с этой скрипкой.

С моей дьявольской скрипкой.

2. Забыть, как меня зовут

В зале бруклинского ночного клуба Гуд-Рум было ярко, громко, потно и тесно — как и всегда на концертах семерых демонов в масках. Уже третий день — и на репетициях, и этим вечером — Бафомет играл на Безымянной скрипке, а мне хотелось выбежать вон из зала от необъяснимого дискомфорта. Лишь музыка удерживала меня, я тонул в пучках белого света, ослепляемый стробоскопом, ведомый сюжетами на сцене.

Внутри происходила борьба, мучение и сладостное, пугающее удовольствие, вспышки картинок, которые я не мог даже описать. Это не было связано с актерской задачей… Мне казалось, я начинаю сходить с ума, я будто бы не был собой, пока был на сцене.

Я спрашивал Кафца и Белиала, происходило ли на сцене что-нибудь странное — но гитаристы лишь хвалили игру, используя формулировку «твоя скрипка», будто, черт побери, играл я, а не Мет!

Я что, один замечаю, как инструмент на нас влияет?!

Виолончелист Мет Хедман, он же демон Бафомет, оставив очередную подружку скучающе оглядываться по сторонам, отделился от общей компании и подсел ко мне, устроившемуся поодаль за барной стойкой. Я пытался надраться и забыть навязчивую мелодию скрипки, крутящуюся в голове — под гулкие удары ритмичных рисунков для пляшущих грешников, сливающихся в пестрые пятна со сполохами неоновых огней.

— Виктор, что с тобой? Прекрати унывать, пошли к нам… Смотри, вот там — твои фанатки. Они уже не раз про тебя спрашивали. Смотри, какая у одной задница… Ну же, посмотри, она тебе рукой машет.

Я поморщился, качая головой, даже не оборачиваясь: мне не нужно было одноразовых знакомств. Как-нибудь обойдусь.

— Ты сегодня хорошо пел, — хмыкнул он, а я угрюмо поднял на него глаза. — Ваши голоса сливались в унисон.

Он покрутил в руках на уровне груди нечто, подозрительно напоминающее скрипичный футляр, и я прохрипел:

— Ты ее постоянно с собой таскаешь?!

— Да, — беззаботно ответил он, неверно истолковав мою реакцию, — а то всякое может случиться…

Я тяжко вздохнул, обреченно облокотившись на стойку, прикрыл лицо рукой. Мне очень хотелось, чтобы Мет оставил меня в покое, я хотел побыть один.

— Все с тобой ясно, — словно прочитав мои мысли, бросил он, вставая, и в типичной своей манере по-кошачьи потянулся — насколько хватило пространства среди тел, окружавших барную стойку. — Не пей слишком много, — напоследок хохотнул он, толкнув меня в плечо. — Вся ночь впереди.

Точно подмечено… Вопреки моей комплекции, с которой достаточно было бы одного коктейля, чтобы забыть, как меня зовут, я долго не пьянел — даже если выпью все, что у бармена на прилавках.

Мысль о том, чтобы забыть, как меня зовут, выглядела очень заманчивой.

3. Черная тень

Он появился будто бы из ниоткуда: черная тень взметнулась вверх из-под ног, вдруг возникнув передо мной. Я был пьян и сперва подумал, что это странное темное нечто только мерещится — но фигура двинулась навстречу, и я инстинктивно отпрянул, вскидывая руку на уровень глаз.

Петля веревки, обвив запястье, потянула меня вперед, и я упал на колени, пытаясь вырваться. Я упирался ногами и одной рукой в шершавую поверхность асфальта, я сопротивлялся, как мог, ухватившись за лассо, и вскоре трезвость ко мне вернулась.

Тень пожелала затащить меня в темный переулок? Я позволил веревке поднять меня, направив тело навстречу тому, кто волочил меня по земле как теленка.

Я хотел толкнуть его, но промахнулся. Левая конечность была по-прежнему связана, я лишь зацепил его правым локтем, со всего размаху упав на асфальт, вновь проехавшись по земле.

Реакция у тени была быстрая.

Он пытался выкрутить мне руку, обходя по дуге, натягивая лассо. Он двигался быстро и неуловимо, я следовал за ним, поднявшись на ноги. Я держался за веревку, передавливающую запястье, я не различал, где он… Было темно, и во мраке горели его глаза — желтые, как у зверя.

Убежать не получится.

— Какого хрена тебе от меня надо?!

Я завопил в пустоту — и снова вслепую прыгнул на него.

В этот раз я сбил тень с ног, и мы оба повалились на землю. Я ожидал удара, падая навзничь, но он лишь припечатал меня к асфальту, перекинув через бок. Он мгновенно поднялся, желтые глаза сверкнули в темноте. Он был бесшумен, мне казалось, я оглох, и слышу только собственные неуклюжие движения.

Я резко вскочил, по его примеру, но дрожащие коленки подвели меня, и я потерял драгоценную долю секунды… Перед носом бликом промелькнул нож, я не успел отпрянуть, я лишь ударил наотмашь и почти наугад по запястью, рефлекторно.

Это работает только против правшей…

Я наткнулся на режущий край, ставший продолжением перчатки незнакомца — и в следующую секунду уже выворачивал лезвие от себя, сжимая основание рукояти.

Кровь стучала в ушах. Я уже представил, как мой труп с множественными ножевыми ранениями останется лежать в переулке несколько дней, пока парочка бомжей не найдет его, уже объеденного крысами.

Жуткие глаза прищурились, по рукаву вниз к локтю текло что-то горячее, я только потом понял, что это кровь… Я не мог уже пошевелиться, а незнакомец крепче сжимал мою руку — с врезающимся в нее лезвием — вокруг рукояти, ножа и своей же руки. Движения левой кисти по-прежнему сковывала тонкая скользкая нитка, уходящая в рукав струящегося плаща тени.

Безумная, отчаянная идея посетила меня. Я дернулся, чувствуя, как нож еще глубже входит в ладонь, а противник — как я вообразил — улыбается невидимой улыбкой. Я попытался развернуться, лягнуть его… Я рассек шнур удавки, попавший под лезвие, и обрезанный край лассо пропал.

В неуместной браваде я намеревался ударить его, но он увернулся. Он выпустил мою кисть, а я, вовремя смекнув, что пора уносить ноги, бросился в противоположную от него сторону.

Задний двор клуба казался длинным темным переулком, на повороте я вновь упал на безнадежно ободранные коленки, я бежал, я задыхался. Оказавшись на пустой, безлюдной улице Гринпойнта, я оглянулся, но не видел никакой зловещей тени, преследующей меня.

Уже захлопнув дверь, оказавшись в своем Дефендере, я пытался унять дрожь, выравнивая хриплое дыхание, таращась на окровавленные руки.

Что ему от меня нужно? Деньги, телефон, ключи от машины? С веревкой, ножом… Он не грабитель, он больше похож на перепутавшего эпоху ассасина или серийного убийцу из фильмов ужасов.

Чувствуя, что вот-вот потеряю сознание, я отхлестал себя по щекам.

4. Ледяные руки

Как я доехал до дома и обработал порез, я не помнил. Я очнулся в постели с похмельем, заклеенной пластырем наспех рукой, в расстегнутой рубашке и одном ботинке — потому что не смог его расшнуровать.

Странное происшествие не имело объяснений. Незнакомец в переулке намеревался меня придушить, фиолетовая полоса гематомы и отек на левом запястье были тому подтверждением. Лед прикладывать поздно… Что с правой рукой под пластырем оставалось только догадываться — но это пройдет. Я все равно левша.

Я попытался подняться, ворочаясь на скомканных простынях в позе дохлого таракана, но получилось не сразу. Наконец, я принял вертикальное положение и отправился в ванную.

Из отражения в зеркале шкафчика на меня угрюмо взирал худой, бледный, с синими подглазинами парень. На щеке — красный след от угла подушки, на которую я обычно не ложусь, а лишь подпираю ее головой.

Я включил воду непослушными руками и уставился на слив в раковине, пытаясь унять гул в ушах. В голове мыслей было мало, и все они звучали как заученные клише… И очень хотелось лечь и умереть.

Было дерьмо и похуже — а я почему-то разнылся. Подумаешь, драка в переулке! Подумаешь, драка в переулке с бестелесной черной тенью!

Я передернул плечами. Тень не была бестелесной, у тени были ледяные руки в перчатках. Все, кто рефреном повторяют: «Виктор, у тебя руки, как у мертвеца, холодные!», пожалуй, заблуждаются.

Если я мертвец, то кто тогда он — этот мужик с горящими желтыми глазами?

Я поднял голову, оторвав взгляд от бурлящего потока воды в раковине. Глаза у меня серые, а не желтые… Я невесело усмехнулся.

Через секунду я уже пытался оттереть грязь со щеки — морщась и ругаясь сквозь зубы от боли в конечностях. Придется привыкнуть.

Стоять в одном ботинке было неудобно. Я пытался стянуть расшнурованный Мартенс, злился от того, что не могу наклониться, колени сквозь слой грязи и запекшейся крови поверх разорванных штанов выглядели так же плохо, как и ощущались. Наконец, мне удалось избавиться от обуви, и, неуклюже хромая, я со злостью швырнул ботинок в дверной проем куда-то в направлении комнаты. Он громко и глухо встретился с преградой, но других звуков не было. Я ничего не разбил.

Рубашку я отправил черной летящей кляксой вдогонку ботинку. В бездумном, тошнотворном ступоре я расстегнул ширинку и присел на край ванны, голова кружилась… Из транса выдернул посторонний, будто не из моей одинокой реальности звук — телефонный звонок, доносившийся из комнаты.

Я лениво стянул джинсы до колен и даже не думал отвечать. Наверняка, это настойчивый Кафцефони — только он из всего моего окружения просыпался в первой половине дня.

Телефон замолк, я с силой рванул джинсы с колен вниз, отрывая слои кожи вместе с одеждой… Неприятно. Челюсть свело от того, как я стиснул зубы. Будь проклят этот мужик из переулка!

Когда я разделался со всеми предметами одежды, высвободившись из узких штанин — не в первый раз жалея, что ношу узкие джинсы, — я залез под душ.

К черту все — мне надо отмыться от этого поганого дня.

Прислонившись к стене плечом, устало прикрыв глаза, я сквозь шум воды снова различал звук телефона.

5. На своих местах

Хотелось курить. Я метался по квартире в поисках пачки сигарет: ключи, деньги, телефон — все на месте… Привычка выкладывать на тумбочку содержимое карманов, как только я возвращаюсь домой, меня не подвела, а вот сигарет нигде не обнаружилось. Я огорчился — однако вскоре наткнулся взглядом на пачку на полу между тумбочкой и кроватью.

Хвала всем богам, демонам, Расщепленной Звезде, кому угодно.

Я затянулся. Все на своих местах, уютный маленький мирок. Люди называют это социофобией… Мне было плевать, как это называют. В людях я не нуждался.

Часть мира, в которой я появляюсь — всего лишь андеграунд, это маски и роли, настоящего меня, кажется, на самом деле не знает никто. В Нью-Йорке восемь миллионов человек, на планете — семь миллиардов… Мне повезло, что о моем существовании вспоминают только тогда, когда надо развлечь толпу музыкой, мне повезло, что по какой-то причине я пригодился в деле, которое у меня получается лучше всего.

Я лежал на спине поперек кровати, откинув голову назад, всматриваясь в бесцветное дневное небо, перевернутое вверх ногами, серый день с пасмурными облаками неуверенно пробивался в окно. Не хотелось ничего делать, вновь эта знакомая апатия… Я могу ничего не делать.

Я сел. Сигарета уже давно дотлела в руке, боль в запястье пульсировала жаром, пластырь белел на ладони. Равнодушно окидывая взглядом пространство комнаты, я вдруг вспомнил про пропущенный телефонный звонок. Я доковылял до тумбочки.

Два пропущенных звонка. От неизвестного номера.

От мысли, что этот номер и новый знакомый с желтыми глазами как-то связаны между собой, по спине пополз неприятный холодок. Глупости.

Глаза слипались, то ли от усталости, то ли от скуки. Свернувшись в позе эмбриона — насколько это позволяли искалеченные конечности, — я провалился в сон. Позже я ни разу не вспомнил про пропущенный вызов и не перезвонил.

За окнами многоквартирного дома, не интересный мне, кипел нью-йоркский муравейник, вечерние фонари зажглись в сумерки, приглашая осеннюю ночь. Мне снились желтые глаза и хохочущая скрипка, танцующая вокруг цыганского костра.

6. Бесит

— Ты воспользовался моей кредиткой?

Я опешил и лишь непонимающе хлопал глазами.

— Да, а что такого? Ты мне должен пару сотен.

— Как… Почему ты мне говоришь об этом только сейчас?

Мимо нас пронеслись работники клуба с ворохом проводов под мышкой, и мне пришлось отступить в сторону, чтобы не мешаться на проходе.

Я негодующе уставился на Бафомета. Этот поганец оплатил скрипку с моей кредитки!

— Это же твоя скрипка, — оправдывался он.

Он даже не старался изображать раскаяние — он видел, что я не злюсь, просто обескуражен.

— Это не моя скрипка, — отчеканил я, разворачиваясь на пятках в сторону сцены.

Меня встревожила новость, запал бешенства был меньше необъяснимого беспокойства. Иногда эти музыканты-демоны такие странные…

Я оглянулся на Мета, проглотив невысказанные сомнения, и лишь миролюбиво пожал плечом:

— Забей, нам пора выходить.

После выступления я чувствовал себя, как выжатый лимон. Зал визжал и рукоплескал, а мне казалось, что меня загоняют в угол, безысходность сжимается, как узкий луч света, в котором я, как цирковой зверь, обнажаю тело и душу всем напоказ…

Уже в гримерке я понял, что просто сбежал, не обращая внимания на восторженный гул толпы, молящей о продолжении, кричащей название нашего коллектива, мое имя. Увидев в отражении за спиной темную фигуру, я вскочил, как ошпаренный, но был пригвожден тяжелой рукой к стулу.

— Виктор, ты заболел?

Демон Кафцефони — он же Кафц, он же Кит Сандстрем — подкравшийся незаметно, смотрел на меня внимательно. Сосредоточенное выражение на его лице — редкость.

Почему я струхнул? Мне просто надо выспаться.

— Да все отлично… Просто прекрасно, — поджал губы я, даже не стараясь выглядеть убедительным.

Кафцу врать бесполезно. Он не дурак — пусть и строит из себя шута, со своими гитарными трюками и танцами на сцене, мерзким и скабрезным юмором.

— Тебя бесит эта скрипка?

Он прав, меня бесит эта скрипка — проблема точно в ней, больше ни в чем.

Я развернулся на стуле — и уперся носом в козлиную голову-маску в руках музыканта, беззвучно хохочущую надо мной своей рогатой мордой. Я поднял взгляд на Кафцефони, он испытывающе взирал на меня сверху вниз. Маска имела очевидное с ним сходство.

Почесав подбородок с козлиной бородой, Кафц произнес:

— Мне не нравится твой унылый вид.

— Мне тоже, — с искренней досадой отозвался я. — Но она меня, правда, бесит!

Кафц наклонился, и козлиная голова качнулась, следя за мной взглядом коричневых глаз. Мне захотелось хлопнуть ее по носу, но я сдержался.

— Я знаю, что делать, — заявила голова голосом стоявшего напротив Кафца. — Видел когда-нибудь, как с огнем борются огнем?

Сжечь скрипку? Это я запросто!

К сожалению, это была всего лишь фигура речи. Я замотал головой, отстраняясь, уже в глубине души понимая, что он собирается заставить меня сделать. Я открыл рот, чтобы возразить, но передумал.

Очередное клише… А что я теряю? Засидевшись в уютном мирке, я рано или поздно опрокину переставшие качаться качели, самосаботаж мое второе имя.

Пару мгновений спустя я уже уверенным шагом направлялся вон из гримерки, в обход караулящих поклонников нашего музыкального творчества, чтобы присоединиться к остальным приятелям в демонических обличьях. Кафцефони, несший козлиную голову-маску, словно ритуальную чашу, следовал за мной.

7. Несыгранная нота

Наверное, он самодовольно улыбался, кивая остальным, что надоумил меня сыграть на скрипке. Я не видел его лица, но чувствовал, как выжидающе на меня смотрят шесть пар глаз — словно я выдам что-нибудь гениальное, и это будет величайший скрипичный концерт.

Я лишь пожал плечами и подошел к столику в приватном зале — куда на время выступлений не пускали посторонних, — и в черном приоткрытом футляре лежала эта проклятая скрипка. Я протянул руки к инструменту, кожа покрылась мурашками.

К черту! Я вынул скрипку и смычок из футляра, черный шелк, выскользнув из-под пальцев, упал к ногам.

Скрипку на левое плечо, под подбородок, смычок — в правой руке… Ничего, кроме визга и хрипа, этот инструмент не издаст, я никогда не прикасался к скрипкам, им не на что рассчитывать — я даже руки держу как попало. Четыре струны, звук — от движения по ним смычка, корпус — всего лишь резонатор, вовсе не демонический артефакт…

С занесенным над скрипкой смычком я замер, переводя дыхание, даже соображать стало тяжело. Странный, знакомый — но словно давно позабытый — запах от подбородника инструмента коснулся рецепторов, воспоминания, разбуженные ароматом духов, были призрачными, неуловимыми. Как будто я пытался вспомнить сон — сюжеты которого невозможно описать словами.

Все же так просто: издать хотя бы какой-то звук… Но я сопротивлялся. Я лишь стоял и таращился широко распахнутыми глазами перед собой, идущая откуда-то издалека музыка наполняла изнутри, она вливалась в уши, смешиваясь с нарастающим гулом, заволакивала журчащей пеленой все вокруг. Было трудно дышать, и что-то тяжелое давило на грудь, а тело уже было готово начать играть. Отдаться.

Но я сопротивлялся.

Говорят, у музыкантов особенное чувство времени — потому что они предчувствуют будущее через несыгранные ноты, звучащие в голове. Прожить целую жизнь, умереть маленькой смертью через музыку… Очередная идеализация, романтизация, причисление волшебных свойств явлениям, этими свойствами не обладающим.

Вынырнув из омута, я различил удивленные и выжидающие лица уставившихся на меня демонов-музыкантов. Чего они ждут?

Она была словно живая, и ее теплый корпус и дышащие линии блестящего дерева пели приятную, манящую, но слышную только мне мелодию. Они уговаривали, они умоляли меня… Они звали меня.

Рука, державшая смычок, почти опустилась на открытую струну, и в ушах уже прозвучала несыгранная нота… И тут же руки пронзила резкая боль, отчего я вмиг очнулся.

Передо мной, растворяясь в черной тени, промелькнули желтые глаза, и я ощутил мертвый холод внутри, холод, от которого не скрыться. Все исчезло мгновенно, и я, чувствуя нарастающую боль в кистях, сделал шаг вперед, осторожно положил скрипку и смычок на столик и вышел.

Никто меня не остановил.

8. Цена

Когда мне было пятнадцать, я уже точно знал, что хочу стать настоящим музыкантом. Успех опьянял — даже если это толпа, собравшаяся послушать подростка с гитарой на площади Дам рядом с Королевским дворцом в центре Амстердама.

