Книга не пропагандирует употребление наркотиков, психотропных веществ или каких бы то ни было других запрещенных веществ. Автор категорически осуждает производство, распространение, употребление, рекламу и пропаганду запрещенных веществ. Наркотики — это плохо!
Книга не пропагандирует нетрадиционные сексуальные отношения и предпочтения. Автор категорически против Родителя Один, Родителя Два, Родителя Три и всех последующих. Автор убежден, что задний проход пригоден только для прохода сзади каловых масс, для колоноскопии и, в некоторых случаях, для массажа простаты.
Книга не пропагандирует суицид, так как она считает, что самоубийство только для слабаков, никак не для читателей.
***
Путь в иной мир — есть не что иное, как сам путник.
Демчог В. В.
Чикхай Бардо
«О высокородный, ты находился в обмороке в течение последних трех с половиной дней. Как только ты очнешься от этого обморока, то подумаешь: «Что же случилось!»
Делай все, чтобы узнать Бардо. В это время вся сансара будет вращаться; и пред тобой предстанут видения различных сияний и божеств. Все небеса будут казаться синими».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Обними
Как только ни вредит себе человек, чтобы не умереть. Не живые, но все еще мертвые не решаются на полную смерть, а выбирают крохотную. Каждый день. И неслучайно дым сигареты так жаждет целовать легкие. Убить себя не своими руками. Руками другого. Как покончить с собой, не убивая себя? — Влюбиться. В такого же. Да! Да! Точно. Так, чтобы это была любовь! Худшее всегда всем удается лучше. Чем что? Трупов много. Их больше. Морги пусты, а улицы переполнены. Трупы ползут друг к дружке сквозь время. На ищущих до крови коленях. Встречаются потому, что никогда не должны были встретиться. Нельзя. Не в силах убить себя, но в силах убить другого. Совместный суицид. Так они любят. Умереть вместе. Друг от друга.
— Я уже еду. Скоро буду.
— Нет, не будешь.
— Что это значит?
Но ответа нет.
— Ответь, пожалуйста.
Но нет ответа.
— Возьми трубку. Хотя бы скажи мне, что происходит. Просто скажи. Ну за что ты так со мной?
Вера выключает телефон. Роман просит таксиста ехать быстрее. Забегает в подъезд. Стучит в дверь. Жмет на звонок. Отключен.
— Пожалуйста, впусти. Ну зачем ты так со мной?
Кричит в угрюмое лицо двери, умоляет. Ответа нет. Ничего. Подъездная полутьма. Мигающая лампочка повесилась на худом проводе. Тишина, прерываемая криками чужих жизней. Роман стоит у двери. Падает на нее. Ждет, что та поймает. Но у двери нет рук, как и у людей. Сползает вниз. Обнимает колени. Глотает горло. Челюсти пальцев кусают лицо. Ногти хотят крови. Подъезд ничего не чувствует. Он — только пасть с множеством голосов. Крики ссорятся, рассказывая об одной и той же жизни, одинаковой у всех, своей у каждого. Роман плачет.
Сверток человеческой бумаги. Как бы ветер не унес Романа. Неуклюже-оброненная капля человечины. Харчок на полу. Клочком мясного мусора Роман ненужно валяется у ног двери, жмется к ее подошве. Сознание Романа жмется к Вере. Но как одна, так и другая — холодны. Одна и другая — закрытые двери. Человеческая кожа тепла, как лед. В объятиях — замерзаешь.
В минуты вроде этих. Роман всего ближе к Вере, когда ее нет. И когда он противится ей. Чем больше противится, тем меньше сил сопротивляться, тем уязвимее сила. Чем больше прячется в одежды, тем обнаженнее тело. Роман борется с Верой. Но чем дальше он от нее разумом, тем ближе — сердцем.
Она всегда далеко. Особенно когда лежит у него на груди. Целует его кожу. На прощание. Спокойной ночи. Она лжет. Их тела в одной кровати. На расстоянии прикосновения. Такого нежного и теплого, но невозможного. Отворачиваясь, она толкает труп Романа в одиночество. Спокойная ночь — это то, чего он не знает. То, чего не желает ее сон.
Фантазия Романа ползет сквозь стену червем. Пытается узнать. Вновь и вновь. Любит ли она его? Роман видит ее. Несчастное безумие с широко-испуганными глазами. Не пускает Романа. Не дает помочь. Быть может, стынет сейчас у двери. Как у своей последней двери. Безумие, которое он любит.
Дома, как в гробу. На земле, как под землей. Заплаканная мумия. Игрушка страхов. Тщетная минута, вздохи тщетны. Призрак, скомканный в тревогу. Ноги тихо бродят. Губы подергиваются. Боится ротик. Шаги не уверены, есть ли они на самом деле. Болят тонкие колени. Они слишком долго бились о пол. В сомнении согнута спина. И мертвый свет. Вера. Жизнь цветет, как дым и сигаретный уголек. Нет силы, чтобы вырваться. Есть силы, чтобы тлеть. Пустая комната. В воздухе, как в океане, плавает лед. Безмолвно кресло, затертое мыслями до дыр. Возможно, Вера видит в скважину замка или в глазок. Нет ничего, но есть вопрос. Впусти.
Сейчас, когда Роман растекся по полу. Прижат. Всегда. Сердцем к сердцу, даже когда ее нет. Будет ли еще хоть что-то? Его любовь понимает все. Но это все, что она может. Дверь обита черным дерматином, на ней ромбы. Навзрыд молчат глаза. С дверью не поспорить. Дверь лучше всех на свете знает, как правильно, что верно. Она просто закрыта. Разбейся о нее. Люди говорят, что счастье существует и не врут. Но счастье всегда остается за дверью, сквозь которую нас не пропустят.
Роман схватил затылок. Тянет вниз. Но голова не падает. Почему все самые важные двери остаются закрытыми? Двери, как и слезы, никогда не кончаются. Может быть. Красными пустынями глаз Роман оглядывается по сторонам. Лучше бы этого никогда не случилось. Коробкообразная черная клетка подъезда давит на стенки черепа. Садится на голову жиром бедер. Прутья клетки невидимы, но несгибаемы. Высушенный солью взгляд замирает на блевотных пятнах, размазанных коричневой глазурью по полу. В углу валяется недопитая бутылка пива. Лучше бы этого никогда не случилось.
Холод. Прочь от. Роман ползет, как мотылек. К батарее. Тепло. Роман смотрит в стену. Смыкает глаза. Видит маму. Роману ее не хватает. Ему всегда ее не хватало.
В черноте. Занавес сомкнутых век. Там брызжут огни, цветут звезды. Лучи прожекторов в прокуренно-бетонном воздухе. Клуб. Роман допивает пятую банку пива. Лучше бы это никогда не случилось. Здесь они познакомились. Толпа лает и завывает. Машет руками. Кому они машут? Пьяная гидра с множеством шей и позвонков, без единой головы, машет Богу.
Роман задыхается радостью. Он в газовой камере счастья. Дышит так, будто пьет впервые. Денег на шестую банку нет. Роман старается дышать реже пивом. Прожекторы нарезают плотный воздух. Ломтями черного мяса. Языки лживого пламени убегают от глаз. Как живые жирные призраки, выпуклые. Магические бабенки-бабочки. В какой момент все это началось? Артист кричит в микрофон. Тысячи ртов глотают его голос. Помашите Богу. Вам жалко, что ли?
Каждый раз, когда Роман поднимает глаза, ему мерещится всякое. Широкие длинные бревна, плюющиеся огнем. Жерло костра ядовито-лимонного цвета. Множество ног, бегущих друг подле друга. Танец вокруг света. Таинственный воздух, облитый мокрыми напевами. Облизанный хлесткими звуками. Это песня, заглушаемая грозным и томным мычанием бесконечной ночи. Ночь мычит, как страшный Бог. Плотная трезвая тишина, не дающая продохнуть. П-с-с-с. Кто это? Это пан козлит песню. Копытит тепло-влажную почву вместе с человеком. Его мудрая, когтистая борода вплетается в толсто-древние корни дерев. Пан неустанно шепчется с ними. Их говор не устает никогда. О чем они разговаривают? Млечный путь стынет лавой. Вперемежку с объемисто-черными мазками. На картине небесного художника. О чем беседует пан с деревьями? Может, о том, что блюдце Луны — это колодец в другой мир?
На самом деле деньги есть. Просто Роман заранее решил приберечь. На потом. Но какой смысл в потом? Какой смысл в завтра, если сегодня нельзя выпить? Нога уже просится пойти за новой банкой пива, но тело не подчиняется зову. Каждый раз замирает на месте. Боится споткнуться, утонуть, захлебнуться, зацепиться за чужую ногу. Уставшие после рабочего дня Романовы части не клеятся. Поролоновые ноги надламываются. Норовят припасть к полу. Роман боится упасть, ноги — заблудиться в людях. Те хороводят вокруг него лесной пожар. А потому он откладывает, откладывает и откладывает поход за новой трезво-прохладно-волшебно-невероятной баночкой пива. Он уже сутки не спал. Ему хорошо. Ему безгранично. И каждый раз, когда Роман поднимает глаза, ему мерещится всякое.
