Бесплатный фрагмент - Багровые степи

От автора

«Багровые степи» — это не историческая биография, с достоверными датами, фактами, именами и названиями — это художественное произведение на основе рассказов моих дядюшек о своем предыдущем поколении. Будучи ребенком, я с жадностью впитывала любую информацию, рассказываемую родней, а также, современниками моих дедов, воспринимая это как приключенческое предание. Именно от них я узнала, какими знатными, влиятельными и щедрыми были мои предки. Повзрослев, стала понимать, что события, которые пришлось пережить им и многим их современникам, были воистину катастрофическими.

В книге повествуется о том жизненном периоде семьи моего прадеда Илияса и его сыновей, когда им пришлось столкнуться с приходом и установлением Советской власти в родных краях; как они, сумев сохранить достоинство и честь, отчаянно боролись за свое прежнее существование, пытаясь выжить в условиях, продиктованных новой властью и грянувших перемен.

На примере одной семьи, рассказывается о взаимоотношениях между родными и близкими, о семейных ценностях, о людских характерах и нравственности, о нелегких судьбах, в то переломное — для истории степи — время.

с уважением к своему читателю,

Раушан Илиясова.

Часть первая

«О, казахские степи

Как вы обширны, красивы!

Могут ли сравниться с вами

Эти песчаные пустыни.

О, любимые степи,

Как много у вас красоты!

Я люблю вас с детства,

С детства. С ранней мечты!»

Р. Илиясова

1

Снова послышался яростный лай собак, а вместе с ним, отдаленный топот лошадиных копыт. Старик чертыхнулся и, пытаясь приучить глаза к темноте, поднял голову. Во тьме, будоража воспаленное сознание, привычные предметы принимали иные очертания. Вглядываясь в сторону войлочного полога и стараясь расслышать наружный шум, он, беззвучно прошептав молитву, привстал, опираясь на локоть. Но прислушавшись, облегченно вздохнул и снова откинулся на пуховую подушку — это был ветер, треплющий решетчатый остов восьмистворчатой юрты, словно пытаясь сорвать с нее белоснежную кошму. В последнее время, от тревожного предчувствия, у него пропал сон и, невыносимо болела голова. Глядя сквозь открытый тундюк на звездное небо, он задумался: со дня на день, должен вернуться старший сын Ляль, отправленный более двух месяцев назад на Куяндино-Ботовскую ярмарку. Старик, в надежде на хорошие новости, с нетерпением ждал сына. Но слухи, взбудоражившие степь, была одна противоречивее другой. Прошло несколько лет с тех пор, как свое существование прекратила партия «Алаш». А ведь, в свое время, многие уважаемые степняки ее поддержали и, по-прежнему, надеялись, что в скором времени, партия вновь начнет свою деятельность. «Что же теперь будет? — думал старик, вглядываясь в звезды. — Что будет дальше с нами?». Когда впервые грянула весть о свержении русского царя, влиятельные баи из других аулов говорили, мол, скоро все успокоится — как в марте 1891 года. Тогда степь переполошила новость о том, будто все земли объявлялись государственной собственностью, а налог с одной кибитки повысился до 10 рублей в год. Отвлекая внимание от размера налога, народ обнадежили разрешением на бессрочное пользование своими же землями. Наравне с этим, усилилась власть судебных и полицейских органов, практически, уничтожая самостоятельность суда биев и вызывая очередное недовольство степняков. «Астапралла, ведь это были совсем чуждые, слуху, слова, — подумал старик о полицейских приставах, — а сейчас они прочно вошли в нашу жизнь». Но больше всего, его беспокоили так называемые большевики с призывами- «Советская власть», «Ликвидация национального неравенства», «Продразверстка». «Эх, прав был отец, — тяжело вздохнул он, — не приводят к добру такие перемены. В год распределения пастбищ мы не пострадали; с тех пор, мне удалось увеличить поголовье скота в три раза, — продолжал думать он, — а что творится сейчас… Совсем перестали уважать людей. Нагло пытаются отобрать скот под предлогом раздачи беднякам, — при мыслях об этом, у него злобно сверкнули глаза. — Костьми лягу, но, ни одной паршивой овцы не отдам!». Он снова пошевелился, задев плечом, спящую рядом, жену. Она, недовольно что-то проворчав во сне, закашляла и, обнажая худощавую спину в тонкой ночной рубашке, перевернулась на другой бок. Длинная тугая коса, защекотав ноздри, задела его лицо. Нетерпеливо отбросив от себя косу, он прикрыл жену одеялом. В голову пришла мысль, что, несмотря на одолевающую болезнь, она совсем не изменилась с тех пор, когда он впервые увидел ее в родительском доме. Черноокая красавица Мариям, из рода Каракесек, была единственной дочерью бая Акылжана. Прослышав о ее красоте и покладистом характере, его отец Курман отправил сватов в аул Акылжана, предложив калым в сто голов отборных лошадей. «Илияс, — обратился тогда к нему отец, — в юрте твоего старшего брата Абата слышится детский смех. Пришло время и тебе обзавестись семьей. А потом, подыщем жену Картпагамбету. Пора и его образумить». Старик, прислушиваясь к шуму, снова привстал и пробормотал: «Совсем нервы сдали. Когда я путал шум ветра с топотом копыт?». Взбив руками пуховую подушку, он попытался удобно расположиться; однако сон не шел к нему. Вспомнилось, как горевала Мариям о не появившейся, в ее юрте, детской колыбели. Тогда, чувствуя себя виноватой перед ним, она покорно приняла известие о токал и с радостью принялась за воспитание трех его сыновей, рожденных от Торгын. Своенравная Торгын приходилась дочерью Бектурсыну — известному бию из рода Табын. Его отец не поскупился на калым за нее, высоко оценив согласие Бектурсына на замужество дочери в качестве второй жены. За десять лет, Торгын родила ему трех сыновей и единственную дочь. И если, Мариям-байбише разрешалось принимать участие в воспитании сыновей, то к своей дочери Торгын никого не подпускала. Пока Ляль, Шынасыл и Кунасыл росли среди ватаги аульных мальчишек, Тарбию она растила как маленькую восточную принцессу, выполняя любой ее каприз. На недовольное замечание мужа она отвечала: «В жизни невозможно предугадать три вещи: с кем будет заключен супружеский союз, пол будущего ребенка и дату смерти. Неизвестно, в какую семью попадет мой птенчик. Поэтому, позвольте мне растить ее в радостях и довольстве». Теперь Тарбие исполнилось шестнадцать, и недавно, Торгын завела речь об ее сватовстве. «Это должен быть достойный род, — неторопливо говорила она, подавая ему пиалу с горячим чаем. — Я думаю, мы могли бы породниться с аулом Есназара. Разве могут они соперничать с нами по количеству поголовья скота или такими обширными пастбищами? Для них, наша Тарбияжан, со своим приданым, станет словно принцесса — они будут пылинки сдувать с нее. Моя девочка родилась только для такой жизни!». «Ох, женщины! — подумал старик, переворачиваясь на другой бок. — Снег летом повалит, а они будут думать только о своем». Одновременно, до слуха донесся кашель младшего сына Кунасыла, спящего в противоположной части юрты. Невольно, из памяти, всплыли слова покойного отца: «Знающий победит тысячи, а сильный — только одного!». Поэтому, когда сыновья подросли, их обучение даже не обсуждалось. «Аке, — мысленно обратился старик к покойному отцу, — мы выполнили Ваше поручение — все Ваши внуки были отправлены учиться в медресе. Вот только закончить обучение не удалось». Четверо сыновей старшего брата Абата получали образование в Туркестане; его трое сыновей учились в Оренбурге. Несмотря на то, что у младшего брата Картпагамбета не было наследников, их отец, незадолго до своей трагической гибели, и с него взял обещание, что он выдаст замуж своих дочерей, исключительно, за образованных сынов кочевой знати. Теперь, происходящие перемены могут изменить обстоятельства не в лучшую сторону. Месяц назад, весточку прислал Изимбет, сын Токтасына — брата отца. Изимбет передавал о своей откочевке, вместе с некоторыми влиятельными людьми, в сторону иранских земель и предлагал присоединиться к нему. «Я родился и вырос в урочище Мендикуль, — подумал старик, сверкнув глазами. — Здесь земля моих истинных предков. Здесь я похоронил отца. Здесь мои сыновья похоронят меня. В народе говорят: „В своем ауле и собака хвост трубой держит“. Кто меня ждет на чужбине?». От этих мыслей больно кольнуло в сердце, и взгляд снова наткнулся на открытый тундюк. Оказывается, за беспокойными думами, он не заметил, как небо стало светлеть. «Скоро время фаджр намаза», — подумал он и, намереваясь совершить утреннюю молитву, стал подниматься с теплой постели. Взяв с собой кувшин для омовения, вышел на улицу и направился к любимой сопке.

