Бесплатный фрагмент - Баграмян: От Рядового До Маршала

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Часть Первая

КАК Я СТАЛ ВОЕННЫМ

(1915—1940)

Мне очень хотелось поступить на службу,

отправиться на фронт

и в рядах Русской армии

сражаться против врагов

моего народа.

Маршал Советского Союза

Иван Христофорович Баграмян

Глава 1. Хачисар

Нашу деревню иначе как

«маршальской» и не называли.

Арустам Карапетян,

учитель села Чардахлу

9 Мая 1915 годa,

Село Чардахлу, Елизаветопольская губерния, Российская Империя

— Победа! Ованес, победа! — бежит мальчик Армо по тропинке в сторону холма, кричит, спотыкается. — Оване-е-ес… Победа!

Майские дожди вспахали чёрную землю древнего Чардахлу. Это не нагорная часть Карабаха, здесь земля хорошая. Местные говорят: посади картошку и забудь о ней, все равно вырастет. Без полива. Бежит маленький Армо — «малой», как его потом назовут местные за малый рост до того, как люди из другой деревни назовут «кялагёз», а люди из другой страны — Чёрной Пантерой, шлёпается в грязь, но впопыхах продолжает бег, зажав в руке газету и восклицая: «Победа-а-а!».

Взгляд мальчика останавливается на огромном колоколе, что на горе. Сейчас видны только его очертания, колокол утопает в дымке тумана. Звон этого деревенского царь-колокола веками оповещал местных о приближающемся неприятеле. И почему бы не бить в него сегодня? Почему не сказать, что враг разбит? Почему о тревоге и горе нужно говорить громко, а о радостях — нет? Что за печаль, как этот дымок, окутала душу армян?

— Оване-е-ес…

И хачкары, хачкары, хачкары… Кому-то пришло в голову в каком-то веке выбить крест на камне — и в мире зародился новый вид изобразительного искусства: хачкар. В деревне много хачкаров. Один из них, большой, на горе. Вот и назвали деревню «Хачисар», или Крест-гора.

— Оване-е-ес…

Сейчас Ованес Баграмян прочтёт газету и узнает, что враг разбит. Чудо свершилось у озера Ван, что далеко, в Турецкой Армении. Турки отступают, а значит, там резни не будет. Слово «геноцид» придумают позже.

— Оване-е-ес…

Армо добегает до места, где Ованес и Цакан пасут стадо коров. Ованесу 17, он заканчивает железнодорожную школу в Тифлисе. Скоро сбудется мечта его отца Хачатура: сын станет железнодорожным техником. Чего ещё нужно? Деньги хоть какие-то заработает, а там глядишь — и карьерный рост будет. По всем показателям Российская империя скоро будет строить много железных дорог c Кавказа на юг — в Персию. Стало быть, у железнодорожника Ованеса будет работа и денег на хлеб хватит. Пройдут годы, и когда 40 тысяч вагонов будут двигаться к морским портам, чтобы потом их секретные контейнеры уплыли на кораблях далеко за горизонт, в страну Куба, маршалу Ованесу-Ивану Баграмяну пригодятся навыки железнодорожника. А пока…

— …Оване-е-ес…

— Что случилось, Армо?

Ованес и Цакан сидят под деревом шелковицы. Ещё не полностью поспело знаменитое «тутовое дерево», а ветер и дождь уже раскидали незрелые ягоды. Но шелковица всегда выживает, плодов очень много, деревьев — тьма. Какая бы ни была весной непогода, Ованес не помнит лета, чтобы не смаковали шелковицу, чтобы женщины Чардахлу не варили из «тута» чудо-эликсир «дошаб». Каким-то особым свойством природы шелковица всегда выживает. Наш народ через многое прошёл за века, может, и на этот раз выживем? Но как же выжить, когда турки убивают всех, включая грудных детей, режут древо армянское под корень, думает Ованес.

Он приехал из Тифлиса, так и ходит в форме железнодорожника. У семьи проблемы с деньгами и на лишнюю одежду не хватает. Армо протягивает ему газету и свёрток.

— Покушайте, Ованес, Цакан. Вот лаваш и вот сыр. Но сначала почитайте мне, ладно? Ты ведь знаешь русские буквы, Ованес?

Цакан берет свёрток, Ованес Баграмян берет газету. Смотрит на передовицу, которая гласит: «Шестого мая Русская армия вступила в город Ван. Энвер разбит. Второе крупное поражение турецкого паши после Сарыкамышской катастрофы.»

«Шестое мая: День рождения его высочества государя Николая IIго совпал с днём вступления наших войск в историческую столицу древней Армении. Необычайное ликование охватило армян, как только в Тифлисе было получено известие о взятии Вана нашими войсками и армянскими добровольцами. Ликование более чем понятно и ясно тому, кто, как пишущий эти строки, побывал на нашем Кавказском фронте и собственными глазами видел несчастных беженцев из Турецкой Армении. Части генерала Абациева завершили разгром Дутахской группировки противника и отбросили её на запад. На левом фланге отряд Назарбекова взял Баш-калу. Турки отступили на юг и юго-запад, причём Джевдет со своими „батальонами мясников“ по пути вырезал до единого человека в городе Сорб…».

Ованес вздыхает. Кладет газету на землю, а Цакан сразу ставит на неё свёрнутый в лаваш сыр с зеленью — бртуч по-армянски.

— Ты поешь, Ованес, — говорит Цакан. — В Тифлисе такого сыра небось нету?

— Да, нету…

— Знаю, — продолжает Цакан, — Правда, я там не был. Но как-то съездил в Баку. Все там по-другому. Дамочки с зонтиками, мало трудятся, но все покупают. Даже хлеб — и то покупают. Как можно хлеб покупать?

