Бесплатный фрагмент - БЕЛЫЕ ВОДЫ

Светлое завтра не наступит само.

Ему надо помочь!

Глава 1

— Искусство призвано поднимать человека до понимания истинной красоты и гармонии, — художник Чернавский цепко схватил писателя Верховцева за лацкан пиджака.

— Нет, Паша, истинная красота и настоящая гармония сохранились только в природе, а не в человеке и его творениях, — Александр Верховцев отцепился от настойчивого приятеля, но тот схватил его уже за пуговицу.

­ — Позвольте, Александр, с вами не согласиться. Дети, воспитанные животными, дичают. Эти маугли не способны насладиться прекрасной картиной или гениальным стихотворением.

— Зачем им наслаждаться копией реальности, если перед ними оригинал — сама жизнь, сама природа?

— Господа, думаю, вы не правы, — неожиданно вклинился в разговор поэт Заневский, — Зрителя задевает не красота и не гармония. Людям интересны душевные страдания и переживания поэта, художника, артиста. Поэтому творец рождён страдать, только тогда он может заслужить признание.

— А мне кажется, что искусство — есть прикосновение к высшему миру, где царит Творящее Начало. Познание неизведанного и есть настоящее искусство, — отозвался Верховцев.

В прокуренной московской квартире Чернавского за звоном бокалов шёл бесконечный спор о назначении искусства. Представители творческой интеллигенции собирались здесь каждую субботу в вскладчину устраивали интеллектуальные посиделки. На кухне грустным вернисажем стояли пустые бутылки, холодильник уже изрядно опустел, но речи гостей продолжали удивлять глубиной мысли.

— Художник должен быть бедным. Только бедность не позволяет ему превратиться в приспособленца, пишущего на потребу публике.

— А как же Никас Сафронов? Он, что, зарыл свой талант, чтобы нравиться публике?

— Да у меня любая картина гениальней всей его мазни, — художник Кашин хлопнул ладонью по столу, — Но мало кто может оценить мой талант, я не имею в виду вас. Да, меня никто не покупает, но я не хочу опускаться до обывателя. Пусть лучше он отрывает свою задницу от дивана. Никаса через сорок лет забудут, а мои полотна будут в лучших музеях мира!

— И какой прок тебе от этого? — фотохудожник Чеславин изящно выпустил изо рта кольцо сигаретного дыма, — Только останется строчка в биографической справке: умер в полной нищете, не продав ни одной картины.

— А что, лучше наступить на горло своему таланту ради этих глупых шуршащих бумажек? Не хочу, чтобы искусство вырождалось и становилось жвачкой для слабоумных! — Кашин вскочил со стула.

— Хватит о грустном. Давайте лучше потанцуем, — лирическая поэтесса Жанна Желанная включила музыку, повела крутыми бёдрами и подошла к Верховцеву: «Приглашаю тебя, Алекс».

Гости разбились на пары и закачались на волнах танца, Жанна прижалась горячим телом к Верховцеву, закрыла глаза и шепнула ему на ухо: «Растаем трепетно в ночи…» Они вышли в прихожую, оделись и не прощаясь покинули гостеприимную квартиру.

Они приближались с трёх сторон. Мерзкие тупые рожи с явными признаками вырождения. Верховцев прижался к стене и опустил руку в карман куртки. Только расчёска и горсть мелочи. Резко выдернув руку, он швырнул монеты в приближающихся отморозков и рванулся в сторону самого щуплого, ударил резко в челюсть и сразу коленом в живот. Потом почувствовал удар сзади по голове, теряя сознание упал на тротуар и… проснулся. Сердце лихорадочно рвалось из грудной клетки, стук его болезненно отдавался в чугунной голове. Он повернулся на левый бок. Рядом спиной к нему спала женщина. Верховцев легонько толкнул её рукой. Та шевельнулась и попыталась его обнять. «Жанна!» — вспомнил Александр. Смутно всплыли сцены вчерашнего вечера: такси, ресторан, снова такси, ночной клуб, опять такси, ещё выпивка и постельное безумие.

— О, Алекс, ты мой бог. Ты лучше всех иных, — томно продекламировала Жанна, положив руку ему на грудь.

— А кто, иные все? — в тон ей ответил Верховцев и убрал руку.

— Пусть тайну эту скроет мрак. Я одеваюсь, отвернись.

Верховцев послушно закрыл глаза и стал ждать окончания этого спектакля.

— Пока, мой царь или герой. Звони, когда проснётся страсть, — хлопнула входная дверь. Верховцев встал и огляделся: брюки, рубашка и пиджак валялись на полу, как и раскрытый бумажник. Александр вздохнул и поплёлся в ванную, принял контрастный душ, выпил две чашечки кофе и сел за письменный стол. В свои сорок пять Верховцев достиг многого: окончил литературный институт, работал в «Новой газете», написал шесть книг, причём за роман «Последний Рим» получил престижную Пулитцеровскую премию. На родине книгу, правда, назвали очернительской, но за границей её перевели на пять языков. А иллюстрации художника Чернавского, выполненные в манере сюрреализма, добавили книге ещё большую остроту. Поэтому Верховцев почивал на лаврах. И как следствие этого появились рыбы-прилипалы, как их называл Чернавский. Дружеские встречи перешли в пьянки, поклонницы менялись чаще, чем постельные принадлежности, а седьмая книга зависла в подвешенном состоянии. Верховцев написал пару строчек, подумал, потом, вздохнув, решительно их зачеркнул и поник головой: работа не клеилась. «Надо поправить голову», — наконец решил он и засобирался в гастроном.