Через время, проведя теплыми ладонями по лицу, старик поднялся с колен, выпрямился и обернулся в сторону аульной стоянки. Селение спало тихим безмятежным сном, периодически нарушаемым лаем шныряющих собак. Около ста дворов находились рядом с ним изо дня в день, кочуя из года в год, выполняя любые его указания и приказы. Его острый, с прищуром, взгляд, казалось, видел собеседника насквозь, а тихий голос, невольно, наводил на окружающих внутренний трепет. Он был жестким и принципиальным человеком, сумевшим, железной рукой, навести четкий порядок вокруг себя. Таким его учил быть отец. Таким был его отец. «Чтобы бы сделал отец на моем месте?» — подумал старик, подходя к своей юрте. Неслышно войдя в жилище, почувствовал, как передернулось его тело: но не от утренней прохлады и не от бессонницы, а от приступа бессильной ярости. Поежившись, сильнее запахнул полы своего длинного шелкового халата. «Если это дойдет до нас? — нервно подумал он. — Как поступить? Драться? Упорствовать? Отстаивать? Но это может навредить сыновьям. Я уже свое пожил, а у них все впереди». Почувствовав, как повлажнели глаза, он, рукавом халата, резко вытер их. Будучи очень сдержанным человеком, на этот раз, почувствовал, что выдержка изменяет ему. Он всегда жил и продолжал жить, следуя многовековым степным традициям своих предков, четко разделяя грани между социальными группами и слоями. Он не представлял и даже не мог представить себе иной уклад жизни. Но, вспоминая общепринятые моральные ценности минувших дней, понимал, что с приходом перемен, эти ценности бесследно исчезают. «Как быть? — снова болью в висках отдалась мучившая мысль. — Как поступить?». В памяти вновь вплыли те счастливые дни, когда будущее представлялось беспечным, играя всеми цветами радуги.

2

В тот год Лошади, весна выдалась небывало щедрой на дожди. Порой, ливень мог затянуть на несколько суток, превращая все пространство вокруг себя в грязевое месиво. Временами, к дождю присоединялся промозглый ветер, пробираясь прямо до костей и не давая возможности согреться. Особенно страдали чабаны: верхом на лошадях, в сопровождении сторожевых собак, заменяя друг друга и, практически, не слезая с коней, они управляли бесчисленными отарами овец, упрямо следующих по направлению ветра. Впереди маячили силуэты табунщиков, перегоняющих немалые стада лошадей и верблюдов. Крепкие копыта прокладывали дорогу тем, кто ехал позади.

Огромная вереница из людей, подвод и скота, неторопливо перемещалась вдоль берега реки Иргиз. Это был караван Курмана — одного из самых знатных и влиятельных людей рода Торткара, кочующего между пустынными землями Каракума и живописными местами Бокеткуля. Курман входил в состав суда биев своего округа и слыл образованнейшим человеком. Чувствуя свое призвание в обучении сородичей, он терпеливо учил детей грамоте, привозимых к нему со всех близлежащих аулов. Поручив ведение хозяйства сыновьям, Курман построил небольшую мечеть в урочище Мендикуль, где, в свободное время, проводил занятия с детьми. За это, в округе, его прозвали «Курман бий» или «Имам Курман».

