Бесплатный фрагмент - Байки и не байки

Часть 1. Байки

Немного мистики

Конец сентября. Замечательное время. Деревья в лесу только начинают менять зелёные летние уборы на золотисто-оранжевые осенние. В воздухе летают маленькие липкие паутинки. Яркое солнце слепит глаза. На яблонях и сливах в заброшенном саду деревни Пожарское всё ещё висят налитые соком плоды. Вон там неподалёку, в берёзках, точно подберёзовиков можно набрать. Лепотаааааааааа… Мне, однако, не до всех этих красот. «В левой руке „сникерс“, в правой руке „марс“…» А нет не то… В левой — «фискарь», лопата с укороченным металлическим черенком, а в правой — «Аська», металлодетектор «АСЕ-250». И брожу я, уткнувшись взглядом в землю, по заброшенной лет пятьдесят назад деревне. Жду, когда «Аська» правильно запищит.

Неподалёку также бродит Слонёнок. Серёга — мой брат. Мы уже походили по распашке — перепаханному картофельному полю, теперь ушли под сень фруктовых деревьев. Ага… сигнал. Лопату в землю, что у нас тут? Золотистый кругляш, перекрещенные колосья и год — 1936. О как, 10 пфеннигов. Я набрал в грудь воздуха и заорал «Дойчлан, дойчланд юбер аллес!». Сейчас Серёга всё равно спросит «чего откопал?». Ан нет, тоже около ямки на коленях. И мне в ответ доносится «Боже царя храни». Чего-то дореволюционное нашёл.

Это уже традиция такая. Поначалу, как только началось наше увлечение «копом», если кто чего нашёл, другой сразу к нему бежал поглядеть. Любопытство — куда его девать? Вот и порешили, чтобы не бегать друг за другом по полю, орать гимн того государства монету или артефакт которого откопал. В основном конечно «Боже царя храни» да «Союз нерушимый» раздавались над полями, но пару раз Слоник и «Марсельезу» затягивал, когда пуговки или пряжки солдат Великой армии находил. Ходим дальше.

Вот опять — Союз нерушимый республик свободных… Что-то как-то весело голосит. Оборачиваюсь и вижу «трусы и рубашка лежат на песке», а нет, почудилось. Прибор и лопата лежат на земле, а здоровенный мужик, под метр девяносто ростом, орёт Гимн СССР и выделывает ногами что-то вроде гопака. Вот уж, правда, доволен как слон.

— Ты чего нарыл-то? — ору.

— Полтинник двадцать четвёртого года, — ну да, есть чему радоваться. Подхожу посмотреть.

— А шо ж ты, мамонт доморощенный, союз нерушимый орёшь?

— А чего надо?

— Эх ты, дуб в цвету. Интернационал.

— А я и не знал, — и мы в два голоса заорали — Вставай проклятьем заклеймённый.

В общем весело. Потом к нам пришла охотничья собака, пятнистая и лопоухая. Слоник скормил ей бутерброд с салом. Зажевала за милую душу, пару минут побегала за нами, и ускакала в лес. А вскоре пришёл и человек с ружьём. Для начала вопросил, сколько мы золота накопали. Пожав плечами, мы объяснили, что на золото нынче не сезон, медь в основном роем. Мужик ещё минут пять поглядел на то, как мы ходим под яблонями, в три этажа костеря «хвостатую сволочь», которая вместо того, чтобы уток или зайцев поднимать, бегает непонятно где, да и сам ушёл в лес.

Скоро и мы, собравшись, ушли с деревни. Неподалёку в лесу был ещё господский дом и небольшой хуторок. Пока шли по лесу шуганули зайца, вот он улепётывал. Господский дом оказался перерыт, что называется, на метр в глубину. Потому потопали к хутору. Повезло, им коллеги видимо пренебрегли, не копаный от слова совсем. Полтора десятка монет, среди них три серебрушки, пара нательных крестов, причём один серебряный в эмалях, и увольнительный знак 90 Онежского пехотного полка. Много уроженцев Хохловской волости служили в 23-й пехотной дивизии (Беломорский, Онежский, Двинский и Печорский полки).

Пора и честь знать. Мы ушли нынче на оба выходных, поэтому была с собой и палатка, и коврики-пенки, и какой-никакой запас продуктов. Место для ночлега мы обговорили заранее. Надо было вернуться в Пожарское, перейти по мосту речку и пройти налево в лес метров 500. С трёх сторон окружённая березняком полянка, а на краю у овражка растёт лиственница. Тихо и красиво. В овражке бьёт небольшой родничок, вода холоднющая и необычайно вкусная. Что ещё надо для счастья?

На полпути от Пожарского к речке, на обочине дороги, углядели какие-то большие камни. Подошли поближе, ёшь — моё, это ж памятники. Причём дореволюционные. Кто их сюда приволок?

— А ведь тётка Люська, похоже, была права. Было здесь дворянское кладбище, вон там, в липовой рощице, — говорю.

Слоник что-то разглядывает на дороге.

— Вот гандон перештопанный, козлина!!!

— Чего там?

— Да этот урод памятники в дорогу закатал, чтоб не размывало видать.

— Кто?

— Да фермер, этот грёбаный. Только он сюда ездит тот пятак распахивать на картошку.

— Ну что с идиота взять, своих мозгов не вложишь. Давай эти, хоть, сволокём обратно.

Ох, тяжелы камушки-то, ох тяжелы.

Палатка установлена, весело трещит костерок, в медном котелке бурлят макароны. Котелок этот мы нашли на чердаке в заброшенной деревне под Велижем. А рядом целый чемодан гранёных стаканов. Старый обтерханный чемодан, обитый светло-коричневым дермантином, и в нём 52 стакана.

Я сижу у костра на брёвнышке, смотрю за ужином, чтоб не сбежал, а Слоник, усевшись по-турецки на пенке, ножом вскрывает банку говяжьей тушёнки.

— Да и вторую открывай, нажористей будет.

— Ага, а завтра чего будем жрать?

— У ти мой домовитый. У меня ещё две банки кильки в томате есть, позавтракаешь.

Серёга плотоядно облизнулся, и произвёл губами громкий всасывающий звук.

— Цыц, тебе сказано, завтра. А нынче — вот «паста далла фореста».

— Ты по-каковски ругаешься? — удивился братец.

— По-итальянски. «Макароны из лесу», на сегодняшний вечер моё фирменное блюдО. С тушёнкой и грибным сыром «Хохланд».

И снова странные звуки и облизывания. Серый потряс коробку с яблочным соком, даже не булькнуло.

— Пусто, от слова сапсем, — объявил, — и чего будем пить?

— Вот савершенно ви, дорогой товарищч, неправильно ставите вопрос. Ежели пить, то вон, родник, две минуты по-пластунски. Хлебай водичку. А спросить надо, что мы будем выпить?

— Воть, — я достал из бокового кармана рюкзака плоскую стеклянную фляжку и кинул её Слонику.

— О, «Крепкий орешек». Это с тех пор как с Семёнычем в Витебск ездили?

— Да не. Мы ж тогда ещё по пути всё приговорили. Только Бобр за рулём облизывался. В августе ездили Дашку к школе одевать, вот я в «Короне» и закупился, — ответил я, и из другого кармана появилась вторая бутылка.

— Эй, да мы ж уклюкаемся, — возопил братишка.

— А тебе что завтра, в шесть утра вставать? Или на работу? Выдрыхнешься, сползаешь к родничку, ледяной водички похлебаешь, и потопаем дальше. До Цурковки тут по прямой километра три.

— Ну да, по полям да оврагам ноги бить.

— Не развалишься, — я снова полез в рюкзак, — а вот и запивон.

На свет появилась полторашка «Кока-колы».

— Ну, тады, ой, — повеселел Слоник, и с хрустом свернул пробку. «Паста далла фореста» под «жидкого Брюса Уиллиса» зашла на ура.

Незаметно подкрались сумерки. У костерка тепло и даже как-то уютно. В голове лёгкий хмельной туман, в пузе приятная сытая тяжесть. Позади меня на коврике сопит Серёга — сморило.

Люблю смотреть на огонь. Есть в танце рыжих языков пламени что-то завораживающее, первобытное. Эй, где вы, саламандры? Голова клонится на грудь…

— Здравия желаю, ваше благородие, — от крика Слонёнка я аж подпрыгнул, и резко обернулся назад. Братец стоял вытянувшись по стойке «смирно», задрав подбородок, и, что называется, «ел глазами» что-то у меня за спиной. Прям в лучших традициях плац-парадной муштры времен императора Николая Павловича. И откуда это в человеке в армии не служившем? Глаза у него закрылись, и тело рухнуло обратно на пенку.

— Хороший солдат. Гвардеец, — раздалось у меня за спиной. Да что ж я сегодня как волчок верчусь. Е-моё, здравствуй белка. Хотя нет, она ж к двум сразу не приходит, наверное. Слон же это тоже видел, если так орал.

Напротив, с той стороны костерка стоял натуральный подпоручик Русской Императорской Армии. Серая шинель, перетянутая ремнями походной амуниции, шашка на левом боку, кобура справа. Тьфу, напугал, блин. Чёртовы реконы. А вообще-то, прикольно смотрится.

— Подпоручик Кузьмицкий, 149 Черноморский пехотный полк, — представился наш гость, приложив ладонь к козырьку.

Ну да, на его погонах видна шифровка 149. Чё у него совсем крыша поехала, заигрался? Ладно, блин. Я щёлкнул каблуками ботинок, резко кивнул, — Капитан Шамшин, лейб-гвардии Финляндский, — вот и думай теперь, подпоручик.

— Простите, вы из тех Шамшиных, у которых имение здесь неподалёку, за Лубней?

Ни фига себе, какой подкованный попался. И откуда ему знать здешних помещиков-то? Тоже как я в архивах сидит?

— Да из тех. А вы как здесь подпоручик?

— Я с фронта. Из-под Ивангорода. После форсирования Вислы, наш полк наступал, и вот под небольшой деревушкой Гулки был очень упорный бой. Командира полка ранило. Мы пошли в штыковую, чтобы выбить германцев с опушки леса, и тут ударила их артиллерия. Роты в один миг не стало, только чёрные кусты разрывов кругом. А потом меня как великан какой-то смахнул ладонью своей. Сильно, видимо, контузило. Более-менее начал что-то понимать только здесь, на дороге. Сейчас какой месяц, год?

— Сентябрь, пятнадцатого, — только и смог промычать я. Совсем у паренька крыша съехала. Молодой ведь совсем, лет двадцать на вид. Заигрался в реконструкцию.

— Вот видите. Почти год по госпиталям. Совсем ничего не помню, — тут он улыбнулся, и стал совсем на мальчишку походить, — я к Белановичам иду. Тут в полутора верстах, за Пожарским их дом. Вы ведь их знаете. Оленька, младшая дочь Николая Петровича, моя невеста.

— Не имел чести, — да у меня сейчас у самого крыша съедет. Это ж господский дом Белановичей мы сегодня копали.

— Пойду я, Оленька ведь ждёт, — вновь улыбнулся он.

— Да куда ж вы, ночь уже, оставайтесь с нами до утра.

— Спасибо, но мне надо спешить, меня же невеста ждёт, — и подпоручик растворился в ночной темноте. Даже шагов не слышно, только трещит огонь в костре.

Я присел обратно на брёвнышко, и похоже промахнулся. Свалился прямо на Серёгу, пребольно ударившись спиной об его коленку. Тот недовольно забормотал, лазают тут всякие, спать не дают.

— Пошли в палатку, — говорю, — развалился тут, простудишься. Ты чего сейчас орал?

— А хрень какая-то приснилась. Будто у костра царский офицер стоит. А мож белогвардейский. Всё не приставай, спать, спать, спать…

Продрыхли мы часов до десяти утра, реанимировались ледяной водичкой из родника, свернули палатку и ушли к Цурковке.

Дома я был к шести вечера. Детёнки мне обрадовались, начали расспрашивать, чего нашёл. Похвастался находками им и жене, выслушал ворчание тёщи, чего, мол, из-за такой фигни ноги в задницу вбивать. Залез в ванну и так расслабился, что чуть не заснул прямо в воде. В состоянии «зомби» добрёл до дивана и мгновенно задрых.

Разбудил меня звонок мобильника. Кому там чего надо? Еле глаза разлепил, о Андрюха-антиквар. А время-то, блин, полпервого. Нажимаю клавишу ответа.

— Привет, чего делаешь?

— Вот ты не поверишь, сплю! — шепчу в трубку, — полпервого ночи, чтоб тебя.

— Везёт тебе, а я вот только с делами разобрался. Я чего звоню, мне тут альбом принесли старый, дореволюционный. Фотки есть с военными, приходи, посмотришь, мож чего выберешь.

— Ладно, завтра приду, после работы. А нет уже сегодня, — я отбился.

Естественно я не выдержал, и сбежал с работы ещё до обеда, зам я генерального, или где? Кому надо тот меня и по сотовому найдёт. И вот уже Андрюха выкладывает на стол в своей подсобке альбом. Вытертая бархатная обивка зелёного цвета, медные фигурные уголки, сломанная медная же застёжка.

— Знаешь та мадам, которая альбом принесла, интересную историю рассказала. Её прадед один из всей семьи остался. Отец его, старый помещик, умер в 1918, младший брат вроде с белыми из Крыма уплыл. В доме только три дочери жили, где-то в деревне. А прадед этот в Смоленске инженером работал, к ним только на выходные приезжал, да и то нечасто. Вот в двадцать первом, вроде, году как-то приехал, а в сёстры убитые, и из дома всё ценное вынесено. Так бандитов и не нашли. Вот такая вот история, страшная.

— Да ну тебя, — говорю, — не пугай. Цену набиваешь?

— Ещё чего, — Андрюха вроде как даже обиделся, — смотри да выбирай. И ушёл в торговый зал.

Листаю толстые картонные страницы. Некоторые фотографии наклеены, но большинство вставлены в бумажные уголки. Ага, вот бравый драгунский ротмистр, белый клапан на воротнике, шифровку правда не видать. А усищи-то какие, густые, ухоженные. Вот он же, с женой похоже. Дальше идут семейные фотки, дети, отдельно и все вместе, с родителями. Вот уже повзрослевшие, невысокий полноватый паренёк в студенческой тужурке и мальчишка гимназист. Вот три девушки сидят в беседке. А вот одна из них с каким-то офицером. Пля… Я чуть не отбросил от себя альбом. С фото на меня смотрел мой ночной визитёр, подпоручик. Очуметь…

Точно он. Вот дела. А это значится Оленька. Красивая темноволосая девушка с яркими светлыми смеющимися глазами. Да, молодые, красивые и счастливые. Нет еще, наверное, ни войны, ни бед.

Переворачиваю пару страниц. Вот Оля в тёмном платье, с чёрной шалью, накинутой на голову, стоит возле памятника. Это отцовский что ли? Фотография маленькая, но достаточно чёткая. Где-то тут у Андрюхи лупа была. Ага, вот она. На невысокой, ей чуть выше пояса, плоской гранитной плите вырезаны золочёные буквы:

Подпоручик

149 Черноморского пехотного полка

Николай Петрович Кузьмицкий

убит в бою 12 октября 1914 года

— Андрюха, — кричу, — я весь альбом заберу. Что ты за него хочешь?

Я ехал в трамвае, за стеклом проплывали смоленские улицы, деревья в осенних нарядах. А перед глазами стояла картина — затянутая в ремни фигура офицера на просёлке посреди ночного леса. Вот он выходит на прогалину, и из ночной темноты проступают контуры большого деревянного барского дома. Открывается дверь и на открытую веранду выходит закутанная в тёмную шаль стройная фигурка. А в руке у неё яркой звездой горит керосиновая лампа. И он бросается к невесте. Дай бог, чтоб так оно и было. Дай бог…

На старом пруду

Первые лучи восходящего солнца, пробившись сквозь ветки столетних клёнов и лип, заиграли бликами на сине-свинцовой глади Верхнего пруда в Рачинском парке. Утренняя тишь, не шелохнётся ни один листик, даже многочисленные лягушки в пруду помалкивают. Росяно и немного промозгло. Что я здесь делаю. Да вот решил вспомнить детство и припёрся ранним утром рыбу ловить на Верхний пруд. Это я сейчас знаю, что это Верхний пруд в Рачинском парке. В моём далёком уже детстве бегал я рыбачить на Конторское озеро. Пропадал я на нём, бывало, с утра до вечера.

Всё теперь уже не так. И сижу я на маленьком удобном складном стуле, а не на земле как в детстве. Да и удочки у меня другие, лёгкие китайские телескопички, не те бамбуковые двухколенки, как в детстве, купленные в магазине «Спорттовары» на Коммунистической. И есть чем согреться, сидя у воды. В небольшой фляжке в боковом кармане камуфляжа булькает неплохой доминиканский ром. Но всё равно я вспоминаю своё детство. И паскудная рыба мне в этом очень помогает. И тогда и сейчас, ни фига не поймёшь, что ей, собственно, надо? То клюёт, то не клюёт.

В пластиковом ведре уже тихо плещется пяток серебристых карасей с мою ладонь размером, пойманных ещё в предрассветных сумерках. А сейчас поплавки стоят на водной глади, как вкопанные. Ни одна хордовая зараза семейства карповых не хочет их потревожить. Рыба, аууууу!!!! Серебристые караси у меня в ведре, а какие здесь ловились золотые. Здоровенные, с ярко красными плавниками, горбатые красавцы со спинкой цвета благородного тёмного золота. Иногда попадались и ротаны, которых местные называли «слижи». Ох, и вкусные. Один год для зарыбления запустили мальков карпа, и запретили рыбалку на Конторском озере на целый год. Рыболовы разбрелись по окрестностям. Большинство облепило берега нижнего пруда, кто-то, и я в том числе, ходил на «воинскую точку», на большое озеро с чёрной торфяной водой возле Утиного болота в лесу за Краснинским большаком. Там помимо карасей и ротанов попадались и небольшие почти чёрные окушки. А кто-то довольствовался тем, что ловилось в многочисленных сажалках, разбросанных по Хохлово и окрестностям.

Что твориться-то? В детстве, помню, местные лягушки не упускали случая подплыть и оседлать поплавок. А теперь тихо на пруду, ни поклёвки, ни лягушки, ни ныряющей за мелкой рыбкой выдры. Жили они тут одно время, потом куда-то пропали. Эх, среднеамериканское пойло, утоли мои печали.

Плеснуло что-то слева от меня. Неподалёку на скользкий берег пруда выбрался большой каштанового окраса бобр. Огляделся, отряхнулся и не спеша направился к большому, в обхват, столетнему вязу, растущему метрах в трёх от воды. И только плоскохвостый собрался поточить свои длинные жёлтые резцы о древнее древо, как раздался громкий посвист. Бобр, усевшись на задние лапы и опёршись на хвост, с явным удивлением начал оглядываться. Что-то небольшое, спрыгнув с ветки клёна, росшего на краю большой поляны, быстро пробиралось по высокой траве к вязу. Бобр, оскалившись и громко шипя, начал отступать к воде. Знает, похоже, кто идёт. И боится. Вон как, почти визжит, громко и на высокой ноте.

— Повизжи у меня, psia krew, — раздался негромкий басок, и из травы вышел человечек. От ведь, е-моё. Ежели бобр сантиметров сорок — сорок пять высотой, то этот всего-то в фут размером. А каков? На ярко-желтой, опушённой рысьим мехом шапке, небольшое павлинье перо закреплено массивной брошью, темно-жёлтой с небольшими синими камушками. Золотая что ли? Поверх синей шёлковой рубахи с зёленой вышивкой по вороту, одет длинный, до колен, тёмно-зелёный сюртук, с высоким стоячим воротником синего цвета. Широкие алые шаровары заправлены в шегольские остроносые сапожки зелёного сафьяна. Через плечо на красном кожаном ремешке висит большая кожаная же сумка с тремя маленькими медными застёжками. На круглом бледном лице чернели длинные стрелки тонких усов, торчащих параллельно земле, и горели злым огоньком маленькие ярко-зелёные глазки.

— Я вам, паскудам мохнатым, что сказывал? — уперев руки в бока, гномик грозно наступал на водяного грызуна, — деревья не трогать. Не вами посажено, не вам и валить. Али не понятно?

Бобр, хрипло повизгивая, отступил к самому краю берега, и принялся молотить плоским хвостом по поверхности воды. Над водой быстро появились ещё несколько коричневых голов с длинными широкими передними резцами. К мохнатому плыло подкрепление. Маленький человечек весело и громко захохотал.

— Числом взять захотели, шкодники? Ну, я вам, сейчас, ума-то вложу, — воинственно кричал гномик, размахивая руками, как будто разминаясь. Бобры, которых тем временем стало аж шесть мокрых зубастых голов, выстроились клином и рванули в атаку, зло шипя и повизгивая.

— Więc nie ma dna opony, pieśń krwi, — заорал мужичок и кинулся навстречу противнику.

Как он их колотил! Промеж оскаленных морд с длинными резцами и когтистых передних лап бобров вертелся маленький цветной смерч, раздавая направо и налево удары и пинки. Мохнатые бойцы разлетались в разные стороны, но снова, отряхнувшись, кидались в свалку. Вот один, описав красивую высокую дугу, с громким плеском рухнул в воду. Схватив самого большого из противников за хвост, маленький боец действовал им как бейсбольной битой, расшвыривая своих оппонентов по берегу. А, когда получалось, отправлял очередного бобра в короткий полёт в воду. Битву водяная живность проигрывала, от слова совсем. И вот через пару минут на берегу остался только победитель, держащий двумя руками за хвост своё еле живое оружие. Яростно поглядев на мохнатое орудие в своих руках, малыш пару раз долбанул тушкой о ближайшее дерево, раскрутил бобра над головой и забросил в пруд.

— И скажите водяному хозяину, чтоб никто из его слуг парк не трогал, szumowina wodna, — вытирая руки платком из сумки, проорал гномик. Стоя в пяти шагах от берега, маленький человечек разглядывал водную гладь. Если присмотреться, стало заметно, что сафьян сапог уже очень потёртый, на тёмно-зелёном сюртуке большая прореха неаккуратно, большими грубыми стежками, зашита белыми нитками, рысий мех на шапке полинял и местами повылез.

Из воды вдруг, совсем без плеска, показалась женская головка. Очень, надо сказать, красивая, с правильными чертами лица, маленьким, чуть вздёрнутым носиком, и с большими яркими синими глазами. Густые пушистые цвета тёмного золота волосы были абсолютно сухими. Это как же, это? Ведь из воды же вылезла? С лёгкой усмешкой рассматривала русалка стоящего на берегу маленького человечка.

— А ты, Ежи, всё буянишь? — гослос у водной обитательницы глубокий, мягкий. Девица показалась из воды уже по пояс, тончайший шёлк мокрой рубашки обтягивал высокие, задорно торчащие груди.

— А, Агафья. Чего это твой хозяин сам не показывается, тебя подсылает? — гномик, уперев руки в бока, с вызовом глядел на собеседницу.

— А надоел ты уже всем в округе. Сколько можно? Водяной разрешил бобрам на пруду жить, почто ты их обидел?

— Жить пусть живут, а вот деревья в парке похабить не дам. Моими хозяевами парк разбит, мною и охраняем будет.

— Ну, ты ж домовой, Ежи. Парк-то тут причём? — всплеснула руками девица. Это её высказывание вызвало бурную реакцию маленького Ежи. Топнув ногой, он сжал кулаки и заорал, брызгая слюной:

— Я не домовой, понятно тебе! Не домовой! Я хохлик! Хохлик, dupek Podwodny. Gospodarz wodny miot bezmózgi. Потомственный великопольский хохлик.

— Ох, как красиво ты ругаешься, Ежи, — весёлым колокольчиком смех русалки зазвенел над водой, — Вот этой своей спесью шляхетской, ты всю окрестную нечисть против себя и настроил. С лешим, ну до чего ж милый мальчонка, и с тем подраться умудрился.

— А нечего ему на парк рот разевать, по лесам пусть хозяйничает. И филин его тут летать не будет. А то лезет ко мне в дупло, как к себе домой, gnojek Pierzasty, — маленький Ежи грозно помахал кулаком куда-то в сторону Краснинского большака.

— Ну, сам себя послушай. Домовой.… Ну ладно, ладно, — видя, как скривилось в ярости лицо собеседника, поправилась русалка, — хохлик… Хохлик, а живёшь в дупле. Давно ведь погорел барский дом. Чего тебе тут теперь делать. Раз великопольский, ну и отправляйся к себе в Польшу.

— А кому я там нужен? Я здесь уже четыре века служу. Ян-Казимир Рачинский со всеми нужными словами да присказками у старших в Рачиновичах выкупил. За горшок каши да горсть злотых, да за ленты шёлковые цветные. Меня там, в Польше и не ждут. А что пьяное быдло дом спалило, так то ничего. Парк Иван Самойлович Рачинский разбивал да украшал, вот в парке том и есть мой дом. И никто в тот парк из нечисти окрестной не войдёт. Я здесь хозяин. Белки там зайцы, ёжики да ужики всякие, пусть живут. А вот лешему ходу нет. Ещё раз заявится, опять получит по суслам, — налившись багровой злостью, почти кричал хохлик.

— Ежи, Ежи. Уже ведь и саблю-то тебе сломал лесной хозяин. Где сабелька-то? — улыбаясь, русалка вытянулась во весь рост на поверхности воды, подперев правой рукою голову. Шелк тонкой рубашки бесстыдно обтянул красивое, вечно молодое тело. Однако хохлику было не до русалочьих прелестей. Он, грозя в пустоту кулаком, кричал:

— Да, дубинка у него славная, заговорённая. Малахит уральский. Ну, да я его и без сабли отбуцкал. И ещё тумаков надаю. Так-то вот, Агафья.

— Не называй меня так. Я Марина, — зло ударила ладонью по воде водяница.

— А плевать мне, как там тебя водный хозяин называет. Ты как была, Агафья, дочь мельника Никифора из Запрудья, так для меня ей и осталась. Głupia dziewczyna, тебя из навоза подняли, в дом взяли, любили, подарки дарили. А ты что? Дура-девка.

— Любили, — гневно закричала русалка, — это я его, Василия любила. А он меня как игрушку, как вещь ненужную, завалящую, брату Платоше передал. А я ведь его любила, ох как любила.

— И что? Топиться — то зачем, было? Родила бы, жила бы в хозяйском доме. Я ведь кое-что по звёздам да по приметам читать умею. Хороший бы родился мальчишка, правильный. Умный, упёртый, по-хорошему злой. И до работы злой, и до учёбы. Мог бы и дворянство выслужить. А ты что сотворила? Себя погубила, так ведь и неродившегося младенца, душу безгрешную погубила, głupota.

— Да, и что? Я бы и Сашку, и Варварку к себе на дно затащила, да ведь не подходили они к прудам. Только в купальне плескались всегда.

— А то, syrena głupia, zadziorna, -Ежи захохотал, стуча себя ладонями по коленкам, — утянула бы, да? В купальню вам, водяным, хода нет. Там дубом морёным дно выстлано, да под досками крест большой серебряный отец Филипп с молитвой заложил. Нет вам туда ходу, нет. Да и вообще, нет у меня времени с тобой тут лясы точить. Говори, что велел хозяин вод передать?

— А велел он передать, Ежи-хохлик, — русалка потянулась, заложив руки за голову, — что уйдут бобры с пруда, если ты меня поцелуешь. А, Ежи, поцелуешь? Хватит смелости шляхетской?

Русалка весело захохотала, а потом, резко оборвав смех, вперилась в хохлика враз потемневшим, глубоким взглядом.

— Иди ко мне, Ежи-хохлик. Поцелуй меня. Сладок мой поцелуй, ох как сладок, — голос водяницы стал совсем низким, тягучим, медово-паточным. Остолбеневший Ежи напоминал теперь муху, попавшую в разлитую лужицу мёда на столе. Ноги его сделали первый шаг к воде. Судя по исказившейся в злобной гримасе физиономии домового, ноги зажили какой-то своей жизнью, независимой от желания хозяина. А русалка всё вещала.

— Поцелуй меня, Ежи, поцелуй. Мы уйдём на глубину, там, где мягкий придонный ил даст нам постель, где мягкие водоросли дадут нам покров. Там нет звуков, покой и тишина. Свет солнца не достанет нас. Мы будем в вечном покое и тишине. Иди же ко мне, Ежи-хохлик… Ко мне, ко мне… Ежи-хохлик.

А гномик всё ближе и ближе подходил к воде. Шаги его были неровными, дерганными, как будто хохлик вовсю сопротивлялся русалкиному зову. Лицо домового побледнело, длинные чёрные усы встопорщились, глаза горели злым зелёным огнём. Взгляд его был прикован к глазам Марины, а руки яростно дергали медные застёжки сумки. И вот когда заострённые мысы зелёных сапог домового коснулись воды, в руках у Ежи оказалась какая-то тряпица. Он быстро развернул её, и на солнце блеснул маленький медный крестик. Русалка громко зло взвизгнула и как-будто провалилась под воду. Стоя по колено в воде, хохлик вытирал пот со лба и тихо бубнил себе под нос:

— Марина, Марина… głupia suka… ты думаешь, Ежи не видел, где ты крестик спрятала, когда топиться убегала. Ежи в доме всё видел. У Ежи в дупле много чего интересного ещё запрятано, много. Хохлик вышел из воды, и что-то бормоча себе под нос, скрылся высокой траве.

Резкий порыв ветра зашелестел кронами деревьев, росших вокруг старого пруда. Громко заорала какая-то птица в ветвях вяза у меня за спиной. Какофония звуков ударила мне в уши. Громко квакали лягушки в зарослях кувшинок, стрекотали стрекозы над водой, в ветвях сороки переругивались с галками, шелестела на ветру листва. Солнечные лучи, отражаясь от воды, слепили глаза. А поплавки-то мои где? Я заснул, что ли? Нет поплавков, не видно на поверхности. Аккуратно тяну одну из удочек, преодолевая сопротивление чего-то тяжёлого на конце лески. Зацепилось? Ан нет, медленно, но верно вываживаю большую рыбину. И вот уже на солнце блестит темным золотом чешую большой, грамм на пятьсот, горбатый карась. Бьётся в руках, топорща ярко-алые плавники. «Золотой», однако. Вторую мою снасть заволок в заросли кувшинок тоже не маленький, побольше моей ладони, серебристый карасик. Не успел я его снять с крючка, как поплавок снова повело. «Бешеный» клёв продолжался с полчаса. Рыба, казалось, была готова кидаться даже на пустой крючок. А потом как отрезало. В ведре плескалось около трёх десятков немаленьких рыбин, а поплавки замерли на синевато-свинцовой глади воды. Снова ни одного движения. Собираться пора.

Собрав снасти и стульчик, вынул из кармана фляжку. О, еще наполовину полная, есть чем отметить богатый улов. Так я и застыл с раскрытым ртом, позабыв об ароматном роме. Из воды, на том самом месте, где я вроде как во сне видел холика, выползали бобры. Отряхнувшись, один за другим уходили от озера, скрываясь в высокой траве, поляны, на которой когда-то стоял большой двухэтажный дом дворян Рачинских, владельцев имения Хохлово. А из ветвей старого развесистого дуба, росшего на краю поляны, раздался громкий заливисты посвист.

Наверное, я всё-таки идиот. Бросив на берегу удочки и ведро с уловом, два часа бродил по парку, выискивая дерево с большим дуплом. Так и не нашёл. И лишь однажды, среди шелеста листвы, мне послышался тихий саркастический смешок. Где-то тут, чёртов Ежи.