Будто пространство вокруг бесконечно. И темно-бетонные стены не прячутся где-то там в глубине. Нет. Все эти люди. И Роман среди них. Все они визжат в туманном облаке радости. Посреди пустоты. Стенки облака не дают людям упасть. В то время как пропасть — повсюду: и сверху, и снизу, и сбоку. А этот пузырь или стеклянный шар, подобный тем, что дарят на Рождество, обклеен, облеплен со всех сторон невидимой коркой. Густой копотью. За почти незримыми стенками аквариума: безграничное ничего. Нечеловеческий, бесчеловечный космос.
Может, все-таки пойти и взять еще? Роман встает с нагретого наслаждения. Покидает зацеловавшую его медом сладкую атмосферу. Подергивающиеся волны людей расплескиваются. Роман подплывает еще ближе к сцене. К ее правому берегу, что возле колонки. Музыка толкает и топчет перепонки. Стоит слегка повернуться и он под наркозом гипноза. Тело вновь вязнет в пластмассе. Душно-прокуренный задушевнейший воздух. Подставляет ладони со всех сторон, обцеловывает. Нет. Достаточно. Хватит и этого. Рука потряхивает баночку. Да там еще половина! Или кажется? Потяжелела. Рука или баночка. Обмякла. Роман стоит возле сцены. Она далеко, как нос. Она близка, как созвездия. Поет надрывающаяся истерика голоса. Артист вползает внутрь Романа. Дырявит сердце. Вливает туда алкоголь. Сладкая грусть-аскорбинка тает на языке. Как он поет…
За каждым жестом, каждой эмоцией, за каждым рывком губ. Его грусть рвет себя на окровавленные куски мяса, но вместе с тем живые, такие цветущие мгновением, такие счастливые куски. Такое грустное счастье. Грустное-грустное… но бескрайне счастливое «сейчас». Этот миг. Это внутренний миг. Счастье — которое есть первое и последнее мгновение счастья на Земле. И кроме него — ничего. Только банка пива, которую Роман заносит над головой. Жмет к губам и выхлебывает до конца. Последний куплет песни. И она.
Она стоит перед Романом. Ее тело волнится, как флаг и как рыба. Ее душа пляшет и плачет. Сердце стиснуло зубы. Взгляд прилип. Не к артисту. Ее волосы.. светлые.. цвета несбыточных грез, растворенных в лиловых оттенках света прожекторов. Волосы взлетают, бушуются и порхают, ниспадая на лицо Романа. Ее руки — тонкие струйки — тянутся вверх и тихо волнуются над головами. Если бы и мир был слеплен этими женскими, ранимыми, чувственными руками, был бы он лучше? Не знаю.
Роман кружится в музыке. Роман поется в песне. Точно во сне. Он на вершине, но что-то не так. Чего-то не хватает. И без этого нечто, все — ничего. Обнять ее — единственное, о чем он мечтает. Нерешительность изводит и истощает. «Стыдно» не дает перевести дыхание. Но «Вдруг она откажет?» оказывается слабее голода по телу другого. Роман застывает. Миг. Он никогда не жил. Никогда прежде. Он один. Он застыл. Он хочет вдвоем. Он живет лишь сегодня. Дороги назад стерты. Он осторожно припадает к ее уху:
— Скажи, ты одна?
Все ушло. Рев колонок поблек. Есть только ее ответ:
— Да.
— Прости, это, наверно, покажется странным, но.. Можно я тебя обниму? Если я не.. Я просто очень хочу кого-нибудь обнять. Для меня это очень важно. Вопрос жизни и смерти.
Где-то по ту сторону всего, что было, что будет, что есть, Господь лижет этот невинный момент. Он шепчет миру: «Ну ты же видишь, как она нравится ему? Отдай. Пусть.»
Ответом на ответ — ответ:
— Обними.
Голая пустота
«О высокородный, настал твой час искать Путь в реальности. Твое дыхание вот-вот остановится. Твой гуру уже подготовил тебя к встрече лицом к лицу с Ясным Светом, и теперь тебе предстоит испытать его в реальности в состоянии Бардо, где все вещи подобны пустому и безоблачному небу, а обнаженный, незамутненный разум подобен прозрачному вакууму, не имеющему ни границ, ни центра. В сей момент познай себя и пребывай в этом состоянии. Я тоже сейчас готовлю тебя к встрече с ним».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Руки не верят. Не веря, оплетают трогательной дугой талию Веры. Смыкаясь, целуются внизу живота. Романовы пальцы трясутся. Веры нет дома. Он уверен. Не уверен ни в чем. Где же она? Она обязательно, обязательно открыла бы ему, будь это иначе. Иначе. Будь все иначе. Всё, будь иначе. И все же, что если?
Иногда, чтобы помочь себе, нужно помочь другому. Преступление — лишать возможности помочь. Согласие на помощь — это тоже помощь. За что она так со мной?
Человек всегда проходит больше, чем может. Роман даже не представляет, сколько предстоит идти без сил. Пока только до соседней квартиры. Но это пока.
Пока. Прощая, прощай. До свидания. Тук-тук. Здравствуйте. Романов взгляд уперся в дверь соседки. По соседству с соседней дверью. Серая обивка конфеты, седая начинка. Со всех сторон подъезд. Обтекает Романа плотной жижей. Краска пузырится и морщится болезненными наростами. Вздуто-бледные пузыри на потолке. Один за другим. Как громадные прыщи. Вот особенно выпуклый. Вывален внутренностями наружу, как липкое объемное пузо навозного жука, повисшего над сметённой головой Романа.
Подъезд будто болен. Бычки и пустые стеклянные бутылки. Ракушки на заблеванном берегу. Здесь никогда не тихо. Шепчут голоса и крики отовсюду. Наркоманский говор, не попадающий зуб на зуб и ищущий новой дозы. Гостеприимный домашний притон. Теплый навоз. Горячий недовоздух.
Спертые коридоры. В желудке червя. Прямоугольные канализационные трубы. Улыбаются хмельной ухмылкой заплывшие стены. Как пьяные чернорабочие. С наотмашь размазюканными толстым слоем потекшими красками. Разных цветов. Слой за слоем. Инвалидный свет пары лампочек. Каждая — в своей петле. Сброшены с потолка на проводах. Краски, как бензин в лужной жиже. Оттенки, тени и блики глубокого ночного кошмара. Сухой воздух насквозь промок кошачьей мочой. Кружится Романова голова.
Уперт в дверь старухи. Мысли никак не собираются, а руки не успокаиваются. Роман не хочет, чтобы голос дрожал, когда откроется рот. Нужно выглядеть спокойным, хотя бы выглядеть. Спокойно. Он ныряет в слова телевизора, орущего по ту сторону двери. Орущего на старуху. Пытается, тает. Переключиться. Но мозг — не пульт. Россия двадцать четыре. Новости. Свежачок. Спецвыпуск. Тук-тук.
Тишина захрипела и поперхнулась:
— Кр-кр. Да-да. Кто там?
— Это… Это Роман из соседней квартиры.
— А-а-а, Рома. Хороший мальчик. Сейчас.
Замок переваривает ключ. С несварением и скрипом. Да-да. Вот. Да. Кто там? Кто там?! Где? Везде. Кто видит везде? Кто всегда всегда всегда только приходит и никогда никогда никогда не уходит? Загадка. Смерть. Глаз, что облепливает все и всех со всех сторон, как невидимые липкие стены. Лучше всех видит слепой.
— Да что ж ты будешь делать!
Кр-кр. Рычит замок. Нараспашку вонь. Поток. Темный огонь в глаза. Обои полуслезли и пытаются бежать со стен. Подъезд захворал старушечьим трепом. Дряхлым, как гнилые зубы, спертым, как паранойя и разумным, как галлюцинация.
Из-за плеча глазеет на Романа съеденный белой краской дряхло-деревянный подоконник. Нам нем блаженные пенсионеры, будто в европейской кафешке: денежное дерево, фиалки, фикус, бегония и кактус. Устало обнимаются в горшках, как досыта наевшийся тучный хрен на унитазе с сальной газеткой в руках: Гхм, т-э-эк, чего у нас тут, в мире? Теплый уход старушечьих рук вновь и вновь наливает растения зеленкой, не позволяя им сделать то, что давно сделала кожа этой некогда девушки. На месте, что не упустить глазами, желчная фотография. Выцветший останок с ленточным червем поперек: черной отметиной вечности. Цветы живы, пока ее сын мертв.
— Рома, хороший мальчик. Чего тебе?
— Да я.. Валентина Вячеславна, скажите, а вы не знаете, где Вера?
— Она умерла?
— Что?
— Котят видал? Вон там на лестнице у нас сидят. Черт его знает, оставил кто-то. Я их сегодня покормила…
— Валентина Вячеславна.
— А? Чего?
— Вы не знаете, где Вера?
— Кто?
— Вера.
— О-о-о. Девка-то твоя?
— Ну да.
— А-а-а, загуляла? А я говорила тебе, что баба твоя..
— Валентина Вячеславна, она пропала.
— Чего-хо-хо? Так взяла и пропала?
— Да. Может вы слышали что-нибудь? Или видели, как она уходила?
— Видеть не видела, но знаешь, что я тебе скажу, внучок?
— Что?
— Час тому назад или больше. Я тогда как раз выключила телепередачу. Думала поспать немножко-х. Отложила это, пульт, все. Ложусь. Свет выключила. А там, у вас, за стенкой-то, кто-то все кричит и все воет. У-у-у. Как зверь какой-то, ей Богу. Я думаю, да что такое? Все там, это, падает, разбивается. И так еще воет страшно. И голос прям такой: как у диавола. Я тебе говорю, какая-то дьявольщина в этом доме. Я так и встала, перекрестилась и больше не спала. И еще вот совсем как раз до того, как ты пришел. Вот, сижу, опять слышу, дьявол стонет. Прямо вот под дверью моей стонет. Я сразу включила передачу, чтобы не слышать дьявола.
— Валентина Вячеславна, ну а Вера?
— Кто? Ай, да брось ты эту девчушку. Говорю тебе, пускай катится колобком, э-э-э. Ты себе лучше найдешь. Ничего хорошего с ней не будет. Не-бу-дет.
— Ничего не знаете?
— Чего?
— Так вы про Веру ничего не знаете?
— А, не знаю и знать не хочу за твою прошмандовку, прости меня, Господи.
— Ладно, Валентина Вячеславна, я тогда пойду. Спокойной вам ночи.
— Да. Ты пойди. И тебе всего хорошего, внучок. А девку свою эту забудь. За-будь.
— До свидания, Валентина Вячеславна.
Ему приходится. Роман уходит. Этот диалог мог бы еще длиться, как лестница. Поворот, поворот, поворот, вечность. Вечная несправедливость, дорогие машины. Когда Роман выходит на улицу, ему встречаются смуглые лица. Жестоко засевшие в глупых глазницах. Несколько мужчин. С ними какие-то цыпы с приталенными и затушенными лицами. Ладони на талиях. Одноразовая помойная яма с гламурной одноразовой любовью. Больше половины квартир — на одну ночь. Этот простит-дом. В нем все одноразовое, кроме помоев и грязи. Прохлада. Во дворе. У входа. Еще одна свора голов с гноем вместо мозгов. Агрессивный гной. Пара иномарок и хохот. Роман духом бредет сквозь вражеский воздух. Подальше от подъезда. Где она?
После того как однажды Вера пропала на весь день, они установили себе приложения по отслеживанию местоположения. Чтобы всегда суметь найти друг друга. И не только в постели с полным непониманием, где они. Зеленая точка на карте зависла на месте: «Дом» и усмехается над Романом. Над его пытками. Вера была в сети три часа назад. Три часа назад она отключила геолокацию.
Каждому есть, что терять. Это отлично. Ведь именно способность терять делает нас живыми. Указывает на то, что мы живы. Жив только тот, кто теряет. Ничем не владеет лишь никогда не существовавший. Каждый умерший, так же, как и каждый не родившийся, никогда не существовал. Ведь ничего, кроме сейчас нет. И само это «сейчас» — жуткое место.
Во дворе никого. И те, что были, ушли. Лишь тьма, что бегает за спиной и прячется щекоткой возле висков. Близко. Далеко. Качается месяц. Жизнь не кончается. Во дворе никого, только Роман и час ночи. Всех углов не хватит, чтобы спрятаться. Минуты волокутся дальше. Их нет. Уже два на часах. Ему страшно. Где же она? Романовы нервы озираются по сторонам и, спотыкаясь, бредут к изнеможению. Романовы ноги — к лавочке. Осесть в грунте под ногами. Романова голова пролазит в узкое пространство жуткого воспоминания.
Déjà Vu. Он уже видел все это. И это всё уже видело Романа. Этот двор, этот месяц, повешенный небом, эти тени в углах. Он — ребенок. Он хочет домой, хочет спрятаться. Пятится назад, пытаясь нащупать хоть что-нибудь, на что можно было бы опереться. Но позади нет ничего. Голая пустота. Пальцы повисают в черной невесомости. И вдруг нечто проскальзывает своим язычком по его ладони, упертой во мрак. Может ветер, а может…
Быстро, ноготком, чей-то палец порезом течет по его пугливой ручонке. Роман застывает. В ужасе. Хочет бежать, но ноги против. Роман бежит стоя. А что, если это его собственный палец? Собственный палец Романа гладит Романа. И собственные глаза глядят в глаза. Куда бежать, когда некуда спрятаться? Куда бежать, когда негде остаться? Как жить, когда некуда бежать, негде остаться, негде быть, некуда бежать, некуда некуда некуда негде негде негде ГДЕ?! Еще чуть-чуть и это нечто вгрызется зубами Роману в затылок. Обхватит сзади и вонзится пальцами в ребра. А что, если это его затылок дышит ему в затылок? Роман падает на землю. Вокруг никого. Он один. Он одинок.
Иначе умру
«О высокородный, внемли. Сейчас ты ощущаешь Сияние Ясного света Чистой Реальности. Узнай его. О высокородный, твой теперешний разум, истинная природа которого есть пустота, который не имеет ни формы, ни цвета, ни свойств, пустой по природе своей, — и есть сама Реальность, Всеблагой Отец.
Твой собственный разум сейчас есть пустота, но пустота сия не есть пустота ничего, но истинно разум, незамутненный, сияющий, волнующий и блаженный — само сознание, Всеблагой Будда».
«В сей час ты должен помнить учения о встрече с моментом истины, которые передал тебе твой гуру. Если ты вспомнишь смысл его наставлений, то узнаешь во всех тех лучах света, что воссияют тебе, отражения твоего собственного внутреннего света, и, узнав в них близких друзей, ты доверишься им, поймешь их, как сын понимает свою мать, и примешь их».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
— Обними.
Колонки гладят перепонки, оглушают чувства. Но чувства сильнее всего. Ножи наружу. Романово тело не верит. Вера не верит. Романовы руки боятся к ней прикоснуться. Но он уже прижимает к себе эту хрупкость. Ее волосы прямо возле носа. Нос стремится быть в них. Роман больше не в силах бороться с собой. Он зарывается в волосы. Ее запах сводит с ума его ноздри.
И как опьяненный..
уже опьяненный..
и даже больше,
чем самое большее..
Он дышит ею и не дышит легкими. Он захлебывается, но пьет больше, чем позволяет глотка. Посреди страшно-холодного моря Романовы руки нашли твердый кусочек теплой земли, который не тонет почему-то. Почему же? Ведь тонет все, даже вода однажды тонет. И смерть умирает однажды.
Романовой пустыне больше не холодно, не одиноко. Ему уютно в ее, так уютно в ее.. и тепло. Он хотел бы остаться навечно в ее. Романовы глаза еще даже не видели ее, но любят ее.
Из сосуда в сосуд. Из одного в другого. Осторожная, тихая, жестокая, она уже здесь, она правит. Где она? Невидима. Невидимая невидимка с пуповиной длиннее мирка. Проворнее выдры. Любовь приходит и похищает самих себя у влюбленных.
Смесь. Перемешиваться, сливаться, склеиваться, тихо покачиваться в толпе. В толпе. В толпе. В толпе. Песня поется. Всегда и везде поется. Обо всем на свете поется. Об одном и том же поется каждая песня. Об одном и том же — всё.
— Спасибо!
Артист прощается с голосом на сегодня. Толпа удивляется уходу, о котором все знали заранее.
— Мы вас любим! Мы любим вас! Мы любим!
Группа сходит со сцены под впивание глаз и гремучки рук. Многое множество тянется тянучкой по тянучке. Змеей с множеством лиц к выходу. Романова рука проводит Верину руку сквозь душные спины на воздух из клуба.
Сигареты. Дым на небе. Яд в клыках красок и маек. Неприкрытые части. Змеистые линии. Палитры и мысли вкраплены каждому в кожу. Татуировки. Толпа расфасована. Мелкие группы. По блуду на блуд перед буднями. По несколько граммов на метр. Разговоры ведутся о том, что же дальше. Ведь ночь эта лишь начинается.
Мимо льются автомобили. Лунный свет раздевает лица обоих. Они стоят в стороне. Друг в друга. Глядя и замирая. Глаза в глаза. Нерешительно и отводя. Вера впервые видит его. Он — ее. Она красива. Он.
— Можно я тебя поцелую?
Ее щеки принимают душ под душными взорами. Увлажняются влажными чувствами. Смущенность. Смущен, она смущена. Ласково посмеиваясь, заигрывается игра:
— Иначе умрешь?