«Иншаллах, год Лошади принесет хороший приплод», — думал Курман, восседая на любимом белом бактриане и устремив зоркий взгляд вперед. Осторожно перебирая длинными ногами, любимец чинно вез своего седока, устроившегося на богато украшенном седле. Полы нарядного бархатного чапана, развеваясь по ветру, похлопывали поджарые бока верблюда. Верблюд, принимая хлопки за определенную команду, начинал перебирать ногами быстрее. Натягивая сильными руками поводья, Курман, ласково поглаживая, успокаивал животное. Разменявший седьмой десяток, он, по-прежнему, прямо держался в седле, сумев сохранить горделивую осанку. Его веселый добродушный взгляд мог заставить составить о нем ошибочное мнение у незнакомых людей; и только когда губы Курмана растягивались в холодной улыбке, любой незнакомец понимал, — перед ним человек, обладающий железным характером и огромной внутренней силой. «Зимой удалось избежать крупного падежа скота, но не удалось справиться с проклятыми барымтачами, — скрипнув от злости крепкими белыми зубами, он вгляделся в силуэты табунщиков. — Я знаю, чьих рук это дело. Но сейчас не подходящее время для мести».

Находясь в середине колонны людей, он, издали, продолжал наблюдать за сыновьями, привычно управляющими караваном. Вчера, старший сын Абат сообщил, что хочет взять четвертую жену. «Твои три жены все время грызутся между собой, сначала утихомирь их», — ответила ему мать. Но Абат и слышать ничего не хотел. Прошлым летом, заприметив восемнадцатилетнюю дочь жатака Есена из соседнего аула, он, через ловкого друга Жайдара, тайно провел переговоры с ее отцом и, получив предварительное согласие, предвкушал брачное ложе с молодой женой. Для Есена стало огромной честью породниться с отпрыском Курмана и, робко озвучив размер калыма, он сразу условился на выгодное родство. Абату объем калыма показался сущим пустяком, поэтому, сегодня, находясь в самом хорошем расположении духа и мурлыча известную песенку, он возглавлял караван. Лицом весь в мать — такой же круглолицый, с раскосыми черными глазами и тонкими губами — Абат выглядел очень моложаво для своих лет. Облаченный в суконный бешмет с длинными рукавами, он с юношеской ловкостью, гарцуя на белолобом породистом скакуне, никому не уступал свое место во главе людской вереницы. Переведя взгляд на крепкую спину среднего сына Илияса, Курман почувствовал гордость: несмотря на частенько проявляемую вспыльчивость, этот сын был самым рассудительным и справедливым среди братьев (все дети и племянники Курмана беспрекословно подчинялись Илиясу, считая его мудрее и дальновиднее старшего Абата). Средний сын во всем следовал отцу — советовался с ним по бытовым вопросам, прислушивался к каждому его слову и напутствию. Илияс щепетильно относился к огромному состоянию семьи, прикладывая невероятные усилия для его приумножения. Его редко можно было застать лежащим без дела: утром и вечером, держа все под своим неусыпным контролем, он объезжал многочисленные табуны и отары, замечая каждую мелочь. И сейчас Курман с удовольствием наблюдал за тем, как Илияс, вытирая обветренное лицо и воспаленные глаза после бессонной ночи, отдает распоряжения главному табунщику. «Вот кто станет продолжателем моего дела!» — подумал он и перекинул взгляд на младшего сына Картпагамбета, рожденного от токал. Даже издали было заметно, что Картпагамбет, ни о чем не переживая, беспечно дремлет верхом на своем коне. Скатывающийся на лицо башлык будил его, но поправив головной убор, он вновь засыпал. Картпагамбет был высоким широкоплечим красавцем, ведущим беспечный образ жизни; к неудовольствию отца, он не пропускал ни одно празднество и гулянье в округе. К тому же, обладая взрывным характером, часто мог наломать дров, если сразу не получал желаемого. Ранней весной, жена родила ему дочь. Услыхав об этом, Картпагамбет так разозлился, что огрел плеткой вестника, принесшего эту радостную весть. Затем, заявил жене, что прогонит ее, если она не родит ему сына. Несчастная женщина, погоревав несколько дней, отстранилась от него. С началом замужества, похоронившая трех младенцев, она не расставалась с мечтой родить мужу наследника и мучительно переносила все упреки. «Вот негодник! — думал про него Курман, — зачем же так себя вести? Даст Аллах, еще десять сыновей родятся у него».

Взглянув на небо, Курман остался довольным. Сегодня небо, обещая потепление, уже прояснялось. Оглянувшись назад, поискал глазами богатый обоз, следующий прямо за ним, словно хотел убедиться в его целостности. Жатак Ермагамбет, ловко управляя обозом, покрикивал на неугомонных детишек. Соскучившиеся по весеннему солнцу, дети, словно телята, весело сновали повсюду. Вперемешку с детскими голосами, были слышны громкие крики женщин, блеяние овец, ржание кобылиц. До захода солнца, караван должен достичь джайлау, что радовало людей. Аульчане, истосковавшись по летним пастбищам, с большим нетерпением добирались до него.

— Отец, — рядом, внезапно раздался громкий голос Илияса, — я проверил сведения об угнанном скоте. Вы правы — барымтачи из аула аккетинцев. Сырым делает вид, что ему ничего не известно. Отец, нельзя спускать им это с рук, — он гневно потряс плеткой в воздухе. — Позвольте мне организовать отряд. Я пригоню в два раза больше голов.

— Илияс, — покачал головой Курман, — горячность мешает, спокойствие помогает! Пока окончательно не высохнет земля, и не устроимся на джайлау, и думать забудь об этом. Наверняка, они ждут нас в любой момент. Нужно подождать, усыпить их бдительность. Пусть думают, что нам неизвестно, кто это сделал. Тем более, на днях у тебя родится третий ребенок. Я рад за тебя! В народе говорят: «Дом хорошим бывает, когда в нем дети играют». Я видел Торгын утром, она выглядела бледной.