— Ну при чем тут зонтики? — перебивает Армо, — Это же победа, Ованес? Значит, резни в Ване не будет? Ованес, мы держались там почти месяц, пока русские пришли. Они все там герои. А теперь… а теперь что?

Глядя на пасмурное небо, откуда продолжало моросить, Баграмян отвечает:

— Ладно, в Ване резни не будет. А как же Сорб, Эрзерум, Муш? Как быть остальным армянам? Ван — это только один город.

— А мы туда тоже пойдём. Мы дойдём до Эрзерума, правильно, Ованес? Всех спасём. Этот паша не сможет больше убивать.

— Знаешь, Армо, говорят, у Средиземноморья целые города исчезли, а в Константинополе арестовали всю интеллигенцию.

— А где это? — Армо помолчал, потом начал вспоминать разговоры, которые слышал в церкви, — Ты знаешь, люди сказали, что среди арестованных был один священник, который собирал народную музыку. Зачем убивать священника, который собирает народную музыку?

Баграмян вздохнул.

— Если отрезать руку, человек выживет, если голову — нет. У них все по плану. Сначала убрали интеллигенцию, понимаешь?

Цакан кинул камушек в сторону коровы. Одно из животных промычало. Медленно, как-то лениво заговорил Цакан:

— Ну вы же знаете, как волки атакуют. Хватают голову, душат. Турки — это как волки, серые волки. Я об этом читал. Эй, Армо, я ведь тоже читать умею.

Воцарилась тишина. Подошла корова, уставилась на них, будто желая понять, что тут происходит. Хвостом туда-сюда, то ли мух отгоняет, то ли просто виляет.

— Немцы, — вдруг сказал Ованес, — они заодно с турками. Говорят, это кайзер туркам подсказал, как организовать все это преступление. Русская железная дорога из Кавказа в Персию им не по душе, хотят сами туда пробиться, вот и строят ветку Берлин — Багдад и везут караваны армян по пустыням на стройку. На нашей беде многие богатеют. Они еще ответят. Этот Талаат, кровавые бандиты, каймакамы… и немцы заодно с ними. Это будет завтра, но что же нам делать теперь?

Цакан откусил бртуч, медленно почесал себе щеку.

— Что же мы немцам-то плохого сделали? Мы же христиане. Ну, чего уставилась? Пошла прочь.

Корова похлопала глазами. Подошла ещё ближе.

Ованес взял свой лаваш с газеты, тоже откусил, потом взял газету.

— Я об этом где-то читал, Армо. Там какой-то немец командует Османской армией. Точно, сейчас вспомнил. У турок артиллеристы из Германии. Оттоманы с пушками не умеют работать.

Цакан вздохнул.

— Это точно. Не их ума это дело. Но чего это животное тут встало?

— Лиман фон Сандерс, вот… Немецкий генерал, руководит турецкой армией. Вы посмотрите, что Вильгельм сказал в Дамаске…

— Где?

— … «Пусть султан турецкий и 300 миллионов магометан, рассеянных по всему миру, которые поклоняются ему, будут уверены, что германский император их друг навсегда». А вот тут ещё: «Мы хотели реорганизовать нашу армию и с этой целью обратились к Германии», это уже говорил сам Джемаль паша. А это что? 100.000 немецких винтовок Маузер и 350 миллионов патронов для Турции накануне войны… в кого это все будет стрелять? Артиллерия от Круппа…

— А вы знаете как немцы называют Турцию? — спросил Цакан. — «Энверланд». Не смешно?

Ованес опять положил газету на землю. Из густых облаков заморосило. Снова загрохотал гром.

— Энвер, Талаат, Джемаль, Назым, каймакамы — за все ответят. И эти кайзеры из Кёнигсберга. Просто… просто нам сегодня очень нужно выстоять. Чтобы завтра суметь ответить.

Цакан встал.

— Эх, эх… Дождит опять. Пошли, сядем под деревом.

А 9-летний Армо посмотрел на газету, на которую закапал дождь. И когда снова раздался гром, на нее с дождевыми каплями упала маленькая слеза. И он тихо сказал:

— Я поеду в эту Турцию. Обязательно!

Ованес Баграмян шагал по платформе Елизаветпольской станции, повторяя в уме слова либретто. Он играет в театральном кружке железнодорожников. Режиссёр, смотритель железнодорожного училища Иван Михаилов, взял Ованеса в кружок, когда ему было 15 лет. Он сыграл гимназиста Жоржика в пьесе «Лева подумал» Елизаветы Шварцбах, а сейчас в оперетте «Аршин мал алан».

Баграмян играет Сулеймана — изобретательного юношу, который придумал способ как увидеть закрытые паранджой девичьи лица.

«Вот так задача, проще простого: кинь на плечи тюк с товаром, в руки аршин, ходи по дворам, выбирай любую невесту. Аршина пускают везде. Иди и пой…».

— Какое тут к черту пение, какая ещё комедия? — задумчиво изрек Иван Баграмян.

Он одет на мусульманский лад: это для спектакля. Пришёл на станцию клеить афиши, где-то тут отец работает, и отсюда оба пойдут в город, в театр. Вечереет. Гудит поезд Баку-Батум, грохочет и заходит на станцию: христиане, мусульмане, евреи сходят с перронов. И Баграмян иронично замечает, что когда он смешивается с толпой (или толпа с ним), то сам больше отождествляется с мусульманами, чем с единоверцами.

Клеит афишу с надписью: «Аршин мал алан, начало въ 7 1/2 ч. по мьстнь вр».

Душный летний вечер. Люди уже собираются за его спиной, смотрят на афишу. Он пробивается через толпу, которая уже закрыла кольцом афишу, раздаёт несколько последних штук прохожим и задумчиво шагает в сторону, повторяя в мыслях роль о том, как нужно скрытно проникать в дома мусульманских женщин под личиной торговца тканью. Ованес не замечает, что двое бедно одетых мусульман внимательно смотрят ему вслед, потом идут за ним по пятам.

«…кинь на плечи тюк с товаром, в руки аршин»…

— Папирус хочешь?

Баграмян вздрогнул, посмотрел на этих двоих, уже стоявших рядом. Оглядел: у обоих в руках мешки, оттуда какие-то тонкие бумаги торчат, одежда грязная. «Сошли с поезда, видимо едут в Тифлис или в Батум», подумал Ованес. Оба смуглые, небритые. У одного, что повыше, маленький шрам под глазом, он худой, другой пониже ростом, полненький — прямо как персонажи из сказки.

— Что-что?

— Купить папирус не хочешь?

Баграмян удивлённо посмотрел на них: они явно приняли его за мусульманина.

— Вы что-то путаете… Я…

— Ты что за бумаги раздавал? Из Тифлиса приехал?

— Ну да.

— Афиши брал в типографии Кемаля? Дай нам одну.

— Я не знаю про типографию …Уже все.

— Что все?

— Ну, нету больше. Это «Аршин мал алан». Пошли бы вы своей дорогой. У меня дела.

Тот, что повыше, оглянулся по сторонам, подошел поближе.

— О чем этот аршин? Говори толком, нам скоро ехать.

— А вы вообще кто такие? Куда едете?

Теперь заговорил коротышка:

— A мы едем обратно в Батум. Оттуда через Карс домой. Так что это у тебя за литература? Мы люди знающие, — он оглянулся, потом посмотрел на Баграмяна и подмигнул, — близко знаем Гасан бея. Так что говори, как есть.

— Это который Гасан?

— Слушай, о чем твои бумажки?

— А вы не знаете про «Аршин мал алан», стало быть? Понимаете, я буду Сулейманом, a Аскеру надо прикинуться бедняком, чтобы таким образом проникать в дома, и я ему советую как скрытно…

Маленький усмехнулся։

— Аскеру, говоришь? — и подмигнул высокому, — ну я же сказал наш человек… Сулейман тоже агитирует.

Высокий кивнул и тоже подмигнул Баграмяну.

— Вот мы тоже прикинулись бедняками. Что же ты в дурачка играешь? Мы тебя в раз раскололи. Ну ты давай, купи папирус в помощь для Османского флота. Последние несколько штук остались, а так мы все продали.

Высокий чуть склонился к его уху:

— Скоро здесь будет халифат. Весь Кавказ, весь бакинский район. Не прикидывайся дураком, давай деньги. Даже арабы готовы нам помочь. Все мусульмане Востока скупают папирусы в фонд помощи Османской армии, a ты что деньги зажал? Будьте готовы: на Кавказе скоро будет сплошная Турция. Никакой России, никакой Армении!

У Баграмяна широко открылись глаза.

— Никакой… что ты сказал?

— Ованес!

Сзади подошёл отец Хачатур. Он уже в годах, всю жизнь на тяжёлой работе. Молодость прошла на Гетабекских рудниках, где малярия подточила ему здоровье.

— Ованес, ты закончил? — отец, тяжело дыша, положил руку на плечо сына, настороженно посмотрел на двух незнакомцев. — Нам пора в театр, кто эти люди?

Те смотрят ошарашенно на Хачатура. Tот, который мал ростом, достаёт ему аккурат до подбородка, смотрит на крестик, что висит на шее у отца. Тут раздался гудок поезда. Двое без слов, как по уговору, повернулись и быстрым шагом пошли в сторону своего вагона, резво смешавшись с толпой.

Но гудел другой поезд. В сумерках через станцию ехал состав из Турецкой Армении: пушки, какие-то ящики, танки-самоходы. И два последних вагона с людьми… Они пережили резню: оборванные, побитые, худые, в основном женщины, старики и дети. Когда грохотали последние вагоны, на станции, наряду с жутким шумом, воцарилось и молчание. Это люди на платформе замолчали.

— Господи, — сказал Хачатур и перекрестился, — да что же это такое в Армении происходит.

Каким-то парадоксом судьбы слова «Армении скоро не будет» прозвучали как предзнаменование на фоне этой ужасной картинки из ада. Отец снова положил руку на плечо сына. Ованес смотрел вслед составу, потом на толпу на платформе. Куда же эти двое исчезли? Он вдруг заметил незнакомцев — они протискивались в поезд. Ованес отдёрнул руку отца и побежал в их сторону. Тот, что повыше, заметил его, и оба юркнули в вагон. В полутьме, расталкивая людей на Елизаветпольской станции, Баграмян пробивался к дверям вагона.

— Дайте дорогу, дорогу… Я вас найду! Убийцы, преступники… Папирусы… папирусы, да? Дорогу!

— Не надо, Иван.

Кто-то схватил его за локоть. Баграмян повернулся. Жандарм Пётр Пастрюлин взял за руку и отвёл в сторонку. Отец Хачатур бежал к ним.

Иван Баграмян, тяжело дыша, смотрел на жандарма. Уже открыл рот, набрал в лёгкие воздуха, чтобы выложить Пастрюлину о турецких лазутчиках, о папирусах, но вдруг осекся. По улыбке в разрезе глаз жандарма он как-то уразумел, что тому это известно.

— Они в Батум едут, далее в Карс, — только и сказал Ованес.

Пастрюлин похлопал его по плечу.

— Пускай едут. А мы за ними. Надо понять откуда эти папирусы берутся. Их стало очень много сейчас на Кавказе. Под нашим носом собирают деньги для оттоманского флота.

— Папирусы из Тифлиса. Что это там за типография Кемаля?

Жандарм поднял брови. Тут и Хачатур дошёл до них.

— Жандарм, что тут происходит?

Пастрюлин посмотрел на него, потом на поезд и вдруг улыбнулся.

— А пойдёмте-ка в театр, Баграмяны. Только я попозже зайду, — он снова похлопал по плечу, — А ты молодчина, Иван. Далеко пойдешь!

Об Османской агентурной активности на Кавказе

22 апреля 1911 года начальник губернского жандармского управления полковник Пастрюлин писал Кавказскому царскому наместнику Воронцову-Дашкову, что в ряде мусульманских училищ Кавказа усиливается пантюркская агитация. «Все это делается для того, чтобы подготовить Кавказских мусульман к возможности присоединения их к Турции и введения их в её подданство», написал полковник. Второго и шестого февраля 1912 года сообщалось, что владелец Тифлисской типографии на татаро-турецком на Воронцовой улице Кемаль эфенди Гусейн является ярым панисламистом. Третьего марта директор канцелярии наместника гофмейстер Петерсон в циркуляре на имя руководителей приграничных округов сообщил, что офицеры генерального штаба Оттоманской армии капитан Али Фуад бей и поручик Исмаил Хакы эфенди, переодетые в лазские костюмы, перейдут границу у Олты и направятся в Тифлис с целью подрывной работы. 15го мая 1913 года начальник Тифлисского жандармского управления сообщил, что из Константиполя в Батум приехало около 15и человек турецкой службы.

С марта 1914 года оттоманские агенты начали собирать пожертвования среди мусульман Кавказа для нужд военно-морского флота Османской Империи.

Тема изучена армянском историком Ашотом Арутюняном в монографии «Кавказский фронт».

16 сентября 1915 года.

Как-то армянский прозаик Раффи сказал, что если бы армяне строили не церкви, а укрепления, наша история сложилась бы иначе. Раффи великий автор, но форты во множестве строились тоже. А церковь — она не только для молитвы, она ещё и место для сбора. Потом, когда в Чардахлу придёт коммунизм, местом собраний сделают сельсовет. А в сентябрьский вечер у входа в церковь Св. Богородицы, что в центре Хачисара, поставили столик. Церковь имеет форму прямоугольника, лет 40 назад её восстановили. А вообще в Чардахлу кроме Св. Богородицы, святынь хватает: Высокий Хач, Дубовый Хач, Мандур… Видел бы Раффи.

Сидит церковный служащий, записывает добровольцев, рядом казачий офицер русской армии, подъесаул с погонами и российским триколором на рукаве. И рядом армянский партийный деятель в шляпе. Чардахлинцы образовали маленькую очередь, записываются в добровольцы.

Армо и Ованес сидят неподалёку на камнях, смотрят в сторону церкви. Церковник смотрит на бумаги, а партийный активист смотрит на стоящего у стола мужчину и протягивает «стальное перо», тыкая на чернильницу.

— Ну давай же, Вараздат, подписывай.

— А я не подписывался никогда. Как это делать?

Землемер Акоп, одетый в яркие цвета на армянский национальный лад, стоит позади Вараздатa. Ему побольше лет, чем Вараздату, и без очков Акоп уже плохо видит. Тем более, что темнеет уже вечер над осенним Чардахлу. Акоп недовольно фыркнул.

— А я вообще очки дома оставил, святой отец, — сказал он с ноткой протеста. — Кто же знал, что с бумагами придется разбираться?

— Ну-у, Вараздат, — протянул партиец, — ты там просто имя черкни.

— Или хотя бы крест поставь, — тихо добавил церковник.

— Эээ, святой отец, у вас на уме одни кресты. Чего же Бог о нас забыл- то? — сказал Вараздат, взял перо и подписался красивым почерком. Казачий офицер следил за ним, надув губы, потом чуть склонил голову, разглядывая в сумерках армянскую подпись.

— Ну никак не привыкну к вашим буквам, братья. Но красиво очень.

— Есаул, это же пятый век, — вставил гордо Акоп.

— …Священник Маштоц нам создал алфавит, — все так же тихо продолжил святой отец.

— Да, да, он ещё тут школу открыл, Амарас. Звучит-то как — Амарас! — пытался усилить впечатление землемер. Казак чуть кивнул головой и пока Акоп искал другие приемы для агитации, Вараздат своим замечанием все карты ему спутал.

— Маштоц 36 букв написал.

Акоп поперхнулся: Какие 36? Все 39.

— Ну, это потом стало 39. Ты чего путаешь?

— Это я путаю? Да я в Венеции учился. В Европе.

— Явно не армянской грамоте там тебя учили.

— Да если бы я не забыл очки, я бы тебе показал грамоту.

Чардахлинцы начали сумбурно между собой спорить, уже забывая про бумаги. Кто-то кого-то толкнул. Подъесаул чуть растерянно улыбнулся.

— Ладно, ладно, братья. Я же только сказал, что красиво.

— А чего он говорит?

— А ты чего говоришь?

«Ну не можем без этого», подумал Ованес, глядя в их сторону. «Сошлись вместе, чтобы умереть за далёкий Эрзерум, и при этом дерутся с соседом». Тут Ованес заметил, что Армо что-то говорит.

— Ну как новая работа, Ованес? Как железная дорога?

Баграмян вздохнул, потом глянул куда-то высоко, в сторону колокола. Ветер закружил желтеющие листья, где-то цикады начали стрекотать.

— Очень много перевозок, Армо. Случаются сбои, у генерал-квартирмейстера все больше проблем. Я назначен техником-практикантом на 9-й участок и через нас идут составы в Турецкую Армению, — он посмотрел на юного друга. — Я вот уже начал разбираться в пушках, Армо, а в тот день видел аэропланы Сибирской эскадрильи. Думаю, у воздухоплавания большое будущее. И у вездеходов-танков тоже. Техника, понимаешь? Все меняется. Скакуны скоро забудутся и на смену придут вездеходы.

— Аэропланы, танки… что такое танки, Ованес?

Баграмян вслушивался в звук вечерних цикад. До 15 года их «концерт» казался каким-то радостным, а сейчас уже нет. После майской победы в осаждённом Ване осенью, наконец, пришли новые, радостные вести: на склонах горы у Средиземного моря горстка армян выстояла против целой турецкой армии…

— Что такое танки, Ованес?

«Вот он, ответ на вопрос — что делать. Нужно сопротивляться… Другого не остаётся», — думал Ованес, глядя в сторону колокола на склоне.

— Ованес…

— Как тебе объяснить, Армо? … Ну вот представь коня, но большого, ну как слона… Коня и слона…

Ованес вдруг резко замолчал, повернул голову в сторону добровольцев. Акоп и Вараздат подписались и отошли в сторону. Акоп сел на корточки и сухой веткой водил по земле, рисуя буквы. А Вараздат — руки в бока стоит у него над головой:

— «Нэ» это 17, правильно? Потом «шэ» 18-я буква, «во» это, стало быть, 19-я..

— Ну и почерк у тебя, Акоп, — покачав головой изрек Вараздат, — Ничего себе Италия, как будто ворон прошёлся по земле. В 5 веке «во» не было.

— Ты сам где в 5 веке был? Откуда знаешь? Не перебивай.

У церкви партийный работник снял шляпу, вытирая пот со лба.

— Мартирос, ты-то куда? У тебя жена беременна.

Мартирос пожал плечами и подписал бумагу.

Церковник, как всегда тихо (будто 11-я заповедь запрещает громко говорить), добавил: «Да у него родила уже. В субботу ребёнка крестить».

— Тем более. Как же ты семью-то оставишь?

Мартирос снова пожал плечами.

— А чего там оставлять? У меня земля есть, сыновья работают. Голодать не будут.

Армо толкнул Ованеса за плечо: «Эй, Ованес. Это как коня и слона?»

— Да-да, этот танк ну большой-большой, Армо… Пройдёт через грязь, снег. Вездеход, одним словом. У него ещё иногда бывает хобот, ну прямо как у слона. Просто металлический…

Ованес снова резко замолчал. Он уже не смотрел на Армо, взгляд был прикован к добровольцам. Посмотрел в сторону колокола на горе и опять на добровольцев.

— Ну хорошо, Мартирос, голодать не будут. Но не в еде одной дело. Как детей оставляешь? — хриплым голосом спросил подъесаул.

Священник, так же тихо, добавил.

— И старуху мать…

— А разве у тех, кто в окопах, родных нет, есаул?

Тут Акоп оставил алфавит и повернулся в сторону Мартироса.

— Что за Акоп? Что ты сейчас про меня сказал?

— Я? О тебе? Да ты чего…? А, так это я не о тебе, Акоп. О солдатах, что в окопах. Ну ты меня совсем попутал…

— Так ты думай сначала, прежде чем говорить.

— Окоп, это понимаешь, ну как траншея.

— А теперь ты путаешь мою фамилию.

— Господи, Акоп, да ты не очки, ты явно мозги дома забыл.

Армо толкнул Ованеса:

— Вот увидеть бы раз эти вездеходы. Ну ты слушаешь меня или нет?

Ованес взял в руки камушек, поиграл, снова посмотрел в сторону добровольцев.

— Да, да, Армо, так вот, все это из стали. Увидишь, Армо, увидишь… Танки, аэропланы… Войн на всех хватит. Люди не могут успокоиться.

Армо опустил голову и, как-то погрустнев, сказал:

— Тогда лучше нет. Хочу, чтобы был мир.

Баграмян снова посмотрел на добровольцев, потом на колокол. Тот молчит, ибо одной этой деревне сейчас ничто не угрожает. В селе мирный вечер, цикады поют, стада пасутся на склонах, но все это обманчиво — завтрашний день для чардахлинцев настанет, а для народа в целом, может уже и нет.

— А знаешь, что вагоны назад везут, Армо? Из Турецкой Армении через мою станцию…

— Нет, а что?

— Людей.

— Людей?

— Людей. Много людей. Очень много, Армо. Ты бы их видел… Побитые, оборванные… женщины, дети, старики. Мужчин сперва убил паша. Или на Берлин-Багдаде до смерти вкалывают. Но ведь на горе Муса мы все атаки отбили, и в Ване тоже… Ты понимаешь, что это значит Армо? Мы выстояли, — Баграмян вздохнул. — Не хочу я больше на этот участок. Сил нет больше видеть беженцев…

Представитель власти закрыл папку, вздохнул глубоко:

— Ладно, друзья, кажется, все записались.

Церковник, сказал снова тихо:

— На святое дело идёте — братьев и сестёр наших спасти и Родину защитить.

Он перекрестил воздух, и как будто набравшись сил от виртуального креста, наконец сказал громко: «Вместе с крестом и с Россией мы победим врага!»

Стали сворачивать бумаги. Через минуту начнут расходиться. Вараздат и Акоп оставили недописанным алфавит на земле. Уже совсем темно и букв не различишь. Землемер зашёл в церковь и вышел с зажжённой свечкой. Он повёл ею по воздуху по форме армянской буквы и что-то крикнул. Вараздат только ухмыльнулся и снова покачал головой.

Сейчас все уйдут. Церковь закроют. И завтра казачий офицер заберёт новобранцев в Ахалцихе. Вот дашнакский активист снова надел шляпу, повернулся и пошёл в сторону с казаком. Через минуту будет уже поздно. И за эту минуту Ованесу нужно решить самый важный вопрос. 59, 58… Он вдруг вскочил с места и побежал вверх по холму, слыша позади удивлённый голос Армо:

— Ованес, Ованес куда ты? Ованес…

Добежав до церкви, Баграмян остановился у стола, с которого священник уже убирал скатерть.

— Запишите и меня, святой отец, я хочу в дружину.

Головы повернулись в его сторону. Партийный работник и казачий офицер остановились. Механический сняв шляпу, дашнак произнёс: «Кто это?»

Рука Акопа замерла в воздухе, не дописав букву, он подошёл, пытаясь посветить зажжённой свечкой. Церковник, в сумерках разглядывая его, сказал: «Ованес, война идёт. Ты нужен на 9-м участке».

— Да ему 18 нет! — крикнул Акоп.

— Скоро будет. Запишите, святой отец.

Баграмян повернулся к подъесаулу: «Офицер, мне очень хочется попасть на фронт и в рядах русской армии сражаться против врагов моего народa».

Партиец вздохнул:

— Так это же брат фельдшера Абгара. Из Баграмянцев.

— Да, я Ованес Баграмян, — он снова повернулся к подъесаулу. — По-русски будет Иван Баграмян.

Глава 2 Пешком до Багдада…

Каким тяжёлым и тернистым был [твой] путь.

Он состоял из острых колючек,

и зыбучих песков персидских степей.

Из письма гвардии подполковника ВС. СССР

Григория Оганезова маршалу Ивану Баграмяну (1972г)

Дорогой Гриша,

Я считаю, что ты проявляешь

чересчур много внимания ко мне.

Из ответа маршала Баграмяна

подполковнику Оганезову

(1972г)

Об экспедиционном корпусе генерала Баратова

К 1915 году Министерству иностранных дел России и командованию Кавказского фронта стало известно, что в Персии германские и турецкие власти готовят новые военно-политические планы в ущерб интересам России и её союзницы Англии. В Персию проникли германские агенты и части турецких войск, которые подстрекали местное мусульманское население, проводя пантюркистскую и панисламистскую агитацию. Османская армия продвинулась вперёд и заняла крупный город Тебриз. В ответ Российская Империя из войск Кавказского фронта и дополнительного контингента казаков поспешно сформировала Экспедиционный корпус Кавказского фронта.

Новый корпус возглавил генерал Александр Баратов (Бараташвили), который до этого отметился в Сарыкамышской операции (9 декабря 1914г. — 5 января 1915г.), будучи командующим дивизией. В конце ноября 1915 года Баратов высадился в Персидском порту Энзели. Его корпусу предписывалось сначала пересечь германо-турецкие происки на территории Персии, а затем, развернув более глубокое наступление, выйти в район Багдада. Планировалось, соединившись там с англичанами, нанести удар в направлении Диярбекира, против правого фланга и тыла Третьей турецкой армии.

Так я попал в армию. Военную форму впервые надел в Ахалцихе. Трёхмесячная подготовка в запасном батальоне — и к концу года я, рядовой 15-й сотни 4-го батальона 2-го Кавказского пограничного полка Экспедиционного корпуса генерала Баратова, шагал по Персии. Со мной вместе почти 800 км прошагали однокашники по железнодорожному училищу — Николай Перелыгин и Григорий Оганезов.

Гриша, Гриша… Он остался в армии, и мы переписывались. Называл меня «Ваней», даже когда я был замминистра обороны. Много подполковников говорили так с маршалом? Но он имел право… Когда через много лет, 22 июля 1941г. люфтваффе разбомбил Москву, Советское руководство решило в ответ ударить по столице Германии. И взмахнули крыльями советские бомбардировщики с Моондзунского архипелага Балтийского флота, и я рад был узнать, что среди тех, кто отвечал за первый наш удар по столице Германии, был полковой комиссар Григорий Захарович Оганезов, служивший тогда на острове Сааремаа.

А в 1914-м нас перебросили в персидский порт Энзели, откуда мы двинулись в сторону Хамадана. Там на меня аскяр напал и ударил ножом. Хорошо, что подоспел мой командир Болотницев, которого все по-дружески звали Савельич. Первый бой и там же первое ранение, но не будь унтер-офицера Савельича, не было бы и маршала Баграмяна…

Мы шагали в день по 30 вёрст и более, в сторону земель, которые потом назовут Ираком. Как-то остановились попить у родника и увидели на скале клинопись. Я потом часто вспоминал эти загадочные каракули. Местные говорили, что они выбиты царём 25 веков тому назад. Чего хотел сказать потомкам Дарий? Я ходил по степям и думал об этом. Наверное, для того, чтобы не думать о вещах грустных…

Я не знаю, как давно армянский народ начал жить на своих землях, историки все спорили и мнения их разнились веками. Но похоже, в будущем, когда напишут новые книги, они сойдутся во мнении, что конечной датой стал год 1915-й. Неужели мы останемся в памяти, как народ с великим прошлым и печальным концом в 1915-м? Я старался думать о клинописи…

Когда мы выбили турок из Касри-Ширина, я был отмечен за храбрость в рукопашном бою. В тот день мне руку перед строем пожал сам генерал Павел Мелик-Шахназаров из славного рода карабахских князей.

Но занять Багдад так и не удалось. Турки под командованием дяди военного министра Энвера — Халила паши и немецкого военачальника фон дер Гольца побили англичан в Месопотамии. После капитуляции британского генерала Таунсэнда в осаждённой крепости Кут Османская армия перебросила все силы против русского корпуса, и Баратов от наступления перешёл к обороне.

Знойным летним днём 1916-го я рыл окоп для наших оборонительных рубежей, когда меня вызвал Савельич. У него сидел Коля Перелыгин и заполнял какую-то бумагу. Он мне втихаря подмигнул. Болотницев будто пропеллером крутил у лица влажным полотенцем пытаясь создать видимость ветра, и говорил со мной. Из верхней одежды выше пояса на нем ничего не было. Июль… Ирак!

— Заходи, Ваня, — сказал он.

У него голос хриплый, как у строгого дяди, и глаза какие-то суровые, но это обман — Савелич добрый, во всяком случае для своих подчинённых.

— Баграмянц, тут требуют кандидатов для отправки в Тифлис, в школу прапорщиков, — сказал он, поглядывая то на меня, то на спасительное полотенце. — Выбирают тех, кто показал себя в боях, а ты вот в Касри-Ширине отметился, да и генерал Шахназаров за тебя ручается. Хочешь стать унтер-офицером?

Коля опять мне подмигнул с угла:

— Савельич, ну к чему вопросительные знаки? Как можно Ване такой вопрос задавать? — бросил он со стороны.

— Ну вот и ладушки. Только вот, молодые люди, до Энзели топайте пешком. У меня для вас Сибирской эскадрильи тут нету, — сказал Савельич и отпустил как паровоз: — оох жарааааа!

— Господин Болотницев… Савельич, — растерявшись от радости, сфальшивил я. — Мы же это все уже прошагали. От Энзели досюда и ещё там… Ну, а теперь потопайем с Колей назад, какие проблемы?

Болотницев, на секунду забыв о жаре, посмотрел на меня сурово.

— Чего ты замешкался? Какой я тебе господин? Сейчас июль, Ваня, по дороге обратно разницу поймёшь.

Савельич был прав. В летний зной мы с Колей прошагали 750 вёрст обратно до Энзели, и какими же они показались долгими, эти версты в жуткую жару…

По ходу я был откомандирован в Армавир, на службу в составе маршевого эскадрона — так пехотинец Баграмян стал кавалеристом Баграмяном. Армавир, названный, кстати, в честь древней армянской столицы, недавно официально стал городом и быстро развивался, здесь строили железную дорогу. Заодно я окончил там армянскую гимназию, вернулся в Тифлис и в феврале 1917-го поступил таки в школу прапорщиков. Это было, наверное, последним поступлением в имперские военно-образовательные учреждения — через несколько дней империи не стало: Николай II отрёкся от престола.

В 1917-м, когда я заканчивал учёбу в звании корнета, Кавказский фронт растянулся на тысячу километров. На севере мы вышли к черноморскому побережью Трапезунда и гнали турок в сторону порта Самсун. Линия фронта загибалась у Эрзинджана, тянулась к Ревандузу и далее в Персию. Эрзерум и Ван стали тылом, а Юденич говорил о походе на Стамбул. Судьба Османской Турции, этого «больного человека Европы», веками угнетавшей десятки народов от Африки до центра Европы, погубившей миллионы христиан и всю Византийскую цивилизацию, казалось, окончательно предрешена. Двуглавый орёл Константинополя, отрубленный ятаганом почти 500 лет тому назад, должен был быть водружен обратно, как знамя великой России над Царьградом.

Но помощь туркам пришла. И как же больно мне, армянину и солдату русской армии, писать вам эти слова, помощь пришла тоже из России.

Когда-то на Елизаветпольской железной дороге мы трудились, чтобы доставлять имперским дивизиям оружие, обмундирование, сахар. Но один клич «домой» из революционного Петрограда — и солдаты бросили оружие и ушли домой. Революция изнутри развалила непобедимую до того армию, в том числе и Кавказский фронт с её 12-ю дивизиями, из которых к ноябрю 17-го осталась в лучшем случаи четверть. Движение поездов стало односторонним: с фронта в тыл. Солдаты уходили сотнями, потом тысячами, потом десятками тысяч, а навстречу этой лавине шёл маленький ручеёк добровольцев из России, Европы, Азии, Америки. Наступать мы уже больше не могли, и лишь в бинокль смотрели, как разгромленные турецкие части приходят в себя, набирают солдат из местных мусульман, посылают лазутчиков.

С уходом русских в тылу стало неспокойно, в ночное время мусульманские банды нападали на христиан. Было ясно: их подстрекают из Стамбула.

И скоро турок начнёт наступать…

Я командовал кавалерийским отрядом из 20 солдат. В пасмурный мартовский день мы двигались в сторону Эрзерума. Разбили лагерь в селении Хорасан (это не тот Хорасан, o котором потом напишет Есенин), когда один из моих солдат, который лежал в госпитале в Тифлисе, начал жаловаться, дескать, там по городским бульварам гуляют молодые ребята, сыновья купцов, которые не очень хотят идти на войну. «Они там, а мы тут, — досадовал солдат. — Каково вам, а? Тут нас окружают турки, там их окружают любезные дамочки… Это почему так?»

Я стоял в углу и заметил, что многие покивали головами.

— У меня два ранения, корнет, — продолжал сетовать солдат, — отвоевал уже свое! Поря бы поменяться местами с тифлисскими патриотами.

Я так и не понял как именно, но легендарный воин, генерал Андраник узнал о разговорах в нашем эскадроне. Утром меня позвали к нему.

Бывает в жизни миг, который меняет тебя, добавляет кусочек в мозаику твоего «я», но ты в тот момент этого еще не понимаешь. Осознание, что именно с той самой секунды ты чуточку другой, приходит со временем, а иногда не приходит никогда.

Когда я вошёл к Андранику, этот орёл гор с суровым взглядом, хрипловатым голосом, большими руками и знаменитыми усами подошёл и… ударил меня. Только вот не знаю, что меня поразило больше: его оплеуха или его взгляд.

— Корнет Вано, что это у тебя в эскадроне творится? — спросил он.

— Что, генерал? — только и смог вымолвить я.

— Вчера пал Эрзерум, теперь каждый солдат на счету, а твои кавалеристы не хотят идти в бой… — он тяжело вздохнул.

Мне показалось, что вздыхает гора. Андраник сел и посмотрел на меня. В героическом взгляде горного орла я увидел большую печаль. Когда ты издалека наблюдаешь за тем, как парит орёл над горами Армении, никогда и не подумаешь, что у него могут быть такие грустные глаза.