К тому времени я уже хорошо играл. Популярные мотивы, звучавшие по радио, я подбирал на слух, я мог изобразить чей угодно голос — и зрителей не смущала ни моя неопрятная внешность, ни то, что я в какой-то момент мог резко сорваться с места и побежать, спасаясь от полиции, не всегда разрешавшей уличным музыкантам развлекать толпу.

Но с некоторыми патрульными я даже подружился. Правда, они постоянно шутили, что мне нужно посадить себе на плечо уличного рыжего кота — и всем говорить, что я наркоман в реабилитации.

Я никогда не считал себя счастливчиком, но тот период удача сопутствовала мне — с момента, как два незнакомца подарили мне настоящий легендарный акустический Гибсон, взамен старой, не держащей строй гитаре. Я едва не начал визжать от радости, я толком не рассмотрел их лиц — я запомнил лишь два силуэта, подошедших ко мне, пока я спал — в сквере на Марниксштраат, там, где стоит памятник в виде пальто, шляпы и скрипичного футляра без человека внутри.

Я встрепенулся, я сквозь сон понял, что они не навредят мне, а у лавки уже стояла новая гитара. У одного были длинные волосы и кошачьи зеленые глаза, у второго — котелок и козлиная бородка… Позже я начал думать, что их внешность я выдумал — потому что ни разу больше никто, похожий на них, ко мне не подошел за все три месяца, что я играл на той гитаре.

Потом завистливые бродяги, чей хлеб я отбирал силой музыки, сломали мне обе руки в запястьях и едва не надели на голову сломанную гитару.

Тогда я, наконец, понял, что у всего есть своя цена — и у успеха особенно.

Рука вновь кровоточила. Прошла неделя после происшествия в переулке, гематома от удавки почти прошла, распоротая ладонь уже не доставляла беспокойства… До сегодняшнего вечера.

Зачем я послушался Кафца и взял в руки эту скрипку!

Я метался по пустому туалету в клубе, я открыл кран с холодной водой и засунул руку под ледяную струю. Багровая лужа растекалась по раковине, а я зажимал рану левой рукой, пытаясь прекратить кровотечение.

Откуда там столько крови?..

В глазах темнело. Я понимал, что творится что-то неладное, но задумываться не было сил. Если подождать, помутнение рассудка пройдет.

Главное, чтобы в туалет не заявились сопереживающие приятели.

Я часто пользовался тем, что демоны не задают лишних вопросов и с пониманием относятся к моей скрытности. Иногда мне казалось, что они принимают меня за кого-то другого… На сей раз они явно переоценили мои возможности со скрипкой.

Я приложил бумажное полотенце, моментально пропитавшееся кровью, к ладони и посмотрел на себя в зеркало. На мгновение мне показалось, что светло-серые глаза сверкнули желтым… Разыгравшееся воображение и эффект света.

Театральные декорации оказались слишком правдоподобными, было прискорбно поверить в мистику, которую мы собственноручно создали. Марионетка всего лишь играет, она должна помнить, что у сцены есть край, потолок подпирает купол неба, а солнце над головой — лишь осветительные приборы.

Я затравленно оглядывался по сторонам, покидая здание, спеша добраться до дома — но никаких теней и скрипок даже в самых темных углах и закоулках, естественно, не было.

9. Грей

Как только официантка подошла ко мне, я попросил американо и воду без газа. Я не был голоден, пусть и не ел со вчерашнего дня. Утром позвонил юрист, сказал что-то про завещание, но я не вникал в подробности, как всегда, слушая вполуха. Я согласился встретиться с ним в кофейне в Мидтауне, и сейчас в ожидании поглядывал на часы.

Я приехал раньше — но не потому что не люблю опаздывать. Так я мог насладиться кофе в одиночестве.

Официантка, расставляя приборы, странно на меня поглядывала из-под опущенных ресниц, я не сразу понял, что она строит глазки. В ответ на ее улыбку я лишь дежурно поблагодарил, и отвел взгляд.

Я по привычке занял место с обзором в сторону входа. Звякнул колокольчик, в двери показался мистер Грей, неуклюже влетевший плечом в туго открывшуюся створку.

— Доброе утро, мистер Райхенберг, — поприветствовал он меня, поравнявшись со столиком.

— Доброе утро, мистер Грей.

Рекс Грей много лет разгребал мои — и не только — бумажные дела, он был единственным, кто обращался ко мне по настоящему имени. По документам я по-прежнему был Виктор Майер — с простой фамилией, присвоенной мне в приюте.

Он сел напротив, я тут же обернулся, нашел глазами официантку, оказавшуюся неподалеку на расстоянии слышимости.

— Двойной эспрессо, пожалуйста, — попросил я.

Мне не нужно было повышать голоса, она и так меня услышала. Моя чашка кофе на тот момент так и осталась нетронутой.

— Спасибо, — отозвался юрист и положил на стол кожаную папку, цепляясь взглядом за мои руки. — Вы помните.

Я кивнул.

— Должен же я знать, как вас задобрить, чтобы вы долго не мучили меня вопросами.

Грей хохотнул, по-прежнему не отрывая взгляда от моих кистей, лежащих на столе.

— Что у вас с руками?

— Так, недоразумение, — небрежно бросил я, стараясь ответить как можно естественней. — Ничего страшного.

Грей вздохнул. Наверное, он думает, что я вены резал… Или по пьяни со сцены на концерте свалился.

Как только ему подали кофе, он расстегнул папку тремя отточенными движениями.

Я ощущал пристальный взгляд официантки в затылок.

— Мне стало известно, что вы приобрели старинный музыкальный инструмент начала восемнадцатого века, и…

Я издал страдальческий стон, уронив голову на подставленную руку, закрыв лицо.

Истолковав по-своему мою реакцию, мистер Грей продолжал:

— …вы знаете, что в мои обязанности входит ведение учета всех ваших финансовых операций во избежание различного рода инцидентов. Мне все равно, на что вы тратите свои деньги, — он внимательно посмотрел мне в глаза, стараясь понять, слушаю ли я его. — Однако то, какой именно инструмент вы приобрели, вызвало у меня недоумение.

Я приподнял бровь. Грей, очевидно, ожидал, что я как-то прокомментирую его реплику… Или ожидал иной реакции.

Я молчал.

— Мне стоит напомнить историю вашей семьи, мистер Райхенберг?

Я и без него все помню. Только какое это имеет значение? Неужели, он тоже собирается рассказывать сказки про волшебную скрипку моих предков?

Я поджал губы.

— У меня есть все основания считать, что скрипка…

— Принадлежала графу Владану, моему дальнему родственнику из Восточной Европы, — закончил я за него, разочарованно отклоняясь на спинку дивана.

Юрист кивнул.

— Да, мистер Райхенберг. Фон Райхенберги — единственные наследники графа Владана. Скрипка — часть вашего наследства.

Я хлопнул ладонями по бедрам от досады, боль отозвалась в руках. Красивая небылица про редкую пропавшую скрипку — не более того. Даже Бафомет подтвердил, что приобретал инструмент, чтобы играть, а не показывать фокусы!

О родах с громкими фамилиями, в современности упраздненными титулами уже без приставки «фон», испокон веков сочиняли фантастические истории. На протяжении последних лет меня и так пичкали этой религиозной чушью про Вселенную Расщепленной Звезды, а теперь еще и эта скрипка Архитектора…

Другая легенда гласит, что граф в замке изучал алхимию — мне и в это верить? Если бы он не занимался ерундой, то странствующий архитектор, гостивший в его владениях, не украл бы скрипку.

— …документы, подтверждающие мои слова, и покупку придется оспорить. Однако это не просто скрипка, мистер Райхенберг, это особенная скрипка — все, что уже произошло, имеет смысл. Тот, кто украл скрипку, был талантливым музыкантом, он…

— Да, я знаю, скрипка была волшебная, и она очень понравилась архитектору… — я перебил Грея и насмешливо скривился. — Архитектор хотел стать архитектором. Я помню эту историю. В детстве я не раз слышал все это.

Детством я называл пятнадцатилетний возраст.

— Тогда вы должны понимать, скрипка попала к вам в руки не просто так! Вы единственный наследник инструмента. Я вижу, вы настроены скептически и не желаете меня слышать, но…

Он вдруг замолчал, затравленно оглядываясь по сторонам. Чуть наклонившись вперед, юрист сказал на полтона тише:

— Все, что говорят о скрипке, правда. Она, как и Звезда, в каждой мультивариантной вселенной, она позволяет постигнуть задумку Архитектора, показывает инварианты — чтобы игрок мог знать свою судьбу. Замок графа Владана был единственным местом, где можно пользоваться скрипкой — потому что в замке ничего не происходит. С тех пор ваша семья владела скрипкой в течение столетий, постигала правила игры, и демоны служили им…

Да он, оказывается, сектант! Челюсть ощутила силу гравитации.

— Мистер Грей, я никак не мог ожидать от вас уверования в Расщепленную Звезду, вы меня приятно удивили, но позвольте узнать, зачем вы мне об этом напоминаете?

Словно пожалев о своих словах, собеседник поспешно застегнул папку.

— Это все глупости, мистер Райхенберг. Не берите в голову. Ваша покупка скрипки — я подчеркиваю, покупка — была лишней. Я все сделаю, как полагается, скрипка ваша по праву наследования, сделка будет оспорена, деньги будут возвращены.

Я хотел возразить, но мистер Грей уже встал и протягивал руку для прощального рукопожатия. Как только он покинул кафе, я залпом осушил давно остывший кофе и попытался привести мысли в порядок.

Это был абсолютно бессмысленный разговор, не принесший ничего, кроме новых вопросов.

Я не желал признавать скрипку своей. Она мне не нужна, пусть служит Бафомету, и пусть демонами повелевает он, а не я.

10. Демоны

В коридоре на меня налетели двое: козлиная голова на месте человеческой выдавала Кафца, а его спутником оказался басист Белиал — с волчьей мордой с рубиновыми глазами, сверкающими в полумраке — его привычным сценическим образом. Мужчины в масках сунули мне в руки бутылку с водой, что-то невнятно пробормотали и торопливо ускользнули в противоположную сторону.

Ни одно музыкальное мероприятие не начинается вовремя. До выхода — полчаса… Главное, чтобы вернулись — и желательно трезвые.

Мефистофель — клавишник и диджей — увлеченно читал художественный роман известного автора, сидя на стуле, вытянув ноги поперек гримерной. Он кивнул мне рассеянно, не отрываясь от книжного сюжета, я перешагнул через его ступни.

В детстве и подростковом возрасте книги были чуть ли не единственной отрадой: я проглатывал от корки до корки все, что попадалось в руки — и английскую классику, и глупые бульварные романы, и исторические справки и географические атласы, — не имело значения. Я давно уже ничего не читал.

Спустя пару минут вошел ритм-гитарист Асмодей — и, прихватив с собой инструмент и медвежью голову-маску, тут же покинул комнату, даже не поздоровавшись. Мефистофель не оторвался от чтения, лишь перелистнул страницу. Мне вдруг стало завидно: я тоже был не прочь сбежать от тусклой обыденности.

Я не успел присесть ни на одну горизонтальную поверхность в захламленной в гримерке — в дверь с гоготом ввалились Бафомет и барабанщик Вельзевул. Продолжая визгливо хохотать над шуткой, известной только им двоим, они начали ходить кругами по комнате.

Мефистофель не обратил на их появление внимания.

— Что ищете? — поинтересовался я, отступая в сторону, наблюдая, как они наклоняются и заглядывают под стул с неподвижно сидящим книголюбом.

— Наушник потерял…

Вельзевул заржал, как только в поле зрения ему попал хихикающий Мет.

— Я говорил тебе: всегда нужно играть с метрономом — тогда бы наушник не исчез! — прохрипел Бафомет, давясь от хохота. — Когда гитаристы лажают, у них тоже исчезают медиаторы — я клянусь!

Он знает, где мониторный наушник. Я не разделял их веселья от фокусов с исчезновением предметов, подобный трюк Бафомет проделывал часто и со всеми, кроме меня.

Поиски не увенчались успехом, Вельзевул фыркнул, подхватил стоящую в углу на полке кабанью голову и направился к двери. Уже протягивая руку, чтобы открыть створку и демонстративно выйти, он обернулся ко мне.

— О, а вот это мне пригодится!

Он указал на бутылку с водой у меня в руках — и несколько секунд спустя уже выливал содержимое себе на бритую голову.

Когда барабанщик покинул гримерку, вернув мне полупустую бутылку, подал голос Мефистофель:

— Господа демоны, нам пора.

И он, надев на себя голову-маску плешивого зайца, кивнул нам, приглашая следовать за ним.

Я поймал Бафомета за рукав, испачканный канифолью.

— Это ты взял наушник? Когда же ты прекратишь?

Он осуждающе поцокал, как будто я в чем-то виноват. Я развел руками, чуть не пролив остаток жидкости из открытой бутылки. Бафомет надел на голову морду гигантского кота, поеденного молью, и вышел из комнаты.

Перед тем как выключить свет и покинуть гримерную, я вынул из ящика свою маску.

Семь демонов снова будут играть под дьявольский аккомпанемент скрипки.

11. Она моя

Мне снились ее темные глаза и бледное лицо. Я не мог прикоснуться к ней, но она была близко, я чувствовал ее теплое дыхание. Она не произнесла ни слова, в них и не было нужды — я мог понимать без слов.

Мне казалось, что я всегда понимал ее без слов.

Ее руки тянулись ко мне, ее глаза были печальными и ласковыми, но нас словно разделяла невидимая стена, и нам просто не суждено было встретиться. Просто не суждено. Я это понимал.

Я уговаривал себя терпеть, я сдерживался, чтобы не кричать от безысходности, я ждал, что сейчас эта невидимая преграда исчезнет, и я смогу заключить ее в объятия, вдохнуть аромат ее волос.

Почему-то мне казалось, что я знаю, как пахнут ее волосы — солью для ванн и ванилью, какими-то колдовскими травами. Я ждал, вглядываясь в ее красивое лицо, и дышал только для того, чтобы дождаться.

Вдруг черная тень, появившаяся из-за ее спины, закрыла весь свет, и желтые глаза заслонили мир, прожигая тьму. Тень окутала ее, и длинные руки в черных перчатках обхватили за плечи — как будто хотели сделать ее частью себя. Клубы мрака, оплетая мои ноги и ее ноги, как длинный и широкий плащ, струились вокруг высокого черного силуэта.

Желтые глаза торжествующе сощурились, и он притянул ее к себе, уводя прочь. Я не мог пошевелиться, я не мог помешать ему забрать ее у меня — тело сковал мертвенный холод. Я кричал ей, умоляя не поддаваться ему, но она лишь виновато посмотрела на меня и сделала шаг назад.

Черная тень увлекала ее все дальше и дальше. Я бился о невидимую преграду руками, срывая голос, но мои истошные вопли тонули в нарастающей мелодии траурной мессы — странной, незнакомой и одновременно знакомой. Чем яростней я старался сломать стену, тем громче звучала дьявольская скрипка. Тень хохотала надо мной, и от его издевательского, злобного смеха было больно.

Я должен помешать ему… Она моя, моя!..

Я догнал их — они стояли передо мной. Его фигура — фигура черного человека без лица — возвышалась над нами, и тело, которое он обнимал черными щупальцами, казалось хрупкой фарфоровой статуэткой.

Я протянул к ней руки — чтобы защитить от этой тени, — но они тут же оказались далеко впереди. Он играл со мной, посылая одну иллюзию за другой. Его леденящий душу хохот снова прорезал звенящую тишину.

Развернув ее лицо к себе, держа за подбородок черными длинными пальцами, он приблизился к ней. Он знает, что мне не достать их, он знает, и я проиграл…

Он наклонился к ее губам и запечатлел на них поцелуй. Густая тень окутала их, и все исчезло.

Проснувшись от собственного крика, я сел на кровати, хватая ртом воздух.

12. Осенняя безысходность

Желтые и коричневые сгустки масляной краски складывались в неровные, грубые слои и стекали по холсту вниз. У меня было впечатление, что я нахожусь не в галерее, а в общественном туалете.

Я оторвался от созерцания картины под названием «Осенняя безысходность», от безысходности никуда не деться. Мне почему-то все время хотелось вымыть руки, выставка «Искусство отчаяния» в новом музее современного искусства на Бауэри оказалась не такой, как я ожидал.

Мое отчаяние, как правило, черно-белое… Я без сожаления отступил на два шага назад, и толпа незамедлительно протиснулась на мое место. Все желали поглазеть на безысходность, а я недоумевал, почему люди так похожи на слетающихся мух.

Я покинул зал в надежде, что в следующем помещении мне повезет больше — однако и там ожидало разочарование и прежние мотивы. Даже кошки — беспроигрышный вариант — были в оттенках коричневого. Жаль, что я не могу предложить свою версию: как кошка, следуя лейтмотиву выставки, сошла с ума от осенней безысходности, перепутав миску с туалетом!

Возможно, я просто отстал от жизни.

— Как он тут оказался?

Чей-то голос вторгся в мои размышления. В углу зала, лишенном оживленности, где мне удалось притаиться, чтобы отдохнуть от давящей темы безысходности, обнаружилась собеседница. Возраст ее колебался от пятидесяти до бесконечности, но она была из тех, кто носит Прада и со снисхождением смотрит на новое поколение богемной тусовки.

— Удачно поймал волну, — отозвался я.

И чуть не добавил: «Из канализации».

Я не разбирался в современных художниках, Нед Эверглейд с его «Жизнь боль, а после нее смерть», несмотря на громкое название — как и у всякого концептуального искусства — висел на стене будто бы не к месту.

От него единственного не было ощущения тотальной безысходности.

— И потому он справедливо висит в углу, — покачала женщина головой.

Она сказала это без огорчения.

— Он подражатель? — догадался я.

— Да, причем такой, который понимает, что делает.

— Зачем?

Она глядела на меня снизу вверх — я был на голову выше нее.

— Искусство отчаяния об искусстве продавать свою боль за деньги и славу.

— У него же ничего не болит.

— Можно симулировать.

— Почему не рисовать котов?

— Депрессия в моде.

— Срущих котов.

— Чтобы разбавить тягостные мотивы. Развеять обстановку.

Так, с серьезными лицами и высокопарными эпитетами обычно обсуждают «Весну» Боттичелли в Уффици… Мы же обсуждали подражателя в галерее Бауэри — и творения его коллег.

Женщина представилась как Марта Томпсон. Она иронично поддерживала мои насмешки, я комментировал объекты на выставке, предлагая варианты их размещения так, чтобы самые уродливые образцы висели в неосвещенных частях зала. Она внимательно слушала.

Единственным ценным, что я отметил, были работы художника не с визуальными образами, а с текстами, хлесткими и лаконичными фразами. «Я просто хотел жить и сделать что-то важное» — нервным почерком, черным баллончиком краски, «Не могу сделать выбор, потому просто жду» — терпеливыми, ровными буквами.

Узнав, что я музыкант, миссис Томпсон одобрительно всплеснула руками. Я никогда не знал, как в подобных ситуациях реагировать: то, что мы делали на сцене, нравилось не всем, эпатаж не по вкусу зрителям, привыкшим к вечерам струнных квартетов.