— Отец, я позаботился о ней. Балганым-женге находится все время рядом. Пуповину обрежет она…

Не успел он договорить, как послышался женский крик. Черная высокая старуха, с усталым морщинистым лицом, шла прямо на них. Держа в руках пустой торсык, она вопила:

— Смотри, Курман, смотри, что сделал твой внук. Единственное ведро в хозяйстве, а твой сорванец продырявил и его. В чем же я буду таскать воду? В чем буду мешать кумыс?

Глядя на приближающуюся старуху, Курман заметил, как женщины вокруг зашептались и, недовольно, поморщился. В ауле уже всем было известно, что, таким образом, хитрая Зейне приловчилась клянчить у него всякую домашнюю утварь, и сейчас, похоже, направлялась к нему с таким же намерением. При малейшем удобном случае, она обвиняла сыновей Абата, частенько играющих с ее внуком Ермузой, в порче своего нехитрого имущества. Ее единственный сын погиб прошлой зимой на пастбище, во время свирепого бурана, а невестка после этого, безмолвно и покорно следуя за свекровью, совсем замкнулась в себе. Несмотря на то, что Курман чувствовал обязательства перед Зейне, ему опротивели ее постоянные вопли и упреки. От его взора не укрылось, как, в ожидании очередного представления, две молодухи весело зашушукались. Но Зейне, почувствовав на себе тяжелый взгляд Курмана, вдруг оробела и тихо пробормотала:

— Это вот, это все твой Балгабай сделал. Ведь висело ведро, никому не мешало. А он его продырявил.

— Илияс, — обратился Курман к сыну, — когда прибудем на джайлау, распорядись, чтобы Зейне выдали пять овец и две дойные кобылицы. И не забудь про новое ведро.

— Хорошо, отец! — ответил Илияс и почтительно поклонившись, развернул лошадь в сторону задней части каравана. При последних словах Курмана, лицо Зейне просияло.

— Благослови тебя Аллах! — воскликнула она. — Был бы мой сыночек Мухитжан жив, не пришлось бы попрошайничать! А ведь он погиб, спасая твой скот. И отец его всю жизнь работал на твоего отца. Мы все одного рода — Торткара. Спасибо, что помнишь о нас. Не зря тебя называют «Справедливый Курман». Не зря ты был трижды в Мекке, — продолжала восклицать она.

— Хватит! — резко оборвал он ее. — Зейне, ты же знаешь, что всегда можешь положиться на меня. Мы вырастим твоего Ермузу достойным джигитом, женим его, поможем обзавестись хозяйством.

— Спасибо! Пусть Всевышний наградит счастьем твоих жен и детей, — вытирая слезы на черном морщинистом лице, проговорила Зейне и, пропустив его вперед, довольно направилась к своему маленькому обозу.

Этот инцидент оставил неприятный осадок на душе у Курмана. Не он ли, в прошлом году, в своем ауле, во время празднования праздника Курбан-байрам, раздал каждому двору по лошади и по пять овец, уменьшив свой табун на триста голов? Тогда, о его щедром поступке заговорила вся степь. Не он ли помогает скотом, одеждой, пищей жителям аула, требуя взамен лишь уважение и ответственное отношение к обязанностям? Он старался всегда помочь своим сородичам, а они все равно были чем-то недовольны. Вспомнив поговорку: «Бай бедняку овцу с ягненком задолжал», он невольно усмехнулся и вгляделся вдаль. Вскоре, показались знакомые силуэты холмов, и, торопя навьюченный скот, караван вступил в родное урочище.

3

Степь, игриво переливаясь тысячами разных оттенков, расцветала под яркими лучами солнца. Словно покрытая шелковым разноцветным ковром, она расстилалась до самого дальнего горизонта. Весенние травы, очнувшись от долгого сна, подтянулись к небу, которое, спрятав облака, дополняло бирюзовыми красками сегодняшний день. Тот, кто хоть однажды побывает здесь в этот весенний период, навсегда запомнит неповторимые запахи степных растений, перекликающихся между собой; бодрый щебет пернатой живности, выныривающей из трав и снова ныряющей обратно, спасаясь от яркого взора грозного степного орла, неподвижно застывшего в воздухе. Запомнит едва уловимый шелест шелковых листьев тюльпанов, покачиваемых легким ветром; и маленькие замершие фигурки зверьков, неожиданно выскакивающих прямо из-под земли, приводя в восторг детвору. Невозможно будет забыть бурлящую реку, пытающую, шумом волн, заглушить нестерпимый крик чаек, заодно, приглашающую, прямо с разбегу, окунуться в свои прохладные синие воды. Даже тому, кто кочует здесь каждую весну и знает каждую сопку в этой местности, кажется, что степь, в это время года, становится другой, — более красивой и нарядной.

Абди вышел из юрты, медленно подтянулся и осмотрелся вокруг. Казалось, что окружающее пространство гудит от шума перемешанных людских голосов. Всюду, вчерашние уставшие кочевники, сопровождаемые веселыми шутками, обустраивали летние жилища. Дети, стараясь не мешать взрослым, собравшись в одну ватагу, играли поодаль от аула. Любимая игра «Аксуек» полностью завладела их вниманием и они, позабыв обо все на свете, весело носились по пестрящей степи. Недалеко от главной юрты, он увидел как несколько мужчин режут скот. «Наверное, для вечернего празднества», — догадался он. Разглядев среди них своего отца, он, немного помешкав, направился к ним.

С детства Абди знал, что пышно отпраздновать прибытие на джайлау было традицией в ауле Курмана; не стал исключением и нынешний приезд. От его взгляда не укрылось, как, в предвкушении праздничного вечера, давешние измотанные путники оживились. «А вдруг, сегодня, один из нас прославится во время игры в кокпар, — подумал он, — а другой выиграет айтыс и молва разлетится о нем по всей степи; а может тот кучерявый джигит встретит свою любовь, а эта девушка смущенно опустит глазки перед ним», — улыбнулся Абди, и его сердце замерло от ожидания предстоящей встречи. Он знал, что среди гостей будут жители из соседнего аула Токмырзы, а вместе с ними — его возлюбленная Марзия. Молодые люди испытывали друг к другу взаимные чувства и в ближайшее время, надеялись отпраздновать свадебный той. Однако, Сундету, отцу Абди, всю свою сознательную жизнь служившему табунщиком Курману, запрошенный калым еще не удалось собрать, но влюбленные не отчаивались и терпеливо ждали. Рисуя встречу с любимой, что-то тихо напевая себе под нос, Абди подошел к мужчинам и, засучив рукава холщовой рубахи, принялся им помогать.