Байка

Было это в те далёкие времена, когда Смоленск не был приграничным городом. Между западной частью государственной границы и Смоленском лежала целая Белорусская Советская Социалистическая Республика. Дело было в 1981 году. Как пели когда-то новосибирские КВНщики:

Наш Союз, наш общий дом,

Очень дружно мы живём.

Днём и ночью пограничник

Ходит по цепи кругом.

Ну, так вот, пограничники где-то там ходили на границе, а в Белоруссии шли большие учения. Над Хохлово с рёвом летала масса всего военного. Поначалу обыватели, задирая голову, смотрели в небо, пытаясь понять, что это там такое летает. Самые продвинутые, те, которые смотрели «Служу Советскому Союзу», даже пытались определять типы самолётов и вертолётов. Через пару-тройку дней попривыкли, и внимание на проносящиеся в воздухе боевые машины уже не обращали. На дворе у моей бабушки Анны Степановны петух впал в депрессию. Понуро сидел на заборе, устремив очи горе. Ему хотелось туда ввысь. Проноситься среди облаков вместе с теми странными железными птицами, оглашая окрестности боевым кличем и грохотом. А потом спикировать на соседского пса, дворнягу оборзевшую, да и выполнить на бреющим бомбометание из-под хвоста. Но, сил хватало только взлететь на забор.

Обойдённые вниманием петуха куры, бестолково носились по двору. Иногда собирались в кучу и возмущённо кудахтали. Что ж это твориться в небе-то голубом? Летают туда-сюда, воют да ревут. Совсем нашему мужику голову задурили! Нестись куры естественно перестали от слова совсем. Бабушка задумалась о замене петуха, и уже не раз поглядывала на топор. Не можешь выполнять свои обязанности, добро пожаловать в суп. Петух же, сидя на заборе, лишь тяжело вздыхал и высматривал в небе очередной военный самолёт.

У магазина днём стал появляться молодой незнакомый хохловским жителям мужчина в рыжих прокуренных усах. Собирал вокруг себя стайки пацанов, и что-то им рассказывал. Как-то раз и нас с братьями позвал. И что мы узнали? Идут большие учения, и наша воинская точка, пункт связи, что на окраине Утиного болота в лесу у Краснинского большака, тоже в них участвует. И вот ежели в деревне появиться кто-то незнакомый да начнёт расспрашивать, нет ли рядом каких-нибудь воинских частей, то надо этого человечка запомнить и срочно бежать на точку. Найдите, мол, меня, я там за охрану отвечаю, и приведите в деревню показать интересующегося. И если тот окажется действительно шпионом «условного противника», то на ваши мальчишеские головы прольётся дождь всех и всяческих армейских ништяков. И пилотки со звездой, и армейские фляжки и белые парадные ремни обещал. Вот же наивный. В деревне воевал практически каждый второй дед, не считая каждого первого. Только у нас в шкафу лежала и офицерская полевая сумка, и немецкий карманный фонарик с разноцветными линзами, и небольшая финка с наборной рукояткой. Вот пообещал бы штык-нож от «калаша», тогда да. Шпионов бы ему доставили сколько душе угодно.

Как бы там ни было, до конца учений шпиона в Хохлово не ловили. Но вот чем закончились эти самые учения для пункта связи, по деревне байка ходила.

Условный противник выяснил-таки расположение нашей воинской точки. И для её захвата был выброшен небольшой десант. Но не прямо на точку, а на поля за лесом. Всё что и надо было десантуре, это пройти пару километров по заросшему лесом пересохшему болоту и выполнить боевую задачу. Но тут вмешался случай в лице лешего, заведовавшего лесами в Хохловском лесничестве. Был он нечистью недавно переведённой из глухой тайги под Томском. А там зверья в лесу море, а вот с людьми напряжёнка. А тут под Смоленском по лету в лесу каждый день кто-нибудь да гуляет. Грибы-ягоды, лозу драть. И кружил леший народ по лесу с превеликим удовольствием. А тут такой подарок — два десятка молодых мужиков, с оружием и в непонятной лешему прыжковой форме. Ох, он их и поводил по болоту. А сколько нового наслушался и о себе, и о командирах этих десантников. Даже взялся записывать новые для себя выражения и сравнения на кусочке бересты. Через пару часов надоело и нечисти забавляться. И воины дяди Васи таки вышли к пункту связи. Только вот не к самому, а к берегу небольшого озера, на котором стояла баня для офицеров.

Дорогу десанту преграждал забор из колючей проволоки. Те уже взялись было его резать, как вдруг над чёрной водой озера раздался громкий возмущённый голос со странным акцентом.

— Что творишь, слышишь, да? Зачем хороший проволка рвёшь? Ну, вон же ворота, двадцать метр пройди, да!!!!

На противоположном берегу озера охреневшие десантники увидели какого-то воина с чёрными погонами, возмущённо размахивавшего топором. Им же он указывал направление к вечно распахнутым воротам. Это был содат из Средней Азии, которому было поручено следить за банькой, дрова колоть да воду носить. К чему-то большему по службе его привлекать было офицерам пункта связи было стрёмно. Условно назовём его Турсунбек.

Турсунбек был крайне возмущён. Эти, из леса, сейчас забор порвут, а ему потом ремонтируй. Но, увидев забегавших в ворота вооружённых людей в странной форме, где б он видел прыжковые шлемы и комбезы советской десантуры, дитя азиатских полупустынь задумался. И очень быстро решил, что встречаться с этими товарищами ему не хочется совершенно. Бросив топор, Турсунбек рванул в сторону пункта связи. При этом поминал шайтана и всех демонов пустыни на своём родном наречии. Из дупла вековой липы показалась удивлённая мордочка лешего.

— Красиво излагает, душевно, — заявил хозяин леса спящему на ветке рядом здоровенному филину, — только не понятно ж ни хрена.

Филин приоткрыл левый глаз, поглядел на несущегося по лесу, что твой испуганный сайгак голосящего Турсунбека, и тяжко вздохнул. Приоткрыл правый глаз, увидел топочущих за азиатом десантников, и громко заухал.

— Да какая тебе война, — оборвал его леший, — учения. Что б ты старый понимал.

Если и был когда в мире рекорд в кроссе по пересечённой местности на 300 метров, наш испуганный среднеазиат его побил с большим отрывом. У него как-будто крылья за спиной выросли. Даже подготовленные спецназовцы догнать его не смогли. Подбежав к зданию столовой, из которой только что вышла группа молодых офицеров, Турсунбек истерически заголосил, докладывая о происшествии. Вся беда в том, что от избытка чувств голосил он на родном языке, который в военных училищах не преподавали. Ответом на его феерический доклад были лишь озадаченно-удивлённые выражения на лицах командиров. Рядовой набрал в грудь побольше воздуха, и через слово поминая шайтана и присных его, снова начал объяснять офицерам, что из лесу движется большой кирдык для всех. Для большего эффекта он ещё и руками размахивал в нужную сторону, да так что порывом поднятого ветра с головы командира взвода охраны снесло фуражку. Благо из столовой вышел начальник пункта связи подполковник, когда-то в молодости служивший в Средней Азии. Разобрав в криках солдата пару-тройку знакомых выражений, начальник рявкнул во всю мощь лёгких:

— Тревога. Лейтенант, взвод охраны в ружьё. Занять оборону.

Вот тут уже всё стало понятно. И через пару минут вооружённые бойцы уже заняли позиции. А из лесу показалась цепь десантников, палящих холостыми. Начался захват объекта. Только вот взвод охраны имел на руках автоматы, снаряжённые боевыми патронами. И хорошо, что молодой лейтенант всё-таки задумался, с чего вдруг из лесу какие-то люди просто так нарисовались. И приказал замкомвзвода, сержанту, отличнику боевой и политической подготовки, дать предупредительную очередь по верхушкам деревьев над головами нападавших. Тот с удовольствием и выпустил половину рожка. За толстый еловый ствол с матом спрятался наблюдавший за всей этой катавасией леший, над лесом, громко ухая, взлетел вспугнутый филин. Когда им на головы посыпались срезанные пулями ветки, десантники залегли. И принялись в двадцать лужёных глоток поливать матом в конец охреневших связистов, которые в глухих смоленских лесах в корень озверев от половой жизни только с местными лосями и кабанами, на учениях стреляют боевыми. Досталось и их непосредственным командирам и высокому начальству в Москве, которое их, элитное подразделение Воздушно-десантных войск из тихой и мирной европейской Прибалтики забросило сюда в глухие смоленские леса, где в корень охреневшие связисты… Ну, и дальше по тексту с упоминанием всё той же извращённой половой жизни оппонентов. Леший, высунув от усердия язык, еле успевал записывать на бересте новые для себя выражения, сравнения и гиперболы.

История умалчивает, засчитали ли десантникам захват пункта связи, или посчитали связистов отбившими атаку. Леший веселился во всю, а громко ухавший в небе филин, сорвал голос, и с неделю по ночам летал над Хохлово безмолвной тенью.

Байки техника ОПС

Вот ведь вечерок выдался. Бывает, что на дежурстве сидишь дома, да ждёшь звонка от дежурного с пульта, а его всё нет и нет. Да и ладно. А тут. Шесть заявок за вечер. Я ж так до коленок стопчусь, блин. И ладно бы что серьёзное. Так нет же, народ тяпницу отмечает. Очередную в две тысячи первом годе. Ладно, на первой заявке в большом продовольственном на Советской уборщица от переполнявшего её рвения фольгу на витрине смыла. Бог бы с ней, подклеили и всё хорошо. Но остальные заявки-то, мать их так. По пьяному делу то дверь забыли закрыть, то форточку. А ты бегай по Промышленному району, аки сайгак. А в офисе на 25 Сентября в лоскуты пьяный директор вместе с такой же секретаршей сидят под приборами и тупо разглядывают ключи «тач мемори». И заплетающимся языком у меня интересуются «а куда их тут в вашей сигнализации прикладывать?» Уроды, бля. Вон на стенке пульт висит, набирай код да вали домой. Какие электронные ключи?

Я и тут, в магазине «Ветеран», что на Кирова, тоже на сабантуй попал. Не берётся сигнализация, вот девчонки и устроили посиделки. Правда, всё по делу. Я быстренько датчик на дверях поменял и присоединился. Мой всё ж таки магазин. Ну, в том смысле, что мой участок, и я сигнализацию в нём обслуживаю. Персонал правильный, выдал мне две банки пива и сушёных колец кальмара на закуску. Так за разговорами и пивом досиделись до полуночи. Ладно, дежурный больше не доставал. Хорошо хоть отзваниваться не надо каждый час, сотовый в кармане. Теперь вот стою на крыльце, дышу свежим летним ночным воздухом и смотрю на россыпь звёзд в гуталиново-чёрном небе.

Месяц назад с этим магазином такая история приключилась, что смех и грех. Какой-то неадекватный дятел, вернувшись из мест не столь отдалённых и покрутившись с месяц в стольном граде Смоленске, порешил, что на свободе ему как-то не по себе. И решил, мудак, вернуться на зону. Собрал в пакетик мыльно-рыльные принадлежности и пару чистого белья, да и пошёл совершать преступление. И выбрал же, сука, мой участок. Разнёс кирпичом витрину в «Ветеране» и залез в торговый зал. Пока лез, весь порезался об осколки стекла. Крови было столько, что группа задержания, когда приехала, решила, поначалу, что какого-то человека в витрину закинули. А затем углядели прогуливающегося по торговому залу чудика с бутылкой портвейна в одной руке и палкой салями в другой. Он вежливо с милицией раскланялся, но вылезать через витрину отказался. Заявил, что ему нужны свидетели его преступления, да и не доверяет он ментам — бить будут. Так они и общались пару часов, через витрину. Как назло дежурный пульта централизованного наблюдения не смог вызвонить никого из хозорганов магазина. Пока искали хоть кого-нибудь, кто сможет открыть магазин, жулик выдул аж три бутылки портвейна, понадкусал уйму всяких мясных деликатесов, угощал ментов через витрину лучшими сигаретами, сам же пыхтел «Примой». На резонное предложение покурить чего получше, ответил, что не накуривается всеми этими «хорошими сигаретами», «Примстон» забористей. Потом общаться ему надоело, и, усосав ещё с полбутылки вина, преступник отрубился лицом в торте, который до этого покусал, лёжа на полу кондитерского отдела.

Магазин открыли, чудака, конечно же, повязали. Мужичок был весь в крови, так что повезли его сначала в травмпункт. Врач же, осмотрев пациента, долго рассказывал бойцам из ГЗ о возможном заражении крови и общем слабом здоровье доставленного жулика. Короче, оказался наш чудак не в КПЗ, а вовсе даже в больничной палате. Надо ли говорить, что в «Ветеране» на ночного гостя списали всё недоимки, «и колбасы, и сыры, и полцентнера икры…». Мне директриса магазина на следующий день показывала опустошённые бутылки портвейна и бренные останки торта с отпечатком физиономии налётчика на верхнем корже. Самое смешное, что у зека оказалась сестра, которая договорилась с хозяевами «Ветерана», оплатила ущерб и замену витрины. Мужичок на зону так и не попал.

Ну да что-то я замечтался, домой уже пора, ночь на дворе. Хоть и лето, а ветерок прохладный. Надо звонить на пульт, пущай меня эвакуируют. Голос в моём «А35» был громок и бодр:

— Помощник дежурного ПЦО прапорщик…

— Это Лёха Куйкин, есть там ещё заявки?

— Да нет, я б тебя набрал.

— Слушай, подошли машинку к «Ветерану». Домой хочется, а ничего уже не ходит, однако.

— Тебя на Киселёвку? Хорошо, жди.

Стою, жду, куда ж мне деваться. Я за вечер и так набегался. Сейчас должен подъехать центральный экипаж, из тех трех, что по району службу несут, да потом передать меня киселёвской группе. И я дома, в тёплой постели. Лишь бы ночью не дёргали, всякое бывает. О, а вот и мой транспорт.

— Доброй ночи, господа, — поздоровался я, залезая на заднее сидение.

— Привет, Лех. Тебя на Рыленкова? — старшина Андрей, сидевший за водителем, протянул руку. Костяшки у него набиты, будьте — здрасте, до сих пор на рукопашку ходит. Мы с ним любили поболтать за всякий разный мордобой.

— Ага, домой хочу. Забегался сегодня. А чегой-то вы такие весёлые?

— А мы тут на Ново-Киевской пазл их урок собирали. Ну не столько мы, сколько вон Стёпа, — Андрюха кивает на сидящего на переднем пассажирском месте прапорщика.

— Это как это?

— Да нас дежурный послал разобраться. В РОВД баба какая-то позвонила, мол, сожитель пьяный из квартиры выгнал. Приезжаем, реально возле подъезда тётка стоит в одном халате. Дома там старые такие, двухэтажные.

— А, ну видел. И чего?

Анрей хлопнул прапорщика по плечу:

— Ну, вот Стёпа и стучит в дверь, откройте мол, милиция. А его в ответ послали в пешее эротическое путешествие. Степан обиделся да дверь и пнул, — наряд жизнерадостно заржал. Надо сказать, что Стёпа это сто девяносто сантиметров мышц в милицейской униформе. Он и без каски и бронника производит впечатление, а уж если в полной амуниции. Будь я на месте двери, я б, честное слово, сам бы открылся, не дожидаясь, пинка.

— Дверь нараспах, а хате натюрморт. Посередине комнаты стоит табуретка, на ней бутылка водки и стаканы. А вокруг на корточках человек двенадцать расписных. По пояс голые, жарко. Дым коромыслом, не продыхнуть. И на дверь таращаться. А в дверях Стёпа в броннике, в каске с «Ксюхой» наперевес. Да ещё и орёт благим матом. Милиция, мол, все на пол. Урок проняло, начали на пол падать. А комнатина маленькая, улечься все никак не могут. Тут Стёпа озверел, да и начал им дубинкой помогать.

Прапор на переднем сидении снова заржал:

— Ну, кому дубинкой, кому гавнодавом. Но всех уложил, пазл сложился, — машину снова трясёт от хохота.

— А дальше-то как? — интересуюсь я.

— Да никак, — Андрюха махнул рукой, — тётка заяву писать не стала. Просто попросила всех выгнать. Мы и проконтролировали это дело. Да и уехали.

— А дверь как же?

— Ну, я что слесарь, ти столяр? — звучит с переднего сидения, — домой мы её вернули, и пусть будет довольна.

— Будешь довольна. На Ново-Киевской, ночью, с выбитой дверью.

Группа задержания в полном составе вновь ржёт.

— На той недели, слышали, в сорок четвёртом грузчика забыли? — надо ж и мне пацанам чего-нибудь весёлого поведать.

— Это где, на Крупской?

— Ага, сорок четвёртый Облпотребсоюза. Грузчик у них глухонемой. Нарезался в зюзю, залез в тележку с луком и задрых. Бабы день посчитали, магазин под охрану сдали и ушли. А этот хрен во втором часу ночи проснулся и отправился по магазину шастать. Объёмники, естественно, сработали. Группа прилетает, а у них в магазине за витриной какой-то чёрт скачет, руками машет, только что не танцует. Они его фонарями освещают, орут, стой мол, а он только шибче руками размахивает. Так, когда заведующую привезли, она группу в магазин не пустила.

— Это почему ещё? — Стёпа очень удивлён, даже ко мне повернулся, — надо ж магазин осмотреть после тревоги.

— А она сказала, что после недавнего осмотра то ли две, то ли три банки красной икры пропали.

— Вот сука, а!!! — менты возмущены.

Откуда что повелось, но сотрудники вневедомственной охраны в Смоленске себя ментами не считают. Менты это вон те самые — пэпэсники, гаишники, конвой в судах. А мы не, мы вневедомственная охрана, так и запиши. Чудно, однако. Форма ментовская, льготы ментовские, а, поди ж ты, вневедомственная охрана.

Тут ожила рация, вызывая на связь с ПЦО 527-ой экипаж. В стёпиной лапище рацию и не видать.

— Пятьсот двадцать седьмой на связи.

— Крупской 63, квартиру вроде грабят. Из РОВД просили разобраться, к ним звонок был.

— Понял вас, едем, — ответил Степа, — больше ж, блядь, некому, — это он уже себе под нос.

Ох, ты ж, когда я теперь домой попаду.

Во дворе старого двухэтажного дома, ещё немецкие пленные по слухам строили, стоят две девушки. Оказалось это они звонили в милицию. В квартире на втором этаже дедушка Василич умер, позавчера похоронили. А сегодня ночью в квартире кто-то ходит, переговаривается. Стёпа с Андрюхой, отправив водителя на другую сторону дома окна контролировать, поднялись на второй этаж. Мне в машине сидеть было скучно, ну и я за ними потопал по скрипучей деревянной лестнице.

Старшина стоит у перил, а прапорщик проникновенно что-то вещает под дверью. А, это он жуликам всю бесперспективность их дальнейшего сопротивления разъясняет. Так, мол, и так, вы окружены группой спецназа вневедомственной охраны, во заливает, а!!! Сопротивление бесполезно, сдавайтесь. Из-за двери ни звука.

— Андрюх, ну чё, есть там кто? — спрашиваю. Тот отмахивается: — да вроде ходил кто-то.

Стёпа ещё пару минут уговаривает дверь, а потом передаёт дежурному, что в квартире тихо, но надо вскрывать, пускай присылают участкового да слесаря. Дежурный пообещал искомого участкового найти через РОВД. Прапорщик стоит под дверью, а Андрей спустился вниз, проверить дверь в подвал. Внизу какая-то возня, и довольный крик Андрюхи. Поймал что ль кого? Стёпа ломиться на первый этаж, ступеньки под ним не то, что скрипят, воют и стонут. Того и гляди деревянная лестница рухнет.

За дверью в подвал спал бомжик. Он сразу наполнил лестничную клетку тяжёлым букетом ароматов немытого тела, перегара и, что самое интересное, неплохого табака. Стёпа рявкнул в рацию дежурному, что одного задержали и принялся ощупывать карманы задержанного. Находит в кармане складной ножик и рычит в лицо бомжу, что тот заодно с квартирными ворами. Бомж клянётся и божится, что всегда здесь спит перед дверью в подвал, а сегодня двое каких-то незнакомых мужиков, проходя наверх, запинали его за дверь. Правда, бросили наполовину пустую пачку сигарет. Дышать на площадке нечем, выходим на улицу к машине. А возле неё стоит водила, как ни в чем, ни бывало.

— Вася, ты охерел? — орёт старший группы, — ты ж под окнами должен быть, дятел.

— Дак вы ж задержали уже кого-то, — оправдывается ошеломлённый Вася, показывая на рацию в руке. Менты взбесившимся табуном кидаются со двора на улицу. Поздно, однако. Окно искомой квартиры на втором этаже настежь, а на улице никого. Убежала премия за поимку воров, убежала.