А еще она назвала меня байроническим героем. Я не стал спорить.

В Нижнем Ист-Сайде нас ждала осенняя безысходность сырого и прохладного октября. Мы вышли на улицу, разговоры не заканчивались, я пригласил собеседницу на кофе.

Марта Томпсон не пила кофе, она пила зеленый чай. Марта Томпсон оказалась владелицей крупной дизайн-студии интерьеров, а некоторых художников, чьи работы были выставлены в галерее, она знала лично. Будто бы невзначай она пожаловалась, что не так давно ей пришлось уволить некоторых сотрудников — потому что они друг другу бездарно подражали.

— Я думала, вы изучаете искусство, — протянула она, услышав, что я вовсе не студент и не художник. — Чем вы занимаетесь кроме музыки?

Я пожал плечами. Пью, думаю, потом стараюсь не думать.

— Ничем. Я скучный, — ответил я, после паузы.

Миссис Томпсон, вероятно, ожидала иного ответа.

— Вы не похожи на своих сверстников, — продолжила она. — Вам двадцать два…

Она запомнила мой возраст. Она убеждала меня, что не так много молодых людей знают об истории немого кино, тенебризме и декадентских поэтах. Я бы тоже не знал — если бы не случайное стечение обстоятельств.

Я не мог отделаться от мысли, что у нее на меня какие-то планы.

— …а рассуждаете как старик.

Молодые люди моего возраста курят травку и зависают в клубах и барах, или, в лучшем случае, стоят на кассе ресторана фастфуда… Единственное мое отличие в том, что я не доставляю пиццу и не продаю куриные стрипсы.

— Я просто живу не в ту эпоху, — вырвалось у меня, и я мрачно уставился в свою чашку.

Когда я поднял взгляд, миссис Томпсон внимательно меня изучала — как полотна в галерее.

— Вы мне напоминаете мою племянницу — она будто сошла со страниц сентиментального романа девятнадцатого века. Маргарет хочет быть искусствоведом — но с ее вовлеченностью в процесс она скорее станет куратором библиотеки Каппони.

Она что-то еще говорила, расписывала мне все достоинства Маргарет, и я, наконец, понял.

— Ну не правда ли она красавица!

Миссис Томпсон уже достала из клатча мобильный телефон и несколько мгновений спустя развернула в мою сторону фото: симпатичная девушка с медно-каштановыми волосами, улыбка с ямочками на щеках, веснушки, книга в руках… Миссис Томпсон знает, о чем говорит.

— Она вся в своих книгах, как окончила университет, никуда не ходит, — продолжала миссис Томпсон. — Лишь на концерты классической музыки и в театр. Я такой не была.

Маргарет в их семье как цветок из оранжереи.

— Если вы сходите с ней на свидание, я буду вам очень благодарна.

Я опешил.

— Я думал, это происходит немного не так, — усмехнулся я. — Она меня не знает. И вы меня совсем не знаете.

Миссис Томпсон склонила голову набок. Я бы скорее поверил в то, что я понравился самой миссис Томпсон.

— Мне кажется, вы — герой ее романа.

Я закрыл лицо рукой. Если Маргарет это Гретхен, то я, очевидно, старый дурак Фауст.

Жаль, миссис Томпсон не слышала, что играют семеро демонов в Хэллоуинскую ночь. Сомневаюсь, что Маргарет нужен восставший из могилы мертвец или рычащий монстр — если, конечно, она не увлекается готическими романами.

Образ Маргарет, описанный миссис Томпсон, откликался моему избирательному вкусу, номер телефона, так настойчиво предложенный, я взял покорно. Я оставил на копии ее карточки свой телефон, мы обменялись визитками и решили оставаться на связи.

Уже вечером, ложась спать, я вспомнил про номер телефона Маргарет, написанный на обороте визитки новой знакомой. Перед глазами предстал облик улыбающейся рыжеволосой девушки, которая мечтает о прекрасном принце. Я не принц… Я нашел в полумраке зажигалку на тумбочке и щелкнул затвором, пламя выхватило из темноты буквы логотипа дизайн-студии Марты Томпсон. Вскоре лист бумаги охватил рыжий огонь.

Когда пальцам стало горячо, и огонь начал лизать руку, я оставил визитку догорать в пепельнице, а сам закрыл глаза, откинувшись на подушку, сложив ладони на груди. Сквозь полудрему я слышал, как гудят нетерпеливые машины под окнами, как капает осенний дождь в сбивчивом ритме, понятном только ему одному.

Мне не было жаль. Искусство отчаяния обращается в ремесло, осенняя безысходность проходит к зиме.

Я знал, что когда-нибудь будет легче.

13. День рождения

— С днем рождения! — загудел зал.

Я чуть не оглох от какофонии звуков.

Кто-то уже тащил меня в центр, я не сразу понял, что десятки пар глаз уставились на меня, что поздравление адресуется мне.

— Да вы посмотрите на него! Он забыл, что у него сегодня день рождения! — заржал Кафц, и по клубу вновь прошелся гул одобрения.

— Я, правда, забыл, — ответил я, пытаясь выдернуть предплечье из цепкого хвата демона.

— Ничего не хотим слушать. Вспоминай! Сегодня твой особенный день!

…Мы пили много. Приятели, сотрудники клуба, знакомые и незнакомые лица, чьи-то прикосновения — дружеские, саднящие, жадные, — к которым спустя какое-то время я уже привык. Демоны переделывали песни нашего репертуара, меняя слова, я без стеснения визжал от хохота, так, что казалось, еще немного — и я не только сорву голос и охрипну, но и умру от смеха в свой двадцать третий день рождения.

Такого у меня давно не было… Вообще никогда не было. Так вот оно какое — ощущение, что тебя где-то ждут, ощущение, что тебе где-то хорошо.

Бармен Винсент обыграл в покер Белиала и Кафца, а потом я обыграл Винсента. Был уже поздний вечер, переваливший за полночь, когда я решил выползти из Гуд-Рума на задний двор подышать свежим воздухом. Я насквозь пропах травой, кальяном, выпивкой и сигаретами, я пробирался по темным коридорам клуба, с удовлетворением отмечая, что публика, наконец, успокаивается — и мне не нужно больше пытаться быть везде и со всеми, я снова могу побыть один.

Праздник удался. Уже не слышались выкрики из разных углов, никто не выскакивал навстречу, никто не помешает дойти до запасного выхода.

Мне был очень нужен свежий воздух.

Прислонившись спиной к закрытой двери, я жадно глотал прохладу. Ночь была ясной, и темное небо, сверкающее далекими звездами, было похоже на бесконечный шатер.

Мне хотелось пойти домой — лечь в кровать, упасть в нее, не раздеваясь, прямо в ботинках. Развалиться и уснуть, забыть, что у меня день рождения. Я устал… Я будто отработал этот вечер — не для себя, а для других.

Я не стал никому сообщать об уходе, я ушел не прощаясь.

Я не мог вспомнить, как добрался до дома — с моей дурной привычкой садиться пьяным за руль, — я отпирал дверь, не с первой попытки вставив ключ в замок. Опираясь на дверь плечом, я в нетерпении ругался сквозь зубы.

Наконец, я ввалился в прихожую, чуть не уронив торшер.

Обозвав хозяина квартиры кретином, который не знает, что торшеры имеют свойство падать, и потому их не стоит располагать на входе, я вспомнил, что сам его туда поставил… Обреченно вздыхая, я присел на корточки, чтобы разуться. Глаза слипались, и я недоумевал, почему ботинки не могут сняться сами.

Их же можно не снимать.

Сонный взгляд упал на разбросанные по полу газеты — которые я собирал в стопку и никак не мог выбросить. Утром надо прибрать беспорядок… Я вновь зачем-то принялся расшнуровывать ботинок.

Из черноты, наконец, стали проступать очертания предметов, раскиданных вещей — крупнее газет и бумаг. Я насторожился. Чутье не дремало, тревога звенела в ушах даже через пелену опьянения. Я попытался встать, но лишь оперся на колено.

— Где она?

Странный голос полоснул по обнаженным нервам. Сердце моментально ускорило темп: творится что-то неладное, прямо у меня перед носом, а я этого не вижу…

Я резко поднял голову, оставаясь по-прежнему на корточках, опираясь руками в пол, ожидая увидеть лишь окна комнаты и дверной проем из прихожей, но передо мной была черная тень — черная, как зияющая пустота. Горло перехватило невидимой рукой ужаса, я не мог пошевелиться, сердце колотилось где-то в животе.

Я не мог даже заорать, чтобы прогнать это жуткое видение.

Но было ли это видением?

— Убирайся к черту, — наконец выдавил я.

Я видел только сгусток мрака, поднявшийся напротив меня. Он казался бесплотным, но это впечатление обманчиво…

— Где она? — повторил он.

Я не мог сказать, был ли его голос реален — он словно раздавался у меня в голове. Голос был странным — противоречиво естественным, не подходящим к пугающему облику. У столба тени загорелись желтые, прожигающие насквозь глаза.

Ладони вспотели. Он не настоящий… Я просто поймал интоксикационный психоз. Все было нереально — словно я очутился в страшном сне.

Я очень надеялся, что вот-вот проснусь, и этого монстра передо мной не будет. Я поднялся на ноги, противостоя головокружению.

— Говори, куда ты ее спрятал?

Теперь его голос был похож на раскаты грома.

— Кого «ее»? Я не понимаю…

Наступив на собственный шнурок, не договорив, я чуть не свалился на пол. Тело меня слушаться отказывалось.

— Ты не заслуживаешь ее, — бросил он.

Плащ колыхался в полумраке.

— А ну проваливай из моей квартиры! Я не верю в чудовищ — значит, их нет!

— Почему нет? — он расхохотался, гротескно, как театральный злодей, потом прервал сам себя и произнес: — В последний раз спрашиваю: где моя скрипка?

Что? Скрипка?!

— Какая нахрен скрипка?! — взвизгнул я, шарахнувшись в сторону, вновь чуть не уронив торшер.

Он прищурил желтые глаза и стал медленно приближаться. Он словно плыл по воздуху: я не слышал его плавных шагов, черная фигура скользила по полу. Тень подошла близко и склонилась надо мной.

Он был выше меня, выше шести футов, черная рука с длинным пальцами потянулась к моему горлу, и я судорожно сглотнул. Я не мог пошевелиться — я ненавидел себя за это, но я не мог ничего сделать.

Вдруг он отдернул руку, и я вжался в стену еще сильней, лихорадочно соображая, что сделать, чтобы этот кошмар закончился. Гость молча смотрел на меня, и от его взгляда мысли путались.

Он говорил что-то про скрипку. Черт возьми, да пусть забирает — если это действительно так, и он пришел за ней, то нужно отдать инструмент этому монстру. Давно уже пора избавиться от жуткой скрипки — она ему как раз под стать…

— Да забирай ты ее, она мне не нужна!.. — выпалил я. — Будьте вы прокляты, ты и твоя скрипка!

Он смотрел на меня, мне казалось, что я вижу кривую усмешку. Доигрался с демонами.

— Ну так отдай ее мне, — произнес он и протянул руки с длинными пальцами вперед.

Только тогда я осознал, что у меня нет скрипки. Она у Бафомета. Если бы я знал, я бы отдал ему ее еще тогда, в переулке… Картинка, наконец, сложилась: это он напал на Мета, он хотел задушить меня, потому что думал, что скрипка у меня. Он думал, что Бафомет купил ее мне, кредитка была моя… Все оказалось так просто!

— Я верну тебе ее — она мне не нужна, — сказал я. — Но у меня ее сейчас нет.

— Нет?.. — выдохнул он, и мне показалось, это первая человеческая эмоция, которую он проявил.

Он изображал демона, и я сперва поверил ему — но он не демон, он просто человек.

Просто человек, который забрался ко мне в квартиру и угрожает мне. В мой день рождения.

— У тебя один день. Завтра я приду и заберу ее, — сказал он бесцветным голосом — неожиданно без угрозы.

Черная тень растворилась, всколыхнув воздух. Мгновение спустя в квартире остался только я.

14. Офис

Искусственный свет потолочных ламп просторного холла резал глаза. Стажеры заполняли анкеты на низких квадратных диванах напротив ресепшена, кадровый менеджер дизайн-студии, присматривающий за ними, был похож на охранника. Я морщился от гудящей головной боли похмелья каждый раз, когда кто-то повышал голос, чтобы задать дурацкий вопрос.

— Какое сегодня число?

— Двадцать третье, — буркнул я, не оборачиваясь, инстинктивно прижимая к груди футляр со скрипкой.

Я уже успел заехать в клуб. Я незаметно пробирался по коридорам, чтобы забрать из гримерки скрипку Бафомета, и вовсе не испытывал угрызений совести. Оставшиеся после вечеринки тела даже не проснулись.

Если они говорили, что это моя скрипка, значит, я могу свободно ей распоряжаться.

— Мистер Майер, — сообщила девица, приблизившаяся ко мне, улыбаясь широко — насколько позволяло невыразительное лицо, — миссис Томпсон ожидает вас.

Я поднялся с дивана, с футляром скрипки под мышкой, и пошел в кабинет вверх по коридору мимо стеклянных панелей опенспейса в указанном секретарем направлении. Офис был стильным, лаконичным, без ощущения мертвенной корпоративной тесноты. Пройдя мимо статуи танцующего фавна, я невольно хмыкнул: уж очень он мне кое-кого напомнил.

— Виктор, я рада, что вы сразу откликнулись, — заявила миссис Томпсон сразу после приветствия.

Она указала на круглое кожаное кресло напротив. Я плюхнулся в него без промедления.

— У меня есть, чем вас заинтересовать.

В девять утра меня разбудил звонок. После ухода страшного гостя я лег на кровать и мгновенно уснул сном без сновидений. Миссис Томпсон сказала, что у нее есть для меня предложение, спросила, когда я могу приехать в ее офис, чтобы обсудить детали… Я плохо соображал, она воспользовалась моментом, я согласился явиться к ней после полудня.

Мне было просто жизненно необходимо развеяться.

Четырнадцатый этаж тридцатипятиэтажного бизнес-центра в Мюррей Хилл был похож на декорации ситкомов про нью-йоркский офис, однако, все же, лучше, чем место съемок фильмов ужасов. Мрачные тени отступили при свете дня, скрипка, лежащая на коленях, вибрировала, будто живая.

Нет ничего сверхъестественного в ночном посетителе — он не собрался забрать мою душу или выпить кровь, как городской вампир. Этот фокусник лишь хотел отобрать у меня скрипку. И скрипка не живая — это просто скрипка.

— Я бы хотела предложить вам работу.

Я оторвал взгляд от своих сложенных поверх футляра рук, уставившись на нее.

— Работу? — переспросил я в недоумении.

— Вакансия специалиста по цифровому моделированию свободна. Работа за компьютером, в комфортабельном офисе, проекты — как от частных заказчиков, так и от крупных брендов и корпораций. Дизайнер собирает воедино детали, он должен уметь видеть картину целиком и непредвзято.

Я утратил дар речи. Она предлагает мне работу? Миссис Томпсон предлагает мне работу, нормальную работу в офисе, настоящую, черт возьми, работу?

Вау.

— Вы уверены? — наконец, выдавил я. — Вам нужен человек с опытом и портфолио. Я же ничего не умею.

— У вас есть способности, Виктор. И свежий взгляд, — миссис Томпсон сложила руки под подбородком, внимательно рассматривая меня. — Остальному можно научиться.

Я поспешил возразить:

— Это потребует время.

— Ну так что, вы согласны?

Она поставила меня перед фактом. Она точно знает, что делает… Я пожал плечами.

— А почему бы и нет?

На лице Марты Томпсон появилась в удовлетворенная улыбка.

Если я переживу предстоящую встречу с монстром, то впереди интересная работа. Никогда не думал, что офис это для меня: день по распорядку, менеджеры-чайки, корпоративный стиль и этика… Вдруг все не так плохо?

— Вот и замечательно. А теперь, Виктор, давайте обсудим детали.

…Осенний день был в самом разгаре. Я спускался по ступеням каменного парадного крыльца, смотрящего на оживленную Парк-авеню, перспективы, обрисованные миссис Томпсон несколько минут назад, казались ненастоящими, не из моей реальности, вовсе не вписывающимися в обыкновенный уклад жизни молодого музыканта, утонувшего в хаосе. Я шел, прижимая к груди скрипку, я считал квадратные блоки тротуара, уставившись в серый гранит под подошвами.

Что будет, после того как я отдам ему скрипку?

Если бы он хотел меня убить, он бы уже давно сделал это. Черная тень знала, где я живу, и кто я такой, он наверняка следил за мной… Но почему он был уверен, что именно я — обладатель скрипки? Если бы он убил меня тогда, в переулке, то как бы он узнал, где скрипка?

Когда миссис Томпсон спросила о скрипке, я, как параноик, насторожился… Она всего лишь поинтересовалась, выступаю ли я с инструментом на концертах, а я ответил невнятно: что я нечасто играю, и что меня мало интересуют скрипки.

Я неспешно брел к стоянке на углу, где оставил свой Дефендер, лавируя в потоке прохожих, отрешенно глядя под ноги. Прохладный ветер забирался под водолазку, я зябко ежился, прижимая к груди футляр.

Вдруг кто-то толкнул меня в левое плечо, я обернулся. Мимо меня, безучастно пробормотав извинения, даже не поворачивая головы, проплыла девушка.

Я ничего не ответил — но продолжал стоять, преграждая дорогу остальным пешеходам, оглядываясь на нее.

Сердце почему-то гулко стучало в горле, и я часто моргал, я не мог пошевелиться, я таращился ей вслед. Я был готов поспорить, она вовсе не обратила внимания, что налетела на меня, она не заметила меня.

Она поднималась по каменным ступеням ко входу в здание, из которого я только что вышел, а я по-прежнему не мог оторвать от нее взгляда. Пальцы вцепились в скрипку, ладони вспотели.

Она была одета во все черное — как и я, — на бледном лице играли осенние тени. Каштановые волосы струились по плечам, а белые руки крепко прижимали к груди папку и ноутбук.

Она вошла в здание, и стеклянные вращающиеся двери закрылись за ней. Я был готов уже помчаться следом, но тут же спохватился.

Не без усилия я резко развернулся на пятках и пошел прочь, чеканя шаг. В голове беспорядочно крутились мысли. Очевидно, незнакомка не могла идти к миссис Томпсон… В бизнес-центре много офисов.

Да какое мне дело, куда она пошла.

Залезая в машину, я поймал себя на том, что улыбаюсь широкой улыбкой идиота.

15. Пережить рассвет

— Она пропала! — истошно вопил в трубку Бафомет. — Она пропала!

Я закусил губу.

— Мет, успокойся…

— Ее украли!

— Мет, я…

— Виктор, она пропала! Что теперь делать?! О моя Королева, Расщепленная Звезда!

Он продолжал орать, телефон хрипел и не выдерживал обертоны.

— Бафомет, скрипка у меня.

Он мгновенно прекратил кричать. После обоюдного продолжительного молчания, Мет, наконец, спросил:

— Зачем ты ее взял?