Вскоре, когда солнце, едва подтянувшись к западу, стало медленно опускаться к горизонту, со всех сторон, к аулу Курмана, стали съезжаться гости. Казалось, в такие шумные празднества, народ, забывая о печалях, обидах и ссорах, целиком отдавался безмятежному веселью — так было и сегодня. Всюду слышались смех и острые шутки, перемешанные женскими и мужскими голосами. Абди, к этому времени, основательно подготовившись к празднику, увидел, как люди, облаченные в свои лучшие наряды, стекаются к главной юрте, в которой находились почтенные аксакалы и уважаемые старейшины аула и, чтобы ничего не пропустить, поспешил туда. «Ораз ата, дайте нам бата. Благословите нас и наших детей», — послышался голос Курмана. Маленький сгорбленный старик, кивнув головой и беззвучно зашевелив губами, раскинул перед собой шершавые ладони. Присутствующие, одновременно проведя ладонями по лицу, послушно разошлись по юртам, где их ожидали щедро накрытые праздничные столы. Абди присоединился к нескольким молодым парням, обслуживающим гостей. Джигиты, по очереди, заносили в юрты огромные блюда с дымящим вареным мясом, а молодухи, не переставая угощать гостей, ловко успевали наполнять пиалы пенящим кумысом. «Абди, принеси сорпу», — обратилась к нему одна из них. Не мешкая, он направился к дюжине женщин, неподалеку возившихся с коптящими самоварами и казанами. Подходя, он услышал, как одна из них, закричала вслед весело убегающему мальчишке:

— Самат, ах ты негодник! Куда понес головешку? Ну-ка вернись!

— Тате, не кричите так громко, перед гостями будет неудобно! — урезонил ее Абди и протянул глубокий пустой ковш. — Налейте-ка мне сюда сорпу.

— А тебе не кажется, что ты раскомандовался? Ишь, будешь указывать мне тут! Подождут! Горячая еще.

— Кто займется вечерней дойкой? Я не успею! Где Кадиша? Смотри-ка, как вырядилась! — послышался еще один недовольный голос женщины с рябым лицом. Наклонившись над казаном, она, орудуя огромной деревянной поварешкой, вылавливала куски мяса и аккуратно раскладывала их на круглое блюдо.

— Вы не видели моего Жоламана? С утра не показывался мне на глаза, — спросил, болтающийся рядом, худой старик. Он не отводил взгляда от блюда с мясом, источающего дразнящий аромат. От невольно выделившейся слюны, было видно, как несколько раз дернулся его кадык.

— Я его видел. Играл с Бейсеном, — ответил Абди.

— Абди, что–то ты усердно бегаешь вокруг гостей из аула Токмырзы. Наверное, неспроста это, а? — сказала «Тате» и остальные женщины, подхватив шутку и кивая головами, звонко рассмеялись. Сделав вид, будто не понял ее намека, джигит схватил ковш с сорпой и, действительно, бегом направился к юрте, где расположились гости из аула Токмырзы. Войдя, он бросил быстрый взгляд на присутствующих и заметил, как Марзия вспыхнула и слегка улыбнулась кончиками губ. Моментально поняв, кому предназначается ее улыбка, Абди почувствовал, как сердце внутри екнуло и подпрыгнуло. Физически крепко сложенный, с волевым характером, малоразговорчивый, при виде Марзии, он робел и смягчался, словно железо в руках опытного кузнеца. Присев с краю дастархана, Абди незаметно любовался ею. Марзия слыла первой красавицей в своем ауле, и заполучить любовь такой девушкой было великим счастьем для любого джигита. Черные раскосые глаза под изогнутыми бровями, напоминающие взмах крыльев ласточки, смотрели с добротой и нежностью. Когда она улыбалась, ее глаза прищуривались и взгляд становился озорным. При каждом ее движении, был слышен звон серебряных шолп, украшающих две густые черные косы, ловко струившиеся по тонкой спине. Нарядное платье небесного цвета, выгодно оттеняло ее белоснежную кожу, а прочно облегающий красный бархатный камзол, отчетливо подчеркивал стройный девичий стан. «Моя любовь!» — думал влюбленный Абди, предаваясь мечтам. — Я сделаю все для того, чтобы ты была самой счастливой на земле!».

4

Немного погодя, из одной из множества гостевых юрт, послышался высокий женский голос, затянувший, песню о красивой истории любви Козы и Баян. Словно только и ждавшие этого, следом запели остальные. Особенно, своим пением выделялась Марзия. Расположившись с гостями в шестикрылой юрте, в которой, в основном, собралась молодежь, Марзия никому не уступала в пении. Все невольно потянулись к ним.

— Кайн-ага, — обратилась насмешливо-шутливым тоном красивая молодуха к молодому мужчине, только что вошедшему в юрту, — а вас не узнать! Прямо бравый джигит!

— Ну что ты говоришь, келинжан, — стушевался он, — все-таки праздник.

— Ах, вот ты где ходишь, — сразу послышался позади него громкий женский голос, — ищу тебя везде, а ты вон куда забрался. Смотри, не забывайся, у каждого человека своя высота…

От раздавшегося звонкого девичьего хохота, мужчина стушевался еще больше и, бросив свирепый взгляд на жену, вышел прочь. Совсем не смущаясь этого, женщина присела на пороге и попросила: «Марзияжан, спой. Прямо не голос у тебя, а трель соловья». Не заставляя себя долго упрашивать, Марзия вновь запела. Несколько звонких голосов подхватили ее пение, а все остальные замолчали, качая головами и причмокивая от восхищения.