— Иначе умру.
— Угу.
Улыбается.
— Кто же об этом вот так вот спраши…?
Она не успевает. Поцелуй заставляет слова замолчать. Губы к губам. Губы дрожат. Она нежно толкает Романову грудь, чтобы сделать вдох поглубже. И снова, по новой, в него. Поцелуй в поцелуй. Он — в нее. Он ревет на лавочке посреди ничего.
Тело к телу. Это не дело. Ее ножки тонкими струйками тянутся вверх. На носочки. На ладони у ночи. Ночь веет, ночь бредет прохладой. Смело и нагло. Тихо протискивается между телами — ветер.
Романо-тело теплеет, розовея, и чувствует, как тепла ее кожа. Обнажая поясницу, живот, коротенький топ позволяет Роману прильнуть, погладить мягкую талию. Не надо. Невинно и нежно, как масло. Это нечто из сказки и почек цветущих деревьев. Медовой прослойкой под кожей у ветра. Не веря, он верит.
В варенье из Веры и безвременье из пары минут. Еще пару минут. Счастье на ножках из крохотных крошек радости. Покрошись еще краткими короткостями, печенье. Не укрывайся кротом в почве. Прошу, подожди пару минут, море. Отщепи ему еще пару пресных минут до соли в глазах и горле. Бездна под лавочкой и горе.
Романовы руки хватают Верину спину за дрожь. Сглаживают в штиль нож. Жмут к себе сильнее. Они не знают ничего друг о друге, но уже понимают, что не смогут вынести друг-без-друга. Им так хорошо. Так хорошо, как хорошо не бывает.
Едва взглянувшее на свет внезапное счастье не успело обрезать пуповину. Оно уже бежит любить и кататься на каруселях. Пуповина обязательно вернет его на место. В липкий живот, в жидкое рождение. Их счастье еще слишком молодо, чтобы прожить долгую жизнь. Жизнь стариков. Роман замечает, что их губы смачивает что-то соленое. В их поцелуй вмешиваются слезы.
— Ты плачешь?
— Нет, нет, просто…
— Что-то случилось?
— Ничего.. Это я.. Прости. Мне нужно идти.
Вмиг угасает миг. В мире вновь замерзло все тепло. Он не понимает.
— Но почему? Я что-то сделал не так?
— Ничего. Ты все сделал правильно, это я.. Мне просто, просто нужно идти.
Роман аккуратно берет ее за руку, но Верина рука вырывается, хочет ускользнуть, ускользает.
— Постой, постой!
Роман потрошит карманы джинсов ножами пальцев. Билет!
— Погоди! Подожди немного!
Он догоняет Веру и втискивает свой билет в ее сухую, как дождь, ладонь.
— Вот. На нем есть мой номер. Прошу, позвони мне.
Вера ничего не отвечает.
нет времени на пустяки.
нет слов на главное.
ничего
ни для чего
не хватает.
она лишь еще раз проникает
в его ночные глаза
и
уходит.
Пластмассовая ночь
«О высокородный, то, что называют смертью, сейчас приходит к тебе, и посему прими такое решение: «О, настал мой смертный час. Обратив смерть себе во благо, я буду действовать так, дабы обрести совершенное состояние будды, ради всех чувствующих существ, населяющих безграничное пространство небес, укрепившись любовью и состраданием к ним и направив все мои усилия на достижение Абсолютного Совершенства».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Она обязательно придет. На улице холодно. Ночь. Теперь, когда его сидящее на лавочке сердце забилось медленнее, Роман заметил лед. Легкий летний ледник в океане осеннего воздуха. Паранойя никуда не ушла. Паранойя просит пациента плестись на свет. Она смешалась в коктейле с надеждой. Укрылась в тонкой дрожащей одежде.
Шизофреник-замочек на куртке трясется. Бедный бледный бегунок, он так же расстроен, как и хозяин. Замочку на куртке тоже тревожно. И вся застежка — змеистая молния, сцепленный, как шахматы, рот. Звеньями, зубьями — эта молния так похожа на Романовы зубы. Зуб на зуб. Ряд клыков. Зуб на зуб не попадает. Когда Романовы зубы стучат и нервно смыкаются. Затем размыкаются. Как бы не подавиться, глотая голыми горлами воздух так сильно. Роман решил ждать Веру здесь. Где бы она ни была, Вера должна вернуться домой.
Двор сгущается над Романом. Жуткий человейник обставил со всех сторон. С одной из крыш на него глазеет ненавистное: «ДомСтройУжасБизнесИнвест». А бывают и больше. Крупно повезло. Двадцать пять с половиной миллиардов этажей. Триллионы окон. Десятки триллионов душ. Этот не такой. Поменьше. ЖК «ПростиДом». Элитный.
Сознание сгорблено на лавочке. Разобрано на печальные снимки фотопленки. Из прошлого, прошлое. Зрачки скачут по окнам. Как бы им черным не слиться с ночью. Одни окна пустынны, в других еще что-то живет. Некоторые балконы залиты. Доверху. С пола до крыши вещами ненужными, нужными, тучными, грубыми. Тошная домашняя утварь, велосипеды, банки, гитары, матрасы, постели. Они тянут тебя за ткань воображения.
Сколько в этих матрасах дыр? Сколько здесь квартир? Каждая из них — полная интриг, приключений по комнате, ссор и детей, слияния-разлияния душ и мертвых сердец — история сожительства. Есть среди них и такой балкон. Какой? А что с ним? Почему это важно? А вот, он завален тучными мусорными пакетами. Неужели жильцы этой квартиры не могут выкинуть мусор? И к чему это? А подумайте.
Каждый день после работы. Каждая дверь в этом каждом доме, как робот. Захлопывается плевком в лицо тому, кто за ней живет. Каждый новый вечер, проглотивший новый день, блюет. Все, что остается в этом случае оптимисту — раздумывать над тем, почему этот сгусток слюны такой вкусный и почему сливной бочок жизни наполовину полон. Пускай даже и чей-то мочой.
Мусорные пакеты на балконе. Мусор дома. Сидя в перерывах между рабством и работой. На нормальном, здравом и разумном унитазе. В туалете выбрать мечту. Между толчком и средствами для чистки его белой попки. Мечту, что будет приносить сплошное астматически-судорожное удовлетворение. Соленую мечтушку-шлюшку в пресном похабненьком журнальчике на дороге. Поржать до оргазма. Мечту, что тоньше маленькой радости и легче, чем ничего. Тебе и не предлагают выбор. Тебя убеждают в том, что выбор сделан. Притом тобой! А-ха-ха-ха!
Пока разрешено смеяться, нужно этим пользоваться. Вы не только тру́сы, вы еще и — трусы́ Бога, который прудит в штаны, в которых сидите, прямо вам в рот. Так что смейтесь над своими могилами, трупы, пока у вас есть еще рты. И до тех пор, пока вы еще только трупы, а не перегной. Остается надеяться, хотя бы после смерти из вас выйдет что-то получше трусов. Ударение сами поставите.
Один из цветов подростковой тухнущей свечки — фиолетовый. Не то, чтоб она тухнет сама, ее тушат чувства. Фиалками лучей плюется окно одной из квартир, плюется музыкой, харкается в Романово лицо. На, посмотри! Посмотри, как бывает ОНО — не твое. Развлекаются. Весело. Обсмеяться. Смешно.
С квартиры на четвертом этаже кричат крики. Когда они сгущаются в тишину, какой-то жирный мужик, жужжа, выжжиривается из окна. Покурить. О чем он думает? Может, он также размышляет о балконах, что торчат напротив. Завидует ли он тем, в чьих квартирах кричит лишь тишина? Но тишина даже шипит громче крика. Завидует ли тем, в чьих кухнях пьют чай и говорят о том, о чем скажет душа? Или он вспоминает детство и острые кинжалы-скандалы матери и отца? Вспоминает, как он, брошенно-преданный всеми, жался в углу, зажмурив глаза, зажав уши, ручными ужами пальцев, чтобы не слышать ужасное и не видеть, как его семья хворает в жестоких схватках? Или он вовсе не думает? Ну, ничего, теперь он уже совсем жирный, можно и тупить. Его мысли горят вместе с сигаретой в водянистом воздухе.
Сколько всего видится, слышится, чувствуется, думается, когда люди выглядывают в свои окна. Окна сошли бы с ума, умей они думать, имей они память. Знай бы они, сколько всего в глазах тех, кто глядит и гладит газоны из их оконных глаз.
Окна сошли бы с ума. Но мы — не окна. Мы сошли. Не знаю, куда еще нам пойти. Но мысли — не окна. Они надеждятся, вьются подобно русым кудрям Романа, пока взгляд его хочет прижаться то к одному стеклу, то к другому и бьется о стекла.
И вот уже кудрявое чучело сплетает из окон, балконов, теней и той точки зеленой, застывшей в телефоне на карте, и той строчки ужасной: «была в сети…» свой страх. Роману становится плохо. Воображение навоображало вопросов, лишенных ответов. Что сейчас происходит с Верой? Где она? С кем она? Все ли с ней хорошо? Любит ли его? Ничего.
В тот миг. Когда уже нет сил метаться. Все меняется. Романов мозг вдруг отказывается страдать. Толстые, тяжелые и быстрые эмоции колыхали Романа, как сумасшедший цунами-образный ветер колыхает девственный лобковый пушок. Теперь сознание прячется куда-то внутрь. Как ежик. На время выставляет вместо пушка иглы на небритой коже.
Тревоги тают и растекаются струйками жидкого мороженого. Жижи огней. Тени вместо домов. Мутные окна. Неузнаваемые силуэты всего, что вокруг, что внутри, и по кругу.
Фонарные спицы горбят длинные спины.
Ресницы кедровой сосны шевелятся шероховатыми пальцами над льдиной.
Бледная кожа луны выедает себе округлое место посреди черноты.
Небесный рот откусил от лунного печенья кусок. Месяц.
До него достать только вафельным пальцем.
Но не пощупать и не погладить.
Все нереально.
Романовы глаза прилипают к черному воску, из которого слеплено небо.
Все леплено-перелеплено, переплетено.
В широкой небесной кастрюле — ночной сладко-расправленный пластилин.
Как мелкие точки кипящего масла: звезды.
В печенюшках Романа нет больше вины.
Производитель решил, что хватит ее уже на сегодня.
Вокруг ходят великанские призраки домов.
С кучей разинутых огненных ртов.
В них все фигурки в кроватках.
Все пазлы в коробках.
И лишь пазл Романа не собран.
И не будет.
Ведь Вера.
Чёньид Бардо
«Увы! сейчас, когда я испытываю Неопределенность Реальности,
отбросив все мысли о страхе, ужасе или трепете
пред всеми призрачными видениями,
пусть я узнаю в любых видениях, какие бы ни явились мне,
отражения своего собственного сознания;
пусть пойму я, что они — лишь видения Бардо:
и в этот важнейший момент,
когда возможно достижение великой цели,
да не устрашусь я отрядов Мирных и Гневных Божеств,
моих собственных мыслеформ».
«Увы! когда я буду блуждать в одиночестве, разлученный с любящими друзьями,
Когда пустое, отраженное тело моих собственных мыслей явится предо мною,
Пусть Будды явят свое сострадание,
Сделают так, чтобы не было ни страха, ни боязни, ни ужаса в Бардо.
Когда из-за силы злой кармы я буду испытывать страдания,
Пусть божества-покровители рассеют страдания.
Когда раздастся грохот тысячи громов Звука Реальности,
Пусть они будут звуками Шести Слогов.
Когда последует Карма, и не будет защитника,
Пусть защитит меня Сострадающий, умоляю.
Когда я буду испытывать здесь муки кармических склонностей,
Пусть озарит меня сияние счастливого ясного света самадхи».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Стикс
Часы стекáют.
Часы ти́кают.
Всё сти́кают,
вы́тикают
и вы́текут
наружу из времени,
как желток из треснувшей скорлупы.
Надо же что-то делать, что-то надо, делать, что-то.
Роман уснул, не заметив время, когда то проходило мимо него. Когда-то. Тревога прервалась. Надулась и порвалась. Его тело устало. Уста. Устав, уснуло на лавочке. Лавочка на нем. Он на лавочке. Он бездомная бабочка, бегающая в бетонном бреду во сне. Она на нем. Вера. Вместе уснули, но в прошлом, лишь в прошлом. Нет времени. Все прошло, все ушло, не уснули, не вдвоем.
Роман не заметил, как на миг ушел, но заметил и был вынужден встать, когда взошло солнце. Романовы ноги входят в автобус. Телотрясучка. Тела топчут разгневанную одрами обувь. Автобус. Нужно ехать. Куда? Свинцовые лучи запекают металл крыши. Душно. Жара простужена, кашляет жаром. Ноги не могут стоять, но языком заплетаются и плетутся. Среди туш разлито лужей-оазисом — свободное место. Малое, как уши младенца.
Роман садится в бассейн синего сидения. Но не скажет спасибо счастью. Он понимает, скоро это место отнимут мудаки. Нервы истощены. Автобус сметает с места путь. Желудок журчит, как жук. Это не я убил ее. Это не я убил. Голод не тревожит Романа, он привык пить теплую воду на ночь. Жарко. Жадные глаза окружающих. Роман не знает, куда едет. Он знает, что должен, что нужно что-то делать. Из хиленького оконца пищит враждебный ветер. Ему легче. Нет. Ему не легче.
Это я виноват. Это я все. Я виноват. Наглое гудение наговоров не дает сгладить глаз. Уснуть и проснуться бы в каком-нибудь Гондурасе. Без одежды, без паспорта, без глаз. И сдохнуть в пустыне, под солнцем, в одиночестве, там же. Романтично звучит. Смерть в Гондурасе. Для гондарасов. Как раз для Романа. Только там не пустыня, а. Как я устал.
Группа из трех. Они думают, это сделал он. Второй подбородок вторит первому из подворотни. Изнасилованный воротник. Поворот направо. Крысоподобное лицо женщины жмется вокруг раздавленных жарою глаз. Складки стекают потом и жижей.
Эти трое треплют свою тряпку про нас. Время от времени губастые губы, как зубы, подбегают к увлеченному уху. Затем отбегают к другому. Поток слов осторожен. Не хочет быть услышанным многими. Но жаждет, как жаба, быть выплеснутым из своего болота. Осталось немного. Еще остановка. Нет. Много. Крыса что-то рассказывает. Какаю-то сплетню.
Двери автобуса расшнуровываются. Снимают обувь. Внутрь входят муж с женой и их сын: крохотульная гнида. Прошу заметить, что гнидой мы его называем условно и лишь с точки зрения родителей. Он сам, наверное, парень отличный.
Ноги женщины еле передвигаются. Груз, которым они навьючены, колоссален. Роман глазит ее пулями глаз. Бочка велика. Даже очень. Так, что едва ввозится в двери автобуса. Бочка наполнена от пят до ротовой полости. В бочке — не вино. Но нечто отборное.
На Романовом лице морщины скулятся. Неясно, где лучше — здесь или на улице. Нет, лучше на улице. Дутая рухлядь, с восковыми грудами жира. Лезут из-под майки на свет Божий. Вспотевшее мандариновое желе в одёжной обертке.
На широтах лица. Ее полутора рублевый макияж. А среди него. Вкраплениями. Потные реки. Берут начало в области лба и ниспадают сальными сосульками с подбородка. Свино-рыло выглядит уставшим. Пюре недовольно. Ему бы присесть. Роман понимает, время пришло, и свиноматке присесть бы именно на его место. Фрикаделина уже катится к нему, как бульдозер.
Но вдруг во все это вмешивается новая персона. Худощавый мужчина, сидящий напротив. Давно уже колющий лицо Романа иглами-глазками-спичками. Человек-червяк встает и освобождает место от своей тощей жопы. Поднимаясь, он неотрывно, как вина, глазеет на Романа.
— Садитесь.
— Большое спасибо! — пердит с облегчением тушевидная бочка.
Однако, ХО-ПА, неожиданность. На сидение прыгает мальчик. Подвиг испорчен. Все зрители и действующие лица спектакля разочарованы. В действо вступает отец:
— Слав, ты чего сел? Дай, пусть мама сядет.
И все бы отлично, но этот мальчик наотрез отказывается. Слава — ребенок, а потому в дерьмо не играет. Он приподнимает свои невинные лужки-глазки и простодушно затягивает:
— Это потому, что мама толстая, а я нет?
Все трое в шоке. Роман тоже. Отец пытается как-то загладить эту неловкую морщину, так внезапно возникшую там, где даже нет лица. Но ни хера.
— Нет, Слав, мама не толстая.
— А почему тогда?
Да-да. Она не толстая. Просто жирная, как мухо-морж и прыщавая, как мухомор.
— Мама устала. Посмотри, как ей тяжело! Тебе что, не жалко маму?
— Но это же она толстая, а не я! Я тоже устал!
Пюре хватает мальчишку за ручонку и подбрасывает в воздух:
— Так, а ну, встань! Что за гадкий ребенок!
Бой проигран. Зло опять победило. Но подвиг не забыт. Ничто не забыто. Тучные ляхи падают на сидение. То взвизгивает, но его крик задушен булками жира. Нефтью по сиденью растекается тефтеля. Бурчит про себя. Бу-бу-бу. Где же уважение?
Теперь уже две пары глаз травят Романа, как мышь в ванной. Они ненавидят меня. Это я готов вынести. Только бы они меня не трогали.
И в тот миг, когда, казалось бы, недовольная вода устаканилась: бочка, по справедливости, заняла место и, вместе с человеком-глистом, по справедливости, ненавидит Романа, и все вполне довольны этим, в этот самый миг… В автобус входят инвалид на костылях и его пожилая жена.
Роман сразу капитулирует. Приподнимается со всепонимающе-рыбным лицом. Но происходит то, чего не мог ожидать никто. Котлета уступает калеке место. Романов мозг понимает, что тотчас должен подпрыгнуть и уговаривать, умолять всех и вся, и особенно инвалида, принять дар. Должен отдать свое место, но. У Романа нет сил участвовать в этом. Он потерян в своем страхе. Он хочет исчезнуть. Он уставший. Хочет, чтобы все закончилось.
Но кастрюля жира ждет. А глисто-мужик больше не может ждать. Он подходит и облокачивается на поручень. С воспаленным жировиком вместо лица. Глазенки щурятся и копошатся на лице Романа червяками. Зажаленные пчелами губки готовятся к трапезе. И вот пасть уже разевается. Но не чтобы зевнуть, а чтобы словесно плюнуть. Несколько снопов слюни выпадают из его рта на лицо Романа. Но мужик не успевает осуществить свое червяковое дело. Роман встает с места. Протискиваясь, забивается в угол возле окна. Душно. В глазах фиолетовые облака. Мясо ног эволюционирует в вату. Роман знает, они все еще смотрят. Остановка.
Прочь из автобуса. Невыспавшиеся красно-разбитые блюдца молятся свету, чтобы потух. Ноги и бок ноют. Жарко. Роман даже не знает, где находится. А который сейчас час? Должно быть, где-то в центре города. Труп, шатающийся в темно-темном лесу. Имей он глаза, не нашел бы пути. Но он труп, лишенный не глаз, а головы. Непонятная, как мир, ситуация. Хотя бы намек. Один. Кривой, как струя мочи, но намек. Думать. Где же ты? Остается верить. Когда один, я не верю в добро. Я ни во что не верю. Мне больно. На этом все.
Без глаз
«О высокородный, то, что называют смертью, уже настало. Ты покидаешь этот мир, но не ты один — смерть приходит ко всем. Не цепляйся, из-за привязанности и слабости, за эту жизнь. Пусть слабость заставляет тебя цепляться за нее, ты не сможешь здесь остаться. Ты не добьешься ничего, только лишь будешь блуждать по сансаре. Не цепляйся за этот мир; не будь слабым».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Он все еще жив, но жива ли она? Роман вырывает глазницы из глаз. Глаза из глазниц. И ищет без глаз. Куда же идти?
Так. Так. Так. Нужно действовать. Сейчас. Время — деньги. Деньги?! Да он рехнулся?! Зрачки укрыты от солнца. Смочены в слезной жиже. В борще. Борщ. Время — деньги. Вот же сраный урод! Сколько слез в этих словах. Они зарыдали бы все. Не хватило бы места для слов. Сукин-Бенджамин-Франклин-сын. И что, откупился? Сучара. Время — это жизни.
Непонимание. Боль. Обида. Покой. Когда-нибудь — да. Но что мы сделали не так? В какой момент это произошло? Когда и как это началось? Правда ли, что мы виноваты? Перед кем? Перед Богом? Если так, то можно ли как-нибудь перед ним извиниться? Окончательно. Чтобы простил, а не хихикал в трубку. Дайте мне Его номер. Я позвоню Ему.
Время — это жизни. Ее жизни. Верины. А что, если она? Если. Умерла. Сейчас. Телефон. Дрожащими щупальцами рук Роман вынима-вынима-вынимает карман из рук. Рукипальцы Романа больны судорогой. В них потеет телефон. Что делать, если пропал человек? Что бы сказал тот мудозвон? Каков номер Бога? У меня для Него срочная новость. Мир, который Он создал, дерьмо. Хотя, наверняка все так и задумывалось. Верхи всегда в курсе.
Давай. Полиция. Номер. Ноль два? Сто двенадцать? А код? Без кода? Нет, вот. Отдел МВД. Телефон. Круглосуточно.
Роман набирает. Ало.
— Ало.
— Гудок.
— Ало?
— Гудок.
— Ало!
Никто на той стороне не алё. Эй, ты, никто! Позвони другому. Кому? А ну-ка, еще раз! Роман набирает.
— Ало?
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.
— Ало!?
Ничего. Никого. Ни на что. Нет ответа. Ладно, может, другой номер. Какой? А вот этот. Так это тот же самый! Ну так да! Он один у нас: — Единый Номер Нескорой Помощи. И снова, и снова, и снова гудку по морде вопросом:
— Ало?
— Вы позвонили в отдел *Невнятная речь*.
— Не понял вас? Можете повторить?
— В настоящий момент все линии заняты. Пожалуйста, подождите.
— Хорошо. Жду.
Долго. Ну, подождал.
— Ало?
— Гудок.
— Ало!?
— В настоящий момент все линии заняты. Пожалуйста, подождите.
— Пожалуйста, подожду.
Роман выбрасывает намерения надежды на ветер. Звонок — не единственное решение. Есть и другой путь.
Романовы мысли рассыпаются,
как ртуть.
перед ним строгий,
как прутья,
день.
где же то доброе,
как овчарка,
слово,
которое Романову носу поможет
не слышать больше
ее сладкий,
как ад,
аромат?
как найти
то,
что ты
потерял?
И где быть, когда больше не для чего жить? Многие спрашивают, но об этом расскажет лишь место окончательной регистрации граждан. Вера, проснись.
Но есть и другой путь. Мыслетрясение успокоить. Даже найдя Веру, тепла не найти. В жару так холодно. У нас же нет теплой воды, только горячая холодная. Лишь обжечься. Согреться невозможно. Мыслетрясение успокоить. Ампулу жизни в мозг! Внутривенно надежду! Надо искать, пока есть ЧТО.
Не ответили. Ну, конечно. Не отвечают. Никогда не отвечают всегда. Это как тот случай. Недавно. Ужасный. По новостям показывали. Канис. Канюс. Камюс. Как его, не помню. Молодой. В Кемерово. Пытал девушку. Более ста травм. Ее звали также. Вера. На протяжении трех с половиной часов убивал, издевался. На живом и нет живого места. Соседи звонили в полицию. И что те сказали? Вызов сотрудникам полиции передали. Направят экипаж. *Невнятный бубнёж* И все. Задушил шнуром от утюга. Так и не приехали. Жалко родителей. А кто виноват? Ужасно жалко всех кроме людей. За бессердечие их надо бы застрадать до смерти. Ладно, придется пешком. Где ближайшее отделение несбывшихся грез? Жалко всех, не жалко никого.
Обугленные глаза Романа вперлись в карту. Недалеко. Ноги поплелись призрачной пеленой штанов и плетутся по проулочным путям и проездам, мимо подъездов. До сих пор. Голые колени упираются в костер. Выжженная земля под его руками. Он ползет.
Он идет. А сейчас бы упасть на колени. Так, чтобы сломались. Со всей силы. Чтобы асфальтовый рот пил кровь. И дробились кости о прыщавое лужами лицо. Припасть щекой к горячему шершавому асфальту и стереть себя в кровь в его объятиях.
За эти десять слишком месяцев Роман так и не понял до сих пор. Не понял почему. Он не знает почему. Не понимает почему. Роман не знает почему. Почему? Беги в поле, спрашивай его. О чем? О том, почему так — ВСЁ. Тебе в ответ то поле покачается колосьями. Идиот. Нужно идти, всегда идти дальше и гнать мысли, что это конец. Конец только однажды бывает концом. Но это невозможно! За что она так с ним?
Брести малюткой-крошечной-ночью в огромной солнцевидной ночи, проглоченным жизненным ртом, растворяясь постепенно в желудочном соке бесконечного дня. Соваться повсюду с бестолковыми сновидениями и желаниями своей крохотульки-ночи. Соваться к себе с вопросами. Со своими Мне-страшно-идти. Идти — это единственное, на что человек способен.
Как песочный человек, песочными ногами увязающий в липком времени, увязшем в песочных часах, которые то и дело переворачиваются с боку на бок. И слов нет. Даже нечего сказать. Туда-сюда. Прилив-отлив. Душно, жарко, вязко, медленно и бесконечно до единственного конца. В часах, в которых каждый миг похож на все, но ни на что не похож. Похож на гудок. Но никто не ответил. Никто и не звонил. Все было быстро, как отсос.
Жизнь — это очень просто. Жизнь человека — это тело. У нее две ноги: рождение и смерть, а между ними болтается галлюцинирующий член — процесс гниения. Член, который ты сам должен глотать в позе уробороса и не давиться. Своего собственного сокровенного счастья во имя.
для чего тогда все?
чтобы быть навсегда.
да,
но нас никогда
никогда никогда
не будет
навсегда.
Ты будешь ходить, маленький, как великан, полный и жирный до совершенства, полный до несовершенства, до ничтожного мига, до бесконечности полный горя, решать, что важнее: безопасность или жизнь.
И час за часом,
небо за небом
ты будешь там,
где ты еще не был,
пока не закончится тело.
А еще что? А что еще? А с Романом что? А с Романом любовь. Это такая странная шутка из мира отсталых животных и умных тоже любовь ощущение такое что вот-вот-вот-вот и все сдохнешь или окажешься в раю так оно и есть странная шутка штука любовь такое ощущение что вот-вот ощущение словно сдохнешь а оно так и есть вот ты и сдох ха-ха дебилоид. Любовь не идеальна. Она лучше, чем идеальное. Она ужасна. Любовь все время пытается залезть в стиральную машинку, отмыть, постирать себя, высушить, укутаться в чистые и белоснежные, как новые божественные простыни, слова. Но из раза в раз обнаруживает себя в нижнем белье, заляпанном спермой и краской ненаступивших месячных. Природа получает свое, затем влюбленные ненавидят друг друга, и вся прочая параша, которую отлично знают все лошары, и кончается все это дело быстро, как конча после пяти раз подряд.
Полный отстой. Да-а-а. И, да-да, простите, извините, что-то я немного обронился на пол, и текст поплыл, как бухой. Вот так вот это выглядит, когда я расслабляюсь и перестаю пытаться вам понравиться. А вы думали, те унизительно-понятные предыдущие главы — это все, на что этот текст способен? О нет, этот Роман — очень даже непонятный парень. Такая вот она, Романтика. Ах, кто ее понимает?
Забавно. Я могу над вами издеваться, сколько захочу. Вы же все равно поверите в бредятину, которую я расскажу вам про Романа. Ваш мозг просто удалит все эти предложения, как нежелательные. Как так? Ваш мозг — шпион Романа. Бывший агент КГБ. Ниндзя. Служит СССР и мне. Да-а-а. Поверите и правильно, ведь вся эта история — правда. В подтверждение могу предоставить все исписанные мной страницы текста. Постойте. Так они же перед вами! Кстати, о кроватях.
Любовь лежит спокойно только на решетчатых, когда ее к тому же еще насилуют двое-трое. Вот такая она неспокойная, ей нужна драма, она такая милашка, ей скучно, она ясна несчастно-безумным. А еще у нее очень липкая слюна и рассчитано все на то, чтобы ты съел себе зубы. Згхубы? Где все мои Згхубы? У-у-у, чиво жи я сразу ни понел шо Валька токая праститутка?
Рассчитано на то, чтобы ты захотел быть ничем, ничто не значить. Без губ, без тела. Ничто не ждать и ничего не получать. Ничего не знать и ничего не узнавать. Это как тот случай.
Перед глазами ее локоны рвут свое пузо от хохота. Красиво-Верины локоны. Им смешно. Хотя только что было грустно. Два полных бокала пива стоят перед ними. Все мысли на столе. Четыре бокала выпиты. Вера сидит напротив. Роман глотает каждый ее вдох. Каждые ее глаза, каждые ее русые волосы. И вдруг. Опять. Тревога.
Не понятно откуда. Может быть, из-под стола, может быть, из кухни ресторана. Или тревогу приносит официант, или она падает на Веру с потолка. Но неожиданно ее глаза опустошаются. Лишь на миг, на секунду. Затем возвращаются. Люди смеются, говорят о пустяках. Кто-то заказывает себе бургер. А Верины глаза опять повисают в пустоши.
Роман не понимает, смотрит она в сторону или в никуда. Раз за разом ее глаза пропадают и возвращаются. И опять застывают. Смотря сквозь все существующее. Страх. Страх завладевает костями Романа, когда он машет перед ее глазами руками, а она ничего. Ничего.
— Вера? Что с тобой?
— А? Ничего. А что?
На этих словах тело решает напасть. Резкая судорога толкает Веру в грудь и подчиняет себе ее всё. Вера рвет. Белки пожирают зрачки. Остается лишь одна невыносимо белая и безжизненная: пустота в глазах. Дьявольский ритм ромит.
Роман не понимает, что дальше, что делать, что нужно, что происходит, что важно. Он перемахивает через стол, хватает салфетки, держит Веру за голову, бережет затылок. В ужасе. Кричит ей в белые глаза, просит успокоиться, умоляет, зовет официанта, все смолкают. Из Вериных глаз идет дождь, она то приходит в сознание, то…
— А? Что?
— Что с тобой?
— Где я?
— Только, пожалуйста, успокойся.
То оглядывается вокруг, видит, где она и снова уходит в кошмарный припадок из невозможных снов. То оглядывается вокруг, видит, где она и рыдает в ужасе от того, что вокруг и где она, то оглядывается и уходит снова, все повторяется снова, все повторяется снова, все повторяется.
— Что с ней?
— Я не знаю, вызовите скорую, пожалуйста.
— Надо положить ее куда-то. На улице есть лавочка.
— Лавочка? Вы с ума сошли? Там же снег идет.
— Хорошо. На стол ее.
Это бармен. Его лицо вопрошает, что это за бред. Оглушенные страхом зрители озираются на происходящее. Бургер остывает на ужаснувшемся столе. Что с ней происходит? Кто это? Но на лицах не сострадание, нет, травяной сбор: из отвращения, страха и тревоги.
За руки, за ноги! Это нечто вырывается. Бармен с Романом пригвождают Верино тело к столу. Кладут набок несчастную голову. Держи ее! Скорая будет где-то через десять минут. Романовы руки держат Верины щеки. Еще немного. Только, пожалуйста, успокойся.
— А? Что? Где я?
Верины прицелы не фокусируются. Ее пугает все, даже сам испуг. Она сканирует предметы вокруг и решительно падает в судорогу. Зрители устали от ужаса и возвращаются к ужину. Пытаются заткнуть свои уши разговорами о ерунде. Чушь из их ртов заглушает биение Веры о стол. Стук дрожи. Никто не поможет. Всё невозможно.
— Скорая!
В паб врываются люди в спасительной одежке.
— Так. Что с ней?
Глотая икоту и отвращение с колой, зрители вздрагивают на стульях. Затем вновь забываются в разговорах.
— Так что с ней?
— Думаю, это эпилепсия. — Твердит Роман и сам не верит.
— А раньше бывало такое?
— Нет, но врач говорил, что может.
— Ясно. Берем ее.
Носилки вносят в бар. Кто-то смеется и чешет зад. Два бугая хватают приступ, пытаются поднять его и вынести. Впопыхах бежит официант. Вам как: картой или налом? Картой или налом?! Эй! Оплатите, а то ее вещи мы себе оставим. Да подождите вы!
Пока любимое создание хватают медработники, Роман платит всем, чем может. Агонирующее тело рвется из кожи. Чек возьмете? Не забыть все вещи. Сумка. Телефон. Проверить еще раз. Носилки с трясущимся живым Вериным трупом выносят из бара. За ними бежит сердце Романа. Бургер доедается.
Никто никогда, как ты
«О высокородный, сейчас ты будешь испытывать приступы сильной радости, чередующиеся с приступами сильной печали, и эти состояния будут меняться мгновенно, словно состояние веревок, приводящих в движение ковш катапульты. Не испытывай ни малейшего стремления к радостям, и не испытывай неудовольствия от страданий».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Я ужасный человек, но я улыбаюсь. Опять трамвай. Сороконожкой проползает по улочкам мимо глаз. Вчера. Было ужасно. Невыносимо. Я ждал. Не мог более смотреть, заглядывать в телефон. Листать уведомления. Может, еще одно сообщение от нее? Нет. Не смотреть. Смерть. Не смотреть, но видеть. Красиво. В чем разница? Видеть что? Надоели витрины. Zara, Armani, Кофе, Столовая. Каша из детства. Садик. Мама. Одно и то же. Дерьмо. Не только их, и вчера. Когда ненавидишь себя, ненавидишь все. Всегда.
Роман хватается за сидушку. Вдавливает ее в ладонь. Чуть не упал, как во сне. Страшно. Отчего же? Кислород. Не кончится, пока не кончатся легкие. Романово тело взволновано будущим. Вдох. Поглубже. Не закончится. С чего бы? И все же. Каждый раз покупаешься на тревогу. Надо дышать животом. Тогда чувствуешь все. Живот надувается. Медленно. Ты дышишь, ты здесь, ты живешь, ты моргаешь. Так-то понятно. Сейчас-то что? Она написала. Сама. Написала. После концерта лишь одно сообщение. «Никто никогда не обнимал меня так же, как ты». Так же, как я? Это как это? Я позвонил. Она сбросила. Наверное, хотела именно так. Вживую. Постаралась. Специально или правда? А если бы я не догнал ее? Нашел бы, чтоб потерять — и все. Так хрупко. Все так невесомо и скользко. Первое наше свидание. Будет?
Романов взгляд уперт. Спина дырявая. Зачем носить такое? Вон же, бутики. Ни времени, ни денег. Такова жизнь. Дырявая кофта, дырявая жизнь. Как от ножевых ударов в спину.
