Бесплатный фрагмент - Безмолвное нагромождение

Безмолвное нагромождение

В поисках «чистого романа». Художественный мир Ёкомицу Риити

Сборник произведений Ёкомицу Риити (1898–1947), представленный в этой книге, — это не просто подборка текстов одного из самых влиятельных японских писателей XX века, но и картография творческой эволюции, напряженных поисков и метаний, определивших в том числе путь всей современной японской литературы. От ранних, пронзительных психологических этюдов до масштабных теоретических манифестов — творчество Ёкомицу являет собой уникальную лабораторию, где рождался и кристаллизовался тот феномен, который сам автор назвал «чистым романом».

От «Преступления» к «Теории»: эволюция метода

Открывающий сборник рассказ «Преступление» (1917) — это квинтэссенция раннего Ёкомицу. Здесь в центре внимания — гипертрофированное, почти болезненное субъективное восприятие. Смерть птицы-овсянки становится для рассказчика катастрофой космического масштаба, экзистенциальным «преступлением», в котором переплетаются вина, жалость и осознание необратимости утраты. Стиль писателя в этот период — это филигранная работа с ощущениями, где зрительные, звуковые и тактильные образы сливаются в единый поток, передающий хрупкость жизни и мучительную рефлексию интеллектуала.

Однако очень скоро Ёкомицу выходит за рамки чистой субъективности. В таких вещах, как «Север и Юг» (1921), его интересует уже не внутренний мир одиночки, а сложная механика человеческих отношений, детерминированных социальным положением, историей семейной вражды и экономическим расчетом. Конфликт между Акидзо и Кандзи, их манипуляции с фигурой нищего Ясудзи — это уже не просто драма, а точная социологическая и психологическая модель. Писатель начинает выстраивать многоголосую структуру, где каждый персонаж обладает своей правдой, своей логикой и своими слабостями. Это первый шаг к тому «чистому роману», где автор не навязывает свою единственную точку зрения, а становится режиссером, сводящим воедино множество независимых сознаний.

Эту же тенденцию мы видим в «Суде над Марксом» (1923) — одном из ключевых текстов сборника. Здесь Ёкомицу совершает виртуозный психологический и идеологический анализ. Судья, пытающийся докопаться до мотивов сторожа, совершает куда более глубокое путешествие — в лабиринты собственного подсознания, собственных классовых страхов и предубеждений, сформированных теорией Маркса. Предельно обнажается главная проблема: невозможность объективного суждения в мире, расколотом на враждебные классы и подавленном грузом «самосознания». Рассказ становится не только художественным произведением, но и философским трактатом о природе вины, правды и социальной детерминации.

«Теория чистого романа» как манифест и итог

Центральным текстом сборника, его смысловым и теоретическим стержнем, является эссе «Теория чистого романа». Его можно рассматривать как творческое кредо зрелого Ёкомицу и ответ на кризис японской «чистой литературы», которая, по его мнению, замкнулась в самокопании и бескрылом бытописании.

Ёкомицу выступает с резкой критикой сложившегося разделения на «чистую» и «массовую» литературу. Он провозглашает необходимость синтеза: «чистый роман» должен вобрать в себя энергию, занимательность и мощь повествования, присущие популярному роману, но поднять их на высочайший художественный и философский уровень, обогатив «идеологичностью, выдержавшей критику разума, и соответствующим ей реализмом».

В качестве эталонов он приводит великие романы Достоевского, Толстого, Стендаля, которые, при всей их сюжетной насыщенности и «случайности» (ключевое для Ёкомицу понятие, означающее яркие, неожиданные повороты, присущие жизни), являются вершинами мировой литературы. Писатель призывает к созданию масштабных полотен, способных охватить не единичное сознание, а всю сложность современного мира, где сталкиваются множественные «правды» и где автору приходится быть не летописцем собственного «я», а архитектором целых миров.

Представленный в этом сборнике корпус текстов Ёкомицу Риити — это не просто собрание сочинений, а живой документ литературной революции. Писатель, начав с тончайших психологических зарисовок, пришел к осознанию необходимости большого стиля, большого романа, способного стать адекватной формой для изображения катастрофического и сложного XX века. Его «Теория чистого романа» остается не только важнейшим манифестом японского модернизма, но и актуальным вызовом для литературы сегодняшней, все еще разрывающейся между элитарной замкнутостью и коммерческим упрощенчеством. Читая Ёкомицу, мы становимся свидетелями мучительного и блистательного рождения нового типа художественного сознания, для которого единственно возможным реализмом стал реализм тотальный, вобравший в себя всю боль, противоречия и неразрешимые вопросы своего времени. Об этом блестяще написала Людмила Ермакова в статье, посвященной первым переводом классика на русский язык, опубликованным в журнале «Иностранная литература». Недавно издательство «Гиперион» выпустило замечательный сборник «Шанхай», куда был включен одноименный революционный роман.

Задача этого сборника — расширить знакомство русскоязычных читателей с творческим наследием классика японского модерна, чьи работы продолжают будоражить умы не только историков литературы.

Павел Соколов

Преступление

Когда мне становилось одиноко и я в оцепенении смотрел куда-то в небо, то часто невольно насвистывал её позывной. Тогда из клетки внизу доносился её весёлый щебет. И я, тоже увлёкшись, отвечал ей или подзадоривал. Но вскоре мне это надоедало, и я оставлял её без внимания. Однако она продолжала щебетать изо всех сил. Внимательно слушая её, я начинал жалеть её и снова, сам не замечая как, вступая с ней в игру. Сейчас я тоже подал ей голос. Но, вспомнив, что её больше нет, почувствовал невыносимую тоску. Я пристально посмотрел на гору позади дома.

Тот день был ясным и тёплым. Я взял клетку с ранее пойманной приманкой-овсянкой, новую клетку и две-три тонких бамбуковых палочки, обмазанных птичьим клеем, и отправился в горы вместе с братом. На горе обильно цвели камелии. Я повесил клетку с приманкой на ветку пышной камели и соединил крестообразным образом подготовленные бамбуковые палочки. Потом я спрятался в тени другого дерева поодаль и стал свистеть. Приманка-овсянка тут же горячо откликнулась вдали. Но та так и не появлялась.

В конце концов я всё позабыл, уложил своего младшего брата Юки у тропинки, сам лёг и начал разрывать цветки камелии, чтобы пососать нектар. Юки, видимо, решил, что это еда, и пополз к брошенным мной обгрызенным цветам, вымазав свой маленький нос в ярко-жёлтой пыльце. Ближе к вечеру, когда я уже и не надеялся, вдруг раздался пронзительный крик овсянки. Я бросился туда и увидел, что ещё совсем молодая птица, еше птенец, приклеилась обоими крыльями к палочкам и трепыхалась в зарослях карликового бамбука. Когда я поднял её, она жалобно и горестно защебетала. Мне некому было похвастаться, и я поднёс её к Юки. «Птица, птица», — обрадовался брат, замахал ручками, и вдруг — вцепился мёртвой хваткой ей в шею. Я тут же вырвал её обратно. Увидев, что она ещё жива, мягко шлепнул Юки по голове. «Дурак этакий».

После этого несколько дней она почти не притрагивалась к усердно приготовленной мной пище. Более того, стоило мне приблизиться, как птица начинала яростно щебетать и метаться по тесной клетке во все стороны. Однако месяца через два она уже совсем привыкла ко мне и сидела смирно, даже когда я просовывал в клетку руку. Всё то лето птица провела, перенимая песни у старой приманки-овсянки.

Прошло около двух лет. И она, и я, и Юки — все мы повзрослели. Вернувшись в то лето из столицы, я увидел, что старая клетка стояла пустая в углу кладовки. Она была вся в густой паутине. А в доме оглашали пространство ставшая куда более умелой и зрелой её трель, и плач нового, младшего из моих братьев, появившегося неизвестно откуда, Хироси. Всякий раз, когда он начинал плакать, я снимал её новую клетку с полки и подносил к его глазам. «Смотри, Хиро-тян, кто это?» Тогда Хироси переставал плакать и прижимал лоб к прутьям клетки. Она спокойно перепрыгивала с жёрдочки туда-сюда. Но двигалась быстрее, чем успевал следить его взгляд, и он смотрел всегда в противоположную сторону. Когда подходил Юки, то хлопал Хироси по голове и говорил: «Хиро-тян, это То-то. То-то».

Однажды, когда я собирался дать ей корм, то заметил, насколько малы её крылья. И тут внезапно в моей голове возник Достоевский. Лицо его было исполнено скорби. С впалыми щеками, прижав бледный лоб к просвету между брёвнами тюремного частокола, он вслушивался к песне киргизской девушки, доносившейся из далёкой-далёкой степи, где росла молодая зелень. Глаза мои наполнились жаром, её облик расплылся, стал двоиться.

«Выпустить её?» — я открыл дверцу клетки. Но она не спешила вылетать. Тогда я постучал с другой стороны, и та наконец выпорхнула, запрыгала по двору, то скрываясь, то появляясь из-под клёна в цветочном горшке. Я подошёл ближе и попытался мягко подогнать её, но она не могла подняться ввысь даже на фут. «Я совершил преступление против Бога», — подумал я. И, поняв, что отпустить её сейчас — хуже, чем не отпускать вовсе, поднёс клетку к ней, и она тут же впорхнула внутрь и начала клевать корм.

Несколько дней назад она начала петь по ночам, в полной темноте. Тогда я смутно, но прямо почувствовал её близкую смерть.

Сегодняшнее утро было холоднее обычного.

— Тоси, иди сюда скорей, посмотри! Овсянка делает что-то странное, — позвала мать снизу. Я встревожился. Стремглав сбежав вниз, я увидел, что та моргает белыми кружками глаз, и, через промежутки, вся вздрагивает. Потом она втянула голову и замерла, и, с открытыми глазами, упала с жёрдочки.

— Ах, умерла! — воскликнула мать.

Она лежала на спине, на вчерашнем помёте, вытянув свои маленькие лапки прямо вдоль хвоста, белым брюшком кверху. Таков был облик её смерти. Я взял её тельце, как когда-то в первый раз, на ладонь — голова безвольно откинулась и повисла. Я так и смотрел попеременно то на неё, то на пустую клетку. И лёгкий ужас внезапно пронзил мою грудь. «Она умерла!» — прошептал я спустя долгое время.

1917

Север и Юг

I

В деревне закончилась осенняя жатва. В главном зале храма устроили праздник в честь пожарных, отложенный ещё с лета. Наконец-то вино обошло всех собравшихся.

Вдруг с грохотом упала внутрь дверь-сёдзи. В тот же миг сплетённые в клубок Акидзо и Кандзи вкатились в зал. Собравшиеся вскочили с колен.

Вскоре Акидзо, которого держали за руки, выставив наружу голые плечи, уставился на Кандзи и закричал: «Пустите, пустите!»

Кандзи молча, упёршись, пытался двинуться на Акидзо.

— Сегодня уж я этого так не оставлю!

— Чего-о?!

Оба, словно бойцовые петухи со связанными крыльями, снова пришли в ярость в руках удерживавших их людей.

— Отпустите, разве успокоится червяк у меня в животе, если этого типа не прикончить?

— Хватит ныть!

— Чего-о?!

Акидзо вырвался из рук. Он бросился на Кандзи, целясь в грудь, и они снова, сцепившись, грохнулись на татами. Пролилось вино. Покатился картофель.

— Вышвырните их!

— Бей его!

— Давайте, давайте!

Среди суматохи сцепившаяся пара вышибла низкую дверь-сёдзи. Затем, снова выкатившись на высокий деревянный пол, вскоре они, взметая в воздухе четырьмя голыми ногами, свалились во внутренний двор на кусты ардизии. Опрокинулись горшки с пуэрарией и гинкго. Кандзи вскочил на ноги. И, промчавшись через двор по направлению к кладбищу, Акидзо, распахнув грудь, бросился за ним вдогонку.

II

Когда молодые люди в главном зале потеряли их из виду, они, заговорив о причине их ссоры, вновь принялись наводить порядок среди перевернутых угощений и вернулись к выпивке. Однако их рассказы ни в чём, кроме описания падения сёдзи и того, что Акидзо, казалось, брал верх, не сходились. Но, по-видимому, эта ссора не была для них чем-то новым. Судя по их рассказам, дома обоих стояли на севере и юге деревни, их матери были сёстрами, и, хотя мать Кандзи была старшей, она вышла замуж из дома Акидзо в дом отца Кандзи. Однако эти два дома, Северный и Южный, с самой ночи установления родственных отношений уже были словно в ссоре. А началось с того, что дед Акидзо отказал бедному отцу Кандзи, чья кровь считалась нечистой, и тогда мать Кандзи сама добровольно ушла в его дом. После смерти деда отец Акидзо промотал огромное состояние и сбежал. Напротив, отец Кандзи стал так процветать, что подавлял деревенское собрание. И потому, когда дом Акидзо пришёл в упадок и готов был перейти в чужие руки, отец Кандзи, полагая, что настал момент отомстить и отплатить за добро, думал: «Сейчас!». И, несмотря на возражения жены, он восстановил дом её родителей и на следующий год умер. С тех пор дом Кандзи во всём стоял выше дома Акидзо. И те, кто мог понять чувство собственного достоинства молодого человека, не любившего ни перед чем склоняться, естественно, заключили, что причина сегодняшней драки между ними в конце концов началась на почве выпивки, с какого-то «тычка палочками», и снова подняли бокалы.

Однако эти слухи будоражили деревню много вечеров. И продолжались до той поры, когда жители начали ломать голову над первой предстоящей зимней работой — заготовкой дров в горных лесах.

III

До вечера было ещё время. Акидзо хвастался перед встречавшимися людьми дубовым хворостом, что принёс с гор.

И, добравшись до дома, у входа он увидел, что спиной к нему сидит на корточках истощённый нищий.

— Сегодня занят, приходи в другой раз.

Когда он попытался войти внутрь, не снимая вязанки хвороста с плеча, нищий сказал:

— Аки?

Акидзо не помнил, чтобы к нему обращались так фамильярно.

— Ты меня знаешь?

— Знаю, не знаю — какая разница. А ты-то вырос, однако.

Акидзо какое-то время разглядывал лицо нищего. Тогда тот, искоса глядя на Акидзо расфокусированным, словно раздвоившимся взглядом, сам сказал:

— Я — Ясудзи. С сердцем плохо. Ух, тяжко пришлось.

Акидзо первым делом вспомнил сцену из деревенских боёв сумо, что видел в детстве. Это было место, где косой парень, в поединках, где проигравший всё равно получал приз, раз за разом, невзирая на противника, выскакивал и мгновенно валился, словно его сбили шестом, и всё же, серьёзный, и всё так же кося, спускался с дохё. Это был Ясудзи. Потеряв родителей и немногие оставшиеся семейные ценности, Ясудзи вскоре исчез из деревни со своим презираемым телом. С тех пор прошло уже девять лет. И вот теперь Акидзо снова увидел его.

— Батюшки, так это ты, Ясудзи? И до чего же ты грязным стал? Не облезет ли мох, если к тебе прикоснуться?

— Не позвать ли твою мать?

— Её сегодня нет. А ты куда собираешься?

С этими словами Акидзо, сбрасывая вязанку хвороста, присел рядом с Ясудзи.

— Куда? Хорошо бы, будь у меня куда идти.

— Вернулся, значит?

— Вернулся. Врачи, говорят, не протяну. Сердце.

— Сердце? Аристократическая болезнь, однако.

— Угу, осталось только молиться. Матери нет?

— А тебе что от матери нужно?

— Думаю, не устроиться ли мне у вас, не попросишь ли?

— Так ты ко мне пришёл?

— Угу. Врачи, говорят, не протяну.

— Значит, ты ко мне ввалился?

— А ты с винной бочки свалился, и совсем плох. Умоли мать-то. Разве нет её?

— Хватит тебе.

Акидзо поднялся.

— Эй, прошу, прошу. Скажи матери, ладно?

Акидзо молча уже собрался взвалить на плечи хворост, как Ясудзи сказал:

— Разве твой дом — не главный дом нашего рода? Сделай же это для меня.

— Мой дом — главный?

— Конечно. Спроси кого угодно.

— Не говори дурных примет. Твой дом — это Таникава. А мой — Ямамото.

Тут Акидзо вдруг вспомнил, что дом Кандзи и дом Ясудзи носят одну фамилию и что в деревне, кроме этих двух домов, нет ни одного дома с фамилией Таникава. Если так, то что, если отвести Ясудзи в дом Кандзи под предлогом, что он член их клана? Зная о скупости матери Кандзи, Акидзо мог ясно представить её замешательство. Для него это была бы забавная игра.

И тут же у Акидзо исчезло прежнее чувство, будто он пытается избежать хлопот, связанных с заботой о Ясудзи, и его заинтересовала возможность хоть на день доставить неприятности дому Кандзи.

— Эй, не сходить ли нам к Кандзи на Юг? Он твой родич.

— Рыбная лавка? Такой скряга — не мой родич.

— Но разве фамилия Таникава не только у этого дома? Он твой родич.

— Вообще-то, мне тот дом не нравится.

— Хватит капризничать. Я тебя отведу. Вставай, вставай.

— Туда — ни за что.

— Ни за что, ни за что — какое там «ни за что»? Тебе подобает ввалиться к ним.

— Нет, нет, — сказал Ясудзи и размахивал руками, словно плыл.

— Хватит мешкать!

Когда Акидзо схватил его за загривок и потащил, Ясудзи выпятил грудь и издал стонущий звук: «Ах, ах».

— Шагай быстрее, надоедливый чёрт!

— Живот пуст, живот пуст, не понесёшь ли ты меня на спине?

— Грязный! Разве я могу нести на спине такого, как ты?

Ясудзи, прижимая одной рукой грудь, с длинным, свисающим с пояса обрывком разорванного пояса, позволил себя тащить. Его худая фигура казалась исполненной гнева, как в детстве, когда его дом ещё был в благоденствии в этой деревне. И неизменным оставался вид мирных гор, застывших впереди, на фоне которых вырисовывалась его фигура.

IV

Подул западный ветер. Кандзи колол пни тутового дерева, чтобы растопить печь под баней. Дым из-под нее ударил Кандзи в глаза, ворвался во внутренний двор и направился к матери Кандзи, что смотрела с приступки на улицу. И тогда она, сквозь дым, стелившийся к полкам с консервами в лавке под потолком, заметила, как Акидзо входит вместе с нищим.

— Шумно, что такое? — сказала она.

— Тётушка, прекрасная вещь к тебе пожаловала, возрадуйся.

Мать Кандзи вышла в лавку и взглянула на лицо нищего.

— Ба, какая редкость! Да это же Ясудзи!

— Какой там Ясудзи, какой там фонарь, важная птица.

Акидзо окинул взглядом лавку. Но ему не хотелось встречаться с Кандзи. Он уже собрался было уйти и вышел за порог.

— Аки-сан, уходишь? — спросил Ясудзи.

— Ну, теперь всё в порядке.

— Скажи ей, скажи.

— Сказать? Да ты сам счастливый билет, сиди там смирно.

— Эй, эй, я тоже пойду.

— Глупости не неси! Тётушка, этот тип никуда не годится и не знает, куда деться, присмотри за ним немного.

— Говоришь такое, а сам…

Мать Кандзи начала было с нахмуренным лицом, но Ясудзи, приняв позу, как судья, отдающий приказ веером, сказал:

— Сердце. Врачи, говорят, не протяну.

— Как же ты так дошёл до этого?

— Упал с винной бочки. Служил в Камэяме, получал пятнадцать иен, но, видишь, раз уж такое дело, всё пропало. Врачи говорят, не протяну. Смирился.

— Хм, жалко, очень жалко. Давно не виделись, я совсем забыла, как ты выглядишь. Сколько же лет прошло?

— Девять.

— Уже столько? Сколько тебе лет, значит, сорок?

— Сорок два.

— Сорок два? Ну, это несчастливый год.

— Несчастливый год, да, в этом году придётся просить приюта.

— Так, сорок два, садись-ка там. Итак, в Камэяме ты устроился в винный магазин?

— Винный магазин, получал пятнадцать иен, но, понимаешь, шлёпнулся в винную бочку. Врачи говорят, не протяну. Сердце. Тяжёлое дело.

Акидзо заметил, как у заднего водоёма мелькнула фигура Кандзи, и молча, стараясь ступать потише, вышел на улицу. Но, осознав, что боится Кандзи, он усмехнулся, высунув язык, и пошёл на север.

Кандзи, войдя в лавку со двора, заметил уходящую спину Акидзо.

— Это сейчас Аки был?

— Аки привёл к нам Ясудзи.

Ясудзи вдруг поднялся со двора и принялся звать громким голосом:

— Аки-сан, эй, Аки-сан!

Кандзи не хотелось встречаться с Акидзо.

— Ясудзи? Сильно постарел, — перебил он зов Ясудзи.

— Угу. Если вот так нос заложило, всё пропало. Не следовало возвращаться, но в конце концов меня доконали. Сердце. Врачи, говорят, не протяну. Ничего не поделаешь. Вот такой я стал.

— Что случилось?

— Свалился с винной бочки, и вот тут доконали. — Ясудзи показал, прижимая руку к груди.

— Хм, и не умер?

— Умереть — было бы счастье, но когда не везёт — так не везёт, ни одной царапины. Хотел заставить хозяина заплатить, но он твердит, что это моя собственная болезнь. Жалкий грош мне не дал, а вместо этого выгнал.

— Так вот почему и лицо зелёное.

— Верно.

— И куда теперь пойдёшь?

— Куда? Разве есть у меня куда идти? Думал, пристроюсь в главном доме, вот и вернулся, но Аки-сан сказал, что дом на Юге — мой родной, и притащил меня сюда, право, неловко.

— Аки привёл?

— Угу. Аки-сан сказал, что родичи только здесь.

— Иди в главный дом, иди в главный дом. Какое дело? Я тебя отведу. Этот парень, право, пройдоха!

— Ты попросишь за меня?

— Конечно. Этот чёртов парень, негодяй.

— Сделай это для меня. Никаких подарков у меня нет, но есть две иены пятьдесят сэн, нельзя ли как-нибудь?

— Не нужно.

— Не нужно? Прошу тебя.

— Пошли, пошли.

— Подожди немного, тётя Симо, нет ли чего поесть? Живот пуст, живот пуст.

— Поесть? Сейчас, перед ужином, только собираюсь готовить.

— Хотя бы чуточку.

— Ладно, посмотрю.

Симо прошла на кухню. Кандзи вышел на улицу и посмотрел на север, но фигура Акидзо скрылась за бамбуковой рощей. Он подумал, что ему снова придётся сцепиться с противником. И в душе он даже попытался выстроить логические доводы, что он возражает не против того, чтобы взять Ясудзи, а сердится на хитрость Акидзо. Но на деле он в одно мгновение подсчитал различные неприятности и расходы, связанные с содержанием у себя больного нищего, как это сделали Акидзо и его мать Симо.

Симо подала Ясудзи муку, смешанную с чаем.

— Еды совсем нет, но если хочешь, ешь это.

— Спасибо, большое спасибо.

— Если соли мало, скажи.

— Хорошо, хорошо.

Ясудзи, выкатив косые глаза, зашевелил ртом.

— А это хорошо, мука?

— Это пшеница. Соли в самый раз?

— В самый раз, вкусно. Тётя Симо, а я разбираюсь в вине, одно время в Камэяме, без меня склад не справлялся.

Кандзи надоело ждать Ясудзи. Он подумал, не пойти ли одному и не устроить ли допрос Акидзо о его хитрости, но, решив, что это для него тоже не лучшая тактика, снова разозлился на продуманные действия Акидзо, что привёл Ясудзи и пристроил его к ним.

Закончив есть, Ясудзи какое-то время смотрел на полки с консервами и пробормотал себе под нос:

— Змееголов вкусная штука.

Снова дым повалил со стороны бани. Симо, услышав звук падающей палки для сушки белья, поднялась.

— Тётя Симо, не дашь ли покурить?

— Ясудзи, пошли, — сказал Кандзи.

— Не сходить ли тебе одному?

— Если не пойдёшь, ничего не выйдет.

— Разве могу я идти, так устал, так устал?

— Это же совсем рядом. Если дойдёшь до того дома, всё уладится. Разве выйдет что-то, если будешь вести себя нагло?

— Потерпи. Я, может, и сегодня ночью помру.

— Разве такое говорят?

— Ох, невмоготу.

— Пошли, пошли, если станет хуже, я возьму на себя.

— Ох…

— Пошли, пошли, что ещё!

Кандзи схватил Ясудзи за запястье. Ясудзи, согнув ноги и расставив их, поднялся.

V

Акидзо собрался выходить на посев пшеницы. Но, подумав, что Кандзи, должно быть, скоро приведёт Ясудзи, он не почувствовал желания уходить далеко. И потому, рубя дрова у карниза, время от времени прислушивался к голосам в доме.

Его мать, тучная Отомэ, вернулась, обойдя деревни с тюком старой одежды за спиной.

— Сегодня лошадь свалилась с моста Тануки.

Войдя во внутренний двор, где её никто не видел, она громко сказала это, спустила ношу на веранду и провела рукой по лицу. Но, вспомнив, что ей нужно в уборную, она, подобрав подол, направилась к чёрному ходу, однако, заметив на кухне глиняный чайник, вспомнила, что хочет пить. Она залпом выпила воды из чайника. В этот момент Кандзи привёл Ясудзи.

— Аки-сан дома?

— Знаешь, сегодня лошадь с моста Тануки упала, вот это было зрелище, — сказала Отомэ.

— Аки-сан! Он же только что ко мне приходил.

— Не знаю. Я только что вернулась. Представляешь, лошадь шлёпнулась боком в воду, вот это да! И тут же, в один миг, перевернулась и встала. Ах! Да это же Ясудзи!

— Он пришёл раньше, а тебя не было.

Ясудзи, поглаживая своё плечо, уселся на веранде.

— Как дела?

— Какие дела, видишь, какой я стал.

— Так. Ясудзи. Давно, где ты был?

— В Камэяме.

— В Камэяме? Так ты был недалеко, а чего это ты так исхудал! Словно тебя домовой дух дзасики-вараси вселился.

— Плохо.

— Плохо? А что случилось?

— Врачи говорят, не протяну. Сердце. Всё пропало.

— Сердце? Это же скверно. Погоди-ка.

Отомэ в панике пошла в уборную. Возвращаясь, она вынула из ящика комода белую бумагу, завернула в неё одну иену и, выйдя, молча сунула её в руку Ясудзи.

— Не надо, не надо, чтобы вы так делали для меня, — сказал Ясудзи, пытаясь вернуть деньги.

Но Отомэ насильно вложила ему в руку ассигнацию.

— Лекарства пьёшь?

— Нет, в последнее время уже не хочется.

— Тётушка, Аки приходил и сказал оставить Ясудзи у меня, но у меня неудобно, — начал Кандзи.

— Что? Я ничего не знаю.

— Аки — отвратительный тип, насильно притащил такого больного ко мне.

— Вот как? А куда он подевался?

— Он правда ужасный тип, этот человек пришёл просить помощи в главный дом, а он привёл его ко мне, это уж слишком!

— Пусть будет у меня.

— Глупости! — крикнул Акидзо, появляясь из-за задней двери.

— Аки-сан, это уже слишком, — сказал Кандзи.

— Что слишком? Ты — его родич, какой недостаток в том, что родич его принимает?

— Это ты главный дом. Разве бывает, чтобы главный дом, каковым он является, переправлял к родичу?

— Главный дом? Дурак, с какой стати я главный дом? Сперва проверь, а потом говори.

— Если Ясудзи твердит «главный дом, главный дом», то это всё объясняет. Разве есть причина просить помощи не в главном доме?

— Это ещё неизвестно, главный дом какого поколения. Если бы мой дом был главным, то главный дом везде. Разве известно, куда этот полумёртвый, тараканий тип пойдёт подыхать?

— Хватит уже. Ссориться средь бела дня! — вмешалась Отомэ.

— Матушка, помолчала бы.

— Аки-сан, умоляю. Куда угодно, дай ему переночевать, — сказал Ясудзи.

— Врёшь. Ты да ты, с чего это ты мой дом называешь главным? Где ты это услышал? Если приходишь в чужой дом, приходи как положено.

— Можно и не говорить таким громким голосом, — сказала Отомэ.

— Нет, если таких, как он, не запугать даже голосом, неизвестно, что они вытворят.

— Хватит нести глупости, оставь его у себя.

— Чем держать у себя такого типа, лучше надеть каменный капюшон.

Кандзи решил, что сейчас подходящий момент уйти. И, уже собираясь молча выметаться, Акидзо остановил его.

— Кандзи-сан, и что ты собираешься делать с этим типом?

— Что делать? Я не знаю.

— Не знаешь! Скажи-ка ещё раз.

— Говорю же, не знаю.

Кандзи ушёл, не оглядываясь. Акидзо сделал два-три шага, собираясь броситься за Кандзи, но вернулся, схватил за воротник растянувшегося на веранде Ясудзи и поднял его.

— Расположился, чтоб ты!

— Потерпи уж.

— Какое там терпение, тут и горлянки нет. Отправляйся на Юг, на Юг.

— Я же сейчас помру.

— Вставай, заставь его встать.

Ясудзи, всё ещё сидя на корточках и выпячивая своё злое плечо, позволил оттащить себя к выходу.

— Не делай так, дай ему отдохнуть здесь, — сказала Отомэ.

— Да этот чёрт притворяется, чтобы побираться, разве он не может дойти туда?

— Больно, больно, ой больно! — сказал Ясудзи.

— Надоел, иди, иди!

Акидзо, торопливо таща Ясудзи и высматривая Кандзи, снова направился на юг.

Отомэ, увидев, что банкнота в одну иену, которую она дала Ясудзи, упала во дворе, подумала, не сбегать ли, чтобы отдать её, но тогда это выглядело бы, будто она прогоняет его, что было бы неправильно.

— Ладно уж, — пробормотала она.

Более того, ей показалось, что если в следующий раз она добавит ещё одну иену, то это, за вычетом бессердечного поступка сына, станет благодеянием. Вернувшись на кухню, женщина снова залпом выпила воды из чайника.

VI

Кандзи всё сильнее ощущал на спине взгляд Акидзо, преследовавшего его. Шаг его постепенно ускорялся. И почему-то он не мог оглянуться. Завернув за бамбуковую рощу, он вдруг побежал, но, поняв, что, пока сам не уступит, им двоим придётся вечно перекидываться Ясудзи, словно мячиком, он уже замедлил шаг. И когда Кандзи сообразил, что если он, наоборот, опередит и охотно, великодушно заберёт Ясудзи у Акидзо, то это станет хорошей тактикой, которая и заставит врага сильнее почувствовать авторитет его богатства и будет мучить его совесть.

Кандзи уже вернулся домой и, чтобы проверить температуру воды в бане, на мгновение опустил в неё кончики пальцев. Но затем снова подумал, представив образ своей возлюбленной. А что, если она узнает о его благотворительности? Это, несомненно, поможет приблизить день счастливого брака.

Пришёл Акидзо. Грубо таща Ясудзи, словно конюх, сжимающий скудную плату, он, крича «Кандзи, Кандзи», вошёл внутрь. Кандзи молча вышел ему навстречу.

— Эй, Кандзи-сан, не убегай.

— Извини, что заставил тебя пройти такое расстояние столько раз.

Акидзо не мог понять спокойную улыбку, появившуюся на лице Кандзи при его появлении.

— Ясудзи, устраивайся здесь. Если в следующий раз появишься у меня, я тебя до полусмерти изобью.

Ясудзи, сидя на корточках у входа и опустив голову, тихо сказал:

— Делайте со мной, что хотите.

— Пока поживи здесь, за это время поправься.

Когда Кандзи спокойно произнес это, Ясудзи вдруг бодрым голосом скороговоркой затараторил:

— Прости, прости, — и принялся без остановки кланяться в землю.

Чем спокойнее становился Кандзи, тем приятнее было у него на душе. Но Акидзо, разгадав чувства Кандзи, почувствовал, как его нараставший гнев внезапно сменился ощущением унижения. В то же время, испытывая глубинную ненависть к слабости Ясудзи, его ладонь вдруг шлёпнула Ясудзи по щеке, когда тот кланялся.

— Выздоравливай как следует.

Акидзо бросил Кандзи насмешливую ухмылку.

— Ладно, я на тебя надеюсь, — сказал он и быстро вышел на улицу.

Кандзи почувствовал от улыбки Акидзо холод, словно от ледяного ветра. Он не мог пошевелиться, какое-то время пристально глядя на двор.

— Прости, что доставляю такие хлопоты, большое спасибо, большое спасибо.

Чем больше Ясудзи кланялся ему, тем страннее Кандзи хотелось презирать его. Он молча вышел к колодцу сзади. Но, вспомнив холодную ухмылку Акидзо, весь сжался и застыл. Ему захотелось догнать Акидзо и изо всех сил пнуть его так, чтобы тот полетел кувырком. Ему захотелось отложить брак с возлюбленной навсегда. И ему показалось, что если бы он изгнал Ясудзи самым жестоким способом, то смог бы в одно мгновение отплатить Акидзо за его насмешку.

VII

Ясудзи, завязывая шнурки своих штанов, вышел к чёрному ходу и уселся на постамент у водостока. Он слегка вытянул шею, словно прислушиваясь к далёкому звуку, и с привычной лёгкой улыбкой на губах смотрел на огород с листовой горчицей. Несколько кур, обойдя соломенный сарай, по одной тихо приближались к нему из-под грушевого дерева.

— Хорошие кохинхины, — пробормотал Ясудзи, глядя на стаю кур.

Симо, неся редьку и подгоняя отставшую курицу ногой, появилась из-за соломенного сарая.

— Ты опять пришёл?

— Опять я к вам пристаю, прости, пожалуйста. Хорошие кохинхины. Они, наверное, несут крупные яйца?

— А Кандзи где?

— Кто его знает, только что тут бродил.

Ясудзи вытащил из-за пояса свёрнутую банкноту.

— Тётя Симо, не возьмёшь ли это? Здесь две иены пятьдесят сэн, не сгодится ли на что-нибудь.

— Если я возьму такую уйму, а ты потратишь, что тогда? — сказала Симо смеясь.

— На что угодно, потратьте, пожалуйста. Возьмите, простите, что осталось так мало, но больше нет.

— Да ты сам держи. Если скажут, что тётя Симо взяла деньги Ясудзи, мне будет неловко.

Симо вошла в дом нарезать редьку. Ясудзи снова сунул банкноту за пояс и, протянув руку к курам, позвал:

— Тут-тут-тут-тут-тут-тут.

Где-то послышался звук лопаты, вскапывающей землю. Над огородом поднималась белая струйка дыма и мягко клонилась на запад.

Кандзи, вынеся из кладовой тюк в рогожке, заметил фигуру Ясудзи, сидящего в одиночестве и безучастно на постаменте. В нём было что-то беззащитное, брошенное, что неожиданно тронуло его сердце. И Кандзи вдруг почувствовал к Ясудзи совершенно иную, нежели прежде, привязанность.

— Ясудзи, угостить тебя сегодня чем-нибудь вкусным, а?

— Нет, не стоит.

— Баня готова, не помыться ли тебе?

— Нельзя, если я туда полезу, меня прибьёт.

— Но ведь не можешь же ты всё время не мыться.

— Да я уже месяца два как не мылся.

— Два месяца?

Ясудзи снова вытащил банкноту из-за пояса и протянул её подошедшему Кандзи.

— Возьми это, пожалуйста. Здесь две иены пятьдесят сэн, может, пригодится на что-нибудь.

— Сам подержи.

— Такая надоедливая штука, просто невыносимо.

Кандзи, увидев, как Ясудзи заискивает перед ним, снова стало неприятно. Он прошёл во внутренний двор, спустил тюк и, когда Симо с сердитым лицом подошла к нему у раковины, сказал:

— Что ты собираешься делать, приведя такого человека?

— Оставь его в покое.

— Оставить в покое? И куда же ты его сразу денёшь? Грязный! Я не знаю. Делай с ним что хочешь.

— Ладно.

— Какое уж тут «ладно». Где ты его собираешься уложить? Накормить — это ещё куда ни шло, но если он тут обоснуется и нельзя будет ни пошевелиться, ни пошевелить им, что тогда?

— Говорю же, оставь его в покое.

— Если бы от этого было толку, хорошо. Так где ты его положишь, в задней комнате?

— Можно оставить в сарае.

— Бестолковый, если он там умрёт, посмотрим на тебя. В мае надо будет ухаживать за ночными шелкопрядами, кто тогда, боясь, пойдёт туда? Твоя глупость просто поражает.

— Разве не Аки привёл его? Злись на Аки.

— Аки, этот чёртов парень, с ним просто ничего не поделаешь. Он неблагодарный, не ведает долга перед другими, тащит такого человека в чужой дом, мне сегодня придётся хорошенько поссориться с ним! — пробормотала Симо, снова принимаясь резать редьку.

— Сколько риса достать?

— Если нечего делать, так тащи в дом такого больного нищего!

— Риса.

— Хватит одного то, — рявкнула Симо на своего сына.

VIII

Когда вечером Симо заявила, что отведёт Ясудзи в дом Акидзо, Кандзи вспомнил, как великодушно он принял Ясудзи перед Акидзо. Это было неприятно. Но, подумав, что это не он отказывается от Ясудзи, то успокоился. К тому же, зная, что одна мать никак не сможет переубедить Акидзо, он решил, что в конечном счёте Ясудзи наверняка останется в его доме. Поэтому, когда Симо собралась уходить, он, не желая ссориться с матерью, молчал, лишь чтобы дать ей одной понять, что внешне он придерживается того же мнения, что и она. Однако Кандзи был против того, чтобы вести Ясудзи. Но разве его усилия будут иметь какой-то смысл, если Акидзо не узнает о его чувствах? С этой мыслью он ясно представил себе ругань своего противника. Но ему также казалось, что, раз у него есть желание приютить Ясудзи, у него естественным образом появятся силы противостоять вражеским оскорблениям.

IX

Мать Акидзо, Отомэ, закончила чистить бобы в дуршлаге. В этот момент её сестра Симо молча вошла одна.

— А, сестрица. Как раз вовремя. Слушай, появился пояс мару-оби из небелёного крепа, и он дёшев, тебе не купить? — сказала Отомэ.

— Лучше скажи про твоего Аки — негодяй он беспросветный. Твердит, что мы родичи, и тащит ко мне такого, как Ясудзи. Если твоему дому неудобно, то моему — тем более.

— Аки сколько ни говори — не слушает. Не стоит придавать значения словам такого типа.

— Но раз его привели, разве я могу молчать?

— Отправь его к нам. Всё равно везде одно и то же. Послушай, сестрица, он подержанный, хочешь, принесу и покажу? Есть одно маленькое пятнышко в месте узора, но я уступлю за две иены пятьдесят сэн.

— Не надо, не надо. Денег нет.

— Он скоро продастся, нужно брать сейчас. Деньги — всегда можно. Мне поручила невеста Сабуро из Камимуры, если ты не хочешь, я отнесу ей.

— Даже если бы у нас была такая хорошая вещь, нам всё равно некуда её надеть.

— Если так говорить, так и ходить голым придётся, ну, хоть взгляни разок.

После того как Отомэ ушла в заднюю комнату, Акидзо вернулся с улицы, неся похлёбку для коровы.

— Аки, ну и ну, в конце концов ты пристроил Ясудзи ко мне, — сказала Симо.

Акидзо, поняв, зачем пришла Симо, почувствовал, как по груди поползло приятное ощущение. Усмехаясь, он сказал:

— Пристроил? Разве не Кандзи принял его? Спроси Кандзи, спроси его.

— Если бы не привели, кто бы его принял?

— Но ведь ваш дом — и его, и я привёл этого прохиндея — это же естественно.

— Ты твердишь «родич, родич», но раз фамилия одна, значит, мы родичи, но тащить его ко мне самовольно, разве это не доставляет мне хлопот?

— Решено. Разве есть такое место, где от такого типа не было бы хлопот?

— Тогда зачем ты привёл его ко мне?

— Такая сквалыга, как тётушка, могла бы разок позаботиться о таком типе.

— Ты — такой тип, которого хоть жарь, хоть вари — не съешь! Гад.

— Опять ссоритесь. Хватит уже, — сказала Отомэ, выходя с оби.

— Кто будет ссориться с такой сквалыгой-старухой? — Акидзо усмехнулся.

— Да помолчи ты!

— И что же сделать с этим типом? — Симо уставилась на Акидзо.

— Сестрица, взгляни. Хороший блеск, правда? Жаль, есть одно пятнышко.

Симо даже не взглянула на протянутый мару-оби и снова сказала: «Я тебя ещё проучу, помяни моё слово». Акидзо произнес в ответ: «Уходи, уходи». И направился было вглубь двора.

— Что ты говоришь! Сестрица, не обращай на него внимания, ну, взгляни хоть разок на этот оби.

— Такая вещь — без разницы. Лучше разберись с Ясудзи, а то мне неудобно.

— Если с Ясудзи, приведи его к нам. Ну, возьми в руки, посмотри. Хоть и подержанный, но ночью будет смотреться как купленный только что.

— Тогда я приведу Ясудзи. Оби ты покажешь мне потом не спеша.

— Нельзя, нельзя! — закричал Акидзо и прибежал из глубины двора с ковшом.

— Можно оставить его у нас, — сказала Отомэ.

— Нельзя.

— Если ты так говоришь, ничего не поделаешь.

— Нельзя, нельзя.

— Смешной ребёнок. Такой полумёртвый, куда ему идти, бедняга.

— Если жить вместе с таким гнилым субъектом, черви заведутся.

— Не говори такой ерунды.

— Говорю же, нельзя. Если южане примут его, этого и достаточно.

— Если у тебя черви, то и у меня заведутся, — сказала Симо.

— Кандзи принял его. Если есть недовольство, вышвырни его куда угодно. Какое отношение к этому имеет мой дом?

— Ты говоришь, Кандзи принял, но тот ведь оставил его только потому, что ты насильно привёл.

— Спроси как следует Кандзи.

— Он сказал, что не знает.

— Не знает? Хорошо, тогда позови этого прохиндея. Я его до полусмерти изобью.

— Аки, да помолчи ты! — отругала Отомэ.

— Нет, этот чёртов Кандзи, строит из себя важную птицу, раз принял, а если несёт такую чушь, то у меня тоже есть свои соображения.

— Надоел! Ладно уж.

— Пока не скажу всё, что нужно, ничего не поймёшь. Позови Кандзи, Кандзи.

— Сестрица, раз уж так вышло, этому не будет конца. Оставь Ясудзи у себя на одну ночь.

— Такое дело, словно сунуть ногу в кадку с птичьим клеем, нам не справиться, — сказала Симо.

— Одной ночи хватит. Тогда завтра где-нибудь построим хижину, хоть рядом с хурмой у канавы, если построить из соломы, это же пустяк, за полдня управимся.

— Но ведь это будет стоить пятнадцать-шестнадцать иен, не так ли?

— Примерно столько и выйдет. Но ведь черепицы-то у нас нет, если построить только из соломы, потом как-нибудь справимся, ну, давай так и сделаем?

— Но ведь соломы нужно двадцать-тридцать снопов, разве нет?

— Такое дело — известное количество. Если позаботиться о таком, как Ясудзи, это будет благодеянием.

— Построится за полдня?

— Если заняться только этим, успеется за полдня, давайте все вместе построим. Тогда я буду каждый день приносить ему хотя бы кашу, а у тебя, сестрица, можно оставить его.

— Давай так и сделаем. Хватит тридцати снопов соломы?

— Конечно хватит. Достаточно маленькой, на три татами. И Ясудзи сможет жить там до конца жизни, разве не милость?

— Брось этого типа, — усмехаясь, сказал Акидзо.

— Глупости не неси! — отругала Отомэ.

— Такому никчёмному типу самое место подыхать, где никто не видит.

— Ты — настоящий грешник!

— Если я грешник, то тётушка с Юга и другие давно бы согрешили и умерли. Правда, тётушка?

— Ты только посмотри на него! — сказала Отомэ, глядя на сестру.

Симо, казалось, о чём-то размышляла и молчала, но затем произнесла:

— А не попросить ли нам построить хижину общине?

— Если община построит, это было бы прекрасно.

— Конечно, построит. Не посоветоваться ли разок со старостой?

— Делайте что хотите! — сказал Акидзо и снова ушёл вглубь двора.

— Если так делать, это опять затянется, — сказала Отомэ.

— Но, знаешь, по правде говоря, община должна принять его, и даже если твой дом называют главным, это лишь слова с давних времён, и нет никаких особых отношений с этим делом Ясудзи. И даже если наш дом называют родным, нет ничего определённого, община должна принять его. Правда? А пока я оставлю Ясудзи у себя.

— Разве всё пойдёт так гладко?

— Ну, в любом деле нужно попытаться. Давай посоветуемся со старостой.

— Попробовать?

— А? Я сейчас схожу, в любом деле нужно попытаться. Всё это разговоры про главный дом и родичей. Я сейчас ненадолго схожу.

Симо вышла на улицу.

— Сквалыга! — крикнул Акидзо из глубины двора. Однако поведение Симо, противоречащее Кандзи, радовало его всё больше.

— Вот это забавно, вот это забавно, — обрадовался Акидзо, хлопая себя по коленям.

Отомэ поднесла пятно на мару-оби к лампе и, слегка потерев его ногтем мизинца, сказала: «Это нужно отнести сестрице», — и снова ушла в заднюю комнату.

X

Когда Кандзи узнал: решено, что хижину для Ясудзи построит община. И он пожалел, что в ту ночь отправил мать в дом Акидзо. Но теперь, хотя это было выгоднее для всех, должен ли он, даже насильно разрушив это, продемонстрировать Акидзо свою благотворительность? Более того, кто вообще такой Акидзо? С этой мыслью он, ещё более хитрый, решил, что если уж откровенно и прямо возложит на Акидзо все хлопоты, которые впредь должна нести одна семья, то этот явный акт мятежа остро заденет сердце нелюбимого родственника.

Впервые он почувствовал себя так, словно наконец отомстил Акидзо.

XI

Неделю спустя у канавы была построена маленькая соломенная хижина. Это была пустующая земля, принадлежавшая дому Акидзо.

К тому дню Ясудзи уже не мог ходить самостоятельно. Его на доске перенесли из сарая дома Кандзи в новое жилище.

Когда Кандзи подумал, что Ясудзи окончательно ушёл из его рук, то понял, что всё его прежнее отношение к Ясудзи было действием его головы, направляемым Акидзо. Но он не чувствовал никакого особого раскаяния. Лишь после того, как он немало пожалел об упущенной возможности сообщить возлюбленной о своей благотворительности, он разозлился на свою мелочность, которая позволила Акидзо так манипулировать им. Но куда же следует запрятать в его сердце тот образ его великодушного танца, что он исполнил перед врагом? Он постепенно впадал в дурное настроение.

— От заботы избавились, и на душе легко. Когда такой тип находится рядом, и сам заболеешь.

Симо, убираясь после ухода Ясудзи, сказала это Кандзи. Тому почему-то захотелось наброситься на мать, но он промолчал.

— Но всё же благодаря тебе я потеряла три одеяла. Эти одеяла хоть и ручной работы, но их ещё не так много использовали. Вы не делаете ничего путного.

— Кто по своей воле стал бы приводить его! — резко сказал сын.

Симо, удивляясь, почему сын разозлился, ответила:

— Если бы ты не наломал дров, кто бы пришёл!

— Когда дело сделано, хватит болтать!

— Буду болтать. Твоя глупость просто поражает.

— Болтай, что хочешь!

— Только лишние телодвижения. Вы не думаете ни о чём, кроме как уменьшать семейное состояние.

— Что такое один Ясудзи? И разве не стыдно ходить в общину с таким видом?

— Что ты говоришь!

Симо пристально посмотрела на Кандзи.

— Сквалыга! — Кандзи вышел из сарая.

Симо совершенно не понимала, почему Кандзи разозлился. Но разве когда-либо её скупость исходила из чувств, не думающих о Кандзи? Ей захотелось догнать его и вылить на него всё своё огорчение. Тогда хлынули слёзы.

XII

Когда Симо пришла к хижине Ясудзи, люди из общины уже ушли.

— Всё доставляю одни хлопоты, право же, простите.

Ясудзи, увидев Симо, произнес это слабым голосом. Симо, почувствовав в его речи искреннюю благодарность, впервые стало приятно.

— Сегодня хорошая погода, наверное, хорошо здесь, если поживёшь тут, станешь отшельником.

Она мельком взглянула на одеяло, которое одолжила и в которое завернулся Ясудзи. И затем подумала, пригодится ли оно ещё после смерти этого прохиндея, но чем лучше становилось её настроение, тем больше она ощущала благодарность, и ей казалось, что её заслуга от заботы о Ясудзи искупит даже «страдания в том мире» её покойного мужа. Она приподняла соломенную ширму у входа. Свет солнца хлынул в новую хижину. Глубокие тени легли на щёки, глазницы и впадины горла больного и застыли. Симо опустилась на пол и в восхищении смотрела на аккуратно подстриженные круглые волны чайных кустов, раскинувшиеся перед глазами. Доносился звук воды, текущей по дну глубокой канавы за хижиной. Слышался также стук копыт вьючной лошади, переходящей каменный мост. И сытые воробьи на провисших проводах, продолжая бесполезное щебетание, всё больше то надувались, то успокаивались.

— Сестрица, прости, я только что ходила к врачу. Наверное, он скоро придёт.

Вскоре Симо, разбуженная окликом Отомэ, взглянула на неё.

— Ну как, немного лучше? — заглянув к Ясудзи, спросила Отомэ.

— Простите, что доставляю всем хлопоты.

Симо ощутила благодарность и в голосе Ясудзи, обращавшегося к её сестре. И, подумав, не уступила ли она тем самым часть своих «заслуг перед Буддой» сестре, в ней возникло беспокойство, и она почувствовала лёгкую зависть к поступку Отомэ, которая раньше неё пошла за врачом.

— Ничего не хочешь? — спросила Симо у Ясудзи.

— Всё хорошо.

— У тебя же на днях были деньги, куда они делись? Не лучше ли купить на них что-нибудь, чего хочешь?

— Сжёг в огне.

— Сжёг!

— Только мешают.

— Бестолковый. Ну и что, разве сжигать такие вещи — не бессмысленно?

— Он уже наполовину безумный, — произнесла Отомэ.

Они какое-то время молча смотрели на исхудавшее лицо Ясудзи. Тогда обе с ужасом почувствовали, что больной уже находится в каком-то далёком, странном мире, отстраненном от них. Но сразу после этого Симо пожалела, что не взяла деньги, которые больной просил у неё сохранить. Однако Отомэ, вспомнив о иенах, которые она собиралась дать Ясудзи и которые всё ещё лежали нетронутыми, обрадовалась, подумав, что то, что она до сих пор забывала о них, в конечном счёте было даровано ей Буддой.

XIII

Выпал иней. Небо только начало светлеть, и в тот день вскоре должно было стать ясно. Над высохшими очертаниями гор струилась зелёная дымка. Привычные воробьи с самого утра выдёргивали соломинки из новой хижины Ясудзи и уносили их в гнёзда. Но один голодный воробей, приземлившись перед хижиной, мелко перебирая лапками по инею, пролез внутрь жилища через щель.

Внутри Ясудзи выставил из-под одеяла своё плечо с пурпурными пятнами, а пальцы обеих рук, раскинутых в стороны, были изогнуты остро, словно когти задушенного журавля, и уже похолодели. Но воробей не смог найти ни крошки пищи. И, тихо щебеча внутри хижины и облетев её кругом, он вылетел наружу и, перепрыгивая и потряхивая иней, направился в сторону чайных кустов.

XIV

В полях начал таять иней. Симо, неся маленькую чашку с кашей, вбежала через чёрный ход в дом Акидзо, крича:

— Ужас, ужас! Ясудзи умер. Я принесла ему горячую кашу, чтобы накормить, а тот умер.

На крик Симо из кладовой вышла Отомэ. Акидзо выскочил из соломенной хижины. И когда они побежали к жилищу Ясудзи, Симо двинулась обратно к себе домой и сказала Кандзи:

— Ужас, ужас. Ясудзи умер. Я специально принесла ему кашу, а он давно остыл и умер.

— Умер!

— Ужас, ужас.

Симо поставила чашку на кухне и растерялась, не зная, что же теперь делать, но потом поняла, что не произошло ничего особо важного и что она одна суетится без причины, даже не заметив, что где-то в этой суете её настроение было, наоборот, светлее, чем обычно.

XV

Кандзи и Симо сразу же снова пошли к хижине Ясудзи. Сначала первый не хотел идти из-за нежелания встречаться со вторым, но это выглядело бы так, будто он боится Акидзо, что было неправильно, и в конце концов и сам не понял, когда решился, и просто, чувствуя себя ведомым матерью, пришёл к хижине.

— Эй, порадуйся, он отправился в лучший мир.

Акидзо, едва увидев Кандзи, с язвительной усмешкой произнёс это.

Кандзи, почувствовав в его усмешке знакомую нотку издевательства, ощутил, как в груди заполыхал гнев. Но ему не хотелось, чтобы это раскусили. Он сорвал свисавший соломеный навес и, чтобы скрыть смущение, сказал:

— Такая помеха не нужна, правда?

— Спроси тётушку, не повесить ли его на домашний алтарь.

Кандзи на мгновение сердито взглянул на Акидзо, но молча расстелил циновку на влажной от тающего инея дороге.

— Эй, вы, чего замечтались? — сказала Симо.

— Не сходить ли за монахом? — сказала Отомэ.

— Лучше гроб. Что с гробом делать? — начал Акидзо.

— Когда умер наш отец, был гроб, но он, знаешь, стоил восемь иен, — сказала Симо.

— Из досок в шесть бу, наверное. Такие и будут стоить примерно столько. Если из кедровых досок в четыре бу, можно сделать иен за пять, — сказала Отомэ.

— Кажется, он сильно мучился.

Кандзи, играя с посиневшими кончиками пальцев Ясудзи, сказал это, и Отомэ добавила:

— Наверное, было тяжело. Бедняга, некому было даже дать ему сделать последний глоток воды.

— Всё-таки, если вести неправедную жизнь, не получится достойно умереть, — сказала Симо.

— Что с гробом делать, — снова начал Акидзо.

— Подойдёт и гроб-ящик. Его можно сделать за три иены.

— А погребальные носилки? Они, наверное, дешевле?

— Носилки — дорогие, дорогие.

— Вот как. Тогда гроб-ящик. Как, тётушка? Не соизволишь ли раскошелиться?

— Тётушка, тётушка, если дело сулит убыток, всё на меня взваливают. Я ведь уже отдала одеяло. Пусть ваш дом всё сделает.

— Но разве не Кандзи принял на себя всё? А вместо этого взвалил на общину. Мог бы и гроб сколотить.

— Хватит с тебя, — одёрнула Отомэ Акидзо.

— Я сделаю, — сказал Кандзи.

— Вот видишь, — подзадорил Акидзо, и чем больше он видел на лбу Кандзи проступавшие признаки гнева, тем больше ему хотелось изливаться лёгкими язвительными словами.

— Кандзи, у нас же было много пивных ящиков, как насчёт того, чтобы сделать из них? — предложила Симо.

Акидзо усмехнулся:

— Отлично. Они ведь из досок в восемь бу, если сколотить из них, уж точно попадешь в рай. Всё-таки без тётушки не обойтись, хорошая мысль.

— Правда, они очень хорошо подходят, из трёх получится, наверное.

— Хватит и двух. Если из них, Ясудзи ещё долго не сгниёт. Это прекрасно, — сказала Отомэ.

— Кандзи. Не сходишь ли домой и не смастеришь ли его?

Кандзи молча вернулся домой. Полагая, что мать поддалась на подстрекательство, подумывал не нанять ли плотника, чтобы сделать гроб. Но ему показалось, что постоянно противостоять Акидзо тоже не по-взрослому. Однако он не мог больше терпеть отношение нелюбимого родственника, который при каждом удобном случае пытался уколоть его в слабое место — в то, что он переложил Ясудзи на общину, — в эту слабость, от которой не избавиться, даже если он один будет отрицать то, чего не знал. Он снял пивные ящики с полки и стал отдирать доски: одну за другой гвоздодером. Делая это, он представлял, как избивает Акидзо, и от подобных мыслей силы его только прибавлялись.

— Этот чёртов парень! Этот чёртов парень! Этот чёртов парень!

Он замахивался инструментом и ударял. И вскоре забыл, что мастерит гроб, и в нарастающем приятном возбуждении быстро разобрал три ящика на отдельные дощечки. И через час большой квадратный гроб с выступающим узором восходящего солнца уже несли к хижине Ясудзи.

XVI

— Отличный. В такой бы и я сам влез. Как, тётушка, не попробовать ли? — сказал Акидзо Симо и постучал по принесённому Кандзи гробу.

— Без шуток, быстрее клади туда Ясудзи, — сказала Симо.

— Такой грязный тип, я не знаю.

— Говори уж «не знаю, не знаю».

Симо откинула одеяло Ясудзи и поторопила Акидзо: «Быстрее».

— Эй, давай закинем его, грязно.