Завершив трапезу холодным кумысом, слегка захмелевшая молодежь подтянулась наружу. Никто не захотел оставаться в душной юрте. Разжигая яркий костер, джигиты предложили девушкам сыграть в игру «Октау тартыс». Девушки, смеясь, отказались, уверяя, что все равно проиграют.

Картпагамбет, стараясь развеять свое мрачное настроение, тоже находился среди молодежи. Оставив жену с маленьким ребенком дома, он ушел веселиться. «Чертова баба, — зло думал он о жене, — вздумала меня контролировать! Надоела своими истеричными воплями. Надо развлечься». А увидев Марзию, и вовсе потерял голову — еще прошлым летом, впервые заметив ее, он пытался всячески оказывать ей знаки внимания, но девушка была непреклонна. Сегодня, от его взгляда не укрылось, как она смущалась и краснела при виде их молодого табунщика Абди. Также, Картпагамбет заметил, как Абди старательно обслуживает юрту, где разместились гости из ее аула, услышал и понял шутливые намеки женщин по поводу Марзии и окончательно разозлился. «Не по зубам птица!» — гневно подумал он, чувствуя, как злость, с новой силой, закипает в нем. Через время, подозвав к себе местную молодуху по имени Нурша, он что-то коротко приказал ей и, направившись в сторону, черневших неподалеку, огромных кустарников, присел у их подножия. Вскоре, показались очертания двух женских фигур. Громко переговариваясь между собой, они шли прямо на него. Резко выйдя навстречу им из тени листьев, он услышал, как девушки испуганно вскрикнули.

— Кто это? — прозвучал голос Марзии. — Картпагамбет — ага, это Вы? Как же Вы меня напугали, — рассмеялась она, подходя ближе и разочарованно всматриваясь в знакомое лицо. — Нурша сказала о сюрпризе для меня.

Наивная молодая девушка, полная романтизма, была уверена, что это Абди, таким образом, организовал свидание с ней.

— Марзия, Нурша ушла, — хрипло ответил ей Картпагамбет, — мы только вдвоем.

— Как вдвоем? — спросила она дрогнувшим голосом. Резко обернувшись и, увидев удаляющейся силуэт Нурши, вся изнутри похолодела. Мгновенно поняв, что от нее хотят, девушка пролепетала, — Ага, мне тоже надо идти, а то…

— Марзия, ты мне очень нравишься! Еще прошлым летом, увидев тебя, я потерял покой, — нетерпеливо перебивая ее, проговорил Картпагамбет. В этот момент, он приблизился к ней и попытался взять за руку.

— Отпустите меня! Не смейте меня трогать, не то, я стану кричать! — отпрянула Марзия. — Что вы себе позволяете? Вы мне в дядьки годитесь!

— Марзия, не надо кричать. Я к тебе всей душой. Хочешь быть моей женой? Завтра же отправлю сватов…

— Ага, прекратите! Не надо позорить ни себя, ни меня. Что скажут люди, если увидят нас здесь?! — умоляюще произнесла она, делая шаг назад.

— Марзия, перестань упрямиться. Ты думаешь, я не заметил, как ты переглядываешься с Абди? Наверное, табунщику была бы рада?

— Хватит, о чем Вы говорите! Абди — мой жених! — гневно отдернув руку, девушка повернулась и зашагала прочь от него.

— Жених? Нет никакого жениха, и ты никуда не уйдешь! — со злой насмешкой ответил Картпагамбет Марзие и, схватив ее за плечо, остановил.

— Абди! — изо всех сил, закричала Марзия. — Абди, помоги!

Вырываясь и царапая лицо Картпагамбета, она стала отчаянно бороться. Это еще больше подзадорило его. Тяжело дыша, он склонился над девушкой и зажал ладонью ее рот. Одновременно, сильный удар отбросил его вперед и повалил на землю. Он почувствовал, как тупой носок тяжелого сапога, несколько раз, уткнулся в его живот. «Марзия, ты в порядке?» — послышался, следом, знакомый бас молодого табунщика. «Ах, ты мразь! Закопаю!» — мелькнула первая мысль у Картпагамбета. Вдруг, неожиданно, раздался голос Илияса: «Что здесь происходит?». Подняв голову, Картпагамбет увидел брата, в окружении трех своих верных джигитов. Напротив, выставив кулаки, стоял Абди. За его спиной испуганно пряталась Марзия.

— Что здесь происходит? — снова спросил Илияс. Зная своего младшего брата, он сразу понял, в чем дело, но не выражал своих мыслей вслух. Буравя его тяжелым взглядом, властно произнес, — встань! Что ты лежишь как побитая собака?!

— Илияс — ага, — волнуясь, пролепетала Марзия, — это Нурша привела меня сюда. Я здесь не по своей воле. Не подумайте ничего плохого обо мне. Клянусь, я никому не скажу. Дайте нам уйти.

— Идите, — разрешил он. — Не оправдывайся. Это ты прости нас. Ты гостья в нашем ауле и то, что произошло — нехорошо! Абди, проводи девушку к гостям.

Кивнув, молодые люди быстро зашагали прочь.

— Картпагамбет, Картпагамбет, — покачал головой Илияс, присаживаясь рядом с ним, — все не угомонишься? Ты мог навлечь позор на наш аул. Ты же прекрасно осведомлен о том, какими могут быть последствия таких поступков! Отцу пришлось бы извиняться за тебя! Эх, воистину говорят: «Добрая слава отца сорок лет служит непутёвому сыну».

— Я не пойму, что на меня нашло, — неубедительно попытался оправдаться Картпагамбет. — С утра нет настроения. А увидев, что Абди заигрывает с ней, совсем потерял голову. Прости, брат! Но я бы не позволил себе лишнего, ты знаешь меня! Не пойму, что на меня нашло, — снова повторил он.

— Тогда пошли к ней сватов. К чему эти сцены и тайные свидания?

— А что, пошлю! Думаю, мне не откажут. Кто посмеет отказать сыну Курмана?

— Не бахваляйся, а помни об этом всегда! Особенно, во время таких «свиданий». Ну что тебе никак неймется? Дома молодая жена. Сейчас иди домой. Не показывайся больше на лужайке. Хорошо, что Нурша проболталась, не то, не миновать бы нам позора.