Не всегда. Не только так. Не всегда ножи. Не всегда спина. Чаще всего самое плохое, как специально. Нет, специально. А кто? Но иногда и хорошее. Не ждал, что напишет. Но написала. Еще и такое. Справедливость? Ну да, неужели? Чудо, долгожданное. Все говорило об обратном. Случилось иначе. Всегда и все — иначе. После концерта. Убежала. Так быстро. Со слезами. От меня. Это ужасно. Манипуляция? И теперь? Или проблемы? Я такой же. В нашей стране все психически нездоровы. Эти несколько дней… Как в тумане. Что думать? Как не думать? Как думать о другом? Каждая мысль об одном и том же. Только одно слово… Среди всех слов лишь одно: люблю. Идиот. Ну да, идиот. И что? И что? Кто не такой же? Кто не такой же, как все и всё на свете?
Этот скрип трамвая. Он иной. Фу, жесть. И как терпеть? Ну, терпят же как-то. И грязь. Повсюду постоянно. Так было всегда. Раньше вообще не было трамваев. Еще советские. А говорят, ничего не осталось. Ага. Советская власть. Раньше вообще ходили пешком или на лошадях. Все было труднее, чем сейчас.
Она написала. Все-таки. Никто никогда. Никто никогда. Никогда никогда никогда. Что, правда? Такую-то? Сентиментальность. Не обнимал так же, как ты. А как я обнял? Не помню. Лез целоваться. Как придурок какой-то. Голодный. И все. Как животное на кусок мяса. Как каждый. Люди тоже животные. Животные тоже люди. Видимо, было что-то. Они чувствуют такое. Все чувствуют. Девушки, женщины. Мы думаем, они чувствуют. У нас логика, у них интуиция. Ясновидящие.
Никто никогда не обнимал меня так же, как ты. Никто никогда не писал мне ничего подобного. Ха-ха. Тронут? Не то слово! Тронулся. Ага-ага, потешь свое самолюбие. Дело-то не в этом. Чего мне стыдиться? Ведь это не ложь. Все — правда. Я правда все сделаю. Я готов. Лишь бы не обернулось какой-то херней. Я и теперь тронут. Тронут. Чем? Рукой? Ногой? Чувствами. Даже если не придет. Теперь я знаю, как ее зовут. И я увижу ее вновь. Если придет. Надеюсь. Ящик Пандоры. Вера. Красивое имя. Символичное.
Почему именно центр? Х-м-м. Там такое скопление людей. Подумает на месте, когда увидит? Хочет или нет? Там решит. Не помнит, как выгляжу. Может быть. Надеюсь, дело не в этом. Жестоко. Договор есть договор. Да и выбора нет. Так что центр. Центр так центр. Окно. Заляпано. Чем? Кто-то брызнул спермой. Или надышали дети. Ладонями, как клеем. По стеклу. Прозрачное зеркало. Как иней, оставленный Дедом Морозом. Глупо, а верят. Дети… И все верят во что-то. Без этого невозможно.
Набито. Сидим. Все вместе. Битком. Как в банке из-под огурцов. Как мухи в банке. И душно. Как для пыток. К животу подставляют. К ране. Там тараканы или еще что. И нагревают. Те внутрь. Прям в пузо. Жуть. Люди жестоки, ужас. Так и не верится, что бывает. А оно бывает. И не только. Оно есть. И все бывает. Нет ничего невозможного. Среди огромного списка. Удивленный: «Ну да, и даже такое есть».
Ну а что еще, если не центр? Кондуктор. Билет. Где? Все в порядке. Прикольный в джинсах и майке. Модный. Девушка. Властная. Надменная. На остановке. Поднимается, берет в руки поручни. Даже входит так, как будто. Не в трамвай, а в ресторан. Думает, ждут все? Игра такая. Игривая все время и всегда. Здесь тоже. Тело нараспашку все вывернула. Ненавижу женщин, когда такое, особенно. Она даже не смотрит. Подчинить, смять или еще что. Хочет продать себя подороже. Хочет продаться. Папику какому-нибудь трамвайному. Ну так нужно уметь. Нужно уметь себя продать. Это главное в жизни. Так говорят. Она здесь главная. Это игра. Постоянно. Правила не ее, зато ее — игра. Охотница в городском лесу. Она жертва, она же — охотник. Что ей надо? Денег? Ну, конечно. Банально. Денег. Деньги.
У меня нет ничего. И я не хочу. Совершенно. Участвовать в этом. Я не денег хочу. Я хочу, чтобы меня видели, обнимали, любили. Придется. Приходится. Деньги. Заработай. Чего добился? Я тоже человек. Я человек. У того квартира. Ну да, в кредите, зато машина. Убейте. Хватит. А если я не хочу машину? Отнимите, заберите все. Все у меня. У меня нет ничего. Заберите меня у меня. Не могу уже. Хватит. Не закончится никогда. Таковы правила. Посмотрите. Ненавидьте. Презирайте что угодно. Отвалите. Просто. Все, что есть и что там еще. И убейте на хер. Вспорите брюхо. Там поищите. Может, есть что. Что-нибудь ценное. Внутри. Где-нибудь посередине между кишками и сердцем. Нет. Денег там нет. Зато печень. Уставшая, но. Селезенка. Почки обе на месте.
Трамвайная львица. Королева дерьма. Сидит, да. Гордится. И чем? Думает, что красивая. Красивая. Дальше что? Хочет красивую. Жить красиво. Шмотки. Все, что на витринах. По бутикам каждый день. Накупить всего, много. А потом куда их? Куда это все? Своди куда-нибудь. Цветы. Цветы. Ну ты же мужик, ты и реши. Ты мудак, если не мужик. Хочет денег. Хочет их тратить. Хочет хотеть. А она в трамвае. Забавно. Все очень забавное, даже когда задолбало.
Что происходит? Одно и то же. Но никак не привыкнуть. Не получается. Как впервые. Каждый раз заново. И все больше удивляешься. А ничего не меняется. Так было всегда. Да. Не было трамваев. А шмотки, роскошь. Но не так же? По-другому. Аристократия. Балы. Безумие постоянно, как вечность. Всю историю. Уж она-то знает, что здесь на самом деле происходит. На коне, а кто-то под конем. На коне, кто много тратит. Покупка. Покупка. Еще. Еще. Мало. Всегда мало. Когда с деревьев рвали, было мало. Мало, когда много. Заплатите там, дайте здесь. По карте или наличкой? Наличкой? Конечно, наличкой. Наличными органами и внутренними. Временем. Телом. Красотой. Чем еще? Да всем. Молодостью. Умом. В жопу все. Силу. Упорство. Работать. Круглосуточно. Но это же не деньги. Нет. Деньги чего-то стоят. Даже деньги стоят чего-то! Не просто так. Стоят всего. Разве они этого стоят? Не только материальное. Сначала надо заплатить жестокостью. Баллы начисляются. Как в каком-то приложении. Социальный рейтинг в Китае, например. Но этот не регулируется никем. Он сам по себе, бессознательно, этот рейтинг. Черствость. Бессердечность. Безжалостность. Дорогая покупка получается. Дороже всего остального. Союз развалили. Теперь-то что дальше?
Что бы кто ни говорил, а все равно. Получил — значит, отнял. Нажил — значит, украл. Все люди экспроприаторы, не только капиталисты, но и пролетарии. Даже рабы эксплуатируют своего хозяина. Все взаимосвязано. Без рабов нет господ. Если кто-то вынужден подчиняться, значит, кто-то вынужден править. Не все так просто, как в оппозиционных сказках. Человека не изжить, не выжить и не заменить ничем. Кроме такого же. Дьявола. В аду должен править дьявол. Иначе ада не станет. Не станет ада, не будет и рая, в котором бездельничает Бог. Так что дьявол должен править. Без него не будет ничего.
И вечный круговорот всего. К тебе пристало, у кого-то не стало. У тебя есть, значит, у кого-то нет. Так всегда. Кому-то нечего пить, а кому-то купить уже нечего. Бегаешь, витрины облизываешь. Из каждого унитаза: надо любить себя. Любить людей, мир. Отлижи судьбе. Всем отлижи и себе отсосать не забудь. Самодовольный ты сосунок. Удали себе ребра и будь уроборосом. Потому что никто тебе сосать не будет.
Королева. Уверенная. Сидит. Выгибает спинку. Готова сейчас же взойти на престол. Только какой, унитазный? И тратить. Все живут так, будто жизнь — трата денег. Дело не в деньгах. Деньги — средство обмена. И якобы все об этом. Жизнь — это действительно трата, но не денег. Нет-нет. Трата себя, а не денег. Говорят. Молчат. Я же знаю, что они думают. Так и говорил. Отвалите. Посылаешь, а все равно соглашаешься. Выбора нет. Один хер. Все не важно. А что на самом деле важно, то. Того.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.