Бесплатный фрагмент - Бездна

Посвящается светлячкам, которые

в непроглядном мраке ночи

остаются маленькими огоньками надежды.

Пролог

И всё же мне иногда хочется, натянув капюшон балахона, в сумерках дождливого вечера сидеть на лавке пустого сквера и, вдыхая горькие клубы табачного дыма, смотреть, как с неба падают дождевые капли. Падая с неба, они летят в пропасть, отделяющую меня от окружающего мира. Я смотрю вверх, небо свинцово-серого цвета сливается с выпускаемым мной дымом, смотрю в пропасть и не вижу другого края, подставляю дождю ладони, он ласкает их нежной прохладой. Дождь падает с неба в пропасть, а я сижу посредине, окружённый туманом дыма.

Я сижу в этой пропасти, но не на дне, потому что она бездонна, и не с краю, потому что она бескрайна. У меня нет выхода, кроме как натянуть капюшон посильнее и прыгнуть. Но где взять смелости?

Продолжаю курить и думать, я вижу зелёные листья и редкие лица прохожих, но между нами пропасть. Собравшись с духом, решаюсь прыгнуть, закрываю глаза и, стиснув зубы, ныряю в пустоту бесконечной бездны. Мир пролетает как через трубу калейдоскопа, в котором искристые стекляшки организуют хоровод Вселенной, вижу там все свои чувства, события, близких, вижу весь мир, но он далеко. Я тяну к нему руки, но он, как солнечный зайчик, постоянно снаружи сжатых ладоней.

Дождь прошёл и местами оставил лужи, я иду по ним в мокрых сандалиях. Тучи пропустили к земле солнце, и оно моя маленькая надежда. А я продолжаю падать в пропасть, чтобы достичь мира, но он от меня так же далеко, как и прежде, но зато теперь уже светит солнце.

Авария

Вечер, я наедине с пустым шоссе. На полной скорости движусь в сторону заката, кривоватой полосой подытожившего линию горизонта. В душе пустота и злобная желчь в сердце, два желания: быстрее и дальше. Я закуриваю сигарету, она отражается в лобовом стекле вместе с огоньками моих глаз. Сердитая тёмная ночь всё гуще объединяет краски в тёмном тумане безразличия. Злобно вжимая в пол педаль газа, я лечу на полной скорости, как будто за мной гонится стая призраков или чёрная дыра, готовая проглотить меня, если я от неё не оторвусь. Крыша моей машины открыта, и сильный боковой ветер словно пролетает сквозь уши, облака быстро движутся в сторону юга.

— О Лис, как же ты меня достала, — я не смотрю на дорогу, мне больше нравится наблюдать в зеркало заднего вида, как сливаются в единую полосу черты разделительной линии. Интуитивно жду, пока двигатель наберёт полные обороты, для этого требуются секунды, но они тянутся как вечность. Ожидание в тягость.

Я свернул на узкую двухколейную дорогу. Близко растущие к проезжей части деревья смыкались над ней, как будто здоровались за руки. Мне нравится их шелест на сильном ветру, они переговариваются как живые. А я несусь во мрак ночи, выхватывая из её пределов лишь два больших пятна, освещённых фарами. Раздались первые раскаты грома. Притормозив, закрыл крышу, она с характерным техническим шумом сомкнулась надо мной. Практически сразу с нарастающим грохотом обрушился дождь. Дворники захлёбывались, разгребая потоки воды. Но это лишь усиливало азарт, машина набирала скорость, ветки деревьев изредка цепляли лобовое стекло и тёрлись о боковые двери.

Безнаказанность, наверное, губит, два лунно-белых огонька лишь успели мелькнуть перед глазами, и только после сильнейшего удара я понял, что это были фары.

Больница

Я очнулся в сине-белой комнате с ощущением того, что попал в настоящий ад. Не было ни одной части тела, которая не болела бы, шея не вращалась, и я только посредствам неимоверных усилий смог подробно разглядеть верхнюю часть стены, переходящую в потолок. Лампа дневного света слепила глаза. И время остановилось, уступив место боли.

Прошла минута или вечность, я не знаю, улыбающееся лицо пухленькой женщины в белом чепце склонилось надо мной, шевеля губами. Наверное, она что-то говорила, но я не мог разобрать её слов и закрыл глаза. Снова темнота и забытье. Потом длинный больничный коридор с теми же противными лампами дневного света и назойливо неприятный скрип каталки. Лица докторов, в сине-зелёных халатах склонившихся надо мной, они смотрели снимки, бубнили сквозь маски непонятные слова, и ощущение, что так было всегда и что именно так и должно быть, не покидало меня. Сознание сдалось и словно сказало good bye.

И вот я где-то под потолком с ощущением невероятной лёгкости и первое мгновение не могу вспомнить, где и кто я. Странные люди в длинных халатах прикладывают какие-то пластины к лежащему на кровати с колесами человеку. Его от этого сильно встряхивает, а ему вроде всё равно.

Потом медленно с нарастающим рокотом лавина воспоминаний как будто догнала меня и я начал понимать, что на кровати с колёсами вовсе не какой-то человек, а я сам, и это меня катят эти странные люди неизвестно куда. Я вновь увидел этот длинный коридор с мерцающими лампами. Я всё понял. Меня больше нет, я умер, много раз в кино я видел такие ситуации, у меня началась настоящая истерика. Я подбегал к каждому из них, кричал, тряс их за плечи, бил по щекам. Пытался разбудить себя. Я просил, уговаривал, умолял, но никто не обращал на меня внимания. Даже я сам оставался безучастным к своим мольбам. Врачи медленно катили каталку, как в замедленном кадре фильма, меня для них не существовало.

Я пошёл следом по узкому длинному коридору, чувство одиночества привело меня к необходимости окончательно признать факт своей земной смерти.

Но как же это так, ведь я же здесь, никуда не делся? Мысли в карнавале чувств абсолютно беспорядочно плясали в голове: «Неужели в этот раз не обошлось? Почему жизнь кончалась так быстро? А что вообще было?» Но один всё более чёткий вопрос яснее и яснее вырисовывался среди этого беспорядка: «Почему?!»

Действительно — почему? В ретроспективе начали прокручиваться все события прошедшей жизни. Последняя поездка и фары грузовика, под бампером которого я так неудачно припарковал свой «Порш». Все состояния переживались заново, каждая мысль и каждый жест. Всё вновь и вновь все эмоции словно ожили, хотелось остановиться, присесть, подумать, но это было невозможно. Я стал как эфирный, и неизвестный ветер гнал меня всё дальше по коридору. Всё более мутными становились силуэты врачей и каталка, коридор темнел, и только в конце оставался ещё свет.

Я вспомнил последний вечер с Лис накануне аварии, вспомнил нежный свет её похотливых зрачков в полусумраке бара. Грациозно изящный стан, чуть прогнутую спину, её неправильный прикус и закушенную нижнюю губу.

В тот вечер она была в ударе, казалась способной завести всех вокруг, даже безжизненную барную стойку. А мне, наоборот, было не по себе. Стараясь бросить курить, я совсем потерял голову, которая, кстати, безумно болела. Уже опрокинув две стопки бренди и осознавая, что придётся вести машину обратно домой, я отговаривал себя пить третью. Лис крутилась вначале вокруг меня: играла со мной взглядом, пробегала своими изящными пальцами по моей груди, отводя при этом манерно взгляд. Все её выкрутасы оставляли меня безучастным, дерьмовость моего настроения с лихвой покрывала её веселье. Естественно, ей наскучило моё поведение. А может, она просто решила проверить границу моего терпения и поэтому устроила настоящее шоу.

Лис, жгучая брюнетка с роскошным количеством прямых волос, изящно спадавших по её плечам до середины спины, казалось, имела по эталону точёную фигуру. Её игривый и местами колкий характер всегда прослеживался в блеске карих глаз. Лис без труда привлекала к себе внимание, просто пройдя мимо, а в тот вечер она позволила себе гораздо больше, чем просто ходьбу. Мне хватило двадцати минут её представления, после которых я, хлопнув по столу, вышел.

Потом я курил, гнал на машине, думал, что мне всё равно…

Я вспомнил, как встретился с ней полгода назад на вечеринке у товарища. Она вела себя приблизительно так же, как в тот последний вечер до аварии. Возможно, тоже пыталась добиться чей-то ревности, а может, просто веселилась. Увидев её тогда, я прилип к ней на полгода, она практически полностью занимала всё КПД моего мозга, не оставляя в нём места для других дел. Лис вертела мной, как монетой между пальцев. Я позволял ей всё, что она могла придумать. Часто её веселили невинно злые забавы. Например, обрызгать прохожего, проскочив на полной скорости вдоль кромки тротуара. В больничном коридоре я вспомнил даже лицо одной пострадавшей старушки, наполненное незлобной печалью разочарования.

Из недр памяти всплыло время, проведённое в Кембридже, экономический факультет, моя группа. Нудные лекции, весёлые пьянки и отвязные вечера. Кембридж — это та пора в моей жизни, в которой я не в чём не нуждался и всё имел. Учёба меня не тяготила, да и свободного времени хватало. Папино наследство с лихвой покрывало все растраты на мои потребности, а мама не беспокоила меня.

Отца не стало, когда мне исполнилось тринадцать. Пуля киллера разорвала его сердце на мелкие части и выбросила остатки наружу через образовавшееся в спине отверстие. Мне было тринадцать, и я долго плакал. Отца я любил, но любая, даже самая тяжёлая боль глохнет под тяжестью времени.

Не очень хорошие отношения с матерью разладились вконец. У неё была своя жизнь, а у меня жизнь в частном лицее. Настал период моей полной несвободы, большего количества следящих за мной нянек не было у меня с момента самого рождения.

Зато после выпускного бала мы с приятелем, как бы празднуя свободу, угнали машину директора просто ради весёлой шутки.

Выпив для храбрости, мы натянули на лица балаклавы и на глазах у всего лицея и самого директора двумя шмелями залетели в его машину, пока тот вышел поговорить с коллегой, опрометчиво забыв достать ключ из замка зажигания. Через секунду под визг покрышек мы вырвались со школьного двора, а спустя каких-то десять минут ехали по хорошо освещённой автостраде.

— Жми! — крикнул мне Санёк, а милицейская сирена зарницей моргнула в дальней перспективе правого зеркала. Вдавливая в пол педаль газа, я разогревал покрышки директорского мустанга, выжал из него все соки. Ментовские машины не успевали петлять за нами в густом потоке автотранспорта. Вырвавшись из пригорода, мы, наверное, незаметно свернули на мало освещённую двухполосную дорогу.

Азарт разгонял страх, а адреналин — кровь. Совершенно стемнело, и только два ярких луча фар выхватывали из тёмных лап ночи куски асфальта. Санёк забил сплиф, и я, наверное, в первый раз в жизни всерьёз и с удовольствием закурил. От этой привычки потом старался избавиться долго, так и не смог. С бешеным рёвом мы мчались, проникая в самую глубь тёмной летней ночи. Но веселье длилось недолго. Менты просекли нас, и из самой глубины безмятежного мрака покой наших ушных перепонок нарушил протяжный звук сирены. Мы выключили фары и свернули на грунтовую дорогу, рассекающую пшеничное поле.

Шутка начала казаться опасной. Да и небо обрадовало мелким дождём. На крутом повороте у перелеска наш заднеприводный «Форд» занесло и бросило со всего размаха на близ растущую берёзу. Мотор заглох, мирные дворники равномерно разгребали дождевую пыль. Бросив машину, мы пустились наутёк. Вскоре её нашли, а нас искать не стали, и этот случай остался фрагментом воспоминания в нашей биографии.

В своё время смерть отца настолько потрясла меня, что породила в моей душе глубокий конфликт. Противоречивый дуализм окружающего мира повергал меня в уныние, переходившее временами в депрессии. Начатки религиозного сознания, привитые мне в детстве набожной бабушкой, стали со временем горькой плетью на фоне пороков закисающего в собственном соку мира, а религия приобрела значение нимба святости над озером слёз — цивилизацией.

Я помню разговор со священником, который говорил мне, что через страдания мы, как глиняные горшки через горнило печи, приобретаем свой цвет и твёрдость. Он говорил, что не мерой страдания измеряется счастье и тем более не в удовольствиях его надо искать. Он также сказал, что истинное счастье заключается в том, чтобы быть с Богом.

А я ответил ему:

— Ты покажи мне своего Бога. Где Он? — сказал я.

Я сказал отцу Михаилу, так его звали:

— Бог оставил землю, а мы все в бездонной пропасти, которой является этот мир. Он не потрудился создать нам опоры, и мы постоянно падаем. И вся жизнь — это просто падение вниз.

Ещё в детском возрасте, не помню точно в каком, я начал ощущать, словно нахожусь на краю пропасти, отделяющей меня от мира. Только не от того мира, в котором я жил, а от прекрасного истинного мира, в котором я должен был жить, но почему-то не попал туда. Точно помню, как сидел на лавке в небольшом сквере и мне казалось: я на краю пропасти, за которой находится прекрасный мир и до которого мне не допрыгнуть. Смерть отца усилила ощущение отчуждённости.

Батюшка Михаил сказал мне ещё тогда, что я неправ и Бог дал нам опору. Этой опорой является религия, вера и таинства Церкви, исполнение заповедей которой приведёт к умиротворению душевной бури, победе над унынием и депрессивной тоской. Вера в Бога и осознание Его присутствия освободит меня от ощущения бездны в душе. Батюшка говорил, что пропасть — это ощущение первородного греха и собственной греховности. Он говорил о том, что только живое Богообщение может избавить от этого.

— Ходи в храм, исповедуйся, участвуй в других таинствах, и Бог будет с тобой.

Я ему не поверил. И абсурдом казалось мне то, что всё человечество расплачивается за совершённое когда-то очень давно двумя из нас. Но о своём недоверии я промолчал. Зачем пускаться в ненужные споры, если уверен, что не поменяешь своего мнения. Тем более мне приходилось видеть, как легко Михаил отпускает грехи отцу, потому что тот жертвовал на его приход большие деньги. Учитывая это и некоторые другие моменты, мне не верилось, что отец Михаил причастник живого Богообщения. А раз он сам не знает, о чём говорит, то и нечего его слушать.

Позже я вообще стал оставлять подобные рассуждения. Я разжёг в своей пропасти большой костёр и под пьяные волынки вакханок пытался поймать в кулак солнечного зайчика, который постоянно оказывался снаружи сжатых мною ладоней. На экономическом факультете религиозная проблематика не беспокоила меня, а с Лис, моей похотливой вакханочкой, я полностью забыл про подобные рассуждения, и в бешеной пляске под руку с Вакхом я продолжал падать вниз, не находя опоры.

До поступления в школу, в самый канун первого сентября, мы с моим тогдашним товарищем подожгли сторожку старика Мурата, охранявшего въезд в наш посёлок. Он едва успел выскочить, а нам было интересно, как взорвётся газовый баллон. Баллон бабахнул, да так, что от сторожки осталась только яма, а старый Мурат, похоже, окончательно оглох на правое ухо. В общем, мы остались довольны результатом.

Я поступил в первый класс, и отец в честь этого устроил огромный салют. Разноцветные пороховые бабочки восхищали меня, я прыгал от радости и думал, что ничего красивее в жизни не увижу. Школьные годы: жалобы учителей, походы родителей в школу, но при этом меня никто ни разу всерьёз не наказывал. Год за годом и течение жизни становилось всё более однообразным в силу повторения сюжетов. Казалось, дно пропасти где-то близко. И вот как гром с неба — смерть отца, сразу всё пошло по-другому. Я в закрытом колледже и не потому, что мама меня не любила. Скорее наоборот: она просто не знала, что со мной делать.

В университете я прожигал наследство отца на свои прихоти, а мать — на любовников.

В жизни любому моему проявлению сопутствовал праздник. В честь моего дня рождения отец устроил роскошный маскарад, пригласил человек пятьсот, устроил салют. Конечно, всего этого я не помню и не жалею об этом. Много ещё впечатлений, таких как первая любовь и первый отдых на море, сливались передо мной в единый карнавал. События, эмоции, чувства, как стекляшки в калейдоскопе, собирались в узор, законы которого ведомы одному лишь Вершителю судеб. Но всё, словно вольтова дуга, замыкалось на смерти отца с одной стороны и отношениях с Лис на другой. Длинный больничный коридор с мерцающими лампами дневного света, непроницаемые маски хирургов, плачущая мать, бегущая вслед за коляской. Я словно за мутным стеклом, и события прошлых дней неотделимы от настоящих. Они теряют смысл, я снова вижу привычную пропасть. В ней костёр и я, танцующий под руку с Лис. Её игривое лицо и блеск больших карих глаз.

Всё остальное пропало, Лис увлекает меня вдаль. Вскоре пропадает и оно, я снова наедине с пустотой бездны.

Раздался треск, словно электрический, меня передёрнуло, как от прикосновения к сосульке в очень жаркий день. Ужас пребывания в измученном теле снова стал кошмарной реальностью. Видимо, моё сердце запустили электрошоком и теперь несколько человек стараются сохранить равномерности его работы. Они склонились и маракуют надо мной — эти призраки в сине-зелёных халатах. Капли пота нависли у них на носах, и глаза замерли в змеином взгляде. Наверное, громадное количество обезболивающего сдерживает резкую боль травмы и вместе с ней все мои жизненные потенции.

Я снова покидаю их, но уже не для того, чтобы проститься с жизнью, всесильные чары сна увлекают меня за собой. Мне снится Лис, её игривый взгляд. Мы где-то на прекрасном лугу среди дубовой рощи гуляем под руку. Она на руках держит котёнка, он покусывает её палец и беспомощно мяукает. Всё вокруг пронизано солнечными лучами, в них волосы Лис отдают полированной гладью эбена. Её лицо, как вырубленное из мрамора, хранит в себе равнодушное спокойствие, отвечая лучам блеском хорошо отполированных граней. Солнечный свет, кажется, напитал пространство до такой степени, что предметы начинают светиться изнутри. Трава в этом свете блестит агатом, деревья отдают ультрамарином и всё какое-то эфемерно прозрачное. Мир, словно воздушный шарик, накачанный солнцем. Только равнодушные глаза Лис остаются непроницаемыми для его лучей. Они смотрят на всё происходящее с безотносительно усталым выражением, и, глядя в них, ловишь себя на мысли, что им много сотен лет. Лис держит меня под руку, я хорошо её вижу, вижу её ноги, плечи и стан. Но я не вижу себя, ощущаю все эмоции и чувства, передвигаюсь, вроде даже живу, но не вижу ни своих рук, ни ног, меня как будто нет, и в то же время я здесь.