— Надеюсь, отец об этом не узнает? — заискивающе, спросил Картпагамбет и, получив в ответ утвердительный кивок, удовлетворенно улыбнулся. Отряхнувшись и вглядываясь в сторону веселящейся молодежи, он постоял еще немного и направился к своему жилищу. По дороге, зайдя в гостевую юрту, напился кумыса, а придя домой, все свое зло выместил на жене. Не обращая внимания на ее плач, он думал о том, что завтра же отправит сватов в аул Марзии и укротит строптивый нрав девушки. «Ты будешь валяться в моих ногах, — думал он, вспоминая о ней, — а Абди я отправлю на самое дальнее пастбище, чтобы глаза мои его не видели».

5

Наклонившись к уху малыша, Курман три раза громко прокричал: «Кунасыл, Кунасыл, Кунасыл». В ответ, сморщив красное личико, младенец громко заплакал.

— Узнал своего деда! — довольно улыбнувшись, сказал Курман, двумя пальцами расстегивая верхние пуговицы шелковой рубашки и невольно обнажив острый кадык. — Долгих лет жизни моему внуку! Пусть будет счастлив! Аминь!

Сидящие, в богато украшенной юрте, люди, эхом повторили: «Аминь!» и провели ладонями по лицу. Кроме старейших аксакалов аула, здесь находились несколько уважаемых женщин и приехавшие гости. Белея кимешеками, женщины тихо переговаривались между собой, наблюдая, как молодые снохи ловко снуют, накрывая праздничный дастархан. Байбише Курмана — Нагиша, тихонько покачивая бесик с малышом, обратилась к молодой женщине, занесшей дымящий самовар:

— Сара, милая, отнести горячий бульон Торгын. Ей надо восстанавливать силы. Что-то совсем мало у нее молока. Ребенок, второй день подряд, кричит. Видимо, не наедается.

— Хорошо, женеше, — живо отозвалась она, — сейчас отнесу.

У Курмана было две жены — байбише Нагиша и токал Жамал. Нагиша родила Курману двух сыновей и трех дочерей. Будучи властной женщиной, она старалась держать под своим неусыпным контролем весь аул. Ничего не решалось здесь без ее участия: последнее слово всегда оставалось за ней. Выдав всех дочерей замуж, она запрещала им лишний раз приезжать в родительский дом. Только, во время празднования Курбан-байрама, они могли приехать в сопровождении мужей, детей и сватов. И с женами сыновей она лишний раз не церемонилась, требуя от них полного подчинения и абсолютного уважения. Жамал, напротив, обладала чересчур смиренным и кротким нравом. Из рожденных ею четырех детей, выжил только Картпагамбет. Никогда, ни в чем, ему не отказывая, она вырастила его настоящим баловнем. «Это ты его воспитала таким взбалмошным. Что хочет, то и делает», — ворчал Курман, когда находился в ее юрте. Жамал, в ответ лишь пожимая плечами, молчала. И сейчас, несмотря на свое присутствие среди гостей, ее мысли всецело были заняты сыном.

На днях, Картпагамбет заявил, что хочет взять вторую жену. «Апа, надо отправить сватов в аул Токмырзы, к Мажиту. Я хочу жениться на его старшей дочери. Поговори с отцом». На робкие возражения матери, он лишь махнул рукой. Жамал уже было известно о намерениях Абди — сына их табунщика — жениться на Марзие; о готовящемся калыме за девушку; о планах молодых влюбленных. И последние несколько ночей, Жамал обдумывала, как бы провернуть это дело с наименьшим шумом. «Ну что же делать, — вздохнула она мысленно, — это жизнь. Думаю, Мажит утихомирит дочь. Вон Абат недавно привез четвертую жену, а чем мой Картпагамбет хуже? А Абди поищет себе другую невесту». Таким образом, успокоив себя, она переключила свое внимание на беседующих женщин. Собравшиеся женщины, не стесняясь, громко обсуждали сноху черной старухи Зейне — Калиму.

Все началось с того, что перед откочевкой на джайляу, к Нагише- байбише пришел их косоглазый табунщик Есен, с намерением просить совета и помощи. Оказывается, ранее овдовевший Есен, оставшись один с пятью детьми, вознамерился жениться на Калиме. Он умолял Нагишу-байбише подействовать на свекровь Калимы, прогнавшую незадачливого жениха, со страшными проклятиями, прочь. «Так поступали наши предки, и мы должны следовать этим обычаям. Мне нужна хозяйка, а им — покровитель, — убеждал он Нагишу, опираясь на степной закон аменгерства, — уговорите Зейне. Мы все одного рода, а значит, Мухит мне приходился младшим братом. Я воспитаю его сына как родного, а его мать будет жить с нами, не бросим же мы пожилую женщину одну». Недолго думая, байбише Курмана приняла его доводы, считая, что так будет лучше для всех и, давя своим авторитетом, заставила Калиму согласиться. Калима, после настойчивых уговоров, безропотно подчинилась и, в начале лета, вошла хозяйкой в юрту Есена. Вначале, ее сын Ермуза находился рядом с ней, но дети нового мужа не давали мальчику покоя. Заступаясь за сына, Калима стала получать побои и оскорбления от Есена. «Мне надоел твой гаденыш, — кричал он, хватая ее за волосы, — пусть больше не суется сюда!». В конце концов, старая Зейне с внуком остались одни. С горькими слезами Зейне проклинала Курмана и весь его род, считая их виновными во всех своих бедах. «Мой муж и сын умерли, охраняя твое добро. Теперь внук остался сиротою при живой матери. За все воздастся тебе!» — причитала она вечерами. Ермуза, при этих словах бабушки, весь цепенел и сжимался, невольно запоминая каждое сказанное слово, а детские глаза горели волчьим огнем.