Матерящая всех и вся группа задержания во втором часу ночи привезла меня к дому и укатила дальше службу нести. Спать мне чего-то расхотелось от слова совсем. Достал из холодильника запотевшую бутылку «Эвервесса», прозрачного тоника, и устроился на табуретке за кухонным столом. Примерно год назад, также летней ночью была в отделе та ещё веселуха. На Соколовского сработала квартира директора мясокомбината. Группа осмотрела дверь и никаких признаков взлома не нашла. Но хата под охрану не становится, надо перезакрывать. Привезли помдежа с ключами, открыли дверь, а там стекло балконной двери разбито, шкафы перерыты. На полу посреди прихожей лежит маленькая японская видеокамера. Там же, в прихожей, развешены, для проветривания, видимо, с десяток дорогих шуб и дублёнок. А я как раз в эту ночь дежурю.

Когда меня привезли, в двухкомнатной квартире уже было не протолкнуться. Начальник отдела и начальник пульта сидят на диване в зале, рядом развалился на полу боевой милицейский овчар, с закреплённым на поводке кинологом. Пацаны из группы задержания в сотой раз хлопают дверями шкафов, разыскивая на полках вора. Пока я заматывал проводом разбитую дверь, чтоб контур сигнализации восстановить, повинуясь начальственному рыку, чего, мол, вора не ищешь, пёс куда-то уволок матерящегося кинолога. Квартиру закрыли, поставили на сигнализацию и разъехались, кто, куда должен был. Я-то, слава богу, домой. Как раз около двух ночи было. Больше меня и не трогали. Вернулся в отдел и кинолог, матеря на чём свет стоит своего мохнатого Казбека. Тот заволок его куда-то в лесопитомник, где милиционер себе все штаны изорвал. Но, оказалось, история имела продолжение. Да ещё какое. Это мне уже утром на планёрке поведали.

В начале четвёртого ночи на пульт централизованного наблюдения снова приходит сигнал тревоги с той самой мясокомбинатовской квартиры. Как назло все машины были на тревогах. Тогда дежурный ПЦО старший лейтенан Вовчик Якушев, гордо носящий кличку Рейнджер, принимает решение, как раз соответствовавшее этому самому его прозвищу. Чего там, квартира от отдела в трёх минутах ходьбы, была уже сегодня проверена, видать техник чего-то недоделал с сигнализацией. Сейчас сам разберусь. Берёт рацию, тубус с ключами от хаты и, вооружившись автоматом из оружейки, ломится в соседние дворы. Вся беда в том, что служит Якушев в Смоленске всего третий месяц. Вот и заблудился наш Рейнджер пусть не в трёх соснах, но в нескольких пятиэтажках. В ночной темноте все пятиэтажки на Соколовского на одно лицо, мать их. Минут через десять помощник дежурного понимает, что пришла беда, откуда не ждали. От дежурного ни ответа, ни привета, хата в тревоге. Попытавшись вызвать по радиосвязи Якушева, помдеж получил в эфире трехэтажный мат-пермат. От такого охренел даже слушающий эфир офицер спецсвязи в областном УВД. Он тут же приказал не засорять эфир на милицейском канале. Группы задержания по всему городу ржали, что твои кони.

Помдеж всё-таки сорвал одну из ГЗ с объекта и отправил её на эту грёбаную квартиру. Когда группа подъехала к нужному дому, из темноты летней ночи материализовался и Якушев. В квартире было открыто настежь окно в спальне, к батарее была привязана верёвка, сплетённая из простыней, а посреди прихожей пованивала свежая куча дерьма. Аллес пиздес, как говорят французы.

Всё это на планёрке до нас весело донёс наш любимый инженер. И отправил техника, обслуживающего квартиры, монтировать в многострадальной хате датчики движения. И меня заодно к нему в помощь. На мой вопрос, а я-то здесь с какого боку, сказал «ну ты ж там был ночью». На квартире народу было ещё больше. Помимо нашего начальства, метавшего громы и молнии, и испепелявшего взглядом всех и вся вокруг, на кухне молоденькая миловидная следачка снимала показания с приехавшего с дачи хозяина квартиры. Его жена в прихожей чуть не скакала от радости. Оказалось, что в кармане одной из шуб, висевших в прихожей, лежало около тридцати тысяч долларов. Вор уволок какие-то драгоценности, да ту самую видеокамеру, которую бросил в прихожей первый раз.

Мы делали своё дело, но краем уха всё ж таки прислушивались к разговорам в квартире. Следачка отправила участкового по подъезду искать свидетелей ночного происшествия. И он таки притащил страдающую бессонницей бабку со второго этажа. Помимо бессонницы бабулька была ещё и глуховата, так что её показания мы слушали даже в дальней комнате.

— Ой, девонька, как ухнеть на газон сверху. Да как закричить, громко так. И захромал куда-то, захромал.

Оборудовав второй рубеж охраны, мы ушли вы отдел. А через пару недель я узнал продолжение истории.

Красотулька-следователь разослала по всем больницам ориентировку на молодого человека со сломанной ногой. И такой появился в Красном Кресте. Рассказывал душещипательную историю о том, как вкручивал соседке лампочку, а табуретка возьми да подломись. Одного из оперов переодели в медбрата и запустили в травматологическое отделение КБСМ. И не зря. Буквально через пару дней к больному заявилась его девушка с пакетом вкусняшек. Мало того своё посещение болезного она снимала на маленькую японскую видеокамеру. Ту самую из мясокомбинатовской квартиры.

Оказалось, что молодой человек лез в квартиру на втором этаже. Забравшись по балконам, он обнаружил только голые стены. Хозяева куда-то съехали. Ну не пропадать же такой замечательной летней ночи. И чудик пополз этажом выше, разбил балконную дверь и проник в квартиру. Когда в подъезде загрохотали ботинки группы задержания, он бросил камеру в прихожей и спрятался. Как, где? Ведь менты в квартире всё перевернули в поисках вора. В зале, за диваном, в небольшом пространстве между спинкой и каркасом. Ага, тем самым, на котором сидело начальство, и рядом с которым возлежал четвероногий друг кинолога.

Ну, всё, хватит воспоминаний, спать пора. Завтра к девяти на планёрку. Да и тоник кончился.

Байки техника ОПС. День охраны

29 октября 2002 года. Для всех обычных людей день как день. Обычный вторник. А у нас в отделе праздник. Как-никак вневедомственной охране исполнилось 50 лет. Вообще-то, ещё в марте 1920 года для охраны промышленных предприятий созданы были подразделения промышленной милиции. Но это было давно, и всё неправда, а нынешняя дата — это постановление Совета Министров СССР от 1952 года. Как бы там ни было, у нас профессиональный праздник. Какая уж тут работа. С планёрки нас разогнали по объектам, но инженер наш, Александр свет Николаевич приказал подойди в отдел ближе к обеду. Начальство отдела до нас снизойдёт с поздравлениями. И ведь поздравили, даже подарки задарили. Каждому технику по сумке с набором отверток и небольшим молотком на яркой плексигласовой ручке. За каким хреном они нам нужны, кто мне объяснит? Шлейфы сигнализации уже давно попрятались в пластиковые короба, да и прокладываются отнюдь не ТРП. Чего мне этим молотком забивать? Хрен на работу? После убытия начальства к себе на второй этаж, за накрытый по поводу праздника стол, оказалось, что подарки, вовсе даже не подарки. Николаич занёс все эти сумки и молотки с отвертками в наши карточки и заставил расписываться в получении.

Закрыли мы двери в свою каморку и тоже стол накрыли. Что мы хуже ментов? Уже с час где-то сидим. До кондиции ещё не дошли. До какой? До той самой, когда душа требует исполнения неофициального гимна вневедомки «Ох, рано встаёт охрана». Да, пусть из мультика про бременских музыкантом, но ведь других песен про охрану мы и вовсе не знаем. Выпили хорошо, так что байки травятся на раз-два. Вот Кузя, тридцатилетнее переиздание Владимира Ильича Ленина, рассказывает, как этим летом в отпуске трудился в Германии. Не ну реально, сухощавый такой мужичок с лысиной и бородкой клинышком, Ильич точно. Взяв к отпуску все накопленные за рабочий год отгулы, пахал в неметчине почти два месяца. И заработал, надо сказать, очень неплохо. Помогал какому-то бюргеру под Мюнхеном дом ремонтировать. Одна беда, орднунг есть орднунг, потому трудились чётко до восьми вечера. А все супермаркеты в округе, как назло, закрываются в семь. Хочешь выпить, иди в бар. А там, чтоб по понятному, та банка пива, которая в магазине стоила евро, стоит четыре. Вот и сидят гансы целый вечер над одним бокалом пива. Скукота. Но, вот орёл наш смоленский развеял эту атмосферу всеобщего уныния. Как спросите? А очень просто, уселся у стойки и заказал барменше водки. Та спросила, мол, один «дринк» или сколько. Кузька возмутился, какой на фиг «дринк», мы русские не размениваемся на мелочи. Вот так мне с полстакана налейте. По объёмам заказал мужик обычный гранёный. А немка, побледнев лицом, умчалась в подсобку искать водку, в бутылке на винной полке столько не было. Минут через пять вернулась, нашла-таки искомое. Налила в стакан и с ужасом смотрела, как этот сумасшедший русский залпом принял на грудь огненную воду. Зажевал каким-то бутербродом, взял ещё бокал с отменным немецким лагером и отправился за столик в углу отдыхать культурно. Ну, а когда минут через несколько подошёл за добавкой, ещё мол, стакашку налейте, на ход ноги, вынырнувший откуда-то из недр бара хозяин, горячо принялся уговаривать нашего Кузьму обратиться к врачу на предмет лечения от алкоголизма. Послал его Кузя далеко, и ещё и разъяснил, что именно поэтому фрицы и проиграли во Второй Мировой. А наши деды с наркомовскими ста граммами дошли до Берлина.

Больше Кузя в это бар не заходил, а его работодатель, видя мучения мятущейся русской души, стал по вечерам выставлять ему бутылку рейнвейна. Да и сам посиживал с нашим парнем за рюмкой и дружеской беседой.

С Кузьмой всяческие приколы случались. Когда нам выдавали в отделе ИНН, ох он скандал закатил. То ли в налоговой машинистки безграмотные, то ли, действительно, эти листы компьютер заполнял, но у нашего товарища в ИНН было написано «Кузьма Валерьевна». Как его бухгалтерши не уговаривали, что главное сам ИНН, а не его имя-отчество, Кузька бумагу не принял и требовал её заменить.

— Эх, сейчас бы пельменей, да горячих, да с уксусом, — мечтательно протянул кучерявый черноволосый Коля, в своё время и затащивший Кузю в Германию. Сам-то он давненько туда катался, привозя подержанную или неисправную бытовую технику. Немец он что, сломалось — выкинул. А наш умелец перепаял пару транзисторов с диодами, и всё, снова в работе стиралка али магнитофон какой. Вези в Смоленск да продавай. Немецкая, мол, техника, неубиваемая.