Не говорить же ему, что мне угрожает психопат в черном плаще?

— Она мне нужна, я тебе потом все расскажу.

Мне уже было не по себе, я ощущал себя виноватым, но иного выхода не было. Иначе, этот монстр меня просто-напросто убьет.

— Ты все-таки решился?

Я не сразу понял, о чем он говорит. Решился попробовать играть на скрипке…

Пришлось многозначно промычать в ответ; солгать, что я решил начать учиться играть на фамильной реликвии, было сложно. Жизнь важнее фамильных реликвий.

— Прекращай истерику, все в порядке, — успокоил я его и попрощался.

Повесив трубку, я взглянул на часы — полвосьмого вечера. Скоро стемнеет.

Скрипка лежала на кровати, завернутая в черный шелк, я вынул ее из футляра, чтобы убедиться, что она не превратится в кролика из шляпы фокусника.

Почему-то мне уже не хотелось ее отдавать. Очевидно, я не хотел уступать этому человеку-тени с горящими глазами.

Я ходил по комнате кругами, выкурив полпачки Ричмонда, но время тянулось так долго… Одна половина меня желала, наконец, отделаться от скрипки, покончить с этим кошмаром, а вторая — не допустить появления монстра в моем доме, оттянуть момент как можно дальше.

Ночь опускалась на город, за окном один за другим зажигались фонари. Их желтые шары казались огромными глазами, глядящими на меня в упор. Я зашторил окна, пытаясь сбежать от навязчивых ассоциаций, я сидел в темноте.

Я отчетливо слышал гудение машин на стоянке напротив, шум воды у соседей сверху. Я различал множество звуков, вторгающихся в одинокое пространство, но ни один из них не был похож на громовые раскаты в странном голосе.

Глупые театральные спецэффекты.

Уже миновало полночь, когда я посмотрел на часы. Яркий экран телефона осветил комнату, и жуткие тени поползли по стенам и потолку.

Но ни одна из них не была такой черной, как его плащ.

Быть может, он забыл… Я поймал себя на мысли, что надеюсь на его забывчивость.

Много ли таких вот идиотов, которых он пугает до смерти, навещая по ночам? Я один такой неудачник. Ему нужна была именно эта скрипка, и никакая другая. Он хотел украсть инструмент, пока меня не было дома — но ему не повезло.

Кто-то заскребся в окно, и я дернулся на кровати. Затаившись и почти не дыша, я вслушивался в ритмичное постукивание крыльев о стекло — то была лишь обычная летучая мышь, охотник за мотыльками.

Я вздохнул и перевернулся на бок. Образы прошедшего дня проплывали перед глазами, и я невпопад улыбнулся. Я бы уснул, удобно устроившись, подпирая затылком подушку, но, увы — меня ожидала долгая и беспокойная ночь.

Сердце начинало биться чаще от каждого резкого звука, слух обострился. Я всматривался в очертания мебели и разбросанных вещей. Я так и не прибрал беспорядок, учиненный непрошенным гостем.

Что за беспредел? Явился ко мне домой, разбросал вещи… Откуда у меня столько хлама? Черные футболки, рубашки и джинсы по-прежнему валялись на полу.

Лишь книги остались стоять на своих полках нетронутыми: скрипач не смог позволить себе расшвырять монографии по истории искусства и теории музыки.

Я скрестил руки на груди, скривив рожу в темноту, чуть откинувшись на подушки.

Я не должен уснуть — иначе придурок застанет меня врасплох во сне, — и я буду легкой добычей. Я должен бороться со сном, я должен…

Когда я решился посмотреть на часы вновь, они показывали три часа тридцать восемь минут ночи. Или утра, как кому больше нравится.

Я отшвырнул телефон куда-то в откинутое покрывало. Четыре часа ночи — а этот поганец так и не соизволил прийти!

Я был раздосадован — и, громко фыркнув, повернулся на бок. Подтянув ноги коленями к животу, я обхватил себя руками за плечи.

Главное — пережить рассвет.

16. Один

Работа мне нравилась. Эрвин Фрай, руководитель команды цифровых дизайнеров, за два дня объяснил мне инструменты программного обеспечения, а после терял дар речи и едва сдерживался, чтобы не ударить меня стулом. Я с удовольствием критиковал проекты, состряпанные на этой неделе разработчиками макетов, не стесняясь собственного видения — когда на их примере Фрай вводил меня в курс дела.

Все было в новинку, пусть и отнюдь не так легко, как я предполагал.

Фрай посоветовал не признаваться, что у меня нет опыта. С первого дня меня сочли выскочкой, очевидно, я разворошил муравейник, поросший мхом и плесенью. Я ожидал, что после очередной жалобы в мой адрес миссис Томпсон выгонит меня, не дожидаясь окончания испытательного срока — однако она не только одобряла нестандартные задумки, но и инструктировала студию к более активному участию и помощи мне.

Она по какой-то причине сделала ставку на меня, я был не только свежим взглядом, но и катализатором процессов, на меня реагировали — пусть и не всегда дружелюбно.

Прислушался к рекомендации Томпсон пока только Петер Ридель из отдела технических писателей — с которым мы успели высмеять несколько документов с заданиями от заказчиков. Фрай по-прежнему косился меня с подозрением, пусть и ему пришелся по вкусу мой черный юмор.

За все эти несколько дней на новой работе я ни разу не вспомнил про черную тень… Он так и не пришел за скрипкой — и это не могло не радовать. Произошедшее стало казаться лишь кошмарным сном.

Я вновь мог дышать спокойно, приходя домой, я лишь косился в сторону футляра со скрипкой, одиноко лежащей на прикроватной тумбочке. Она не доставляла мне беспокойства.

— Виктор, расскажите мне о своей семье: кто они, чем занимаются?

Миссис Томпсон под предлогом совместного обеда намеревалась получить от меня обратную связь. Как родители связаны с адаптацией на работе, я не очень понимал.

Я ответил не сразу.

— Я рос в приюте. В Австрии, в Вене. Я о них почти ничего не знаю.

Женщина всплеснула руками и ахнула, но ничего не сказала, приготовившись слушать дальше.

— В одиннадцать я сбежал из приюта, я бродяжничал. Потом, когда мне исполнилось пятнадцать, меня взял к себе мой опекун, он англичанин — поэтому у меня гражданство Великобритании. Оказалось, что я наследник австрийских богачей.

Она точно уже что-то из этого знала. Например, что в Штатах у меня даже вида на жительство нет.

— А ваш опекун?

— Сэр Ли историк и религиовед, он живет в лондонском пригороде, пишет книги, до сих пор преподает… Он в добром здравии, и мы с ним иногда созваниваемся. Но, согласитесь, я уже самостоятельный, мне не нужен опекун.

Когда сэр Ли взял меня к себе и рассказал о родителях, мне было достаточно общих сведений — я даже не задавал вопросов. Он, как оказалось, знал их лично, моя мать была филологом, отец архитектором, они оба занимались музыкой. Они погибли в автокатастрофе, когда я был младенцем, от них остался дом в Вене.

— Разумеется, — отозвалась миссис Томпсон.

Она понимающе кивнула, больше к этой теме мы не возвращались.

Вечером я вернулся домой измученный, но довольный, я не заметил, как пролетел день.

Я стащил водолазку и подошел к зеркалу в ванной: все та же надоевшая рожа, выпирающие ключицы и ребра, мышечный рельеф без жировой прослойки шестифутового байронического героя. Худоба всегда вызывала вопросы, в детстве меня нередко кормили силой… Чаще всего, еда тут же выходила наружу.

Причуда природы, ускоренный метаболизм. Когда я жил у Ли, я ел достаточно — но выглядел по-прежнему болезненно.

Кажется, это было вовсе не со мной и даже не в прошлой жизни.

Я включил душ, и горячая вода зашумела о поверхность ванны. Клубы пара поднимались, оседая на холодных стенах и потолке, покрывая их россыпью мелких капель.

Я сам отворачивал от себя людей. Я избегал тех, кто смотрит на внешность и социальную активность, я намеренно усугублял свой статус отшельника, стараясь казаться еще более странным, чем я есть на самом деле, я огрызался, заранее ожидая нападение, убегал первым — потому что бить не по силам.

Я, возможно, в чем-то позер. Чаще всего получалось, что я намеренно старался не нравиться.

Я носил черную, закрытую одежду — она еще больше подчеркивала бледность. В подростковый период бродяжничества мне было не до пирсинга и прочего бунта бодимодификаций; на татуировки в более осмысленном возрасте не хватило терпения. Волосы у меня до двадцати лет были длинными, несуразными прядями спадающими на лицо, под отросшей челкой я прятал прозрачно-серые глаза.

Миссис Томпсон поинтересовалась, когда я собираюсь пригласить ее племянницу на свидание. У меня не хватило смелости ответить, что я с нездоровым удовольствием сжег визитку с номером телефона, и потому объяснил свою неторопливость увлеченностью работой.

Горячий пар наполнил ванную, зеркало напротив запотело, я не заметил, как провалился в мысли. В одежде было жарко, я разделся и залез под обжигающие струи воды. Тело противилось. Но ко всему можно привыкнуть.

Я долго стоял, подставив лицо под мелкие, колючие капли, они обжигали кожу, я терпел. Я яростно намыливал голову, прогоняя непрошеные мысли, жмурился, чтобы не видеть опостылевших стен, но шампунь все равно попал в глаза, и я фыркал и отплевывался.

Когда я вновь смог спокойно дышать, я выключил воду.

Мои руки были по-прежнему холодными.

Я перешагнул через разбросанную по полу одежду, поленившись вытереться полотенцем, прошел в комнату и с обреченным стоном упал на кровать лицом вниз.

Мне было сыро и холодно, но я не смог заставить себя пошевелиться. Мне очень хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю.

Люди называют это чувство ненавистью к себе… От этой мысли я стиснул зубы. Да, я ненавидел себя, но и все равно, кроме себя, у меня никого нет — я у себя один.

Я один. Я всегда был один.

17. Сон про Рождество

Мне снилось Рождество — праздник, который все дети так любят. На Рождество дарят подарки, на Рождество все желания сбываются.

Я стоял напротив пушистой елки, надевая на разлапистые ветви сверкающие игрушки. Ель была настолько большая, что мне, семилетнему Виктору, было не достать даже до ее верхней половины — макушка уходила ввысь, и на ней не было ни сияющего ангела, ни Вифлеемской звезды.

Я знал, что надо делать, я притащил стоящий неподалеку стул и залез на него. Весь мир стал на порядок меньше, а верхушка елки — теперь досягаемой. Я чувствовал себя взрослым: я был высоким и храбрым принцем, который сейчас спасет заточенную в высоченной башне принцессу…

Но вместо принцессы у меня была только высокая елка и коробка игрушек, и меня это не смущало. А как же созидающая сила мысли и игра воображения?

Я изо всех сил тянулся к верхушке, встав на носки, но она была по-прежнему далеко. Я держал звезду и наклонял елку на себя, стараясь достать до верхней ветки…

— Виктор, иди обедать, — прозвучал голос совсем рядом, но я, как и все заигравшиеся дети, решил делать вид, что не слышу.

Как же — у меня величайшая миссия, и спасти принцессу положено мне. Как же я могу оторваться от такого важного дела на какой-то обед?

Я притворился, что не заметил оклика мамы — а это была, несомненно, она, — и продолжал тянуться к верхушке, стараясь надеть звезду на елку. Я был упрям, но и елка была с характером.

Тихие шаги замерли у меня за спиной, и я знал, что теперь мама наблюдает за мной, и я тем более не должен облажаться. Я старался изо всех сил, я вытянулся по струнке, и схватив елку за ветку, я потянул на себя. Когда игрушка заняла свое место на самой высокой части елки, я удовлетворенно улыбнулся, оборачиваясь, разворачиваясь на стуле.

Ее темные глаза были теплыми, она улыбалась мне. Она была молода и прекрасна, и мне почему-то казалось, что она и есть та принцесса, которую я спас только что. Мне очень хотелось, чтобы она похвалила меня, и я молча указал в сторону украшенного дерева за спиной, приглашая рассмотреть результаты моих трудов.

— Мой милый, какая красота. Но не делай вид, что ты не слышал, как я тебя звала.

Она не разговаривала со мной строго — она улыбалась, но мне почему-то стало стыдно.

Я опустил голову и вздохнул, спускаясь со стула. Когда я вновь на нее посмотрел, она уже обходила меня, чтобы подойти к елке. Ее пальцы прикоснулись к стеклянной игрушке на ветке, и она смотрела на меня.

— У нас сегодня будут гости, — сказала она, взмахнув длинными темными ресницами.

— Гости? — удивленно переспросил я.

У нас давно не было гостей, и как я ни старался, я не мог вспомнить, кто же к нам может прийти.

— Да, — согласилась мама, и ее взгляд прошелся по моему лицу. — Если не хочешь обедать, иди переоденься.

Я не хотел оставлять елку — мне нравилось перебирать красочные игрушки в картонной коробке, к тому же, я еще не закончил…

Сделав умоляющее выражение, я заныл:

— Ну ма-а-а-м…

Я почему-то знал, что это действует безотказно, и она потрепала меня по волосам. От ее прикосновений по спине пробежали мурашки. Они были настолько приятными, что я разочарованно вздохнул, когда она убрала руку.

— Хорошо, Виктор, но только не долго, — и она, улыбнувшись, ушла.

…Я иду в гостиную — я был уверен в направлении, — и до меня доносятся голоса. Меня мучает любопытство: какие гости могут быть у нас на Рождество? Я в предвкушении праздника ступаю по коридору, и свет из освещенной комнаты сквозь дверной проем кажется теплым и уютным.

Я вошел. Большой зал, залитый сиянием свечей, стоящий слева рояль, предметы интерьера не из современной эпохи… Отчего-то я точно знаю, что в кабинете отца, музыканта и архитектора, еще больше любопытных вещиц, нотных листов.

Она стоит передо мной, но кроме нас в комнате никого нет. Я в нерешительности подхожу ближе, и пламя свечей отбрасывает тени, похожие на черные щупальца, ползущие по стенам. Она смотрит на меня.

Но теперь я не гляжу на нее снизу вверх: теперь я высокий и взрослый — как настоящий принц, — и ее красивое лицо обращено ко мне. Я затаил дыхание. Мне кажется, что если я сделаю что-то не так, то моя иллюзия развеется дымкой, рассыплется в прах, и я лишь осторожно делаю еще один шаг навстречу.

Сердце колотится в горле, ладони потеют, и я сжимаю кулаки — она так близко и одновременно так далеко. Мне хочется спросить: «Мама, где наши гости?», но я понимаю, что это меня уже больше не заботит.

Нам не нужны гости — нам хорошо и вдвоем. Мы вместе будем наряжать елку каждое Рождество, и я буду дарить ей подарки, а она будет дарить мне… Мне хочется, чтобы она снова, как и тогда, погладила меня по голове, но я не смею просить… Я все еще боюсь, что она уйдет.

— Виктор, — шепчет она, и ее молодое лицо озаряет мечтательная улыбка, когда взор темных глаз направлен на меня.

Я вижу собственное отражение в ее распахнутых глазах, я вижу себя, но на миг мне кажется, что это одновременно и не я.

Я тянусь к ней, и еще секунда — и мои руки ложатся на ее плечи. Я чувствую тепло ее тела, и я знаю, что она настоящая, она никуда не уйдет…

Холодная рука коснулась моей щеки, по телу разлилось приятное тепло, опускающееся тянущим жаром в паху. Я прижимаюсь губами к ее пальцам и часто дышу.

Я отбрасываю прочь призрачное ощущение, что это неправильно. Холодные пальцы ложатся мне на затылок, кровь закипает, я облизываю губы и сглатываю слюну, наполняющую рот. Мелкая дрожь нетерпения, приводящее в странный восторг головокружение…

Она притягивает меня к себе, и я покорно наклоняюсь, крепко сжимая ее плечи. Я не понимаю, что происходит, и, кажется, кроме нас в мире никого нет — только я и она. Желание становится таким нестерпимым, что я только тогда осознаю: я хочу впиться губами в ее рот, хочу стать частью нее…

Я судорожно вздыхаю в последней попытке сопротивляться, но не могу оторвать ладони от ее плеч. Она запускает пальцы в мои волосы на затылке, электричество, прошедшее по телу, рассыпается искрами на ладонях.

Наваждение. Она оттягивает мою голову назад, но потом вновь привлекает к себе…

— Виктор, — снова шепчет она, почти требовательно, призывно, вкладывая имя мне в рот, и я ловлю губами ее губы.

И нет в мире никого, кроме нас, и нет ничего, кроме нас, и я отдаюсь в ее руки, и я становлюсь покорным, как ягненок, как ласковый кот… Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь, но не могу оторваться от нее — я хочу ее, и она будет моей.

Меня кружит в водовороте безумия, и огонь в крови — один на двоих, — и я едва сдерживаю стон, и эта горько-сладкая мука сводит с ума. Я не могу остановиться.

Уже окончательно проснувшись, я понял, что кончил во сне. Какого…

Уткнувшись носом в простыни, перевернувшись на бок, я так и продолжал лежать на кровати, голый, каким вышел из душа. Мне не было холодно. Остатки искр еще гуляли в крови, и разгоряченное, вспотевшее тело не желало поверить, что это всего лишь сон.

Ну и сон!

Хорошо, что это сон.

18. Маска

Музыка поднимала ввысь и низвергала в преисподнюю, толпа с замиранием следила за каждым движением семерых демонов, за каждым исполненным звуком со сцены. Хэллоуинский вечер — канун Дня Всех Святых — собрал в ночном клубе на севере Бруклина три сотни зрителей, центром внимания были мы.

Маски были не только на артистах, толпа пестрила маскарадными костюмами упырей и ведьм, пауков, летучих мышей и прочей нечисти… Однако чаще, все же, попадались кое-как прикрытые картонной маской лица — лишь бы пройти дресс-код, — пришедшие потрясти головой под тяжелую музыку.

Я не замечал в экстазе тянущиеся ко мне руки, я не различал полуприкрытых лиц и тел — я отдался музыке, и толпа передо мной была лишь размытой игрой красок. Меня не волновало, что творится за сценой; то, что звучало у меня в голове и в моем сердце, было единственно важным.

Когда мой голос и голос скрипки слились в созвучии, раздаваясь под сводами зала в финальной квинте, и толпа восторженно взревела, я еще не полностью пришел в себя. Мир качался и плыл, отрезвление наступало постепенно, и я лишь сделал глубокий вдох в живот, крутя в руках шнур от микрофона.

Я заметил его слишком поздно — жесткий взгляд желтых глаз царапнул по лицу, — и черная тень, стоящая напротив в противоположном конце зала, проступила в свете прожекторов. Я ощутил себя беззащитным, лишенным своей скорлупы, совсем одиноким в беспощадном сиянии ярких ламп, направленных на меня.

Микрофон с грохотом выпал из рук на пол, но скребущий по ушам фон и шум утонули в аплодисментах и криках… Я уже несся вон со сцены, перепрыгивая через разбросанный хлам за кулисами.