И сегодня, восседая на почетных местах главной юрты, уважаемые гостьи шептались об Есене и Калиме, будто, больше не было других тем для разговоров. Дошли слухи, что утром он снова избивал жену, потому что, накануне, она пошла навестить сына, и осталась с ним на всю ночь. «Ну чего ей не сидится?!» — обсуждали женщины, — ведь с Есеном с голоду не умрет. Ну, побеснуется и перестанет; в итоге, примет ее сына. Куда он денется?! Раньше жила впроголодь, а теперь, даст Аллах, и сына сумеет поставить на ноги».

— Курман, да благословит Творец тебя и весь твой род, — внезапно послышался голос, убеленного сединой, аксакала. Женщины сразу же успокоились и притихли. — Пусть твой внук вырастет достойным своих дедов. Я знал твоего отца. Это был мудрейший человек. Его щедрость не знала границ. Пусть наш род всегда процветает, пополняясь своими славными сынами. Курман! — продолжал он. — То, чем ты занимаешься — благословенно. Благодаря тебе, наши дети знают грамоту, умеют читать и писать. Пусть это великое дело продолжают твои сыновья и внуки. Наш род будет всегда благодарен тебе за это!

Все вокруг загалдели, одобрительно закивав головами.

— Рахман ата, благодарю Вас! — громко ответил Курман, покрывая острые плечи аксакала бархатным чапаном. — Пусть Всевышний услышит Ваши слова!

Проворный молодой джигит, держа в руках таз и кувшин с водой, вошел в юрту, почтительно поздоровался и, обойдя всех сидящих, полил воду на руки каждому гостю.

— Будь счастлив, сынок! — послышалось со всех сторон, — как тебя зовут, кто твой отец?

— Я сын Сундета — Абди, — скромно ответил он, одновременно подавая маленькое полотенце.

При этих словах, Жамал вздрогнула и быстро взглянула на парня. У нее защемило сердце, будто она знала о готовящемся против него заговоре и молчала. «Я поговорю с Картпагамбетом и попробую убедить его, — мелькнула у нее мысль, — нельзя так поступать с людьми. Тем более, нам известно о намерениях этих молодых влюбленных».

Следом, в юрту, внесли три огромных блюда с большими кусками вареного конского мяса. Кряхтя от удовольствия, присутствующие принялись за обед.

— Саке, как вы пережили зиму? — обратился толстогубый старик, с бегающими маленькими глазками, к сидящему рядом соседу.

— По поводу корма не было особых проблем. Но вот волки и проклятые барымтачи совсем распоясались, — пожаловался тот, продолжая жевать.

— Мы отбили целый табун, — вставил бритоголовый старик, вытирая пот с лица, — но все же, потерь избежать, не удалось, — вздохнул он.

— Не надо болезненно относиться к имуществу. Все в руках Всевышнего! Что может быть ценнее человеческой жизни и добродетели? — покачала головой высокая белолицая женщина. То и дело, вступая в мужской разговор, она, не отводя своих блестящих черных глаз, смотрела на собеседников в упор. Это была мать Торгын, байбише бия Бектурсына. Приехавшая на шильдехана внука, она гостила в ауле дочери четвертый день.

— Правильно говорите, Биби-кудагай! Ничего невозможно унести с собой на тот свет…

— Ценнее жизни только жизнь…

— Без расхода не будет и дохода…

— Бойся глаза плохого и слова дурного, а все остальное дело наживное…

Довольно улыбнувшись, Биби-байбише продолжила:

— Болезнь и верблюда свалит с ног, поэтому, мои дорогие сваты, пусть болезни и печали обходят стороной ваш род, ваш аул. Моя дочь счастлива здесь и я уезжаю со спокойным материнским сердцем. Ваш сват передал через меня главный подарок для своего жиен. К табуну нашего зятя Илияса присоединятся двадцать голов отборных лошадей. А на будущее обучение жиена, он передал это…

С этими словами, она положила на праздничный стол золотой слиток размером с небольшой мужской кулак. Все одобрительно загудели, восхваляя щедрость Бектурсына. Следом, вытащив из коржуна отрезы дорогих тканей, она раздала их присутствующим женщинам.

— Передайте огромную благодарность уважаемому свату, — довольно произнес Курман, — в знак почтения, примите от нас следующие дары…

Одарив друг друга щедрыми подарками, гости к вечеру стали разъезжаться.

6

— Нет, отец, нет! Вы не можете так поступить со мной! — сквозь горькие слезы, из юрты, послышался девичий крик.

— Замолчи! Не смей упираться! Нам очень повезло, а ты смеешь артачиться? Будешь теперь, как сыр в масле кататься! — загудел в ответ яростный мужской бас.

— Как Вы можете?! Вы же обещали мне, отец! Вы хотите, чтобы я была несчастлива?

— Марзия, я ничего не желаю слышать! Шутка ли! К нам сватается Курман, а ты смеешь отказываться?! И слышать об этом не хочу!

— Отец, мне не видать счастья в их доме! Мне не нужны их богатства! Мне не нужен сын Курмана! Картпагамбет мне в дядьки годится. Я не могу смотреть на него, — снова раздался умоляющий плач.

— Все! Разговор окончен! Я уже дал согласие! — ответил Мажит и, гневно окинув взглядом плачущую дочь, вышел из юрты.

Мать Марзии, с жалостью глядя на нее, подошла и заботливо обняла. «Успокойся, птенчик мой, — сказала она, поглаживая ее по волосам, — что поделаешь? Такова наша женская участь. Тебе кажется, что все так ужасно, но поверь, через время, ты привыкнешь к мужу». При этих словах, Марзия резко вскинула голову, и гневно выкрикнув: «Нет, этому не бывать!», оттолкнула от себя мать и выбежала на улицу.

Для Марзии, как гром среди ясного неба грянула весть о сватовстве Картпагамбета. Когда, один за другим, с добрыми пожеланиями, в юрту вошли аксакалы из аула Курмана, у нее похолодело сердце от дурного предчувствия. Еще не оправившись от того инцидента, связанного с Картпагамбетом, она надеялась, что брат образумил его. Но увидев, как родители засуетились перед важными гостями, совсем пала духом. Обменявшись приветствиями, самый седой старик повернулся к хозяину семьи и, издалека, начал свою речь: