Бесплатный фрагмент - Безоар

Пролог

Я приближался к месту моего назначения. Слова из любимой с детства повести прозвучали словно сами собой, передав мои чувства куда лучше, чем сумел бы я сам. Остается лишь добавить, что я приближался к месту моего назначения далеко за полночь.

Огни моего автомобиля освещали просёлочную дорогу, пролегавшую меж пшеничных полей. Июльская ночь отнюдь не была тихой и безлюдной: то ближе, то дальше виднелись фонари работающих жаток. Я, хоть и городской житель, но конечно же знал, в чем дело. Технику пахотную хуторяне предпочитают иметь свою, машины же для сбора урожая, необходимые лишь на неделю, выгоднее арендовать. Аренда считается посуточно, семьи, как правило немаленькие, в страду трудятся и днем, и ночью.

Один из стрекочущих гигантов приблизился почти к меже и пошел на разворот. Я успел разглядеть высоко за его рулем девушку лет четырнадцати. Её полудетское личико казалось отменно важным и сосредоточенным. Белокурая толстенькая коса спадала на куртку из грубой нимской саржи, ручки были обтянуты рабочими же перчатками. Ну разумеется: в эти годы отменное удовольствие — поменять ночь и день местами! Родители, конечно, посмеиваются, но они-то уже отнюдь не прочь поспать ночью.

Огромные звёзды, одиночество, в пикниковой корзинке — горячий шоколад и французская булка с домашней ветчиной. Мысли, такие тайные и смелые, что доверить их можно только полю и небу.

Прелестная картинка осталась далеко позади, но ее очарование длилось, а темнота милосердно скрывала мою глупо счастливую улыбку.

Поля постепенно уступали огородам, деревьям и первым городским строениям. Мензелинск… Место моего назначения и приложения моих трудов до конца августа.

В такой час я въезжал в уездный город потому, что не позволил себе соблазниться лишней ночью на постоялом дворе. Я положительно спешил сворачивать горы, и на то имелась сугубая причина.

…Ветер (ещё не с Ладоги, не холодный) гнал по Дворцовой площади вырванный из чьих-то рук номер газеты. Непривычная шпага, как мне казалось, висела как-то неловко, и я ругательски ругал себя, что слишком редко облачался до этого в мундир. Нужды нет — накануне оный был отпарен, разутюжен, подворотнички хрустели крахмалом, обувь сверкала так, что праздные, не ведающие о моем волнении прохожие могли бы смотреться в нее, как в зеркала, а всё — не то. Привычки нет. Ибо наша братия — отменные разгильдяи.

Перемещаясь словно немного в пространстве снов, я каким-то образом всё же оказался в высоком светлом покое, обставленном в готическом стиле, среди поблескивающих сквозь цветные стекла книжных переплетов.

Каблуки мои громко щелкнули, словно сами по себе.

«Суходольский? Располагайся. А этот стул не рекомендую, он красивый, но такой неудобный. Лучше садись сюда».

Он вышел из-за огромного письменного стола, на котором лежал открытый бювар, сел напротив меня, доброжелательно улыбаясь этой несказанной улыбкой, которую я видел много раз, но никогда — вблизи. Его лицо казалось таким знакомым — и вместе с тем непривычным. Я приметил тонкий шрам, пересекающий бровь, чуть-чуть нарушающий ее безупречную форму. Как ни странно, это делало его более… непросто подобрать слова, нет, не возьмусь.

Мундир на нем был в этот день семеновский, и вот уж на ком сидел как влитой.

«Итак, ты завершил третий курс исторического факультета. Впереди предпоследний, больше написание работы, нежели лекционные занятия. И темой соискания ты выбрал дружину Чёрного Орла. Стало быть, тебе интересна Гражданская война?»

«Да, Ваше Императорское Величество».

«Не удивляйся. По моей просьбе мне всегда рассказывают о новых исследователях этой войны. Я имею тут сугубый интерес. Но почему Чёрный Орёл, Суходольский? Вить это не решающий эпизод войны, ход задолго переломился…»

«Ваше… — Поймав опережающий длинноты жест, я позволил себе меньшую формальность. — Государь… О Ливенцах либо Талабцах в ходе судьбоносного похода написано огромное количество трудов. Если исследовано не всё, то, мне думается, почти всё. Это правильно, кто возразит. Но ведь даже в самых скромных местных эпизодах мы также можем встретить достойнейшие потомков страницы. Мы, к примеру, не знаем ещё, кто и почему дал боевым действиям это прозванье — Чёрный Орёл? Мы не знаем…»

Я оборвал себя, опасаясь разразиться чрезмерной тирадой.

«Достойно».

Он поднялся. Я, конечно, тоже вскочил на ноги.

Он внимательно смотрел в мое лицо. Вероятно, это длилось считанные мгновения, но мне они после казались очень долгими. Меня пронизывали противоречивые ощущения. Я видел в нем обычного человека, немногим старше меня, меньше, чем десятью годами. Я понимал, что у него есть любимые занятия и слабости, известные его близким, тем, для кого близок и он, кто знает, к примеру, откуда этот крошечный шрамик через бровь, кушает ли он чай с сахаром или со сливками, кому он рассказывает о своей невесте, на наличие коей стали последнее время намекать вездесущие журналисты. Но вместе с тем я ощущал нечто, захватывающее дыхание, словно коснувшиеся его чела священные капли оборотились окутавшим его незримым облаком, прикосновение к которому охватывало трепетом душу.

«О том не упоминается, дабы не возбудить интереса в тех, кто ищет покровительства и выгод. Но повторю: я по мере возможности интересуюсь каждым молодым ученым, выбирающим своим объектом Гражданскую войну. Это важно для нас нынешних, это будет важно для тех, кому мы оставим нашу страну. Этого не должно повториться на русской земле, не должно повториться никогда. Поэтому я даю тебе мое отеческое благословение на твои труды».

Он размашисто перекрестил меня.

«Дела не ждут, ни меня, ни тебя. Ступай с Богом. И я буду доволен твоей скромностью».

Аудиенция длилась не более десяти минут. Но я не удивился бы, вопреки мнению собственных часов, если бы вокруг дворца уже опустился вечер. Но день сиял по-прежнему, даже северо-западный ветер не успел уняться.

Я чуть растерянно промедлил прежде, чем спуститься по ступеням.

«Студент при таком параде… Необычно и нетипично!»

Подскочивший ко мне господин в клетчатом пиджаке и брюках гольф несомненно походил на репортера, из тех, что отираются тут круглосуточно. Эти обыкновенно не из серьезных изданий, так, неофициальные светские хроники, сплетни.

«А уж не высочайшей ли аудиенции вы удостоились, а, молодой человек? Преуспели в научных достижениях?»

Тон его был довольно боек.

«Едва ли у Его Императорского Величества имеется время для особых бесед с рядовыми студентами, — усмехнулся я. — И едва ли вашим читателям любопытен заурядный поход в канцелярию с прошением от факультета».

«Прошение от факультета в высочайшую канцелярию? — продолжал надеяться репортер. — Недовольство университетским начальством? Невозможность найти справедливость в стенах ректората?»

«По поводу разрешения относительно праздничных вымпелов», — буркнул я, и с удовольствием увидел, что непрошенный собеседник наконец-то сник. И вовремя, так как я еще не успел придумать, что же это за такие вымпелы.

Отделавшись от репортера, я направился к Арке Генерального штаба. Ноги несли меня сами, словно на сапогах выросли крылышки античного персонажа.

Невелика заслуга, проявить эту самую скромность, даже и столь быстро. Отшибить газетного надоеду, не похваляться перед другими буршами, избравшими менее интересную Государю тему работы! Вот уж пустяк… Чего мне в самом деле мечталось — незамедлительно за него отдать жизнь. Но, тут мои мысли сделались горделивы, отдать жизнь за Государя, если, к примеру, надеешься, что он об этом узнает, запомнит твое имя, это ведь может всякий! А я бы хотел иначе, совсем иначе! Я бы хотел умереть за Государя так, чтобы он вовсе о том не узнал! Это было бы настоящим восторгом, это достойная мечта…

Но, коль скоро сообразной моим мечтаниям возможности покуда не предоставлялось, мне оставалось одно: поспешить со сборами. И не тратить лишнего времени на дорожные ночлеги, а поскорее достичь места моего назначения. И приступить к работе.

…Итак: одиночные хутора сменились первыми городскими домами, на глазах выстраивающимися за стеклами в стройные, белеющие в темноте ряды.

Мензелинск.

Глава I Несколько слов обо мне самом, сказанных в полусне в одиночестве гостиничного номера

В заказанных мною заранее четырех стенах я оказался лишь под утро. Не сразу нашел нужную улицу, затем приложил немало усилий, дабы побудить блаженно дремавшего за своей стойкой портье к осмысленным действиям. Пострадалец недвусмысленно давал при том понять, что разумные господа приезжают на поезде, а поезд приходит в приличное и отменно всем удобное время. А с вокзала нанимают таксомотор, каковой чинно привез и отъехал, а не то, чтоб честным людям ещё возиться с автомобилями.

Я проявил душевную черствость, что немного ускорило события. Наконец мой «разипп» был разгружен и отогнан в гараж, книга посетителей обогатилась еще одним автографом, а я поднялся на второй этаж в сопровождении недовольного же коридорного.

Ложиться спать уже было между тем ни то, ни сё. Но, сбросив только ботинки, я с наслаждением сделал то, о чем мечтал уж часов десять: привел свои члены в горизонтальное положение. Ох, как же оно хорошо! Пожалуй, последние сутки я уж слишком гнал. Вдобавок ноги мои длинноваты для переднего сиденья, авто-то недорогое, лучшего покуда не заслужил.

Кровать была отменно удобной, остальное разгляжу потом. Покуда же в мышцах ослабевают неприятные ощущения, поведаю чуть более о себе, Иване Венедиктовиче Суходольском, двадцати одного года от роду, православного вероисповедания, дворянине, студенте Исторического факультета Университета Санкт-Петербурга.

Прежде всего, я не урожденный житель столицы, а коренной скобарь. Выбор alma mater был для меня не прост, ведь наш, Псковский, университет имеет наидостойнейшую репутацию. Кстати сказать, останься я во Пскове, не ездил бы на самой дешевой марке «разиппа»: мне бы не пришлось снимать жилья. Всякому хочется в восемнадцать лет жить самостоятельно, даже и в родном городе, но родители мои, как отец вышел в отставку, заделались убежденными зимогорами. Под волшебным Изборском у нас даже не имение, а маленькая двухэтажная дача с садом, но сад превратился в предмет их страсти. В город отец с маменькой выбираются раза два-три за зиму — к доктору в случае необходимости, на какую-нибудь уж очень заманчивую премьеру либо выставку, а так даже друзей заманивают к себе и покупки заказывают по каталогам. Я младший у них, сестры успели выйти замуж, единственный брат Николай служит в Самаре. Городская наша квартира круглый год в моем распоряжении, то есть — могла бы быть, а так почти всё время заморожена.

Признаюсь, что это обстоятельство усиливало соблазн отдать предпочтение родному университету. Тут-то мне и попалось интервью, данное какой-то из столичных газет автором книги, о которой мне стоит упомянуть особо. Эта книга и определила мое решение идти по историческому поприщу. Свет она увидела, когда мне было четырнадцать лет, возраст самый раздумчивый. Что занятно, автору в тот год тоже было года двадцать три, не более. Но юность не всегда ищет совета у мудрых и седовласых, почти ровесник иной раз ближе. Герои же романа (а это был роман о Гражданской войне, причем действие большей частью происходило на нашем Северо-Западном фронте), были немного моложе автора и чуть старше меня, да и то не все. Книга эта втянула меня внутрь, как воронка, или, неромантичными словами Nicolas, в ту пору готовившегося выпуститься из Геологического факультета нашего научного святилища, оказалась «вроде бы и не настолько толстой, чтобы так долбануть по башке». В ответ я попытался «долбануть по башке» самого братца, с возмутительно снисходительной миной вертевшего в ту минуту в руках мое сокровище, но не преуспел. Брата, кстати, назвали в честь Государя, тогда еще Цесаревича (он моложе Его Величества месяца на три) и я в детстве ему на сей счет завидовал. Но я спросонок отвлекся от книги и от литератора.

Речь в том интервью шла не о Гражданской войне, а, как любят газетчики, о том и сём, вразнобой. В том числе и об образовании. Я, конечно, и читал уже с самой хорошей предвзятостью, но одна мысль опять-таки показалась словно бы сказанной только для меня. «Неважно, где расти ребенком — в Москве или в деревне, всё имеет свои преимущества, неважно, где прожить жизнь — на Невском проспекте или на островке среди холодного моря. Но в юности решительно необходимо хоть год прожить в столице. В любой столице, в Санкт-Петербурге, в Париже, в Вене или Риме. Этот период, он помогает правильно раскрыться. Нужды нет, научные школы равно представлены во всех отечественных университетах. Но столицы всё же — средоточие культурной жизни, место, где родятся судьбоносные для целых народов и стран события. Это ощутимо телесно, как климат».

Слова эти сыграли в итоге решающую роль. Поначалу просто по доверию к источнику, но после я ощутил, что в них в самом деле заключался верный совет.

Эх, на мгновение печально примечталось мне, если бы Государь уделил на беседу хоть пятнадцатью минутами больше, я бы спросил — читал ли и он эту книгу? Я спросил бы, ощутил ли он в ней то же самое, что зачаровало меня — эту затягивающую воронку, эту близость к битвам и дорогам тех лет?

Поумерь-ко наглость, Yves, окоротил я собственные мечты. А в помощь прибегни к детской арифметике. У него — многие миллионы подданных. Сколько столетий он должен прожить, чтобы уделить единолично каждому те десять минут, что покуда еще незаслуженно выпали тебе?

Читал ли, не читал — как-нибудь уж сам догадывайся. А ведь боюсь, что не читал. Книга вышла года через полтора после его совершеннолетия. Когда уж тут… Другой бы подумал: коль скоро за романом последовал Святой Николай III степени, то конечно же — прочел. Но если подумать, одно не вытекает из другого. Вне сомнения, помощники у Государя таковы, что он смело полагается на их суждения. Моих грядущих трудов он также не прочтет сам, нечего и надеяться. Но это отнюдь не означает, что должного интереса к ним не будет вовсе. Придет время, и с меня спросится.

А ведь я забыл произнести название моей любимой отроческой книги. Для меня-то оное подразумевается само. Но, кстати сказать, как раз к названию у меня есть небольшая придирка. «Хранитель анка». Ей же ей, лучше было бы не «анка», но «анха»! Как это произносили древние египтяне, мы всё едино не знаем, но «анк» в этом падеже созвучен понятию «анка» из магометанской мифологии, не имеющей ровно никакого отношения к делу. Ладно, сочтём за одиозную трещинку на китайской вазе.

Этот изрядно потрепанный экземпляр по привычке сопровождает меня во всех путешествиях, вместе с любимым браунингом. Последнее, признаваясь по совести, сущее мальчишество, ибо представить, что в нём может оказаться надобность — тут нужно воображение побогаче моего. Впрочем, едва ли это большее мальчишество, чем вот эдак сонно повествовать о своей биографии несуществующему читателю. Хорошо, что об этой моей глупой привычке никто не знает и не узнает, ибо читатель, с интересом вникающий в мои монологи, есть персонаж сугубо фантомный. Я не литератор, я историк.

Тут-то, безо всякого уважения к моим планам «только полежать час-другой», старина Морфей меня крепенько обнял. Так я, одетым, и провалился в лишенную снов темноту.

Глава II Первые впечатления о Мензелинске

Яркое солнце, встретившее мое пробуждение, явило довольно приветливую картину, которой я вовсе не приметил накануне. На стенах, покрытых матовой краской в светлый беж, красовались большие и маленькие фотографии городских достопримечательностей, сделанные в сепии, с нанесенными сусальным золотом надписями — под старину. От блестящего паркета приятно пахло восковой смесью. За легкими занавесками, скрывавшими французское окно, угадывались очертания невысоких домов Большой Уфимской, надо предполагать, улицы.

Ну и заспался же я… Чемодан мой стоял посреди комнаты нераспакованным с ночи, скрывая в своих недрах самые необходимые принадлежности.

Юную горничную, хоть она и не выказывала того открыто, изрядно позабавила необходимость подавать утренний кофе в час пополудни. Не прошел незамеченным для озорных глазок и мой костюм, невольно послуживший пижамой. Глазки, как и волосы, были темными, фигурка приятная, но слишком уж субтильная, как у подростка. Ах да, здесь же татар не меньше, чем русских.

Я поймал себя на том, что оглаживаю подбородок. Хотя у меня, как у всех светловолосых, щетина не быстрая, беспокоиться рано.

Девчонка, откровенно уже прыснув, убежала досмеиваться в коридор.

Кофе же оказался выше всяких похвал. Наливая вторую чашку, я ощутил, как отступают неприятные ощущения от не слишком удобного сна. Ну, а теперь — привести себя в божеский вид, да и в город!

…Дома, в два либо три этажа, как обыкновенно строят в провинции, где места не занимать стать, не привлекали к себе внимания: преобладал классицизм либо его более поздний извод. Да уж, никак не Тюмень, где мне посчастливилось побывать на втором курсе университета. Вот там на Царской улице, что тянется больше девяти верст, царит югендстиль, вперемешку с изукрашенным кедровыми кружевами старорусским. Но на Туре природа куда строже, чем на Мензели, когда снег лежит по полгода, дома должны веселить глаз. Здесь же строения будто стремились не отвлекать взора от красоты обступающего городок пейзажа.

Миновав несколько жилых домов и невысокую мечеть, сложенную из рыжеватого, видимо местного, кирпича, я вышел к устью реки — полюбоваться старинным Екатерининским мостом и необозримым разливом вод.

Всё-таки сперва хочется поглядеть город, хоть недолго, а после — в архив. Взял я, разумеется, и рекомендацию в клуб: разговоры со старожилами иной раз оказываются отнюдь небесполезны.

За своими предотъездными волнениями я ведь запамятовал об одном деле. Хотелось мне записаться на прием к гласному от Прогрессивного блока — Нилу Львовичу Шарыгину. Яркий политик, а ведь родом как раз из интересующих меня краев, больше того — из семейства героических участников Черного Орла. Точнее сказать, не он сам родом, но его отец. Но Шарыгин, даром, что родился в Санкт-Петербурге, близко к сердцу держит память семьи, даже читал лекции на съездах скаутов и перед выпускниками гимназий. Полагаю, этому достойному государственному мужу оказался бы приятен мой интерес, не исключено, что мог подсказать, какие аспекты особенно важны. Впрочем, может статься, оно и лучше. Если удастся копнуть бумаг по его достойным предкам — так и будет, чем человека порадовать. А нет, так и нет.

Размышляя о Шарыгине, я не забывал и поглядывать по сторонам. Интересовали меня, конечно же, и лица прохожих, впрочем, этот интерес я выражал достаточно вежливо, то есть — незаметно. Да, другие и дальние места, другие лица, особливо непривычные мне, скобарю по отцу, а по маменьке так и вовсе сету: здесь блондинистая масть казалась не в чести, как и высокий рост. Что и говорить: Закамская засечная черта.

На Театральной улице, по которой я тем временем направлялся к архиву, мое внимание привлек памятник военному чину. Вид увековеченного, меж тем, казался не вполне военным. Первое — чин был весьма немолод. Головной же убор он держал на локте, другой рукой творя крестное знамение — бронзовая щепоть застыла на правом плече. Через плечо однобортной шинели очень давнего образца был перекинут ремень, удерживающий на боку вовсе неуставный предмет, напоминающий большую коробку со скошенным верхом и украшенную вдобавок крестом. Судя по всему — унтер, но погон не разглядеть. Впрочем, вот, отсюда один погон виден. Контр-погон! Вахмистр, но… отставной.

Какой же военный подвиг мог совершить отставной унтер-офицер?

«Матвею Дмитриеву почетному гражданину Ситникову от благодарных горожан».

Презанятно.

Миновав соблазнительный магазин «Кондитерское дело Перминова» и старинного вида кинотеатр «Фурор», заманивающий, впрочем, поглядеть наисовременнейшую ленту «Дева затонувшего Иса», я вышел на площадь и, соответственно плану города, достиг архива, одной стороной выходившего на нее, другой задержавшегося на Театральной улице.

Ну что же: за работу!

Я торопливо поднялся по ступеням и толкнул вертящуюся дверь.

Глава III В бумажном царстве

— Издалека же вас занесло в наши скромные края.

Особа, поднявшая взгляд от потрепанного учетного журнала, на удивление мало походила на архивную труженицу. Лет тридцати или чуть больше (впрочем, я никогда не уверен в возрасте взрослых дам), брюнетка, собравшая свою брюнетистость в увесистый узел ниже затылка, с черносливовыми глазами. Простое, весьма соответствующее месту черное платье тем не менее не казалось скромным, оживленное наброшенной на плечи павловопосадской шалью в багряных розах. Ворот же этого платья казался вырезан высоко, как и положено дневной одежде, но все ж не настолько, чтобы не привлечь внимания к приятно белой шее. Единственное украшение — брошь с гагатом. Так и представляется, что сейчас встанет, развернет плечи и запоет что-нибудь цыганское.

Нужды нет, разглядеть и оценить увиденное я сумел за считанные мгновения. Как и табличку на ее столике, оповещающую, что посетителей привечает младший архивариус г-жа Н.П.Бажова.

— Что сделать, волка ноги кормят, в смысле, что историка — архивы.

— У нас не слишком часто питаются подобным образом. Иной раз весь день просиживаешь, никогошеньки не накормив. — Н.П. (Нина Петровна? Наталья Прохоровна?) лениво улыбнулась. — Заполните, будьте добры, форму отношения, г-н Суходольский. Покуда я не начала вас выспрашивать, как течет жизнь в блистательной столице.

— Если могу быть полезен…

— Ах, едва ли, едва ли можете. — Она вздохнула, впрочем, скорее лишь изображая огорчение. — Не предположу в вас знатока модных магазинов и мест.

— По части магазинов я, вне сомнения, печальный профан.

Отношение, с которым я отошел к расположенной в оконной нише конторке, оказалось довольно заковыристым. Но что поделать, порядок есть порядок. Итак, размышлял я, взяв наизготовку казенную ручку, мне требуются: штабная документация, это в первый черед. Приказы, награждения, списки, донесения, рапорты, ну, словом, всё-всё. Второе: местная современная пресса. Третье: буде таковые, личные архивы семей, упоминаемых в первом пункте. Впрочем, этого я сейчас не могу заказать, ибо еще не составил списка. Буде таковые — личные неопубликованные мемуары участников событий. Опубликованное я, конечно, успел прочесть. К сожалению, жанр мемуаров, либо тщеславие, побуждающее таковые публиковать, у жителей края не чрезмерно наблюдаются. Но, вполне возможно, что-нибудь эдакое, неразборчивое, от руки, как раз сию минуту дожидается меня за ближайшей стеной. С описи первого пункта и начнем, благословясь.

Я начертал внизу листка решительный автограф.

— Но скажите хотя бы — Еланина теперь танцует в Мариинском? — Нонна Полуэктовна (?) неспешно взялась за мое отношение.

— О, да. Весной имел удовольствие лицезреть в «Vergißmeinnicht». Партия Шарлотты.

— Недавняя премьера?

— С осени ставят. Новинка. Баварский композитор, не обессудьте, еще не запомнил имени.

— Еланина — моя самая обожаемая балерина. Эээ… Иван Венедиктович, никак не раньше завтрашнего утра управлюсь. Моя помощница теперь… одним словом, я в ближние полгода одна. Нужды нет, когда посетителей и нету, так даже меня одной бывает многовато. Но там не одна дюжина квадратных футов.

— Г-жа Бажова, а нельзя ли сегодня хоть несколько квадратных дюймов? — взмолился я. — Для начала?

— Надежда Павловна. Запаситесь терпением, Иван Венедиктович. К утру вы найдёте решительно все материалы в вашем теперь личном шкафу, вон, что у фикуса перед окошком. Там будет ваш стол.

Интрига с именем дамы архивариуса прояснилась, но положение не могло не огорчать. В столице я начал ab ovo, с судьбоносного сражения у Кром, следующего по значению после освобождения Петрограда. Победа бесконечно уставшей армии, победа, одержанная из последних сил… Сыграло ли тут роль известие о Северо-Западном триумфе? Не могло не сыграть, не расшевелить тревогами красного муравейника, не придать новых сил христолюбивому воинству… Но всё же Кромы дались тяжело. А не случись того, что все ж случилось в результате боев, некоему Ивану Венедиктовичу сейчас и не над чем было бы раскидывать умом. Подкрепление, шедшее из Нижнего, не успело к решающей битве, но произвело иное действие: отрезало части РККА от обратной дороги в Москву. Какое-то количество боевых попыток обернулось неудачами красных. Орда откатилась в сторону Пензы, где, силой террора Матвея Минкина и Евгении Бош (ох, психиатрическая особа, как, впрочем, и все женщины-комиссары…) удерживалась власть красных. Она шаталась, она ходила ходуном, но отступившие латыши, эстонские стрелки Пальвадре и буденновцы ее укрепили. И ведь еще четыре долгих месяца в Пензе сидели комиссары. Когда достало сил выдавить их из Пензы, орда потекла к Уфе, с июня занятой красными… На соединение уже с моими персонажами: Эльциным и товарищем Артёмом. Впрочем до Бош (Женьки-Шкуродёрши) и Минкина мне тоже есть дело — они ведь бежали к Уфе. И вот тут уже, пожалуйте, Иван Венедиктович, начинается история Черного Орла.

— Вы уже снова в столице, или еще на подступах? — Ехидную реплику сопроводил смех. Кажется, такой смех принято называть грудным, впрочем, я не вполне уверен. — Во всяком случае, находись вы далеконько отсюда.

— Прошу прощения, задумался. Нет, мои мысли скорее приближаются сюда, немного отставши от меня в пути. Что ж еще и остается, коли целые сутки не будет возможности посидеть за указанным вами фикусом.

— Полно, и у нас не без развлечений. Театры, правда, откроются только после Госпожинок, уж вы уедете. Наши края славятся соколиной охотой, об этом вам еще многие упомянут, но и тут охотничий сезон откроется лишь через девять дней. Но вам остается клуб.

— А много ли в клубе представителей старых здешних семейств?

— Иной раз и больше, чем хотелось бы. Порой, как пойдут о делах давно минувших дней, так хочется следом за сестрами у Чехова воскликнуть: «В Москву! В Москву! В Москву!»

— Чехов? — Что-то плеснулось в памяти мелкой рыбешкой, но подсечь не удалось.

— Не хмурьтесь. Очень люблю этого драматурга, хотя он и не в моде. Почти не ставят его нынче. Печальная драма. Просто про трех сестер, молодых особ, что очень хотели вырваться из провинции в Москву.

— А им кто-то препятствовал?

— Долго рассказывать… — Надежда Павловна вновь улыбнулась, и к улыбке ее опять подошел связанный с ленью эпитет. — Вот вы в наши Палестины и приехали за прошлым, его в избытке, город исторический. Но в столицах, в них не прошлое, в них живая жизнь, здесь и сейчас. Так что — приходите завтра, милости прошу.

Облегченный завершением беседы прежде, чем она вновь обратилась к непонятным барышням, рвущимся в Первопрестольную, но отчего-то в нее не едущим, я поспешил откланяться.

Архив по прибытии не задался, оставалось направить стопы в клуб.

Глава IV Первые знакомства

Одноэтажное клубное строение, как часто встречается, выгнулось в форме подковы, концами которой служили украшенные лепниной столбы ворот, ведущих в маленький сквер. Несколько пихтовых пирамидок в нем тщились подчеркнуть собой скромное благородство архитектурных пропорций. На мой вкус это не слишком удалось ввиду небрежности тапиария: прошедшиеся ножницы были тупы либо корявы, да и давненько не брались в руки.

В несколько шагов миновав сквер, я взбежал на крыльцо. (Пожилой швейцар окинул меня таким взглядом, будто заподозрил переодетого гимназиста).

Внутреннее убранство соответствовало наружному. Всё было чуть обветшалым, но от того, как это иной раз бывает, казалось уютным. Половицы немного поскрипывали, но потёртые кожаные кресла так и приглашали сесть. Кто-то в одном из них и сидел, всего один человек во всей гостиной. И то сказать, не вечер, все делами заняты.

Заслышав мои шаги, присутствующий поднял голову от газеты, которую тут же и отложил. Он оказался высоким и худым господином в весьма преклонных летах. О возрасте говорили прежде всего волосы, редкого цвета седины — белоснежные, чуть в серебро. И они, эти самые волосы, оказались длинными, собранными ниже затылка черной лентой. Ну осьмнадцатый век, да и только. Аккуратный наряд, впрочем, сообщал все же о конце века двадцатого.

Я отвесил вежливый поклон, он кивнул.

— Прибыли, судя по всему, из столицы… Или из Москвы? — Старик поправил жемчужного цвета шелковый платок, которому отдал предпочтение перед галстуком. Худые пальцы его казались несоразмерно длинными, а на указательном поблескивало странное кольцо: червонного золота, окаймлявшего невыразительный и некрасивый камешек, похожий на пемзу. — Погодите-ка… Нет, не Москва.

— Позвольте представиться. Иван Венедиктович Суходольский, студент Университета.

— И к нам, судя по всему, с целями сугубо университетскими? Или мое любопытство делается уже нескромным?

Представиться ответно он не торопился, вероятно забавляясь неловкостью моего положения, кою сам же и старался создать. Подметив это, я положил себе не тушеваться.

— Напротив, если любопытство вдохновляет к беседам. Я прибыл возиться со старыми бумагами, но разговоры со старожилами также могут предоставить профессиональный интерес. В какой корысти признаюсь откровенно. Мне поведали, что старожилов в городе немало.

— И кто же успел сообщить наши обстоятельства?

— Дама из архива. Г-жа Бажова. Там я уже побывал с самого утра.

— Успели, стало быть, свести знакомство с Nadine? — Его голубые, чуть выпуклые глаза посмеивались, хотя голос оставался серьезен. — Ну да и не обойдёшь. Однако советую вам не шутя, мой юный друг: остерегайтесь. Подобных женщин я отношу к созданиям низменного вида.

— Вы не очень похожи на ханжу. — Нужды нет, собеседник мой сейчас отступил от хорошего тона: о знакомых дамах разве такое говорят? Впрочем, откуда мне знать, быть может, у помянутой Надежды Павловны в этих краях репутация такой мессалины, что ее и в обществе не принимают.

— Разуверьтесь, коли решили, что под низменностью или развратностью женщины я подразумеваю обилие связей, — безмятежно продолжал незнакомец. — Мое деление женщин вовсе иное. Видывал я женщин, каких почитаю возвышеннейшими существами, невзирая на десятки их любовников. Одно лишь определяет склад женщины: телесное влечение должно происходить исключительно из восхищения мужчиной имярек. Красив он, умен, бесшабашен — неважно. Но, покуда женщина никем не восхищена, ее тело покойно, ее тело молчит. Страсть женщины — следствие ее восторга. Низменному же складу женского организма нужен не мужчина имярек, а мужчина. Впрочем, что ж это я? Позабыл назваться, как некрасиво. Позвольте исправиться: Иларион Аполлинариевич Филидор. Не споткнитесь, а главное, не спутайтесь в удвоении сонорных. Поэтому легче попросту — Филидор. В самом деле старожил. Старинный житель сего града, в пятом поколении. Увы, видимо и в последнем.

— Ваша фамилия — французская.

— О, да. Весьма. Но ветвь давным-давно обрусевшая. Однако же не помыслите скверного, мой друг! Не из шантропы Узурпатора. Напротив, семья бежала от санкюлотов двумя десятками лет ранее. В двенадцатом годе мы уже стояли плечом к плечу против бонапартистов и за новое отечество. Но я по-стариковски говорлив, а клуб — сень молчаливая. Вы можете меня посетить, тогда и поговорим о местной старине.

— Благодарю за приглашение. И не премину воспользоваться. Когда?

— Да хоть бы и в среду. — Мой визави задумался. — Пригласил бы вас к обеду, но… Это так пошло, обед. Сладим лучше в прежней изысканной манере: приходите ко мне завтракать. Нынче вовсе из моды вышло друг дружку звать на завтрак. Эдак часу в одиннадцатом утра.

— Не премину быть. А завтрак мне даже удобнее обеда, от вас направлю стопы в архив, на весь день, до самого его закрытия.

— Ну, не перетрудитесь, мой друг. Работа и спорится лучше, коли чередовать с развлечениями. У нас и в августе не скучно. Первое, соколиная охота наша известна на всю губернию. Уж и до открытия сезона недолго. Второе, сам праздник открытия охоты и рыбной ловли. Третье, и как раз три Спаса: и Медовый, и Яблочный, и…

Счет его на пальцах (Филидора, как я успел заметить, вообще отличала склонность к выразительной жестикуляции) чем-то меня озадачил. Он не загибал пальцев, но, напротив, разгибал, предварительно собрав в кулаке.

Всевозможные необычные привычки бывают у разных людей, но этот счет мне еще кого-то напомнил. Определенно, некто при мне уже считал подобным же манером. Кто же… Ах, да! Мой сокурсник Ален Доде… (Кстати сказать, прямой внук знаменитого Леона Доде, чем обоснованно горд). Французы! Вот уж впрямь — кровь-то не водица…

— … и Ореховый.

— Мне как обычно!

Голос, прозвучавший за моей спиной, ненамного опередил приблизившиеся к бару шаги. Я обернулся.

— Ощущаю себя губкой, жаждущей впитать не менее штофа бодрящей жидкости, — вошедший офицер улыбнулся доверительно и белозубо. — Пытался загонять до смерти батальон, а батальон пытался загнать меня, до нея же.

Я и по форме понял, что присоединившийся к нам обер служит по инфантерии. Ростом сей был почти с меня, но раза в два тяжелей, хотя его нельзя было б назвать тучным. Красавец, из тех, кого определяешь таким словом без раздумья. Чеканные черты, ясные голубые глаза. Волосы кудрявы, в светлый каштан, еще чуточку — и нарушат мундирное дозволение.

— Голубчик мой, сухая губка есть предмет уже решительно мёртвый, едва ли способный к вожделениям.

— Всё цепляетесь к словам, старый вы ворчун, — штабс-капитан, позвякивая шпорами, направился в нашу сторону уже с бокалом в руке. — Представьте уж нас, коли сами явно сделали знакомство.

— Зрите вы перед собою Льва Александровича Ямпольского, чей полк стоит в городе, — лениво проговорил Филидор. — Позже, я чаю, сведете знакомство и с прочими господами офицерами. А перед вами, Лёвушка, Иван Венедиктович Суходольский, историк из столицы.

— Поди ж ты… Прямиком из столицы, да в наши палестины. Ну, добро пожаловать, обществу рады. — Аттестованный Ямпольским не спешил погрузиться в кресло, прохаживаясь перед нами. Походка его, невзирая на тяжелую мощь сложения, была легкой, изобличающей хорошего танцора. Я заметил также исподволь брошенный им взгляд в зеркало, следом за которым освобожденная от перчатки рука слегка поправила спадающую на лоб кудрявую прядь. Но это охорашивание не казалось смешным, скорее — каким-то трогательным, простодушно ребяческим.

— Не мельтешите в глазах, сядьте уж наконец. Сами жаловались, что довольно набегались по плацу.

— И то, — Ямпольский, не расплескав содержимого стакана, погрузился в кожаные объятия. — Ух, хорошо-то… Случается со мной, как раз с устатку. Словно мотор никак не заглохнет.

Я невольно отметил себе, что Филидору здесь позволяется самыми различными способами нарушать общепринятые приличия. Делать, к примеру, замечания ладно бы мне, так вовсе взрослым людям. Я еще продолжал немного злиться, причем скорее на себя, чем на него. Я ведь растерялся, когда он пошел характеризовать архивную даму — довольно ли выразил недовольство? Наговори подобного мой сверстник, я бы тут же встал да вышел. Пожалуй — вне зависимости от ее обстоятельств. А тут, в чем я превосходно отдавал себе отчет, сшиблись уважение к женскому полу с уважением к старшим — и что же я в итоге промямлил? Верно что-то невразумительное, раз уже и не помню.

Ямпольский же, похоже, вовсе и не обиделся на то, что ему посоветовали «не мельтешить». Он добродушно уподоблялся губке, причем с немалой скоростью.

— Вот ты где, а я ищу, — еще один вошедший обер оказался чином ниже Ямпольского и моложе лет на несколько. Но, бедняга, уже отменно лыс. В силу этого печального обстоятельства оставшиеся волосы были выровнены в «ёршик», изобличая некрасивую, чрезмерно округлую, яичную форму черепа. Сочетание этой голой головы с подвижным ртом отчего-то навели меня на нелестное сравнение с голодноватым подсвинком. Впрочем, держался обер молодцевато, и не казался чуждым щегольства: очки в тонкой золотой оправе притворялись старомодным пенсне, такие не во всякой оптике возьмутся делать. — Почтение всей честной компании! Новое лицо! Позвольте аттестоваться — Корытов. Владимир Алексеевич Корытов, сослуживец сего бонвивана по 164-му Закатальскому пехотному полку, как вы, верно, уже догадались.

— Суходольский, Иван Венедиктович Суходольский. — Я ответно стукнул обувью.

— Так с чего ты меня искал, Вальдемар? — Ямпольский отставил опустошенный сосуд. — Савелий, повтори-ка, друже! Да неси сюда! Ох, вот как сел, так теперь ногой не пошевелить… К чему сапоги топтать, когда у меня есть телефон?

Словно кто-то пытался опровергнуть его утверждение, Ямпольский извлек щегольской «карманник», скользнул по его окошечку небрежным взором, спрятал назад.

— Зато у меня его нет, что тебе превосходно известно, — парировал Корытов. — Вообразите, господа, он один в полку обзавёлся этой модной игрушкой, да всё никак не может нахвалиться.

— За такими игрушками — завтрашний день. Года через два-три, в экономических газетах пишут, такими обзаведется треть населения.

— Кто-то тут как есть ревностный читатель экономических газет, — негромко, но не вовсе про себя, уронил Филидор.

— А я, меж тем, Лёвушка, тебя нашел дабы отвлечь от приятного общения. Владею конфиденциальнейшей покуда информацией о событии, которое слегка встряхнет наше захолустье. Но сейчас — строжайший секрет! Наши уже собрались обсудить, одного тебя и ждали.

— Только ноги вытянул… Подольше б ты меня поискал, Вальдемар. — Ямпольский с противоречащей словам быстротою поднялся. — Ладно, идём! Честь имею откланяться, господа.

— Каждый раз вспоминаю, почему Алкивиад отказался учиться играть на флейте, — Филидор усмехнулся вслед обоим, но я уловил, что высказывание относилось к Ямпольскому. — Важнейшие же секреты, я чаю, сегодня обсуждаются как раз у Nadine. Будут звать, не ходите, Yves. Оно конечно не вполне рассказ Чехова «Тина», а всё ж ни к чему.

— Второй раз за день слышу про этого Чехова, — не без раздражения отозвался я. — Это что, уездная мода? Кто это вообще такой?

— Литератор конца прошлого столетия. Человек-катастрофа в жанре драматургии, но подобные новшества по счастью недолговечны. А так — написал несколько весьма недурных рассказов, жаль только, что остальное творчество погубили идеи вперемешку с буффонадой. Но популярен был в свое время невообразимо, не меньше, чем Бенедиктов при жизни Пушкина. — На лицо Филидора набежала какая-то невеселая тень. — И несомненное благо имеет иной раз свиту из мелких зол. Армии вредно не воевать. Впрочем, оставим это. Буду вас ждать. Карточки у меня все вышли, но адрес вы легко найдете в телефонном справочнике в гостинице.

Глава V Безумный завтрак

После вторника, весь день просиженного за фикусом, визит к Филидору показался мне утром среды весьма заманчивым. Самое нудное и тяжелое дело, когда перед тобою громоздится весь массив материалов, но еще далеко даже до понимания того, содержит ли вся гора нечто ценное. Ты попросту пытаешься распланировать ход дальнейшей (и на данный момент пугающей), работы.

Так что оно и неплохо, немножко выдохнуть, думал я, сверяясь с названиями маленьких улиц. Здесь!

Поднявшись на крылечко, украшенное по обеим сторонам двери двумя когда-то белыми вазонами для когда-то росших в них цветов, я замешкался, выглядывая кнопку звонка. Такового не обнаружилось. Нашлась лишь проржавевшая цепочка от отсутствующей колотушки. И что тут прикажете предпринять? Я неуверенно постучал кулаком по двери. Ничего. Я стукнул пару раз основательнее, слегка испачкав перчатку бирюзовой чешуёй облезающей краски.

— О, вот и вы, юный друг!

Филидор распахнул дверь собственноручно. Впрочем, и без того уже представлялось ясным, что живет он без прислуги. На себя обратили внимание грубый фартук из небеленого льна с такими же нарукавниками, надетыми поверх его белой сорочки с белым батистовым платком, изящно заправленным в расстегнутый ворот. Коль скоро речь о завтраке, фартук понятен, но для чего нарукавники?

Даже в темноватых сенях, куда мы между тем ступили, слышался аппетитный запах готовящегося мяса. Я почти сразу, выйдя на свет, предположил, что дом состоит всего из трех комнат, если не считать чердака: залы, объединяющей, судя по всему, гостиную, библиотеку и кабинет, кухни- (мясной дух, доносящийся через приотворенную дверь, отсюда дополнился благоуханием специй), и, следовательно, спальни.

Ближе к окну был накрыт обеденный стол с крутящейся серединой, едва ли пригодный более, чем для троих. То есть не то, чтобы вовсе накрыт: скатерти не предполагалось, лишь на когда-то блестящем темно-красном дереве вздымались маленькими парусами жестко накрахмаленные салфетки.

Все четыре стены вокруг (включая промежуток между двумя окнами) являли собой поднимающиеся с пола до потолка книжные ряды. Цвет обоев (либо обивки, либо штукатурки), не представлялось возможным разглядеть за плотно теснящимися переплетами. Многим книгам недостало места на полках, и они возлежали стопками на стульях, скамеечках, попросту на полу. Беспорядок повсюду, кроме обеденного стола, царил страшнейший.

— Быть может, покуда жаркое доходит, вы малость поможете мне переставить книги? — с лучезарной улыбкой осведомился Филидор, в голубых глазах которого между тем резвились два крошечных Мефистофеля — по одному на каждый.

— В вашем распоряжении.

— Превосходно. А то мне уже трудно разобраться, где у меня что. Крайне неудобно. Начнем с этого ряда. По одной, снимайте книги по одной! Я так и полагал, что вы дотуда дотянетесь… Осторожнее, пыль! Боже, какая пыль на этих атласах! Тряпка… боюсь, что ее нет. Вот, это полотенце уже ни на что не годится! Пока вы сотрете пыль, я разберусь вот в этих бумагах. Я думаю, что романы надлежит объединить по темам. Нравоучительные отдельно, неприличные отдельно. Что там у вас?

В этот момент я чуть не поскользнулся на стремянке, вытаскивая тяжеленную, с оригинальными лубками, «Повесть о Карпе Сутулове».

— В нравоучительные?

— Ни в коем случае! На мой вкус это отменно непристойно. Не меньше, чем «Базар гоблинов» Росетти, к нему и кладите.

Ход его рассуждений показался бы мне занятным, когда бы пыли было немногим поменьше. Мой носовой платок, которым я отирал пот со лба, уже сравнялся цветом с определенным в тряпки полотенцем.

— Мне отсюда не видно, поближе! А, «Coelebs в поисках жены» Ханны Мор. Кстати, 1814 года издания.

— В непристойные? — Я начинал понемногу злиться.

— Как можно? В нравоучительные, несите сюда, в правый угол. Высоконравственная вещь!

— А мясо не пригорит?

— Хорошо, что вы напомнили, я как раз сниму с огня. А чтобы не остыло, укрою кастрюлю чехлом.

Моё праздное любопытство оказалось удовлетворено: стены были оклеены бумажными обоями синего цвета, с мелким узором. Зато покрывавший часть дощатого пола ковер полностью исчез под завалами книг.

— Эти бумаги у меня, кажется, тоже на выброс? Да, несомненно, на выброс! Какие, однако, маленькие эти бумажные мешки для мусора! Ничего, у меня их много. Выносите пока этот, а я наполню другой. Вы ведь приметили, где свалка? Ах, да, едва ли. Обогните дом, почти сразу за большим тополем увидите…

Запах жаркого сделался слабее.

— Какая прелесть! Я уже год не мог отыскать декреталий Григория IX! А кое кто, между тем, возводил на меня напраслину. Во всем городе только у меня он и есть, превосходнейше изданная копия в настоящий размер…

— Вы католик?

Столь прямой личный вопрос не свидетельствовал о благовоспитанности, но оная моя благовоспитанность в свой черед ослабевала.

— Это довольно-таки непростой вопрос. Простейшим частицам «да» и «нет» не поддается. С одной стороны, родня вся католики, Гаврская ветвь… Так они и во Франции обитают. Мы же тут давненько, как я упоминал, прижились… А эти на вторую полку, нет, слева! Только ставьте тома но нумерам!

— Стало быть католик, если у вас Папские декреталии.

— Не вижу непременной взаимосвязи. Я сие имею по причине, решительно далекой от религиозных вопросов. Между тем, Yves, пора бы нам и за стол.

В крошечной ванной комнате, проникнуть в которую можно было лишь из кухни, я долго и безуспешно пытался привести себя в порядок.

Мой выход в залу встретили бараньи котлеты, артишоковый салат и соленый кекс. Компаньонами ко всему этому выступали две бутылки красного, уже нагретые.

— Послушайте, Филидор, — очень спокойно заговорил я, пригубив. — Если вам нужен был сегодня чёрный рабочий, почему вы не предупредили, чтобы я подыскал какую-нибудь блузу и невыразимые en denim? На что сейчас похожа моя визитка, как вы полагаете?

— Ну, дорогой мой… Людям так легко придумать предлог, чтобы отвертеться, знай они всё заранее! — Вино окрасило его щеки румянцем: он был бодр и полон сил. — Я не могу рисковать, мне же нужны условия для работы. Ладно, не дуйтесь, вам нравится Saint-Emilion? Отличается отменной плотностью тела.

Дуться на него, похоже, было попросту невозможным. Что же до послевкусий и плотности тел — то в родительском дому я (стыдясь признаваться приятелям) еще предпочитал за обедом вину стаканчик кислых щей, а на нынешние же наши университетские пирушки приносятся обыкновенно самые простые столовые сорта. Оставалось только сделать многозначительную мину.

— Я увидел очень необычный военный памятник. Какой подвиг совершил увековеченный оным Матвей Ситников?

— Военных подвигов за Ситниковым числится немало. Но памятник поставлен в благодарность за дело не военное, но мирное. Успели уж побывать в нашем соборе, в Никольском?

Я не то, чтоб смутился. Но не воскресенье же.

— Меж тем собор исторический, — продолжал Филидор, задумчиво разминая вилкой молодой горошек. — Главный престол освящен год спустя после победы над Узурпатором. Два века без малого вроде и не столь много, а всё ж. У здесь живущих, ну, за вычетом магометан, всё, с чем человек приходит и уходит, всё им начинается и завершается, в череде поколений. А размахом храма мы обязаны Ситникову. Человек века Екатерининского, в седьмом году уж в отставку вышел. Другой бы покуривал себе трубочку в палисаде, кто упрекнет? Сей же, благо служил в инфантерии, решил еще побродить по дорогам. Но теперь не с оружием. С кружкой для пожертвований. Шесть лет бродил, и каких только приключений не изведал. И разбойники на деньги покушались, и недужил в пути… Но покуда на собор для города не собрал, так и не возвращался. Собора-то не было. До Государыни Екатерины Алексеевны, до пожалования уездного статуса, о соборе речи не шло, доставало старенькой церкви, еще под шатром. А тут так: собор положен, а средств и нету. Когда б еще, без Ситникова, толикие нашлись? Так уж и вышло, что первым Матвей Ситников и был в соборе отпет. Недолго прожил, исполнив свою задачу. О чем вы так задумались, Yves? Мой рассказ вас занял, или, напротив, утомил внимание и мысли далеконько улетели?

— Помилуйте, я слушал со всем вниманием. События вашего повествования коснулись очень важной для меня темы. Я не устаю поражаться тому, как много человек способен сделать в одиночку. Сколько же есть разных способов «умереть не всему».

— Герострат тоже умер не весь. Человек способен на безмерно многое, но как в добре, так и во зле. Кто-то строит прекрасные храмы, кто-то их сжигает. А имя остается от обоих. Жизнь несправедлива и после смерти.

— Вот не рано меня сократить.

— Отчего бы не уподобиться древним, коль скоро и мы пируем? Единственно что, не стоит ждать от меня допытываний о добродетели, в этой материи я не силен. К кофею у нас Drambuie с местным шевром. Наши сыры не так плохи даже в сравнении с французскими. Уж если я их потребляю…

Негромко стукнула входная дверь и прозвучали уверенные быстрые шаги.

— Кофе без печенья? Кого это вы так необязательно принимаете?

Я вскочил, неловко обронив салфетку. Филидор приподнялся со стула с неспешной грацией.

— Я как раз напекла вам анисового. То есть пекла не вам, а всем разом, целых три противня.

Девушку, поставившую на комод небольшую корзиночку, я сначала счел подростком, поскольку она была одета по форме. Но тут же приметил, что её синий галстук имеет траурную спиральную окантовку и геральдическая лилия на правом кармане помещена на черный фон. Стало быть, взрослая барышня, двумя-тремя годами моложе меня самого. Я-то сам в НОРСе был только до лет до четырнадцати, степеней известных не достиг.

— А коли я прозорливо предвидел, что некая добрая душа сгладит мой промах?

Лицо Филидора неуловимо изменилось. Я сказал бы, что сделалось добрее, но ведь оно и до того мне отнюдь не казалось недобрым.

— Однако ж, мой друг, я должен представить вас сеньорите Баббапе Бопотобе, в дружеском кругу попросту — Баппе.

На этих словах, при виде моей ошарашенной мины, и девушка и старик покатились со смеху.

— Дядя Филидор, можно ли так? — еще смеясь, упрекнула барышня. — Уж коли напугали своего гостя, так извольте сами и объяснять. Но сперва доведите представление до конца, и уж по-людски.

— Как прикажешь, душа моя. Перед тобою Иван Венедиктович Суходольский, университетский студент из столицы. — Филидор обернулся ко мне. — Суть же дела в том, что некая особа, вероятно в силу присущей оной особе аккуратности, взяла в Испанию русские документы. Оно бы и ничего, только вот таможенный чиновник попытался их вслух прочесть. А далее, коли хотите сведать истинное имя, попробуйте разобраться сами.

А вот и разберусь… Итак, чиновник положил, что видит латиницу… «В» будет «веди», тут просто. Но отчего его не озадачили строчные буквы, каких в латинице нет? Ох, я и забыл: имя с фамилией пишется-то в документах капителями!

— Счастлив сделать знакомство, mademoiselle Воротова. — Я щелкнул каблуками. — Едва ли мне будет позволено сразу сказать Варвара.

— В том и беда, что Варвара как-то так и превратилась после этой истории в Бапбапу, а еще сократившись попросту в Баппу. — Девушка меж тем деловито расставляла на столе кофейные чашки (три), муранские рюмочки (две), сырную доску и вазочку для печенья. — А можно ли будет вам прибегнуть к дружескому обращению — поглядим.

Я исподволь продолжал свои наблюдения: русые, с легкой волной, волосы, свободно спадающие за спину, черты, достаточно правильные, но вот с местным типом, который я уже определил как «засечный», не очень схожие. Личико, нет, так не скажешь, лицо — не округлое, не скуластенькое, и роста в ней немного больше, чем в здешнем обыкновении. И кость пошире, но мне и не нравится, когда девица походит сложением на ребенка. Таких барышень в срединной России побольше водится. Как раз в срединной. К примеру, у нас тоже не самый частый образ: скобарки и сетовки будут напротив — побелёсее.

— У меня что-нибудь не по форме? Шевроны? Берет? — поддела девушка, всё же поймавшая мой взгляд.

Я замешкался с надлежаще остроумным ответом. В самом деле неловко вышло. Распустил глазенапа.

— А ты меж тем, Баппа, не прячешь ли в корзиночке со сдобой корыстных надежд? — пришел на выручку подметивший мое смущение Филидор. — Уж признавайся.

— Да какие там надежды, — отмахнулась девушка. — Придется мне в Уфу ехать, наша библиотека всё так и не подключена к сети международного обмена.

— А вот и не придётся! А отменно ты, Баппа, кофей завариваешь… Разве что одну гвоздичинку можно было добавить.

— Что?! Дядя Филидор, ну-ка прекратите меня дразнить! Неужто нашлась?

— А ты не видишь, какой порядок мы тут с Иван Венедиктовичем навели? Любо-дорого. Вот и книга отыскалась.

К моему неимоверному изумлению, торжествующий Филидор помахал перед девушкой тем самым толстенным томом папского декреталия. Странные, надо признаться, необходимости в здешней глуши у юных девиц.

— Дайте сюда, немедленно! — Девушка, которую я как-то незаметно тоже стал называть про себя Баппой, вскочив, прижала волюм к груди. — Мои drôlerie! Теперь я, наконец, смогу, смогу, смогу вышить мой ковёр!

Глава VI Диоген в роли образца житейского устроения

На мгновение мне помнилось, будто я задремал, разморенный вином и несколькими часами чёрной работы. В самом деле, какая-то «Аня в Расчудесии», недостает только младенца, превратившегося в поросёнка. Скаут-гайд с невообразимым полуименем, желающая вышить какой-то ковёр, для чего ей непременно потребна латинская рукопись канонического права.

И то сказать, на мою долю этого самого вина (с похвально плотным «телом»), выпала полная бутыль.

Я тряхнул головой и несколько раз моргнул.

Баппа не исчезла.

— Не обессудьте, Yves, история слишком долгая, чтобы ее рассказывать сегодня, — улыбнулся Филидор. — Если Варвара Александровна будет в добром настроении, она как-нибудь покажет вам свой замысел, в той либо иной степени воплощения.

— Понадеюсь тогда, что доброе настроение случается чаще одного раза в месяц. Сроки моего пребывания здесь им и ограничены.

Девушка не возразила и не согласилась, попросту рассмеялась.

— Я видела за домом взгроможденный на Оссу Пелион. Как же долго вы копили этот бумажный хлам?

— Лет с десять, думается. Зато сколько приятнейших находок разом! И всем сестрам по серьгам, считая братьев. Я добрался, наконец, до ящика с архивом отца. Забыл упомянуть, Yves, покойный мой батюшка воевал под знаменами Чёрного Орла. Полагаю, вам будет небезынтересно порыться в его бумагах.

— Что?!!

У меня перехватило дыхание. Частный архив, документы, еще не введенные в научный оборот!

Но у Филидора, похоже, особый дар ставить людей в глупое положение. Только что он забавлялся ролью безмятежного эгоиста, выслушивал мои упреки… Теперь выясняется, что я-то трудился в собственных интересах.

— Вы чудовище. — Передумав дальше мучить себя препротивно крепким ликером, я запил его большом глотком кофе и потянулся за анисовым печеньем.

Некоторое время мы трапезничали молча. Я пытался, говоря грубым студенческим языком, как-то переварить новости, Филидор очевидно забавлялся, Баппа то и дело улыбалась каким-то своим радостным, но не вполне покуда понятным мыслям…

— Этот дом издавна принадлежал вашей семье? — Вопрос мой был задан единственно для того, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Нет. — Филидор улыбнулся. — Фамильный особняк я уж лет двадцать, как подарил городу. Теперь в нем младшие классы музыкальной школы. Но тут не столь много бескорыстия, как может показаться. Дело даже не в том, что для меня одного он великоват. Но подобное здание требует хотя бы приходящей прислуги, его надлежит отапливать и прочая таковая. Это не по моим доходам.

Странно, подумалось мне. Обычно сверх пенсиона у пожилых людей бывают средства, отложенные за всю службу с жалования, ценные бумаги… Не такой уж и великий расход — приходящая прислуга и дрова, мои родители о подобном даже не задумываются. По какой же, кстати, части служил Филидор? Сам он не обмолвился, спрашивать же неловко.

— Я не служил, Yves, — подметил мое удивление Филидор. — Нигде и никогда. С младых ногтей положил себе быть скромным рантье. Я, видите ли, решительно лишен честолюбия и прочих полезных качеств, способствующих карьере. Таков был мой выбор. Выбор Диогена, хотя, признаюсь, я оного не перещеголял. Моё обиталище много комфортабельнее. Но и мне надобно в жизни немного: были бы крыша над головой, бокал хорошего вина и возможность купить приглянувшуюся книгу.

— Но… — Я уже начинал свыкаться с тем, манера Филидора не может не эпатировать. Ранее мне доводилось полагать, что откровенность — добродетель. Но когда откровенность неизменно ставит собеседника в неловкое положение…

— Дядя Филидор! — наконец пробудилась от своих приятных мечтаний девушка. — Я, пожалуй, побегу уже домой. Очень не терпится взяться за книгу.

— Вы позволите вас проводить? — я начал было подниматься из-за стола.

— Не стоит того, я ведь не ради речевой фигуры сказала, что побегу, — засмеялась Баппа. — Я очень быстро бегаю. А если вам вправду интересны мои средневековые штудии, лучше заходите послезавтра в гости. По этой же улице, собственный дом. Только ближе к окраине, сороковой номер.

Девушка, вместе, разумеется, с книгой, но пренебрегши принесенной корзинкой, исчезла прежде, чем я договорил приличную к случаю фразу.

— Так что вас смутило, Yves? — Филидор соединил домиком длинные пальцы. Я вновь удивился тому, для чего понадобилось забирать в тяжелое золото уродливый неровный камень отвратительного цвета. Но похоже, он всегда носит этот перстень.

— Ваш неожиданный аскетизм. Вы не похожи на аскета.

— А я и не аскет. Я сибарит. Просто мои представления о комфорте немного разнятся с общепринятыми.

— Но существуют замечательные вещи, не попадающие в ваш перечень. Путешествия, к примеру.

— Странствия? — старомодно поправил Филидор. — Я провел в них более двух лет. Но примерно в ваши годы, едва выпустился из университета. Странствовать лучше в самой молодой поре, когда впечатления воспринимаются наиболее полно и ярко. К тому же в этом счастливом возрасте и денег для скитаний почти не надобно. Сил полным-полно, всегда можно то там, то здесь наняться на сезонные работы. И это тоже помогает узнать жизнь страны изнутри. Я побывал и на Сене, и на Рейне, и, конечно, на Тибре. Мне достало. Воротившись, я положил жить негромко, наблюдая и размышляя.

— Вы пишете? — ухватился за пришедшее объяснение я.

— Пишу? — Филидор тонко улыбнулся тонкими губами. — Нет. К чему? Едва ли мои думы кому-то помимо меня любопытны. Но вам не меньше, я чаю, чем Баппе, хочется взяться за дела. Приходите пораньше полудня. Я как раз собираюсь в клуб, так что вас ничто не отвлечет от бумаг.

Глава VII В которой я знакомлюсь с героем моих трудов

«Освобожденный город похож на раненого, только-только попавшего в спасительные руки санитаров».

Меня давно уже перестал раздражать химический карандаш, то ничем не отличный от обычного простого, то вдруг притворяющийся чернилами. В интересующую меня пору — на фронтах — его ценили за удобство многие. Не враз я разобрался с почерком старшего Филидора, у которого строчный глаголь походил на червь, а строчная же мыслете на твердо. Но это опять же дело привычки: я разобрался часа за полтора.

Больше времени ушло на то, чтобы из множества бесполезных бумаг — записных книжек с хозяйственными записями, счетов, непонятно, к чему относящихся архитектурных набросков, медицинских рецептов, нотных фантазий, любительских эскизов (всё больше девичьи головки и собаки), писем (ни одного по нужным годам), выудить, наконец, книжку, напоминающую дневник. Впрочем, после будет и повторное просеивание, более тщательное. Нельзя исключать, что иная бумажка содержит больше, чем показалось на первый взгляд.

Так что фикус из архива дожидается меня в эти дни напрасно. Не тужи, деревце, и придёт и твой черёд.

Но добыча дня представлялась серьезной, эта книжка с оторванной обложкой, на плохой, соломенной и не сатинированной бумаге без водяных знаков фабриканта. Своеобразное свидетельство бедного военного времени. Бумага ведь тоже многое, как нас и учили, самое по себе может рассказать. Назвать эту книжку дневником, возможно, было преувеличением, записи носили отрывочных характер. Но даты, даты…

«Освобожденный город похож на раненого, только-только попавшего в спасительные руки санитаров».

— Ну, как, Yves, не утомил вас мой пращур? — чуть насмешливо поинтересовался из дверного проема Филидор. Надо же, он, стало быть, уже воротился из клуба. Это который же теперь час?

— Он преподнес мне подарок.

— Да уж вижу, у вас глаза так и горят… И, кстати сказать, покраснели от пыли. Выпьемте-ка по бокалу красного, вам очевидно пора встряхнуться. — Филидор стряхнул с одного из кресел какую-то толстую иллюстрированную газету. — Вы не имеете предубеждения к ронским винам?

— Не имею. — Ещё немного, и я твердо решу всю дальнейшую жизнь потреблять только белое. Впрочем, немножко перевести дух и впрямь не мешает.

— И правильно, — Филидор, нырнув на мгновение в кухню, появился уже с бутылкою в руках. — Пить только французские вина — это, доложу я вам, снобизм. Презреннейшая черта! Скажу вам как француз: Голицын многим не уступит. Да и, хоть Рона не Луара, но и ее долина дает весьма приличные сорта…

— А в котором году скончался ваш отец?

Вино уже плескалось в бокалах, и, по утверждению Филидора, «плакало», хотя я никакого плача не слышал.

— Это был 1953-й год… Отцу ещё не пошел седьмой десяток. — Филидор задумчиво сделал маленьких глоток. — Странно ощущать, что я его значительно старше. Да, вы угадали: конечно, он кое-что рассказывал и устно о тех днях. Не слишком, впрочем, много. Воевавшие немногословны о былом.

— Все же не обессудьте, я вас немного попытаю. Он был до революции офицером Имперской армии?

— Нет, о нет. Филидор, как вы, верно, уже догадались, Аполлинарий Филидор, был человеком сугубо миролюбивых интересов. Закончив университетский курс в Казани, преподавал словесность в городской гимназии. Переводил на русский язык одну жесту авторства Адене де Руа, о Круглом столе. На «Песнь о Роланде» не покушался, почитая перевод Чудинова образцовым, но тут затеялся первым — и работа предстояла огромная. Собственно, к ней он и вернулся несколькими летами позже. Но так уж вышло, что довелось заняться делами отнюдь не мирными. Не без гордости скажу, что отец был одним из основателей дружины «Чёрного орла». Тайная организация, сопротивление горожан, ну да вы знаете. Ждали приближения военных частей, дабы поприветствовать армию внутренним ударом по большевикам.

— Но отчего же такой решительный человек не покинул города в мае месяце? Ведь большое количество молодых горожан тогда вступило в отступавшую армию.

— О, это печальная семейная история. — Взгляд Филидора теперь был устремлен куда-то сквозь меня, словно в прошлое. — На его руках находилась младшая сестра, Анна. Совсем юная девушка, полуребенок, неполных семнадцати лет. Она умирала от чахотки, этого рокового бича рубежа столетия.

Я немедля вспомнил пару часов назад попавшую мне в руки фотографию барышни в белом платье и соломенной веселой шляпке, с надписью «Аня, 1917, июнь» на обороте. Только что отложенная без особого интереса, она начинала теперь оживать.

— Так случилось, — продолжал меж тем Филидор, — что брат и сестра рано лишились родителей, вся забота о сестре лежала на нем, на моем отце. Как знать, может статься, болезнь не приняла бы рокового поворота столь рано, когда бы ни военные волнения, скудная еда… Но вот — тысячи жителей покидали город ввиду нового приближения орды, мужчины поступали в военные части, остальные попросту стремились в безопасное место, уже единожды испытав тот ужас… Неделями тремя раньше Аню можно было увезти… Но ее состояние ухудшилось стремительнейшим образом — в мае. Она уже не поднималась с постели. Аполлинарий, домашним полуименем Paul, вдвоем с их старой нянькой Марфой Никитичной, от нее не отходили. Спальня девушки выходила окном в сад, где в то лето особо пышно цвели веселые мальвы. Из противных же окон — стоило зайти в гостиную либо столовую, вид открывался совсем иной. По улице бесконечной чередой шло движение. Собранным шагом проезжали кавалеристы, затем в перемещении военных частей вдруг вклинивались телеги со штатскими, отдельные пешие ходоки… Потом весь зримый кусок улицы занимала на какое-то время тяга орудия, причем подседельные лошади продвигались как раз со стороны дома… А почти догоняя лафет — уже чеканила невеселый шаг пехота. Как это отличалось от счастливого декабрьского вступления в город!

Меня охватило странное ощущение, будто бы рассказ был воспоминаниями молодости самого Филидора, а не его отца. Я не ожидал от этого старого насмешника — затуманенного печалью взгляда, проникновенных мягких интонаций…

— Трагическое шествие, пронзительные сцены… Сколь долго это длилось? Paul не мог бы сказать наверное: у Ани начиналась агония. Кажется, красные уже вошли в город, когда ее страдания, наконец, прекратились. Странно подумать, как легко этот недуг лечится в наши дни — и сколько горя сеял в ту пору. Как и многие чахоточные, Аня до последнего часа казалась почти цветущей на вид, с этим прелестным румянцем на щеках, который только взгляд эскулапа отличит от проявления здоровья. В гроб ее положили с распущенными волосами — она так билась в последних муках, что их попросту не удалось расчесать. Тело было предано земле. И, воротившись в опустевший дом, Paul неожиданно осознал две вещи. Руки его были теперь развязаны. Он находился внутри вражеского стана.

Я молчал, пытаясь справиться с волнением, какое охватывает душу всякий раз, когда прошлое подступает так близко.

— Еще бокал? — чуть улыбнулся Филидор, словно бы возвращаясь в спокойный 1990-й год.

— Нет, благодарю. — Я неожиданно понял, что, как ни жаль расставаться с только-только начатой тетрадью, а пора откланиваться. Судя по размерам Филидорова жилища, мое присутствие в этой гостиной помешает его отдыху. — Я уже, пожалуй…

— Можете воротиться к своему «подарку» в одиннадцатом часу пополудни. — Глаза Филидора лукаво блеснули. — Ах, ну да. Завтра, если мне не изменяет память, у вас иное дело. Приходите в пятницу.

Глава VIII В которой я, быть может, начинаю переживать романтические чувства

В отличие от обиталища Филидора, дом Баппы оказался не старинным, а попросту старым. В два этажа, с первым оштукатуренным кирпичным и деревянным, с французскими окнами в пол, вторым, просторным и простым, без архитектурных прикрас. Такие любили строить в 40-х годах, сообразно тогдашней несколько аскетической моде.

Звон начищенной до блеска старомодной бронзы понесся куда-то вглубь.

— Проходите, дверь не заперта! — отозвался издали женский голос. — Сюда, я тут, на веранде!

Веранда, как и следовало ожидать, располагалась с внутренней стороны дома, мне пришлось пройти через полутемный коридор. А вот веранда была вся залита светом — радужным, ибо яркое солнце било через цветные стекляшки.

Дама со строгим греческим узлом полуседых волос и совсем не строгим лицом, в красном фартуке поверх домашнего платья, перебирала за круглым столом крыжовенные ягоды.

— Madame, прошу извинить кажется несвоевременное вторжение… Я Суходольский, из Санкт-Петербурга, Варвара Александровна упоминала, что я могу нанести визит…

— Всё вполне своевременно, Варенька дома. Я её бабушка, Зинаида Трофимовна. Поищите Вареньку в саду, она собирает смородину. А через часок приходите оба снимать пенки с варенья.

Ступени в сад выходили, разумеется, с веранды, и я последовал приветливому предложению.

Старый дом словно так и норовил продемонстрировать все преимущества провинциальной жизни. Таких обширных частных садов и у нас во Пскове немного. Разросшиеся липы смыкали ветви над гравиевой дорожкой, ведущей к площадке с эоловой арфой, окаймленной высокими гортензиями. Смородиновые кусты точили пряный запах, опуская ветви под тяжестью ярко-черных ягод, яблони еще на начали ронять плодов, но казались к этому близки — если хозяйские руки не начнут их через пять-шесть дней обирать.

Корзинка со смородиной, наполненная едва на треть, скучала на белой скамейке.

Баппу я увидел в достаточном отдалении от ее корзинки. Она лениво качалась, полулежа в гамаке: простенькое белое платье, волосы собраны в косу, в опущенной руке книга, позабытая за какими-то размышлениями.

— Mademoiselle!

— Oh, salut!

Скользнувшая на землю туфелька приостановила качанье сетки.

— Ваша бабушка уведомила, что я найду вас здесь за сбором ягод.

— Ну, почти что так. Пойдёмте, я вас познакомлю с Фергалом, — Баппа, отложив книгу, легко вскочила на ноги, увлекая меня куда-то на тропинку в зарослях бузины.

Я не успел удивиться тому, отчего надо идти за собакой, вместо того, чтобы ее свистнуть, когда моя ошибка обнаружилась. Проём между кустами вывел к избушке на курьих ножках, являющей собой жилище птицы.

— Чего хохлишься, скучно? Скоро полетаем. Я только второй сезон, как держу своего сапсана. Попробуйте только сказать, что нехорош!

Сказать что либо критическое о надменно покосившемся на меня соколе было, разумеется, решительно невозможным.

Тем временем на дорожке (опасливо держа от эоловой арфы некоторую дистанцию) появилась и собака — превосходный ирландский сеттер.

— А это Фикус, — пояснила Баппа, покуда в меня изучающе тыкался холодный мокрый нос.

— Весьма разные ферты, — не смог не заметить я, невольно вспомнив чахлое архивное деревце.

— Конечно, — Баппа жестом пригласила меня сесть по другую сторону корзинки. — Собака — часть семьи и дома, с нею всё просто. А сокол не может быть ручным. С ним можно только договариваться, он обучен, но отнюдь не дрессирован. Конечно, к соколу больше… почтения, что ли. Вы будете охотиться?

— У меня нет сокола.

— Взять-то можно не своего, но немного вы так наохотитесь. Лучше вам выехать в паре со мной. Относительно лошади легко договориться в наших клубных конюшнях. Только Фикус приучен к седлу, справитесь?

— Благодарю за приглашение, думаю, что разберусь. Хотя никогда раньше не охотился с эдаким средневековым шиком.

— Средневековье — не шик, а мировоззрение, — посерьезнела Баппа. — И кстати уж. Я помню, что обещано было показать отнюдь не сапсана. Идёмте!

Комната Баппы оказалась во втором этаже, куда нас привела скрипучая лестница. Обычная девичья комната, с доживающими свой век среди учебников и тетрадок куклами, просторная и светлая благодаря французским окнам, выходящим на восток. Кроме письменного стола имелся еще один, ближе к этим самым окнам, заваленный рукодельем: пяльцами, кусками ткани, цветными мотками то ли пряжи, то ли толстых ниток. А среди рукоделья громоздился взятый у Филидора латинский трактат.

— Вы знаете историю ковра из Байё? — Баппа промедлила, коснувшись руками сложенного куска какого-то грубого полотна.

— Ковра… К стыду моему, не припоминаю.

— Ох! Да слышали вы о нем, даже в гимназическом курсе есть — в иллюстрациях к учебникам! А вы же историк!

— Помилосердствуйте… Что за ковёр?

— Ну как же! Когда Вильгельм завоевал Англию, его жена…

— Гобелен королевы Матильды! Ну конечно же, я знаю…

— Все только и говорят: гобелен, гобелен! — Глаза Баппы гневно сверкнули. — А никакой он не гобелен! И даже не шпалера! Я вообще не думаю, что кто-то о ту пору умел ткать шпалеры! На них изображения состоят из переплетения нитей… Это именно ткачество… А ковёр Матильды — вышивка!

— Я, конечно, помню его сюжеты: комета прилетает, Эдуард умирает, Вильгельм занят местными усобицами, но, узнав, тут же снаряжает флот, корабли плывут, высадка, войска сближаются, множество сцен битвы Вильгельма с Гаральдом… Еще и мародеры, раздевающие трупы. Конечно, это во всех учебниках есть. Но вот чем не интересовался, так не обессудьте, техникой рисунка.

— Королева Матильда вышивала его на простом полотне, — Баппа всё медлила развернуть ткань, которую держала в руках. — Сначала вышивался контур, а потом он заполнялся гладью — шерстяными нитками. Так называемый байотийский стежок, очень простой.

— Начинаю догадываться. Вы хотели бы тоже вышить этим стежком какую-нибудь средневековую битву? — Смутная связь между рукодельем и латинским томом начинала проясняться, хотя и не совсем. Средневековье объединяет, но едва ли всё ж в каноническом праве описываются сражения.

— Я давно уж научилась вышивать этим стежком, дело нетрудное. И мне очень хочется вышить похожий ковер. Но я долго не могла придумать сюжета ковра. Самой рисовать фигурки в том же стиле? Так некоторые делают. — Баппа нахмурилась. — Но это будет ненастоящее, подделка под Средневековье. Мне нужны современные изображения, и чтобы сюжет был — один, и чтобы их было много — на полотно футов в триста длиной, не меньше. И, наконец, идея вдруг пришла!

— Варвара Александровна, не томите! Откройте, наконец, вашу работу!

— Имейте в виду, это очень страшные и жуткие картины. Что там эти мародеры у Матильды…

— Я уже набрался смелости!

— Вы сами этого хотели!

…Невзирая на эти многозначительные «страшные» интонации, я был готов увидеть нечто милое. Поэтому сценка, изображенная на грубой некрашеной ткани, всё же не могла не удивить. Среди роскошных виньеток, объединяющих изображение, расположились три зайца отнюдь не пасхальной наружности. Первый шагал на двух лапах, заряжая на ходу арбалет. Приближался он ко второму зайцу, невзрослого вида, караулившему под деревом. На дереве же в испуганной позе прятался человек в серой тунике и розоватых чулках-косах. Третий же заяц деловито направлялся в противную сторону, уже обремененный добычей: он тащил на спине человека в розовой тунике — вниз головой, со связанными руками и ногами.

Вторая картинка, частично примётанная уже к предыдущей, являла лишь одного зайца. Вооруженный секирой, он прилаживался рубить голову испуганному седобородому человеку в королевской мантии и короне.

Третья, незаконченная, показалась почти миролюбивой. Заяц гордо выезжал на охоту: верхом на борзой собаке, а на его перчатке сидела вместо сокола улитка.

— Потрясающе, — искренне выдохнул я.

— Это будет история великой войны зайцев и людей! — увлеченно демонстрируя свою работу, Баппа прелестно, персиково, разрумянилась. — Но была огромная трудность. В альбомах по искусству «заячьих» drôlerie нашлось не больше дюжины. Со ссылками на этот декреталий. А мне-то нужно не меньше сотни! Я уж посмотрела: в самом деле — тут каждый параграф разрисован этими зайцами. Бывают и другие сюжеты drôlerie, но мне-то нужны только заячьи! У каждого монаха-переписчика был, конечно, свой конёк.

— Как всё же странно… Каноническое право — серьёзнейший текст, серьезнее просто некуда. Но если монахи рисовали на полях забавные фантазии — значит это никого и не эпатировало…

— А мы не можем знать, казалось ли это забавным самим монахам, — Баппа принялась аккуратно сворачивать рукоделье. — Может статься что да, переписчики просто уставали выводить серьезные тексты и развлекались, рисуя этих всех улиток с человечьими лицами, неоттуда растущие головы, свирепые цветы и прочее… Но, может статься, в фигурки вкладывались символы, понятные современникам, читаемые ими столь же легко, как буквы. А могут быть объяснения, которых нам даже не вообразить. Дядя Филидор говорит, что мы утеряли ключ к пониманию Средневековья. Вот Ренессанс — это проще пареной репы и поэтому нам вполне доступно.

— Мысль о параллельном языке, языке символов, кажется довольно убедительной. — Вероятно на меня подействовала увлеченность девушки, но и мне зайцы-бойцы уже переставали казаться смешными. — Вы очень любите Средневековье?

— Я ищу ключи.

— И охотитесь с собакой на седле.

— И это тоже.

— Варенька, ну что же вы?! — донеслось снизу. — Варенье уже готово!

— Мы идем, бабушка, идем! Вы ведь любите крыжовник?

Глава IX Воспоминания о дальних пределах Империи