Бесплатный фрагмент - Без суда

Я запру тебя в мечте, никогда тебя не отпущу,

Я никогда не позволю тебе смеяться или улыбаться, только не тебе…

…Потому что у каждого из нас отравленное сердце.

Ramones

«Poison Heart»

Пролог

Май 2009

Сомнения, которые одолевали его еще три дня назад, стремительно таяли, и он понимал, что к тому времени, как за окном стемнеет, от них уже не останется и следа. Даже несмотря на то, что не особо верил в успешный исход этого предприятия, он знал, что время пришло. Какое-то странное и непонятное время.

Немалая сумма, которую следовало заплатить за эту ветхую надежду, немного его приободряла. Дорого, значит хорошо. Как угодно, но лишь бы хорошо. Дорого или дешево, праведно или грешно, мучительно или просто — лишь бы хорошо.

Третий день он говорил себе, что сделает звонок в следующую минуту, третий день он говорил себе, что не сделает этого вовсе. Сомнения рождались не из чувства противоречия, а из устоявшегося неверия. Возможно, один из самых удивительных человеческих парадоксов сейчас полностью владел его сознанием: убеждение в полной безнадежности, и одновременная уверенность в том, что на расстоянии одного шага его ждет абсолютное избавление от безнадежности.

С наступлением темноты он позвонил.

Затем он надел джинсовую куртку и покинул свою квартиру. На улице шел легкий дождь. Пройдя два квартала, он свернул в неосвещенный переулок, и углубился в хитросплетение нескольких узких улочек на задворках Старого города. Словно наслаждаясь видом грязных стен, переполненных мусорных баков и заколоченных окон, он прогуливался по этим темным закоулкам Каста и все же надеялся, что совсем скоро весь этот мир он будет видеть по-иному. Надеялся и тут же смеялся над собой за эту надежду.

Он вернулся домой через два часа. Он был зол на себя за то, что все-таки сделал этот шаг. Он по-настоящему презирал себя. Выкурив очередную сигарету, он поднял крышку и сел за пианино. Теперь уже опасаться больше не стоило. Можно было спокойно попробовать еще раз. Без какой-либо разминки его пальцы пустились в свою жутковатую пляску, наполняя восхищением невидящие взгляды. Он играл, всеми силами стараясь отдать всего себя игре. Он играл на пределе своих возможностей — своих художественных возможностей, прекрасно понимая, что никакая физическая техника не поможет ему наполнить истеричным восхищением хотя бы его собственное сердце.

Да, для начала хотя бы свое собственное сердце.

Оно умирало? Нет, он знал, что это не так. Знал, что сердце его живо и чувствительно. Умирала музыка. И стоило этой мысли в очередной раз нанести отлично поставленный удар прямо в голову, как его правая рука резко захлопнула крышку пианино, и третья соната Шопена оборвалась на первой же части. Оборвалась, рискуя переломать пальцы левой руки.

Пусто и холодно. Он это прекрасно понимал. А ведь буквально вчера он слышал это произведение в исполнении того, кто сумел превратить его в молитву. В настоящую молитву, обращенную неизвестно к кому, неизвестно с какой просьбой. И искренне не верил, что и он когда-то умел превращать музыку в молитву; сейчас это казалось таким же невозможным, как прогулки по воде. И талант, которому завидовали и будут завидовать превращается в ничто. Он не просто пропадает, он не обесценивается; нагло и бессовестно он выбрасывается на помойку человеческой пресыщенности.

Умирающая музыка. Она продолжала звучать в его квартире. Злость и ненависть овладели им без остатка. Он вновь поднял крышку и продолжил. Он не верил в чудо, но вдруг ощутил его дыхание. Музыка начинала оживать, и чья-то невидимая рука вновь протянула ему билет в заоблачные дали, в ту волшебную страну звуков, в которой он мечтал поселиться навсегда, преобразовавшись в энергию взаимодействия нот.

Ноябрь 2018

Она стояла у окна. В гостиной было чисто и уютно, на одном из кресел мирно дремал упитанный серый кот. В небольшом камине играло тусклое пламя. За окном закат украшал багрянцем пожелтевшую листву на невысоких деревцах, а теплый вечер ничем не напоминал о приближении зимы.

Она стояла так уже минут десять, и можно было бы подумать, что антураж осеннего вечера побудил в ней идиллическое настроение тихой и одухотворенной печали, которой порой так страстно жаждет утомленная душа. Но напряженный взгляд, которым она смотрела сквозь стекло, говорил вовсе не о приятной сентиментальности. Она и вовсе хотела бы ничего не видеть в эти минуты, но закрыть глаза было просто невозможно. Ноты тут же начинали приобретать дополнительные акценты, становились еще вкрадчивей, еще понятней и непонятней одновременно, еще беспощадней в своей пытке красотой. Парализованная болью воспоминаний, она не могла не слышать эти ноты, и понимала, что слышать их придется.

Она слушала музыку. Хоть в доме царила полная тишина. Она слушала третью фортепианную сонату Шопена, которая когда-то, в далекие годы, была ее любимейшим произведением, и которая сейчас разрывала ее душу клещами отчаяния. Нежная и волнующая, пробирающая до глубины своей утонченной искренностью, эта чистая как слеза жемчужина искусства, теперь сводила ее с ума. Некоторые фразы из разных частей сонаты играли в ее голове едва ли не каждый день, и с этими отрывками мозг уже научился справляться, но по крайне мере один раз в год случался концерт. Осенний концерт, который приходилось прослушать от начала и до конца, от первой и до последней ноты си. И как бы ни было больно, всякий раз она просто не могла отвергнуть предложение посетить этот концерт длиной никак не в час, а в несколько лет ее молодости, ее счастливой жизни, которой, как тогда казалось, никогда не наступит конца. Но конец наступил. Все-таки наступил.

Пригласительный билет на этот концерт лежал на подоконнике. Она слушала. И только поражалась тому, что спустя девять лет продолжает помнить все произведение, все его полотно и каждый его узор. Музыка звучала все громче. Крещендо. Фортиссимо. Даже кот навострил уши и, приоткрыв глаза, сосредоточил встревоженный взгляд на профиле своей хозяйки. Дыхание ее стало чаще, в глазах вспыхнул огонь тревоги, руки взметнулись вверх. Она хотела схватиться за голову и закричать, но в последний момент сдержала себя, прекрасно понимая, что никакой крик не спасет ее в настоящий момент. Вернувшись из физического оцепенения, она взяла с подоконника лист бумаги и бросила его в камин.

— Милые мои, что же вы натворили? И почему не оставите меня в покое? — раздался ее горький шепот, когда пламя облизнуло слова письма.

«Я свободен. Можешь не волноваться по этому поводу. Тебе и твоей семье нечего бояться, и я клянусь, что никогда не явлюсь тебе, если только ты сама не попросишь. Знаю, что в эти дни тебе особенно тяжело. Знаю по своей собственной боли. Потому не буду говорить ничего лишнего.

Просто помни: конец не наступит никогда».

Слово «конец» истлело последним. Сколько же болезненной надежды нашла она в этой короткой записке. Сколько же отчаяния собственноручно искалеченной души. Сколько неловко прикрытой мольбы.

— Помни меня, — прошептала она. — Разве не это ты просишь у меня все эти девять лет? Разве не эти два слова скрываются во всех твоих письмах? Ты можешь быть спокоен. Не забуду.

Музыка продолжала звучать. Такая живая музыка.

Часть первая

Назойливая муха уже около минуты ползала по открытому участку спины, доставляя Солу немалое удовольствие. Находясь еще в пограничном состоянии между сном и явью, он старался не шевелиться, чтобы не прерывать щекочущие прикосновения. Когда же насекомое уставало от пеших прогулок по его спине и на некоторое время пускалось в жужжащий полет, он прямо-таки умолял муху вернуться и подарить ему еще хоть минуту этих сомнительных ласк.

Сол никогда не любил дневной сон, но вот уже третий день подряд наслаждался им. Дезориентация во времени, легкий туман в голове и приятная слабость в теле немного смягчали его раздражительность. Почему же эта раздражительность не покидала его вовсе, как он ни старался, понять так и не смог. Не мог он и сказать, что на него негативно влияет личность доктора Майера. Не мог сказать, что причина в других его подопечных, с которыми Сол еще не контактировал слишком близко, и которые, на самом деле, казались ему людьми не лишенными оригинальности. Нельзя было списать свой моральный дискомфорт и на смену обстановки, поскольку и сама усадьба, и местность, в которой она находилась, не могли не радовать глаз и душу. Скорее всего, дело тут было в поспешном разочаровании, поскольку на третий день своего пребывания здесь, Сол не почувствовал себя ни на шаг ближе к своей цели. Ему даже казалось, что он ближе к привычной для себя насмешке над собственными ожиданиями, но вспоминая эти самые ожидания, спешил себя успокоить и старался запастись терпением, потому что насмешка эта теперь не казалась ему чем-то кратковременным и склонным к забвению. Эта насмешка теперь казалась крайне угрожающей, способной привнести в его жизнь нечто фатальное.

Ведь ехал он сюда не за красотами местной природы, не за свежим воздухом, напоенным ароматами цветущей зелени, не за таинственностью усадьбы. Он ехал сюда за помощью. И на данный момент не чувствовал ее. Он ожидал неизвестно чего, но чего-то гораздо большего, нежели ежедневная полуторачасовая беседа с доктором, которая и являлась единственной местной оздоровительной процедурой. Все остальное же время, гости санатория принадлежали сами себе и могли свободно распоряжаться своим временем. Вот только Солу не очень нравился такой подход, да и манера доктора Майера называть свою усадьбу санаторием, а временно пребывающих здесь людей гостями, тоже не вызывала особого расположения. Солу было бы куда понятней, да и приятней, если бы его называли здесь просто пациентом в больнице. Таковым он и хотел себя чувствовать.

Муха вновь сорвалась со спины, и Сол решил, что достаточно. Перевернувшись на спину, он приподнял подушку и посмотрел в приоткрытое окно, что было прямо напротив его кровати. Теплый июньский день был еще в разгаре, солнце стояло высоко, полируя своими лучами тихую гладь Карленского озера. Остановив свой взгляд на деревянном причале, Сол подумал, что неплохо бы разжиться удочкой, встать пораньше, посидеть на этом причале и насладиться пробуждением природы в утренней дымке. Ежедневная возможность этого столь доступного здесь удовольствия, заставила его вновь задуматься о деятельности Фридриха Майера. Пять гектаров земли посреди леса и вблизи озера, мрачноватый двухэтажный особняк в викторианском стиле — разумеется, все это было родовым, но ведь даже продолжать содержать такую усадьбу требовало средств. А значит, постоянный приток этих средств был. Вообще, Сола обнадеживала непопулярность доктора и его методики. Как он думал, если бы Майер был бы обычным шарлатаном, или даже если бы его успехи были переменчивыми, славы о нем было бы куда больше, нежели в случае его высочайшей компетенции. Задумываясь над этим вопросом, Сол все больше склонялся к своей правоте: если он уедет отсюда с тем, о чем мечтал — вряд ли он станет много говорить о Фридрихе Майере; если же уедет не с чем, вряд ли удержится от желания унизить человека, взявшего на себя ответственность за его надежду. А вместе с ней и немалую сумму денег, которые по условию соглашения возврату не подлежали. Однако же, еще до своего решения приехать сюда, Сол, как ни старался, не смог найти ни одного компрометирующего отзыва о деятельности доктора. С другой стороны до подозрительности удивляли исключительно положительные комментарии, выдержанные в крайне сухом тоне, лишенные чрезмерной лести. Столь скромная, но твердая слава Майера казалась странноватой. Сол и узнал о нем случайно, из третьих уст, а до того момента и вовсе никогда не слышал о санторийском гении психотерапии, а именно на такой статус намекали люди, испытавшие на себе все прелести здешнего стационара.

Сол усмехнулся, отметив, что слава имеет совершенно разную цену в разных профессиях. Он ведь не понаслышке был знаком с этой штукой, и даже немного обладал ею. Правда, вовсе не в той степени, в которой он имел возможность практически ежедневно прикасаться к чужой славе. К самой привычной — с точки зрения обывателя, — славе.

Затем он вновь закрыл глаза и постарался выбросить из головы эти последние мысли, отдававшие приторным запахом честолюбия. Пролежав с закрытыми глазами две минуты, он почувствовал, что вновь проваливается в полусон. Обрадовавшись этой перспективе, Сол ошибочно решил ее оттянуть, рассчитывая, что выкуренная сигарета вовсе не приободрит его. Чувствуя приятную истому, он не спеша встал с постели, достал из пачки сигарету и подошел к открытому окну. Особняк Майера располагался в ста метрах левее. Это было здание с острой многоступенчатой крышей, покрытой серой черепицей, облицованное серым и светло-коричневым камнем, с несуразными, на первый взгляд, эркерами на первом и втором этажах главного фасада. Терраса с крыльцом была обращена на запад и в сторону озера, видимо, с расчетом на вечерние любования закатом. Помимо нескольких причудливых побочных пристроек (главным образом у правого крыла здания) по расположению окон которых было трудно представить, как все это устроено внутри, на территории усадьбы имелись еще и три небольших флигеля. В одном из них был оборудован домашний кинотеатр, два других предназначались для гостей-пациентов. В таком флигеле и решил расположиться Сол, предпочтя небольшое отдельное строение спальне внутри особняка.

Не успев подкурить, Сол заметил, как по мощеной дорожке к озеру спускается обитательница соседнего флигеля — молодая девушка, которая на первый взгляд показалось ему самым замкнутым подопечным Фридриха Майера. Сол не мог отрицать, что девушка эта успела его заинтересовать. Ее нельзя было назвать красавицей, хоть она и не была лишена внешней привлекательности, но куда больший интерес вызывало ее стройное тело. Каждое движение, каждый жест ее были пропитаны какой-то немой речью, красивой струящейся речью, с которой Сол не был знаком ранее. Он встречал в своей жизни девушек, которые могли похвастаться и грацией, и утонченностью манер, но девушку, чье тело словно пело, он видел впервые. Сол еще не успел близко познакомиться с местными товарищами по несчастью, но за этой девушкой, которую звали Наоми (это он успел узнать), ему было понаблюдать крайне интересно.

Заскочив в небольшую ванную, которой был оснащен его флигель, смочив водой лицо и волосы, он вышел на улицу, подкурил и двинулся вслед за девушкой. Наоми была одета в короткие джинсовые шорты и свободную футболку, прямые черные волосы были распущены и спускались чуть ниже лопаток. Шагая за ней на расстоянии метров тридцати, Сол не мог отвести взгляда от ее рук, которые привлекали его сейчас даже сильнее, нежели обнаженные ноги. Хоть в данный момент он видел только спину девушки, он был уверен, что ее ладони не спрятаны в карманах шорт, а лишь большие пальцы продеты сквозь петли для ремня. Локти ее и были вроде бы статичны, но даже их легкого подергивания было вполне достаточно, чтобы Солу вдруг захотелось их коснуться. Сначала коснуться локтей, затем выдержать короткую паузу, погладить ее запястья и в конце сжать в ладонях ее пальцы. Особенно странным было то, что в этом своем желании он не уловил явного сексуального подтекста.

Сол остановился и рассмеялся вслух. Наоми, разумеется, это услышала и обернулась. Ее удивленный взгляд не особо смутил его, и, продолжая улыбаться, он двинулся ей навстречу. Наоми не спешила с приветливостью, и, прочитав в ее глазах немой вопрос, Сол не стал лгать.

— Твои локти, — сказал он, приблизившись к девушке.

— Локти? — она немного испугано вывернула руки, чтобы разглядеть те части своего тела, о которых шла речь, по всей видимости, решив, что они не слишком чисты.

— Да, локти, — Сол выбросил свою сигарету.

— А что с ними? — спросила Наоми, продолжая искать нечто компрометирующее на своих руках.

— Все в порядке. Просто… они мне очень понравились.

Глаза девушки на секунду округлились, затем прищурились, большие пальцы вновь скользнули в петли на поясе. Сол повторил мысленную процедуру с ее руками.

— Что это значит? — серьезно спросила Наоми.

— Ничего особенного, — ответил Сол, немного устыдившись своей поспешности.

— Что значит ничего особенного?

— Ну… то и значит.

Наступило короткое и немного неловкое молчание.

— Зачем ты сказал мне такую глупость? — Наоми немного выставила правую ногу, и потерла носком кроссовка траву на кромке дорожки.

— Ладно, согласен, — Сол поспешил вернуть себе уверенность. — Сказал я действительно глупость, и я прошу прощения. Когда ты шла впереди меня, и я смотрел на твои локти, мне правда захотелось их коснуться и… поцеловать. И поверь, в том, что я сказал тебе об этом нет ничего крамольного, — Сол заметил, как серые глаза девушки щурятся еще сильнее, но взгляд при этом становится словно доверительнее. — Просто понравились твои локти, — повторил он.

— Господи, какая глупость, — повторила свой приговор и Наоми и покачала головой.

— Уж точно не хотел тебя обидеть.

— А чего хотел?

— Составить тебе компанию и немного поговорить. Я ведь тут толком еще никого не знаю.

Наоми усмехнулась и не спеша двинулась по дорожке в прежнем направлении.

— Неудивительно, — сказала она.

— Тебя тоже не назвать социально активной личностью, — Сол двинулся рядом.

— Дай угадаю. Тебе все кажется напрасным, и сам факт твоего пребывания здесь уже начинает тебя удивлять. А люди вокруг внушают недоверие. Я права?

— В целом, да.

— Скоро станет полегче.

— То есть, ты все-таки чувствуешь пользу от своего пребывания здесь? — спустя короткую паузу спросил Сол.

Наоми многозначительно взглянула ему в глаза, но ничего не ответила.

Еще полминуты они шли молча. Солу очень хотелось продолжить разговор, и как часто бывает в подобных ситуациях, он слишком осторожно подходил к этому, чем загонял собственные мысли в тупик.

Наоми словно почувствовала это и вновь усмехнулась.

— Расслабься, — сказала она остановившись. — Это единственный совет, который я могу тебе дать.

— Попробую, — ответил он и улыбнулся.

Наоми наконец улыбнулась в ответ. Сол тут же почувствовал себя гораздо расслабленней.

— Пойдем на причале посидим, — предложил он.

— Пойдем.

— Каким видом спорта ты занимаешься?

— Никаким. Так только… зарядку делаю.

— А танцами?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю, не обращай внимания.

— Повторяешься. Тут локти замешаны, правда?

— Однозначно. Двигаешься просто очень… грациозно. Вот и подумал — наверное, спортсменка или танцорка.

— Первый раз слышу про свою грациозность.

— Да ладно.

— Ты странный какой-то. Говоришь полную чушь с умным видом.

— Ну, спасибо.

Сол засмеялся, заметив, что этот вердикт был произнесен так, что вовсе его не смутил.

— Ты, правда, известный пианист, как о тебе тут поговаривают? — спросила Наоми, когда они подошли к причалу.

— Если ты впервые услышала обо мне только здесь, значит не такой уж известный.

— Я просто не интересуюсь классической музыкой, — пожала плечами девушка. — Надеюсь, ты не станешь доказывать мне с пеной у рта, что я слишком много теряю?

— Только если ты об этом попросишь.

— Только не сейчас, ладно? — Наоми слегка улыбнулась, склонив голову набок.

Сол пожал плечами, и сел, свесив ноги с причала. Жутковатая мысль о том, что все части тела Наоми каким-то странным образом имеют некую независимость от ее нервной системы и представляют собой отдельные организмы, говорящие между собой на неизвестном наречии, заставила Сола отвернуться и устремить взгляд к горизонту, где за спокойной гладью озера, зеленела полоса леса.

— Нет, правда, каково это, быть знаменитым? — продолжила Наоми, присела на расстоянии метра от Сола и принялась медленно размахивать ногами над водой.

— Неплохо, — пожал плечами Сол. — Но, на самом деле, я не рок-звезда, не футболист и не киноактер. Я всего лишь музыкант, у которого был его кусочек славы. Но теперь я не хватаю звезд с неба, и мое положение в своей среде не является причиной уверенности в завтрашнем дне.

— Скромничаешь? — Наоми заставила Сола внимательно посмотреть в ее лицо. — Хотел бы, чтобы я была права?

Этот вопрос поразил его своей простотой и жалящей истиной. Ох, как же просто признавать свое ничтожество перед самим собой, и как сложно, перед другим человеком. И как же страшно понимать, что эта неудовлетворенность от своего жизненного пути, от плодов своего нелегкого труда, так легко читается в нем, если эта девушка, которую он знает каких-нибудь пять минут, смогла так просто рассмотреть в нем не скромность, а самую настоящую неудовлетворенность.

Наоми улыбнулась уголком рта, и отвернулась с таким видом, словно сделала одолжение.

— Ты не подумай, я не имею в виду ничего такого…

Сол хотел махнуть рукой, но спохватился, отметив, что такой жест выдаст наличие «чего-то такого» в его голове.

— …Просто и так понятно, что если ты здесь, значит все не так просто, как может показаться на первый взгляд.

— А что показалось на первый взгляд? — усмехнулся Сол.

— Не строй из себя нечто особенное, — без грубости ответила девушка. — Тут все ищут одно и то же, и в этом поиске научились никому не доверять из страха, что кто-то другой найдет это первым и заберет себе все, не оставив другим ни кусочка.

— Это действительно интересно, — покачал головой Сол, искоса наблюдая за покачивающимися над водой ногами девушки. — Вроде бы ищем одно и то же, а доверить это не решаемся.

— А хотелось бы, правда?

— Ага.

— Как думаешь, чья ситуация страшнее: наша с тобой, хоть нам и тридцати еще нет, или, например, Маттео?

— Маттео? — удивился Сол.

— Да, — кивнула Наоми. — Он работает у Майера с незапамятных времен, после того как прошел его курс.

— И другие работники усадьбы тоже? — недоверчиво спросил Сол.

— О других не знаю, — покачала головой Наоми. — Но о Маттео знаю наверняка.

— А в чем его проблема? Почему он остался здесь?

— Страх? — спросила Наоми, скрестив руки на груди. — То есть это риторический вопрос, конечно, но я предполагаю, что Маттео, в конце концов, просто понял, что его место здесь. А, кроме того, насколько я знаю, до того, как оказаться у Майера он побывал и во вполне себе настоящей психушке, и вроде бы не в одной. Так что говорить о нем объективно нам с тобой трудно. Но, думаю, когда страх доводит до психозов, то остается только одна цель: чувство покоя и защищенности. Все остальное уходит на второй, или двадцать второй план. С этой точки зрения, вполне возможно, что Маттео действительно достиг того, о чем мечтал, именно здесь. — Наоми помолчала и добавила: — Нам проще: мы с тобой здесь не для того, чтобы что-то найти; мы здесь для того, чтобы от чего-то избавиться.

— Какой день ты здесь? — спросил Сол.

— Сегодня девятый.

— И как, сдвиги есть?

— Да, — с некоторой задержкой ответила девушка. — Потому и советую тебе не напрягаться, потому что все происходит не так, как ожидалось.

Сол слегка улыбнулся.

— И уже не так страшно?

— Страшно, конечно.

— И что дальше?

— А дальше будет видно.

— Я слышал, что Майер берется не за всех пациентов. А отбирает их на основе теста при подаче заявки.

— Так и есть. Я шесть часов его проходила, — усмехнулась девушка. — Только через две недели перезвонили и сказали собирать вещи.

— И мне примерно так же. Но я хотел сказать о другом: что может быть общего между, например, тобой и мной с одной стороны, и старым психом, с другой.

Наоми резко покачала головой.

— А разве здесь есть похожие персонажи? Ты обратил внимание на супругов?

— Они меня настораживают, — с улыбкой признался Сол.

— Может быть, ты их тоже, — Наоми не улыбнулась. — Жена вообще не при делах, она здесь просто за компанию, чтобы быть рядом с мужем.

— А так можно?

— Похоже, это исключение. Проблема Филиппа, похоже, именно в его Эшли.

— Вот как.

— Вот так.

— А что толстяк?

— Терренс? — Наоми улыбнулась. — Забавный персонаж. Обижается, когда его по фамилии называют.

— Фак? — Сол усмехнулся.

— Ага. Он совершенно беззлобный, хотя будет пытаться доказать тебе обратное. Не огорчай его в этом стремлении, у него что-то вроде пассивно-агрессивного расстройства личности.

— Как скажешь.

Казалось, разговор только начал принимать определенное направление, но Сол заметил, как Наоми вдруг словно выключилась. Взгляд серых глаз устремился в неизвестном направлении, стал словно усталым и безучастным, а тонкие, почти бескровные губы как будто расслабились и потеряли всякую способность к мимике. Но самым интересным было то, что не только лицо девушки вдруг перестало выражать заинтересованность, но ослаб и тот самый магнетизм ее тела. Сол тут же почувствовал к Наоми сексуальное влечение в его привычном смысле, которое было притуплено ранее той эмоциональной загадкой, которую смог загадать ему язык ее тела. Сейчас же, искоса поглядывая на эту, словно совсем другую Наоми, Сол понимал, что его шутка о том, что он хочет поцеловать ее локти, вовсе это и не шутка. Ему действительно хотелось поцеловать ее, хотелось коснуться ее бедер, легкий загар которых так приятно контрастировал с бледной кожей лица.

— Можно локоть поцеловать? — само собой вырвалось у него.

Этот вопрос, тем не менее, вывел девушку из оцепенения и заставил ее улыбнуться.

— Не придуривайся, — ответила она.

— Подумаешь еще, что я бросаю слова на ветер, — улыбнулся и Сол, и достал из кармана сигареты. — Просто ты вдруг словно отключилась. Не просто задумалась, а именно отключилась.

Наоми открыла было рот, чтобы ответить, но вдруг передумала и только махнула рукой.

— Не обращай внимания, — сказала она, спустя несколько секунд.

— Ты кстати не возражаешь, что я курю? — с опозданием спросил Сол.

— Нет, — Наоми вновь резко покачала головой. — Только не делай так, как сделал при встрече.

— А как я сделал?

— Выбросил окурок в траву. Потрудись донести его до урны.

— Потружусь, если для тебя это важно.

— Спасибо. Но это должно быть важно, в первую очередь, для тебя.

Немного устыдившись Сол не нашел, что ответить и поспешил сменить тему.

— А чем ты занимаешься? Там, как ты говорила, в реальном мире.

— В реальном мире я работаю медсестрой в отделении хирургии.

— Ужасов, наверное, достаточно повидала.