Ночью прошёл дождь, и лужи радостно глазели в небо. Нечастые прохожие с уверенностью трамваев спешили по неотложным делам. У дверей гастронома стоял бомж, и в его протянутую коробку щедро сыпались бриллианты капели с козырька над входом. Верховцев остановился, взглянул на небритую, словно из его сна, рожу просителя и сунул руку в карман за мелочью. Глаза бомжа наполнились надеждой, но мелочи не оказалось, и Верховцев шагнул к дверям. Глаза просителя погасли, а коробка жалобно вздрогнула. В виноводочном отделе писатель загрузил в корзину двухлитровый баллон «Клинского», постоял, подумав, и взял ещё бутылку «Столичной». На выходе высыпал потерявшему надежду бомжу сдачу с пятисотки и отправился домой восстанавливать литературное вдохновение.

Глава 2

— Русский живёт задним умом: пока петух в зад не клюнет — пальцем о палец не ударит. А уж коли случилось, то не станет репу чесать, где соломку постелить, чтобы следующий раз мягче падать. Чему бывать, того не миновать. Что случилось, то случилось. Гром не грянет — мужик не перекрестится. И жизнь идёт не по правилам и законам, а по совести. Но так как совестью Бог наделил каждого по-разному, то и бардак в России случается чаще, чем в заморских странах, а, точнее, этот бардак никогда не кончается, — Чернавский вызывающе посмотрел на Верховцева. Они сидели за столиком ресторана «Русь» на Новом Арбате и сочетали приятное общение с не менее приятным поклонением богу виноделия.

— У России, конечно, особенный путь, но нельзя всё время следовать непроторёнными дорогами. Есть что позаимствовать у других народов. Например, немецкую пунктуальность, американскую предприимчивость, японскую дисциплину, китайское трудолюбие, — Верховцев повернул разговор на конструктивные рельсы. От соседнего столика к приятелям подошёл улыбающийся седоволосый импозантный мужчина с «Роллексом» на запястье правой руки.

— Извините, господа. Позвольте представиться: Майкл Блюмен, журналист из Великобритании, — он вручил визитные карточки Чернавскому и Верховцеву. Чернавский кивнул на свободный стул. Майкл с достоинством поклонился и присел к ним. Мужчины представились иностранцу. Тот поочерёдно пожал им руки.

— Я случайно подслушал ваш разговор. Ваши проблемы от того, что вы, русские, молодая нация.

— Ты забыл, Майкл, наша история простирается на тысячелетия, — заметил Чернавский.

— Революция это болезнь. Она вас отбросила в детство, — иностранец холодно улыбнулся.

— Если даже и так, то устами младенца глаголет истина, — вступил в разговор Верховцев.

— Прямота и категоричность суждений — плохие качества для консенсуса. Поэтому вы, русские плохие политики. У вас нет оттенков. Для вас красные или белые, враг или друг, война или мир.

— Это не главная наша черта. Главное в русском — стремление к истине, поиск правды. Для вас на Западе правда — это то, что выгодно для вас. У нас правда выше выгоды, — возразил Верховцев.

— Алекс, истины, а тем более правды, не существует. Я могу тебе это доказать.

— У нас наличие истины не требует доказательств. Мы просто верим, что истина есть, — отрезал Верховцев.

— Ну, что же. Как у вас говорят: «Блажен, кто верует», — заулыбался Блюмен, заказал виски и угостил приятелей. Затем беседа снова продолжилась.

— Майкл, мы с вами две разные цивилизации. Что русскому хорошо, то иноземцу смерть. Ваша свобода нам кажется вседозволенностью, ваши идеалы нам смешны своей приземлённостью, ваш образ жизни нам видится скучным и размеренным.

— Алекс, а ваша свобода мне кажется кастрированной, ваши идеалы утопичными, а ваш образ жизни — пиром во время чумы. Поэтому у вас и у нас создаётся образ врага.

— Майкл, наши страны не враги.

— Да, Алекс, и даже не друзья.

— И что же для вас Россия?

— Головная боль. Ваша непредсказуемость просто неприлична.

— Майкл, это наш плюс. Предсказуемым легче манипулировать. А мы кошка, которая гуляет сама по себе, как говаривал ваш Киплинг. У нас свой русский путь.

— Да, знаю, что у вас нет дорог, а только направления. И в каком направлении вы идёте? Снова к коммунизму?

— Коммунизм нам навязали с Запада, как и капитализм. Руку к этому приложил в том числе и ваш Фридрих Энгельс.

— А вы предпочитаете диктатуру?

— Да, диктатуру совести. Мы против бессовестного уклада жизни.

— Алекс, совесть — просто слово, которое даже перевести на другие языки невозможно.

— Для нас это не просто слово, а главная человеческая ценность. У вас, Майкл, главное — свобода, а у нас — совесть, — вмешался Чернавский и заказал водку. Все выпили и слегка закусили греческим салатом.

— Алекс, — обратился к Верховцеву Блюмен, — Я читал ваш роман «Грязный Рим». Честная книга. Я удивлён, почему вас не выслали из страны.

— Майкл, как и у вас, у нас свобода и демократия. Кстати, книга называется «Последний Рим».

— Sorry, Алекс, извини мою ошибку. Да, и у вас свобода. Но у вас другая степень свободы, отличная от нашей европейской, — Блюмен улыбнувшись, сделал многозначительную паузу.

— У свободы нет степеней, она либо есть, либо её нет, — вмешался в разговор Чернавский.

— Майкл, у вас на западе очень странная свобода, — Верховцев посмотрел на Блюмена сквозь голубоватое стекло бокала.

— Wow… Я понял. Вы имеете в виду свободу для граждан нетрадиционной ориентации. Да, у нас свобода для всех. Согласитесь, что нельзя осуждать за то, что кто-то предпочитает сосиску яичнице!

— А у нас говорят: не путай божий дар с яичницей. У нас в России другое отношение к любви и к семье. У вас занимаются любовью, а у нас любят.

— Алекс, но такие гении как Сальвадор Дали или ваш Чайковский были геями!

— Не знаю как Дали, но Чайковский знал, что в нём борются Бог и дьявол. Он стыдился своих особенных чувств и скрывал их. Думаю, он не стал бы вступать в однополые браки или участвовать в гей-парадах, пропагандируя нетрадиционный секс.

— Алекс, вам в России ещё долго учиться у Запада толерантности.

— Когда Бог уничтожал Содом и Гоморру, был ли он толерантен? — резонно поинтересовался Чернавский.

— Это был плохой ветхозаветный Бог. Истинный Бог есть любовь, — возразил Блюмен.

— Создавая мужчину и женщину, Бог сделал так, что только в слиянии мужской и женской энергий рождается гармония. В России хватает красивых женщин и настоящих мужчин, поэтому мы не собираемся возрождать разрушенное хоть и ветхозаветным, но Богом, — отрезал Верховцев и выразительно посмотрел на часы. Толерантный британец понял намёк и, извинившись, спешно удалился. «Нечего со своим уставом лезть в чужой монастырь!» — произнёс Чернавский и поднял бокал: «За Россию!» Они чокнулись и с чувством выпили. «А улыбка у него фальшивая. Вроде улыбается, а глаза холодные как у змеи. Хамелеон хренов!» –Чернавский похлопал себя по карманам, словно отыскивая что-то.

«Да, Паша, ты прав. Они там всё обесценили: фальшивая любовь, фальшивая дружба и даже улыбка тоже фальшивая!» — согласился писатель. Тем временем Чернавский достал портмоне и протянул Верховцеву открытку. Тот с любопытством и удивлением прочитал: «Московское дворянское собрание приглашает Вас, князь, на благотворительный вечер, который состоится в помещении музея имени Николая Островского в ближайшую субботу в восемь пополудни. Вы имеете право пригласить на вечер одного гостя». Верховцев удивлённо уставился на приятеля. Тот привстал: «Позвольте представиться: князь Чернавский-Танищев собственной персоной. А ты идёшь со мной в качестве гостя».

— Но Николай Островский, по-моему, воевал с дворянами. Причём тут дворянское собрание? — засомневался писатель.

— Ты что, не читал роман «Как закалялась сталь»?

— Читал, но никакой связи не вижу.

— Дворянка Тоня Туманова была первой любовью героя романа Павки Корчагина

— Ну… это многое объясняет. А где музей имени Николая Островского?

— Недалеко от Ленинской библиотеки.

— Да… Как писал Толстой: «Всё смешалось в доме Облонских».

— Ну, что? Завтра в восемь.

— Пойду готовиться, милостивый государь. Как говорится: из грязи в князи.

Глава 3

— Нам налево, — Чернавский уверенно вёл Верховцева по вестибюлю.

— А что направо? — Верховцев указал взглядом.

— Там экспозиция музея Николая Островского.

На входе в залу приятелей встречал солидный господин во фраке с белоснежными воротничком и манжетами. Увидев друзей, он поклонился и представился: «Граф Соколов-Крымский. Чернавский тоже сделал поклон и важным голосом произнёс: «Князь Чернавский-Танищев с приятелем».

— Проходите, судари, — Соколов-Крымский сделал жест влево. Верховцев осмотрелся: просторный зал с портретами царей и других государственных мужей на стенах был почти заполнен гостями. Дамы с высокими причёсками в старинных нарядах с веерами в руках, мужчины в сюртуках и фраках с карманными часами на золотых цепочках — всё это походило на массовку исторического фильма. На входе справа стояла украшенная цветами корзина с подносом для сбора пожертвований детям-сиротам. «Жертвуй за двоих, буду должен, — шепнул Чернавский. «Ну что вы, князь, какие долги», — улыбнулся Верховцев и положил на расписной поднос стопку тысячных купюр. Тем временем Соколов-Крымский подошёл к председательскому столику и серебряным колокольчиком призвал благородное собрание к тишине:

— Господа, на правах устроителя этого вечера хочу сказать несколько слов о нашем славном сословии. Дворянство на Руси хранило и приумножало культурные и духовные традиции нашей родины. Близость к царскому двору и в то же время к простому народу ставила наше сословие в особое положение, которое дало России великих писателей, поэтов, полководцев и государственных деятелей. Дворянин был высокообразован, воспитан и подготовлен для служения престолу и отечеству. За годы революций и репрессий дворянство было почти полностью уничтожено. Для России был утрачен ценный генетический потенциал. Но драгоценные крупицы дворянства всё-таки сохранились в этой страшной мясорубке. Кто-то уехал за границу, кто-то скрыл своё не пролетарское происхождение, поменяв фамилию. И вот, потомки славных российских династий собираются здесь, чтобы приумножить славные традиции предков, в числе которых благотворительность занимает особое место. Господа, все сегодняшние пожертвования будут перечислены в московские детские дома. Заранее благодарю вас за щедрость.

Соколов-Крымский взмахнул рукой, оркестр заиграл «Венский вальс», и вечер начался. «Соловей» Алябьева, затем «Очи чёрные», потом зазвучали стихи:

— Кто мы в этой старой Европе?

Случайные гости? Орда,

Пришедшая с Камы и с Оби,

Что яростью дышит всегда,

Всё губит в бессмысленной злобе?

Иль мы тот великий народ,

Чьё имя не будет забыто,

Чья речь и поныне поёт

Созвучно с напевом санскрита?

Чернавский толкнул Верховцева: «Пушкин?» «Нет. Валерий Брюсов, тоже гений поэзии».

Мы пугаем. Да, мы — дики,

Тёсан грубо наш народ;

Ведь века над ним владыки

Простирали тяжкий гнёт.

«До сих пор современно» — удивился Верховцев.

Довольство ваше — радость стада,

Нашедшего клочок травы.

Быть сытым — больше вам не надо,

Есть жвачка — и блаженны вы!

«Как в точку!» — восхитился вслух Чернавский. А на импровизированную сцену вышла девушка, одетая в форму воспитанницы института благородных девиц:

Мы завтра покаемся в жизни бесплодной

В последнем предсмертном бреду.

Оденем раздетых, накормим голодных,

Разделим чужую нужду.

Мы завтра поймём, что такое спасенье,

И завтра пойдём за Христом,

И завтра преклоним пред Богом колени,

Не ныне. А завтра, потом…

Так в планах на завтра, что скрыто в тумане,

За годом уносится год…

А что, если завтра возьмёт и обманет?

Что, если совсем не придёт?

«Изумительная девушка!» — прошептал Верховцев, а Чернавский, взяв писателя под руку, повёл того к только что выступившей даме:

— Сударыня, позвольте представить вам моего друга Александра Верховцева.

Та протянула руку ладонью вниз и, опустив глаза, промолвила: «Графиня Ланская, — и добавила тише: — Ирина…»

Верховцев поклонился и поцеловал её руку. Чернавский незаметно удалился, оставив их вдвоём.

— Какие замечательные стихи! Ваши собственные? — начал Верховцев.

— Нет, это стихи Веры Кушнир. Но они мне близки по духу.

— Дежавю. Мы с вами раньше не встречались? — писателю показалось, что это уже было, может быть в прежней жизни,

— Я была на презентации вашей книги «Последний Рим». Я не являюсь поклонницей вашего таланта, но по работе знакомлюсь с книжными новинками и тоже прочла ваши книги.

— И где вы работаете, графиня? — Верховцев не ожидал такого ответа.

— В магазине «Библио-Глобус». Не обижайтесь, но мне ваша книга показалась мрачной и безысходной, поэтому не понравилась.

Верховцев написал эту книгу пару лет назад. На иллюстрациях Чернавского опухшие от пьяного безделья мужики и бабы среди запустения и разрухи чесали свои репы в немом вопросе: «Почему так хреново живём?» На других рисунках изворотливые и жадные власть имущие чиновники справляли свои естественные потребности прямо на головы народа, который отупело, раскрыв рты, глазел на это реалити-шоу. На страницах романа Верховцев выразил всё неприятие духовной деградации общества. Это было криком тонущего в выгребной яме. По замыслу автора, чувство безысходности должно было заставить читателя осознать бездну падения когда-то великого народа. Роман был воспринят трояко: функционеры объявили его клеветой на власть, коммунисты и демократы — клеветой на народ, творческая интеллигенция с восторгом приняла роман и даже провела в интернете акцию в поддержку автора. Сейчас, выслушивая нелестное высказывание дворянки, Александр почувствовал стыд, и лицо писателя покраснело. Ланская заметила это и, видимо, желая подбодрить автора, сказала успокаивающим тоном: — Остальные книги мне понравились, особенно «Дом под небесами».

— А что именно привлекло ваше внимание? — воспрял духом Верховцев, и остаток вечера пролетел в приятном общении.

Верховцев по окончании вечера проводил Ирину до подъезда её дома. Поцеловать женщину он так и не решился. То ли её дворянское происхождение, то ли его собственная неуверенность создали невидимый барьер, который он перешагнуть не смог.

Глава 4

Разрушенное временем здание мрачно темнело на фоне растущей луны. Осколки кирпича, старые алюминиевые ложки и обрывки рукописи были безобразно разбросаны вокруг. Верховцев подобрал одну из страничек и попытался прочесть размытый текст, но буквы словно уплывали из поля зрения. Он опустился на колени и стал искать сохранившиеся строки. Наконец он обнаружил помятый титульный лист: «Белые воды. А. Верховцев». Писатель удивился: такой книги он не писал. Он попытался встать, но силы покинули его, руки и ноги не слушались, словно их набили ватой. «Александр, что с вами? — Раздался сверху женский голос. Верховцев взглянул на свои руки: они прямо на глазах рассыпались, превращаясь в прах. Кто-то схватил его за плечи и попытался оторвать от земли. «Ирина! — удивился Верховцев и… проснулся. Часы показывали без десяти семь. Верховцев встал, подошёл к холодильнику, достал бутылку пива, подумал пару секунд, поставил её обратно и взял пакет кефира. После такого лёгкого завтрака сел за письменный стол и задумался. После написания скандальной книги жизнь его сильно изменилась и совсем не в лучшую сторону. При материальном благополучии, он многое потерял. Появились прилипалы, которых Верховцев ошибочно принимал за почитателей его литературного таланта. Хождение с ними по ресторанам, знакомство там с доступными девицами отнимало кучу драгоценного времени. А богемная жизнь отупляла своей шикарной пустотой. И новая книга, задуманная ещё три года назад, не писалась. Хоть и говорят алкоголики, что талант не пропьёшь, но Александр на себе ощутил лукавство этой поговорки. Ясность мыслей исчезла, а голова была заполнена пустым трёпом собутыльников и восторженных поклонниц.

Гудок мобильника вернул Верховцева из состояния задумчивости. Звонил Чернавский: «Саша, выручай! Кашин снова в депрессии. Как бы руки на себя не наложил. Я сейчас не могу. Будь другом, сходи к нему, поддержи…» Верховцев вздохнул и пошёл одеваться. Художник Кашин жил в Столешниковом переулке в доме старой постройки на втором этаже. Талантливый человек с ранимой душой, он периодически впадал в сумрачное состояние духа, начинал безмерно пить, доходил пару раз до суицида, но медикам удавалось каждый раз возвращать его к жизни. Верховцев знал об этом и по дороге обдумывал, как поддержать художника. После четвёртого звонка дверь открыл сам хозяин. Недельная щетина, мутный взгляд и опухшее лицо отражали его внутреннее состояние.

— Проходи, Саша. А я тут, сам видишь…, — дрогнувшим голосом пожаловался Кашин. Пожав руку художнику, Верховцев вошёл в квартиру. Пахло ацетоном и плесенью, а везде: на стенах, стульях, подоконниках и полу стояли, висели, лежали картины.

— Садись, Саша, выпьем за встречу, — Кашин подвинул к писателю табуретку. Александр сел за грязный стол и окинул взглядом нехитрую закуску: начатую банку кильки в томатном соусе и кусок чёрствого хлеба. «Пусть выговорится», — подумал Верховцев и выпил стопку водки, заев её килькой. Кашин закусывать не стал, а торопливо, словно хватаясь за протянутую утопающему руку, заговорил:

— Саша, ты веришь в реинкарнацию? А я не только верю, но и чувствую это с детства. Родился через полтора месяца после его смерти и всегда знал, что я реинкарнация гениального художника Пабло Пикассо. С ранних лет во мне вызывали трепет испанская и французская речь, звуки фламенко, пейзажи Монмартра, а в моих детских рисунках знатоки узнавали стиль этого гения. Я усердно работал, но твердолобые критики называли мои творения жалким подражанием великому мастеру, поэтому я получал жалкие гроши, едва окупающие расходы на холсты и краски. И я понял, что случись даже второе пришествие Христа, то и его бы, слышишь, не признали за мессию, а назвали бы шарлатаном и жалким подражателем, — Кашин замолчал, налил из бутылки и сразу проглотил содержимое своей стопки. Верховцев только чуть пригубил и поставил на стол, ожидая продолжения исповеди.

— И вот, Саша, я написал картину, искусственно состарил холст и краски, подписался именем Пикассо. Через одного знакомого выставил на аукцион как неизвестную картину гениального мастера. И те, кто хулил меня, обливались слюной от восторга. И тогда я показал всем, кто ничтожества, а кто гений. Даже пить с такими не стал бы. Паршивые лицемеры! Вот пойду, завтра им назло закодируюсь или лучше повешусь и оставлю предсмертную записку: «Пикассо родился и по вашей вине снова умер!»

— Не расстраивайся, Петрович. Непонимание не самая страшная вещь в нашем мире.

— И что страшнее? — Кашин поднял глаза на Верховцева.

— Одиночество, — вздохнул тот.

— Одиночество тоже от непонимания. Иногда мне кажется, что человек приблизился к тому пределу одиночества, за которым кроме него самого в этом мире никого нет, — Кашин налил, не чокаясь, выпил и продолжил: — Вот выговорюсь, через край души чуть выплесну и успокоюсь.

— Петрович, не принимай всё близко к сердцу. На Востоке говорят, что единственная реальность в нашем мире — Высший Человек.

— Бог, что-ли?

— Можно сказать и так. И я предполагаю, что ты — лишь один из пальцев перчаток, надетых на руки Бога.

— А сколько у него рук?

— Ты бы ещё спросил, сколько у него пальцев. Это тайна за семью печатями.

— А я не хочу быть перчаткой. Я что, Петрушка на руке кукловода?

— Не сильно расстраивайся. Считай, что ты рука Бога, исполнитель Высшей Воли.

— Спасибо, а то хоть вешайся.

— А ты представь, что перчатка повесилась. Абсурд…

— Саша, брошу пить. Всё-таки я рука Бога. Хотя нет, по-моему, каждый человек уже Бог. И я тоже. Давай выпьем за это.

— Ну, за это обязательно…

Глава 5

Верховцев шёл на свет, мерцающий вдали. А где свет, там и люди, там жизнь. Вскоре свет превратился в огни незнакомого города. Александр уже различал отдельные здания, как вдруг потерял равновесие: земля начала уходить из-под его ног. «Обрыв! — понял Верховцев и стремительно полетел вниз прямо в чёрную холодную воду. Водоворот неумолимо потащил в глубину. Писатель рванулся вверх и… проснулся. Дверной звонок противно трещал, требуя встать с кровати. Александр вставил ноги в шлёпанцы и нехотя поплёлся в коридор. «Кому с утра неймётся!» — подумал он, подходя к двери. Верховцев щёлкнул замком, приоткрыл дверь и обнаружил на коврике сложенный треугольником листок бумаги. Развернув его, удивлённый писатель прочитал: «Приходи на Патриаршие пруды сегодня в двенадцать к памятнику Грибоедову. Там крылья ангелов трепещут на ветру».

«Чья-то неумная шутка», — сначала подумал Верховцев, но последняя строка записки заставила его вернуться в прошлое. Тогда Верховцев учился в литературном институте и пробовал писать стихи для факультетской стенгазеты. Он вспомнил этот первый поэтический опыт:

Прислушайся, проснувшись поутру:

Там крылья ангелов трепещут на ветру.

Над чистотою белых вод

Прекрасен светлый их полёт.

Этот стихотворный опыт остался у Верховцева оказался первым и последним. Он увлёкся прозой. И вот такая странная записка. Александр ещё раз ей прочёл и начал собираться.

Трамвай-трактир «Аннушка» скучал на закольцованных рельсах в ожидании посетителей. Верховцев прошёл мимо этого раритета булгаковской эпохи и направился к памятнику автору «Горя от ума». Вдоль аллейки кучковались разные неформалы: рокеры, брейкеры, металлисты, рэперы, готы. Александр прошёл мимо них к постаменту и увидел странную картину: неподалёку от памятника какой-то чудак грёб пластиковыми вёслами посуху, сидя в двухместной надувной лодке. Заметив Верховцева, странный человек помахал ему рукой: «Эй, залезай! Уже десять минут тебя жду!» Верховцев оглянулся и понял, что обращаются именно к нему. Александр забрался в лодку и уставился на гребца. Тому было на вид лет двадцать пять. Коричневые новые туфли на толстой подошве, серые с блеском брюки контрастировали с дешёвой зелёной болоньевой курткой на блестящих пуговицах. Карие глаза на круглом лице безусого юнца доброжелательно смотрели на пассажира. «Куда плывём? — Верховцев кивнул на вёсла. «Неправильный вопрос. Зачем плывём? — гребец несколько раз взмахнул вёслами, потом вынул их из уключин и уложил на дно лодки, — Давай знакомиться: Мишаня — ловец человеков».

— Александр — инженер человеческих душ, — пошутил в свою очередь писатель, — И на что ловишь?

— Когда как: иногда на деньги, иногда на обещания счастья, — он достал удочку с ярко красным поплавком и толстой леской, привязал к грузику сотенную купюру и сделал дальний заброс. Прохожие проходили мимо, опасливо обходя сторублёвку.

— Надо менять наживку, — Мишаня подтянул снасть к лодке, — Ой, кажется, рыбинспектор плывёт. Добычу за борт, быстро вылезай. Если что, просто проплывал мимо, присел отдохнуть.

Александр вылез из лодки и спрятался за Грибоедовым. А к Мишане подошёл полицейский.

— Почему нарушаем? — грозно произнёс служивый

— Господин инспектор, у меня лицензия, — Мишаня протянул какую-то бумажку. Тот прочитал и веско произнёс:

— Если у тебя справка, это не значит, что можно промышлять на асфальте. Вон, пруд рядом. Нарушать общественный порядок никому не позволено, даже психам. Сматывай удочки и собирай манатки. Через десять минут, чтобы я тебя здесь не видел, — полицейский грозно двинулся в сторону трамвая-трактира.

— Выходи, поможешь лодку до пруда дотащить, — позвал Мишаня.

Лодка благополучно перекочевала на бывшие Патриаршие пруды.

— А что за бумажка у тебя? — Верховцев внимательно посмотрел на наивное лицо Мишани.

— От психиатра.

— У тебя что, чего-то в голове не хватает?

— Нет, просто ничего лишнего. Я блаженный. Слыхал про Василия Блаженного? Он даже видел будущее, — Мишаня важно надул щёки.

— Ну, а ты можешь сказать, что будет завтра?

— Завтра в восемь утра ты выезжаешь в Оптину Пустынь к отцу Сергию.

— Зачем?

— Записку тебе написал он. А на словах передал, что тебе пора менять жизнь и не только свою. Завтра в восемь от Тёплого Стана автобусом до Козельска, потом на маршрутке до Оптиной Пустыни.

Верховцев сел на скамью у памятника великому писателю и задумался. Он и сам чувствовал, что пора менять жизнь к лучшему, но не знал как. Наверное, прав блаженный Мишаня: завтрашний день уже предопределён. Надо ехать…

— Александр, вы? — рядом стояла Ирина Ланская, — Что вы здесь делаете?

— Да, вот, решил пройтись по булгаковским местам, — Верховцев вскочил со скамьи.

— Меня тоже завораживают Чистые пруды. Здесь какая-то особая магия времени. Словно соприкасаешься с параллельным миром.

— Позвольте вас пригласить в трактир, — Верховцев показал глазами на закольцованный трамвай.

— Пожалуй, не откажусь, — Ирина позволила взять её под руку, и они направились в заведение на рельсах. Там заказали расстегаи и чай с лимоном. Верховцев смотрел на Ирину и любовался её особенной красотой: умные серые глаза, высокий лоб, греческий носик, чуть ироничные губы, милые ямочки на щеках, когда она улыбалась. Ирина почувствовала его взгляд, и её щёки окрасил прелестный румянец. Говорили сначала о литературе, потом о классической музыке. Время незаметно летело за интересной беседой. После трактира они подошли к пруду.

— Идёмте ко мне, — наконец решился Верховцев.

— Вы хотите познакомить меня с родителями?

— Я живу один, — мужчина привлёк Ирину к себе.

— Мне кажется, неприлично просто так заходить в гости к одинокому мужчине, — отстранилась Ланская.

— Это всё пуританские предрассудки, — Верховцев поцеловал Ирину в губы и сразу получил звонкую пощёчину.

— Не провожайте меня, — вспыхнула Ирина и быстро пошла прочь. А Верховцев растерянно опустился на скамью.

Глава 6

Отец Сергий метнул из под седых бровей на вошедшего хитровато-проницательный взгляд: «Заходи с Богом».

Верховцев удивился скромной обстановке кельи старца. Деревянные нары с лоскутным одеялом, оцинкованное ведро с алюминиевой кружкой, образ Спасителя в красном углу и каменный пол, истёртый до блеска молитвенными бдениями.

— Отец наш небесный, а мать — родная земля. На ней и живём, за неё и молитвы мои. Тёмные века кончаются, пора дальше идти. Но люди ещё прошлым живут, боятся из своей норки нос высунуть. Эдак и светлое завтра просидим в темноте и грядущее царство небесное пропустим, — издалека начал старец.

— Отец Сергий, я светский человек и в царство небесное не верю. Чем же я могу вам помочь?

— Александр, нельзя одновременно служить и Богу и дьяволу.

— О чём вы, отец Сергий?

— О твоей тёмной книге.

— Отец Сергий, книга получила высокую оценку и международное признание.

— А я ведь название книги не сказал, а ты уже сам понял, какая твоя книга тёмная, — уличил писателя монах.

— Я старался правду писать. И за каждое слово в книге отвечаю, — обиделся Верховцев.

— Старался правду, а получилась ложь, — смиренно произнёс старец.

— И в чём ложь?

— А в том, что неполная правда и есть ложь. В книге ты пишешь о том, что плохо в России. Но у тебя нет ни одного светлого образа, ни одного лучика добра и света. А ведь Русь — Бел Свет была изначально и есть теперь, — отец Сергий прошёл в красный угол, опустился на колени и погрузился в молитву.

А Верховцев присел на нары и призадумался. Сколько тёмного в людей вливается средствами массовой информации: в теленовостях — аварии, катастрофы, преступления, в кино — насилие и убийства, в прессе — сплетни и грязные слухи. И его книга, возможно, стала последней каплей, переполнившей чашу негатива. Да и Ирина сказала, что книга мрачная. Жаль, вчера так нехорошо получилось. Привык, дурак, к доступным женщинам. Как стыдно… Надо будет перед ней извиниться.

Тем временем монах закончил молитву, трижды перекрестился, встал с колен и обратился к Александру:

— За тебя молился, чтобы Бог тебе дал силы выполнить твоё предназначение написать светлую книгу, которая призовёт чистых душой и сердцем сделать Россию царством Божьим на Земле.

— Отец Сергий, я совсем не ангел. Как же нечистый человек сможет написать светлую книгу?