Я не знал, что именно гонит меня — было ли это страхом. Спрятаться от монстра — который летит следом, дышит в затылок… Оказавшись в гримерной, я развернулся, чтобы запереть дверь изнутри, сердце бешено колотилось. Непослушными пальцами я защелкнул хлипкий замок — как я был наивен, полагая, что это защитит меня!

Старая лампа озаряла квадратное помещение. Черная тень не сунется на свет… Но он не тень, он человек. Лишь человек.

Главное — убедить себя в этом, а потом все встанет на свои места. Он не призрак и не тень, надо просто надрать ему зад! Кто он такой, черт возьми, чтобы я, как последний трус, прятался от него?!

Я шагнул обратно к двери, как только я потянулся к ручке, створка распахнулась. Сорванная щеколда отлетела прочь, и я шарахнулся в сторону.

Желтые горящие глаза прищурились, он ступал медленно и неслышно, он приближался ко мне, а я пятился — чтобы поскорей оказаться на участке света.

— Верни мне ее, — произнес он.

Чарующий голос — с угрозой, одновременно красивый и отвратительный.

Задница врезалась в столешницу, раскалившийся абажур лампы упирался в лопатку.

— Я тебе не мешаю. Иди и возьми.

Ответ пришелся черной тени не по нраву, рука в перчатке медленно потянулась к моему горлу, рассекая кружок света, лившегося из-за спины. Я не успел отпрянуть, крепкий хват уже был на шее, и все, что мне оставалось — это вцепиться в его руку.

Почему я не могу пошевелиться? Оттолкнуть, пнуть, ударить по уху, хоть что-нибудь… Настоящий сонный паралич.

Ему пришлось подойти ближе, он стоял в белом пучке лучей лампы. Дьявольские желтые глаза теперь не горели злым огнем — на свету они оказались человеческими, пусть и необычного, янтарного цвета. Я всматривался в его лицо — и с ним было что-то не так…

На нем была белая маска, изображающая черты лица, и эта маска поначалу показалась мне его лицом! Настолько знакомая по форме, что даже не вызывала удивления. Я судорожно — и тщетно — вдохнул. Он не ослабил хватку, он сжал мое горло еще сильнее, так что я лишь ловил ртом воздух.

Другой рукой он потянулся к моему лицу. Я попытался отвернуться, я зажмурился, стальная хватка не давала двигаться. Я вцепился пальцами в его ледяную руку, но лишь царапал ногтями шелк перчатки. Он сорвал с меня маску — тесемки проехались по волосам, а край царапнул щеку.

— Верни. Мне. Мою. Скрипку, — проговорил он, разделяя слова паузами.

Пальцы сжались вокруг горла еще сильней. Ну все, он меня задушит.

Перед глазами уже плясали искры и тени, зеленые крапинки в желтых глазах расплывались мутным пятном. Сорванная только что маска белела на полу в тени высокого силуэта, склонившегося надо мной — силуэта в черном плаще, который не отражал свет.

Маска была похожа на мою. Маска была такая же… Сердце выпрыгивало из груди, гулкие толчки крови раздавались в ушах тяжелым набатом. Я задыхался — я это понимал, нужно сделать что-то, что заставит его отпустить мою шею…

Я протянул руку вперед вслепую, ладонь уперлась в материал маски, пальцы скользнули под край. Он резко отпрянул в сторону, отступив в тень, позабыв про меня.

Хрипя и откашливаясь, я сполз по краю стола на пол, не обращая внимания на черную тень в противоположном углу. Он стоял неподвижно, я лишь растирал шею.

Никогда не хотел бы испытать этого снова.

Где его удавка? Он молча наблюдал, как я поднимаюсь на ноги, держась за горло, распухшее, будто чужое.

— Я же сказал тебе… Иди и возьми… Чертов говнюк, — прохрипел я в стиле скримовых вокализов, наклонившись, давясь кашлем и подступающей рвотой.

Он продолжал сверлить меня взглядом из темноты. Он меня не понял.

— Скрипки здесь нет! Вали отсюда!

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге возник Бафомет. Смерив нас равнодушным взглядом, он невозмутимо обратился ко мне:

— Виктор, если ты думаешь, что я буду в одиночку отбиваться от толпы твоих фанаток, бросающих трусы под ноги, ты ошибаешься, мой друг.

Тень, стоявшая в углу, хмыкнула. Мет лишь мельком взглянул на него.

Он не узнал незнакомца? Желтые глаза, черный плащ?!

— Я, конечно, понимаю, что ты сейчас занят, но…

Я хотел возразить, но голосовые связки более слушаться не желали. Еще больше мне стало дурно от того, что Мет держал в руках футляр со скрипкой.

Этой чертовой скрипкой!

Я не успел ничего произнести — и черная тень метнулась к Бафомету, заслонив мне обзор. Я ожидал чего угодно, только не того, что Мет, будто не замечая ни реакции незнакомца, ни того, что я сижу на полу, держась за горло, продолжит:

— Ты просил возвращать тебе ее теперь. Наслаждайся, — выдал он, оставляя футляр на полке у двери, и поспешно ретировался, хлопнув дверью.

Я был в шоке.

Желтоглазый незнакомец, вместо того чтобы схватить скрипку и исчезнуть в свою преисподнюю, продолжал стоять ко мне спиной, глядя на закрывшуюся дверь.

Я чего-то не понимаю?

Он медленно развернулся, и свет снова упал на его маску. Если бы я не был уверен, что мою маску он сорвал с меня и отшвырнул в сторону, то я бы подумал, что это она и есть. Я таращился на него.

Черт побери, как Мет мог оставить меня наедине с этим монстром? Неужели он подумал, что это чудище — приятель, зашедший навестить меня после выступления?

Я встал и оперся на стол.

— Ты же этого хотел, — затравленно сказал я, встречаясь взглядом с желтыми глазами, кивая в сторону скрипки.

— Глупый мальчишка, — вздохнул он, качнув головой, — ты меня боишься?

Я хрипло рассмеялся, морщась от боли. Как может быть иначе?

— Опасаюсь, — ответил я. — Забирай и уходи. Иначе я сорву с тебя маску.

Маска — чтобы оставаться инкогнито. У маски множество преимуществ: ты скрываешь свое лицо, ты можешь играть чужую роль, ты можешь быть никем…

Он это прекрасно знал.

— У тебя не получится, — нарочно равнодушно бросил он.

Дурацкая идея… Я бросился на него, пытаясь достать до лица, пальцы уже касались белой маски, но он отшвырнул меня, уворачиваясь. От удара в челюсть я оказался на полу.

Я не мог подняться, по подбородку начинала хлестать кровь, я закрыл рот рукой. Когда я перестал жмуриться, черная тень еще была рядом.

Шум в голове нарастал. Как глупо…

Проваливаясь в багровый туман, растекающийся звенящей болью в голове, я расслышал:

— Ты такой же, как они.

Отвращение, перемешанное с досадой.

19. Тринадцатый этаж

— Ваш дизайнер с ума сошел! — донеслось до меня сквозь стеклянную стенку переговорной комнаты. — Это слишком мрачно, это — слишком пусто. Он тупой, или глаза у него на заднице?

Ну, опять начинается… Неугомонный старик уже двадцать раз на дню меняет свои требования. Свадьба для племянницы в стиле показа модного дома превратилась бы в похороны, если бы я прислушивался к его пожеланиям.

— Я сказал, что хочу плавные мягкие тени. Это что такое?

Фрай в переговорной взял огонь на себя, решив не подпускать старика ко мне, коллеги в опенспейсе внимательно слушали обвинения и перешептывались. Уже прозвучало предложение вернуть меня обратно в бойцовский клуб — туда, откуда взяли.

Я продолжал листать фотографии на компьютере, изображая полное безразличие.

Замечание про бойцовский клуб было уместным — я, действительно, выглядел паршиво: губа разбита, нижнюю челюсть справа украшал синяк, я не смог толком побриться с утра. К счастью, отек и боль доставляли неудобство лишь при попытке зевнуть — но мне постоянно хотелось зевать.

— Виктор, хочешь кофе?

Я оторвал взгляд от экрана, откликаясь на голос Кэти Грэм, секретарши миссис Томпсон.

Я не сразу узнал ее — и сперва не понял причину. Пока я моргал, соображая, она присела на стул с противоположной стороны стола, пытаясь привлечь внимание, и теперь выглядывала из-за монитора, разделяющего нас.

Я рассеянно кивнул, стараясь не слушать возгласы за стенкой — Фрай, наконец, послал старика к черту, тот требовал позвать миссис Томпсон. Если это не прекратится, я встану и кину в кого-нибудь стул — тот, что под Кэти, — и устрою бойцовский клуб в офисе. И плевать, что корпоративная этика запрещает кидаться стульями в коллег.

— Что у тебя с лицом?

Я тоже хотел спросить, что у нее с лицом — потому что причина странности внешности Кэти была в макияже. Он был вечерним, с черными, как у панды, глазами — а обыкновенно, насколько я помнил, она даже ресницы не красила.

— Подрался. Вчера.

Мой краткий ответ, видимо, ее не удовлетворил, и она, перегнувшись через стаканчики с ручками на столе так, что один из них поспешил опрокинуться, охнула, поинтересовавшись:

— А что случилось?

Невольная усмешка вылезла на лицо, челюсть свело от неудачной попытки скривить рот. Я не смотрел на собеседницу, в поле зрения попали разбросанные карандаши и ручки, и ладони сами потянулись их собирать. Когда я покончил с канцелярскими принадлежностями, я заметил неестественно расстегнутые пуговицы блузки секретарши, и брови невольно поползли вверх.

Странная она. Наверное, у нее сегодня день рождения.

— Один тип был неправ, — буркнул я, сделав вид, что не заметил, как она, якобы поправляя жакет, расстегивает декольте еще глубже.

На стаканчики, вновь намеренно опрокинутые грудью Кэти я, естественно, больше внимания не обращал — я просто уставился в монитор, делая вид, что что-то старательно ищу. Старик исчез из переговорной, коллеги обсуждали футбол…

Весь день Кэти так и следовала за мной по пятам, то и дело предлагала кофе, расстегивала на себе блузку еще больше, наигранно поправляла волосы. Меня это не отвлекало и не раздражало, я быстро перестал обращать внимание на странные взгляды. Вряд ли она хотела, чтобы я поздравил ее с днем рождения.

Она, как и другие мечтательного склада ума девицы, вообразила, что если я такой мрачный, задумчивый и печальный — как заколдованное чудовище из сказки, — то однозначно нуждаюсь в том, чтобы меня поцеловали…

Она милая, но я даже не знал, о чем с ней говорить.

После обеда я и вовсе погрузился в свои мысли, снова и снова возвращаясь к странным недавним событиям. Черная тень забрала скрипку, Бафомет еще не знал, что больше на инструменте он не сыграет.

Когда я объясню ему все, он поймет. В глубине души я, все же, был рад, что избавился от скрипки — и надеялся, что теперь черная тень навсегда покинет меня и мою жизнь.

Двери прибывшего на первый этаж лифта разомкнулись, и четверо человек, включая меня, вошли в кабину. Ридель просил отправить документы курьером, большой белый конверт был уже передан в нужные руки, я встал у самой стены, разглядывая трещины в зеркальной поверхности боковин, бездумно уставившись перед собой.

Лифт закрывался, когда внутрь, протиснувшись между почти сомкнувшимися створками, влетела девушка — та самая, которую я увидел тогда у крыльца в первый день посещения офиса. Я еще не успел осознать это головой, а сердце уже начало судорожно биться в горле, как только в дверях промелькнул ее силуэт.

Меня моментально бросило в жар, я не понимал, что происходит: я таращился на ее затылок и каштановые волосы, струящиеся по плечам. Кабину наполнил едва уловимый аромат — сладкие духи, ваниль с восточными нотами…

Я нервно сглатывал, и почему-то некуда было деть руки: я скрещивал их на груди, прятал за спину, засовывал в карманы джинсов… Хорошо, что она не видела меня, с такой рожей мне не стоит ей показываться.

Незнакомка стояла близко, я мог рассмотреть каждую ресничку, каждую морщинку, я чуть ли не заглядывал ей через плечо — но она не обращала на меня внимания, проверяя на мобильном почту.

Мне захотелось прикоснуться к ней, протянуть руку — и я тут же с ужасом одернул себя. Что происходит?!

Мысли путались, мне казалось, что я ее где-то уже встречал. Не в прошлый раз, а когда-то давно… Я не мог вспомнить, но ощущение дежавю было сильным, я стискивал зубы до боли в челюсти, чтобы перестать шумно дышать.

Я боялся, что в следующее мгновение лифт остановится, и я больше никогда ее не увижу. Мне непременно нужно знать, на каком этаже она выйдет. Я не знал, зачем — но нужно.

Очередной уровень — и створки разошлись, раздался звон электронного колокольчика. Шагнув на этаж, девушка исчезла вне досягаемости моего поля зрения, так и не обернувшись.

Я пересилил непреодолимое желание помчаться вслед. От глубокого сопящего вдоха соседи по кабине недоуменно на меня оглянулись, а я уже глупо улыбался.

Пружинистым шагом я вышел из лифта. Незнакомка вышла на тринадцатом.

20. Побеждать огонь огнем

Бафомет не разговаривал со мной уже третий день, и я не решался приходить в клуб. Я не хотел с ним ссориться, но как я мог поступить иначе? К тому же скрипка — эта проклятая скрипка — моя.

Я выкрутил руль вправо, поворачивая на улицу, ведущую к дому. Погода была отвратительная, под стать поганому настроению, дождь барабанил по лобовому стеклу, оставляя мутные и искрящиеся в тусклом свете фонарей дорожки. Скоро выпадет снег — ноябрьский снег, но ньюйоркцы не заметят его, потому что он растает на утро, будто его и не было.

Лучше бы я вообще никогда сюда не приезжал, лучше бы вообще ничего этого не было. Иногда мне казалось, что я уже ненавижу эти одинаковые кварталы и частые перекрестки в Астории, этот кипящий модный Манхэттен, эти бруклинские клубы… Мрачные думы и предчувствия, уныние и осеняя безысходность — как в галерее Бауэри.

Куда бы я ни шел, я везде ощущал на себе чей-то взгляд, еще месяц назад я бы посмеялся над своей паранойей, но не сейчас.

Мне снились странные сны. Именно странные, не страшные, приятные — как могут быть приятны красочные эротические видения, которые покажутся отвратительными при свете дня.

Мне снилась она — та темноволосая девушка. Увлечение стремительно перерастало в одержимость, никогда раньше со мной такого не было… Она просто незнакомка — я ее даже не знаю.

Я не решался познакомиться с ней, это было бы неуместно — особенно после подобных фантазий.

В моих снах мы были знакомы давно, мы прожили множество жизней вместе. Декорации и эпохи сменялись, а она оставалась прежней… Как наяву, она могла являться ко мне, каждый раз я думал, что это не сон, потому что вот я — лежу у себя в квартире, на кровати, и те же стены окружают нас, и осенний дождь стучит по стеклу занавешенного окна… А когда я просыпался от собственного стона, весь мокрый от пота, мне становилось противно от самого себя.

Я не мог противостоять наваждению. Это было сильнее меня.

Чертов суккуб! Расщепленная Звезда в множестве вариантов… Вот бы мои демоны посмеялись, узнав, что у меня за ночные видения.

Если я перестану постоянно думать о ней, если я забуду ее, то она больше не станет приходить… Она стала навязчивым образом, страшнее монстра с горящими желтыми глазами.

Я криво ухмыльнулся, поворачивая ключ в замке входной двери. Сегодня я выпью залпом полбутылки виски и провалюсь в сон без сновидений — и меня не сможет разбудить ни красотка, ни черная тень.

Я поставил стакан на пол и уже сидел на постели, стащив джинсы наполовину — но вдруг вскочил с кровати. Меня осенило: побеждать огонь огнем!

В попытке пройтись по комнате к тумбочке, чтобы собрать содержимое карманов, я запутался в собственных штанинах, болтавшихся между ног как кандалы. Вскоре, я уже застегивал ширинку.

Когда джинсы придется снова снять, лучше это сделать полностью.

…Музыка гремела под сводами Гуд-Рума, и я уже жалел, что поддался порыву прийти в клуб. В любую минуту меня мог заметить кто-то из знакомых, разумнее было пойти туда, где меня никто не знает.

Я прислонился к барной стойке, выглядывая из-за голов, кивая бармену.

— Ой, смотри, это же Виктор!

Сквозь булькающий хрип вокалиста коллектива, обычно выступающего у нас на разогреве, я из-за спины уже различил голоса. Приближающийся визгливый пьяный девичий смех предзнаменовал то, что ко мне через пару мгновений присоединятся любительницы потанцевать, выпить и потрахаться.

Сегодня я ничем от них не отличаюсь, я тоже пришел отдохнуть и приятно провести время.

Я так и не запомнил их имен, они хохотали, рассказывая впечатления о предыдущем концерте, я разглядывал их без стеснения — как товар. Одна была похожа на куклу Барби, сделанную по стандартному лекалу, блондинку, умеющую громко смеяться над сальными шутками и хорошо сосать. Вторая, брюнетка, была похожа на мертвую невесту из фильма Бертона. Белые зубы за вишневыми губами она скалила хищно, и я не удивлюсь, если в сумке у нее, помимо пачки презервативов, окажется страпон.

Некоторое время спустя Барби, осознав, что я уже определился с выбором, и двух девушек мне много, незаметно исчезла, оставив нас с подругой наедине. У нее был приятный голос, она могла поддержать разговор, и даже — игриво, не всерьез — обсуждала недавнюю лондонскую театральную постановку, в которой инсценировали ритуал культа Расщепленной Звезды.

Мне уже кажется, все вокруг помешаны — либо на скрипках, либо на Матери демонов.

Девица облизывала губы, гладила меня по колену — рукой с длинными ногтями, похожими на когти, с помощью которых вампиры ползают по стенам, — а я еще сомневался, лишь угощал ее коктейлем. Я не знал, что меня до сих пор держит — в ней все было так, как мне нравилось.

Какая-то часть меня хотела уйти домой, какая-то часть меня была брезгливой… Мы были достаточно пьяны, чтобы не замечать гул голосов и шум музыки: мы сидели за баром, у нее были красивые стройные ноги, одну она зачем-то закинула мне на бедро.

Я предложил еще коктейль, она отказалась — и поднялась со стула, увлекая меня за собой. Я шел за кулисы, притягивая ее к себе за талию одной рукой.

Она припечатала меня к стене, я усмехнулся, запуская руки под верхний край туго затянутого кожаного корсета. Грудь, полуприкрытая одеждой, была мягкой. Она потянулась ко мне своим алым ртом, но я остановил ее, прижав указательный палец к губам.

Я не хотел, чтобы она меня целовала.

Пока она возилась с моим ремнем и ширинкой, а длинные ногти щекотали живот, я пытался понять, почему мне все время кажется, что что-то не так. Она пыталась вытащить мой член из не до конца расстегнутых джинсов, я держал ее за волосы, она влажно целовала меня в шею.

Настойчивые и грубые ласки возбуждали, но, в то же время, мне было не по себе. Я всматривался в лицо, иногда обращающееся в мою сторону, и ловил себя на мысли, что я сравниваю… Сравниваю с ней.

Они обе были в моем вкусе. У них было что-то общее, даже слишком, но недостаточно, чтобы…

Мы не проронили ни слова, и она уже опускалась на колени, продолжая держать мой член напротив своего лица.

— Я сейчас приду, — прохрипел я, поднимая ее с пола, тут же застегивая штаны.

Она провожала меня недоуменным взглядом.

Спустя мгновение я уже несся к выходу, проклиная себя.

21. Отвращение

Как я мог?! Как в мою дурацкую башку вообще могла прийти эта идея?! Мне было мерзко от себя самого, я жалел, что не разбился на машине по дороге до дома.

Я едва добрался до туалета, не забрызгав содержимым желудка пол в прихожей. Меня выворачивало наизнанку, и, вцепившись в край унитаза руками, чтобы не растянуться на полу в луже, я в перерывах между звуками инопланетных цивилизаций выл в голос.

Так продолжалось мучительно долго — и когда, наконец, не прекращаемые рвотные позывы начали стихать, я, дрожа от слабости, уселся на полу, прислонившись спиной к ванне.

Отдышавшись, я открыл глаза и уставился на лампы в потолке, свет обжигал, мне вновь пришлось смежить веки. Голова еще кружилась, чувство гадливости подступило к горлу, и я в очередной раз пополз к унитазу.

Я ждал, когда пытка закончится. Мышцы живота скручивало, желудок выпрыгивал наружу через глотку.

Когда я смог залезть под душ — не раздеваясь, прямо в одежде, — стало чуть легче. Я нервно стаскивал мокрую водолазку и штаны, я выкрикивал ругательства в молчаливую пустоту, упираясь руками в стену. Я намыливался и смывал с себя пену несколько раз — казалось, что эта проклятая помада въелась в кожу, всосалась в кровь, как яд, и мне никогда не удастся от нее избавиться… Меня уже не тошнило, но было противно, я ненавидел себя, ненавидел то, во что я превратился.

Глаза щипало то ли от мыла, то ли от подступивших слез, я рыдал, я не мог остановиться. Я скулил, снова пытаясь смыть невидимые отпечатки рук и губ, я тер лицо, я царапал кожу, чтобы содрать эту мерзкую маску, я кусал губы до крови, чтобы перестать всхлипывать. Я сел на корточки, обхватив себя за плечи руками.

От мысли, что я бы остался с той девицей, мне стало страшно.

Почему во сне все иначе, почему от мысли о другой в груди, в животе появляется трепет, почему сразу возникает эта приятная тяжесть в паху? Я уже со странной улыбкой облокачиваюсь на стенку душа, рука тянется к члену.

Так, словно она реальная.

Да что же я творю?! Придурок, который боится собственной тени и дрочит в душе, фантазируя о незнакомке!

Я выбрался из-под горячего потока воды и направился в комнату, не вытираясь, а потом завернулся в одеяло на кровати.

Меня била дрожь — то ли от слабости, то ли от холода, — но я продолжал сидеть и смотреть невидящим взором перед собой. Если бы в тот момент явился монстр в плаще, я был бы рад ему — я бы сорвал с него маску, выцарапал бы желтые глаза, придушил бы его… Но у тени же нет тела… А значит, он не сможет меня достать…

Я понял, что засыпаю, когда черная тень, обернувшись мной, прошла мимо в ванную и включила душ. Покрепче завернувшись теплое и уютное одеяло, я уронил голову на подушку и мысленно послал тень к черту, а он показал мне жест из кулака и среднего пальца.

22. Выходной

— Виктор, вы меня слушаете?

Грей смотрел на меня обеспокоенно, я понял, что пропустил мимо ушей все, что он говорил.

— Нет, простите, я отвлекся, — пробормотал я, зябко поежившись.

Мне весь день было холодно, слабость не проходила. Проклятое похмелье.

— Вы в порядке?

Я пожал плечами. Толку от его вопросов… Голова раскалывалась, я очень хотел вернуться домой, воспользоваться выходным днем перед пятидневной рабочей неделей офисного муравья — и зайти в магазин, купить что-то из еды. Обычно в холодильнике у меня — как в чулане старой матушки Хаббард из детского стишка.

Только потом я вряд ли оживу, как ее пес, если сдохну от голода.

Я задумчиво взглянул на мутное серое небо Файненшл-дистрикт за окном, затем удостоил вниманием юриста, терпеливо ожидающего ответа.

— Да, я в порядке.

Грей вздохнул.

— Чтобы оспорить сделку на аукционе, вам нужно будет показать инструмент независимому оценщику — чтобы подтвердить, что это именно та самая скрипка.

— Почему нельзя оставить все как есть? — возразил я. — Мне наплевать, куплена она или унаследована, это совершенно не важно.

— Мистер Райхенберг, эти заботы я возьму на себя. Ваша задача — всего лишь нанести один единственный визит. Я сообщу вам адрес чуть позже. Это юг Бруклина, район Кони-Айленда.

Черт его дери, вот пристал-то! Не собираюсь я никому наносить визитов — тем более, что у меня больше нет скрипки. Зачем мне лишние проблемы?

— Я же уже сказал: мне не нужны обратно деньги.

Я чуть не проговорился, что меня вообще на аукционе не было, а виноват во всем хитрожопый Хедман, внесший мое имя в список участников.

Меня знобило, я натягивал рукава толстовки на запястья и ерзал на стуле.

— Быть может, есть причина, по которой вы не желаете кому-то показывать скрипку или заявлять, что вы ее владелец? — прищурился юрист.

Я покачал головой.

— Нет. Я просто не понимаю, зачем столько шума из-за дурацкой скрипки.

Он откинулся на спинку кресла, потянулся за пачкой сигарет, щелкнул зажигалкой — с изображением сцены охоты на вепря в узорах белых пятилистных лилий. Я бы тоже закурил, но в горле першило, я почему-то не мог даже смотреть на сигареты.

Грей вещал про страховку для инструмента, но я не слушал: я вновь провалился в размышления.

В какой-то момент я закашлялся от дыма, прервав монолог юриста на середине фразы, скомкано попрощался и поспешил удалиться. Меня уже бросало то в холод, то в жар, состояние было паршивое.

По дороге домой, уже в Астории, я зашел в супермаркет. Руки тянулись к шоколадным батончикам, от человеческой еды меня воротило так же, как от сигарет. Готовить я не умел, чаще я заказывал пиццу или брал по пути что-то из мексиканской кухни, реже покупал еду, которую достаточно просто разогреть — и благополучно забывал о ее существовании в холодильнике до истечения срока годности.

С коробками полуфабрикатов и торчащими из-под мышки шоколадками я уже шагал к кассе вдоль прилавков, ощущая, что силы на исходе. Вдруг кто-то схватил меня сзади за плечи, выкрикивая имя на ухо, от неожиданности я выронил покупки на пол.

Кафцефони улыбался во весь рот — а мои руки невольно сжались в кулаки… На нас уже обратили внимание покупатели и кассиры, выглянувшие со своих рабочих мест на шум, а Сандстрем, в свою очередь, зачем-то держал меня за плечи, не давая пошевелиться.

— Да отпусти ты! — буркнул я, недовольно вырываясь.

— Рад тебя видеть.

— Скучал?

Кафц кивнул, раскрывая объятия.

— Конечно, с того вечера ты вообще ни разу не появлялся.

«Появлялся, — мысленно отозвался я, отступая на шаг назад, — но лучше бы меня там не было…»

Я наклонился и начал собирать покупки, голова гудела.

— Лучше бы помог, — недовольно фыркнул я.

Когда батончики и коробки вновь оказались в руках, а Кафц снисходительно похлопал по упаковкам ладонью, проверяя нагроможденную конструкцию на прочность, одна касса освободилась, и я протопал туда.

Сандстрем, хихикая, шел следом.

Мне казалось, каждый в зале уставился на меня, когда бумажник, не без труда извлеченный из кармана, с глухим издевательским шлепком упал на пол. Кафц прыснул.

— Да что ты ржешь?! — с досадой воскликнул я, наклоняясь за кошельком.

Все молча смотрели, как я расплачиваюсь, шуршу бумажным пакетом, а потом молча выхожу из магазина.

— Что-то ты какой-то странный сегодня, — заметил Кафц, догнав меня на крыльце.

Когда я садился в машину, я поклялся больше в этот магазин не ходить. Кого я обманываю? Я об этом забуду на следующий же день.

23. Сказка про чудовище

Она поправила на мне одеяло, собираясь пожелать спокойной ночи и уйти, но я настойчиво потянул ее за рукав с безмолвной просьбой остаться. Я понимал, что я уже взрослый, и капризничать мне не положено, но спать не хотелось.

Воспользовавшись своим излюбленным приемом, я заныл:

— Ну ма-а-ам…

Она вздохнула и присела на кровать рядом, поцеловав меня в макушку.

— И что ты хочешь? Ты сам сказал, что книжка про изобретателя тебе не понравилась.

Она улыбнулась, устраиваясь рядом с моей подушкой. Я повернулся к ней, чтобы видеть бледное лицо, и свет ночника делал ее черные ресницы еще длиннее.

— Расскажи мне сказку.

— Сказку? — изумилась она и наклонилась ко мне, улыбаясь все шире; я тоже невольно улыбнулся. — Ну если ты хочешь…

Я кивнул в согласии, и она потрепала меня по волосам, вновь поправляя свалившееся в сторону одеяло.

— Хорошо, тогда слушай, — вздохнула она.

На мгновение мне показалось, что ее красивое лицо стало грустным, но это была лишь игра теней.

Я улыбнулся ей, закрывая глаза и откидываясь на подушки: если сказка будет интересной, я обязательно дослушаю до конца. Когда я еще сам не умел читать, она читала мне вслух, и какими бы увлекательными ни были приключения книжных героев, я засыпал практически сразу. Мне нравилось слушать ее голос, с ним мне было умиротворенно и хорошо — я мог слушать все что угодно.

Иногда я воображал, что моя мама волшебница, а голос и слова — это магические заклинания, потому что звуки — это такие же прикосновения.

Она гладила меня по плечу, а я подсматривал из-под опущенных ресниц, как руки подтыкают одеяло, заворачивая меня в конверт. Мне было тепло и уютно, я блаженно жмурился, пытаясь не улыбнуться, но рот все равно растягивался в улыбке. Я ждал, когда же она начнет, но знал: до тех пор, пока она не убедится, что я надежно укутан, сказке не бывать.

Наконец, она начала:

— Жила была принцесса…

Я заворочался, подкладывая руки под голову.

— Умная, добрая и красивая. Как и все принцессы.

Я молчал, вникая в каждое слово.

— У принцессы было хобби: собирать редкие вещицы со всего света. В ее замке был настоящий музей необычных произведений искусства, музыкальных шкатулок, украшений. Но на каждый свой день рождения принцесса дарила себе нечто особенное — то, что нельзя купить, то, чего ни у кого другого нет… Она любила воплощать свои мечты в реальность.

— Она что — дарила подарки сама себе?

Я в недоумении повернулся на спину, выпутываясь из одеяла.

— Да, — не сразу ответила мама. — Принцесса была одинока, одна единственная в своем королевстве. У нее не было никого, чтобы дарить ей подарки.

Мне стало жаль принцессу: она была красива, умна, а у нее не было ни родителей, ни друзей, с которыми бы она играла и гуляла. Как же несправедлива жизнь, даже в сказках!

— И на свой двадцатый день рождения во сне она увидела прекрасный пятилистный цветок белой лилии, который пел дивную песню. Принцесса любила музыку — она красиво пела, играла на музыкальных инструментах…

Я вновь перебил рассказ, беспокойно ерзая в одеяле, тут же на меня накинутом:

— А на каких?

— На фортепиано, на гитаре и на барабанах.

Я одобрительно кивнул, а она продолжила.

— Этот цветок завладел воображением юной принцессы, и она во что бы то ни стало решила его найти. Она собралась в путь и отправилась на поиски поющей лилии. Долго бродила она по свету, у всех спрашивала про этот невиданный цветок, но все люди, встречавшиеся ей на пути, лишь качали головой: никто никогда не слышал о таком чуде.

Принцесса искала этот цветок везде, где только проходили людские тропы, спрашивала она и у зверей в лесу, и у птиц в райских садах, и у мышек на полях фермеров, и у рыб на дне глубоких озер, но никто и никогда не знал, что за чудесный цветок может петь дивные песни.

Настала ночь — одна из многочисленных ночей и дней, что провела принцесса в странствиях. Она не знала, сколько месяцев или лет прошло с тех пор, как она отправилась в путь. Она выбилась из сил, а цветок снился ей постоянно, и его песня не давала ей покоя. Принцесса без сил упала на траву посреди дремучего леса, заблудившись, отчаявшись найти дорогу, и горько заплакала… Она уснула в слезах, понимая, что никогда так и не найдет этот прекрасный цветок, который каждую ночь пел ей песни о любви и счастье. Даже волки, дети ночи, сверкая в тени сумрачного леса желтыми глазами, ходили кругами, но не тронули девушку.

Утро встретило ее алым рассветом — новое солнце вступило в очередной день, но принцессу ничего больше не радовало, она утратила надежду. Сердце ее похолодело, будто умерло, и она брела, куда глаза глядят, ничего вокруг не замечая. Она проходила леса и болота, бескрайние степи и широкие луга… В ее ушах звучал голос прекрасной пятилистной белой лилии, которую ей никогда не удастся найти.

Она сама не поняла, как очутилась в чудесном саду, она не знала, как ноги привели ее туда. Райские птицы порхали в кронах деревьев, с ветвей которых свисали спелые плоды, притягивая к земле, лесные зверьки устраивали игры в догонялки… Принцесса была голодна, но она не стала срывать фрукты с веток — она знала, этот сад чей-то, ей не нужно было чужое.

Полуденное солнце играло в зеленой яркой листве, прогревая воздух, и принцесса почти позабыла о печали. Сердце робко билось в груди. Она шагала по прекрасному саду, вдыхая ароматы травы и цветов, она разговаривала со зверьками: белочками, зайчиками, полевыми мышками…

Но произошло то, что принцесса не смела предположить и в своих самых смелых мечтах. Когда она оказалась в центре райского сада, она увидела ту самую лилию, что снилась ей все это время… Дыхание перехватило, и она, дрожа от радости, подбежала к цветку и сорвала его… Он должен принадлежать только ей, она так долго его искала… Вот он, вожделенный и долгожданный!

— И что было дальше?.. — мой голос нарушил тишину, мне было любопытно, но мама почему-то замолчала, она лишь задумчиво теребила подол платья.

Она взглянула на меня, а потом крепко обняла, и я прильнул к ней, ожидая продолжения истории о принцессе.

— …Но вдруг небо почернело, казалось, все солнца мира исчезли. Голос, нечеловеческий, грозный, словно громовые раскаты, прорезал воздух, и холод охватил тело принцессы. Страшный голос произнес: «Как ты посмела вторгнуться в мои владения, глупая девчонка?! Как ты посмела сорвать мою любимую лилию?! Теперь ты никогда не покинешь это место, ты навсегда останешься моей пленницей!»

От ужаса принцесса потеряла сознание, и лилия выпала из ее рук.

Она очнулась в комнате, по обстановке напоминавшей ее собственный замок, и она сначала подумала, что это всего лишь сон — однако вскоре принцесса поняла, что натворила. Ей было очень стыдно за проявленную дерзость, но она ничего не могла поделать… Комната, в которой ее поселил таинственный хозяин, оказалась золотой клеткой в башне чужого, незнакомого замка, дверь была заперта, на окнах — решетки.

День и ночь принцесса плакала от страха неизвестности, день и ночь томилась в неведении, все время она проводила в одиночестве. Когда она просыпалась, на столе оказывалась вкусная еда, а когда она засыпала, пустые тарелки исчезали, чтобы на следующий день наполниться вновь. Обладателя страшного и грозного голоса она ни разу не видела — он избегал ее.

Но кто-то же приносил ей еду, кто-то же заботился о том, чтобы она не умерла с голоду?..

Принцесса горевала не из-за собственной участи пленницы, она ощущала свою вину перед тем, кто так же, как и она, любил ту лилию, которую она хотела присвоить себе.

Однажды утром в ее окно залетела птичка. Принцесса тут же стала расспрашивать ее о таинственном обитателе замка, но птичка лишь говорила, что ей не разрешено даже близко подлетать к окну принцессы. Тогда принцесса, утверждая, что сожалеет о содеянном, взмолилась узнать хоть что-то… И тогда птичка поведала страшную тайну хозяина замка.

— Может, на сегодня хватит? — вдруг сказала мама, вопросительно глядя на меня.

Ее последняя фраза не вязалась с повествованием. Мне даже пришлось приложить усилие, чтобы вынырнуть из сказочного мира с принцессой и страшным голосом, заточившим ее в золотую клетку.

Я замотал головой, всем своим видом демонстрируя, что я вовсе не собираюсь спать, и сказка меня очень заинтересовала.

— Ну пожалуйста… Я ни за что не усну, так и не узнав, что стало с принцессой.

Я сделал умоляющее выражение лица, и она поцеловала меня в лоб.

— Мой милый, это долгая история.

— Вот и хорошо, — пробормотал я, устраиваясь на другом боку, уткнувшись носом ей в плечо.

— …Хозяин замка оказался музыкантом, который всю свою долгую жизнь провел в одиночестве. Он построил свой замок сам, пятилистную белую лилию он научил петь силой своего мастерства. Мирские судьбы его не волновали — он был далек от обыкновенной суеты человеческих жизней. Люди не понимали его, и он тоже не старался их понимать. Он презирал их за нечуткость и дурной вкус, он презирал их за то, что…

Принцесса никак не могла понять, почему до сих пор не нашлась родственная душа, которая бы смогла понять гения-отшельника: он талантлив, умен и вероятно, хорош собой… Принцесса незамедлительно задала вопрос о внешности незнакомца, а птичка испуганно огляделась по сторонам. Видя блеск в глазах юной принцессы, она ответила: «Он никогда не сможет быть таким, как все люди. Все, кто когда-либо видел его, умирали от ужаса. Вы единственная, кто остался в живых после встречи с ним… Потому что вы не видели его».

Едва успела птичка договорить, как за дверью комнаты принцессы послышался рык — и стены сотрясались от страшного звука. Птичка поспешно улетела… Но в этом вопле была не только ярость — нем были боль и отчаяние.

Принцесса испугалась, но сразу же поняла, что незнакомец не причинит ей вреда. Кем бы ни был этот таинственный обитатель замка, он не обидит ее. Если бы он хотел, он бы давно это сделал… Если она сама не станет его провоцировать.

У нее появился план: притвориться спящей и посмотреть, кто приносит ей еду — что поделать, такова любопытная женская природа. Той же ночью, когда дверь в комнату приоткрылась, принцесса не могла различить ничьих шагов, не могла разглядеть ничего, кроме полнейшей темноты. Она изумленно села на кровати — и в тот же миг что-то всколыхнуло воздух, будто ветром, черная тень прошмыгнула в дверной проем, и створки вновь закрылись на замок.

Ночной посетитель не проронил ни слова, но принцесса знала, что это был хозяин замка.