— Не задумываюсь об этом.

Сол обратил внимание, что хоть Наоми и вернулась в реальность, но выглядит уставшей. Он докурил сигарету, аккуратно потушил окурок и, продолжая держать его в пальцах левой руки, встал и протянул девушке правую руку. Наоми тяжело поднялась и не сразу выпустила его руку. Солу вдруг показалось, что при контакте их рук, в нем колыхнулось какое-то давнее воспоминание. И воспоминание это несло в себе отголосок сильного морального возбуждения.

Некоторое время они шли молча.

— А в твоей профессии есть свои ужасы? — спросила вдруг девушка, и, не дождавшись ответа, продолжила: — Если ты не можешь, например, достучаться до публики, если она тебе не отвечает — это можно назвать ужасом?

— Нет, — ответил Сол и вновь замолчал, тут же проклиная себя за это. — Скорее, это неприятность, — поспешил ответить он, чтобы скрыть свое замешательство. — А настоящими ужасами, к счастью, мой род деятельности обделен.

Эта ложь далась ему с большим трудом, и он молился, чтобы Наоми сейчас не подняла взгляда и не посмотрела в его лицо, горящее от стыда, но к его счастью девушка смотрела себе под ноги. Когда Сол вернул себе самообладание, то с огорчением отметил, что, скорее всего, он действительно ее утомил. И даже знал, чем именно. Не самим разговором, а тем, что в этом разговоре преобладал пустой звон. Кто знает, может ей хотелось поделиться своим страхом с кем-то еще, кроме самого Майера, но этот кто-то оказался не совсем подходящим собеседником?

Подойдя к заднему крыльцу усадьбы, Сол выбросил в урну окурок с расчетом на то, что Наоми это заметит, но девушка если и заметила этот жест, то пропустила его мимо внимания.

— Приятно было пообщаться, Наоми, — сказал Сол, чувствуя при этом некоторое разочарование. — Надеюсь, я тебя ничем не обидел?

— Вовсе нет, — девушка улыбнулась. — Я тоже рада, что мы познакомились поближе.

— Значит, это был не последний наш разговор, — Солу пришлось приложить усилие, чтобы фраза эта прозвучала как утверждение, а не вопрос.

Вместо прямого ответа Наоми улыбнулась еще чуть шире, взглянула на окна усадьбы и выставила правый локоть.

— Можешь поцеловать.

— Хороший аванс, — засмеялся Сол, но уже после того, как коротко коснулся локтя губами, тоже опасаясь лишних глаз.

— До встречи, Сол, — сказала девушка и пошла к своему флигелю.

Сол еще несколько секунд смотрел ей вслед, после чего последовал ее примеру и тоже вернулся в свое здешнее жилище. Вновь прилег на кровать и задумался о том, что услышал от Наоми. Страх. Да, он был еще не готов признать, что боится. На данный момент, он убеждал себя в том, что всего лишь не хочет остаться никем, не хочет быть забытым, не хочет пройти мимо чужого ума. Не хочет жить и дальше таким, каковым дожил до своих двадцати девяти лет. Сол пришел к выводу, что если дело действительно в страхе, то он трус вдвойне, потому что боялся признать то, что боится. Ему захотелось приблизить завтрашнее утро, когда в одиннадцать часов должен был состояться его четвертый сеанс. Захотелось поскорее оказаться наедине с Фридрихом Майером, в надежде, что тот подскажет ему, как правильно прорвать этот гнойник, как стерильно обработать рану, чтобы инфекция не распространилась дальше, поскольку Сол чувствовал, что если будет самостоятельно ковырять этот нарыв, то заражения его духовной крови не избежать.

Казалось бы, что подобные мысли должны были спровоцировать очередное возвращение раздражительности, но этого не происходило. Если в течение первых двух дней, он мучился от безделья, поскольку умственная или физическая активность здесь не поощрялись, и маялся в тридцати квадратных метрах своего флигеля, при этом не имея никакого желания его покидать, то теперь он почувствовал странное состояние усталой удовлетворенности. Он был прекрасно знаком с этим ощущением с самого детства, любил его больше всех других в юношеские годы и дорожил воспоминаниями о нем в настоящее время, когда ощущение это посещало его уже крайне редко. Сол закрыл глаза и попытался сосредоточиться, сгрести свои чувства словно горсть песка. Да, прямо как тогда…

Надо, Сол, надо. Надо именно сейчас, потому что если ты не сделаешь этого сейчас, то завтра тебе уже придется догонять утраченное время, чего ты, разумеется, сделать не сможешь. Еще пять минут? Но ведь ты говорил это пять минут назад. Хорошо, еще пять минут. Ты знаешь, что нужно только сесть и начать, а дальше будет легче. Знаешь. Давай, собери волю в кулак и хватит этого тошнотворного выражения пытки на лице. Ты знаешь, что должен это делать, Сол. Ведь это ты убедил меня, что ты должен это делать, разве не так? Честное слово, я и предположить не мог, что моя роль впоследствии окажется столь сложной. Поверь, мне вовсе не доставляет удовольствия день за днем говорить тебе одни и те же слова, день за днем мотивировать тебя тем единственным фактором, которым ты в свое время заклинал мотивировать тебя: ты должен. Ты должен, Сол. Должен, и все. Скажи, может дело в этом? Может, есть нечто другое, что будет заставлять тебя садиться за фортепиано с более легким сердцем? Может, ты просто не знаешь, почему именно ты должен? Или знаешь, и понимаешь, что делаешь для этого вовсе не то, что стоило бы делать? Наконец. Давай начнем. Разминка, хроматизмы и гаммы, гаммы и хроматизмы, медленно, медленно, медленно. Ты опять спешишь. Медленно, Сол, медленно. Теперь немного быстрей, совсем немного. Не так резко, ускоряйся постепенно, нота за нотой. Еще немного быстрей. Достаточно, не увлекайся скоростью, Сол! Не увлекайся. Сорок минут медленно, пять минут быстро, не более. Знаю, что тяжело, знаю, что пальцы просятся в полет, но ты должен обуздать эту страсть, слышишь?! Это пальцы должны слушать тебя, должны подчиняться твоим приказам, а не ты их. Не позволяй себе пойти на поводу своих пальцев, не позволяй. Ты должен, Сол. Ты должен. Что это было? Это фортепианное трио Шуберта, да? Да, так и есть, не вздумай мне лгать. Прекрати это немедленно! В течение первого часа никаких произведений, никакой отсебятины. Ты послушай свою трель, послушай морденты, послушай форшлаги! Вот с этим ты собираешься играть Шуберта? С этим? Вернись с небес и успокой пальцы. Успокой душу. Ладно, хватит. Мы сегодня обязательно сыграем Шуберта, сыграем этот отрезок, договорились? Сначала медленно, затем быстрее. Потерпи пять часов, и потом сыграем. А пока… медленно, медленно и еще раз медленно.

Спустя три часа Сол встает из-за фортепиано, но крышку не закрывает. Он лишь перекусывает и выпивает чашку кофе, после чего вновь возвращается на прежнее место. Он должен это делать. Должен. И спустя еще три часа он счастлив. Да, партия из фортепианного трио Шуберта получается гораздо лучше нежели месяц назад. Гораздо лучше! Черт возьми, она действительно у него получается! Господи, как же это круто! Как же это круто! Какой же уверенностью этот факт насыщает душу. Усталый и довольный он ложится на кровать, закрывает глаза и слышит аплодисменты. Видит гору цветов, возгласы восхищения, вспышки фотокамер. Как же он счастлив одними уже мечтами. Он должен. Сегодня, завтра и каждый день.

Вот только тогда он не знал, что это тихое счастье юноши на его пути покинет его в конце пути. И что многое из того, что дарило ему это счастье в его мечтах, вычеркнет это счастье из его будущей реальной жизни. Тогда он не знал, что вновь испытает это сладостное чувство практически в палате психиатрической клиники, напичканный мыслями о собственных страхах, и с чувством беспомощности против них. Он не знал, что спустя двенадцать лет это тихое счастье вдруг заставит его стиснуть зубы в попытке перебороть нахлынувшую вдруг боль разочарования. Боль уже вроде бы и привычную, но еще более острую на фоне этого сладостного покоя, словно донесшегося из его прошлого. Проиграл? Да, он давно чувствовал, что проиграл. Но сейчас, в дыхании воспоминаний о своих маленьких победах, он просто не мог простить себе этих мыслей. Ему было стыдно перед собой двенадцатилетней давности. Стыдно до слез.

Должен.

Звон дверного колокольчика резко оборвал щемящие душу мысли и заставил Сола буквально вскочить с кровати. Прежде чем открыть дверь, он аккуратно отодвинул край оконной занавески, и увидел на пороге Луизу — женщину лет пятидесяти пяти, исполнявшую в усадьбе роль экономки. Тут же задумавшись о своем решении предварительно увидеть потревожившего его человека, словно у него были причины скрываться от кого-либо из местных обитателей, Сол отворил дверь. Хоть и без особого желания, потому что женщина эта вызывала в нем смешанные чувства, в первую очередь, из-за не сходившей с ее лица улыбки, и до приторности отточенной вежливости. Казалось, пошли ее прямым текстом к черту даже совершенно чужой человек, чье положение не входило в сферу ее профессиональных забот, она бы все равно сделала все возможное, чтобы исполнить эту просьбу — все с той же приклеенной на лицо улыбкой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы усомниться в искренности подобного поведения, и Сол крайне раздражался, что человек, на которого он, по сути, должен был обращать наименьшее внимание, заставлял его недоумевать относительно своей позиции. То ли вести себя с Луизой ее же приторным и рисованным образом, чтобы не дай бог не попасть в ее черный список, то ли наоборот придерживаться сухого тона и спровоцировать эту женщину на искренне ненавистный взгляд в глубоко посаженных, влажно-голубых глазах. Раздражала Сола и манера Луизы немного сутулиться и при этом вжимать голову в плечи, словно она старалась показать свое смирение и полностью принимала свое зависимое положение.

— Добрый вечер, господин Кеин, — прощебетала Луиза, обнажив верхний ряд белых и ровных зубов.

— Добрый, Луиза, — Сол тоже улыбнулся.

— Я зашла узнать, как вам сегодня подать ужин — сюда, как всегда, или, может быть, вам захочется поужинать в столовой?

— Я поужинаю здесь, Луиза. Спасибо.

— Как вам угодно, господин Кеин, — женщина кивнула и немного замялась.

Сол заметил эту реакцию и понял, что у Луизы на уме что-то есть. Ему не очень хотелось продолжать разговор, но один вопрос возник сам собой.

— А кто обычно ужинает в столовой? — спросил он.

— Господин Фак предпочитает и завтракать, и обедать, и ужинать в столовой. Супруги Райз также второй вечер подряд предпочитают ужинать в его компании.

— Пожалуй, я пока повременю с попыткой влиться в их коллектив.

— О, господин Кеин, вы знаете, я часто была свидетельницей потрясающих по своей атмосфере посиделок — ради бога, простите мне подобное выражение, — которые случались в этом доме. Лично мне всегда доставляло особое удовольствие, когда барьеры между людьми рушились, и они становились друзьями в этих стенах.

— Не сомневаюсь, Луиза, — сказал Сол, и сделал паузу. Женщина вновь потупила взор и переступила с ноги на ногу. — Может быть, и в этот раз… гости доктора Майера закатят здесь бурную вечеринку, после которой им придется стать друзьями, чтобы не стать врагами. Еще раз спасибо за беспокойство, Луиза.

— Что вы, господин Кеин, для меня огромная честь… — энергично начала Луиза, но вдруг осеклась и потеребила уголок своего жакета.

— Бросьте, не стоит, — Солу почему-то вовсе не хотелось слышать лесть из уст этого человека.

— Вы знаете, — Луиза наконец смело посмотрела ему в глаза. — Однажды мне довелось слышать вашу игру вживую. Это было три года назад, в Санторине.

— Да что вы? — немного удивился Сол. — Вы были на моем концерте?

— Не совсем, господин Кеин, — улыбнулась Луиза, и Солу вдруг показалось, что в ее взгляде мелькнуло выражение ехидства. — Я была на концерте Эйна ван Эрста, в Санторине, в мае две тысячи шестого года. Вы тоже там были, в качестве приглашенного исполнителя.

— Ах, вот оно что.

— И вы сыграли два этюда Рахманинова. Господин Кеин, ваше исполнение было совершенно потрясающим, выше всяких похвал.

— Спасибо, Луиза. Мне приятна такая оценка, — прохладно отреагировал Сол, и уже с настоящим отвращением заметил, что Луиза и дальше намерена продолжать свою аудиенцию.

— Господин Кеин, я просто не могу поверить, что в данный момент разговариваю с другом одного из величайших пианистов современности. Хотя, лично я склонна считать, что Эйн ван Эрст как раз и является величайшим пианистом современности, истинным гением от музыки.

В этих дифирамбах прозвучало столько пафоса, что Солу не составило труда услышать в них и немалую долю фальши. А может, ему просто хотелось слышать эту фальшь — такую возможность он тоже не мог отрицать.

— Вы так не считаете, господин Кеин?

Сол даже не заметил, что речь Луизы отправила его в короткое раздумье, в течение которого он даже не смотрел в ее глаза. Желая наконец избавиться от ее общества он резко вскинул взгляд и взялся за дверную ручку.

— Эйн еще слишком молод, Луиза, чтобы говорить о нем, как о величайшем, — как бы нехотя объяснил свою точку зрения Сол. — Но, разумеется, в его таланте не стоит сомневаться.

— Ох, господин Кеин, это не просто талант…

— Я вынужден извиниться, Луиза, — не выдержал наконец Сол и немного прикрыл дверь.

— О, разумеется, — всплеснула руками женщина. — Ради бога, простите мне мой фанатизм, но для меня огромная честь вот так стоять и просто разговаривать с вами — с прекрасным музыкантом и другом самого Эйна ван Эрста.

Солу вновь показалось, что во взгляде Луизы мелькнуло плохо скрытое нахальство. Тут же он едва не проклял себя за то, что, по всей видимости, не смог сдержать выражения ужаса во взгляде, поскольку Луиза вдруг осеклась и тоже изменилась в лице.

— Прошу прощения, господин Кеин. Ужин буде подан, — поспешно сказала она и столь же поспешно засеменила к дому.

Закрыв дверь и оставшись наедине с собой, Сол еще минуты три стоял у двери, погрузившись в раздумья.

— Сука, — наконец процедил он, и, пройдя к небольшому столу в углу комнаты, опустился в кресло и сжал ладонями виски. — Сука, — повторил он.

Тем не менее, Луиза спровоцировала всплеск очень ярких воспоминаний, связанных с его карьерой. И тот самый концерт Эйна в санторинской филармонии, который врезался в память глубоким шрамом. Сол прекрасно помнил и свое удрученное состояние, и боль неизвестного происхождения в запястных суставах, и странную заторможенность мыслей. Помнил, как сидел в гримерке и едва находил в себе силы, чтобы не сотворить глупость и просто не уехать в свой отель. Он даже помнил желание напиться — скорее даже не желание, а дразнящее искушение, — чтобы выйдя на сцену совершенно опозориться. А вместе с собой опозорить и самого Эйна. Он помнил то отвратительное чувство предательства в своей душе, которое порождала совесть, не позволившая ему просто отказаться от участия в этом концерте, сославшись на здоровье.

Разумеется, он помнил Кейт, и ее вечернее платье бирюзового цвета. Помнил, насколько она была прекрасна в своем счастье, как вся она светилась гордостью за своего мужа. Помнил, как стыдно ему было в тот вечер находиться рядом с ней, и каких усилий стоило сохранять при ней нормы приличия. Этот стыд. Сол никогда и ни с кем не испытывал его в столь сильной мере, как рядом с Кейт. Ни с друзьями, ни с родителями, ни в кругу коллег, ни в обществе других женщин, ни при встречах со своими преподавателями, пророчившими ему великую судьбу, ни с самим Эйном. Но вот, в обществе Кейт чувство своего несовершенства неумолимо обострялось, порой настолько, что хотелось просто сквозь землю провалиться. А в тот майский вечер этот стыд, казалось, перешагнул критическую отметку, и некуда было деться от назойливого слова, звучавшего в голове голосом Кейт. Ничтожество.

Сол помнил, как в середине концерта Эйн объявил, что сейчас на сцену выйдет его ближайший друг, и как он вышел на эту сцену под аплодисменты, которые были похожи не на что иное, как на одолжение. Помнил, как не чувствовал ни страсти, ни вдохновения, пока играл, и даже нисколько не удивился тому, что сыграл без единой ошибки, но и без какой-либо художественной ценности. И когда пришло время встать и поклониться залу, он был готов поклясться, что на лицах слушателей, которые поневоле попали в поле его зрения, было написано жалостливое пренебрежение. И вновь эти аплодисменты… как кость, брошенная собаке. Ничего общего с десятиминутными овациями в адрес гения, которыми закончился тот мучительный концерт.

И конечно, он помнил, как до поздней ночи сидел в своем номере, пропитанном сигаретным дымом, пил водку и до скрипа сжимал челюсти, прогоняя видение счастливого лица Кейт, смотревшего на него, на ничтожество, с плохо маскируемой насмешкой в светло-карих глазах. И тогда в его голову впервые ворвалась страшная мысль, которая, вполне возможно, зрела в нем уже давно. Ворвалась и поселилась окончательно, и как бы Сол ни старался эту мысль прогнать, как бы страшно ему ни было жить с ней, как бы ни проклинал он самого себя за то, что породил в себе эту мысль, никуда она от него не уходила и порой доводила до морального изнеможения. И ни она ли была номером один в списке предпосылок для круиза к доктору Майеру?

Сол растопырил пальцы рук и минуту внимательно их рассматривал. И с ужасом, и с подступающими слезами понимал, что уже успел позволить этой мысли превратиться в мечту.

                                           * * *

— Мне мешает жить моя злость, понимаешь? И эта злость… порой я ее просто не контролирую. Вернее, нахожусь в шаге от того, чтобы потерять над ней контроль. Боюсь кому-то навредить, понимаешь?

Тут Терренс отвел взгляд, и Сол понял, что его смутили собственные слова.

— А откуда взялась эта злость? — спросил Сол, наблюдая, как пухлые пальцы-сосиски Терренса ухватили булочку, и ловко орудуя ножом, разделили ее на две половины и обильно намазали маслом.

— Да сколько себя помню. Сколько себя помню, столько мне нравится обзывать людей, проклинать их, понимаешь? Кричать им вслед или в лицо всякие гадости и оскорбления. И вот это… это настолько сильнее меня, что временами переходит в настоящие приступы, и хочешь верь, а хочешь нет, несколько раз эта пагубная привычка уже укладывала меня в постель. Но, знаешь… — тут Терренс откусил солидный кусок булки, чем перебил сам себя. Сол терпеливо дождался, пока лоснящиеся розоватые щеки этого парня вновь придут в более спокойное состояние, справедливо полагая, что булка доставляет собеседнику уж точно не меньшее удовольствие, чем сама беседа. — Так вот. Самое сложное, что я никак не могу объяснить — это мера истины в моем поведении. То есть, действительно ли я ненавижу всех людей вокруг себя, или же таким образом пытаюсь убить в себе любовь к ним.

— А сам как думаешь? — спросил Сол.

Терренс пожал плечами и облизнул блестевшие от масла губы.

— Не знаю. При беглом взгляде люди вроде бы и не так плохи. Но и ненавижу я их уже при беглом взгляде.

— А как насчет… — Сол запнулся, чем тут же навлек на себя подозрительный взгляд.

— Насчет чего? — впервые с начала разговора Терренс совершенно перестал работать челюстями.

— Насчет разницы полов и возрастов, — быстро нашелся Сол, хотя сперва хотел спросить об источнике этой самой злости в детские годы, причиной которой, в числе прочего, могла служить и фамилия Терренса. И немедленная реакция на еще не услышанный вопрос подсказывала Солу, что, скорее всего, подобный вопрос Терренс слышал уже неоднократно и даже боялся его.

— А, это. Нет, тут никакой разницы нет, — с видимым облегчением ответил Терренс, и, вооружившись ножом, принялся разрезать отбивную котлету в своей тарелке. — Я одинаково люблю проклинать всех подряд: мужчин и женщин, стариков и детей. Все они мне одинаково противны.

Сол усмехнулся и тоже обратил свое внимание к еде. Вообще, он не планировал сегодня обедать в столовой, о чем еще утром предупредил попавшуюся ему на глаза Луизу, но после приема у доктора Майера он вдруг ощутил непреодолимое желание человеческого общества. Желание вовсе ему не чуждое, но в настоящее время труднообъяснимое. Первым делом, он хотел зайти к Наоми и пригласить ее вновь прогуляться после обеда, как и вчера. Он даже впервые ощутил некоторый интерес к усадьбе и немного побродил по ее закоулкам, рассчитывая встретить Наоми в холле, когда она будет покидать здание после своего приема, поскольку именно ее доктор Майер принимал вслед за Солом. Но тут ему повстречался именно Терренс, который спешил к обеду еще за полчаса до назначенного времени, сам собой завязался разговор и Сол принял приглашение пообедать в компании.

— Какой день ты уже здесь?

— Сегодня одиннадцатый, — ответил Терренс.

— И как? Есть толк?

— Определенно.

— Расскажешь?

Терренс отвлекся от еды, даже отложил свои приборы и внимательно посмотрел Солу в глаза.

— А как это можно рассказать? — недоуменно спросил он после десятисекундного молчания. — То есть… я бы и рад рассказать, как все меняется, но понимаю, что сделать этого не смогу. Я словно меняюсь внутри и тот я — старый и ненужный — перестает мыслить и воспринимать, а новый я уже не могу воспринимать свое прошлое теми же глазами. Ну, вот видишь, получается какая-то ерунда. В общих чертах может что-то и прорисовывается, но рассказать о каком-то алгоритме превращения у меня никак не получится.

— Но все-таки ты чувствуешь, что в скором времени будешь готов взять свою злость под тотальный контроль?

Терренс пожал плечами.

— Я чувствую, что меняюсь, а как там будет дальше, пока не могу знать. Самое главное впереди. Хочешь, секрет открою?

— Давай.

— Толк от сеансов движется в геометрической прогрессии, — перейдя на полушепот и подавшись немного вперед, заговорил Терренс. — Если первый сеанс равен двойке, то десятый — это уже десятая степень двойки. А последние три сеанса — это апофеоз, и без них все предыдущие старания пойдут насмарку.

— Ты уверен? — серьезно спросил Сол.

— Сам увидишь.

Слова эти прозвучали довольно убедительно, во многом благодаря уверенному спокойствию с которым они были произнесены. Вообще, Сол не мог понять, как он относится к новому знакомому. С одной стороны, Терренс не выказывал привычные признаки личности слабой. Взгляд его не был запуганным и легко вступал в зрительные дуэли, в манере общения не наблюдалось подхалимства и желания польстить, в поведении не было признаков социопатии. С другой стороны, разговоры о злости — хоть они и были искренними, — заставляли видеть перед собой слабака, который не смог научиться за себя постоять, чем навлек на свою психику ужасное бремя жить в постоянной гипертрофированной злости. Дождавшись, когда Терренс вновь принялся за еду, Сол ухмыльнулся и пожал плечами, решив для себя не делать поспешных выводов.

— Забавно, что ты здесь единственный, кто предпочитает есть в столовой, не прячась с едой по собственным комнатам.

— Почему же? Эти… налоговые инспекторы ужинают вместе со мной.

Сол заметил, что профессию супругов Райз его новый знакомый буквально процедил сквозь зубы.

— Они налоговые инспекторы? — специально переспросил Сол.

— Что-то вроде того, — с некоторым замешательством ответил Терренс. — Буду признателен, если сегодня присоединишься к нам за ужином. Сказать по правде, мне с ними немного не по себе.

— Почему?

— Ты совсем не ешь, — вместо прямого ответа сказал Терренс, и объяснил в ответ на усмешку Сола: — Просто я немного некомфортно себя чувствую, когда получаю удовольствие от еды, а рядом сидит человек, который раз в пять минут что-то там ковыряет в своей тарелке. Это как девчонка, которая всем своим видом показывает, что дела твои плохи.

Сол не знал, как следует отреагировать на подобное сравнение, а потому не стал заострять на нем внимания. Пожав плечами, он по примеру Терренса принялся за еду. Минут пять прошли в обоюдном молчании.

— Почему не по себе? — возобновил разговор Терренс, откинувшись на спинку стула и утирая рот салфеткой. — Не знаю, странные они какие-то. Даже не просто странные, а… темные, как-то так. Что-то до крика неискреннее сквозит в них, причем даже не в сторону посторонних людей, а между ними самими, понимаешь?

— На первый взгляд они производят впечатление счастливой пары.

— О да! Но будь это правдой, вряд ли бы они здесь оказались, не так ли?

— Тут ты прав, — усмехнулся Сол.

— Ну, так что? — спустя короткое молчание спросил Терренс. — Понаблюдаем сегодня вместе за ними, а потом обсудим наши предположения?

— Знаешь, Терренс…

— Можно просто Терри.

— Хорошо, Терри. Я с удовольствием присоединюсь к вам вечером, но вообще я сюда приехал не за сплетнями, понимаешь?

Лицо Терренса начало расплываться в медленной улыбке.

— Да ладно, — протянул он. — Ты думаешь, что убережешься от сплетен в месте, подобном этому? Где рядом с тобой тусуются практически психи под наблюдением своеобразного доктора, в доме которого работают уже подлеченные им психи? Но! — Терренс поднял вверх указательный палец, упреждая желание Сола ответить. — Скажу откровенно, так же думал и я на пути сюда. Но, черт возьми, искушение пройтись по другим обитателям этого интереснейшего места слишком велико.

Сол скептически покачал головой, хоть и признал справедливость услышанных слов.

— Подлеченные психи? — переспросил он. — Ты о Маттео?

— О Маттео, само собой. Но и Луиза прямо просится в нашу компанию, ты не заметил? Я узнал от нее, что весь рабочий штат усадьбы — кухарки и горничные — нанимаются на сезон, и только она и Маттео являются местными старожилами, и что-то мне подсказывает, что причина этого в их… скажем так, обязательствах перед Майером.

Сол хотел было сказать, что Луиза кажется ему крайне неприятной личностью, но промолчал.

— А что ты знаешь о… — Сол запнулся и тут же пожалел о том, что решил задать этот вопрос. — Что можешь сказать о Наоми?

Терренс словно подавил улыбку и, взяв паузу, подлил себе чая. После этого лишь пожал плечами.

— Она приехала днем позже меня, и за десять дней я с ней толком и не смог пообщаться. Никогда не видел таких замкнутых людей. Первые несколько дней она вообще не выходила из флигеля своего. Кстати, был тут парень до твоего приезда, который вроде бы положил на нее глаз. В общем, этому парню — Дэнни его зовут, и, кстати, вполне адекватный человек, — оставалось несколько дней, и знаешь, он прямо светился огнем новой надежды, вот честное слово. Глядя на него, я тогда недоумевал, что это возможно, и лишь молился, чтобы этот огонь в дальнейшем коснулся и меня. Но вот после неудачной попытки приблизиться к этой девице, последние три дня он ходил как в воду опущенный.

— Ты не в курсе что произошло?

— Дэнни хороший парень, правда. Но еще когда он начал за ней ухаживать, я пытался ему намекнуть, что там закрыто. Хреново ей очень. А когда женщине настолько хреново, что она не ищет спасения в любви, то лучше просто оставить ее в покое.

Сол с большим вниманием отнесся к этому суждению.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — зачем-то возразил он.

— Это потому, что она тебе понравилась, — усмехнулся Терренс.

— А тебе нет? — усмехнулся и Сол.

— Не особенно, — ответил он, и, задумавшись на пару секунд, подытожил: — Но, во всяком случае, я ее не проклинал. А может и проклял, да забыл. Хотя, вряд ли.

— Это обнадеживает.

— Я видел вас вчера.

Сол нисколько не смутился, и даже отметил, что было бы хорошо, если Терренс видел и поцелуй в локоть.

— Да, мы немного прогулялись.

— Судя по тому, что она смогла тебе понравиться, дела у нее идут на лад, и я этому рад.

— Тут дело не в симпатиях…

— Хотя, я бы посоветовал тебе думать сейчас о другом, — перебил Терренс. — Но, конечно, стоит признать, что она привлекательная. Такая вот она… продавщица.

Последние слова Терренс произнес изменившимся, насмешливым тоном, и устремил пустой взгляд в пространство, чем насторожил Сола.

— Она медсестра, — неуверенно сказал он.

Еще две секунды Терренс выглядел безучастным, затем резко вскинул прояснившийся взгляд на Сола и улыбнулся.

— Точно! — сказал он и вновь поднял указательный палец.

                                           * * *

Во флигеле Сола было два окна. Переднее выходило на задний двор особняка, из окна в правой стене открывался вид на озеро, и в частности на тот самый причал, на котором вчера он сидел с Наоми. Аналогичный домик, в котором поселилась девушка, располагался в двухстах метрах левее, и его было невозможно увидеть, не выйдя за порог. Вот уже два часа Сол сидел в одолженном у Маттео кресле-качалке с книгой в руках, и за эти два часа ни в самом домике Наоми, ни вокруг него не было заметно никаких признаков жизни. Близилось время ужина, и Сол даже немного жалел о том, что принял приглашение Терренса. Куда привлекательнее ему сейчас казалась затея зайти к девушке и предложить ей поужинать вместе. Поражаясь себе, он до мелочей представлял, как во время еды двигаются руки Наоми, как она жует и проглатывает пищу, как поправляет непослушную прядь волос, как пожимает плечами и гримасничает в ответ. И визуализация этих картин не отзывалась чем-то сентиментальным, а казалась Солу неким симптомом маниакального психоза.

От вынужденного чтения скучного детектива Сола отвлекла Луиза, спустившаяся с заднего крыльца и направившаяся прямиком к домику Наоми, очевидно, с целью ознакомиться с пожеланиями девушки относительно ужина. Искоса следя за Луизой, Сол увидел, как она остановилась у двери флигеля, и как дверь эта вскоре открылась. Разговор не продлился и десяти секунд, и когда Наоми вновь закрыла дверь, Сол с ухмылкой на губах поглядывал, как Луиза еще несколько мгновений стояла лицом к запертой двери, а затем развернулась и засеменила уже в его направлении. Приняв увлеченный вид, Сол решил ограничиться лишь односложными ответами, рассчитывая разделаться с экономкой так же ловко, как это получилось у Наоми.

— Прекрасная погода, господин Кеин, не так ли?

— Да, Луиза, это так.

— Что читаете? Вероятно, что-то околомузыкальное?

Сол не поднимал взгляд, но даже не глядя на Луизу, он видел ее влажные глазенки, глядящие исподлобья смесью деланного прихлебательства и потаенного презрения.

— Вовсе нет. Какой-то никчемный детектив, который я взял из книжного шкафа в маленькой гостиной в левом крыле.

— О, господин Кеин, никогда бы не подумала, что вы…

— Я буду ужинать в столовой, Луиза, — перебил Сол, противясь собственной бесцеремонности.

— Это замечательно, господин Кеин. Таким образом, четверо из пяти гостей нашей усадьбы уже адаптировались в обществе друг друга, что не может не радовать.

Сол все-таки поднял взгляд, и его едва не передернуло от выражения лица экономки, которая смотрела прямо ему в глаза со склоненной набок головой и легкой улыбкой, и словно говорила ему: «Что хочу, то и делаю».

— Я думаю, что наша адаптация в усадьбе довольно сложный предмет, как для умозаключений, так и для суждений, — прокомментировал Сол и вновь уткнулся в книгу.

Испытывая отвратительное напряжение, он сумел прочитать целый абзац в абсолютной тишине, недоумевая, как у Луизы хватает наглости продолжать стоять над душой. Когда же он вновь посмотрел на женщину, то увидел, что она продолжает пребывать в прежней позе, и что улыбка на ее лице стала по-хамски глуповатой.

— И все-таки, господин Кеин, я никогда бы не подумала, что…

— Луиза, я не понимаю… — вновь перебил Сол, но и сам запнулся на полуслове и не смог сдержать смеха, спровоцированного поведением женщины.

— Возможно, вам стоило бы поговорить с госпожой Рейн, — ничуть не смущаясь продолжала гнуть свою линию Луиза. — Мне кажется, что девушке необходимо определенное общество, которого до вашего приезда она не могла тут найти. Возможно, я позволяю себе лишнее…

— Возможно, — только и сумел вставить сбитый с толку Сол.

— Да, возможно. И все же, мне кажется, что было бы замечательно, так сказать, немного социализировать госпожу Рейн. Ради бога, простите мне подобное выражение.

— Скажите, Луиза, это доктор Майер дает вам наставления о внеурочных консультациях, или эти консультации целиком ваша инициатива?

— О, что вы, господин Кеин, я бы не хотела, чтобы доктор Майер узнал о моих глупых советах.

Последнюю фразу Луиза произнесла с некоторой нервозностью в голосе, поджала губы и посмотрела по сторонам.

— Он не узнает, если вы не будете их давать.

Сол не получал ни малейшего удовольствия от своего грубоватого общения, но понимал, что если он не осадит эту женщину, то подобные сцены будут ждать его по три раза в день. Одновременно он поражался тому, что Майер держит в своем штате подобную особу, способную доводить человека до состояния крайнего раздражения. Также он предполагал, что столь странные советы относительно Наоми проистекают из их вчерашней, в общем-то, совершенно невинной прогулки, которую все же усмотрели глаза, по всей видимости, голодные до надуманных смыслов.

— Благодарю за понимание, господин Кеин, — ответила Луиза и столь быстро приняла прежнюю непринужденную манеру, что Сол тут же списал ее нервозность на наигранность.

— Я буду ужинать в доме, Луиза, — повторил Сол и вновь обратил внимание на страницы книги, в расчете закончить разговор.

— Вы должны меня простить, господин Кеин, — сказала Луиза тоном, который вовсе не подвигал на прощение и милосердие. — Вы должны понять, что я человек, по долгу службы, вынужденный говорить лишь по делу, и не смеющий выходить за рамки профессионального этикета. Но вы должны понять, что, как и любому человеку, мне тоже иногда хочется быть полезной в делах житейских.

Все это было сказано столь требовательно и вовсе несоответствующе человеку одинокому, что вместо чувства участия пробуждало гнев. Не совладав с собой, Сол захлопнул книгу и вскинул на экономку негодующий взгляд.

— На каком основании вы говорите мне эти вещи, Луиза?

— Я хочу быть вам полезной, господин Кеин, — ответила женщина и расправила плечи.

В этом жесте человека, чаще всего сутулящегося на чужих глазах, Сол уловил оттенок триумфа, отчего ему стало еще противнее.

— Я буду иметь в виду, — резко сказал Сол, встал, и, бросив книгу на кресло, подошел к двери.

— И все-таки я не могла подумать, господин Кеин, что вы склонны к низкопробному искусству, — вынесла свой вердикт Луиза, указывая на книгу.

От подобной наглости у Сола даже зарябило в глазах. В тот же момент в памяти всплыло событие одной из многочисленных юношеских вечеринок, когда он в подвыпившем состоянии, с плохо контролируемым языком, нарвался на пощечину от девушки, уставшей терпеть его пьяную наглость. Чувство стыда успешного музыканта, прилюдно опозорившегося благодаря неумению контролировать себя в пьяном виде с противоположным полом, было тогда столь сильно, что в последующем часто заставляло Сола еще раз пережить его в своей памяти. Подобный стыд он почувствовал и сейчас. И не столько из-за услышанного, сколько от того, что кто-то вообще посмел такое ему сказать. И кто? Экономка в заведении, пребывание в котором Солу обошлось вовсе недешево. Это было вовсе не чувство оскорбления, это было чувство стыда за самого себя, уничижительное осознание себя тем, кого может втоптать в грязь тот, кто вроде бы должен ему служить.

А самым ужасным было то, что этот стыд напрочь заблокировал гнев. И когда, спустя несколько секунд Сол взял себя в руки, то увидел, что Луиза уже семенит к дому. Догонять и отчитывать ее Сол счел уже глупостью, и, чувствуя краску на своем лице, решил съесть эту неприятность, но в то же время, при первом же удобном случае перейти в наступление и отплатить Луизе еще более дорогой монетой.

Склонен к низкопробному искусству.

— Вот черт, — процедил Сол с усмешкой на лице, а затем рассмеялся и почувствовал немалое облегчение.

Через пять минут он уже не так остро воспринимал сказанное Луизой, рассудив, что слишком высоко ее ставит, если позволяет той деморализовать себя. Он отверг первоначальную мысль о том, что все-таки необходимо попросить доктора Майера провести со своей экономкой дополнительный инструктаж относительно ее обязанностей, и вместо этого пытался придумать на чем бы ее подловить. Самым интересным казалось вот что: знает ли Луиза куда нужно нажимать, или же обладает даром попадать в цель не целясь? А если знает, то откуда? Ведь даже с доктором Майером Сол был еще далек от прямого обсуждения своих проблем, и в настоящее время проходил только лишь подготовительный этап. Или же Майер настолько гениальный психотерапевт, что уже давно разгадал все страхи и мотивы Сола, и даже успел посвятить в них свою экономку? Или же самый гениальный психотерапевт здесь Луиза?

Тут же Сол поймал себя на мысли, что в некоторой степени благодарен Луизе за то, что она вручила ему билет для визита к Наоми. И вроде бы Сол не испытывал ни малейшего стеснения перед этой девушкой, вроде бы не рассматривал ее в роли своей любовницы, но в то же время, почему он не мог позволить себе просто постучаться к ней, и пригласить ее вновь прогуляться? Что же все-таки его смущало? Что заставляло сидеть в кресле два часа и бесцельно смотреть в книгу, рассчитывая ухватить краем глаза ее силуэт? И удивительно, Сол вроде бы и был готов дать ответ на этот вопрос, но ответ был столь прагматичен и банален, что совсем ему не нравился. Он просто боялся ее напугать. И говоря себе: «Сол, ты просто боишься напугать эту девушку излишней навязчивостью», он тут же отвечал себе: «Ну что за изнеженные глупости?»

Но это действительно было так. Он боялся, потому что в первый же день их знакомства почувствовал ее доверие. Пусть и очень хрупкое, но все-таки доверие. Не хотел он этого признавать, поскольку не стремился найти чье-то доверие, и даже избегал его.

Она открыла ему дверь одетой в широковатую клетчатую рубашку и серые спортивные штаны. На ней не было макияжа, темные волосы были завязаны в хвост. Одного взгляда через ее плечо Солу было достаточно, чтобы провести параллель между внешним видом Наоми и обстановкой в ее флигеле. Если за четыре дня пребывания в усадьбе Сол так и не распаковал свои вещи до конца и извлекал их из сумок лишь по мере необходимости, то подобное жилище Наоми светилось настоящим домашним уютом. Кровать, застеленная слегка помятым покрывалом с узором ночного неба, которое Наоми явно раздобыла не здесь, а в ее изголовье розовая свинья и синий бегемот. Тяжелый староватый комод (похожий стоял и у Сола) был преображен в симпатичное подобие туалетного стола, несколько книг на каминной полке, тусклый светильник на тумбочке, плакат с группой Ramones на стене, и, конечно же, безукоризненная чистота.

— Привет, — поздоровался Сол, даже не глядя в лицо Наоми, а разглядывая подробности интерьера за ее спиной.

— Привет, — ответила Наоми, и вопреки ожиданиям Сола о приглашении, сама сделала шаг на улицу.

Сол тут же осекся и, перестав выдавать свое любопытство, отступил в сторону.

— Как дела? — спросил он и улыбнулся, заметив в глазах девушки легкое замешательство.

— Да ничего вроде.

Солу показалось, что Наоми не очень рада его видеть.

— Я отвлек тебя?

— Да нет, ничего особенного. Я просто читала.

— Понятно, — Сол выдержал паузу, чтобы перейти к сути. — Слушай, я просто… эта Луиза… она позволяет себе вольности со всеми, или только со мной?

Наоми улыбнулась, и Солу показалось, что ему стало легче дышать. Тут же он уловил ее легкое движение шеей, обратил внимание, как пальцы ее рук потянули манжеты рукавов, и его вновь охватило вчерашнее необъяснимое желание касаться ее. Касаться непонятно для чего. Касаться то ли как красивого букета цветов, то ли как ожидаемой посылки, то ли как любимого памятного сувенира. Или все-таки как любимого человека?

— А в чем дело? Какие вольности она себе позволяет?

— Лишние разговоры.

— Ну, так и скажи, что она не должна с тобой разговаривать о чем ей вздумается.

— Да я прекрасно понимаю, что так я и должен поступить, но почему-то не могу.

— Я знаю, почему не можешь.

— И почему же?

— Потому что подсознательно тебе это нравится.

— Вот еще! Глупости.

— Нравится.

— Нет же, — Сол широко улыбнулся.

— Ага. Но не сами разговоры тебе нравятся, а внимание, которое она тебе уделяет.

— Вон оно что, — протянул Сол. — Обвиняешь меня в жажде славы.

— Совсем немного. Не обижайся, а лучше подумай над этим.

— Обязательно подумаю, — сказал Сол и не солгал. — Пойдем, поужинаем со всеми.

— А, вот оно что, — Наоми кивнула и посмотрела на окна особняка.

— Почему нет? Там вся компания будет в сборе. Только тебя будет не хватать.

— Ну и что я там забыла?

— Так и я ничего не забыл. Так просто… раз уж оказались в таком месте, почему бы не унести отсюда побольше опыта.

— Ну, если для тебя это приключение, то да. Но я здесь не ради опыта общения с подобными себе личностями. Я здесь для того, чтобы прекратить это подобие.

Сол не смог сдержать раздраженной гримасы, которая вызвала на лице девушки очередную улыбку.

— Взбесили мои манеры?

— Да, немного, — усмехнулся он и сосредоточил внимание на правой ступне Наоми, носком которой она ковыряла шов между плитками крыльца. — На самом деле я прошу тебя присоединиться не ко всем. Ты ведь понимаешь, что я прошу тебя присоединиться ко мне.

— Понимаю, — Наоми кивнула и замолчала.

— Не хочешь?

— Не знаю.

— Когда узнаешь?

— Может быть завтра утром.

— Ты только не подумай, я тебя не на свидание приглашаю…

— Я и не думаю, — перебила Наоми и рассмеялась.

— А как же наши поцелуи в локти? Чем не мотив?

— Это просто детский сад. Серьезно настроенные люди не прибегают к столь пошлым уловкам. Тебе просто хотелось развлечься, да и мне тоже, наверное.

— Дело в том, Наоми, — сказал он, — что ты просто кажешься мне наиболее интересной и в то же время наименее сложной личностью из всей этой братии. Потому я и предпочел бы твою компанию.

— Это приятно слышать.

— А с ними мне будет скучно.

— Ты просто отдаешь нити разговора. Считается, что слушатель намного больше узнает о собеседнике, чем тот, кто предпочитает много говорить. Но, как мне кажется, Луиза успела узнать о тебе больше, чем ты о ней, а?

Сол пожал плечами.

— Может быть, но дело не совсем в этом. Ни Луиза, ни Терренс меня по большому счету не интересуют. Это общение проистекает от чувства такта, от безделья, немного от одиночества. Тот же Терренс в обычной жизни ни произвел бы на меня никакого впечатления; кстати, именно по его просьбе буду ужинать сегодня в доме, поскольку он чувствует себя некомфортно в обществе Филиппа и Эшли. А какая-нибудь Луиза в моей повседневной обстановке не смогла бы заставить меня думать о ней больше десяти секунд в своей жизни. Но тут все меняется.

— Так и есть.

— Да ладно тебе выделываться! — шутливо воскликнул Сол. — Я ведь вроде бы некогда успешный музыкант. Девушки не должны отказывать мне в компании за ужином.

— Так может я необразованная девушка, которая считает академических пианистов занудами и мамочкиными сыночками. Может мне байкера подавай, или рецидивиста какого-нибудь? — вновь засмеялась Наоми.

Солу нравилось, что ему удается рассмешить ее.

— Нет, — ответил он и внимательно посмотрел прямо в ее глаза. — Из всей этой троицы, ты бы выбрала именно академического пианиста. Даже несмотря на любовь к Ramones.

Наоми продолжала улыбаться и несколько секунд выдерживала взгляд Сола. Затем посмотрела себе под ноги, и улыбнулась еще чуть шире.

— Ну, так как насчет завтрака? — спросила она.

— Я поздно встаю. По утрам я обычно злой и неразговорчивый. К тому же у меня ранние встречи с Майером.

— Да ладно, полчасика выкроешь.

— Что мне твои полчасика? — признался он.

Наоми словно задумалась. Полминуты она молчала, поглядывая то по сторонам, то на Сола, который, в свою очередь, не сводил с нее глаз.

— Завтра вечером, договорились? — спросила она.

— Отлично, — ответил Сол, и прежде чем девушка успела понять, что происходит, он взял ее лицо в ладони и поцеловал в лоб. После этого развернулся и пошел к своему флигелю.

— Эй! — услышал он через десять секунд и на ходу обернулся. — Ты изменил моему локтю!

Наоми улыбалась. Сол тут же пошел обратно, но девушка со смехом забежала в свое жилище и захлопнула дверь.

Он был доволен. И был доволен тем, что понимал причину этого удовлетворения. Он был близок к завоеванию доверия, хоть и успел заметить, что Наоми была личностью недоверчивой. Ее стремление обустроить свой угол уютом, — по всей видимости, максимально приближенным к домашней обстановке, — говорило Солу о ее внутренней неуверенности, желании чувствовать себя защищенной в своих стенах. Там где другой человек пригласил бы к себе и угостил чашкой кофе, Наоми впала в растерянность, но все равно не допустила вторжения на свою территорию.

И все же этот человек не был чужд самым простым радостям жизни. Смех. Она еще умела смеяться и делала это очень искренне и красиво. И Сол понимал, что этот человек еще имеет огромные шансы на успех в погоне за счастьем. А сам он чувствовал стыд оттого, что уже знал: он симпатичен этой девушке, и понимал, что ничего не может ей предложить. Да, она влекла его, но не столько романтикой было продиктовано это влечение, сколько каким-то нездоровым любопытством. Любопытством, от которого Солу стоило бы отказаться, если он не хотел взять на себя грех неоправданного доверия, но от которого он уже не мог отступиться.

                                           * * *

Филипп Райз был высоким красивым мужчиной тридцати семи лет, всем своим видом выдававший болезненную склонность к опрятности и педантичности. Русые волосы аккуратно уложены набок, лицо гладко выбрито, рубашка застегнута на все пуговицы, ногти подточены. Но, как часто и бывает с подобными людьми, даже не столько внешний вид, сколько сама манера поведения в обществе (как правило, самим этим людям не заметная) выдавала эту самую склонность. За первые десять минут, которые он провел сидя напротив этого человека, Сол уже раз семь заметил на себе его оценивающий пристальный взгляд, направленный то на его руки, то на волосы, а то и прямо в рот, когда Сол, например, отправил туда дополнительную порцию индейки, не успев прожевать предыдущую. Нельзя сказать, что Сола выводило из себя настойчивое внимание Филиппа, поскольку он был привычен к обществу и умел абстрагироваться от его назойливых правил, но и не способствовало чувству непринужденности.

Куда интересней Солу сразу же показалась жена Филиппа. Миловидная и миниатюрная, темноволосая девушка со стрижкой до плеч и челкой закрывающей лоб, с пухлыми щечками и кротким взглядом голубых глаз, с красивой бледной кожей на грани болезненности, она соответствовала своему положению ну просто до скрипа зубов. Еще раньше, как только увидел впервые супругов, Сол сразу отметил впечатление, что у Филиппа не может быть более подходящей спутницы жизни, чем его Эшли. Сол нисколько не сомневался, что Эшли именно его, и что ни о каких пресловутых вторых половинках здесь речи быть не может. Казалось, что без разрешения мужа Эшли не могла даже слова сказать; не то, чтобы ей это не позволялось, а именно она сама не могла этого сделать. Когда же с ее губ все-таки слетала какая-то осторожная реплика, или когда ее взгляд отвлекался на что-то кроме содержимого тарелки и образа своего супруга, создавалось впечатление, что эти эпизоды были тщательно отрепетированы заранее, чтобы не прослыть уж совсем законченной глупышкой.

— Суховатая все-таки, — в очередной раз прокомментировал ужин Терренс. — Дорогуша, можно тебя на минутку, — подозвал он молодую домработницу, прислуживавшую за ужином, и когда та подошла ближе, обратился к ней с просьбой: — Повар, готовивший индейку, явно не справился со своей задачей, и я непременно хочу, чтобы он был поставлен об этом в известность.

— Разумеется, господин Фак, — кивнула девушка, — я сейчас же приглашу его.

— Что? Нет-нет, — Терренс ухватил за локоть служанку, которая уже была готова отправиться за поваром. — Не стоит никого звать. Просто передай ему мои слова, договорились?

Сол испытал стыд за Терренса, неуверенность которого читалась в этой ситуации очень красноречиво. Он взглянул на Филиппа, и увидел на его лице выражение злорадства, еще более зловеще отражавшееся в глазах Эшли, словно дублировавшей и усиливавшей все, что делал ее муж.

— К сожалению, я не могу этого сделать, — ответила тем временем девушка. — Доктор Майер строжайше запрещает нам передавать друг другу какие-либо замечания от постояльцев — это одно из важнейших правил нашей работы. Поэтому все пожелания должны передаваться исключительно в глаза адресату. Вы уж простите меня, господин Фак, но я ничего не могу сделать для вас кроме как пригласить повара в эту гостиную.

— Вот как, — Терренс кашлянул в кулак и потупился. Сол видел, что он совсем сбит с толку самим собой и стесняется даже взглянуть по сторонам. — Что ж, раз такое дело… в принципе, ранее я не замечал ничего подобного и всегда был доволен местной кухней… — он вновь прокашлялся, — так что думаю, как и у любого человека, у повара случился неудачный день. Все же не стоит его тревожить.

— Как скажете, господин Фак, — ответила служанка и удалилась в дальний угол гостиной.

Пристыженный Терренс уткнул свой взор в тарелку, но и Сол, и Филипп с Эшли заметили краску на его лице. Более того, Солу почему-то казалось, что Филипп наслаждается этим зрелищем, и от этого становилось неприятно. Самому Солу, в общем-то, было все равно, но жалость к толстяку все-таки заставила его первым возобновить разговор, чтобы разрядить обстановку, созданную Терренсом, у которого не хватило ума перевести все в шутку, или просто продолжить вести себя непринужденно, вместо того, чтобы демонстрировать свой стыд.

— Я считаю, Филипп, что в каждой профессии существует неотъемлемая часть искусства, — заговорил Сол, отвечая на вопрос Филиппа о том, считают ли деятели искусства себя выше людей других профессий, который тот задал прямо перед срывом Терренса. — Искусство присутствует везде. Неужели тебе в зале суда не приходилось чувствовать настоящий восторг от исполнения своей партии, и неужели ты никогда не употреблял в своем отношении слово «искусство»?

— Разумеется, — ответил Филипп усмехаясь. — Но я имел в виду немного другое. Вернее, имел в виду ровно то, что спросил, просто ты неправильно понял мой вопрос. Я спросил о том, считаешь ли ты, что род твоих занятий действительно важнее всех остальных?

— Нет, я так не считаю, — ответил Сол, вовсе не настроенный впадать в рассуждения о чьей-либо значимости, тем более своей.

— Странно. А почему тогда занимаешься этим? — спросил Филипп и вновь усмехнулся.

Солу не понравился и сам вопрос, и еще его начинала раздражать постоянная манера Филиппа усмехаться едва не над каждой услышанной фразой.

— Не понял? — спросил Сол и потянулся к бокалу вина, чтобы скрыть свое раздражение.

— Просто мне кажется, люди, которые посвящают свою жизнь науке или искусству, несомненно, должны считать, что занимаются наиболее важным для общества делом. Если, конечно, они действительно посвящают свою жизнь делу. А не делают вид.

И, разумеется, усмешка.

Эшли бросила короткий взгляд на Сола, от которого этот взгляд не укрылся. И усмешка превратилась в насмешку.

Терренс, казалось, выпал из разговора, продолжая переживать свою трусость перед очной ставкой с поваром, и никак не старался оправдать свое поведение.

Филипп после последних слов последовал примеру Сола и тоже сделал глоток вина.

— В таком случае, я просто делаю вид, что посвящаю свою жизнь музыке, Филипп, — ответил Сол, чувствуя, что если его не провоцируют, то сам он может запросто себя спровоцировать, стоит начать задумываться о роли музыки в своей жизни.

— Я когда-то читал о тебе, Сол, — сказал Филипп, — и признаюсь…

— Обо мне, как и о других личностях, чья судьба схожа с моей, чаще всего пишут люди, не знающие обо мне ничего. Практически всегда.

— И все же, я хотел бы задать тебе вопрос, который возможно тебе не понравится.

— Так зачем его задавать? — засмеялся Сол, чувствуя, что этого человека можно вывести из себя с помощью его же оружия — смеха над каждым его словом. — Может быть, я расстроюсь, выйду из-за стола и затаю на тебя злобу. Хотя, я понимаю, что профессия адвоката откладывает свой отпечаток, и вопросы становятся неотъемлемой частью жизни.

— Я ни в коем случае не хочу тебя оскорбить, — сказал Филипп крайне серьезно, и Сол заметил тревогу, мелькнувшую во взгляде Эшли. — Я просто хочу хоть немного понять на твоем примере, почему с людьми происходит нечто подобное. С людьми одаренными и, несомненно, способными оставить след в истории.

— Мне нужно поклясться говорить правду и только правду? — вновь засмеялся Сол.

Филипп натянуто улыбнулся.

— Не нужно. Просто ответь: почему молодой человек, устроивший в двадцать три года фурор в лондонском Альберт-холле — стоит отметить еще в годы обучения в консерватории, — и в двадцать четыре года совершивший всеевропейское турне, в двадцать девять лет становится…

Филипп задумался, подыскивая слово, и Сол понял, что его хотят задеть.

— Посредственностью? — поспешил Сол задеть себя сам.

— Не совсем, — поморщился Филипп. — Человек с твоими достижениями, все же не может называться посредственностью. Но ведь тебе пророчили великое будущее, и вот я вижу тебя здесь, в месте для людей не очень счастливых. Разумеется, я предполагаю, что ты переживаешь о своей карьере, которая не оправдала всеобщих ожиданий.

— То есть, ты уже решил для себя, что я здесь именно в связи с упадком в профессиональной жизни? Почему не в личной?

Сол вновь засмеялся и посмотрел в сторону, но заметил, как Эшли не просто вскинула, а сосредоточила на нем странный, словно предостерегающий взгляд. Сол отметил, что подобные взгляды вообще плохо гармонируют с ее невинной внешностью, и выдают подобие волка в овечьей шкуре.

В этот момент Терренс что-то пробурчал себе под нос и отвлек внимание на себя.

— Терри, ты что-то сказал? — нарочито равнодушным тоном спросил Филипп.

— Нет, — процедил тот в ответ и лязгнул вилкой по тарелке, подбирая последние кусочки овощного гарнира. Его бунтующий дух, однако, был сломлен не до конца, о чем свидетельствовала большая часть индейки, оставшаяся нетронутой.

— Да нет же, я ведь сказал, что только лишь предполагаю, — вновь обратился Филипп к Солу.

— Так что ты хочешь узнать? — спросил Сол, внутренне пребывавший в высшей степени ошеломления от подобной бестактности, хоть и старался не показывать этого.

— Хочу узнать, как происходит перегорание. Ведь таких примеров масса. И в спорте, и в музыке, и в кино, и где угодно. Какие факторы влияют на это в первую очередь? Что мешает продолжать работать в том же духе, сеять те же семена и собирать тот же урожай?

Сол решил прекратить комедию. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и принял насмешливое выражение лица.

— Перегорание? — переспросил он, и заметил, что Филипп напрягся. Тогда Сол перевел взгляд на его жену, которая, в свою очередь, повернулась к мужу. — Честолюбие, Филипп. Уверен, что тебе знакома эта штука. Кусочек славы, деньги, а с ними и доступ ко многим запретным плодам. И честолюбие шепчет и шепчет, что эти плоды заслуженны и что их не просто можно, а нужно вкусить. Понимаешь меня? Вот я сижу за роялем на сцене и срываю шквал аплодисментов, да? Господи, как же я счастлив! Как же я крут и уверен в себе. Я еще не закончил играть концерт, но уже думаю о следующем, потому что этот наркотик незаменим и долго я без него не протяну; во всяком случае, в моменты этого кайфа кажется именно так.

Сол замечал, как лицо Филиппа мрачнеет все сильнее, и как на него просится гримаса злости. Терренс никак не мог прийти в себя. Чтобы не спровоцировать Филиппа на настоящую злость (а Сол не мог знать, просто это сделать или нет), он перевел взгляд в пространство между супругами и стал безучастно рассматривать портрет Карла Густава Юнга, висевший над камином.

— А потом… концерт заканчивается, — продолжал Сол. — И как-то незаметно ты оказываешься один. В номере отеля, в ресторане, а немного позже ты оказываешься одиноким везде. Но поначалу ты просто не понимаешь природу этого одиночества, потому что честолюбие еще не накормлено. И одни лишь концерты и пресс-конференции не могут его накормить. Нужен… грех, понимаешь? Честолюбие любит грех. И заметь, я говорю вовсе не о признании, я говорю именно о честолюбии. Раз ты спросил, я скажу тебе, вот только пусть Эшли заранее простит мне некоторые грубости. Ты знаешь, Филипп, невероятно круто трахать какую-нибудь девку просто потому, что ты в чем-то круче других. Вот сидишь ты в баре после концерта, рядом присаживается девушка, с виду приличная семьянинка, в очках в толстой оправе, в блузке, застегнутой на все пуговицы, в юбке ниже колен. Ты узнаешь, что она сегодня побывала на твоем концерте, и вот ты уже не в центре внимания всего зала, а в центре внимания одной отдельной пары глаз. И честолюбие твое начинает выть от голода. Образованная, приятнейшая собеседница, с которой ты обсуждаешь творчество Бетховена, психологический портрет Пьера Безухова, или что-то в этом роде. Смеешься с ней, вроде бы по-настоящему ее уважаешь, по крайней мере, так кажется. А чуть позже у этой примерной девицы расстегнуты все пуговицы на блузке, и она делает тебе роскошный минет в туалете этого же бара. Вот оно честолюбие, Филипп. И ведь ты далеко не всемирно известная рок-звезда, понимаешь? И тем круче. Ты думаешь, что тебя практически ничего не объединяет с повесами и развратниками, ты даже заставляешь себя думать, что твоя поклонница не имеет ничего общего с теми шлюхами, которые вьются толпами за смазливыми мальчиками, известными широкой публике. И тут же понимаешь, что гнильца у всех одна. Понимаешь как-то отвлеченно. Схватить эту девушку и отвезти к себе домой, трахать ее вдоль и поперек всю ночь и наслаждаться собственной ложью, которую ты будешь шептать ей, опьяненный вином, кокаином и сексуальным наслаждением. Я тебе честно признаюсь, Филипп, что подобные вещи в своей профессии я люблю ничуть не меньше концертов. И это один из десяти примеров, которые я мог бы тебе привести в качестве причины перегорания.

Сол замолчал и посмотрел на Филиппа. По мере того, как говорил, он хоть и не смотрел прямо в глаза своим собеседникам, но все же прекрасно видел, как бледнеют их лица. Сол понимал, что причина такой реакции, скорее всего, не только в излишней откровенности его рассказа, но и в некой задетой этим рассказом струне, натянутой в сознаниях супругов Райз. Хоть Сол и был наслышан, что Эшли здесь лишь в качестве поддержки для мужа, но как ему казалось, связь между Филиппом и Эшли была настолько сильной, что все демоны мужа без труда поселялись в голове жены. Сол был готов поклясться, что в то время как взгляд Филиппа был полон ужаса отторжения, то взгляд Эшли был полон голодного ужаса. Ужаса интереса.

Рассказ Сола, наконец, отрезвил и Терренса. Тот, в отличие от своих, как он выразился, темных приятелей, не выражал никакого ужаса, а просто слушал со здоровым интересом.

— Скажу честно, — первыми заговорил Терренс, — я бы тоже так делал. Рвал бы эти плоды один за другим. Телки, наркотики, выпивка — всего было бы в изобилии.

— И перегорел бы, как выразился Филипп, — усмехнулся Сол.

— То есть… — Филипп облизнул губы и потянулся к бокалу. Его рука немного дрожала. — То есть, ты хочешь сказать, что твою карьеру погубило обычное увлечение страстями?

— Я ведь сказал, что это лишь один из десяти примеров.

— Но почему ты привел именно этот пример? Настолько омерзительный.

— О, Филипп, в том-то и дело, что я привел тебе самый безобидный пример.

Эшли после рассуждения Сола о страсти к честолюбию, выглядела немного растерянной, и вдруг не совладала с эмоциями. Она резко повернулась и устремила на Сола пылающий огнем взгляд, который красноречиво свидетельствовал о ее желании узнать все неозвученные примеры. В этом взгляде было столько настоящей жажды, что теперь уже сам Сол растерялся. Он словно увидел перед собой добродетельную монашку, которой вдруг сказали, что бога нет, и она зря промаялась всю свою жизнь. Жажда эта была какой-то всеобъемлющей, лишенной первопричины, словно в незатейливых словах она услышала свое личное откровение.

В течение долгих пяти секунд Сол и Эшли не могли отвести друг от друга взглядов, не замечая, как лицо Филиппа становится похожим на белую стену.

— Что же, — натужно произнес он, чем заставил жену вздрогнуть. — Я действительно вполне утолил свое любопытство. Впрочем, как и голод. Спасибо за компанию, джентльмены.

Он встал из-за стола и направился к выходу из гостиной. Эшли пришла в смятение оттого, что муж ни слова не сказал в ее адрес, по сути, просто бросив ее одну. Несколько секунд она тревожно озиралась по сторонам, при этом боясь поймать взгляды Сола и Терренса. Затем неловкими движениями она отодвинула приборы, вышла из-за стола, едва не опрокинув стул, нечленораздельно пробормотала извинения и засеменила вслед за Филиппом.

— Что это было? — спросил Терренс, спустя полминуты.

Сол покачал головой.

— Похоже, я перегнул палку. Не стоило…

— Ты перегнул? — возмущенно перебил Терренс. — Этот сантехник едва ли не прямым текстом назвал тебя бездарным музыкантом, загубившим свою карьеру. Пошел он к черту.

— Сантехник?

— Я вообще удивился, что ты это терпишь, — не обратил внимания на вопрос Терренс. — Осадил его, и правильно сделал.

— Спасибо, Терри, — улыбнулся Сол. — Но все же стоит просчитывать варианты. Мне кажется, в моем рассказе они услышали что-то личное.

— Черт возьми, его почему-то не волновало, что он своими вопросами может задеть что-то личное в тебе. А ты просто рассказал ему то, что он хотел знать.

— Я соврал, Терри, — улыбнулся Сол.

— Да ладно? — Терренс выглядел расстроенным.

— Во всяком случае, отчасти.

— То есть девушка в очках, в блузке с пуговицами…

— Не думай об этом.

— Но гнильца ведь одна у всех?

— С этим не поспоришь, — покачал головой Сол, и добавил спустя полминуты раздумий: — А ты знаешь, кто действительно сумеет сделать просто сумасшедший минет, которого мы не видели ни в одной порнухе?

— Кто?

— Эшли.

Терренс медленно покачал головой.

— Мне тоже так показалось.

Оба медленно улыбнулись и засмеялись тихим циничным смехом, как смеются над тем, над чем, вроде бы, смеяться не следует.

                                           * * *

Пятый день. Пятый сеанс и вот уже Сол понимал, что не напрасно принял решение проверить эффективность методов доктора Майера на себе. Наконец он почувствовал, что на некоторые вопросы, которые ранее казались ему неразрешимым, ответы все же есть. И пусть эти ответы он найдет не сегодня и не завтра, само мысленное ощущение их присутствия, уже вселяло в него уверенность. А к чувству уверенности добавлялось еще и немного волнующее ожидание вечера с Наоми, хоть Сол и старался себя ограничить в каком-либо волнении относительно этого события. Но чем больше он старался это сделать, тем сильнее чувствовал вдохновение от предстоящей встречи с этим человеком и надежды узнать этого человека чуть ближе. Именно человеком, а не девушкой Сол называл Наоми про себя, и даже не понимал, почему так поступает, как и не понимал всего остального, что она заставляет его чувствовать. Сол понимал, что Наоми его привлекает, но как-то по-новому, как Сола еще не привлекала ни одна девушка. Он понимал, что ему доставляет огромное удовольствие наблюдать за ней, и что в эти моменты его съедает жажда прикосновений к ее телу, и что жажда эта если и носит сексуальный характер, то это характер такого секса, о котором Сол был совсем неосведомлен. А еще он понимал, что больше всего на свете не хочет обмануть эту девушку и доставить ей хоть какое-то огорчение, но ничего не мог поделать с тем, что на такой риск он уже пошел и назад свернуть просто не сможет.

Сегодня был ее одиннадцатый день. Оставалось еще семь. Там, на причале, она говорила, что чувствует прогресс, но что-то было не так. В свой пятый день Сол чувствовал себя совершенно другим человеком, хоть и допускал, что возможно это кратковременное чувство восторга. Но, тем не менее, ему впервые вовсе не хотелось сидеть в стенах своего флигеля и тихо ненавидеть и презирать всех вокруг себя. Попадись ему сейчас Терренс, он бы обязательно с ним поговорил, пошутил, посмеялся и предложил бы выпить вечером пива, если бы этот вечер уже не был занят. Может быть, завтра? Встретил бы он Филиппа, или Филиппа и Эшли (почему-то он не допустил мысли, что может встретить Эшли одну) обязательно бы извинился за свою вчерашнюю бестактность и попытался бы начать знакомство заново. Ему действительно сейчас хотелось жить в общем мире, а не в своем затхлом и забытом мирке, куда уже давно не поступал свежий воздух. Ему хотелось дышать общим воздухом, смотреть в небо вместе с миллионами других глаз, и говорить на языке души, понятном всему человечеству.

В Наоми этого заметно не было. Зато был заметен страх. И говорила она о страхе так, словно он был делом ее жизни, и Сол обратил на это внимание только сейчас. Все пациенты Майера боролись со своими страхами, но битва, в которой сражалась Наоми, казалась Солу самой жаркой. За одиннадцать дней ее страх не ослабел, не выпустил ее из своих когтей, не позволил покинуть ее затхлый и темный мирок. Возможно, она верила в свое исцеление, возможно, цеплялась за каждый отголосок этого исцеления, который слышался в ее сознании, но почему-то ему казалось, что Наоми далека от того, что должно было быть с ней у Майера на одиннадцатый день. И неприятнее всего Солу была назойливая мысль, что и он всего лишь отголосок, возможно, даже самый громкий, но, тем не менее, все-таки никак ни шаг вперед в ее жизни.

«Так, а что дальше?» — вдруг прозвучал в его голове вопрос. Сол прекрасно понимал, что мужская неопределенность — штука, крайне раздражающая женщин, способная даже перечеркнуть все первичные симпатии. И понимал, что у него осталось семь дней, даже меньше, чтобы покончить с этой неопределенностью и понять, чего он хочет от Наоми. Нет, не любви — это точно. Секса? Возможно. Но точно не любви, потому что с ней в жизни Сола все уже было решено и заклеймено печатью времени. А еще он знал, что те чувства, которые он испытывает рядом с Наоми, все-таки ему знакомы. Когда-то давно (вот только когда?) он уже переживал нечто подобное. Думая о Наоми, он чувствовал, как что-то шуршит в пыли его воспоминаний, как что-то просится на поверхность, натыкаясь на преграду всего знакомого и объяснимого.

Сол не спеша прогуливался по комнатам первого этажа особняка Майера, и понимал, что не заблудиться и понять свое местоположение ему помогают только окна, которые были далеко не во всех этих комнатах. По сути, единственным по-настоящему большим залом в доме была главная гостиная, где постояльцам подавали завтрак, обед и ужин. Но при выходе из гостиной начинался целый лабиринт различных помещений средней величины, свойственный постройкам викторианского стиля. Находясь в этом лабиринте, было трудно представить, как все это выглядело при планировке, и была ли вообще эта планировка, или дом строился на чистом вдохновении. Многие помещения были неправильной формы, с многоярусными потолками и полами. Из одной комнаты можно было попасть, например, в две смежных, причем в одну нужно было спуститься на несколько ступенек, а в другую, наоборот, подняться. Большинство из этих помещений представляли собой однотипные комнаты отдыха, убранные в классическом стиле, и преимущественно в красно-коричневых тонах. Основными предметами интерьера в них выступали наборы мягкой мебели, книжные шкафы, мягкие ковры на деревянных полах и причудливой формы люстры и светильники, в основном настенные. В тех комнатах, в которых не было окон, часто попадался камин, и именно они симпатизировали Солу более остальных, хотя камин в его флигеле немного раздражал его своей ненадобностью в летнюю пору. Иногда попадались карточные столы, а оказавшись в маленьком трапециевидном зале с низким потолком, Сол обнаружил и стол для бильярда. Кроме того, в этом зале его внимание привлекли два книжных шкафа, заполненные книгами в кожаных переплетах, примерно одного размера, на корешках которых не было никаких опознавательных знаков. Достав одну из них, под красивым переплетом Сол обнаружил пожелтевшие рукописные листы, полистав которые он понял, что перед ним то ли оригинал некой научной работы, то ли что-то вроде дневника наблюдений за небесными светилами. Сол поставил книгу на место и просмотрел еще две. Обе представляли собой нечто подобное, и обе также были исписаны вручную, только уже совсем другими почерками. Одна из книг, как понял Сол, была чем-то вроде сборников неотправленных писем некой пылкой женщины к своему возлюбленному, вторая и вовсе была на французском языке. Сол немного удивился такому собранию сочинений, которое, во-первых, должно было стоить немалых денег, а во-вторых, хранилось не в закрытой библиотеке или кабинете хозяина дома, а так запросто в обычной комнатке, из которой любой желающий, мог присвоить любую из этих книг.

Вообще книги попадались практически во всех этих помещениях, но помимо маленькой библиотеки с бильярдом, Солу попался и большой зал с двумя окнами с видом на озеро, служивший библиотекой для любителей художественной литературы. Здесь было около тридцати книжных шкафов выставленных вдоль трех стен: вдоль одной стены шкафы были заполненными классическими сочинениями, вдоль второй — научно-фантастическими романами, ну а третья секция была отдана под любовные истории и детективы.

Только теперь Сол задумался, не зря ли он поселился в отдаленном флигеле, и представил, насколько загадочным и интересным мог бы быть ночной вояж по этим закоулкам со свечой в руках. Многими из увиденных им помещений не пользовались вовсе (просто потому, что некому было пользоваться), и хоть во всем доме поддерживалась чистота, частенько Сол натыкался на полосы пыли. Также Сол обратил внимание на обилие портретов, и полное отсутствие пейзажей или сюжетных картин. Портреты же, которых Сол уже увидел не менее сорока, представляли зрителю вовсе не генеалогическое древо семьи доктора Майера, как это обычно бывает в подобных домах, а видных деятелей науки и искусства. Половину изображенных личностей он узнал (здесь были и Моцарт, и Диккенс, и Эйнштейн, и многие другие), а тех, кого не узнал, окрестил влиятельными людьми в мире психотерапии.

Из библиотеки Сол прошел в светлую гостиную, которую называли малой, и которая была самым обжитым помещением после большой гостиной и спален, располагавшихся главным образом на втором этаже. Эта малая гостиная, предназначенная по умолчанию для вечерних посиделок после ужина, находилась в правом крыле здания, к которому примыкали уже достроенные позднее хозяйственные постройки. Сол знал, что боковая дверь этой гостиной ведет в небольшой коридор с двумя окнами с каждой стороны, который соединял жилой комплекс с хозяйственным, и знал, что за этим коридором начинаются владения Маттео.

Этот мрачный пожилой мужчина поначалу ничем не заинтересовал Сола, но после позавчерашнего разговора с Наоми он решил понаблюдать за ним внимательнее. Сделать это было сложно, поскольку Маттео в здешних краях был абсолютным чемпионом по нелюдимости, оставляя далеко позади даже Наоми. Высокий, сутулый и худощавый, с редкими седыми волосами и черными как смоль глазами, с морщинистым лицом, орлиным носом и длинными руками, в которых чувствовалась немалая физическая сила — он идеально подходил на роль главного злодея, если бы все происходящее в усадьбе было сюжетом для голливудского фильма ужасов. Целый день, от рассвета и до заката он был чем-то занят — что-то чинил, строил или облагораживал, ухаживал за животными или подстригал траву и живые изгороди. Вот только Солу теперь хотелось думать, что вовсе не от фанатичной работоспособности проистекала эта активность. Хотелось думать, что человек, который побывал в психиатрической больнице, и который, наконец, нашел успокоение в заведении Фридриха Майера, так и не смог сбросить какой-то страшный груз. И бесконечный труд — это не что иное, как способ ослабить давление этого груза.

Вчера, с просьбой о кресле-качалке, Сол нашел Маттео у входа в его мастерскую. Мужчина не показался ему грубым или злобным, напуганным или раздраженным. Он показался Солу просто уставшим. Он вежливо поздоровался, и поспешил выполнить просьбу Сола, при этом, правда, не прибегая к ненужным фразам приличия, и ограничившись только фактами. Тем не менее, Сол успел заметить, что ему очень некомфортно смотреть в глаза Маттео, в которых на фоне усталости сиял какой-то странный холодный огонек чего-то… действительно маниакального. Уходя со своим креслом, он обернулся и увидел, как этот рано состарившийся мужчина продолжает смотреть ему вслед, и какая-то нехорошая мысль пронеслась у Сола в голове, не имевшая четкой формы и больше похожая на предчувствие.

В этот раз Сол поначалу не намеревался набиваться в компанию к Маттео, и через малую гостиную вышел на задний двор усадьбы. Тем не менее, Маттео тут же попался ему на глаза. Он был занят на небольшом скотном дворе, который находился в самом конце усадебных построек, примыкавших к дому, и служил жилищем для нескольких десятков кур, трех или четырех коз, обитавших там под охраной двух немецких овчарок. Сол закурил и подумал, о чем все-таки можно заговорить с этим человеком, который явно не расположен к общению с людьми, но расположен к общению с собаками, одна из которых норовила лизнуть ему лицо, пока он насыпал ей порцию пищи.

Решив не заострять внимания на тонкостях характера Маттео, Сол посчитал верным заговорить с ним как с человеком, о котором ему совершено ничего неизвестно, и которого он видит как бы в первый раз. Минут пятнадцать Маттео возился с животными, не замечая Сола, после чего вышел за ограду, нагруженный опустевшими посудинами, и двинулся в сторону входа в помещение, по всей видимости, служившего чем-то вроде кухни для животных. Дождавшись, когда Маттео скроется за синей деревянной дверью, Сол прошел следом и постучал.

— Добрый день, Маттео, — поздоровался Сол, когда тот открыл незапертую дверь и посмотрел на непрошеного гостя с удивлением и недоверием.

— Здравствуйте, господин Кеин. Чем могу помочь? Что-то не так с креслом?

— Нет-нет, все в порядке с креслом, не волнуйтесь. Просто я немного обживаюсь и знакомлюсь с особенностями местного быта.

Такой ответ, казалось, нисколько не удовлетворил Маттео, в напряженном взгляде и выражении лица которого Сол прочитал оттенок нетерпения. Словно Маттео куда больше удовлетворил бы ответ о сломанном кресле, чем намек на пустую болтовню и трату времени.

— Здесь я готовлю еду нашим животным, — как бы упреждая вопрос Сола, прокомментировал Маттео.

— Можно взглянуть?

— Не думаю, что это окажется для вас интересным, господин Кеин.

— Да ладно вам! Я пять дней потратил на акклиматизацию, и только сегодня во всей полноте впервые ощутил всю прелесть усадьбы. И кто как не вы сможет рассказать мне о ней что-нибудь интересное, — без ложного воодушевления, но, все же стараясь выглядеть заинтересованным, ответил Сол.

— Если вы хотите узнать историю дома, вам стоит поговорить с Луизой, господин Кеин, — прохладно ответил Маттео, по-прежнему стоя в дверном проеме.

— Почему же? Она живет здесь дольше вас?

— Нет. Просто она лучше меня осведомлена в подобных вопросах. Живем мы здесь одинаковое количество времени.

— Как долго? — спросил Сол, не успев подумать о степени приличия такого вопроса.

— Около двадцати пяти лет, — ответил Маттео после недолгой паузы.

— Двадцать пять?!

Сол покачал головой, не зная, что еще сказать, хоть понимал, что говорить необходимо, так как молчание в данной ситуации было в пользу Маттео, который мог просто сослаться на занятость.

— Вы можете найти ее сейчас в гостиной, как мне кажется, — подтверждая догадку Сола, Маттео сделал шаг назад и подтолкнул вперед дверь.

— Успею, — ответил Сол, и нагло шагнув вперед, заглянул через плечо Маттео. — Ничего себе, — добавил он, заметив идеальный порядок, никак не соответствовавший сараю. — На кухне ресторанов порой не так чисто, как здесь.

Такой комплимент нисколько не расположил Маттео, на хмуром лице которого отразилась досада, словно он понял, что просто так не отделается, и придется некоторое время потерпеть нежелательную компанию.

— Знаете, однажды в Париже я стал свидетелем очень неприятной сцены. Я завтракал в ресторане и на моих глазах в ресторан этот зашел местный работник, и он то ли не заметил меня, то ли не принял в расчет. В общем, он подозвал официантку, сунул ей в руки коробочку по типу зубной пасты и попросил отнести это на кухню. Вот только я успел заметить, что коробочка эта была средством от тараканов.

— И вы не подумали, что, скорее всего, это была мера предосторожности, а сразу сделали вывод, что тамошняя кухня кишит тараканами? — спросил Маттео, когда Сол замолчал в ожидании реакции.

Выдержав еще одну паузу, Сол глуповато улыбнулся и покачал головой.

— Честно сказать, да. Я так и подумал.

В черных глазах Маттео сверкнул, как показалось Солу, недобрый огонек. Тем не менее, лед тронулся, и Маттео, отстранившись от двери, позволил Солу войти.

— Посмотрите в тот угол.

Сол посмотрел в указанном направлении, где рядом с аккуратно составленными пакетами птичьего корма стоял капкан для грызунов.

— Что вы видите?

— Капкан, — ответил Сол.

— А крысу или мышь видите?

— Нет.

— Тогда может мне стоит убрать капкан?

В тоне Маттео не было ни капли шутливости, равно как и ни капли презрительной иронии. В его тоне не было вообще ничего, что могло бы помочь правильно истолковать смысл его реплик.

— Я думаю, не стоит, — улыбнулся Сол.

— Но если бы вы увидели, что я иду сюда с капканом, вы бы, несомненно, подумали, что здесь полно крыс и мышей, я вас правильно понял?

— Возможно, — усмехнулся Сол.

— Но, в то же время, ни разу не заметив меня с капканом, вы и не задумались о том, что здесь могут быть крысы?

— Правильно.

Сол не знал, доставляет ли его собеседнику удовольствие эта сцена учителя и бестолкового ученика, но учитывая, что данная ситуация позволяет вести хоть какой-то диалог, был склонен считать свою тактику правильной.

— И все-таки, увидьте вы меня с капканом, скорее всего, вам бы не захотелось сюда зайти?

— Не могу сказать наверняка.

— Но вам ведь больше не хотелось посещать тот ресторан?

— Но так ведь я и не собираюсь питаться вместе с вашими животными, — засмеялся Сол, и заметил на лице Маттео что-то отдаленно напоминающее улыбку.

Тут же Сол проследил за взглядом мужчины и увидел на столике в другом углу недоеденный сандвич и чашку.

— В принципе, учитывая безукоризненную чистоту, я бы не побрезговал здесь перекусить, — прокомментировал Сол.

— И все-таки, господин Кеин, как вы думаете, для чего здесь стоит капкан?

— Я думаю, он здесь для того, чтобы непрошеный гость, для которого этот капкан предназначен, вошел сюда, но больше не вышел.

— Замечательно. Но, несмотря на это, вы бы не побрезговали перекусить здесь, я вас правильно понял?

— Абсолютно.

— Так вот, господин Кеин, самое интересное, что, по крайней мере, раз в три дня, капкан срабатывает.

— Вот как! — Сол удивленно вскинул брови и вновь заметил какой-то странный огонек в глазах Маттео. — То есть… я правильно сделал, что покинул тот ресторан? И мои подозрения о тараканах на кухне были оправданы?

— Не могу этого знать точно, господин Кеин. Я могу только утверждать, что при отсутствии средства от тараканов они бы, несомненно, поселились на той кухне. Как и при отсутствии капкана здесь поселились бы грызуны. Вот что я хотел сказать вам: истинный смысл увиденного или услышанного вами, очень часто трактуется реальностью не в вашу пользу.

— Неплохо вы меня на место поставили, Маттео, — сказал Сол, в надежде польстить тому.

— Я ни в коем случае не пытался оскорбить вас, — ответил Маттео и, опустив взгляд, подошел к высокому крану, торчавшему из стены над широкой раковиной. Пустив воду, он поставил под струю грязную кастрюлю, из которой ранее насыпал еду собакам, и оставил отмокать.

— У вас широкий спектр работы здесь, не так ли?

— Да, — коротко ответил Маттео, надрезая ножом пакет птичьего корма и пересыпая его в широкую миску.

— Официально ведь вы дворецкий?

— Что-то вроде того. А также садовник, ветеринар, столяр, электрик и так далее.

— Похвальная самоотдача.

Маттео искоса взглянул на Сола, встал, отряхнул руки о свой синий халат и замер, глядя в пустоту.

— Я многим обязан этому дому, — произнес он спустя полминуты, когда Сола уже начала смущать его неподвижность. — Если бы не доктор Майер, не быть мне человеком.

— В каком смысле?

— Да в самом прямом смысле, — ответил Маттео и посмотрел на Сола так, что у того мороз прошел по спине.

Сол всегда считал, что похожие на Маттео люди — замкнутые и внешне даже отталкивающие, — являются такими только на первый взгляд, а при более близком знакомстве обнаруживают немалое духовное развитие и умение сопереживать. И уж точно не являются потенциальными злодеями, каковыми их рисует воображение. Но в последнем взгляде угольных старческих глаз Маттео было столько какой-то пугающей дикости, что Солу стало действительно не по себе в этой комнатушке с висящими на стенах ножами и топорами.

— Так… а кем бы вы были? — неуверенно улыбаясь, спросил Сол.

— Да вот именно тем, кого вы только что испугались, господин Кеин, — ответил Маттео, возвращая себе бесстрастное выражение лица.

Взяв тряпку и смочив ее водой, он повернулся к Солу спиной и принялся протирать массивную двухконфорочную электроплиту и старый холодильник, которые стояли у той же стены, где была раковина и стеллаж с разделочными инструментами.

— Вам хотелось меня напугать? — спросил Сол, понимая, что разговор уже клонится куда-то не туда. Кроме того, он понимал, что ему лучше и вовсе оставить Маттео одного, поскольку не знал на какие мысли способно спровоцировать человека с подобным прошлым то, что Солу казалось вполне безобидным общением.

— Нет, господин Кеин. Я предпочел бы не смущать людей своими недостатками.

— Вы нисколько не смутили меня, Маттео, — ответил Сол. — И вы не производите впечатления человека, которого стоит бояться.

— Тем лучше.

— На самом деле, я даже Луизу побаиваюсь больше, — засмеялся Сол.

— Отчего же? — не обнаруживая веселости и не оборачиваясь, спросил Маттео.

— Не знаю. Чувствуется в ней какой-то авторитет… или самолюбие, которое она старается замаскировать за своим кротким видом. Двадцать пять лет. Это же сколько психов она здесь повидала, — сказал Сол, и только сказав это, понял, что перегнул палку.

Видимой реакцией Маттео стали более отрывистые и энергичные движения тряпкой.

— Здесь не так много психов, господин Кеин. В основном люди заблудившиеся. Люди, которым нужна рука помощи. Рука проводника из мира собственного в мир общий. Доктор Майер заслужил чести называться таким проводником.

— Я так выразился, поскольку сам себя чувствую именно психом.

— Зря вы так думаете, господин Кеин.

— Почему? — спросил он.

Маттео не ответил сразу. Закончив с протиранием, он спрятал тряпку в карман халата, повернулся к Солу, и, опершись о холодильник, скрестил длинные жилистые руки на груди.

— Вы не псих, господин Кеин.

— Это радует, — усмехнулся Сол.

— Вы, как раз, ярко выраженный представитель человека, заблудившегося в своем собственном мире. А мир собственный — это ад. Это всегда ад, если бродить по нему с излишним интересом. Заглядывая во все закоулки, убирая паутину из всех углов, разговаривая там с каждым незнакомцем и соглашаясь пропустить с этими незнакомцами по паре рюмок.

— Разве в мире собственном могут быть незнакомцы?

— Их там гораздо больше, чем в мире внешнем, господин Кеин.

Сол усмехнулся.

— А другие, которые сейчас вместе со мной находятся в усадьбе? Есть психи среди них?

— Я не сплетник и не психиатр, — покачал головой Маттео, глядя на Сола в упор. — Меня не интересует чужая судьба, и я не стану копаться в чужом грязном белье.

— Вы зря так плохо думаете обо мне, Маттео, — покачал головой Сол. — Я тоже не испытываю страсти к сплетням, не обращаю на них внимания, так как нередко становился их жертвой, и всегда обхожу их стороной. И свидетельством тому мое стремление узнать вас лично.

Откровенность Сола вызвала на лице Маттео еще одно подобие улыбки.

— Внешний мир — это самый благодатный дар, господин Кеин. И я счастлив каждому рассвету и закату в этом мире. Счастлив просто сознавать себя его частью, счастлив приносить людям пользу. Да, пусть я простой служащий в отдаленной усадьбе, но только здесь я и смогу быть счастливым. Мой собственный мир — это проклятье, о котором никому не следует знать, и здесь истинную правду о нем знает только доктор Майер. Могу вам сказать только одну вещь, понимание которой может вам помочь в будущем: тот ад, который я нашел в себе, для меня неотличим от ада всеобщего, от ада религиозного, понимаете меня, господин Кеин? Мой ад и ад для всех — это одно и то же. И если вас когда-нибудь постигнет подобная ассоциация — горе вам.

— Спасибо, я учту.

Маттео кивнул, затем вынул из отверстия между плитой и холодильником большую разделочную доску и бросил ее на пол.

— У вас есть дети, господин Кеин? — спросил Маттео, снимая со стеллажа топор и ножовку.

— Нет. А у вас?

— Нет.

— А почему вы спросили о детях?

— Просто… живя здесь практически безвылазно, я почти забыл, как они смеются, как играют, даже как выглядят. Почти забыл, как выглядит жизнь на ее рассвете, как выглядит плодородная почва, которая обязательно взрастит то, что было в нее заброшено.

Маттео бросил на пол топор и ножовку. Топор отскочил к самым ногам Сола, едва не угодив по пальцам.

— Никогда не задумывался о подобном. Но вообще, думаю, что вы правы, и хотя бы просто видеть детей необходимо.

— Во внешнем мире, — пробормотал Маттео, повернувшись к Солу спиной и открыв холодильник.

Сол не был уверен, что правильно расслышал, и не стал комментировать эту фразу.

— Мне кажется, что Луиза меня невзлюбила, — усмехнулся Сол, не найдя другого варианта для продолжения беседы.

— Не надумывайте, господин Кеин, — ответил Маттео, закрывая холодильник и кладя на доску две замороженные кости.

— Надеюсь, что вы правы. А вам не тяжело работать со столь сложным человеком? — бесцеремонно спросил Сол.

— Нисколько. Мы с Луизой питаем друг к другу глубокое профессиональное уважение. И она совсем не сложный человек.

— Значит, я ее неправильно понял, — покачал головой Сол и подтолкнул носком кроссовка топор в сторону разделочной доски.

— Может быть, — усмехнулся Маттео, поднял топор и провел пальцами по лезвию.

— Луиза тут по той же причине, что и вы? — догадался Сол.

— И нам не приходится закрывать глаза на недостатки в каждом из нас. Мы научились их принимать. Понимаете меня, господин Кеин? Мы с ней в одной упряжке. Уверен, что и в вашем окружении есть такой человек, который если и доставляет вам некоторые неудобства, но вы никогда и не при каких обстоятельствах не сможете от него отказаться, поскольку связаны с ним узами какого-то… проклятья, скажем так.

— Вы даже не представляете, насколько вы правы, Маттео, — медленно произнес Сол и не смог прогнать воспоминание, которое так живо было спровоцировано замечанием Маттео. Воспоминание о ночи в Лондоне, когда опьяненный самой жизнью он лежал в шелковой постели, обставленной цветами, бутылками шампанского и свежими фруктами, а грудь его ласкали золотистые кудри самой прекрасной и желанной девушки на всей планете. Той, которая стала его проклятьем и камнем, неумолимо тянувшим его ко дну. Камнем, который он просто не мог сбросить со своей шеи.

— Не судите ее строго, господин Кеин.

— Теперь я определенно изменю свое отношение, Маттео, — ответил Сол и понял, что больше не хочет продолжать разговор, да и в наблюдении того, как старик будет разделывать кости для собак, не было уже ничего интересного. — У Луизы тоже нет детей?

— Нет, — покачал головой Маттео, и опустился на одно колено. — Детишки обошли это место стороной.

Тут глаза Маттео как-то странно округлились, он взял в правую руку топор, и занес его над головой.

— Детишки обошли стороной, — повторил он и обрушил топор на говяжью кость.

Солу вдруг стало жутко, и он вышел на улицу. Закурив, он двинулся к входу в малую гостиную, через которую и попал на улицу, издали наблюдая за флигелем Наоми, в который он был приглашен на сегодняшний ужин. Вот только настроение его немного ухудшилось после разговора с Маттео, и разыгравшейся под конец этого разговора памятью. Сделав очередную затяжку, Сол задержал внимание на пальцах своей правой руки, затем зажал сигарету в зубах, растопырил перед лицом пальцы обеих рук, и вновь позволил своей тайной и ужасной мысли полностью овладеть его разумом.

— Если бы не вы, ничего этого бы не было, — процедил он сквозь зубы.

«Успокойся. Просто успокойся, — тут же заговорил он сам с собой. — Просто выброси все это из головы».

Миновав свой предыдущий путь и оказавшись в главной гостиной, Сол, как и ожидал, застал в ней Луизу, приютившуюся в кресле с книгой в руках. Выражение скрываемого ехидства на ее лице сейчас было написано даже ярче, чем в те моменты, когда она выводила Сола из себя.

— Добрый день, Луиза.

— Ах, господин Кеин! — воскликнула женщина и вскочила, положив книгу на столик обложкой вверх. — Я не заметила, как вы вошли.

— Я вас напугал?

— Нет, что вы, я просто увлеклась чтением, — Луиза взглянула на книгу, и на губах ее мелькнула злорадная улыбка, когда Сол сосредоточил внимание на обложке «Бесов» Достоевского.

— Почему-то я думал, что весь Достоевский уже вами прочитан, — съязвил Сол. — Как и Толстой, Шекспир, Диккенс.

— Третий раз, господин Кеин.

— Что?

— «Бесов» я читаю третий раз.

— Я должен был это предугадать, — усмехнулся Сол. — Ну, ладно. Я хотел поговорить насчет ужина.

— Я была обеспокоена вашим отсутствием утром, господин Кеин. Надеюсь, я поступила правильно, распорядившись подать вам завтрак во флигель, как и ранее.

— Да, спасибо большое, Луиза. Утром я хотел прогуляться вдоль берега озера, и это здорово меня приободрило.

— Я тоже обожаю одинокие прогулки по утрам, господин Кеин. Странно, что мы с вами до сих пор не встретились у озера. Это было бы достаточно символично, учитывая нашу с вами общую предрасположенность ко всему прекрасному. Ради бога, простите мне подобное выражение.

— Так вот, что касается ужина, Луиза, — не найдя ничего символичного в их возможной встрече у озера, продолжил Сол.

— Нет, давайте начнем с обеда, господин Кеин, — вновь перебила Луиза.

— С обедом все просто, и обедать я буду у себя. А вот ужинать я буду во флигеле Наоми Рейн, так что попрошу вас распорядиться подать к ней ужин на двоих.

Сол думал, что его просьба произведет на Луизу немалое впечатление, но ошибся, поскольку женщина не проявила никаких внешних признаков удивления.

— Я вас поняла, господин Кеин, — еще более официальным тоном сказала экономка, и даже лицо ее стало менее ехидным, а голова словно вытянулась из плеч, куда она обычно была зажата. — Сегодня на ужин итальянская паста с говяжьими отбивными, из закусок салат из сардин, острый салат с сыром, на десерт вишневый пирог или банановое мороженое. Я готова выслушать любые ваши особые пожелания.

— Да нет никаких особых пожеланий. Десерт пусть подадут и тот, и другой, по одной порции, вот собственно и все.

— Как же все, господин Кеин. Вино? — Луиза достала из кармана своей рубашки блокнот и ручку.

— Ах да, разумеется.

— Какое?

— Красное? Хорошее, — Сол немного занервничал.

— У нас нет плохого вина, господин Кеин. Сухое или полусладкое?

— Полусладкое.

— Одну бутылку, правильно?

— Две, — сказал Сол, и впервые заметил мелькнувшее на секунду в глазах Луизы уже привычное и понятное ему злорадство.

— Свечи?

— Что, простите?

— Свечи нужны? Ужин будет романтическим?

— Нет, исключительно дружеским.

Официальный тон и прямая осанка Луизы раздражали едва ли не сильнее, чем ее привычное мельтешение. Сол чувствовал, что эта женщина неизменно оказывает на него какое-то странное давление. Он не боялся ее, и понимал, что, в крайнем случае, может и отчитать ее, да и просто послать к черту. Другое дело, что он также понимал, что сделать ему это будет сложнее, чем, например, самой Луизе сделать то же самое в его отношении.

— Может, тогда одну бутылку вина? — спросила Луиза.

Внутри Сола все заклокотало от бешенства. Он понял, что если сейчас не ответит подобающим образом, то просто опозорится.

— С каких пор моя алкогольная норма перешла в вашу компетенцию, Луиза? — жестко спросил он.

— Господин Кеин, я не хотела…

— Если бы вы не хотели, вы не сказали бы подобную глупость. Вам не кажется, что вы довольно часто забываетесь и позволяете себе слишком вольные умозаключения?

— Прошу прощения, господин Кеин, я прислушаюсь к вашему замечанию, — ответила Луиза и опустила взгляд.

Сол, впрочем, не почувствовал особого удовлетворения от ее покладистости. У него было парадоксальное ощущение, словно он нагрубил человеку, который наименее заслуживал его грубости. Возможно, виной тому была свежая информация, полученная от Маттео, возможно, опять же, некое давление, которое Сол ощущал от этой женщины. Давление, чем-то напоминающее ему материнский авторитет.

— Я буду признателен вам. Надеюсь, что не оскорбил вас своими словами.

— Нисколько, господин Кеин, — прощебетала Луиза, возвращая свою голову на привычное место — глубже в плечи. — Возможно, я действительно немного забылась, стараясь в течение этих дней выразить вам свое глубочайшее почтение, как видному деятелю искусства. Ради бога, простите мне подобное выражение.

«Вот тварь» — процедил Сол, прекрасно понимая, что ее фирменное «ради бога, простите мне подобное выражение», применяемое вроде бы не всегда в тему, а потому не зависящее от контекста даже для нее самой, сейчас было сказано с холодным расчетом. «Как видному деятелю искусства. Ради бога, простите мне подобное выражение». Сол недоумевал, что плохого он мог сделать этой особе, отчего попал в такую опалу.

— Вот и славно, — с усмешкой, которая далась ему совсем нелегко, ответил Сол. Сначала он хотел сказать: «Прощаю вам подобное выражение», но вовремя сообразил, что тем самым вручит Луизе медаль победителя. Сам Сол был вполне согласен на ничью.

— Я поняла все относительно ужина, и ваша просьба будет исполнена в точности.

— Спасибо, — ответил Сол и зашагал в сторону двери, ведущей на задний двор.

                                           * * *

— Так и ответил? — спрашивала Наоми с улыбкой.

— Ага.

— И что она? Не прикрикнула, что вовсе вина не даст, если будешь плохо себя вести?

— Ты думаешь, я ее хоть немного смутил? — усмехнулся Сол, и рассказал девушке о меткой фразе Луизы относительно видного деятеля искусства, чем заставил ее звонко рассмеяться.

— А она хороша, не так ли?

— Более чем. Не понимаю только, почему она на меня зуб точит.

— Теперь точно жди сплетен о нашем романе, — немного смущенно произнесла Наоми, заканчивая последние приготовления на небольшом столике, который она поставила в центре комнаты.

— Тебя волнуют подобные сплетни? — усмехнулся Сол.

— Не особо, — пожала плечами девушка. — А тебя?

— Честно сказать — да.

— Почему? — Наоми вскинула на него немного удивленный взгляд.

— Я хотел бы подобных сплетен, — сказал Сол.

— Прекращай это, — вновь смущенно произнесла Наоми и жестом пригласила Сола садиться.

— Ты выглядишь превосходно, — улыбнулся он, садясь за стол.

— Прекращай, я сказала. Правда, не надо, — Наоми серьезно посмотрела Солу в лицо, словно подтверждала свою просьбу, но, тем не менее, когда садилась в кресло, мимолетно улыбнулась, что не укрылось от острого взгляда ее гостя.

Сол видел, что Наоми приготовилась. Комнатка ее дышала домашним уютом. Занавески на окнах, покрывало на кровати, косметические принадлежности на комоде, даже расположение розовой свиньи и синего бегемота в изголовье кровати — все выдавало заботливую аккуратность, которая, впрочем, не ассоциировалась с маниакальной педантичностью. Сол знал, что переступил порог личной территории Наоми, и при этом наблюдал в себе двойное чувство: с одной стороны, ему казалось, что он уже привычен и приучен к этому уюту, с другой стороны, он ощущал, что еще никогда не пребывал в столь приятной обстановке — ни в роскошных отелях, ни в гостях, ни даже в родном доме, и уж тем более, в своей квартире в Касте.

Еще более Солу польстил внешний вид девушки. Сам он перед тем, как отправиться к Наоми, разумеется, тоже достал из сумки чистую футболку и джинсы, но прибегать к более тщательным приготовлениям не стал, полагая, что излишняя помпезность может смутить девушку. Наоми тоже явно не готовилась к грандиозному событию, и выглядела всего лишь хорошо, и немного эффектно. Во всяком случае, Сол впервые увидел ее с легким макияжем и осознанно отметил, что губы девушки, сиявшие бледным оттенком красного, его влекут. Одета Наоми была в светлые джинсы и черную рубашку — красиво гармонировавшую с ее черными волосами, — с рукавами чуть ниже локтя, открывавшими тонкие запястья.

Сол заходил к Наоми еще утром, но на его предложение прогуляться вдоль озера девушка ответила отказом, мотивировав его тем, что не стоит докучать друг другу накануне ужина, который было решено провести именно во флигеле Наоми. Сол почему-то не сомневался, что будет именно так. Наоми куда комфортнее чувствовала себя в собственных стенах, где бы эти стены ни находились, а кроме того, впустить чужого человека на свою территорию было для нее своеобразным актом глубочайшего доверия — Сол это чувствовал. Со своей стороны он тоже был рад, что не придется принимать девушку в своем неуютном и далеком от чистоты местном жилище.

— Я попросил на десерт один кусочек пирога и одну порцию мороженого, — сказал Сол, нарушая немного затянувшееся молчание, и разливая в бокалы вино из заранее откупоренной бутылки. — Ты что будешь?

— Пирог, пожалуй. Я вот только не знаю, съем ли я целую отбивную. Выглядит великовато.

— Есть тост?

— Да ладно тебе, тосты еще тут произносить. Ты с Терренсом или с Райзами произносил тосты? — улыбнулась Наоми, и Сол понял, что она старается либо нивелировать все моменты, намекающие на исключительность этого вечера, либо старается спровоцировать именно его на признание этого вечера исключительным.

— Тогда за тебя, — сказал Сол и сделал глоток.

— Спасибо, — ответила Наоми и последовала его примеру. — Нормальное, да?

— Да, ничего вроде.

— Я бы три попросила.

— Я тоже думал о трех, — засмеялся Сол. — Просто если уберем две, точно еще захочется.

— Ты вином часто напивался?

— Бывало. Помню, лет пять назад, на пике своей карьеры, у меня было три свободных дня в Будапеште, и вместо того, чтобы погулять по одному из самых живописных городов Европы, я купил себе бочонок вина в двадцать пять литров, и приговорил его за три дня и три ночи.

— Ты шутишь? — Наоми округлила глаза и остановила вилку у рта.

— Нет, — улыбнулся Сол.

— Двадцать пять литров за трое суток — это вообще как?

— Понятия не имею, честное слово. Но оно лилось как вода, и никогда после я столько не выпивал. Это был единичный случай, который навсегда вошел в мою личную историю.

— У тебя же печень могла отказать.

— Может быть. Но в то время у меня был крепкий и стабильный моральный фон. Я не был так морально отягощен, и все мои проблемы, в принципе, меркли по сравнению с уверенностью в себе, в своем будущем. Потому и вино лилось. Но вот концерт во Франкфурте после выхода из этого маленького запоя я помню очень хорошо.

— Почему ты так скромен? — спросила Наоми после того, как Сол замолчал.

— Разве?

— Да. Когда речь заходит о твоих успехах, у меня такое ощущение, что тебе неприятно о них говорить. Может быть, это и не скромность вовсе?

— Наверное, нет, — ответил Сол и взял паузу, чтобы прожевать порцию пасты.

— Будапешт, Франкфурт, двадцать пять литров вина — мне просто дико это слышать, в хорошем смысле, потому что я даже близко не была рядом с таким успехом.

— Просто… все изменилось, и я уже совсем не тот, кем был в ту пору. И если в ту пору я был одним из самых перспективных пианистов своего поколения, и если тогда у меня не было недостатка в гастролях, и все это едва после выпуска из консерватории, то сейчас я уже на задворках, и на плаву меня держат только отзвуки тех успехов. Но скоро и они стихнут, и тогда место мне в каком-то заурядном оркестре или вовсе в музыкальной школе.

— Как это все случилось?

— Как-то странно, — Сол перестал есть, отложил вилку и откинулся на спинку кресла.

Вопрос девушки вызвал в его памяти волну приятных воспоминаний о своем пути, а Сол уже давно не испытывал приятных воспоминаний о своем прошлом. Он сосредоточил взгляд на вечерних сумерках, пробивавшихся сквозь тонкую синюю занавеску на окне, и в какой-то общей картине вспомнил свои юношеские годы, наполненные музыкой, страстью мечтаний и их будущих свершений, постоянной усталостью от тренировок и дисциплины. Такой приятной усталостью, без которой, наверное, не бывает полноценной жизни.

— Сначала было тяжело, — вновь заговорил Сол с непроизвольной улыбкой на лице. — Потом первые плоды, уважение, пророчества блестящего будущего, бесконечная мотивация и вера в себя. Какая-то пугающая работоспособность… по крайней мере, сейчас она мне кажется пугающей, — засмеялся Сол и вновь посмотрев на девушку, увидел, что она тоже откинулась на спинку кресла и смотрит на него с грустной улыбкой. — Ну, а потом этот конкурс молодых талантов в лондонском Альберт-холле, на последнем курсе консерватории, и несмолкаемые аплодисменты от лучших пианистов современности, от членов королевской семьи. Господи, я ли это был?

— Ты занял там первое место?

— Да. Эйн стал четвертым.

— Ты рано звезду поймал?

Сол пожал плечами.

— Не знаю, Наоми. Правда, не могу тебе сказать, когда произошел надлом. Если бы знал, то не был бы здесь. Три года между двадцатью тремя и двадцатью шестью, словно в дымке. И вроде бы все начиналось так хорошо, и не было видимых причин все испортить, но… все испортилось.

— Это не усталость?

— Нет. Разумеется, первое время я все списывал на усталость, но потом этот самообман перестал помогать. И… — Сол горько засмеялся и покачал головой. — Если бы я хотя бы точно знал, что мне все это не нужно, то всем моим проблемам пришел бы конец, но, черт возьми, я этого не знаю. Я не знаю, хочу я быть музыкантом или нет? Не знаю — музыкант я или нет?

Сол взял бокал и выпил его до дна.

— Я выгляжу жалко?

Наоми отрицательно покачала головой и тоже немного выпила.

— Нет. Искренность чувств никогда не выглядит жалкой.

— Это хорошо. Я не хочу, чтобы ты жалела меня.

— А чтобы гордилась?

— Не сейчас, — серьезно ответил Сол. — Не таким мной.

— Но я горжусь тобой и таким. И тем, который покорял своей игрой королевскую семью, хоть я его и не знала. Что ты играл там?

— В Лондоне?

— Да.

— Финальным аккордом была двадцатая соната Шуберта.

— Надо будет послушать.

— С трудом это представляю, — засмеялся Сол и указал на плакат Ramones.

— Ой, не выделывайся, — скривилась и одновременно улыбнулась Наоми. — Они классные.

— Надо будет послушать.

— При всем уважении, мне кажется, что классическая музыка преимущественно скучна.

— Нет, это не так, — Сол вновь посмотрел в окно. — Да и неправильно называть ее классической в широком смысле слова, но я не буду вдаваться в подробности о периодах барокко, классицизма, романтизма, модернизма. Эта музыка воспринимается так, возможно, по причине плохого музыкального воспитания, а чтобы получить хорошее музыкальное воспитание все же необходимо хоть немного музыкой заниматься. И тогда ты услышишь весь этот душераздирающий вопль, который и не снился твоим рок-звездам. Ты не подумай, я нисколько не противлюсь эстрадной музыке и не считаю себя отмеченным великим перстом, просто… я не знаю, как это объяснить. Любовь? Наверное, так. Всю свою юность я ассоциировал себя с нотой, понимаешь? Я слышал миллионы нот, играл миллионы нот, и мне казалось, что и я всего лишь нота в том мире. Я жил и дышал миром музыки, и не то, что не мог отделить это от себя, а просто в то время таких мыслей не было. Они появились уже позже. А раньше я был всего лишь маленькой частицей этого огромного и прекрасного мира.

Сол усмехнулся, и вновь придвинулся к столу.

— Остынет, — сказал он и принялся за еду.

— Ты боишься? — спросила Наоми, допивая свой первый бокал.

— Да, — ответил Сол, не поднимая глаз. — Потому и здесь.

— Думаешь, что все это время обманывал сам себя?

Сол отрицательно покачал головой.

— Боюсь, что будет дальше, если это окажется правдой.

Сол не мог сказать, что ему слишком уж нравился этот разговор, но он понимал, что вывести на откровенность Наоми он может только таким путем, рассказав что-то личное и болезненное. Солгать ей ему и в голову не приходило, а говорить правду было нелегко. Наоми притягивала его и очень сильно интересовала, и Сол даже не думал сопротивляться этому интересу. Да, он ее хочет. И очень сильно. Сейчас, когда она сидит напротив него в окружении созданного ею маленького порядка, полностью ее олицетворяющего, когда ее печальные серые глаза светятся доверием, а тонкие красивые губы играют улыбками, он ее хочет. Да и вся она такая красивая и нежная. И так приятно пахнет. Да, он определенно хочет ее. Очень сильно, и в то же время, очень аккуратно. И этот язык ее тела. Этот совершенно выбивающий его из колеи язык. Каждое движение ее рук, пожимание плечами, кивки головой, даже взмахи ресницами словно порождают какую-то вибрацию в воздухе, которая проходит через него насквозь, и заставляет его сгорать от желания прикасаться к ней, но уже не с сексуальным подтекстом. И вот этот неизвестный подтекст был настолько пугающе сильным, что перебивал даже сексуальное влечение, которое, к своему счастью, Сол наконец ощущал все более явно.

— Со мной разобрались. Теперь ты.

Наоми усмехнулась и взглянула на потолок.

— Даже не знаю.

— Тебе неделя тут осталась. Как думаешь, ты увезешь отсюда то, за чем приехала? — Сол взял бутылку и вновь наполнил бокалы.

— Надеюсь, — Наоми кивнула и принялась нарезать свою отбивную котлету на маленькие кусочки. — Мне кажется, что задача Майера не столько избавить нас от страха, сколько указать нам на то, чего мы хотим на самом деле, а не то, что нам самим кажется самым желанным. Указать нам на то, что страх не позволяет разглядеть. И именно эти истинные желания и стремления и помогут нам противостоять самому страху. «Сталкер» Тарковского чем-то напоминает.

— Думаю, ты права.

— Знаешь, — девушка на мгновение замерла, а потом отложила нож и вилку и прямо посмотрела в глаза Солу. — Одиннадцать дней назад я бы не подпустила тебя к себе.

Сол несколько раз медленно кивнул.

— Что у тебя?

Наоми пожала плечами и немного помолчала, собираясь с мыслями.

— Чувство радости, — ответила Наоми спустя пять секунд и вновь посмотрела на потолок. Сол не стал комментировать такой ответ и позволил девушке собраться с мыслями. — Позавчера, я хотела послушать их перед сном, — Наоми указала рукой на плакат. — Предчувствовала, как получу удовольствие от этого получаса. Но так и не включила.

— А что случилось?

Наоми помолчала, затем усмехнулась и нацепила на вилку кусочек мяса.

— Молодой человек в черном.

Сол молча смотрел на девушку, осмысливая услышанное, и ожидая продолжения рассказа.

— Первый раз он приснился мне лет в десять. Лет тридцати, высокий, с длинными черными волосами и черными глазами. Красив до невозможности. Красив настолько, что можно часами смотреть не отрываясь, при этом чувствуя страх от этой красоты. В черных туфлях с острыми носками, черных кожаных штанах, черной шелковой рубашке, черном коротком плаще. Сказал, что нельзя мне быть счастливой. Сказал, что должна сторониться не просто счастья, а даже обычной улыбки. А если не послушаюсь его, то вовек не рассчитаюсь. Сказал, что в долгах я по уши, и что страдать должна, если не хочу узнать, что такое настоящее страдание длиною в вечность. — Наоми отправила в рот кусочек отбивной, который продолжала держать на вилке, и когда прожевала, спросила: — Тебе, наверное, смешно слышать подобное?

— Я услышал слишком мало, чтобы смеяться или плакать.

— С тех пор, он снится мне постоянно. Знаешь, его взгляд… он впивается в тебя глазами словно тысячей острых иголок. И иголки эти помимо обычной боли еще и морозят душу, просто леденят ее. И голос его — тихий и спокойный настолько, что даже не возникает мысли возразить. И смысла нет возражать, потому что знаешь: все, что он скажет — правда.

— Кто он? — спросил Сол.

— Не знаю.

— Дьявол?

— Самое очевидное сравнение. Но я никогда не спрашивала, а он не представлялся.

— И он сумел тебя убедить, что ты не имеешь права быть счастливой?

— Еще как. Порой мне кажется, что он даже покинул мир моих снов и уже рядом в реальности. По крайней мере, я постоянно ищу его глазами в толпе.

— И как?

— Пару раз замечала. Он указывал на сверток и тут же скрывался за каким-нибудь ближайшим углом. А во сне он этот сверток разворачивает. Там записаны все мои моменты радости и счастья. И вот он, поглядывая на меня этим леденящим взглядом, зачитывает список моих грехов своим гипнотизирующим голосом, а я в ответ только слезами обливаюсь.

— И как часто?

— Да сколько захочу, — ответила Наоми и поглядела на Сола так, как вероятно смотрел на нее этот незнакомец из ее снов. Посмотрела зловеще, да еще и лукаво улыбнулась. И в ответе ее Сол явно услышал провокацию.

— То есть ты признаешь, что сама позволяешь ему управлять тобой? — осторожно спросил Сол.

— Но ведь он и не врет. Да, это просто детский страх, который я утаила в себе. Страх, который оказался сильнее ребенка. Страх, который сковал разум ребенка и не позволил ему поделиться этим страхом с взрослыми. Страх, который ребенок притащил во взрослую жизнь. Но самое страшное, что признавая абсурдность и иллюзорность этого страха, прекрасно сознавая, что это наивная и глупая ложь, я слышу в этой лжи истину. Вот ты. Знаешь, почему я сказала, что одиннадцать дней назад не подпустила бы тебя к себе?

— Догадываюсь.

Наоми сделала большой глоток вина.

— Потому что ты умеешь заставить меня смеяться. А я действительно научилась ненавидеть смех. Каждый раз, когда смеюсь, мне кажется, что я совершаю какое-то святотатство. И что мне за него действительно придется дорого заплатить, как и предупреждает мой знакомый красавец. Я уверила себя, что смех — это отвратительно и низко.

— То есть я, если можно так сказать, непроизвольно заставляю тебя страдать?

— Знал бы ты, как я люблю мороженое, и какого труда мне стоит съесть очередную порцию; наверное, и пирог я выбрала, чтобы ты не заметил моих мук, когда пришло бы время десерта. Обожаю Стивена Кинга, дома около тридцати его романов, но стоит открыть один из них и начать читать, как слышу этот шепот. И не дай бог узнать кому-либо, что мне шепчет этот шепот. Любая радость доставляет мне не просто страдание, а настоящий страх за мою душу.

Сол смотрел на девушку удивленными глазами и методично прожевывал солидный кусок отбивной, отчего вид его был несколько глуповатым.

— Шизофрении у меня нет, — вновь Наоми посмотрела на него очень тяжелым взглядом. — Ни одного психического расстройства нет.

Сол несколько секунд раздумывал о том, стоит ли ему высказать вслух свои мысли.

— Ты простишь меня за то, что я скажу?

— Да, уже простила.

— Ты была когда-нибудь счастлива по-настоящему? Не мимолетной радостью, а счастьем, без которого не видишь смысла в дальнейшей жизни.

Девушка отрицательно покачала головой.

— А хотела бы? Хотела бы быть по-настоящему счастливой?

Тут же Сол понял, что сказал неимоверную глупость и почувствовал, как девушка напряглась.

— Я лелею воображаемую дружбу, потому что мне нравится страдать, так ведь? Придумываю ненависть к смеху и радости, чтобы не покидать зону комфорта?

— Нет, конечно, — попытался сгладить ситуацию Сол, но уже опоздал.

Девушка выпила свое вино, отправила в рот большой кусок мяса и принялась энергично жевать. Сол понял, что Наоми ожидала похожего вопроса — возможно, слышала его не один раз. Ему стало стыдно. Поставив под сомнение искренность Наоми, он почувствовал себя дураком, которого вовремя урезонили, когда ему так захотелось поумничать. Сол видел, что девушка раздражена. Она принялась быстро есть, при этом звонко ударяя приборами по тарелке, да и все движения ее стали резкими и словно нетерпеливыми.

— Слушай, прости меня, пожалуйста. Я совсем не то имел в виду, — попытался оправдаться Сол. — Я ни в коем случае не хотел тебя обидеть. Просто… хотел сказать, что…

— Что я беспокойный ребенок, что мне нравится страдать, и что стоит только захотеть, и этот человек уйдет из моей жизни, — не поднимая глаз и продолжая нервно пережевывать пищу, ответила Наоми.

— Нет, это совсем не так. Я лишь хотел сказать, что твое страдание во многом умножается твоей впечатлительностью. Вот даже сейчас. Ты услышала в моих словах то, что хотела услышать, додумала до нужной тебе формы и сейчас заставляешь меня чувствовать себя крайне неловко. Прошу тебя, не накручивай себя из-за пустяка, и давай не будем портить вечер, который так хорошо начинался.

Наоми усмехнулась и несколько раз кивнула головой.

— Пожалуйста, прекрати так стучать по тарелке, это невыносимо слушать, — Сол, на которого все более угнетающе действовал взбесившийся вид девушки, немного повысил тон.

Тут Наоми бросила вилку на стол и заплакала вслух, закрыв лицо руками. Сол тут же вскочил из-за стола, присел рядом с ее креслом и крепко прижал ее к себе. Он был готов, что она оттолкнет его и просто выгонит, но Наоми, наоборот, обняла его и прижалась к его груди.

— Ну, ты чего, а? Перестань, слышишь? Прошу тебя, это ужасно — то, что ты сейчас делаешь.

— Ты не виноват, — сквозь всхлипывания отвечала Наоми. — Правда, не вини себя. Ты ведь прав.

— Нет-нет, успокойся, — шептал ей в макушку Сол, продолжая прижимать девушку левой рукой, а правой судорожно гладя ее по спине и плечам. — Я должен был быть осторожнее.

— Нет, — помотала головой Наоми, вздрагивая от плача. — Просто очень тяжело сразу перейти к сути, — она оторвала голову от груди Сола, встала и прямо посмотрела заплаканными глазами с размазавшейся тушью в его лицо.

Сол тоже встал, больше всего желая вновь заключить девушку в свои объятия.

— Я просто не хочу, чтобы ты видел, насколько я себя презираю. Знаешь, за что? Знаешь? Потому что каждую ночь, перед тем как уснуть, я прошу прощения перед Богом, перед всем миром, перед человечеством, перед самой собой, в конце концов! Прошу прощения за свою жизнь. За свою постыдную никчемную жизнь, которая гроша ломанного не стоит. Пустая, мерзкая, никчемная жизнь. Мне за нее стыдно, понимаешь? Мне стыдно за свою жизнь! Да, в детстве я боялась его, да! Но сейчас! Жду его каждую ночь! Жду, как его взгляд будет прожигать меня из-под волнистых локонов, прикрывающих его лицо. Жду это ни с чем не сравнимое ощущение своей жертвенности! Господи, я даже пыталась освоить технику осознанных снов, чтобы видеть его каждый день!

Вторая волна слез вырвалась из глаз девушки, и она вновь рухнула Солу на грудь. Тот, не выпуская ее из своих объятий, сделал два шага в сторону небольшого дивана, усадил на него девушку и сам сел рядом, продолжая обнимать ее и гладить по голове.

— Я представляю, как предстану перед Судом после смерти и представляю, как я буду краснеть от стыда за эту мерзость, которой является моя жизнь. Эта удушающая невозможность позволить себе радоваться жизни перечеркивает все! Вырубает на корню любые попытки что-то сделать, понимаешь?! Не дает никаких возможностей создать что-либо, никаких шансов действительно сделать что-то — хоть самое малое — для других людей. День за днем грязь, неспособность воспитать в себе никакой долгосрочной воли, невозможность даже начать что-то, не то, чтобы закончить. Я ненавижу смех, слышишь?! Я ненавижу смех! В моей жизни нет ничего отвратительнее, чем смех. Я заставила его убедить меня в этом! Я не имею права на смех, не имею права даже улыбаться. Каждый раз, когда я смеюсь, я заглушаю этот инстинкт, вспоминая какие-нибудь самые позорные моменты из своей позорной жизни. Просто ненавижу не эту жизнь, а свою жизнь! И как же замечательно, Сол! Как это замечательно, что чем ничтожнее жизнь, тем крепче за нее цепляешься, прямо ногти обламываются. Почему так? Я боюсь смерти! Панически боюсь. Готова жить эту пустую и бесполезную жизнь хоть вечность, только подумаю о смерти. Только подумаю, что все закончится, и дрожь по телу идет. Почему? Почему ничтожества так боятся смерти, Сол? Почему ничтожества так цепляются за жизнь, хоть в глубине души прекрасно знают, что ничего не изменится, что жизнь так и пройдет в ненависти и презрении, что никакого следа не останется? Почему ничтожества так боятся проститься со своей ничтожностью?

Сол слышал ее. Но не только голос Наоми занимал сейчас его слух. То, что показалась ему совершенно невозможным, когда он вдруг крепко обнял девушку за плечи, оказалось правдой. Правдой невообразимой, мистической, фантастической. Правдой, которую Сол не мог принять до конца, и которую не мог понять. Тело Наоми играло. Оно играло музыку. Как только она оказалась в его руках, как только его пальцы коснулись ее кожи, он начал слышать. Вполне реально, нота за нотой в его музыкальной памяти восстанавливались фразы, за ними целые отрезки произведений, которые он либо играл в своей жизни, либо просто слушал. И сейчас, когда Наоми прижималась к нему, вздрагивая от рыданий, прерывисто дыша и говоря о смерти, он извлекал своими руками из ее тела одно из самых совершенных музыкальных творений — Чакону Баха из второй партиты. Сол совсем немного играл на скрипке, но говорить о том, чтобы сыграть Чакону, являвшуюся проверкой на прочность даже для самых виртуозных скрипачей, говорить не приходилось. Но сейчас он делал это. Сейчас он обладал всем запасом техники и художественного видения, чтобы воспроизвести этот шедевр, этот полный трагизма и величия смерти осколок истинной гениальности, обрывок диалога посвященного человека с самим Творцом. Он знал, как и когда нужно сыграть каждую следующую ноту, где выдержать паузу, где добавить выразительности, а где скромно притихнуть. Он играл и не мог поверить, что все это действительно с ним происходит. Он слушал то, что говорила Наоми на фоне самой настоящей — вовсе не эфемерной — музыки, которая звучала в его голове.

— Моя жизнь — это чистый позор, — прошептала девушка. — Все двадцать пять лет.

— Не говори так, — ответил Сол, не смея убрать от нее руки. — Ты даже не представляешь, как ты ошибаешься.

— О, тебе легко так говорить, потому что ты создал себя сам, с нуля. Может быть, поэтому меня так тянет к тебе? — уже спокойнее говорила Наоми. — Потому что ты олицетворяешь собой то, на что у меня никогда не хватало сил? Ведь у меня только стыд и страх. Это все, что я имею, понимаешь? Это все, что я принесла с собой в сегодняшний день. Стыд, страх смерти и ненависть к радости.

Чакона затихала, и Сол чувствовал огромное удовлетворение рядом с огромным испугом — не человеческим, а словно природным. Он никогда не переживал ничего подобного, а потому новизна этого опыта здорово его тревожила. Он чувствовал, что может заставлять тело Наоми звучать и дальше, но понимал, что не нужно брать на себя сразу слишком много. Приподняв голову девушки, он погладил ее по щекам и улыбнулся, рассматривая ее красивое лицо в потоках туши, отражающее собой всю ее боль.

— Знаешь, что мы сейчас с тобой сделаем? — спросил он.

— Что? — робко спросила Наоми.

— Мы возьмем эти две бутылки вина, обнимемся на этом самом диване и будем слушать твоих бездарей, — Сол указал на парней из Ramones.

Наоми несколько секунд удивленно смотрела на него, затем губы ее не выдержали и все-таки расплылись в мягкой улыбке.

— Ты это серьезно?

— Абсолютно серьезно.

— Будешь меня успокаивать, и доказывать мне, что я не ничтожество? — шмыгнув носом, спросила Наоми.

— Мне кажется, в стенах усадьбы есть человек, который сделает это лучше меня. И твоя способность вскрыть этот гнойник, освободиться от этой заразы, которая столько времени отравляла твою душу, говорит о том, что человек этот не зря ест свой хлеб. У тебя еще семь дней, Наоми, и ты обязана справиться. — Тебе сейчас легче? — спросил Сол, придержав ее за плечо.

Наоми глубоко вздохнула и на несколько секунд закрыла глаза.

— Да.

Сол несколько раз утвердительно кивнул и улыбнулся.

Наоми вышла в ванную, и как только остался один, Сол вскочил с дивана и принялся мерить шагами комнату девушки. Что все это значило? Что это за колдовство? Откуда взялась эта слуховая галлюцинация, хоть Сол прекрасно знал, что это была не галлюцинация, и чувствовал, как окружающий его воздух все еще хранит вибрации сыгранной им музыки. Чем это можно было объяснить? Напряжением? Стрессом? Сумасшествием, в конце концов? Нет. Сол знал, что объяснение здесь совсем другое. Он знал, что объяснение кроется в самом факте влечения к Наоми, влечения, которое ему постоянно о чем-то напоминало, и теперь Сол понял, что именно. Это было желание обладать. Это было желание подчинить себе. Желание усмирить. Сол понимал, что может переспать с Наоми, может предложить ей выйти замуж, может прожить с ней всю жизнь, теоретически может обратить все это в самые обыденные взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Но он знал, что даже если так все и случилось бы в будущем, это не отменило бы того, что влечение к Наоми было рождено не желанием спать с ней, воспитывать общих детей и умирать в один день. Влечение было рождено чем-то наивно детским, и грозящим в перспективе стать чем-то безобразно старческим и опошленным. И этим чем-то было то самое желание освоить, покорить и вознестись, которое он испытывал в детстве рядом со своим первым пианино.

Сол зубами вырвал пробку из второй бутылки вина и сделал несколько больших глотков. Наоми вышла из ванной через пять минут, и Сол признался себе, что в тайне рассчитывал, что она выйдет если не обнаженной, то, во всяком случае, с намеком на то, чтобы до конца ее обнажил уже сам Сол. Но у Наоми видимо были другие планы, и она всего лишь смыла с лица макияж. Выглядела она немного смущенной, как и следовало ожидать после выплеска эмоций, спровоцированного в присутствии человека, которого она еще не слишком хорошо знала, и который ей откровенно симпатизировал.

— То есть, ты не пошутил? Ты говорил серьезно?

— Почему я должен был шутить?

— Не знаю. Просто, зачем тебе все это?

— Да оставь ты эти бокалы, — Сол отпил из горла бутылки, показывая девушке пример того, как правильно пить вино.

Наоми улыбнулась, и взяла ту бутылку, которая была открыта первой и которая была наполнена еще примерно наполовину. Подойдя к Солу, она пошевелила мышью рядом с ноутбуком, который стоял на небольшом столике рядом с диваном.

— Мне кажется, для тебя это будет чем-то вроде чтения букваря, — улыбнулась девушка.

— А там будет та песня, где «Hey ho, let’s go»?

— Ах ты, подлец, — улыбнулась Наоми. — Все ты прекрасно знаешь. Значит, пианисту, игравшему для королевской семьи не чужд панк-рок?

— На этом мои познания в области панк-рока ограничиваются.

— Это хорошо. А то, не дай бог, сыграл бы еще в Альберт-холле «God Save The Queen».

— А что плохого в гимне Великобритании?

— В гимне, наверное, ничего, но такое же название носит песня группы Sex Pistols, наделавшая в свое время много шума.

Наоми негромко включила музыку и придвинулась ближе к Солу.

— Обними меня, — попросила она.

— За нашу сокровенную мечту — сказал Сол, правой рукой обнял девушку, а левой приподнял бутылку. — За то, чтобы уехать отсюда в другой мир.

Наоми кивнула, стукнула свою бутылку об его и сделала большой глоток.

— Напиться не получится, — сказала она.

— А ты хотела бы?

Наоми пожала плечами.

— Вообще при психотерапии алкоголь запрещен, так что, возможно, мы вредим себе.

— Алкоголь не исключен из местного меню, так что все в порядке.

— Расскажи мне еще о себе, — попросила девушка. — О своих музыкальных подвигах, о гастрольной жизни.

— Это не так весело, как может показаться. На самом деле рутины там не меньше, чем в других профессиях.

— А вечеринки со всеми тяжкими у классических музыкантов бывают?

— Случаются и они.

— Ты был женат?

— Нет, — ответил Сол, отметив, что ждал подобного вопроса. — Один раз был близок к этому, но сейчас рад, что ничего подобного не произошло. Уверен, что семья не спасла бы меня от моего настоящего положения, а, скорее всего, лишь усугубила бы его. О, а эту песню я тоже где-то слышал.

— В фильме, наверное. «Кладбище домашних животных» по роману Стивена Кинга. Песня так же называется.

— То есть «Кладбище домашних животных» — это и книга, и фильм, и песня?

— Выходит, так. У тебя не было мыслей заняться композиторской карьерой в фильмах?

— Нет. В первую очередь, я все-таки исполнитель. Кое-что я, конечно, сочинял, но особо этим не увлекался. Может, позже, кто знает?

— А в каких еще городах бывал?

— Во многих. Милан, Рим, Барселона, Мадрид… да во всех крупных европейских городах побывал.

— А в Праге?

— Разумеется.

— Расскажи об этих городах что-нибудь. Что помнишь, то и расскажи.

Минут двадцать Сол вслух вспоминал разрозненные факты из своей биографии, пока не заметил, что Наоми перестала реагировать на его рассказы. Посмотрев в лицо девушки, он увидел, что она задремала, и аккуратно забрал из ее руки бутылку вина. Затем уложил ее на диван и, взяв с кровати подушку, положил ей ее под голову.

— I just want to walk right out of this world, — в полусне пропела Наоми вместе с вокалистом Ramones, и вновь замолчала.

Сол грустно улыбнулся этим словам, и присев перед девушкой, поцеловал ее в лоб. Она не отреагировала, и еще минут пять, он просто смотрел в ее лицо, которое даже в сонном состоянии он не мог назвать умиротворенным. Он смотрел на нее и думал, что будет через семь дней, когда ей придется уехать. Сегодня, рядом с ней он впервые за долгие годы ощутил то самое удовольствие от музыки, которое в свое время подарило ему столько прекрасных моментов в жизни. Сегодня, он, наконец, понял, что именно его так притягивало в Наоми — она была самым настоящим музыкальным инструментом. Сегодня, разобравшись с этим вопросом, он впервые по-настоящему хотел ее. Он не чувствовал себя влюбленным, он чувствовал себя связанным. И чувствуя, что легко может развязать узлы и убежать, он наслаждался и своим пленом, и своей способностью покинуть этот плен.

Взглянув в окно, Сол увидел, что по направлению к флигелю идет домработница с передвижным столиком, чтобы забрать грязную посуду. Он оторвался от созерцания девушки и сам вышел навстречу, чтобы дверной колокольчик не наделал лишнего шума. Передав остатки ужина, кроме вина, и вновь оставшись наедине с Наоми, Сол поставил на паузу плеер в ноутбуке, и, удостоверившись, что внезапная тишина ее не разбудила, вышел на улицу с бутылкой в руке. Подойдя к своему флигелю, Сол уселся в кресло-качалку и закурил. Затем встал и направился к тому самому причалу, где позавчера познакомился с Наоми. Тут он просидел около часа, любуясь багровым закатом над полосой леса на дальнем берегу и окрашивающим воды озера в розоватые оттенки. Тишина и спокойствие нагоняли на Сола сентиментальные воспоминания, подкреплявшиеся медленным и легким опьянением, и только назойливые комары нарушали эту идиллию. Но чем дальше, тем сильнее Сол замечал, что в голову его медленно вползают те воспоминания, от которых он уже очень устал, и которые сейчас казались ему совершенно не к месту. Он чувствовал, как вновь начинает раздражаться, как захмелевшая голова готова устраивать привычные козни, как вновь хочется смотреть на свои пальцы, думая о том, о чем думать не следует. Память уносила назад и назад, в те, казавшиеся уже совершенно неправдивыми годы, когда он был счастлив всем тем, чем сейчас он был несчастен. Поняв, что ему не справиться, Сол покинул причал и решил отправиться спать. Подойдя к своему флигелю, он увидел, как у Наоми зажегся свет, и поспешил войти внутрь, чтобы не попасться девушке на глаза. Не включая свет, он скинул с себя одежду и рухнул в постель, но уснуть смог лишь через долгих полчаса.

Проспал же он совсем немногим дольше, и был разбужен настойчивым стуком в дверь, сопровождавшимся истеричным дерганьем дверного колокольчика. Не сразу сообразив, что происходит, Сол сел на кровати и встряхнул головой, чтобы убедиться, что звуки эти ему не приснились. Но истерика за дверью продолжалась, и, подойдя к двери, Сол услышал за ней голос Терренса.

— Ну, сантехник, — сквозь зубы говорил толстяк, впрочем, не повышая тона. — Предатель паршивый, дрыхнет сейчас. Почтальон, булочник, сапожник, открой эту чертову дверь.

Тон, которым Терренс перечислял профессии, был пропитан яростью, и наводил на мысли, что почтальоны, булочники и сапожники являются отнюдь не полезными членами общества, а отъявленными злодеями, чьи пороки заслуживали строжайшего порицания.

— Ты чего, Терри? — спросил Сол, открыв дверь и увидев возбужденное лицо своего товарища по несчастью.

— Ты почему бросил меня одного с этими… с этими водителями?

— Ты о чем?

— Я о том, что ты не пришел на ужин, и оставил меня терпеть издевательства этого Филиппа, — повышенным тоном ответил Терренс и вытер носовым платком испарину со своей лысины.

— Но я и не собирался больше ужинать в их обществе, — усмехнулся Сол, удивляясь манере Терренса так живо вкладывать негативный оттенок в название той или иной профессии. Тем не менее, он посторонился, приглашая гостя войти, потому что почувствовал интерес к тому, что позволил себе Филипп за ужином.

— Почему ты такой сторож? — разочарованно спросил Терренс, тяжело усаживаясь в кресло, с несоответствующими усилиям стонами и пыхтением. — Был бы ты там, ты бы сумел его осадить.

— Друг, ну тебе стоит самому постоять за себя. Этот Филипп далеко не самый страшный соперник.

— У меня язык не так подвязан как у тебя.

— Тут дело не в языке, а в том, что ты теряешься, стоит на тебя немного надавить. А если бы ты сохранял спокойствие, то сам без труда заметил бы все слабые места этого… водителя.

Терренс покачал головой и усмехнулся.

— Он спросил, где же сегодня наш друг со своими историями о своих сексуальных подвигах, намекая на тебя. То, что ты ужинал с Наоми ни для кого не было секретом, но он все равно поднял этот вопрос и, смеясь, добавил, что, скорее всего, прямо сейчас происходит очередная такая история.

Сол от души рассмеялся, чем заставил и Терренса улыбнуться.

— Погоди, — сказал Сол. — Попробуй вспомнить, каким в этот момент было лицо Эшли. Она вновь молчала весь вечер?

— Молчать-то она молчала, но выражения ее лица говорили без слов. И я прекрасно помню, как она смертельно побледнела, когда муженек на тебя и Наоми.

— Побледнела?

— Да, и взгляд опустила. Это было так заметно, потому что обычно лицо ее выражало удвоенную порцию презрения с лица ее муженька, и было понятно без слов, что она получает немалое удовольствие от подколов в мою сторону.

— Чем он тебя оскорбил?

— Да на протяжении всего ужина он как бы невзначай посмеивался и над моим весом, и над моей лысиной, но делал это так, что и прицепиться было не к чему. Но самым ужасным было, когда он… предложил мне заменить тебя и тоже поделиться парочкой историй о моем сексуальном опыте. Причем помолчал и добавил, что речь идет о сексе с другим человеком, — Терренс проскрипел зубами, и Солу показалось, что он сдерживает слезы обиды.

Ему стало так жаль этого беззащитного и совсем невзрослого мужчину, что он перестал улыбаться и лишь покачал головой. Личность Филиппа же вызвала в нем еще большее отвращение, и даже желание унизить этого закомплексованного выскочку с ярко выраженными маниакальными наклонностями. И самое интересное — Сол прекрасно знал, как он может это сделать. И сделать крайне жестоко.

— И все это под немой хохот этой его… швеи, — продолжал Терренс. — А потом он так прямо и спросил: «Или ты не любитель этого дела, Терренс? Я имею в виду трахаться».

— Так прямо и сказал? — поморщился Сол.

— Так прямо и сказал, но при этом еще и употребил англоязычное fuck, разумеется, намекая на мою фамилию. Сначала я хотел просто броситься на него и разорвать его физиономию, но вовремя взял себя в руки, сочтя такое поведение заведомым проигрышем. Кроме того, если бы я поступил именно так, это означало бы, что все мое лечение у Майера ничего не дало, понимаешь? Означало бы, что я так и не научился контролировать свой гнев.

Солу было все более жаль Терренса. Неужели его пребывание у Майера действительно ничего не дало ему? Неужели он так и не понял, что его проблема не в некоем гневе, в его исполнении слабо напоминавшем истинное значение этого слова, а в постоянном пребывании в своей скорлупе, которая крошилась от малейшего напора извне.

— И как ты в итоге отреагировал? — спросил Сол, представляя, как растерянный Терренс краснеет и не может произнести ни слова, а потом глупо улыбается и ковыряет в своей тарелке.

Терренс замялся с ответом, и Сол понял, что его догадка верна.

— Ты был обязан спровоцировать конфликт, Терренс. Просто обязан.

— Вот был бы ты там…

— Да дело не во мне! При чем здесь я?!

— И что я должен был сделать?!

— Схватить бокал вина и выплеснуть ему в лицо, хотя бы. После этого встать и выйти из-за стола, а если бы он бросился на тебя, то драться до последнего.

— Вы все говорите о насилии, но разве это выход? — удрученно покачал головой Терренс, и Сол понял, что доктор Майер по своему тоже склонял Терренса к решительным действиям, хоть Сол мог только догадываться о том, что именно говорит Майер каждому своему отдельному пациенту.

— В твоем случае — это выход, — подтвердил Сол. — Пусть лучше Эшли расскажет, как я ее рот трахал, пока она соплями не начала захлебываться — вот, чтобы я ему ответил на твоем месте.

Терренс залился хохотом и сразу приободрился, возможно, от одного только представления того, как отвечает Филиппу таким образом.

— Ты отличный парень, Сол, — произнес он. — Спасибо за поддержку.

— Побледнела, говоришь, его шлюшка?

— Ага. Что-то в ней есть такое. Миниатюрная, фигуристая и налитая, еще эта стрижка девочки-отличницы, — по голосу Терренса Сол понял, что Эшли успела побывать не только в его фантазиях.

— Да, она… — Сол причмокнул языком не найдя подходящего слова.

— Учительница, — процедил Терренс.

— Лучше и не скажешь, — улыбнулся Сол.

— А как там с Наоми?

— Да никак. Это исключительно дружеский ужин, не забивай себе голову.

— Слушай, Сол, давай напьемся.

— Да поздно уже. Мне неохота тревожить кого-то, тем более Луизу, чтобы выпросить алкоголя.

— Не надо никого тревожить. Через полчаса все уснут, а я знаю, как попасть в винный погребок, я уже воровал оттуда вино и коньяк.

— Что еще за винный погребок? — удивился Сол.

— Подвал рядом с продуктовым складом в правом крыле. Вон, гляди, — Терренс указал через окно во флигеле на окна помещений, где хранились запасы продуктов. — В маленькой гостиной две двери: одна ведет через коридор в пристройки правого крыла, а за второй еще один маленький коридор с еще двумя дверями. Ты был там?

— В ту дверь не входил.

— Кроме дверей в кладовку, на окна которой ты сейчас смотришь, в конце того коридорчика есть и дверь, ключ от которой лежит сверху, в прорези между стеной и наличником. Открываешь, и попадаешь в пьяный рай. Что скажешь?

— Предложение, конечно, заманчивое, но не сегодня, Терренс, — ответил Сол, несмотря на воодушевление своего ночного гостя. — Уже поздно, я хочу выспаться, и не хочу утром дышать на Майера перегаром. Ты у него после обеда, а я с утра, так что, извини. Может быть, в другой раз.

— Ну, давай в следующий раз, — согласился Терренс и встал с кресла. — Не буду тогда мешать тебе, тоже пойду спать.

— Транзитом через погребок?

— Нет, не сегодня, — махнул рукой Терренс и подошел к двери. — Спасибо, что выслушал меня, а не послал к черту. И извини, что разбудил.

— Пустяки, — ответил Сол и похлопал толстяка по плечу.

— Передавай привет Наоми, а то я совсем ее не вижу в последнее время.

— Обязательно.

Сол закурил и стоял у открытой двери, наблюдая, как Терренс поднялся на заднее крыльцо и скрылся в доме. Ему было искренне жаль этого человека еще и по причине того, что ему самому вовсе не хотелось с ним общаться, и уж, тем более, не хотелось пить с ним среди ночи и выслушивать его мысли и переживания. Сол понимал, что в этом нет его вины, но все-таки чувствовал некоторый стыд от того, что вот и он стал причастным к одиночеству и неуверенности этого парня. Дождавшись, когда в окнах спальни Терренса зажегся свет, и, взглянув на темные окна домика Наоми, Сол потушил сигарету, закрыл дверь и включил настольный светильник. Теплая летняя ночь вновь звала его на улицу, но комары, налетающие с озера, убеждали в том, что провести ночь в кресле-качалке идея не из лучших. Сон был сбит, и уже через пять минут он проклинал Терренса за такую подлость, поскольку то, с чем Сол ложился спать, вновь начинало овладевать его мозгом. Вновь воспоминания о такой же теплой ночи в мае две тысячи третьего года, ночи после его триумфа, ночи которую он проводил в роскошном номере лондонского отеля с самой прекрасной девушкой в его жизни.

Это было всего лишь шесть лет назад, но каким же далеким и буквально преданным забвению казалось сейчас. Запах свежей шелковой постели, запах многочисленных букетов, которыми был убран номер, запах дорогого шампанского и фруктов, запах тела его любимой. Аромат славы и почестей, аромат свежего воздуха врывавшегося сквозь открытые настежь двери в мир великих целей и свершений, для которых, казалось, не существовало никаких препятствий.

                                           * * *

— Скажи это еще раз, — говорил Сол, впиваясь зубами в апельсин и разбрызгивая сок по постели и обнаженным телам — его и Кейт.

— Ты был не просто великолепен, ты был гениален, — она слизала каплю сока с его груди.

— Скажи честно, ты закрывала глаза, пока я играл?

— Постоянно. Я их открывала только для того, чтобы удостовериться, что за роялем сидит мой парень.

— А другие? Ты обращала внимание?

— Преимущественно, да. Многие слушали с закрытыми глазами.

— Мне просто кажется, что я еще не до конца осознал все произошедшее, — усмехнулся Сол, отпил из бутылки шампанского и поднес бутылку к губам Кейт. — Я обожаю твои волосы, — сказал он и накрыл свое лицо золотистыми локонами девушки. — Я хочу твои волосы. Может самый перспективный пианист мира позволить себе такое извращение?

— Не сегодня.

— Почему это?

— Не хочу прическу портить. Мне ее четыре часа делали.

— Как сыграл Эйн? — вдруг спохватился Сол. — Я слышал, но был настолько возбужден, что просто не мог судить объективно.

— Эйн сыграл хорошо, на четверку. Его четвертое место вполне заслуженно.

— Черт возьми, как жаль, что он не дотянул до третьего места.

— Даже странно, что он не выглядит очень уж расстроенным.

— Если бы он стал первым, а я четвертым, я бы тоже в его обществе не предавался унынию. Ты ведь знаешь, как нам обоим важна обоюдная поддержка и постоянное соперничество, которое мы ведем уже шесть лет.

— Знаю. Вы оба молодцы.

— Да. Просто сегодня мне немного больше повезло.

Кейт отрицательно покачала головой, взяла дольку апельсина и выжала ее на грудь Сола. Вновь слизала сок, и горячо поцеловала Сола в губы.

— Не совсем так. Просто ты лучший. И дело вовсе не в удаче. Эйн хорош, и француз хорош, и австриец хорош, но лучшим может быть только один. И это ты.

— Ты действительно так думаешь? — спросил Сол, заглядывая в ее светло-карие глаза и двумя руками гладя ее волосы.

— Да, — прошептала Кейт в самые его губы. — Ты лучший.

— И липкий.

— И я липкая.

— И самая красивая во всем мире. Мне кажется, что я готов часами вот так просто смотреть в твое лицо. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

Кейт вновь поцеловала его, а Сол схватил девушку за талию, перевернул на спину, выплеснул ей на грудь шампанское, и тут же принялся его слизывать. Кейт сначала завизжала от неожиданности и холода, но уже через несколько секунд издала сладостный стон и вцепилась руками в подушки.

— Господи, как круто, — прошептала она.

Сол вылил шампанское ей на живот, и едва сам не кончил от очередного резкого вскрика и кратковременного сокращения мышц ее живота. Так он постепенно дошел до самых кончиков пальцев ее ног, полностью опустошив бутылку, а затем схватил букет красных роз, и, обрывая лепестки, принялся окидывать ими мокрую постель и изнеможенное от ласк тело своей любимой девушки.

— Как мы будем спать? — простонала Кейт.

— Мы не будем спать, — ответил Сол, целуя ее в обе груди. — Только не сегодня.

— Скажи это еще раз.

— Мы не будем спать.

— Не это. Другое.

— Я люблю тебя. Больше всего на свете. И мой сегодняшний успех — это, в первую очередь, твой успех. Я люблю тебя, и это будет длиться вечно. И конец не наступит никогда.

— Я люблю тебя, и это будет длиться вечно. И конец не наступит никогда.

Сол открыл очередную бутылку.

— Клянусь, — сказал он, сделал три больших глотка и передал бутылку Кейт.

— Клянусь, — сказала девушка, приподнялась на подушках и тоже выпила.

Клятва была скреплена, по меньшей мере, сотым поцелуем за этот вечер. Кейт забрала из руки Сола бутылку, настойчивым движением руки заставила его лечь на спину, и залезла на него сверху.

— Чья очередь купаться? — засмеялась она, разбрасывая по плечам и груди свои золотистые кудри.

— Моя. Господи, прости мою душу грешную.

Они действительно не спали почти всю ночь, не уставая любить друг друга и нежно, и страстно, находя силы и вдохновение в нежности и страсти, чувствуя, как в этой нежности и страсти их любовь разгорается ярким костром. Они уснули лишь под утро, на полу у тлеющего камина, закутавшись в сорванную с гардины штору, поскольку постель была насквозь мокрой от шампанского.

                                           * * *

Сейчас Сол изо всех сил старался вспомнить, что именно он чувствовал, когда клялся Кейт в вечной любви, и до боли в висках напрягал память, чтобы вспомнить, что видел в ее глазах, и что чувствовал в ее словах, когда клялась она. Всеми силами он старался увидеть и услышать ложь в своих воспоминаниях, но даже там не было успокоения. Даже спустя столько лет он видел и слышал ту ночь в своей памяти так, словно она была вчера, и не находил ничего кроме искренности. Почему? Почему, если все это оказалось ложью, он до сих пор верит в эти клятвы, хотя уже давно должен сбросить их груз, списав ситуацию на вдохновенный восторг от триумфа, на опьянение и молодые незрелые чувства? Почему он не мог этого сделать? Почему, если оказался преданным, он продолжал тащить на своих плечах веру в то, что в тот вечер Кейт не лгала. Вновь и вновь вспоминая счастливейшие дни своей жизни, он повторял про себя: «Клянусь». И заставляя себя прогнать воспоминания, все равно слышал ее ответ.

Он достал из кармана пачку сигарет и закурил прямо во флигеле. Вспомнив о винном погребке, Сол подумал, что стоило бы наведаться туда и прихватить бутылку коньяка, чтобы, по крайней мере, уснуть. Какой же контраст с его утренним настроением и вечерним. Он хотел было вновь начать грешить на Майера и его бесполезную методику, но в то же время поймал себя на мысли, что только доведя себя до отчаяния можно вскрыть этот нарыв. Примерно так, как сегодня этот нарыв вскрылся у Наоми.

Наоми.

Сол вдруг сорвался с места и бросился к ноутбуку. Нетерпеливо дымя сигаретой, он дождался, когда компьютер загрузился и уже через полминуты слушал Чакону Баха в ее реальном исполнении. Слушал сидя на полу, с закрытыми глазами, и уже растворялся в океане теплоты и умиротворения. Слушал и вспоминал сегодняшний вечер, когда он играл эту музыку, и слышал ее столь же ясно как и сейчас. Он даже несколько раз ловил ноты и целые фразы, которые он, будь он технически готов к исполнению этой композиции, заставил бы скрипку пропеть по-иному. Как сегодня он заставлял петь тело Наоми. Что это было? Задавая себе этот вопрос, Сол и не ждал ответа, потому что ответ, в принципе, был и не особо важен. Важным было то, что это было. Что сегодня он играл, испытывая неимоверное вдохновение и наслаждение. Играл так, как в те самые времена, которые еще совсем недавно резали ему память.

Сол почувствовал как по щеке его потекла слеза. Да, он помнил те чувства в своей детской душе, которые рождало его собственное пианино, купленное родителями уже после того, как Сол обнаружил некоторые способности в музыкальной школе. Но если в музыкальной школе все было формально и, по сути, просто ради галочки, то дома все уже стало совершенно по-другому. Глядя на свое пианино, он понимал, что хочет обладать им. Понимал, что хочет понять эту штуковину от и до, хочет навек поселить в ней часть себя и заставить эту штуковину, в конце концов, открыться ему, безапелляционно довериться ему. Сол прекрасно помнил эту загадку, исходившую от пианино, заставлявшую его — шестилетнего мальчишку, еще ничего не знавшего о высоких чувствах, — испытывать внутренний трепет, который — и он это прекрасно понимал, — он мог обуздать только выплеснув его из себя наружу, выплеснув сквозь пальцы на черные и белые клавиши, манившие его в совершенно иной мир.

И вот оно! Вот оно повторение этих чувств. И Сол не понимал, чувствует ли он удовлетворение от того, что судьба преподносит ему очередной шанс испытать страсть к новому и неизвестному, или горечь от того, что он уже был осведомлен о том, как порой заканчивается путь в двадцать три года. Нет, он не был влюблен. Он всего лишь увидел в Наоми то, что ранее никогда не видел в других людях. Он, наконец, встретил человека, который был ему интересен абсолютно во всем, и который привлекал его абсолютно всем, и, разумеется, Сол понимал, что все это может закончиться настоящей любовью, минуя пресловутую влюбленность, но насквозь проходя через чувства глубокой дружбы и взаимного доверия. Он понимал это, хоть любовь сейчас волновала его меньше всего. Сейчас его волновало именно чувство причастности к чему-то такому, что доступно ему и не доступно миллионам других людей. То чувство, которое он постоянно чувствовал в подростковые годы, на пути к виртуозному владению инструментом. Чувство невероятной уверенности в себе, чувство силы, способной раздвигать границы привычной жизни, силы кроющейся в нем самом, в его руках. Ведь тогда он знал. Он действительно знал, что он потрясающ, что он обречен на успех, хоть до успеха было еще далеко, что он богат тем богатством, которое порой минует долларовых миллиардеров. Богат самым важным богатством. Богат собственным миром.

И он знал, что в свое время обрел это богатство благодаря доверию. Он бы никогда не смог заставить инструмент довериться ему, ели бы в свое время не доверил ему все свои тайны, все терзания, все чувства. Всю свою жизнь. Ни один человек, даже самый близкий друг Эйн, даже родители, и даже — о, Господи, — даже Кейт, не знали о нем того, что он рассказывал о себе посредством музыки. Да и не могли они знать. Не могли, потому что в человеческой душе есть то, что никогда не может быть выражено словами. Как физические теории о нашей вселенной, которые неспособен абстрактно объять человеческий разум, но способен объяснить язык математики, так и терзания души не могут порой быть высказаны иначе, как музыкой. И что же он сегодня делал рядом с Наоми? Да то же самое, что в свое время делал сидя за пианино, а позднее и за роялем. Он открывался открывая ее.

— О, Господи, — прошептал Сол, когда Чакона подошла к концу.

Нет, не о любви он думал, когда среди ночи вышел из своего флигеля и направился к флигелю девушки. Не о любви, но о доверии. И о том, каким сильным и счастливым может сделать человека доверие. Не о любви он думал, когда звонил в ее дверной колокольчик, и, чувствуя нервный импульс в зажегшемся свете, но о той боли, которая надрывала ему сердце.

— Кто там? — услышал он ее встревоженный голос.

— Я, — ответил он.

Не о любви он думал долгую минуту, пока Наоми надевала халат и приглаживала волосы, прежде чем открыть дверь, но о том, что через минуту он скажет то, что просто не могло быть правдой, хоть таковой и являлось. Невозможной правдой.

Замок щелкнул, дверь открылась, и он увидел ее искренне взволнованное лицо. Внимательно глядя в ее глаза, он еще раз убедился, что не ошибся.

— Сол, что случилось?

Он крепко сжал челюсти и опустил взгляд.

— Два года назад я почувствовал некоторую скованность в запястном суставе правой руки и записался на прием к ревматологу. Это оказалось пустяком, какой-то невралгией, реакцией на холодную погоду, я уж толком и не помню. Да и не в этом дело. А дело в том, что когда я вышел… — Сол покачал головой и усмехнулся, после чего сделал шаг назад и стал прохаживаться из стороны в сторону на расстояние трех шагов, чувствуя, что так легче говорить. — В общем, на прием к этому же врачу ждала своей очереди женщина, мимолетная встреча с которой стала моим проклятьем. Ее руки, Наоми… они были скрючены так, словно рядом с ней сидел какой-то призрак и, выламывая пальцы, силой удерживал их в этом выломанном положении. Обтянутые синюшной кожей, с узловатыми и красными суставами, похожими на нарывы — эти пальцы были едва ли не самым тяжелым зрелищем в моей жизни, с точки зрения ужаса, поселившегося в моей душе при мысли о том, что артрит в такой страшной форме мог бы постигнуть и меня. Я был испуган, понимаешь? Я встретился с ней взглядом, и этот взгляд мерещится мне и сейчас. Взгляд человека, истощенного от постоянной физической боли, выматывающей мясорубной боли, не позволяющей сосредоточиться ни на чем ином кроме боли, понимаешь? Прошло два года, но с тех пор не было ни дня, чтобы эти пальцы не стали моими пальцами. Ты меня понимаешь, Наоми?

Сол остановился и взглянул на девушку. Она продолжала стоять у двери, опершись правым плечом о стену. Ее бледное лицо в ночном свете выражало тревожную серьезность на границе со страхом. Наоми не ответила, но ее прямой взгляд в лицо, подсказал Солу, что если она и не понимает, то очень хочет понять.

— Я… — он уже был готов высказать то, что собирался, но слова застряли в горле.

Сол нервно рассмеялся и закурил. Выпустив густое облако дыма, он закрыл глаза и призвал на помощь предательскую память. «Клянусь» — прошептала в его голове Кейт.

— Наоми, я мечтаю, чтобы мои пальцы сковал артрит, и я навсегда был лишен возможности профессионально играть на рояле.

Хоть глаза его были закрыты, но в тот же момент перед его взглядом поплыла густая тьма, словно проникавшая прямиком в разум. И если бы он стоял не перед едва знакомой девушкой, а, например, перед Эйном, или если бы произнес свое признание перед иконой, единственное на что у него сейчас хватило бы сил — это рухнуть наземь и дать волю слезам. Дать волю ненависти и презрению к человеку, который отдал детство и юность тому, что в итоге он будет мечтать похоронить в болезни.

— Прости, мне нужно сесть, — сказал Сол, открыв глаза, и сел прямо на гравийную дорожку, соединявшую крыльцо домика Наоми с задним крыльцом особняка.

— Пойдем внутрь, — тихо произнесла Наоми, внешне не поменявшись в лице после признания Сола.

— Не стоит, — он махнул рукой с тлеющей сигаретой. — Я просто… почувствовал вот так среди ночи, что должен, наконец, впервые признать это, и… — Сол глубоко затянулся, — и почему-то решил, что тебе будет признаться проще всего. Я не музыкант, Наоми. Я всего лишь честолюбец. Один из многих безнадежных самовлюбленных извращенцев, готовых на любые жертвы, только бы добиться почета.

Сол посмотрел на девушку, и сердце его бешено заколотилось, когда он увидел, что глаза ее стали влажными. Неужели она действительно его услышала? Услышала так, как он того и хотел.

— Нет, пожалуйста, не стоит, — сказал Сол, заметив, что Наоми сделала движение вперед. — Стой, где стоишь. Тут смысл не в утешениях. Вряд ли они сейчас уместны.

— Мне просто кажется… что ты преувеличиваешь смысл сказанного в своем отчаянии.

Сол отрицательно покачал головой, зажал сигарету в зубах и устремил взгляд на растопыренные пальцы.

— О нет, нисколько. Я действительно хочу этого. Вот прямо сейчас хочу взять и воткнуть их в землю, похоронить. В них я вижу причину своего нынешнего положения. Вся моя боль сконцентрирована в них, Наоми.

— Сол, пожалуйста, — покачала головой девушка.

— Я не музыкант, Наоми. Я — выскочка. Насквозь фальшивый человек.

— Это не так. Ты просто нашел самый очевидный источник своих проблем. Не испытывая страсти к жизни, ты вспоминаешь то, что дарило тебе эту страсть, и недоумевая от того, что теперь так не получается, убеждаешь себя в бесполезности всего своего пути. В ошибке выбора пути. Но думать так — это и есть твоя главная ошибка. Пожалуйста, Сол, не думай и не говори так.

— Вот именно, Наоми. Музыка должна быть моим убежищем! И сейчас она должна быть им надежней, чем когда-либо прежде. Да и не в этом дело! А в том, что пытая себя, я признаюсь в том, что всегда делал это не потому, что хочу, а потому, что надо!

— В том-то и дело, что под пытками можно признаться в чем угодно! Не нужно пытать себя. Просто говори с собой. Пожалуйста, Сол, встань с земли.

— Более двадцати лет жизни я потратил на самообман, Наоми. Я не музыкант. Я никогда не хотел этого, но фанатичная настойчивость рожденная словом «надо» все-таки принесла плоды. Плоды, которые я сорвал и сожрал! А теперь чувствую, как горечь их и яд расползаются по всему моему организму. Не хочу, а надо. Вот в чем все дело.

— Позволь мне подойти, Сол, мне очень тяжело видеть и слышать тебя сейчас, — девушка всхлипнула.

Эти слова немного отрезвили его, он потушил сигарету, и встал на ноги.

— Прости, — прошептал он, проведя руками по волосам. — Прости, пожалуйста, что напугал.

Он подошел ближе, выбросил окурок в урну и протянул девушке руку. Наоми переступила через порог и обняла его.

— Сол, не спеши, пожалуйста, не руби с плеча. Я не знаю почему, но мне кажется, что рассказанное тобой требует еще более пристального внимания.

— Я устал от пристального внимания, от анализа, от сравнений, Наоми, — усмехнулся Сол, чувствуя, что стоит ему захотеть и сейчас же в голове его начнет звучать любая из композиций, которые он помнил достаточно хорошо. — Я просто устал. Потому и пришел к тебе. Понимал, что ты меня услышишь. И хоть мне очень стыдно за свое поведение, мне кажется, что ты услышала.

— Пойдем внутрь. Выпьем по чашке чая и поговорим.

— Нет, спасибо. Нам обоим нужно поспать. Вечер у нас выдался непростым, и как бы тяжело мне ни было, я чувствую, что смогу уснуть. Прости меня, еще раз.

Сол выпустил Наоми из объятий и попытался улыбнуться.

— Cause everybody has a poison heart, — напел он.

— Не все, — улыбнулась Наоми.

— У меня есть идея интереснее, чем чай.

Наоми вопросительно нахмурилась.

— Винный погребок. Я знаю, где спрятан ключ, — сказал он, сделав два шага назад.

— Ты серьезно?

— Завтра в это же время, на этом самом месте, — сказал Сол, и, развернувшись, пошел в направлении своего флигеля.

— Ну, тогда не опаздывай, — сказала ему вслед девушка. — И спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Наоми.

Сол ложился спать отнюдь не с легким сердцем, а как раз с отравленным, как пели Ramones. Ощущение предательства в отношении самого себя ничуть не притуплялось и не ослабевало, а наоборот, словно намекало на то, что ему суждено смириться с этим ощущением, которое теперь, в постоянной ноющей форме станет вечным его спутником. Глубоко в душе Сол понимал, что он готов к этой ноше, какой бы страшной она ни казалась с непривычки. Готов, в обмен на то, чтобы не чувствовать это удручающее одиночество, в котором он эту ношу просто не вынесет. Все это было очень абстрактно и вроде бы неясно, но в то же время объяснялось довольно просто: он боялся. Наоми была права. Страх жизни без звания «музыкант», которое Сол заработал тяжелым трудом, требовал восполнить это пятно чем-либо извне, и в то же время не находя страсти ни к чему иному, ему приходилось прибегать к самому первому пункту: туда, где не одиноко. Сол не столько старался найти там что-нибудь новое, сколько пытался убежать от старого и нынешнего.

Также ему было немного стыдно за эту сцену перед Наоми, но сцена эта должна была произойти в его жизни, и он это понимал. А еще ему было стыдно за свой наглый эгоизм. Ведь излив перед ней душу, сам он даже не задумался о том, что открыла ему эта девушка, когда рассказала о своем детском страхе, который она так и не смогла отпустить от себя во взрослой жизни.

                                           * * *

Завтрак, душ и очередная прогулка к причалу не приободрили и не отвлекли его от постоянного прокручивания вчерашней сцены у домика Наоми. Нет, Сол не жалел о том, что совершил, а лишь поражался, что высказанная вслух мысль имеет настолько больший вес, чем мысль немая. Или же дело в том, перед кем эта мысль высказывается?

Сол не мог дождаться одиннадцати часов, чтобы, наконец, оказаться в компании Майера и поделиться с ним всеми последними новостями. Только тут он понял, что ни минуты не сомневался в том, стоит ли рассказывать доктору о случившемся. Это показалось Солу странным. За пять дней, которые минули с его приезда, Майер успел стать для него кем-то вроде исповедующего, вот только с куда большей претензией. Также Сол уже не раз отмечал, что искренность, которую в нем (а значит, скорее всего, и во всех других) вызывает личность доктора, не является натужной, как не является и отчаянной. Он говорил о себе так, словно речь шла совершенно о чужом человеке, который Сола не особо и интересовал, и сплетнями о котором не слишком и зазорно немного очернить свою душу. Ощущение было тем более странным, что практически не сохраняло фантомных ощущений в отсутствие Майера, но возвращалось буквально в течение минуты с начала очередного сеанса. И тут Сола постигла одна догадка, показавшаяся ему интересной: если на два часа он словно покидает сам себя и смотрит на себя как на человека мало его интересующего, не является ли это основным катализатором к исцелению? Что если в эти моменты отчужденности от самого себя, происходит необходимая перезагрузка, а все происходящее после, является не случайностью, а необходимой закономерностью. Единственной правильностью.

Эта догадка пришла Солу в голову, когда он сидел в кресле, на террасе у главного входа, любуясь голубизной озера и зеленью леса на дальнем его берегу. Солу настолько понравилась эта мысль, что настроение его тут же немного улучшилось, а на сеанс к Майеру захотелось еще сильнее, чтобы вновь попробовать этот странный наркотик, степень привыкания к которому Сол еще не мог проанализировать.

Было уже без пяти минут одиннадцать, и Сол собирался встать и войти в дом, как ему навстречу вышли Филипп и Эшли Райз.

— О, Сол, привет! — поздоровался Филипп, с виду пребывавший в веселом расположении духа. Одетый в шорты, футболку и с панамкой на голове, в одной руке он держал походную корзинку, а другой рукой не то обнимал, не то, опять же, держал за плечо свою жену. — Ты уже завтракал?

— Здорово, Фил! — радостно воскликнул Сол, резко встав и от души тряся протянутую руку Филиппа. — Дружище, как дела?!

Такая бурная реакция ничуть не смутила Филиппа, хотя, разумеется, он сразу же заметил фамильярность. А вот Эшли, как показалось Солу, немного сконфузилась, и словно постаралась укрыться за спиной мужа.

— Эшли, привет! — заметив это движение, обратился к ней Сол, широко улыбаясь и протягивая руку. — Рад тебя видеть.

Словно ей приходилось коснуться змеи или паука Эшли осторожно протянула руку, тем не менее, смотря прямо в глаза Солу с легким оттенком презрения, и отдернула ее сразу же после короткого пожатия. Сол успел заметить, как улыбавшийся Филипп внимательно проследил за их рукопожатием и тут же вернул себе беззаботный вид, по всей видимости, оставшись удовлетворенным.

— Я смотрю, ты тоже прекрасно освоился, и уже получаешь удовольствие от местной жизни? — Филипп по-товарищески хлопнул Сола по плечу, явно подыгрывая его лицемерию.

— А как же?! Я же здесь ради новой жизни, как-никак.

— Отлично, старина, рад твоему позитивному настрою. А мы вот решили с Эшли позавтракать на берегу озера, и от всей души приглашаем тебя с нами.

— Черт возьми, друг, я бы с радостью, но мне пора на прием к Майеру. Возможно, в следующий раз мне повезет больше насладиться вашим обществом.

— Почему бы не за обедом, Сол. А то этот толстяк оказывается страшным занудой, — засмеялся Филипп.

Сол расхохотался так, что даже выгнул спину, и Филипп, заметив, что Сол не стесняется выглядеть глупо, последовал его примеру. Они смеялись не меньше минуты: в первую очередь над тем, что им обоим была прекрасно понятна абсурдность этого истерического смеха. Даже Эшли, чтобы не выдать супруга, широко улыбалась и поглаживала мужа по той самой руке, которой он обнимал-держал ее за плечо.

— Ох, умора, — простонал Сол и оперся на плечо Филиппа.

— Ты про этого тупого толстяка? — уточнил Филипп, хоть прекрасно знал, что смеялись они вовсе не над Терренсом.

— Ой, ладно, — Сол встряхнул головой и скрестил руки на груди. — Так что говоришь?

— Я говорю, не пообедаешь ты с нами в гостиной? Уверен, что будет весело.

— И я уверен. И это меня даже немного пугает, — уже не смеясь, но улыбаясь в лицо Эшли, сказал Сол.

«Ох уж эти пухлые щечки, и это каре, и этот кроткий вид, сквозь который виднеется голодный зверь, и это пышное и ароматное, словно нетронутое, тело, зовущее к себе даже сквозь широкие спортивные штаны и свободную футболку. Ай да Эшли, ай да святая развратница, что же ты с собой наделала?»

Девушка словно прочитала эти мысли в глазах Сола, румянец покрыл ее щеки, и она опустила взгляд.

— Да уж, да уж, — покачал головой Филипп в ответ на последние слова Сола. — Ну, настаивать я не смею, понимаю, что у каждого свои планы.

Тут он поцеловал жену в макушку, и Солу показалось, что жест этот был сделан исключительно ради него.

— Сейчас в моих планах пойти причаститься у Майера, так что, друзья мои позвольте откланяться. Опаздывать некрасиво.

— Разумеется, старина, — вновь хлопнул Филипп Сола по плечу. — Не смеем тебя задерживать. Пойдем, дорогая.

Эшли бросила на Сола короткий взгляд, в котором трудно было прочитать что-то доброе. Сол дождался, когда супруги спустились с террасы, а затем окликнул Филиппа:

— Эй, Фил, дружище! Забыл тебе кое-что сказать. Можно тебя на минутку?

Филипп несколько секунд лукаво смотрел через плечо, затем развернулся и вернулся на террасу.

— Слушай, старик, — заговорил Сол полушепотом. — Тут такое дело… тебе нравится вид этой террасы?

— Да, ничего так, — кивнул Филипп, чувствуя подвох, и губы его начали расплываться в улыбке.

— Правда? Мне тоже!

— И к чему ты это спросил?

— Да к тому, приятель, что мне не хотелось бы изуродовать эту террасу твоими кровавыми соплями. И я прошу тебя избавить меня от этой возможности, и навсегда исключить из своей речи какие-либо упоминания об одной местной постоялице, и ты прекрасно понимаешь, о ком идет речь. Договорились?

Филипп несколько секунд молчал, продолжая расплываться в улыбке, а затем начал давиться беззвучным смехом. Его примеру последовал и Сол, и вскоре оба мужчины вновь заливались хохотом, хлопая друг друга по плечам, и самих себя по коленям. И хоть смех их и был недобрым, и продиктован он был отнюдь не душевной расположенностью, но каждому из них было действительно смешно. Смешно просто смотреть друг другу в глаза, не стесняясь высмеивать собственное лицемерие. Так, продолжая смеяться, они разошлись в разные стороны, но стоило Солу войти в дом, как смех моментально прекратился, и лицо его приняло выражение глубокого презрения.

Сол даже не знал, чего он желал больше: чтобы его угроза возымела успех, или чтобы Филипп, почувствовав вызов, заставил доказать эту угрозу на деле. Этот долговязый педант вызывал в нем едва ли не физическое отвращение, и его, видимое острому взгляду, психическое расстройство никак не сглаживало этого ощущения, не вызывало ни капли жалости, а наоборот, лишь провоцировало желание причинить этому человеку еще большие душевные неудобства. Единственное, чего Сол не мог предположить — это того, что случилось во время обеда, когда он мирно поглощал в своем флигеле грибной суп, мысленно переваривал шестой сеанс своей терапии, и предчувствовал приятный отдых в ночное время в винном погребке. Тут-то он и увидел, как в его сторону мчится Луиза, что уже было крайне удивительно, поскольку Сол впервые увидел, чтобы эта женщина изменила своей семенящей походке с вжатой в плечи головой.

— Господин Кеин, помогите! — услышал Сол и поспешил выскочить наружу.

— Что случилось, Луиза?

— Господин Кеин, ради бога простите мне подобное выражение! — на бегу кричала Луиза излюбленную фразу. — Господа Фак и Райз окончательно рехнулись и устроили драку прямо за обедом.

Сол бегом бросился к дому, будучи уверенным, что вина за эту ситуацию целиком лежит на нем — спровоцировавшем в маниакальном Филиппе страсть к агрессии. Он ожидал увидеть Терренса избитым и даже в слезах, в ногах у разрядившегося Филиппа, но каково же было его удивление, когда, влетев в гостиную, он увидел, что красный как томат Терренс сидит верхом на Филиппе, прижимая коленями его плечи к полу, и раздает ему пощечины. И было похоже, что Филиппу совсем не унизительна эта сцена, поскольку лежал он спокойно, не дергая ногами и не стараясь освободиться, а на лице его, мотающемся из стороны в сторону, даже играла злорадная улыбка.

Было очевидно, что первым напал Терренс, поскольку столь смехотворная схватка происходила как раз у перевернутого кресла, на котором позавчера Сол видел Филиппа. Вокруг было разлито вино, валялась еда с тарелки Филиппа, и в тот момент, когда Сол уже был в непосредственной близости, чтобы образумить Терренса, тот, гневным шипением перечислявший все подряд профессии, схватил с пола куриную ножку и принялся впихивать ее в рот Филиппу

— Нравится? — пыхтел Терренс. — Теперь тебе нравится?

Сол даже не сомневался, что нравится. А взглянув на Эшли, которая сидела на своем месте и наблюдала за происходящим с презрительной ухмылкой, понял, что нравится эта сцена и ей.

— Все, достаточно, — заговорил Сол, пытаясь стащить Терренса с Филиппа. — Успокойся.

Тот, однако, не собирался расставаться с ролью победителя, и, в конце концов, Солу пришлось сделать немалое усилие, чтобы свалить Терренса на пол и тем самым освободить Филиппа. Сол встал между ними, чтобы воспрепятствовать возможной попытке возобновления боя и успел заметить боковым зрением, как смеющееся лицо Филиппа исказилось в гримасе ненависти, но только на одну секунду. Но этого мгновения Солу оказалось достаточно, чтобы понять, что Филипп все же чувствует унижение и перед женой, и в первую очередь перед самим Солом, а насмешки в адрес бьющего его человека были лишь удачным щитом, который хорошо бы его защитил, если бы не эта секунда слабости. Сол вновь посмотрел на Эшли, и подумал, в чем же смысл ее улыбки? Кому она адресована: несчастному толстяку, которому позволили почувствовать себя победителем, или может быть мужу, оскорбление которого доставило ей удовольствие?

— В следующий раз я тебя задушу, — говорил запыхавшийся Терренс через плечо Сола. — Задушу своими руками. Я тебе обещаю.

Филипп ничего не ответил. Вместо этого, он скрестил руки на груди, закинул ногу на ногу и остался лежать, глядя в потолок с довольной улыбкой на лице.

Терренс тем временем поднялся на ноги и, подойдя к столу, налил себе полный стакан воды и выпил его под настороженным взглядом Эшли.

— И перед тобой я извиняться не собираюсь, — сказал ей Терренс, утирая рукавом подбородок. Затем вновь обернулся к Филиппу и с непривычной в его тоне насмешкой подытожил: — Вот он, авторитетный адвокат из Санторина. Жаль, что тебя сейчас не видят твои коллеги и конкуренты. Не видят на дне твоей гордости.

Филипп покачал головой с выражением, которое свидетельствовало о том, что он слышит полную чушь. Заметив лежавшую рядом куриную ножку, следы от которой отпечатались на его лице, он взял ее в руку и, не вставая, принялся есть. Сол не столько видел, сколько чувствовал, что Филиппу все тяжелее играть свою роль, поскольку он начинал переигрывать. Также он чувствовал, что если Филипп действительно взорвется, то ситуация может принять совсем другой оборот.

— Пойдем, Терренс, я провожу тебя, — сказал Сол, беря того за локоть и подталкивая в направлении лестницы.

Они прошли мимо Луизы, которая казалась не то напуганной, не то озабоченной. Она кивнула Солу в знак благодарности и поспешила покинуть гостиную.

— Что случилось за столом? — спросил Сол, когда они с Терренсом поднялись на второй этаж.

Тот лишь поморщился и махнул рукой. Сол не стал настаивать, и до самой двери они шли молча.

— Давай, помогу, — сказал Сол, увидев, что у Терренса дрожат руки и отпереть дверь ему не так просто.

— Все в порядке, — вновь отмахнулся тот, и с третьей попытки всунул ключ в замочную скважину.

— Ты как? Не по себе?

— Что-то вроде того. Голова кружится.

— Это от адреналина. Отдохни.

— Да, надо прилечь. Если хочешь, можешь зайти.

— Нет, не стоит. Позже увидимся. Захочешь поговорить, приходи

Сол хлопнул Терренса по плечу и пошел в обратном направлении. Спустившись в гостиную, он увидел интересную картину: Филипп, уже поправив одежду и вытерев лицо, сидел за столом вместе со своей женой, и оба они спокойно ели и, как показалось Солу, даже вели отстраненный диалог. Горничная убирала с пола просыпанную со стола еду и приборы.

— Сол, дружище, присоединяйся к нам, — улыбнулся Филипп.

— Что у вас тут произошло? — не прибегая на этот раз к черному юмору, спросил Сол.

Но Филипп видимо не наигрался и, сделав удивленное лицо, посмотрел на Эшли, словно ища у нее объяснения услышанного вопроса.

— А что у нас произошло?

— Ты ведь довел Терренса? Сам он и мухи не обидит.

— А, ты об этом, — протянул Филипп, словно речь шла о сущих пустяках. — Милая, что там случилось?

Эшли пожала плечами.

— Что-то насчет его подружки, — равнодушно ответила она, глядя в свою тарелку.

— Ах да, точно. Я просто спросил Терренса о его подружке, а он… — вместо слов Филипп развел руками и помотал головой.

— Понятно, — усмехнулся Сол.

— Нет, в самом деле, старина. Я не собирался его обидеть, и понятия не имею, почему он так взбесился. Для меня такая реакция стала полной неожиданностью. Но я человек не злопамятный, и уже все забыл. Собственно, я даже не запоминал.

— Нужная способность.

— Согласен. Выручает порой.

— Ну что ж, приятного вам аппетита. Хорошо, что все закончилось без серьезных травм.

— Спасибо, друг. Может быть, все-таки останешься на чай?

— Нет, не стоит. Не хочу разговаривать о чьих-то подружках.

— Почему же?

— Да что-то слишком сильно тебя интересуют чужие подружки.

Филипп засмеялся, но теперь Сол уже не слышал в этом смехе ничего кроме ненависти и злости. Ненавистью и злостью сверкали и глаза Филиппа. А вот Эшли резко покраснела и бросила на Сола короткий испуганный взгляд, и ему показалось, что про себя она просит его успокоиться и просто удалиться.

Покинув гостиную тем же путем, каким он в нее и ворвался — через заднее крыльцо — Сол закурил и побрел к своему флигелю. Ему захотелось зайти к Наоми и рассказать ей о случившемся, но почти сразу он оставил эту затею. Во-первых, он не хотел тревожить девушку подобными пустяками, а во-вторых, ему не хотелось портить ощущение от ожидания их ночной встречи. Сол успел заметить, что наряду с желанием быть в обществе Наоми, ему также не очень хотелось пресыщаться этим обществом; более привлекательным ему казалось употреблять его ограниченными дозами. Нельзя сказать, что в ожидании этих встреч он забывал обо всем остальном, поскольку даже рядом с Наоми голова его все равно не переставала болеть о других вещах, но то, что он их все-таки ждал — это было очевидно.

Сцена в гостиной хоть и не выбила Сола из колеи, но оставила неприятный осадок. Главным образом потому, что увиденное им никак не напоминало конфликт между мужчинами, в привычном понимании, а являлось конфликтом двух комплексов. И подобное зрелище в глазах Сола выглядело одновременно смешным и отвратительным. Совершенно безобидное «избиение» со стороны Терренса, и саркастически черная реакция Филиппа могли доставить забаву только надломанным или изуродованным душам. И если к Филиппу Сол испытывал нетерпимость, и знал, что им не найти общий язык ни при каких обстоятельствах, то в случае с Терренсом, Сол оказался в несколько щепетильной ситуации. Подпустив этого безобидного парня чуть ближе, чем следовало, он оказался тем подобием друга, которого, скорее всего, Терренсу так не хватало в реальном мире. Вот только Сол не хотел иметь никаких товарищеских отношений с этим человеком, потому что он был ему тоже по-своему неприятен. Сол никогда не жалел мужчин. В первую очередь, потому, что обладал настойчивым характером и умел преодолевать огромные временные расстояния на волевом напряжении. Терренс, который, как казалось Солу, вовсе не обладал подобными качествами, на чисто природном уровне, одним своим присутствием создавал вокруг себя зону дискомфорта. Сол понимал, что, вполне возможно, он не прав и нужно быть более терпимым к чужим недостаткам, но ничего не мог с собой поделать. Вот и сейчас, он прекрасно знал, что рано или поздно Терренс постучит в его дверь, чтобы поделиться уже остывшими эмоциями, и не очень хотел этого разговора. Однако, сообразив, что как раз сейчас, вскоре после обеда, Терренса ждет сеанс у Майера, который должен был пройти по горячим следам, Сол немного заинтересовался в том, что будет делать Терренс со своей столь неоднозначной победой.

Терренс пришел уже вечером, ближе к ужину, и почти сразу Сол увидел сильную перемену. Терренс был очень спокоен. Он не пытался разыгрывать роль кающегося в грехах против ближнего, но и восторга от своего поступка никоим образом не выказывал. Что по этому поводу говорил доктор Майер, и говорил ли что-либо вообще, Сол не мог и догадываться, но было очевидно, что попытка постоять за себя пошла Терренсу на пользу.

— Смешно все это выглядело, да? — во второй раз спросил Терренс.

— Ты унизил его, и поверь, ему было совсем не смешно.

Терренс покачал головой.

— «Терри, ты не боишься, что твоя мама так и останется твоей единственной подружкой?» — Терренс перекривил тон Филиппа, — это уже чересчур, согласись?

— Об этом я и говорю.

— А что по этому поводу думает Майер?

Терренс смотрел в пол и не отвечал долгие двадцать секунд.

— В том-то и дело, — наконец заговорил он, поджав губы. — Я не помню практически ничего из сегодняшнего сеанса.

— Как это?

— Не знаю.

— Из-за стресса, что ли?

— Черта с два. Шел я к нему уже вполне успокоившимся, помню, как вошел, поздоровался, обыденные реплики, а потом… туман как будто.

— Гипноз? — недоверчиво спросил Сол.

Терренс пожал плечами.

— Не знаю. То есть, я помню, что мы говорили, помню наши тона даже, но смысл разговора… понимаешь, такое было и раньше. Словно рядом с Майером я не я, то есть я, но не в самом себе, не знаю, как это объяснить. Но сегодня… эта тенденция перешла все границы.

Сол почувствовал сильное волнение. Значит, он не единственный, кто испытывает подобное ощущение в компании Майера. Значит, каждый из них на два часа практически выпадает из собственного мира.

— И что ты чувствуешь сейчас? — спросил Сол.

— Ужасную усталость. Словно марафон пробежал. А морально — дискомфорт от этой истории с Филиппом.

Сол заметил, что впервые — черт возьми, впервые! — Терренс употребляет в отношении других людей исключительно имена вместо пришедших на ум названий профессий. Нет, не мог Терренс найти в себе сам эту уверенность. Это сделал именно Майер, к которому Терренс пришел со своей сомнительной победой.

— Знаешь, Терри, — после короткого раздумья заговорил Сол. — Мне кажется, что тебе действительно нужно отдохнуть. А завтра, когда мы с тобой вновь поговорим, ты уже будешь прекрасно знать ответы на все свои вопросы.

— Я тебе докучаю? — улыбнулся Терренс, и впервые Сол услышал и увидел не виноватое выражение вечно гонимого человека, а снисходительное осознание намека.

— Ни в коем случае. Но, согласись, ситуация, в которой ты сегодня побывал, была крайне нетипична для тебя.

— Да, ты прав. Мне, действительно, нужно отдохнуть.

— Если хочешь, можем поужинать вместе, — предложил Сол, рассчитывая на отказ.

Терренс вновь нехарактерно для себя усмехнулся и ответил желаемым отказом, хотя Сол был уверен, что еще вчера он бы с удовольствием принял это приглашение, даже если бы совершенно ясно чувствовал себя лишним.

                                           * * *

— Я думала, что ты в маске и перчатках придешь, — с улыбкой говорила Наоми, выходя навстречу Солу.

— Если честно, была такая мысль. Так, просто тебя повеселить. А что в мешочке?

— Фрукты. Апельсины, яблоки, киви. Попросила сегодня на ужин исключительно фрукты.

— Хорошее решение. Я тоже позаботился о еде, — Сол достал из кармана джинсов плитку шоколада и протянул ее девушке.

— Как ты будешь курить?

Сол в ответ махнул рукой. Была теплая светлая ночь. Почти полная луна прекрасно освещала и сам особняк и прилегающую территорию, и никакая осторожность не помогла бы Солу и Наоми избежать постороннего внимания, если бы кто-то вздумал наблюдать за происходящим на заднем дворе.

Наоми вновь была практически без макияжа, лишь немного подвела глаза. Одета она была в те самые короткие джинсовые шорты и широкую футболку, которые были на ней в их первую совместную прогулку.

— Что-то мы мало походим на взломщиков, — сказала Наоми, когда они уже шли в направлении заднего крыльца.

— Потому что знаем, что нам ничего не будет кроме легкого выговора, — усмехнулся Сол, и все-таки огляделся по сторонам.

— Так не интересно.

— Дальше будет интересней, — Сол жестом попросил Наоми остановиться, и пристально взглянул на темные окна особняка. — Не знаешь, чьи это окна?

— Какие именно?

— Второй этаж, первое и второе слева.

— Филипп и Эшли.

— Правда?

— Да, а что?

— Показалось, что кто-то быстро отошел от окна.

— Ты мне подыгрываешь?

— Нисколько. Из всех местных обитателей мне меньше всего хотелось бы быть засвидетельствованным ими в чем-то противозаконном. Разве что если бы выбор был между ними и Луизой. Ладно, пойдем. Показалось, наверное.

Задняя дверь, как и всегда, была незапертой. Войдя в дом, они оказались в небольшой прихожей, которая вела в главную гостиную. Лунный свет, проникавший сквозь большие окна, хорошо освещал классический интерьер, и даже лица различных великих мужей на портретах, которые, как Сол заставлял себя думать, наблюдали за ними со снисходительными улыбками.

— Господи, смотри как красиво, — прошептала Наоми, подходя к окну и указывая пальцем на лунную дорожку, протянувшуюся на свинцовой глади озера от самого причала до леса на другом берегу. — Давай просто возьмем вина и пойдем туда.

— Комары, — ответил Сол и обнял Наоми за плечи.

Девушка в ответ легонько коснулась головой плеча Сола.

— Подозрительно тихо, — сказал Сол, отводя Наоми от окна.