— Не ангелы меняют жизнь людей к лучшему, а обыкновенные люди с их грехами и слабостями. Один раскаявшийся грешник дороже девяноста девяти праведников. Бог дал тебе талант, и грех не использовать его на богоугодное дело. Остальные свои грехи ты сам знаешь. А если какие забыл, то представь, что тебе отпущен Богом год жизни и подумай, что можно за это время исправить. А как исправишь, берись за книгу с чистой душой.

— Отец Сергий, мне всё время кажется, что мы с вами где-то встречались. И эти мои юношеские стихи в вашей записке… — Верховцев изучал лицо седобородого монаха. Ничего знакомого, вот только глаза… Неожиданно Александр вспомнил: — Сергей Андреевич, вы?!

— Узнал! Да, в миру был Сергей Андреевич Решетов. А после пострижения — монах Сергий.

Решетова в институте уважали. Учёный широчайшего кругозора, замечательный педагог. Он же курировал факультетскую стенную газету «Слово за слово», где когда-то «печатался» Верховцев. Решетов всячески поощрял талантливого студента: зачёты ставил «автоматом» и не задавал дополнительных вопросов на экзаменах. «Не зарывай свой талант, он ещё всем пригодится!» — говаривал профессор. Неожиданно Решетов уволился и уехал из Москвы. Поговаривали, что причиной тому был идейный конфликт с руководством института. Доходили слухи, что он принял монашество, кто-то видел его на Валааме, кто-то на Афоне. Короче был человек, а остались только слухи и домыслы.

— Сергей Андреевич, вы же учёный. Почему вы здесь? — Верховцев заглянул Решетову прямо в глаза.

— Знание не удаляет, а приближает человека к Богу. Все мы когда-то приходим к Богу, кто при жизни, кто-то после неё. У одних недостаточно знаний, поэтому они верят в чудо, а главное чудо — Бог. Другие наоборот настолько образованны, что понимают: наш мир и человек в нём — не случайное столкновение атомов, а результат работы великого Творящего Начала. Ну а третьи осуждают и тех и других. Первых за темноту и невежество, вторых за то, что от большого ума крыша поехала. А вы, Александр, к каким себя относите?

— Наверное, к тем, кто верит в чудо.

— Ну, тогда с Богом. Надеюсь, мои молитвы услышаны, — попрощался отец Сергий и проводил Верховцева до выхода с монастырского двора.

Глава 7

По прибытии в Москву Верховцев на скорую руку приготовил скромный ужин, состоящей из яичницы и обжаренной «Докторской». После ужина сел за письменный стол, почитал рукопись, всё перечеркнул, достал чистый лист, вспомнил позавчерашний сон и написал крупными печатными буквами: «Белые воды. А. Верховцев». Потом подумал, что столичная жизнь так его завертела, что на нормальные человеческие отношения времени не хватало. Уже сколько лет не был у родителей в глухой сибирской деревушке. Всё по телефону раз в неделю. А они, родные, ждут его каждый день. Эх, терпелива ты, малая родина. Ждёшь и не жалуешься! «Откладывать не буду, послезавтра и выеду», — решил Александр, — «Начинать новую жизнь — так начинать!» Потом он подумал об Ирине. Его охватило особенное волнение, словно невидимое море раскачивало его изнутри. Ни с чем не сравнимое ощущение. «Надо непременно извиниться перед ней», — с этой мыслью Верховцев уснул. Ему снилось море, на берегу которого гриновская Ассоль, так похожая на Ирину, ждала алые паруса.

Утро новой жизни выдалось прекрасным и солнечным. Верховцев в приподнятом настроении сделал утреннюю зарядку, принял бодрящий душ и выпил чашечку чёрного кофе, тщательно побрился, отгладил брюки, пиджак и рубашку. Одевшись, посмотрелся в зеркало, почистил туфли и отправился в в ближайший цветочный магазин «Флора». Там выбрал украшенный ленточкой букет из семи красных роз и поехал в «Библио-Глобус».

Ирина стояла на стремянке и расставляла книги на верхней полке. Александр невольно залюбовался будоражащей его сердце красотой. Ирина почувствовала его взгляд и повернула голову: «А, это вы… Пришли ещё раз обидеть меня?

— Пришёл просить прощение.

Ирина элегантно сошла со стремянки: — Ну, извольте…

— Ирина, понимаю, что вы обижены на меня, но прошу у вас прощения за своё хамство, — он встал перед женщиной на колени и протянул ей цветы. Покупатели замерли при виде этой сцены.

— Я вас прощаю, — прозвучало как оправдательный приговор в зале суда.

— Спасибо, — Верховцев вручил Ирине букет и встал, чтобы уйти.

— Я сегодня работаю до восьми, — как спасательный круг бросила она ему вслед.

Умение прощать, как и умение слушать — удивительный талант. Можно быть семи пядей во лбу, но при этом не уметь прощать. Ирина с поистине женской мудростью приняла его покаяние. Поэтому в восемь вечера она не удивилась, что Верховцев ждал её после работы. Она взяла его под руку и позволила проводить до подъезда. Верховцев в замешательстве замер не зная, что сказать.