На следующую ночь принцесса вновь была намерена подкараулить незнакомца, притворившись спящей, но на утро вдруг обнаружила, что дверь в комнату не заперта. Она отправилась бродить по коридорам, ей нравилось все в его доме, она не считала минуты и часы прогулки — и даже не вспоминала, что существует мир за стенами замка, и не думала о побеге. Потом она оказалась в библиотеке.

Принцесса любила читать, она решила набрать себе в комнату книг. На большом дубовом столе лежали старинные манускрипты и трактаты, и принцесса знала их язык.

В них говорилось о проклятии, которое постигло хозяина замка. Он был уродливым чудовищем, сотворенным создателем для сияющей звезды, центра вселенной, творцом без человеческого облика, но с человеческой душой. До конца своих дней он вынужден влачить свое существование в одиночестве… Так вот о чем говорила птичка!

Чьи-то сильные руки схватили ее и выволокли из библиотеки, страшный голос кричал на нее, ругал, что она посмела покинуть башню, тряс как тряпичную куклу, но она смотрела широко распахнутыми глазами на…

— Чудовище? Оно было страшное? — прошептал я, инстинктивно прижимаясь к маме ближе.

Мне казалось, что все тени вселенной сейчас окружили нас в комнате, и тусклый свет ночника не рассеивал сгустившийся мрак.

— Нет, милый, она не видела чудовище…

— Как это?

Но она лишь вздохнула, обняв меня крепче, продолжив:

— …Принцесса не видела ничего — они стояли в темноте, и тень скрывала того, кто находился перед ней. Она могла видеть только его янтарные глаза. И это спасло ее тогда.

Он вновь запер ее в комнате в башне, тщательно замкнув все замки, а она упала на кровать и разрыдалась. Она не могла поверить в его жестокую участь, в проклятье, которое невозможно разрушить.

Но чудовище не знало, что принцесса прочла книгу.

— Мам…

Мне показалось, что она плачет, и я испуганно приподнялся на локтях, чтобы заглянуть ей в глаза, но когда она на меня посмотрела, в глазах не было слез.

Но она была печальна — как та несчастная принцесса из сказки.

— Мам, она так и осталась жить в замке с чудовищем? Почему она не сбежала? — спросил я после паузы.

— А зачем ей бежать?

— Ну, как же… — я недоумевал, почему она не понимает — это же так очевидно. — Это же чудовище. Как можно знать, что рядом где-то бродит чудовище, да еще и держит тебя взаперти, и при этом спокойно ходить в библиотеку?

Она тихо рассмеялась, погладив меня по плечу.

— Он же не обижал ее… Она сама во всем виновата, она хотела украсть у него лилию. Разве не так?

Я мрачно кивнул, все еще ничего не понимая.

— Но зачем он держал ее у себя? Он мог ее сожрать, сварить, я не знаю… Зачем ему она?

Мама теперь не скрывала снисходительного, но доброго смеха. Прислонившись лбом к моему лбу, она сказала:

— Мой сладкий, он просто полюбил ее.

— Полюбил? — я удивленно ахнул. — Разве чудовища могут любить?

— Еще как могут… Они любят намного сильнее людей, они вкладывают в это чувство все, что у них только есть, потому что знают, что эта любовь — все, что у них есть, одна и на всю жизнь.

Я недоверчиво хмыкнул, но не спешил высвобождаться из ее объятий.

— Но погоди, неужели он думает, что она тоже сможет его полюбить? Он же…

Она как-то странно на меня посмотрела — прямо в глаза, — но я лишь недоуменно завертелся в одеяле.

— Что «он»?

— Чудовище.

Ее взгляд упал куда-то на мои согнутые под одеялом коленки. Когда она вновь на меня посмотрела, меня охватило чувство, что я сказал что-то не так.

— А что — чудовище, по-твоему, нельзя полюбить?

Но я же сказал правду! Чудовище нельзя полюбить — и все это знают! Чудовище — это чудовище, и ничего с этим не поделаешь…

Мне стало не по себе под пристальным взглядом мамы, но я до сих пор не вникал в эту странную мысль о любви.

Когда она заговорила вновь, ее голос смягчился:

— Виктор, когда ты вырастешь, ты поймешь… Есть вещи, которые нельзя оценивать только по их внешнему виду — по оболочке, в которую они заключены. Нельзя смотреть на обертку, но не видеть содержимое.

Я хотел было сказать что-то в собственное оправдание, но она не дала мне возразить.

— Тебе интересно узнать, что было дальше?

Я медленно кивнул — мне, действительно, было интересно, но я уже не был уверен, что все до конца понимаю. Уж какая-то странная сказка…

Я позволил закутать себя в одеяло и умиротворенно закрыл глаза, ощущая руки, обнимающие меня за плечи.

— …Чудовище следило за тем, чтобы принцесса больше не выходила из комнаты. Она должна была думать, что его нет поблизости, и иногда ей казалось, что его действительно нет — и это всего лишь бесконечный сон.

Белая лилия уже не пела ей во сне. Жизнь словно покинула принцессу, потому что она чувствовала себя одинокой… без него.

Если бы принцесса успела прочитать те древние письмена до конца, прежде чем чудовище застало ее в библиотеке, она бы узнала, что проклятие можно снять… Но она не могла этого знать — она и так знала больше, чем ей полагалось.

Дни тянулись бесконечно долго, а ночи — еще дольше. Принцесса, как могла, старалась не засыпать, чтобы хотя бы краем глаза увидеть крадущуюся к ней в ночи тень, чтобы хоть раз ощутить приятное дуновение ветерка от черного плаща… Но она не помнила, как погружалась в сон, и просыпаясь, она видела на прикроватной тумбочке свежий завтрак.

В одну ночь хитрая принцесса решила лечь спать прямо у двери, ожидая, что как только хозяин замка появится у нее в комнате, она сразу же проснется и заговорит с ним. Она всего лишь хотела попросить прощения за свое поведение — и больше ничего.

Все вышло так, как она и предполагала: он никак не ожидал, что, зайдя в комнату бесшумной тенью, запнется о храпящую принцессу. Не успел он ничего сообразить, как она, проснулась и заговорила с ним. Она очень старалась не спугнуть и не разозлить его. Она просила хотя бы изредка выпускать ее из комнаты и обещала, что не будет пытаться сбежать.

Удача была определенно на ее стороне: спустя неделю чудовище уже иногда отворяло дверь комнаты, потом он начал заходить к ней и приносил книги, чуть позже они уже начали говорить об этих книгах. Принцессе нравилось с ним общаться, он уже не избегал ее — ей даже иногда казалось, что он улыбается на ее остроумные шутки. Как и прежде, принцесса не могла его видеть — его всегда скрывала тень.

И она ни разу не вспомнила, что он чудовище.

Пролетали дни, месяцы… Райский сад уже отцвел, и яркие листья пожелтели, затем опали, землю накрывало белое покрывало, и оно сошло со временем. Весна распускала первые почки на обновленных деревьях в саду, принцесса смотрела в окно. Она не мечтала вновь увидеть весеннее солнце — она была готова обвенчаться с тьмой, лишь бы… Лишь бы остаться с ним.

Она думала, что давно наскучила ему — иногда ей казалось, что он с радостью вышвырнул бы ее из своего замка, но слово, данное когда-то тем летним днем в саду, держало его. Она чувствовала, как он иногда напряжен, разговаривая с ней, и ему хочется поскорее сбежать, лишь бы не видеть ее… Ей было обидно, что она его совсем не интересует.

Однажды за ужином — а они каждый вечер ужинали вместе, и их разделял длинный и мрачный обеденный стол, — принцесса попросила его спеть ей. Она знала, что голос, который она полюбила, голос пятилистной белой лилии, что пела ей во сне, был его голосом.

Он отказался. Он объяснил это тем, что просто не в настроении, и потом как-нибудь, в другой раз, он обязательно ей споет, но принцесса поняла, что он лжет.

Принцесса думала, что он просто ее не любит.

Она, задыхаясь от душивших ее слез, говорила ему все, о чем размышляла темными ночами, томясь в одиночестве в своей башне… Она кричала, что нельзя постоянно жить так, как живет он, боясь света только потому, что свет иногда обжигает.

Она призналась ему в любви, а он так и стоял напротив, не проронив ни слова.

«Нет, вы не можете любить меня», — наконец пробормотал он.

Он словно не слышал ее. Он смотрел на нее, она умоляла его позволить остаться с ним.

Вдруг он резко приблизился к ней, схватил за плечи, и его янтарные глаза горели, но она не испугалась. Он хотел напугать ее, но принцесса не боялась чудовища.

«Сейчас я докажу тебе, что ты лжешь сама себе», — прошептал он и вышел на свет.

— Ой, — вырвалось у меня, и я понял, что крепко вцепился в одеяло, ожидая финала истории.

Ноги непроизвольно дернулись в попытке сбежать, но в объятиях мамы мне были не страшны никакие чудовища.

В ответ на мой немой вопрос, она лишь мягко улыбнулась.

— …Принцесса, как и прежде, не видела в нем чудовища. Все, что мы себе напридумывали — правду и неправду — хранится у нас в голове. Зрение избирательно, и мы видим то, что хотим видеть. Принцесса не хотела видеть в нем чудовища — и она не видела… Нужно лишь только захотеть.

— Но проклятье теперь снято? Принцесса полюбила чудовище — он стал человеком?

Мама вздохнула, упираясь носом куда-то мне в макушку.

— Не все ли равно? Она любит его и такого… Нет, проклятие не исчезло, и он так и остался… чудовищем. Но для нее он был самым прекрасным человеком на свете, потому что, когда любишь, не замечаешь ничего, кроме того, что хочешь замечать, — она на мгновение замолчала, подбирая слова. — Да, Виктор, не всегда сказки бывают с очевидным финалом — и не обязательно с чудесами. Разве мало того, что они встретились и были счастливы?

24. Болеть плохо

Я проснулся в холодном поту от звонка будильника. Светящийся прямоугольник телефона надрывался на противоположной стороне кровати, я тянул руку на ощупь. Тело не слушалось, я пытался выковырять телефон из-под простыней — только чтобы он заткнулся.

Наконец, я выключил будильник, отшвырнул устройство в сторону — и оно вновь потерялось где-то в одеяле.

Сон прошел, но неестественная тяжесть осталась, было трудно дышать и сглатывать, горло распухло. Голова раскалывалась, кости ломило, и я лишь застонал, уткнувшись носом во влажную подушку. Я подтянул колени к груди, накрывшись одеялом, было то холодно, то жарко.

Вчера на ночь я выпил виски — но не помнил сколько. Сейчас я чувствовал себя паршиво — и вовсе не от похмелья.

«Болеть плохо», — мысленно заключил я, закашлявшись.

В мой первый год бродяжничества в Вене я перепробовал, кажется, все варианты ночевки — от бараков и заброшенных зданий до картонной коробки. Я застудил себе все, что можно, я провел в бреду около недели, которая казалась вечностью, настоящим путешествием в ад — из девяти кругов, как у Данте. Я искренне думал, что сдохну и не переживу зиму… Только спустя пару лет я узнал, что это у этого прихода с просмотром мультиков было название — пневмония, и что по одиночке бродяги выживают намного реже, чем группами — потому что теплое тело рядом хоть как-то греет.

Я не запоминал имен и кличек, меня редко использовали в качестве теплого тела, но я за год выучил, где и с какой частотой для бездомных организуют ночлежки и обеды, и где можно погреться у горящей бочки, на которой кто-то жарит вонючую крысу.

Страшные истории про людоедство я только слышал. При мне ни разу никого не съели — только били или имели. Я бегал быстро, даже когда мочевой пузырь был переполнен, а от холода испражняться было больно.

Были моменты, когда я жалел, что сбежал — и кусал кулаки, чтобы не орать от отчаяния, подступающего от пустого желудка к горлу фантомной рвотой. Я сбежал, потому что не мог выносить издевательства подростков-хулиганов, чаще — над беззащитной мелюзгой, реже — надо мной; я не понимал странную логику воспитателей, отказывающихся делать из детей полноценных людей, а не агрессивных, но покорных зомби.

Им было нужно, чтобы мы по расписанию ходили на прогулки и доедали обед до последней крошки, чтобы притихали по команде, как дрессированные псы — и при необходимости срывались с цепи, чтобы потом получать по хребту.

Нас не мучили и не били, до нас просто никому не было дела. Мы были предоставлены сами себе.

Когда дети болели, их не любили и воспитатели — за то, что доставляют неудобство, и дети — потому что мешают спать, кашляя по ночам. Про тех, кого отправляли в лазарет — когда они были совсем плохи, — говорили, что они не вернутся — и рассказывали жуткие истории про вырезание аппендицита прямо в кабинете нашей медсестры. Я боялся, что у меня воспалится аппендицит — потому что верил, что вырезают не его, а половину кишок и что-нибудь еще в придачу.

Я мечтал, что сбегу, с тех пор как себя помню. Я не тешил себя надеждой, что меня усыновят — потому что каждый день нам твердили: «Да кому ты нужен, сопливый засранец? От тебя даже собственная мать отказалась». Я мечтал, что как только покину территорию приюта, то вмиг стану свободным — и буду сам себе хозяин.

Я был наивен. Кажется, самым сложным во взрослой жизни для меня было вовсе не отбиваться от уличных хулиганов и прятаться от полиции и социальных служб, а нести за себя ответственность.

Я не хотел никуда идти, я продолжал таращиться в темный потолок. За окнами тусклое небо уже начинало проясняться, но я не мог этого видеть — плотные шторы скрывали от меня утренний свет. Я с разочарованием осознал, что наигрался — и вовсе не горел желанием возвращаться в офис.

Я не без труда набрал рабочий номер и, прислонив трубку к уху, слушал длинные и резкие гудки. Позвонить на ресепшен было проще, чем искать чьи-то контакты и писать в чаты.

Офисный планктон с упоением обсуждал сплетни, сериалы, футбол и любовные приключения, они подражали авторитетам, ненавидели друг друга и в то же время скалились в приветственной улыбке. Я держался обособленно, лишь изредка перебрасывался на кухне фразами с Риделем, дававшим мне рекомендации о каждом блюде из вендингового аппарата, а Фрай сочувственно вздохнул, когда однажды меня обозвали сатанистом — потому что его тоже обзывали сатанистом.

Секретарша Кэти, к счастью, оставила меня в покое.

Я мучился от жажды, но не смог заставить себя встать с кровати. Меня начало затягивать в сон.

— Дизайн-студия Марты Томпсон, доброе утро.

— Кэти, привет, это Виктор.

— Виктор!

— Я заболел, я сегодня не приду.

— А что случилось?

Встревоженный голос полоснул по перепонкам, я отстранил телефон от уха.

— Завтра я буду в порядке, так что пусть не обнадеживаются…

Горло першило, будто я наелся острого речного песка. Я сглотнул.

— Давай я приеду к тебе?

— Нет, не стоит. Спасибо. До завтра, Кэти, — поспешил ответить я и положил трубку.

Вовсе незачем ей приезжать, да и зрелище я представляю жалкое.

Почему я не могу управлять предметами силой мысли? Я обреченно вздохнул, закрыл глаза, готовый на все ради глотка воды. Я надеялся, что смогу уснуть снова, и тогда жажда отступит. Я проваливался в забытье, но просыпался от боли в горле и надоедливого кашля.

В комнате было темно, я не знал, сколько прошло времени с тех пор, как прозвенел будильник. Казалось, прошла уже неделя, как я кровати, не в силах встать и даже дойти до туалета. Я отбрасывал влажные простыни, безуспешно пытаясь лечь удобно, так, чтобы ничего не болело и не ныло.

Почему-то хотелось плакать, я сжимал зубы до боли в челюсти, во рту был соленый привкус крови с искусанных губ.

В странных видениях моя персона и черная тень смешались, я видел его желтыми глазами сквозь мрак, я мог слышать то, что не дано услышать другим… Потом я возвращался в комнату, на кровать, весь мокрый от пота, без сил, чтобы встать.

Почему-то вдруг вспомнился встреченный накануне Кафцефони, он вел себя так, словно ничего не произошло. Музыканты, очевидно, ничего не заподозрили, по их версии я просто ушел раньше обычного в гримерку, а потом незаметно покинул клуб и отправился домой — чтобы никто не видел моего разбитого лица. Никто не мог знать, что случилось тогда — даже Бафомет, видевший мистера Маску.

Неужели они не почуяли подвох, не заметили странности? Если Бафомет не узнал в моем желтоглазом незнакомце скрипичного вора, значит, это был кто-то другой?

Быть такого не может! Мистер Маска — единственный претендент на роль злодея, готового любой ценой заполучить скрипку.

Я до сих пор понятия не имел, как объясню исчезновение инструмента.

Перевернувшись на живот, я слабо стукнул кулаком в подушку. Мне хотелось стащить с себя футболку, прилипшую к телу, но я сперва лишь раздраженно дернулся в простынях. Спустя какое-то время я, все же, отшвырнул футболку в сторону и закрыл голову руками.

Я свернулся в позе эмбриона, чтобы сохранить тепло, у меня не было сил натянуть одеяло.

— Мама… — почему-то сквозь дрему пробормотал я. — Пожалуйста.

25. Концерт завтра

К вечеру мне стало лучше. Когда я умылся, из зеркала над раковиной на меня смотрел все тот же заморыш с зеленым лицом, и я показал ему жест из кулака и пальца. Настоящий детеныш енота и пруд — но он, в отличие от меня, подружился со своим отражением.

Я сидел на унитазе, голый, без футболки, спустив штаны до пола, и тер лицо руками, чтобы перестать клевать носом, глаза слипались, я жалел, что встал с кровати. Ничего не хотелось делать.

Когда я натянул джинсы и поплелся на кухню, на столе я обнаружил не только купленные шоколадки, но и коробки с готовой едой — которые подразумевалось убрать в холодильник. Контейнеры с печальным содержимым отправились в помойное ведро.

Я включил чайник и сел на табурет. Преодолевая желание упасть тяжелой головой на столешницу, я рассматривал руки, лежащие на коленях, слушал мерное бульканье закипающей воды. Шрам на правом запястье, доходящий чуть ли не до середины ладони, почти незаметен…

Заколдованная скрипка Архитектора! Чушь.

Чайник закипел, исторгая из носа горячий пар. Я поднялся, начал бездумно наливать воду в кружку. Я понял, что что-то не так, когда рука самопроизвольно отдернулась от кипятка, уже выливающегося из кружки на стол.

Я с грохотом стукнул чайником о столешницу, бросился к раковине, сунул пальцы под струю холодной воды. Меня вновь клонило в сон, я облокотился бедром на рабочую поверхность стойки, чтобы не повалиться на пол. Задумчиво болтая рукой и забрызгивая все вокруг, я впал в транс, уставившись куда-то перед собой. Ледяная вода успокаивала, и я продолжал держать руки под краном…

Когда моя голова очутилась под струей, я вдруг очнулся, судорожно хватая ртом воздух. Не понимая, что происходит, я отпрянул.

Я, наконец, проснулся.

Будто сквозь плотные стены доносился звук телефона. Я схватил кухонное полотенце и отправился в комнату.

Я смотрел на экран, вытирая волосы: это был Бафомет. Вода стекала по позвоночнику в штаны, я взял трубку.

— Привет, Виктор, — беззаботно поприветствовал меня он. — Что-то ты совсем обнаглел, тебе не кажется?

Я растерялся.

— В чем дело?

Мет рассмеялся.

— Концерт завтра, а ты ни разу на репетицию не пришел. Неужели у австрийского графа так много дел, что он забыл про нас?

— Концерт? Какой концерт?

Я ничего не соображал.

— Мет?.. — растерянно позвал я.

— Дубина, я же тебе говорил, фестиваль перенесли на завтра. Неужели забыл? Ты странный в последнее время… Приходи пораньше, чтобы успеть — все обсудим. Хотя бы скрипку не забудь.

Я не успел возразить, он уже повесил трубку.

Как я смогу петь в таком состоянии? И скрипка… Нужно было сказать ему все сейчас! Я обреченно вздохнул и швырнул телефон на кровать. Потом я продолжил вытираться.

С демонами я год — с прошлой осени. Я пытался найти себе занятие в Нью-Йорке, связанное с музыкой, я пробовал себя в разных музыкальных жанрах — пытаясь угодить тем, кто слушал меня в спикизи-барах Манхэттена и подвальчиках Куинса и Бруклина, — но реагировали больше на внешность и подачу, а не на сложность и мастерство. Эксперименты никому были не нужны, меня просили избегать академического занудства, петь мягче, выглядеть «слаще», а я, наоборот, хотел развиваться в экстрим-вокале… В музыкальных группах, исполнявших метал, устраивавших слэм на концертах, я не приживался — для них я был слишком спокойным и меланхоличным.

До тех пор, пока не познакомился с демонами.

Я застегивал чехол гитары у барного прилавка и уже собирался пойти на выход из ночного клуба, как обычно, даже не подходя к менеджеру, чтобы забрать смехотворный заработок за смену, но ко мне подошел мужчина в клетчатом пиджаке.

— А что-нибудь пожестче ты умеешь?

Я поднял на него взгляд, я даже не старался улыбнуться. На его лице с козлиной бородкой было заинтересованное выражение.

— Умею, — отозвался я.

— Я Кафц.

Он протянул руку, я пожал его ладонь.

— Виктор.

— Я знаю.

Я предположил, что он предложит мне работу в очередном клубе или баре, я ждал, когда он продолжит.

— Нам нужен вокалист, у тебя особенный голос.

Особенный, ага.

— Как бензопила, — не сдержался я.

Кафц — я тогда не подал вида, что меня удивило его имя, очевидно, не настоящее, — был странным — я ощутил это нутром, однако у меня, вопреки предчувствию, не было намерения бежать.

— Типа того, — рассмеялся он. — Ангел и демон и весенний кот. А свою музыку пишешь?

Гитара была уже на плече, я кивнул. На следующий день я пришел в Гуд-Рум, меня встретил мужчина по имени Бафомет, он, как и Кафц, разговаривал со мной, словно знал меня — по-свойски и дружелюбно.

Мне впервые не нужно было ничего доказывать, я не старался казаться лучше — чтобы понравиться. Они просто сказали, что я — тот, кого они давно искали.

Мне было легко с ними, все шестеро были придурками — особенно Кафцефони и Бафомет. Они с энтузиазмом разучили мои музыкальные сочинения, они подсказали мне идею с маской — заметив, что я слишком сильно реагирую на внимание, обращенное на меня.

Они сказали, что с маской все будет иначе — потому что в маске я могу быть кем-то другим… И что ощущение, что я торгую собой, пройдет.

Оно не проходило — но демонам я об этом не говорил.

Я бросил полотенце на пол и лег на кровать, уставившись в потолок. Нужно было встать и поесть что-нибудь, но апатия вновь опутала щупальцами бессилия.

Мне по-прежнему казалось, что что-то не так. От меня нет новостей уже столько времени, а Мет разговаривал со мной, будто мы виделись вчера…

Я закашлялся и перевернулся на бок, натягивая скомканное одеяло. Телефон впился мне куда-то под ребра, я вытащил его, отшвырнул в сторону, не глядя, и закрыл глаза, мечтая провалиться в сон. Пускай он будет мучительно сладким, как те самые сны; пусть он будет ужасным, и на меня нападут все монстры вселенной…

Мне плевать.

Как я устал от всего этого. Как я устал.

26. Я солгал

Кто-то проколол мне все четыре колеса, и пришлось добираться до клуба на метро. На работу я вновь не пошел, я без сожаления устроил себе очередной выходной, прекрасно понимая, что миссис Томпсон такое терпеть не станет. Я мрачно смотрел себе под ноги, пробираясь сквозь поток людей, входящих в нью-йоркскую подземку станции Тридцатой авеню.

Сперва мне пришлось вернуться со стоянки домой, чтобы взять пальто. От гула поездов с непривычки закладывало уши, кажется, я был в метро очень давно, будто в прошлой жизни. Бескомпромиссный монстр-поезд, циркулирующие по тоннелям потоки воздуха, опережающие состав, предсказуемая смена декораций…

Метрополитен был таким же грязным, как прежде. На линии белел бытовой мусор, нередко, даже в дневное время, по переходу от угла к углу пробегали крысы, абсолютно не смущаясь людского потока.

В подземке царит хаос и одновременное равнодушие. В одно и то же время каждый день пассажиры ожидают поезд на платформе, заходят в вагон, занимают одно и то же место, не проявляя ни малейшего интереса ни к чему вокруг, уставившись в телефон, планшет или компьютер, столкнуться взглядом с незнакомцем для них смерти подобно.

Я бы предпочел, чтобы на меня никто не таращился.

Я признался себе, что мне неуютно — и я постоянно жду подвоха, от каждого вскользь касающегося взгляда хочется провалиться сквозь землю, хочется выскочить из вагона, никогда больше не возвращаться в скопление людей. В отражении в стекле вагона — будто незнакомое лицо, каждый переход между станциями — продвижение в толпе, ощущение себя самозванцем, которого видно издалека, и вот-вот кто-нибудь закричит и станет тыкать в меня пальцем.

Я давно уже не ворую кошельки, я давно уже не лохматый подросток в заношенной толстовке и дырявых кроссовках, пробравшийся в подземку, чтобы погреться.

Я поднимался на эскалаторе наверх и недоумевал, что со мной. Ожидание на светофоре Нассо-авеню, как и путь до Гуд-Рума, я провел в экзистенциальных мыслях. Несколько минут спустя я уже входил в клуб, здороваясь со всеми, кто попадался на пути.

Как только я оказался на своем месте, я забыл о неприятностях. С работой у миссис Томпсон пора завязывать — офисы это не мое.

Демоны уже репетировали в зале, художник по свету невпопад запускал аппаратуру, тестируя прожекторы и стробоскопы, Кафцефони с Белиалом кивнули мне со сцены. У Мефистофеля я поинтересовался, какой на сегодня план.

— Хорошо, что в этот раз ты пришел раньше. Мы хотя бы успеем тебя предупредить… — начал он.

Однако Кафцефони его перебил:

— Не слушай его. Изменения в трек-листе не должны тебя испугать, не так ли? Сегодня надо спалить это место к чертовой матери!

Я поморщился.

— Лицо попроще! Фигура речи.

Фестиваль был некоммерческий, психоделический и андеграундный, демоны, играющие металкор, должны были его открывать. За всеми организационными разговорами мне так и не удалось найти момент, чтобы поведать Бафомету о странных событиях, вынудивших отдать скрипку черному желтоглазому монстру.

— Виктор, ты ничего не забыл? Мы ждем объяснений.

Они знают?!

— О чем это вы?

Я невинно хлопал глазами, вмиг вся решительность и намерение исчезли. Мы стояли у сцены в общем зале, демоны смотрели на меня внимательно, я скрестил руки на груди.

— Когда я тебя встретил, ты лишь отмахнулся и сказал, что расскажешь все потом. Так вот, «потом» наступило. Рассказывай.

Он говорит не о скрипке… Когда я его встретил? Что я пообещал рассказать?

— Когда?

Я пожал плечами. Странно как… Пусть сами скажут.

— Ты издеваешься?

Скривившись от нарочитой обиды, Бафомет прислонил виолончель к стулу и сделал шаг ко мне.

Я молчал.

— Ну, позавчера, Виктор, позавчера — ты еще прошел мимо меня в сторону гримерки, а я хотел тебя напугать, я выпрыгнул из темноты, но ты меня заметил и обернулся. Вспоминается?

Не было такого. Позавчера я был дома, после магазина я никуда не ходил.

— Я понял: это розыгрыш какой-то, да? Я купился, вы победили, — я попытался улыбнуться, но их недоуменные лица противоречили догадке. — Да не было такого! Меня позавчера не было здесь, Кафц, ты же помнишь, позавчера мы с тобой встретились в магазине, и я сказал, что…

— Да, я помню. Но это было после, уже поздно вечером…

— Что было? Мет, я не понимаю, о чем вы говорите!

Кафц недоверчиво сдвинул брови, и почесав подбородок, произнес:

— Виктор, что ты ломаешься, Мет тебя видел, я тебя видел…

— Да, чувак, ты вообще меня к черту послал, агрессивно, будто на тебя что-то нашло. Зачем в несознанку играешь?

— Кто — я? Что за хрень?!

Я подскочил к Бафомету, но Белиал, стоявший до этого в стороне, меня оттащил.

— А ну хватит, успокоились все! — рявкнул он.

Даже если предположить, что я напился, отправился в клуб и по какой-то причине этого не помню, картина выглядела неправдоподобно.

— Да объясните же мне?! — воскликнул я, высвобождаясь из рук Белиала. — Ну!

Шестеро демонов переводили взгляд друг на друга. Наконец, Асмодей обратился к Кафцу и Бафомету:

— А вы уверены, что это был он?

Действительно! Я не мог быть здесь позавчера, никак не мог!

— Естественно, — хмыкнул Мет, — я же с ним разговаривал, а он сказал: «Отвали, Хедман, у меня нет времени на твои демонические глупости», и сбежал.

Он махнул в мою сторону рукой, я ловил ртом воздух.

— Да нет же… — начал было я.

— Да, а я вас видел, — подтвердил Вельзевул, — вы стояли у подсобки, Виктор был не в духе!

— Да не было такого…

— Ага, он, скотина, еще и дослушать меня не захотел: я ему про фестиваль, а он развернулся и ушел!

— Господи…

— А еще он так пафосно взмахнул плащом, — недовольно продолжал Кафцефони. — Как гребаный фокусник! Виктор, откуда у тебя такой плащ?

— Какой еще плащ?! Какой нахрен плащ?!

— Хочешь сказать, тебя там не было? — Бафомет прищурился. — А твоя маска — что, по-твоему, кто-то еще носит твою белую маску кроме тебя, Виктор?

Только один человек мог быть в этой чертовой маске… Я ничего не смог ответить — у меня перехватило дыхание.

Он был здесь, он ходил по коридорам, и его перепутали… Перепутали со мной!

Как он посмел заявиться сюда, да еще и выдавать себя за меня?! Я убью его, я из него новую маску сделаю, если он еще раз мне попадется — а скрипку его сожгу! Зачем он вернулся, что ему от меня надо? Я же вернул ему скрипку, я же сделал все так, как он просил…

— Я вспомнил, — пробормотал я упавшим голосом. — Я был не в себе, парни, извините.

Все уставились на меня — но через пару мгновений напряжение спало, будто я произнес волшебное заклинание. Спустя минуту мы уже вернулись к прерванной репетиции. Про скрипку так никто ни разу не спросил.

Они просто ждали, что я с ними соглашусь.

Мне было не по себе. Я солгал им. Зачем я скрыл правду, что меня преследует психопат в черном плаще, зачем я продолжаю делать вид, что все в порядке?

Репетиция отвлекла от навязчивых мыслей. Сейчас это неважно, сейчас все как всегда…

Я успокаивал себя тем, что пока я с демонами, черная тень ко мне не приблизится — но в глубине души я жаждал встречи с ним.

27. Три вида тени

— Еще в конце XVII века Филиппо Бальдинуччи в своем «Тосканском словаре искусства рисунка» обращал внимание на тени — как на особый повествовательный инструмент в изобразительном искусстве, — вещал лектор с трибуны. — Тень есть неосвещенная часть поверхности плотного предмета, расположенная на другой стороне от освещенной стороны. Тень на языке живописцев означает участок темного цвета, который, постепенно переходя в светлый участок, придает предмету объем.

Я разглядывал потолок Зала Пятисот — помещение на первом этаже Палаццо Веккьо, самого большого в мире зала заседаний гражданской власти — в сто семьдесят футов длиной, семьдесят футов — шириной, пятьдесят девять — высотой… Я запомнил числа ненамеренно, я всего лишь полюбопытствовал, какой дворец в очередной раз во время путешествия по Флоренции посетит сэр Ли.

Мне было семнадцать, он старался дать мне все и даже больше. Он всегда брал меня с собой в командировки, я впитывал знания как губка, я старался наверстать упущенное, мне все было в новинку.

Архитектура Возрождения вызывала у меня смешанные чувства — в том числе и необъяснимой жути, еще более экзистенциальной, чем готика и неоготика. У меня в голове не укладывалось, как много десятилетий человеческих жизней и неустанного труда впитал в себя каждый расписанный камень. Каждый объект, на который натыкался взгляд, был произведением искусства.

Фрески и мраморные статуи — с пересказом истории флорентийцев и фамилии Медичи — августовским вечером окружали более трех сотен зрителей в Старом Дворце, пришедших послушать какого-то доктора-искусствоведа, куратора библиотеки Каппони. Его доклад — увлекательное путешествие в сюжеты полотен художников — был про тени — на которые обыкновенный зритель не обращает внимания.

— Существует три вида тени — собственная тень, полутень и падающая тень, — рассказчик незаметным движением переключил слайд. — Собственная тень есть тень на предмете как таковом. Возьмем шар: с одной стороны у него будет свет, и свет этот постепенно при изгибе формы будет становиться все темнее и перейдет в неосвещенный участок, который и зовут тенью.

Сэр Ли не отрывал взгляда от лектора на трибуне, его молодой помощник скучающе разглядывал зрителей в Зале Пятисот, шевелясь на стуле, подпирая коленками ряд впереди, а я старался даже дышать тихо — чтобы не навлечь на себя гнев притаившихся на фресках и за статуями теней — которых, как мне казалось, не три вида, а даже больше.

Галстук-бабочка — как и парадный черный костюм и белая рубашка — были будто отдельно от меня, пусть и были сшиты на заказ накануне, специально для выхода в свет. Сэр Ли после мероприятия будет по обыкновению болтать с историками, искусствоведами, представителями местного светского общества, а мы с его помощником пойдем есть мороженое.

Потом сэр Ли будет нас ругать, потому что найти мороженое и вернуться вовремя это вовсе не простая задача.

— Полутенью называют участок между светом и тенью, проходя через который свет превращается в тень, следуя за изменением формы предмета. Падающая тень есть тень, которую предмет отбрасывает на землю или иную поверхность.

Я умел различать людей и по тени, и по шагам, и по голосу, и по повествовательной манере. Перед поездкой во Флоренцию я прочел около дюжины книг про художников, выставленных в Уффици — чтобы на спор с самим собой играть в игру: угадывать не только автора — как только вхожу в зал, — но и название. Я со странным, доходящим до одержимости, рвением расспрашивал сэра Ли о Караваджо, об отличиях кьяроскуро — с пространственной полнотой и нюансами полутонов разной степени темноты — и выставленных напоказ фигур тенебризма на фоне зияющей черноты фона.

Сэр Ли тогда сказал, что без тени человеку нет места в материальном мире — а те, кто заявляют, что у них нет тени, лгут.

— Мы можем увидеть лишь то, что уже существует в нашем сознании, мы проявляем чудеса наблюдательности, когда нам указывают, на что именно стоит обратить внимание… И сегодня я ваш проводник в мир теней.

Доктор на сцене коротко поклонился. У него была особенная отбрасываемая тень — очень похожая на тень сэра Ли. Тень Реми иногда тоже походила на тень сэра Ли — но только иногда.

Я так и не нашел ответа, почему.

28. Такой же, как они

Мальчишка ничего не заподозрит — он любопытный, но он трус. Если посчитает себя слишком умным, будет еще одним трупом в моей коллекции. А пока что он еще один ходячий мертвец…

Он странный. Его голос поразил меня. Он весь поет… Так петь не может никто, кроме меня. Я ошибался.

Темные Небеса, я ошибался, быть такого не может.

Он постоянно попадается на глаза, он напоминает мне меня… Пустоголовая кукла, увлекающаяся оккультизмом. В компании этих клоунов-демонов — настоящий зверинец! Музыка для сектантов — подумать только, как вообще им могло прийти такое на ум!

Это же все несерьезно — очередное эпатажное шоу.

Мне кажется, что мы похожи. Это случайность. То, что он оказался в неподходящее время в неподходящем месте — случайность.

Если бы он знал меня, я бы подумал, что он подражает мне, одевается во все черное, он высокий, худой и бледный. В маске.

Может, это зверинец его надоумил? Точно, это все демоны. Очередная насмешка.

Я видел его глаза. Что-то остановило меня тогда, я сам не знаю, я уже запутался… Как он пугается! Достаточно плаща иллюзиониста и отражений света в зрачках — и он уже верит, что я призрак? Ну не дурак ли!

Надо было его убить — а не просто запугивать фокусами. В этом не было бы смысла — но ни в чем уже нет смысла.

Он не умеет играть на скрипке — я это понял сразу. Зачем ему скрипка? Возможно, он просто испугался, возможно, приятели-демоны его просто используют — потому что он тупица. Как кусок мяса на блюде, приманку для голодной толпы.

Я все равно не могу отделаться от мысли, что у нас с ним много общего. Я всегда презирал тех, кто подражает мне. Темные Небеса, когда я услышал его, я подумал, что слышу себя со стороны.

Он странный. Он, несомненно, способный — а тратит свой талант на какую-то ерунду! Я никогда не брал учеников, они все были недостойны, они все были бездарными… Впервые я вдруг подумал, что он мог бы стать моим учеником.

Передать то, что я знаю — чтобы наследие жило дальше.

Его маска… Я до сих пор не понимаю, как так вышло, но его маска очень похожа на мою. Она словно сделана моими руками, она так подходит… ему.

Быть может, маска, действительно, моя? Если моя скрипка оказалась у него, то и маска — как осколок души, странствующий по свету — тоже могла.

Этих масок в свое время я изготовил немало.

Мальчишка что-то скрывает. Он неспроста с этими демонами. Как же мне все это надоело, я же хотел забыть, я же…

Решил сорвать с меня маску. Глупец. Такой же, как все… Такой же, как они все.

29. Стать учеником

Мне показалось, что скрипичное соло подхватило гитару, вплетаясь в ритм, раскладывая на партии мелодию. Скрипка не мешала вокалу, она подпевала.

Толпа восторженно рукоплескала, мы уже собрались на прощальный поклон, я оглянулся — но в руках Бафомета была виолончель, а не скрипка.

Я вернул микрофон на стойку. Зал требовал продолжения, семеро демонов решили удовлетворить просьбу.