Бесплатный фрагмент - Белая ложь

Пропавшая любимица

Представь: зима. Где-то 1983-й. Может быть, декабрь, может, уже январь — в этих краях холода приходят внезапно и всерьёз. Снег лежит неровными слоями, как плохо прошитое одеяло, а фонари кидают усталый жёлтый свет на застывшие аллеи. Воздух пахнет мокрой шерстью, сжённым углём и леденцами из буфета. Где-то в общежитии на третьем этаже хрипит проигрыватель — всё тот же «Last Christmas», уже третий круг подряд. На стене — выцветший плакат с Брук Шилдс. В углу — сушится шарф с бахромой, на батарее — две пары мокрых варежек. Вроде всё, как всегда.

А теперь представь: твоя подруга исчезает. Ни драмы. Ни грома с неба. Ни дверей, хлопающих в ночи. Просто — исчезает. Была. И больше нет.

Днём вы вместе жевали пирожки в столовой, обсуждали преподавателя, который вечно путает имена, жаловались на бессмысленную лекцию и строили грандиозные, пусть и малореалистичные планы на каникулы. Она смеялась, склонив голову набок, поправляя рукой волосы. Ты что-то рисовала на салфетке. Потом была последняя пара семестра. Все устали. В аудитории пахло сыростью, пыльным мелом и апельсинами. Кто-то в первом ряду списывал ответы у соседа, кто-то посасывал карамельную трость, а кто-то уже мысленно паковал чемодан домой. После — общежитие, тёплый свет настольной лампы, чай из заварника с отбитым носиком и разговоры до поздней ночи. Всё, как всегда.

Ты помнишь её голос перед сном. Чуть усталый, с хрипотцой. Она говорила о каких-то мелочах — то ли про поезд, то ли про билеты, то ли про то, что не забудь вернуть ей журналы, пока она не уехала. Потом — «спокойной ночи». Привычное. Уютное.

А утром — её нет.

Кровать заправлена до смешного аккуратно. Простыни натянуты так, будто в них никто никогда не спал. Подушка ровная. Одеяло сложено. Даже складочка на наволочке будто вымерена линейкой. На стуле — тот самый серый свитер, в котором она щеголяла на прошлой неделе. На комоде — заколка, блокнот с вырванными листами, коробочка с пуговицами и монетами. В воздухе — её запах. Сладкий, узнаваемый, немного липкий — будто смесь духов Poison от Dior и вишневого бальзама для губ.

Ты сначала просто не понимаешь. Может, вышла. Может, пошла к кому-то. Через пару часов появляется тревога. Потом — ты начинаешь спрашивать. Кто-то пожимает плечами. Кто-то говорит: «Вроде видели её у выхода… или нет?» Кто-то вообще не помнит, когда видел её в последний раз.

Проходит день.

Потом второй.

Ты ждёшь. Сидишь на подоконнике, свесив ноги, обхватив кружку с уже холодным чаем. Смотришь, как снег идёт вбок. Вслушиваешься в каждый шаг в коридоре. Кто-то пробегает в тапках. Кто-то хохочет. Кто-то ругается с автоматом, потому что тот «сожрал» мелочь. Но всё не она. Дверь всё не скрипит от её руки. Ни голоса. Ни дыхания. Ни смешка.

Ты ждёшь, что вот-вот она влетит в комнату с растрёпанными волосами, с промёрзшими пальцами и заявит:

— Ты не поверишь, что со мной было! Извини, что не позвонила…

Но ничего не происходит. Лишь соседка снизу стучит по батарее, возмущённая тем, что у кого-то опять включено радио на всю катушку.

А потом — начинаются слухи. Версии. Разговоры. Кто-то говорит, что её видели на вокзале. Кто-то — что она уехала к родственникам. Кто-то, понизив голос, намекает, что, мол, не такая уж она и простая была. Всё это — воздух. Пузыри.

Ты всё реже спишь. Всё чаще смотришь в одну точку. Можешь полчаса разглядывать её расчёску. Или тот глупый календарик, который она приклеила на стену над кроватью. Всё — как было. Только её — нет.

И вот в самую чёрную ночь, когда даже улица молчит, когда даже снег перестал падать, и будто всё замирает, приходит самая страшная мысль. Та, о которой ты не хочешь говорить. Не хочешь думать. Не хочешь даже шептать в подушку.

А что если… Её больше нет?

И неважно уже — почему. Просто факт.

Она исчезла.

***

Такая история произошла в «Хиллкресте».

Нет, не в каком-нибудь заштатном колледже с облезлой вывеской и автоматом с протухшим «Пепси», а в самом настоящем Эллитном университете — жемчужине Северной Америки. Спрятанный в чаще соснового леса, засыпанный снегом под самую черепицу, «Хиллкрест» раскинулся вблизи горы Уайтфейс, где-то между богатством старого Нью-Йорка и ледяной красотой Лейк-Пласида. Зимой туда можно было попасть по заснеженной дороге, по которой разъезжали блестящие «Cadillac Eldorado», а летом — по частному шоссе, где даже указатели выглядели так, будто их вырезал кто-то из потомков Вандербильтов.

Здесь не было случайных.

Чтобы стать частью «Хиллкреста», нужно было или родиться в нужной семье, или быть настолько блистательным, чтобы тебя заметили с небес. И даже тогда — шансов было не так много. Да и попасть внутрь — это было только начало. Настоящее испытание начиналось после.

Рядом с кампусом — Whiteface Mountain Retreat. Курорт для тех, кто уже привык к персональному обслуживанию, игристому в бокале и камину, горящему дровами из дерева редких пород. На его фоне даже лучшие горнолыжные базы Вермонта выглядели как деревенский праздник. Здесь можно было встретить папу кого-нибудь из девочек в лобби, одетого в костюм от Armani и шутящего с портье по-французски.

Но давай ка вернёмся в кампус.

Зима, 1983 год

Предрождественское утро, когда коридоры «Брайер-Холла» пахнут хвойными гирляндами, апельсиновыми саше и чем-то сладким, тем, что студенты разливают в кружки из автоматов, называя это «какао». В это самое утро, когда везде царит предвкушение каникул, случилось нечто, что навсегда изменило «Хиллкрест».

Исчезла Клэр Ланкастер.

Да-да, та самая. Та, о которой говорили все — от библиотекаря миссис Рэдвелл до студенческого совета. Она была… ну, ты знаешь, как это бывает. Светлая, идеальная, немного неприступная, но до странного добрая. Девочка, которая всегда держит зонт над чужими головами, даже если сама промокает. Она организовывала всё — от вечерних чтений до весеннего бала, который теперь, к слову, стал ежегодным и официальным событием в университетском календаре.

Но утром она просто исчезла.

Комната 307 в «Брайер-Холле» выглядела так, будто её оформляли по каталогу Bloomingdale’s. Четыре кровати, каждая со своей индивидуальностью: у Клэр — с шёлковым покрывалом цвета крем-брюле и фарфоровой куклой у изголовья; у Одри — темно-синяя с золотыми подушками и настольной лампой в виде лебедя; у Вероники — беспорядочная, с разбросанными журналами Rolling Stone и коллекцией кассет в коробке из-под обуви; и у Джиневры — аккуратная, со стопкой книг в мягких обложках и пледом, купленным на блошином рынке в Чикаго.

На полу лежал мягкий восточный ковёр, явно настоящий — такой, по которому боишься ходить даже в тапочках. На стенах висели постеры Blondie, Bowie и немного нелепое расписание занятий, украшенное наклейками из журнала Seventeen. Воздух был пропитан смесью духов — Poison от Dior и ванильного лосьона. Окно было приоткрыто, и в комнату проникал свежий морозный воздух, от которого казалось, что всё стало чуть прозрачнее.

Утро началось, как любое другое.

Джиневра распахнула глаза, потянулась к круглым очкам, лежавшим под подушкой, и медленно села, кутаясь в длинный вязаный кардиган молочного цвета. Её тёмная кожа слегка блестела от ночной жары, а волосы, собранные на ночь в аккуратный пучок, теперь выбились в стороны. На тумбочке рядом стояли три книги по философии и винтажные духи с медным колпачком. Она потёрла висок и прищурилась.

— Клэр недавно ушла? — спросила она, поправляя очки и всматриваясь в идеально заправленную постель напротив. Голос был глуховатый, чуть осипший от сна, но спокойный.

Одри сидела на краю своей кровати, перебирая аккуратно разложенные на покрывале шёлковые ободки. На ней была светлая хлопковая рубашка с острым воротником и жемчужная брошь на уровне ключиц. Её каштановые волосы, уложенные с вечера плойкой, мягко спадали на плечи.

— Я не слышала, как она уходила, — произнесла она, не отрывая взгляда от ткани, немного рассеянно.

— И я, — пробормотала Вероника, стоя перед зеркалом с расческой в руке. Она расчёсывала медные пряди, густые, с ярким отблеском. На ней был бордовый джемпер с логотипом университета — немного рваный у ворота, с вытянутыми рукавами — и массивные серебристые клипсы, блестевшие, как мишура на витрине универмага. На ногтях — остатки чёрного лака. На губах — вишнёвый блеск.

Когда все утренние сборы были завершены — волосы приведены в порядок, губы покрыты блеском, а рубашки аккуратно заправлены в тёмные шерстяные юбки, — девушки вышли из комнаты. Джиневра шла первой, слегка пригладив пучок. Одри замедлила шаг, поправляя брошь. Вероника же закрывала дверь ногой, закидывая на плечо джинсовую куртку с нашивками.

В коридорах Грей-Холла пахло воском и мокрым деревом — на первом этаже мыл полы уборщик Трой, в наушниках от Walkman. Где-то на лестничной площадке прозвенел колокольчик — миссис Пенбрук, сухощавая секретарь факультета истории, шла с подносом: бумажные стаканчики с кофе, сверкающие крышечки и несколько каштановых маффинов на салфетке. В стороне кто-то крутил замок шкафчика, хлопнули двери — жизнь в «Хиллкресте» шла по расписанию.

Кто-то из мальчиков из «Львиного братства» спорил у окна о том, у кого в гараже стоит новенький Pontiac Firebird. На стенах — постеры грядущих мероприятий: бал, книжная ярмарка, «Рождественский балет» с постановкой Щелкунчика, в котором, к слову, Клэр играла Фею Конфетной страны.

Но Клэр не было. Ни в кабинете французской литературы, ни на факультативе по фотографии, ни даже в стеклянной лаборатории на четвёртом этаже, где она обычно засматривалась в микроскоп.

Неделя прошла. Затем ещё одна. И тишина.

Никаких звонков. Ни одной телеграммы. Ни открытки — ни с Эйфелевой башней, ни с залитым солнцем фасадом мадридского кафе.

А ведь обычно всё было иначе. Клэр всегда предупреждала.

Если её отец, мистер Геральд Ланкастер, владелец многомиллионной косметической империи Lancaster Élégance, уезжал в деловую поездку, она ехала с ним. Училась. Смотрела, как выстраиваются цепочки логистики, как принимаются решения, от которых зависит судьба коллекций губной помады и духов. Это должен был стать её бизнес, её будущее.

Обычно она отправляла открытки с лёгкими подписями на обороте: «Милан прекрасен, но я скучаю по библиотеке. Передай привет Рони.» Или: «Париж пахнет жасмином и кофе. Привезу тебе пробник новой линейки теней.»

Когда она возвращалась — всегда с подарками. Небольшие тканевые мешочки с золотыми лого, крошечные баночки духов, новые ленты для волос, винтажные броши, один раз — даже кроссовки, которых в США ещё не было в продаже.

Но теперь — ничего. Ни следа.

Февраль навалился как мокрая шерстяная шаль. Всё в «Хиллкресте» стало вязким, холодным и липким. Влажный снег превращался в корку льда на ступенях. Даже кофейни на кампусе перестали играть музыку громко — будто сам воздух стал тише.

Девушки сидели в спортзале, в дальнем углу, прямо на матах, пахнущих потом, пылью и давно засохшей резиной. На них были одинаковые спортивные формы: белые футболки с эмблемой «Хиллкреста» — золотой герб на бордовом фоне, и темно-синие шорты, которые соскальзывали с бедра, если не завязать шнурок покрепче.

Где-то сбоку играла музыка — Eye of the Tiger. Девочки из команды чирлидерш репетировали пирамиду у зеркал. Скрип кед, звонкий смех, хлопки ладоней. На вершине конструкции, конечно, сияла Джемма МакГинес — блондинка с улыбкой модели из журнала Cosmopolitan, крутившая в руках золотой помпон. Её майка была завязана узлом, и выглядела она так, будто готовилась к кастингу в клип Wham!.

— Может, Клэр сбежала с каким-нибудь парнем? — прошептала Джиневра, слегка склонившись вперёд, словно боясь, что её услышат через всю площадку.

— У неё не было парня. Мы бы знали, — буркнула Рони, затягивая свои рыжие волосы в узел.

Одри ничего не сказала. Только пожала плечами, прикусила губу, перевела взгляд на Джемму, которая уже второй раз едва не упала с пирамиды.

— Если бы Клэр была здесь, она бы их так раскритиковала… — тихо сказала она, скрестив руки на груди.

— Да, она бы их порвала, — хмыкнула Вероника. — Помнишь, как она перекроила их костюмы за ночь до шоу?

— Или как она заставила Лесли выучить речь на французском. Лесли до сих пор боится слышать слово бал.

Они засмеялись. Негромко. По-настоящему. Первый раз за долгое время.

Но смех быстро затих. Потому что что бы они ни говорили — без Клэр всё как будто замерло.

Когда Клэр была рядом, университет работал как часы. Все знали, куда идти, что делать и кому обратиться. Она не навязывалась, но умела держать всё под контролем. У неё не было врагов — только уважение. Даже самые требовательные преподаватели доверяли ей организацию мероприятий. Её уважали старшекурсники, и ей подражали младшие. Она знала имена почти всех студентов, даже тех, кто редко появлялся на общих собраниях. Без неё многое остановилось.

За стеной спортзала слышались всплески воды — команда пловцов «Пираньи» тренировалась перед соревнованиями. Иногда они перекрикивались, обсуждая технику или споря с тренером.

Через несколько дней на доске объявлений в холле появилось чёрно-белое фото:

Клэр Ланкастер. Пропала 20 декабря.

Под ним — официальное сообщение от администрации и номер для связи.

На стенах начали появляться постеры, распечатанные копировальным аппаратом в библиотеке. Некоторые студенты приносили свои фото — с балов, с поездок, с фестивалей, где была Клэр. Её портрет висел в Зале почёта — она была единственной студенткой, удостоенной такой чести ещё до выпуска.

Газеты писали о ней. Родители других студентов спрашивали о ней у администрации. В почтовый ящик университета приходили письма с вопросами, поддержкой и воспоминаниями о Клэр. Никто не хотел верить, что она могла просто исчезнуть. Не Клэр. Не та, кто держал в порядке половину жизни «Хиллкреста».

И вот, год спустя, произошло то, что сдвинуло ось их мира. И если до этого момента в «Хиллкресте» ещё теплилась надежда, то теперь она замерзла.

Была пятница, ясная и хрустящая от февральского холода. Последняя неделя зимы — та самая, когда четвёртый курс традиционно собирался на трёхдневную поездку в горы. Курорт Whiteface над Лейк-Плэсид был настоящей легендой среди студентов: лыжи, каминные залы, горячий шоколад в термосах с логотипом университета и вечера в маленьких барах с джукбоксами, играющими The Cars и Blondie.

Девушки — Джиневра Мор, Одри Блейк и Вероника Слоан — тоже собирались в этот выезд. Их спортивные сумки уже ждали у входа в «Брайер-Холл», но перед отъездом они зашли в кофейню на территории кампуса — уютное место с деревянными панелями, автоматом Pepsi в углу и потёртым диваном у окна. Они устроились за столиком у большого окна, из которого открывался вид на заснеженную аллею и кованые ворота, ведущие за пределы кампуса.

На площади перед зданием толпились студенты: кто-то в неоновых горнолыжных комбинезонах, кто-то в пуховиках Columbia, кто-то с яркими лыжными очками, надвинутыми на шапки. Смеялись, обменивались фляжками, обсуждали, в каком из коттеджей будет самая громкая вечеринка. Фоновые звуки переплетались: кто-то щёлкал зажигалкой, кто-то включил на магнитофоне Take On Me, и кто-то уже строил планы на вечер в местном СПА.

Именно в этот момент из тёмной чащи за соснами выскочил парень. Его сразу узнали — Карл Вудс, третий курс, факультет литературы. Он был известен своей привычкой бродить по окрестному лесу, слушая в наушниках альбомы Led Zeppelin и Black Sabbath. Его считали немного странным, но безобидным. Сегодня он выглядел иначе.

Карл выбежал, спотыкаясь в сугробах. Его тёмные волосы слиплись от инея, щеки были красные от холода, а губы пересохли. Он оглянулся, будто кто-то за ним следил, и бросился прямо к тренеру Хэтченсону, который в этот момент проверял списки выезжающих. Тот резко выпрямился, взял из рук Карла что-то и застыл.

Из окна девушки увидели, как тренер медленно поднял руку. В ней была белоснежная лыжная повязка, с вышитым логотипом Chanel. Такая была у одной-единственной студентки «Хиллкреста». У Клэр Ланкастер.

— Это… — пробормотала Джиневра, уже вставая с диванчика.

— Мы должны пойти посмотреть, — сказала Одри, отодвигая стул.

На площади началось движение — одни бросились ближе, другие наоборот — пятиться назад, стараясь не встречаться взглядом с Карлом. Кто-то из первокурсников закричал. Воздух наполнился тревогой, которая медленно ползла по каменному покрытию двора.

Когда девушки подошли ближе, стало ясно: повязка была испачкана. Грязь, кровь. Хэтченсон смотрел на неё, как будто не верил своим глазам. Вокруг уже собиралась толпа. Студенты шептались, кто-то плакал. За углом кто-то курил с дрожащими пальцами. Мэтт Уоррен из команды дебатов обнимал плечи своей подруги, у которой тряслись колени.

Флэшбек врезался в память Джиневры, как кадр из старой плёнки.

Это была ещё зима. Середина декабря. Клэр вернулась с короткой поездки в Женеву. Она рассказывала, как каталась на склонах Вербье, смеялась, показывая фото. Тогда, в раздевалке спортзала, она достала из сумки повязку.

— Подарок от папы, — сказала с улыбкой, надевая её на голову. — Chanel.

— Ты носишь люкс на тренировку, — заметила Рони. — Серьёзно?

— А как иначе отличить себя от обычной лыжницы? — подмигнула Клэр и подбежала в сторону актового зала. Там как раз началась репетиция мюзикла.

***

В тот же вечер в кампус прибыли полицейские. Появились звуки раций, на парковке замигали огни патрульной машины. На дверях «Брайер-Холла» вывесили объявление: после девяти вечера — комендантский час. На входе в общежитие поставили охрану.

Поздним вечером почти все студенты собрались в столовой. Атмосфера была тяжелой. Поездка в горы официально отменилась, и вместо весёлой суеты был только гул тревожных разговоров. Над головами качались жёлтые лампы, раздавались щелчки приборов. Кто-то ковырялся в тарелке с мясным рагу, кто-то просто грел ладони о горячую кружку.

— Её точно убили, — уверенно произнесла Кэти Бук, полная девушка с чёрными волосами, голос её звучал слишком громко в этой тишине. — Вы видели, сколько там крови?

Одри взглянула на Джиневру. Та сидела, вцепившись в кружку, опустив глаза в кофейную гущу. Рони, почувствовав, как подруга напряглась, взяла её за руку. Едва уловимая, но настоящая поддержка.

— Хватит, Кэт, — резко сказала Одри, стукнув кружкой по столу. — Это ещё не доказано. Может, это вообще не её повязка.

— Ты серьёзно? Клэр исчезла год назад. И теперь в лесу находят повязку, которая была у неё. Неужели ты думаешь, это случайность? — Кэти приподняла бровь.

Одри ничего не ответила. Потому что, как ни хотелось спорить — внутри всё уже знало. Клэр не вернётся.

Где-то в углу расплакалась первокурсница. Над ней склонилась медсестра Мисс Харди, суетливо уговаривая сделать пару глотков из термоса с ромашковым чаем.

Одри встала, собираясь унести поднос. Сзади послышался голос — негромкий, чуть хрипловатый:

— Вы про «белую правду» слышали?

Они обернулись. Перед ними стоял высокий парень с курчавыми волосами, в старом пальто, украшенном значками групп: The Cure, Siouxsie and the Banshees, Joy Division. Его звали Ник Хендрикс. Учился на курсе старше, держался особняком. Тихий, но странно наблюдательный. Его глаза — холодные и светло-серые, как поверхность озера Плэсид — сейчас смотрели прямо на Джинни.

— Что ты сказал? — переспросила она.

Ник шагнул ближе, сунул руки в карманы и слегка наклонился к ним:

— Там, где нашли повязку… та пещера. Её старики называют местом «белой правды». В начале пятидесятых там произошло несколько убийств. Три девушки. Студентки. Все из семей, о которых писали в «New-York Times». Их нашли мёртвыми, с выцарапанными на стенах именами. Следствие ничего не доказало. Файлы закрыли.

Он говорил спокойно, но как-то отстранённо, словно пересказывал чужую, давнюю сказку. В столовой притихли. Кто-то всё ещё ел, кто-то перестал дышать.

— Что значит «белая правда»? — осторожно спросила Рони, уже сжав ладонь Джинни.

Ник пожал плечами:

— Легенда говорит, что правда об этих убийствах открывается только зимой. Только в полнолуние. И только тому, кто осмелится прийти туда один. Тогда мёртвые заговорят. Или покажут. Не знаю точно. Это старая байка, которую рассказывали еще нашим преподавателям, когда они сами учились в «Хиллкресте».

— И ты веришь в это? — резко спросила Одри, наигранно скептически, но голос всё же дрогнул.

Ник пожал плечами, чуть прищурившись:

— Я просто рассказываю, что слышал. Но там, у пещеры, странное место. Говорят, если стоять совсем близко — начинает звенеть в ушах. Снег перестаёт идти. Всё замирает, будто время выдыхает.

— Ты был там? — тихо спросила Джинни.

Он не ответил. Только посмотрел на неё как-то особенно, задержав взгляд на долю секунды дольше, чем позволяли приличия.

— Если кто-то хочет узнать, что произошло с Клэр — ищите не среди живых.

Он развернулся и пошёл к выходу. Двери столовой хлопнули, и зимний ветер влетел внутрь, принеся с собой запах снега и холода.

Ник растворился в аллее. Луна, круглая и бледная, уже поднималась над шпилем часовни, отбрасывая на заснеженный двор длинные, пугающе точные тени.

Прошла ещё одна неделя. На первый взгляд, всё в «Хиллкресте» вернулось на круги своя — занятия, смена расписания, обычный студенческий гул в столовой, где пахло ванильной выпечкой и остывшим кофе из автомата. Но под этой видимой нормальностью что-то продолжало дрожать. Все чувствовали: что-то было не так.

В середине недели всех студентов собрали в актовом зале. В углу кто-то тихо наигрывал мелодию на синтезаторе, но, увидев преподавателей, тут же прекратил. На сцену вышел молодой полицейский в темно-синей форме, с бумагой в руке и сдержанным выражением лица. Его ботинки оставляли на полу мокрые следы — за окнами снова шёл снег.

Он встал к микрофону, прокашлялся и начал говорить. Его голос эхом отразился от высоких сводов.

По его словам, анализ крови подтвердил: найденная на прошлой неделе горнолыжная повязка принадлежала Клэр Ланкастер. Причиной её смерти, согласно официальной версии, стала трагическая случайность. Клэр якобы вышла на прогулку, не заметила покрытый снегом склон у пещеры и сорвалась вниз, ударившись о камни, скрытые под настом.

Место, где нашли повязку, давно считалось опасным — там нередко сходили лавины. Именно по этой причине два года назад было приостановлено строительство нового крыла курорта Whiteface. Следователи полагают, что лавина унесла тело Клэр к руслу реки. Весной, когда лёд начал сходить, её, возможно, унесло течением в сторону Лейк-Плэсид. По крайней мере, это было самым логичным объяснением.

Он зачитал это ровно, без выражения, словно считал факты с внутренней страницы газеты. Многие переглядывались, кто-то качал головой, но никто не задал ни одного вопроса. Потому что ответы, как ни странно, не проясняли ничего.

После собрания студенты молча выходили из зала, натягивая капюшоны и куртки, застёгивая яркие пуховики, надевали варежки на шерстяные манжеты. Кто-то обсуждал предстоящие занятия, кто-то — как отменённая поездка в горы испортила планы. Но в воздухе повисло что-то другое. Слишком плотное, чтобы его можно было не замечать.

Кое-кто знал, что происходило ночью перед исчезновением Клэр Ланкастер, и этот кто-то просто предпочел это скрыть.

Глава 1. Зовите её Джиневра Ланкастер

Март подкрался почти незаметно. В этом было что-то неестественное — слишком мягкий свет над мраморными лестницами, слишком звонкие шаги по идеально натёртому паркету университетских коридоров. Даже в «Хиллкресте», где всё всегда было подчёркнуто безупречно — от сверкающих латунных ручек до тщательно выглаженной формы на учениках — чувствовалось нечто иное. Тишина. Невысказанная, глубокая. Всё было связано с тем самым объявлением — официальным заявлением о смерти Клэр Ланкастер.

Внутри университета словно спала активная жизнь. Учителя проводили пары, но часто задумывались посреди объяснений, будто вспоминая, зачем они здесь. Студенты слонялись из аудитории в аудиторию без привычной спешки. Центральный холл второго этажа, тот самый, где когда-то устраивали выставки работ студентов архитектурного факультета, теперь выглядел как галерея памяти. Витрины с наградами были переоформлены — теперь рядом с кубками стояли портреты Клэр в рамках из тёмного дерева.

Особенно запоминалась одна фотография: Клэр — в бордовом свитере крупной вязки, классической юбке университета и с растрёпанными светлыми волосами — держит в руках приз за лучшую театральную постановку. Она не переоделась тогда для церемонии, не посчитала нужным. Снимок сделали спонтанно, и, может, в этом была вся Клэр — живая, настоящая, не играющая никого. Улыбка, зелёные глаза, уверенность.

Да, она не могла исчезнуть просто так, не оставив след после себя.

В комнате общежития «Брайер-Холл», где Джиневра Мор жила с тремя другими студентками, утро начиналось медленно. Большие окна выходили прямо на восточную сторону кампуса, и солнечные блики сейчас лениво скользили по стене, отражаясь в стеклянных абажурах прикроватных ламп.

Кровать Клэр была всё так же аккуратно заправлена. Подушка лежала ровно, покрывало с монограммой слегка отблескивало на утреннем свете. На прикроватной тумбе по-прежнему стоял её флакон духов — Poison от Dior, с фиолетовым стеклянным флаконом, как напоминание. Одри, как всегда, хранила безупречность — её постельное бельё цвета шампанского было новым, выписанным по частному каталогу из Парижа. А вот кровать Вероники — у окна, как обычно, выглядела так, будто там прошла буря. Разбросанные книги, пачка пластинок The Cars, неубранный винтажный пиджак Levi’s.

В углу — кровать Джинни. Всё аккуратно: стопка папок, рядом ежедневник с цветными закладками, и тонкий кашемировый плед. Она села, посмотрела на часы — уже 07:12 — и спустила ноги на прохладный пол. Нужно было спешить.

День Джиневры был расписан по минутам: сначала — встреча с ребятами из фотоклуба по поводу мемориальной выставки Клэр, затем — оргкомитет весеннего бала, где она теперь официально отвечала за финальную концепцию. После — короткий брифинг с деканом по поводу нового состава редколлегии журнала Hillside Review. Затем встреча с координаторами Кружка Дискуссий, потом — обед с представителями Alumni Fund, которые настояли, чтобы именно она — Джиневра Мор — провела вечер прощания с Клэр в оранжерее кампуса.

И это был ещё не весь список.

Она взяла часы Cartier с прикроватного столика, быстро застегнула браслет, прошла мимо зеркала в тонкой позолоченной раме и остановилась на секунду. Устало посмотрела на себя. Это была она — та, кто теперь занимала место Клэр везде, где только можно было.

И, возможно, никто не говорил это вслух, но шёпоты продолжались. В кафетерии, за стойкой с горячими бриошами, за столами в библиотеке, в примерочных зала для репетиций. «Она просто заполняет вакуум», — говорили одни. «Она копирует Клэр», — говорили другие. И кто-то, с иронией, бросал: «Чёрная Клэр Ланкастер».

Но Джиневру это не волновало. Всё, что она делала, было не ради славы. Это было продолжением. Продолжением того, что начала Клэр.

Джиневра переоделась в стандартную униформу «Хиллкреста» — бордовый свитер с эмблемой университета, рубашка с пышным воротником, тёмно-синяя юбка в клетку. Натянула гольфы, бегло окинула себя взглядом в зеркале — и вздохнула. Волосы, как всегда, не слушались. Она заколола их чёрной пластиковой заколкой с янтарной вставкой — той самой, что Клэр привезла ей из Стокгольма осенью.

Темная кожа в жёлтом утреннем свете казалась будто оливковой, с лёгким зеленоватым отливом. На подбородке проступил след от подушки — надо бы припудрить. Свитер, как назло, цеплялся нитками — одна петля торчала с рукава. А юбка совсем уехала вбок, будто сама была не в духе.

Зеркало стояло у стены рядом с книжным шкафом, где пылились энциклопедии по истории моды и несколько томов Vogue International, которые Клэр выписывала ещё с девятого класса. Пол в комнате был из натурального светлого дуба, с кремовым лакированным покрытием, которое скрипело под каблуками туфель. Обои — мягкие, дорогие, с приглушённым рисунком китайских журавлей, почти сливались с белыми молдингами у потолка. Всё было стильно, дорого, без малейших признаков старости. Как и положено в «Брайер-Холле».

Джинни хлопнула дверью и выскочила в коридор.

В кампусе уже начиналось утро. Возле столовой Стиви и Джаред, двое из театрального кружка, курили «Camel Lights» и спорили о новой адаптации Гамлета. На лестнице обсуждали расписание, кто-то бегал с блокнотом, другие — с портфелями от Louis Vuitton. Всё шевелилось, как улей.

На улице Джинни поймал мартовский ветер — злой, резкий. Он подхватил её тёмно-серый шарф и сдёрнул его с плеча. Джиневра торопливо перехватила его локтем и крепко затянула пояс пальто. Меховой воротник щекотал шею, пальто сшито было в Лондоне, по заказу её матери — ещё в прошлом году. Оно сидело безупречно.

Здание фотоклуба располагалось чуть поодаль от главного корпуса, за ухоженными кустами и дорожкой, усыпанной мраморной крошкой. Чтобы срезать путь, Джиневра, как обычно, нырнула за живую изгородь — между корпусом администрации и библиотекой. Охрана, в лице дежурного Джо, всё ещё прохаживалась туда-сюда в своём сером пальто и фуражке с золотым кантом. Он кивнул ей, но не стал задерживать.

На окне фотолаборатории горела красная лампочка — это значило, что внутри шла проявка. Если в главной комнате никого не было, нужно было нажать на медный колокольчик у двери. Он висел там ещё с 1971-го и всё так же дребезжал, как и раньше.

Джиневра вошла. Запах проявителя и уксусной плёнки ударил в нос — знакомый, тяжёлый, въедливый. Она стянула с себя шарф, пальто, повесила всё на крючок, прошла вдоль помещения, и заглянула за угол. На деревянном столе, у настольной лампы, сидел Мэтт Уоррен — светловолосый, слегка сутулый парень с третьего курса, один из лучших печатников фотоклуба.

Он был так увлечён, что не заметил её сразу. Перед ним — десятки отпечатков. Джиневра подошла ближе, и её взгляд тут же застыл.

На столе лежали фотографии Клэр. Разные. Неудачные кадры с осенней ярмарки. Официальные портреты для ежегодника. Снимки с литературного вечера. И, конечно, — лучшие из всех — с весеннего бала. Первого в истории «Хиллкреста».

— Привет, — тихо сказала Джинни, подвигая к себе стул.

— О… — Мэтт вздрогнул, быстро начал сгребать фотографии в кучу. — Я просто… сортировал.

Он не смотрел ей в глаза. Джинни это бесило.

Все вокруг будто соревновались, кто из них быстрее уберёт Клэр из повседневности. Все, кроме неё самой. Для Джиневры Клэр не была просто страницей в альбоме. Это была подруга, человек, с которым она делила каждую осень, каждую победу, каждый спор. И теперь её старались стереть — деликатно, с почтением, но всё равно — стереть.

А Джиневра не собиралась забывать. Особенно — ту последнюю ночь.

Ночь, когда она видела Клэр в последний раз.

20 декабря 1983 года. Общежитие «Брайер-Холл», Хиллкрест.

Комната утопала в полумраке, и лишь лунный свет, пробивавшийся сквозь тонкие кремовые гардины, придавал всему мертвенно-бледный оттенок. Он ложился на полированный паркет, отражался в зеркале у трюмо, крался по тёмным изгибам мебели и вырисовывал на потолке блики, как в старых нуарных фильмах.

Джиневра повернулась на бок, укуталась в одеяло, прислушалась. По коридору прошла вахтёрша миссис Гарднер, её каблуки клацнули дважды и стихли. Комната притихла. Всё, как обычно. Только Клэр всё никак не могла уснуть — она ворочалась, натягивала одеяло, снова сбрасывала, а потом, словно что-то решив, резко села на кровати.

Джиневра приоткрыла один глаз, но тут же притворилась спящей.

Клэр действовала быстро — она поправляла подушку, аккуратно натягивала покрывало, словно собиралась уйти совсем ненадолго. Потом, стоя у шкафа, накинула твидовое пальто с меховым воротником, то самое, что пахло её духами Poison от Dior. Этот запах Джинни бы узнала с закрытыми глазами — он въедался в воздух, в книги, в простыни.

Клэр оглянулась. Вероника храпела в углу, Одри лежала на боку, уткнувшись в шелковую подушку. Джинни не шелохнулась. Их взгляды почти встретились, но Клэр лишь на секунду задержалась и тут же отвернулась. Схватила кожаную сумочку и вышла.

Как только щёлкнул замок, Джинни села, не включая свет. Она не знала, что именно её подтолкнуло — предчувствие или просто любопытство. Натянула пальто поверх пижамы, надела ботинки без носков и выбежала следом, стараясь не производить шума.

Снаружи было холодно, снег хрустел под подошвами. Кампус спал: окна библиотечного корпуса были тёмными, в капелле давно погас свет, только над административным зданием горела тонкая полоска — кто-то, должно быть, задержался с отчётами. Где-то вдалеке хлопнула дверь, лайнула собака охраны.

Джиневра затаилась у клумбы, спрятавшись за подстриженным кустом. Клэр — точка на фоне белизны — шла быстро, не оглядываясь. Её каблуки едва касались земли, движения были резкими, словно она боялась опоздать. Она прошла мимо стадиона, через сад с розами — теперь замёрзшими — и подошла к краю ограды, где в сетке зиял старый разрыв. Его никто не чинил, потому что «никто и так не выходит».

Но Клэр вышла.

За забором начинался лес. Густой, сумрачный, даже при полной луне казавшийся враждебным. Там в теории водились гризли, но это больше звучало как легенда для первокурсников. Хотя в прошлом году одну девочку укусила рысь, и с тех пор лес всё же начали патрулировать. Но не этой ночью.

Джиневра следила, пригибаясь за сугробами, прячась за оградой спортивного зала, за пирамидой из мешков с солью. Она видела, как Клэр остановилась у опушки, оглянулась. Казалось, на секунду она заколебалась, но потом — исчезла между деревьями.

Джиневра прождала десять минут. Её пальцы окоченели, а зубы начали стучать от холода. Ни звука, ни движения. Только деревья скрипели на ветру.

Она вернулась в «Брайер-Холл», осторожно, не оглядываясь. Поднималась по лестнице с каменным сердцем — убеждая себя, что всё в порядке. Что Клэр — просто девушка с тайнами. Что она вернётся утром. Что это не важно.

Но утром Клэр не пришла. Ни через день, ни через неделю. А спустя год — Карл нашёл улику. Первую. Единственную. Достаточную, чтобы назвать её официально мёртвой.

Если бы Джиневра знала тогда, что это была последняя ночь… Она бы не дала ей уйти. Она бы остановила её, крикнула, схватила за руку, отвела обратно. Но теперь — уже поздно. Клэр ушла, и вместе с ней ушёл кусок жизни, который Джиневра так и не смогла вернуть.

***

Джиневра коротко мотнула головой, отгоняя наваждение мыслей. Мэтт сдвинул снимки вбок ладонью, и из-под общей массы выделился один — глянцевый, свежий. Клэр. Белое платье, скроенное безупречно, длинные волосы ровно уложены, глаза смотрят в сторону. За спиной — Эйфелева башня. Джинни знала этот кадр. Точная копия висела на стене у кровати Клэр, чуть выше изголовья, в рамке из чёрного камня, купленной, как говорила она, «на Монмартре, за копейки».

Париж, 1983 год. Тогда отец Клэр оформил ей двухуровневые апартаменты на набережной Орсе, с окнами, выходящими прямо на Сену. Клэр провела там пару недель, писала письма на плотной кремовой бумаге, обводила эскизы балконов тушью, и не уставала повторять, что следующим летом обязательно соберёт всех подруг, чтобы показать, как выглядит её собственный кусочек Европы. Но лето для Клэр так и не наступило.

— Можно я возьму этот? — Джинни уже держала фотографию в руке, не дожидаясь ответа. — Он подойдёт для доски на вечер памяти. Мы повесим его у входа, над свечами.

— Конечно, — Мэтт поднял глаза, немного растерянный, но быстро пришёл в себя. — Я скажу Кэтти, пусть увеличит до формата А3. Или даже больше.

Через стеклянную перегородку было видно, как Кэт в белом халате переносит подносы между столами. Она двигалась машинально, не спеша, и, кажется, не замечала ни разговоров, ни окружающих. Свет красной лампы придавал помещению ощущение полузаброшенного склада. На стене слева висели резиновые перчатки и старый, выцветший от влаги календарь за 1982 год — никто не стал его менять.

— Отлично, — Джинни кивнула. — Сегодня вечером клуб дебатов. Будем обсуждать озеленение за библиотекой. Приходи, если будет время.

Она отодвинула высокий металлический стул, подтянула сумку на плечо и направилась к выходу. На часах было без пяти девять. До начала первой пары оставалось всего ничего, и, чтобы не обходить здание, Джиневра пошла через парковку, где под окнами корпуса стояли трое студентов из архитектурного факультета. Один из них, в плаще и с пластиковой чашкой кофе в руке, коротко кивнул ей. Она не остановилась.

Возле двери в учебный корпус висел информационный плакат: крупным шрифтом было написано, что делать при встрече с медведем, и что предпринять, если кто-то потерялся в лесу. Ниже — номер службы охраны и, для надёжности, отрывные листочки с дежурным телефоном. Один был оторван.

Джиневра прошла мимо. Левое крыло пахло воском и пылью от коврового покрытия. В коридоре старшекурсница Шарлотта ругалась с преподавателем истории из-за опоздания — её голос был слышен из-за угла. Где-то хлопнула дверь. Фон за спиной казался слишком громким, и Джинни не сразу поняла, что опять думает о Клэр.

Она помнила то, чего не сказала ни во время официальных допросов, ни позднее. Даже Одри с Вероникой. Даже когда в комнату приходили люди из полиции в своих светлых плащах, и задавали одинаковые вопросы. Джиневра тогда молчала. И продолжала молчать.

Клэр могла исчезнуть не случайно. И если бы кто-то действительно знал её полностью, знал всё, то вряд ли позволил бы ей остаться в «Хиллкресте». Она хранила секрет, а Джиневра — единственная, кто знал, с чем тот был связан. Она не могла рассказать. Не могла предать Клэр. Вдруг она где-то здесь. Живая. Прячется. Наблюдает. Хоть это и было глупо, но всё же тело не нашли, а секрет, который хранила Клэр, мог бы объяснить её пропажу.

С этой мыслью она вошла в кабинет философии и заняла своё место. Второй ряд от окна, ближе к радиатору. Парту, где раньше всегда сидела Клэр.

Глава 2
В ту ночь не спали трое

В тот же день, в обеденный перерыв, пока Джиневра бродила где-то по кампусу, проверяя списки участников студенческих объединений, а Вероника, скорее всего, отшивалась за лавкой мисс КолуЭлл вместе со своей группой Black Hearts, Одри сидела одна в университетской столовой за круглым деревянным столом у окна. Она выбрала овощное рагу и крепкий горячий чай с лимоном, навалила сахар двумя ложками — привычка, оставшаяся с осени.

Вокруг гудела привычная суета. За соседним столом две первокурсницы обсуждали новую кожаную куртку, которую одна из них заказала из каталога JCPenney. В углу двое студентов, Брайан и Дуг, оживлённо спорили о предстоящем матче по баскетболу, держа в руках красные пластиковые подносы. Один из них жевал багет с тунцом. В дальнем конце столовой миссис Рейнольдс, работница раздачи, поправляла коробки с чаем, бурча себе под нос.

Одри не спала уже пару ночей. Глаза покраснели, движения стали медленными, как будто всё происходило в полумраке. Мысли крутились вокруг одного: она больше никогда не увидит Клэр. Не услышит, как та открывает дверь в комнату, не услышит её болтовню перед сном. Не услышит звонкий, всегда немного насмешливый смех. Невозможно было поверить, что этого больше не будет.

Они с Клэр были очень близки. Даже цвет глаз у них совпадал — зелёный, глубокий, почти изумрудный. Из-за этого они в шутку называли себя сестричками. Это было глупо, по-детски. Клэр всегда подмечала редкость, и Одри ей верила. Иногда они сравнивали свои зрачки в зеркале, шепча, будто это какой-то магический знак, что они — одна команда.

Новость о том, что Клэр мертва, пронзила Одри остро и неожиданно. Всё в теле сжалось. Она не хотела верить. Ей хотелось, чтобы всё оказалось ошибкой. Чтобы Клэр вернулась в общежитие и сказала, что уехала в Париж, не предупредив, потому что стыдилась, потому что не хотела устраивать сцен. Чтобы оказалось, что кто-то ошибся — её просто перепутали. Что вся эта история с похоронами — нелепая путаница. Всё что угодно, лишь бы не правда.

Но день за днём подтверждалось одно: Клэр нет. И никто не знал, как это произошло.

Больше всего Одри беспокоила Джиневра. Та заняла всё, что раньше принадлежало Клэр. Она взяла на себя организацию почти всех клубов, которыми та руководила: театральный, литературный, студенческую газету, дискуссионный кружок. Даже над благотворительной ярмаркой теперь работала она. И теперь, к завтрашнему дню, полностью взяла в свои руки организацию вечера памяти Клэр Ланкастер.

Одри видела, как Джиневра раздавала указания в библиотеке, разговаривала с Ванессой Грин по поводу оформления сцены, обсуждала со старостой второго курса, Чейзом Уилсоном, список выступающих. Всё — деловито, строго, с чёткой расстановкой задач. Казалось, ей и в голову не приходило, что речь идёт не просто о мероприятии, а о прощании с человеком.

Одри не сомневалась: Джиневру не волновала смерть Клэр. Всё, что она делала — было ради контроля. Ради влияния.

Сама Одри тоже кое-что скрыла от полиции. Думала, что это не имеет значения. Подруги ведь не бросают друг друга. Но теперь ей казалось, что, возможно, стоило сказать. Хотя бы намекнуть.

20 декабря 1983 года. Хиллкрест. Общежитие «Брайер-Холл».

Одри открыла глаза. Комната была погружена в полумрак, лишь свет полной луны пробивался сквозь жалюзи и падал на пол, вычерчивая прямые полосы на вытертом ковре между кроватями. Снаружи, за старинными окнами с деревянными рамами, возвышалась университетская башня с циферблатом — стрелки на нём замерли на половине третьего.

Тихо потрескивал радиатор у стены, один из тех, что прогревались только наполовину и требовали удара кулаком, чтобы снова заработали. Где-то за стеной скрипнула чья-то дверь, хлопнули тапки по линолеуму коридора — жизнь общежития не замирала даже глубокой ночью.

Одри поморщилась, откинула волосы с лица. Голоса. Тихие, приглушённые, доносящиеся из ванной. Дверь в неё находилась в самом начале комнаты, возле входа. В «Брайер-Холле», в каждой комнате, была своя ванная — узкая, с душем за пластиковой ширмой и овальным зеркалом с облупленным краем.

Одри приподнялась на локтях и оглядела комнату. Справа — кровать Вероники, заваленная джинсовой курткой Levi’s, пустой банкой Pepsi и кассетами, среди которых валялась одна с надписью Black Hearts — Rehearsal #3. Рядом — её кеды с ярко-красными шнурками. На другой стороне — пустые кровати Клэр и Джиневры. Одеяла на них были аккуратно заправлены.

Голоса в ванной становились всё громче. Одри, не раздумывая, встала, надела шерстяные носки, прошла пару шагов по скрипящему полу и осторожно опустилась на корточки у двери. Прислонилась ухом.

— Ты с ума сошла?! — голос Джиневры был напряжённый, жёсткий, совсем не такой. В нём была угроза.

Следом — всхлип. Клэр. Затем — глухой стук, будто что-то упало. Потом — ещё один звук. Пощёчина?

— Пожалуйста… — раздался тихий голос Клэр, почти шёпот, и следом — открытый, срывающийся плач.

Одри замерла. Её сердце застучало сильнее. На секунду ей захотелось вмешаться, постучать, спросить, что происходит, но вдруг щёлкнула ручка. Она бросилась к своей кровати, юркнула под одеяло и замерла, стараясь дышать ровно.

Дверь открылась. Тихо скрипнули доски пола. Кто-то прошёл мимо, быстро, не оглядываясь. Кровать заскрипела. Клэр вернулась. За ней — Джиневра.

Комната снова погрузилась в тишину. Только Вероника тихо храпела в свою подушку, шевеля носом.

Клэр не спала. Одри слышала, как она ворочалась, вздыхала, стягивала одеяло, потом снова укрывалась. Так прошло минут пятнадцать. И вдруг Клэр вскочила.

Натянула джинсы, закинула в сумку какие-то бумаги, ключи, заколку. Надела на голову повязку — ту самую.

Одри сначала подумала, что наступило утро. Возможно, Клэр снова торопится на одну из своих репетиций — в те дни она почти не сидела на месте, постоянно крутилась вокруг рождественского бала: костюмы, декорации, прогон сцен.

Но в следующее мгновение за ней пошла Джинни. Тихо. Без слов. Её силуэт в темноте показался резким, напряжённым. Взгляд — если Одри не показалось — был наполнен чем-то странным. Злобой? Нет, скорее, хищной решимостью.

Прошло тридцать минут. В комнате было глухо. Одри лежала в кровати, сжимая край одеяла, всё сильнее тревожась. Что это было? Зачем они уходили вдвоём? У них же не должно быть секретов…

Она подошла к окну. Тяжёлые портьеры отодвинулись, заскрипел карниз. Снаружи было тихо, заснеженно, воздух казался промёрзшим до костей. На фоне леса, возле старого забора, что огораживал территорию кампуса, Одри увидела Джинни. Та выныривала из-за деревьев, пробираясь сквозь дыру в ограде. Выглядела запыхавшейся, лицо — напряжённое. Она оглянулась и исчезла в темноте.

***

Позже Одри вспоминала именно этот момент. Именно ту дыру в заборе. Потому что именно в той стороне была пещера, где — спустя год — нашли повязку Клэр.

Одри не хотела верить. Нет, Джиневра не могла быть виновна. Они ведь были подругами. Да, между ними бывали ссоры, недомолвки, Джинни иногда язвила. Но Клэр всегда относилась к ней по-доброму, по-настоящему тепло.

Однако теперь всё будто встало на свои места. Особенно когда Джинни заняла место Клэр. Почти везде.

Одри видела, как Джинни говорила с преподавателем мистером Кроу у доски — с тем самым выражением лица, с каким Клэр год назад убеждала его утвердить её пьесу для Рождественского бала. Джинни жестикулировала, наклонялась вперёд, в голосе её звучал тот же напор.

Одри очень хотела прямо сейчас подняться, сбежать вниз по коридору, выбежать во двор и рассказать охране всё. Неважно — Джо там сегодня или Марк, главное, чтобы кто-то услышал. Рассказать о той ночи, о голосах за дверью в ванной, о том, как Джиневра ударила Клэр, о криках и рыданиях, о том, как Клэр потом схватила сумку и ушла. Но что она могла сказать сейчас, спустя год, когда тогда говорила, что ничего не слышала? Что крепко спала, как мёртвая. Слово в слово — так сказала и Джинни.

Одри сделала глоток чая. Он был горячий, крепкий, чуть терпкий, и вкус лимона смягчал его. Она отломила дольку, разжевала её, не почувствовав вкуса. Руки дрожали, но она пыталась не подавать виду.

Одри машинально подняла взгляд — и замерла. По коридору проскользнула Джиневра. Шла быстро, чуть пригнув голову, будто не хотела, чтобы её узнали. В руках она держала цепочку. Маленькая, серебристая, с подвеской в виде листа клевера — такую Одри видела на Клэр той самой ночью. Точно такая. Та самая.

Сердце Одри забилось чаще.

Подвеска исчезла вместе с Клэр. Ни среди вещей, ни в её комнате, ни в потерянных украшениях — нигде. А теперь она у Джинни. Просто в руках. Без объяснений.

Одри продолжала сидеть. Она сжала чашку сильнее, но не отводила взгляда от конца коридора. Голоса в столовой сливались в гул. Всё было как всегда. Только не для неё.

Глава 3. За кулисами всегда много тайн

К вечеру актовый зал «Хиллкреста» просыпался в шуме барабанов и громкого звона гитар. Мягкий свет люстр падал на пыльные портьеры, на бархатные кресла с потёртыми подлокотниками, на покрытый полумраком оркестровый котлован. Пахло воском, полиролью, старым деревом и Эллектричеством. Сцена заливалась светом прожекторов, а из динамиков в углу гремели басы — репетиция Black Heart шла полным ходом.

Когда Карл Вудс в третий раз ударил по большой бочке, деревянный пол под сценой гулко отозвался. Вероника Слоан сидела на огромной концертной колонке, свесив ногу, болтая кроссовкой и рассеянно наматывая рыжую прядь на палец. Она не замечала, как жар от софитов пробирается под её свитер, как гудит пол под подошвами, как из коридора пахнет чем-то солёным — в столовой как раз подавали печёную ветчину с ананасами. Всё это было мимо.

На сцене суетились остальные участники группы. Джексон, с обнажённой бритой головой и широкими плечами, в джинсовой жилетке без рукавов, стоял с мрачным выражением лица, копаясь в афише весеннего бала. Пальцы его были крепкие, с мозолями от струн, а жилетка натянулась на рельефной спине. Листы афиш были отпечатаны на плотной бумаге, шрифт — серебряный, с чёрными завитушками. Black Heart стояли в самом конце — выступление на афтер-пати. После шампанского, танцев и всех тех, кто имел больше связей, чем они.

— Джиневра могла бы вообще нас не приглашать, — буркнул он, вытирая ладонью вспотевший лоб. — Мы будем играть перед персоналом и бухими выпускниками?

Рони не ответила сразу. Она чуть склонилась вперёд, поправляя спущенные гольфы. На ней был тот самый бордовый свитер с гербом «Хиллкреста», юбка в клетку, подогнутая вручную до неприличия коротко, и те самые белые гольфы, что уже начали терять упругость.

— Джинни сказала, что будут продюсеры из Лос-Анджелеса, и кто-то с MTV, — её голос был глухой. — Если получится, они нас услышат.

— Тогда чего мы тупим? — выкрикнул Карл, поднимая палочки. Его тёмные волосы были влажные, а рубашка прилипала к телу. — Раз-два-три, и поехали!

Рони нехотя спрыгнула с колонки, заправила свитер в юбку и потянулась к гитаре. Чёрный корпус, украшенный наклейками — среди них выцветшая эмблема Ramones. Она перекинула ремень через плечо. Карл отсчитал: «раз, два, три!» — и в зале снова раздались удары.

Ванесса Грин, стоявшая за синтезатором, лениво поправила рукав своей тельняшки, обнажая тонкое запястье с тремя резинками, и забила по клавишам. Её платиновые волосы были собраны в высокий хвост, а на лице — лёгкая ухмылка, в которой читалась та самая фирменная, едва хамоватая уверенность, с которой она вела себя и на сцене, и вне её.

Джексон вступил с ритмом, и сцена ожила.

Но Вероника — нет.

Она стояла, вцепившись в гриф гитары, и уставилась в темноту зрительного зала. Там, где свет прожекторов доходил до первого ряда кресел, сидел Элл Карсон, парень Ванессы, лениво жующий жвачку и просматривающий комикс. Его кроссовки стояли на бархатном подлокотнике — за такое в былые времена могли и выгнать.

И всё же Рони смотрела не на него.

На этом месте всегда сидела Клэр.

Чёткая, прямая, ухоженная, с записной книжкой на коленях, она никогда не пропускала репетиции. Даже если только что вернулась из библиотеки или с комитета по дисциплине. Она слушала музыку с такой сосредоточенностью. Когда ребята заканчивали номер, она хлопала, громко и гордо, как будто это был концерт на пять тысяч человек. Только теперь… кресло было занято не ей.

И внутри Рони что-то оборвалось.

Она должна была вступить. Сейчас. Дать первый аккорд. Но пальцы не шевелились.

Музыка стихла. Все обернулись. Джексон снял гитару, нахмурился.

— Рони? Всё в порядке?

Она отвела взгляд, дёрнула плечом.

— Я… просто… — голос дрогнул. — Подумала о Клэр.

В зале повисла тишина.

— Точно, вы же подруги… — пробормотал Карл, уставившись в пол. — Когда я нашёл ту повязку, у меня чуть сердце не остановилось.

Вероника молча положила гитару на футляр, что стоял рядом с аппаратурой. Джексон подошёл сзади и мягко коснулся её плеч, как будто хотел утешить. Но она дёрнулась, сбросив его руки, и быстрым шагом направилась за кулисы. Там, в тени, где не слышно было ни репетиций, ни слов сочувствия, Рони чувствовала себя в безопасности.

Позади раздался шелест — Ванесса что-то быстро прошептала Карлу.

За кулисами пахло пылью, краской и чуть-чуть сигаретами — здесь, у складированных декораций для будущей постановки «Ромео и Джульетты», Вероника знала каждый угол. Театральные костюмы висели на рельсах — роскошные бархатные плащи, старинные корсеты, воротники из фатина. На полу — свернутые ковры, ящики с реквизитом, деревянные мечи, сломанный веер и коробка с ненадёжной надписью «не трогать».

В углу стоял старый стул с облупившейся краской. Вероника часто приходила сюда — с сигаретой или без, когда не выдерживала давления. Когда нужно было быть одной. Точнее, не быть среди остальных.

Даже тут, в глубине закулисья, будто ощущался знакомый аромат — духи Poison. Клэр всегда пользовалась ими. Этот запах въелся в воздух «Хиллкреста» так же глубоко, как древесный лак в паркет Эллитных классов.

Она опустилась на корточки, прижалась спиной к ящику и замерла. В голове возникло то самое воспоминание — будто из вчерашнего дня, хотя с тех пор прошло чуть больше года.

Полтора года назад.

Слёзы текли по щекам, и Вероника не пыталась их остановить. Сначала ей казалось, что она одна. Потом услышала шорох ткани, чуть слышный — но Рони знала: это бархатный занавес. Кто-то прошёл. Тихо, уверенно. Потом — голос, знакомый до мурашек:

— Всё в порядке?

Клэр.

— К-как ты меня нашла? — Рони резко вскинула голову, вытерла щеку рукавом и отвернулась.

— Видела, как ты сюда побежала, — спокойно ответила Клэр. Она подошла ближе, сняла с плеча свой замшевый рюкзак, вытащила подушку с диванчика для реквизита и уселась прямо на пол, сложив ноги. Аккуратно отложила в сторону блокнот с заметками к балу, который уже тогда курировала. — Говори.

Рони молчала. Только хмыкнула и уставилась в угол, где по стене медленно полз крошечный паук. Потом сдалась.

— Мне придётся уехать из «Хиллкреста», — прошептала она. — Навсегда.

Клэр чуть нахмурилась, не перебивая.

— Родители не могут оплатить учёбу. Всё. Конец. Я не нужна, если нет денег. Я даже письмо не сразу открыла. Боялась прочесть… — голос Вероники сорвался. Она сжала кулаки. — Они говорят, что я могу учиться где-нибудь в районе Олбани, но это не то. Здесь — моя жизнь. Здесь всё.

Клэр медленно выдохнула, откинула с лица прядь и села ровнее.

— Тогда я заплачу, — спокойно сказала она. — Я поговорю с твоими родителями. Я возьму на себя всё. Ты не уйдёшь.

— Что? — Вероника не поверила.

— У меня есть деньги. У папы. Я возьму из фонда. Он никогда не заметит. Но ты должна остаться. Ты должна доиграть на рождественском балу. Ты не можешь просто так исчезнуть.

И в этом была вся Клэр. Не в её платьях или обаянии. А в этом тоне — тихом, уверенном, почти деловом. В её готовности отдать всё, что имела, просто чтобы кто-то рядом мог дышать спокойнее.

С тех пор закулисье стало их тайной. Никаких договоров, никаких обетов. Просто они вдвоём. Там, где никто не слышит.

***

Теперь здесь была только Вероника. Никто не шуршал занавесками, не садился рядом. Стук за сценой, голоса Ванессы и Карла, глухой бас колонок — всё это оставалось где-то снаружи, а здесь — запах театральной пыли, чужих духов и память.

Вероника обхватила плечи. Из правого кармана выпала фенечка, чуть потёртая. Подарок от Клэр. Привезённая из Амстердама. Тогда, в прошлом году, она сказала:

— Тебе нужна защита. От глупых решений.

Рони сжала фенечку в кулаке. Сейчас ей нужна была не защита, а Клэр.

Снова послышались шаги. Неровные, чуть осторожные. Вероника замерла за стеллажом с реквизитом, прижавшись плечом к ящику, где лежали пластиковые кинжалы. Свет из-под кулис пробивался полосой, отбрасывая на деревянный пол золотистое пятно, но её угол оставался в тени.

В щель между тканью и стеной она увидела Джексона. Он шагал неспешно, озираясь, и в его взгляде было знакомое что-то — он явно кого-то искал. Его профиль был чётким, как на старой обложке альбома Duran Duran, и она поймала себя на том, что всё ещё замечает, каким он стал: более взрослым, коротко подстриженным, без тех длинных, чуть завивавшихся прядей, что он вечно поправлял пальцами.

Кулисы многое в себе прятали. Именно здесь, среди театрального реквизита и складных ширм, Вероника сблизилась с ним в первый раз. Это было тогда, когда «Хиллкрест» всё ещё пытался прийти в себя после исчезновения Клэр.

Было январское утро — сырое, серое, такое, когда кампус будто вымер: студенты прятались в библиотеках, преподаватели отменяли лекции, а в актовом зале царила та самая знакомая тишина.

Рони пришла раньше всех. Репетиция с группой должна была начаться через полчаса. В зале никого не было. Вероника сидела в своём углу, поджала ноги под себя на жестком деревянном стуле и тихо проговаривала строчки из новой песни. Она стучала пальцами по блокноту в такт, ботинком ритмично била в пол и, склоняя голову, почти шептала:

— Не пытайся спасти меня. Я уже не та девушка, которой была раньше.

Слова звучали глухо, но с болью. Эти строчки она придумала ещё в ту ночь, когда поняла, что Клэр не вернётся. С тех пор они крутились у неё в голове, как недописанная мелодия. И только здесь, в тени кулис, она могла их произнести вслух.

Раздался лёгкий скрип двери. Рони моментально захлопнула блокнот, спрятала его под курткой и замерла. На секунду ей показалось — это могла быть Клэр. Могла прийти. Вернулась. Увидела, что её нет в комнате, не у магазинчика мисс Колуэл, и пришла сюда — туда, где всегда было их место.

Но это оказался Джексон.

Он появился, как призрак прошлого: с гитарой за спиной, длинными волосами, в старом клетчатом шарфе и широких штанах, которые всегда держались на нём чуть ниже, чем нужно. Он посмотрел на неё, не удивился.

— Ты здесь, — просто сказал он.

— Что ты тут делаешь? — голос у неё сел, как после слёз. Она прислонилась к коробке с остатками новогоднего декора.

— Думал, Клэр здесь. Я услышал, как кто-то поёт. — Он пожал плечами, отвёл глаза. — У неё тоже был такой голос. Тихий, будто издалека.

Рони уставилась в пол. Брови сдвинулись.

— Она часто сюда приходила? — спросила она.

— Часто. Сидела вот тут, на полу. Писала в свой розовый блокнот. Наверное, дневник. — Он присел рядом, на корточки.

Вероника опустила голову. Пауза повисла. Потом она выдохнула — долго, будто с этим выдохом из неё вышло всё напряжение.

— Я думала, что она сейчас войдёт… — прошептала она. — Сядет рядом и начнёт болтать. Спросит, о чём песня.

Она вдруг почувствовала, как слёзы подступают к горлу. И на этот раз она не удержалась. Они полились по щекам, быстро, без предупреждения. Она не пыталась вытирать их. Просто позволила им течь.

— Я скучаю по ней, — сказала она. — Это как будто… как будто всё теперь неправильно. Всё пусто.

Он не ответил. Только медленно протянул руку, аккуратно коснулся её запястья. Пальцы были тёплыми. Неуверенными. Они сидели молча — пять минут, десять. Потом он положил ладонь ей на колено. Это было странно, неловко, но не отталкивающе.

С тех пор они стали возвращаться сюда вдвоём. Сперва просто сидели, разговаривали. Потом он начал приносить с собой кофе из автомата — для неё с молоком, для себя чёрный. Через неделю — первый поцелуй. Робкий. Едва заметный. Потом — второй. Более уверенный. Третий был уже в темноте, среди старых костюмов и занавесов, когда вся сцена гудела от вечерней репетиции, но они всё равно остались здесь — в своей тихой крепости.

Теперь, стоя перед ней, он казался другим. Лысый, как и многие парни в тот год, когда в кампусе прошёл слух, что короткая стрижка — это протест. Щёки обветренные. Взгляд потухший.

— Прекратить репетицию? — спросил он. — Ты выглядишь неважно.

Вероника не ответила. Внутри у неё всё закружилось. Она вспомнила его слова. Дневник. Если он действительно существовал, если Клэр его вела — может, он и есть тот ключ, которого им всем не хватало.

— Ты помнишь, как выглядел дневник Клэр? — спросила она резко, не отводя взгляда.

— М-м… Да, он был розовый. Кожаный. А что?

Рони развернулась на пятках. Под подошвами скрипнули потёртые доски сцены, и клубы пыли взметнулись от движений. Она не стала ничего говорить.

Голос Джексона прозвучал сзади, коротко и хрипло:

— Рони, подожди…

Но она не остановилась. В груди — напряжение, в висках — глухой гул. Ручка двери поддалась под её рывок, и тяжёлое крыло актового зала с грохотом захлопнулось за спиной.

Коридоры «Хиллкреста» встретили её холодком — кондиционеры в старом здании работали плохо, но мраморные стены хранили прохладу. Она промчалась мимо портрета основателя университета, не заметив, как проходящие мимо студентки переглянулись.

Рони миновала лестницу, соскочила на три ступеньки вниз, врезалась плечом в чью-то куртку, висевшую на перилах, и, не сбавляя шага, выскочила во двор. Воздух был влажным, пахло замерзшей травой и чем-то металлическим — охрана где-то поблизости варила петли на старой теплице.

Ботинки шлёпали по плитке внутреннего двора. Слева мелькнул корпус библиотеки, горели окна кафетерия, а впереди вырастал силуэт «Брайер Холла» — кирпичного здания с колоннами и тёмной медной крышей. Окна верхних этажей светились тусклым жёлтым светом — в комнатах кто-то делал домашние задания, кто-то слушал радио, кто-то спорил о предстоящем вечере памяти.

Рони пересекла газон, зацепила подолом юбки клумбу с азалиями и взбежала по каменным ступеням. Если дневник Клэр всё ещё там — в той самой комнате, между книгами, под постелью, за коробками — им предстоит прочесть его. Во что бы то ни стало.

Глава 4. Кровь и клятва на мизинчиках

Джиневра шла по коридору «Брайер Холла», слегка прихрамывая — новая обувь натёрла пятку. Лампы под потолком мерцали, воздух был тёплым, пахло выжженной пылью, полиролью и чем-то кислым — вероятно, кто-то оставил яблоко в шкафчике. За стеклянными дверцами старого серванта стояли кубки по академическим достижениям — один из них, с выгравированным именем Клэр Ланкастер, блестел особенно ярко.

Но стоило Джиневре отворить дверь в их комнату, как привычный порядок исчез. Она застыла.

На полу, прямо посреди комнаты, валялись туфли Клэр, старая плюшевая игрушка в виде лягушки, которой она дорожила с детства, и шкатулка для украшений — с рассыпанными серёжками, цепочками и блесками для губ. Кровать была полностью перевёрнута: подушки растрёпаны, одеяло свисало, матрас сдвинут в сторону. Из открытой тумбочки торчали исписанные листы, мятая пачка сигарет и коробка конфет, которую Клэр так и не открыла.

А рядом с этим беспорядком, на коленях, копошились Одри и Вероника. Обе взволнованные, лбы покрыты потом, лица вспыхнули. Одри держала в руках какую-то папку, а Рони — коробку от косметики Estée Lauder, в которой, судя по всему, ничего полезного не оказалось.

— Боже, что вы делаете?! — воскликнула Джиневра, и голос у неё сорвался. Она прижала ладонь к губам.

Рони выпрямилась первой. Рыжие волосы прилипли к вискам, глаза сверкали.

— Мы ищем дневник Клэр, — сказала она, сбрасывая с себя клубок эмоций, будто всё это было чем-то абсолютно логичным.

Одри кивнула, не говоря ни слова, поправила сползшую бретельку. Её лицо было напряжённым, руки дрожали.

И тут, как будто кто-то щёлкнул выключателем в голове Джинни, память окатила её волной.

Весна, 1983 год. Южная аллея.

Солнце било сквозь листву, оставляя пятна света на мостовой. Джиневра шла рядом с Клэр, прижимая к груди томик с эссе Вирджинии Вулф. На Клэр была короткая юбка, белые носки и тёмный джемпер. Волосы — в идеальных волнах — спадали на плечи. На запястье поблёскивал тонкий браслет.

— Сегодня был идеальный день, — сказала она, остановившись у перил. — Знаешь, Джинни, такие дни нужно записывать. Пока всё не растаяло.

Она вынула из сумки розовую записную книжку — плотная обложка, золотая буква «К» и закладка с миниатюрной кисточкой. Листы были потрёпанные, исписанные аккуратным почерком, с наклейками, вложенными фотографиями и засушенными лепестками.

— Ух ты, дашь когда-нибудь почитать? — спросила тогда Джиневра, прищурившись сквозь очки.

Клэр закусила губу, чуть наклонила голову и тихо хихикнула.

— После моей смерти, Джинни. Только после неё.

***

Джиневра моргнула, возвращаясь к действительности. Она обвела взглядом комнату и подошла к шкафу. Рони и Одри замерли.

— Вы забыли, — тихо сказала Джиневра. — Если Клэр что-то прятала, то только в коробке из-под зимних сапог.

Она потянулась вверх, открыла дверцу. Там, на верхней полке, лежала та самая коробка с логотипом «Nordstrom» — большая, лакированная, в чёрно-белую клетку. Джиневра с трудом сняла её и поставила на кровать. Откинула крышку.

Сапоги внутри были аккуратно завернуты в тонкую бумагу. Они пахли кожей и новым мехом. Но Клэр так и не надела их. Не успела. Под стелькой, аккуратно уложенной на дно, лежала розовая книжка. Та самая.

— Это он, — прошептала Джиневра, поднимая дневник дрожащими пальцами.

Она сжала его в ладонях. Обложка была мягкой, с вмятинами от закладок и кнопки в форме сердечка на застёжке. Джиневра вдруг поняла, что не знает Клэр. Ни она, ни Одри, ни Рони. Хоть они и были неразлучны, смеялись, делились косметикой и тайнами, носили одинаковые кольца — Клэр всегда что-то держала при себе.

В тот день, когда им исполнилось по семнадцать, Клэр предложила клятву.

Все четверо собрались на чердаке «Брайер Холла», и под шум старого вентилятора скрепили пальцы друг с другом.

Ноябрь 1982 года. Чердак «Брайер-Холла».

На улице уже опустилась густая тьма, и в холодном небе висела полная луна, почти с гипнотической ясностью — как в старых гравюрах, которые Одри когда-то видела в библиотеке «Хиллкреста». Остатки листьев гремели по аллеям, ветер хлопал ставнями, а сквозь щели в оконной раме просачивался тот особенный ночной холод, от которого сразу вспоминается горячее молоко и шерстяные носки.

Клэр Ланкастер шла впереди — с прямой спиной, с идеальными, будто лакированными светлыми волосами, завязанными в ленточку от Dior. На ней был бордовый шерстяной кардиган с золотыми пуговицами, аккуратно заправленный в плиссированную юбку. В руках — большая свеча в стеклянном подсвечнике. Она двигалась быстро, почти взволнованно, будто ведома какой-то важной миссией. Голос её звенел — тонкий, ясный, полный нетерпения:

— Быстрее, девочки! Мы почти у цели! На чердаке мы будем ближе к луне, это важно!

— Клэр, это безумие, — пробормотала Вероника Слоан, зевая. Рыжие волосы были собраны в косу, выбивались пряди. Она шлёпала по скрипящим деревянным ступеням в своих домашних тапках и старом свитере с выцветшим логотипом Blondie. — Я только-только легла…

— Это обязательно? — тихо спросила Джиневра Мор, отставая на пару шагов. Она укуталась в длинную фланелевую рубашку с вышивкой в виде лебедя. Очки соскальзывают с переносицы, в руках — любимый томик «Женщина в белом».

— Абсолютно, — Клэр замерла на последней ступеньке, повернулась и прошептала зловеще, театрально: — Сегодня ты не просто Джиневра. Ты — звено в цепи магической дружбы. Подруги, которым исполнилось семнадцать, должны скрепить свою связь перед луной. Так написано в книге. А значит — так и будет.

Одри, как обычно, молчала. Она просто шла, чуть позади, в объёмном свитере цвета слоновой кости. Под мышкой — мягкая шотландская повязка, привезённая матерью из командировки.

Чердак был уже готов. Всё это устроила Клэр заранее — очевидно, улизнув из столовой сразу после обеда. Четыре подушки лежали на тёплом старом ковре. Между ними — свечи, установленные в подсвечники откуда-то из театрального реквизита. Легко пахло воском и ароматом ванильных саше, которые когда-то вручала мисс Харпер на рождественской ярмарке.

— Та-да! — Клэр раскинула руки, будто бросая серпантин. — Добро пожаловать в наш круг.

— Ты прям как ведьма, — шепнула Джиневра, слегка улыбнувшись.

— Я старалась, — Клэр уселась, подогнув ноги. — Это ведь обряд. Всё должно быть по-настоящему.

В центре круга каждая положила что-то личное. Одри — шёлковый ободок, тонкий, почти невесомый. Джиневра — любимый роман в потёртой обложке. Вероника — серебряный браслет со звёздами, который ей подарила Клэр на семнадцатилетие. Клэр — свой серебряный гребень с инкрустацией камней, фамильная вещь от бабушки.

— Теперь садимся. — Клэр сложила ладони на коленях. — Закрывайте глаза. Я начну — вы повторяйте.

Они послушно замкнули круг. Клэр взяла за руки Одри и Джиневру, и её голос стал мягким, низким, почти колдовским.

— Силой луны, огня и воздуха,

Мы скрепляем эту связь.

Правду храним, ложь отвергаем.

Предательство карается болью.

Сердце к сердцу, навеки.

Второй круг — и девочки повторили. Сначала несмело, потом громче, и вот уже голос Клэр слился с остальными. Запах воска стал насыщеннее.