Народ с удовольствием начал обсуждать любимые способы потребления пельменей. Я тоже выдвинул на суд общественности свою версию. Жареные, да со сметаной, а в неё, родимую, еще и соевого соуса намешать. И тогда за уши не оттащишь. Пельменная тема покоробила только нашего инженера. Что-то он такое вспомнил и заголосил:

— А где Владик-то? Собака лесная.

— Дак ведь дежурит, видать на заявку убёг. Ты чего злишься-то?

— Прихожу на той неделе, включаю чайник кипятить, а дух пельменный так и стоит. Этот дятел Владик на дежурстве пельмени в электрочайнике варил. Тесто на тен налипло, еле отодрал.

Стены трясутся от хохота пятнадцати лужёных глоток. Владик, это, конечно, тот ещё чудик.

— Это ладно, — говорю, — я как-то пораньше пришёл, а наша дверь открыта. Захожу, никого. Сижу за столом, журнал заполняю, как вдруг слышу храп. Меня чуть инфаркт не хватил. Никого же нет. Оказалось Владик залез в свой шкафчик настенный, закрылся изнутри и дрыхнет.

И снова ржач.

— Да тише вы, — Николаич смеётся, но за обстановкой следит, — а то ещё припрутся от начальства нас успокаивать.

И тут же добавляет свою лепту в общее веселье по поводу раздолбайского техника.

— А как он из Демидова в поход ходил. До Смоленска пёхом.

— Да ну, на фиг, — бригада не всему верит.

— Реально, — поддерживаю Александра Николаевича, — я его участок обслуживал, пока он в отпуске. Прихожу в Успенский собор на заявку, а там Владик под иконами поклоны бьёть. Ты, спрашиваю, чего тут? Благодарю Бога за удачное окончание моего похода, отвечает. Чего за поход? Доехал, говорит, на электричке до Демидова, а оттуда пешком по компасу в Смоленск вернулся. Очумел совсем, что ли? Это ж сотня кэмэ. Ты как ночевал-то? А в лесу у костра, отвечает. В плащ-палатку завернусь и сплю. А еду чего, с собой таскал? Ага, говорит, буханку хлеба, шоколадку и пачку с чаем да котелок. Махнул я на него рукой, да полез по иконостасу наверх неисправности искать. Там за иконостасом специальные лестницы и галереи сделаны. Как наверх залезешь, так очко на минус. Уж сильно высоко. Смотрю, а до окон, что по куполу устроены и нет никаких мостков. У сопровождавшего меня чудака в рясе спрашиваю, а как, собственно, эти самые окна обслуживать. А наш Владик, говорит, перепрыгивает на окно и там по ним лазает. Такую мать, там метров пятнадцать высоты. Стоять и то страшно. А этот царь обезьян ещё и скачет.

Виталик, квартирный техник, после очередного тоста внёс свою лепту в байки. В старой «сталинке», над магазином «Спорттовары», какой-то новый русский выкупил две «трёшки на площадке.

— Так у него детёнок по хате на аккумуляторной машинке катается. Места чёрти сколько.

— Это не там где попугай вечно фольгу на окнах склёвывает? — вопрошает Серёга, высокий русобородый обладатель диплома о высшем образовании и несносного характера.

— Ага, я уж задолбался их просить, чтоб не выпускали из клетки эту пернатую сволочь, — возмущается Виталик. А Серёга ударился в воспоминания про один из «подъемов». Квартира поздним вечером потревожилась и не берётся. Помощник дежурного берёт Серёгу с собой, и едут перезакрывать. Хорошо, что помдеж вовремя вспомнил, что что-то с той квартирой не так.

— Он дверь аккуратно так приоткрывает, смотрим в хату, а в конце коридора в темноте вдруг загораются два здоровенных зелёных глаза. То ли ротвейлер, то ли дог, и это чудо-юдо несется к дверям, только когти по полу стучат. Еле успели дверь захлопнуть.

— А Ростик, из группы задержания, слышали, что на хате в Киселёвке недавно учудил, — вниманием всех вновь завладел Виталик, — хата сработала, менты открыли, а она всё равно не берётся. Меня привозят, поднимаю телефонную трубку, а там тихо, ни гудка. Звоним на КРОСС, а там говорят, что отремонтировать смогут только утром. Помдеж Ростика оставляет квартиру охранять. Тот как слон довольный, мол, всё раньше под дождём магазины сторожил, а тут такая лафа. В хате, в офигенном кожаном кресле. Закрыли его там и уехали. Под утро дежурный Ростика по рации вызывает, а в ответ тишина. Приезжают на хату, а он на полу валяется, облевался весь. Скучно ему, видишь, стало, полез стенку обследовать и нашёл бар. А там что душе угодно, виски, ром, джин, коньяк да «Мартини». Ну, этот придурок и взялся пробовать всего помаленьку. Еле растолкали.

— Давно это было, — это Константиныч, наш аксакал. Он помнит те мохнатые времена, когда отдел был один на весь город. Не было разделения по районам. Обретался тогда пульт в подвале на Большой Советской, а группа задержания не болталась по городу, как сейчас, а сидела на попе ровно в отдельной комнате, ожидая тревоги. Вот тогда набившись в желтый «бобик» летели бойцы через весь город на задержание. А если нужно было привезти на объект «хозоргана», помощник дежурного расчехлял во дворе «Урал» с коляской, и, не смотря на погоду, дождь, снег или град, вёз бедолажных продавщиц на объект. Эти поездки они запоминали на всю жизнь.

— Под охраной стоял магазин «Бережок»…

— Погоди, Григорий Константиныч, Бережок ведь на Николаева, недалеко от «Тихого дворика», как он мог у нас в Промышленном отделе под охраной стоять? — ну не мог я не вставить свои «пять копеек». Старикан только отмахнулся:

— Не знаю, что там у вас на Николаева, а «Бережок» вон он, в начале Румянцева. На нём буквами в половину твоего роста написано «Бережок» Так вот, обслуживал его Валера, тот ещё раздолбай. Обследовал как-то начальник пульта магазин и нашёл там массу всяких косяков. В том числе и не прибитые, соплями висящие провода в подвале. Дал разгону на планёрке и отправил Валерчика косяки исправлять. Тот в сопровождении директрисы спускается в подвал и начинает чего-то там делать. А в подвале сыро и стенки просто отмокают. Стремянка магазинная была никакая, шаталась, и пришлось Валерке опереться двумя руками на стену. Его током и шандарахнуло. Видать где-то коробка от воды коротила. Снесло его со стремянки, благо упал на какие-то мешки с крупой. Лежит-не дышит, только яйцами колышит. Директриса хватает бутылку какого-то плодового пойла, срывает пробку и ему в рот, что твою соску. Валера пузырь в три глотка высосал, открывает глаза и хрипит «Ещё».

Перекрывая всеобщее ржание, говорю, что да, хорошая стремянка это важно. Кузька, паразит, ржёт:

— Мне в УВД рассказывали, как ты человечка из монтажной группы управления на пол в вестибюле уронил.

— А ты попробуй удержать чудака в семьдесят килограмм, падающего на тебя вместе с разъезжающейся в стороны стремянкой. Хера нам тогда понадавали лестниц, проводами увязанных. Вот там ПВСина и лопнула, он с высоты метров двух на мраморный пол и ухнул. Зато после в неделю ту дуру железную сманстрячили, с которой в коридорах не развернуться. Ты ж сам на ней лазил. Во, кстати, там тоже при монтаже всякой фигни много происходило. Заходим в кабинет, вроде детская комната. Сидят две бабы, подполковницы. И давай нам мозги выносить. А что это, да как, да зачем. Напарник мой, тоже Лёха, им и отвечает, что прослушку, мол, ставим, начальство приказало разговоры записывать. Вот как светодиодик загорится, так значит запись идёт. Бабы примолкли, и смотрят как мы дымовые датчики на потолок манстрячим. А у них ещё как раз и колпак сетчатый, как у микрофона. Тут одна из них и спрашивает, а почему два штуки. Стерозвук, отвечаем. Это был капут. После нашего ухода эти подполковницы устроили скандал своему начальству, то отзвонилось в Управление охраны. А утром бригадира высвистали на Соколовского и пропесочили. Вот он потом на нас орал.

В этом мире всё имеет свойство заканчиваться, и водка, к сожалению, тоже. Но русского человека с примкнувшими к нему другими национальностями, если он начал что-то отмечать, уже не остановить. Поэтому в продолжение банкета была бильярдная на «25 Сентября, море пива и дружныйне не очень музыкальный ор в караоке аппарат.

«Почётна и завидна наша роль… Ох, рано встаёт охрана…».

Вечер в трактире на Витебском шоссе

Сентябрьским вечером одна тысяча восемьсот девяносто шестого года в начале шестого Семён Григорьевич Григорьев, смоленский купец 2-й гильдии и содержатель двух трактиров в третьей части губернского города, сидел на стуле возле буфетной стойки своего трактира, что на Витебском шоссе, и меланхолично осматривал пустующий зал. Рановато ещё для постоянных посетителей, тех, что каждый день ужинали у Григорьева или для тех, кто постоянно под вечер заходил пропустить по стопочке. В большом трактирном зале заняты были всего два стола. Шестидесятилетний купец вышел в зал трактира заменить приболевшего приказчика, хотя уже много лет трактир работал как часы. Всегда готовые услужить посетителю половые в белых рубахах, перетянутых витыми поясками с кистями, напомаженный буфетчик в чёрном длиннополом сюртуке старинного покроя да при бабочке, знали свои обязанности, что называется «на зубок», и в указаниях не сильно нуждались. Ужинающих за одним из столов ломовых извозчиков Ходорченковых из деревеньки Пронино, что по Витебскому шоссе за Чёрным Бором, Семён Григорьев знал уже лет как десять. Господь Бог наделил их не только силой да здоровьем, но и нешуточной деловой хваткой. Возят себе грузы с Александровской железной дороги, да деньгу зашибают неплохую. Ужинать в трактире Григорьева после работы для ломовиков уже традиция. Половые убирают с их стола большое медное блюдо, на котором была подана гречка по-купечески. Томлёная в русской печи в полуведёрном чугунке, с ароматной разваренной бараниной, жареным луком и большими шайбами моркови, больше похожим на пятикопеечные монеты. На пятерых ломовики заказали две пары чаю, отказавшись от колотого сахара, мол, дорого. Из сладкого на столе плошки с жидким янтарным мёдом, малиновым вареньем. На отдельном блюде земляничные, малиновые да сливовые леваши. Заедают мужики крепко заваренный чай свежайшими кренделями от Ильи Абрамова. Потея и отдуваясь, пьют обжигающий напиток, степенно черпают мельхиоровыми ложечками варенье или мёд, аккуратно, стараясь не испачкать бороды, отправляют сладость в рот, и тут же впиваются зубами в мягкие пшеничные булки, пахнущие сдобой и корицей. Спокойные рассудительные крестьяне. От них никаких проблем ждать не стоит. Ежели приглядеться так и сразу понятно, что промеж собой все они близкие родственники. Все как один ростом аж за два аршина девять вершков, круглолицые, круглоглазые, губастыстые. Стриженные «в скобку» ломовики отличались друг от друга только цветом волос и глаз.

А вот за вторым занятым столом водка льется рекой, слышатся громкие разговоры. Здесь собрались подмастерья бондарного мастера Якова Когелева. Вот они все туточки, трое разом. И небольшого роста тщедушный Лёха Орлов, резкий в делах и в высказываниях, любитель подзакусить Игнат Игнатов. А вот и главный заводила всей компании, хоть и самый младший по возрасту, Васька Алексеев. Злой до выпивки, да и до драки. На военную службу не попал по льготе, как единственный сын в семействе, хотя может в гвардии ему бы мозги вправили. Ну, а куда ещё попал бы здоровенный русоволосый парень, с открытым, немного детским лицом, ростом аж в два аршина двенадцать вершков? Прямая дорога в гвардейские полки. Но не сложилось. Теперича вот портит нервы своими загулами всей третьей части губернского города. Хотя, говорят, в работе один из первых. Ходят про него байки среди ремесленников, что обручи на бочки может голыми руками надевать. Посмотришь со спины на этого громилу, да и поверишь людской молве. Тут же за столом и четвёртый их дружок постоянный. Что он в этой лихой компании делает, как к ним прибился, совершенно непонятно. Но в пьянках-гулянках бондарные подмастерья всегда в своей компании привечают этого напомаженного, всегда прилично одетого тщедушного высокого блондина со щегольскими тонкими усиками. Евстафий Федосеев цирюльный подмастерье у молодой вдовы мастерицы Ольги Михайловны Петровой. Много всякого об их отношениях люди болтают, да не всему стоит верить. Да и нечего в чужую постель заглядывать. Но как бы там ни было, а в последний год вдовая Ольга Петрова уже двум сватающимся к ней кавалерам отказала. Да каким. Тот же Иван Фёдорович Кадушный, мастер печного цеха, почитаемый за лучшего печника в Смоленске. Собственный дом у мастера во второй части города, хозяйство, уважение в цеху да среди городских обывателей. Да что там говорить, отказала весёлая вдовица и Ивану Петровичу Рыжикову, купцу 2-й гильдии, уважаемому в городе человеку, владельцу табачной фабрики.

Двух других мастеровых, сидящих вместе с бондарями за уставленным закусками столом, Семён Григорьевич не знал. Но раз они в такой развесёлой компании, жди беды. Рыжий вон, в белой с вышивкой рубахе, так и вовсе с плечами в сажень, не в каждую дверь пройдёт. А уж водку хлещет, что воду. Да и второй, чернявый как цыган, с небольшой аккуратной бородкой крепыш, тостов не пропускает. Эх, трактирщик, жди беды. А компания Васьки Алексеева потчевала казённой водкой подмастерий кузнеца Ивана Богданова. Максимка Петров да Лёха Фёдоров прибились к бондарям сегодня случайно, встретившись в пивной Мачульского на Толкучем рынке. Слово за слово, и вот уже «лучшие люди» ремесленного сословия отмечают знакомство в трактире. А денежки у подмастерий водятся. Нет, ну ты посмотри, вторую бутылку белоголовки приговорили! Хотя и считался трактир Григорьева заведением для простого люда, но старый трактирщик закупал в казённых винных лавках только дорогую водку, с залитым белым сургучом горлом бутылки.

Внимание Семёна Григорьевича отвлёк неопрятный мужичок со всклоченной пегой бородёнкой, как будто из воздуха выросший перед буфетной стойкой. Стянув с головы картуз с треснувшим козырьком, гость выложил перед буфетчиком несколько медных монет.

— Стопку водки, будьте любезны. Да, стопочку, — голос у мужичка был на удивление низкий, глубокий, — и «писюньчик».

— Простите, что? — буфетчик удивлённо покачал головой.

— «Мерзавчик», — теперь уже гость удивлённо разглядывал трактирного служащего, совсем не понимавшего нормального русского языка. Но, обретши искомое, и небольшой толстостенный стеклянный стаканчик, и самую маленькую бутылку водки, продаваемую на вынос, отправился за дальний угловой столик. Всё ж таки в трактире, не в распивочной. Половой принёс на блюдце хрусткий солёный огурчик. Традиция такая в трактире Григорьева, бесплатный огурчик к водке. Рассказывают, что огурцы в заведениях Григорьева только поречские, самые лучшие, бочковой засолки по хитрому рецепту. Но только служащие в трактире знали, что по осени посылал Семён Григорьевич за огурцами и другими соленьями в несколько деревень и хуторов Хохловской да Катынской волости. Никто никогда от Григорьева на закупки на берега Каспли не ездил.

— Эй, человек, ещё бутылку нам, — хозяину трактира радоваться бы, что гости гуляют, да чуяло сердце беду.

А между тем Алёшка Фёдоров с горя пил водочку в компании, от расстройства чувств. Почти и не брала его «казёнка», никак не мог он успокоиться да забыть послеобеденный разговор и ссору с мастером. Сами собой сжимались тяжёлые кулаки, вставал дыбом рыжий волос на загривке. Наливая себе и всей честной компании, рассказывал Лёха срывающимся от злости голосом новым знакомым свою историю. И всё сочувственно кивали головами, да, всё понимаем, сами подмастерья, на своей шкуре произвол мастеровых не раз испытали.

— А он мне, представляете, у нас, мол, с тобой писаного контракта нету. Хочешь, говорит, работай дальше, хочешь, иди на все четыре стороны. Но больше, говорит, чем сейчас я тебе платить не буду, — Фёдоров влил в себя очередной стакан водки, и ещё больше помрачнел.

— Ну а ты чего? — Орлов аж подпрыгивал на добротном трактирном табурете.

— Знаете, такое меня зло взяло, аж в глазах потемнело. Столько лет я на эту семейку корячился. У бати его в учениках пять лет, в подмастерьях у этого чёрта жадного уже шестой год кувалдой машу. А на мастера к экзамену старшина не пускает, да и денег нема.

— И что? — бондари заинтересованно смотрели на рассказчика.

— Что, что… врезал я ему по харе, от всей души. Он на пол ухнул, аж стены в доме затряслись.

— Ты, это, до смерти-то не прибил? — Игнат от удивления даже жевать перестал.

— Не, вроде барахтался там на полу. Нос на сторону свернул, это точно. Рука у меня тяжёлая. Аааа, семь бед, один ответ. Наливайте, сегодня гулять буду, а завтра к себе в деревню уеду.

— И что ты там делать собрался? За плугом ходить, или коровам хвосты крутить? — спросил Васька Алексеев, наполняя стаканы собутыльников.

— А я что, не кузнец? По металлу буду работать, в деревне это всегда нужно да в почёте.

— Как же, без разрешения управы, без мастерского свидетельства? — Петров удивлённо хлопал глазами, — а как же урядник да податный инспектор? А ежели кто в ремесленную управу сообщит.

— Как нибудь выкручусь, — Лёха махнул рукой, — деревенька у нас вдалеке от больших дорог. С урядником и договориться можно. Когда водкой угостить, когда и рубликом поклониться, он у нас мужчина правильный, понимающий. А податный инспектор всего-то раз в год по уезду с проверкой ездит. А доносчиков у нас нет, все свои в деревне, родственники. Проживём. Давайте не будем о грустном, гуляй мастеровые!

Звякнули сдвинутые стаканы, после тоста и закуски в дело пошли. А хороша у Семёна Григорьевича селёдочка. С лучком да с пахучим конопляным маслом. Ну и пусть, что балтийская, не всем же астраханский залом потреблять. Мы люди простые. Ну, нет, не мужичьё, что за соседним столом чаи гоняет. Нет, конечно, все уже в губернском городе долгонько живём-работаем. И обхождение понимаем-разумеем, и одеваемся, как мода требует. И не простые мещане, а вовсе даже ремесленное сословие, в цех записаны, ремесло знаем. Не босяки, одним словом. Но вот так, чтобы посидеть в хорошей компании, да за бутылочкой «белоголовки», нам, подмастерьям чёрной икры на серебряном блюде подавать не надобно. Хотя, конечно, заманчиво. Вот она на столе, самая правильная закуска. Разваренная картошечка, хрусткая квашеная капустка, крепенькие солёные огурчики. А уж от солёных груздей в трактире Григорьева нашего Есташку только книжка да его разлюбезная вдовица оторвать могут. Да, Евстафий наш свет Игнатич любит книжки, да нам потом по пьяному делу может начать рассказывать, чего там в тех книжках рассказано. И газетки нам почитать. «Смоленский вестник» да «Губернские ведомости». Эй, Евстафий! Во дела, совсем осоловел цирюльничек. Смотри кабы с табурета не рюхнул. Эх, ты, одеколонная душа.

Федосеев тем временем задумчиво гонял вилкой по оловянной тарелке солёный груздь. Зелёные глаза его, в обычном состоянии яркие, с искрой да смешинкой, сейчас потемнели, и цветом напоминали темное стекло пивных бутылок. На миг, отрываясь от своего глубокомысленного занятия, цирюльный подмастерье окидывал удивлённым взглядом своих собутыльников, и лицо его удивлённо вытягивалось. Мол, чего это я тут делаю? Но водочные пары под красиво завитой шевелюрой не давали возможности хорошенько обдумать этот сложный вопрос, и Евстафий снова принимался за борьбу с сопливым грибком. И тут, вдруг, откуда ни возьмись, до в дымину пьяного цирюльника дошёл смысл сказанного Фёдоровым. Ух, ты! Вот молодец, вот мужик! Смог наказать жадного мастера, одним ударом смог разорвать порочный круг.… Ещё много всякой восторженной дури нагнал своим хвостом «зелёный змий» в пьяную голову. Вот уж правда, «кипит наш разум, возмущённый». И вот в порыве пьяного восхищения цирюльный подмастерье кинулся обнимать кузнечного, да ещё и облобызать попытался, тут же пытаясь объяснить всем вокруг заплетающимся языком, какой собутыльник молодец.