— Генерал, я, конечно, не думаю, как тот кавалерист, но ведь он по-своему прав. В больших городах Кавказа очень-очень много денег, а у меня в эскадроне нехватка хлеба…

— Баграмянц, ты отважен, и когда-нибудь станешь большим командиром. Я знаю, что тебе не интересны Тифлисские бульвары…

— Нет, генерал.

— …но этого мало. Ибо если войско думает не так, как офицер, значит, офицер допустил ошибку. Ты и эскадрон — это одно целое, как автомобиль и направляющий его руль. Ты должен суметь это сделать.

Я не знал, что ответить, и промолчал, поджав губы.

— Запомни, корнет: в трудную минуту страну спасают не купцы. Это делают бедняки. Так было и так будет всегда. Пойди и объясни своим солдатам это. Армению спасём мы или никто. Твои кавалеристы должны думать, как ты, а ты должен уметь ими управлять, даже если них не останется хлеба и надежды…

Я возвращался в свой эскадрон чуточку другим человеком.

К маю 1918-ого года ситуация совсем осложнилась. Несмотря на наше героическое сопротивление под Сарыкамышем (турки 80 вёрст прошли за 40 дней), отход продолжался. На Кавказе уже не было никакой русской армии, хотя многие русские братья остались по собственной воле. Полковник Харченко показывал чудеса героизма, полковник Перекрёстов командовал партизанским полком, одним из моих командиров был штаб-ротмистр Реутов, а командир 1-й армянской пехотной бригады полковник Николай Морель сделал все, что мог, для обороны Карской крепости…

Мы пытались сложить вместе все разрозненные силы, которые у нас имелись, чтобы в решительном бою отразить натиск врага. Наверное, мало кто в мире верил, что это удастся.

Ведь у нас ещё не было армии.

А у турок ещё была империя…

Глава 3 Сардарапат: быть или не быть?

Хриплые горы к оружью зовущая — Армения, Армения!

Осип Мандельштам

1918 год, 21 Мая, деревня Сардарапат

— В восточной части села церковь, оттуда хороший вид на западную сторону, — говорит Арменак.

Нас пятеро, я командир. Скачем галопом в село Сардарапат, что недалеко от Еревана. Сейчас там заканчивается Великая Армения, а на другой стороне — 36-я отборная оттоманская дивизия Гелиболу. Турки уже здесь, на правом берегу реки Аракс, где их не было веками.

Пора бы сдаться, говорят некоторые в Ереване, которых, видимо, купили турки за 30 серебряных лир. Но Арам Манукян, избранный партийцами в лидеры с абсолютными полномочиями, с олимпийским спокойствием сказал: «Нервы в сторону. Мы победим».

Подполковник Золотарёв — мой командир. Ещё один казак, который мог, да не уехал из этого кошмара. Для него что Армения, что Россия — все едино. Он отправил меня и еще четверых разведать, как дела в Сардарапате. Там ещё держатся наши солдаты, и из деревни открывается хороший вид на позиции турок.

Проскакали под какой-то аркой и увидели церковь и наших ребят. Штыки наперевес, прижавшись к перегородке, они осторожно идут в нашу сторону.

Соскочив с коня, пошёл им навстречу с возгласами. А они машут руками и что-то орут в ответ. Не могу разобрать что именно, стало быть, и они меня не слышат. Помогла военная смекалка — перекрестился: мол, свой я, ребята, христианин. Смекалка чуть не стоила мне жизни. Они разом выстрелили, мой конь свалился, а пули просвистели рядом. Перед залпом разобрал, наконец, что они орали: Аллах, Аллах. Значит, турок уже в Сардарапате. Потом от пленных узнали, что русскую форму они раздобыли, когда разграбили царские склады Эрзерума.

— Турки, командир, — кричит Арменак.

Справа был переулок, я юркнул туда и приказал, чтобы всадники ускакали.

— Командир, а ты? — орёт Сероб. Он из местных крестьян.

— К Золотарёву, быстро, — кричу я. — Скажите, что турок в деревне. Скачите.

— Командир!

Град пуль снова застрекотали об изгородь, в меня попал кусок оторвавшейся извести. Они кричат «Аллах» и подкрадываются ближе. Я выстрелил и крикнул Серобу.

— Выполнять, выполнять! К Золотарёву. Берегите коней.

Четверо понеслись. Аскяры постреляли им вслед, а я, пользуясь моментом, отскочил в сторону и убежал.

Мовсес Силикян назначен главнокомандующим генерального сражения, которое вот-вот начнётся. Он заканчивает расставлять полки от берегов Аракса до Нахиджевана и он должен знать, что турок уже здесь. Я шёл по тропам обратно и думал: «Гелиболу — это отборная оттоманская дивизия, а ведь задели они только моего коня. Или, может, Сардарапатская церковь нас защитила?»

Когда дошёл до Золотарёва, узнал, что ему донесли, мол меня наверняка убили либо в плен взяли. А я воскрес и доложил:

— Убить Баграмяна не так-то просто.

Золотарёв только заулыбался:

— Завтра у Сардарапата начинатется грандиозное сражение. Надеюсь, твоя церковь поможет нам еще раз, Ованес.

Звон церковных колоколов — и Пятый полк кавалерии идёт в атаку. Я вижу в бинокль, как от ударов ног сотен скакунов пыль, будто от вьюги, вздымается и кружит, окутывая уходящий на высоту полк смертников. Турок засел на холмах, и мы должны, просто должны туда подняться. Местность перед ними равнинная, без извилин, как на ладони, озарённая вечерним солнцем. Даже деревьев нет. Скакуны рвутся по чистому полю к холмам, все ближе и ближе, вот ещё немного — и облако дыма вздыбится у самих высот. Но погоди радоваться, Баграмян. У турок пулемёты, и они просто ждут своего момента… Пьют, наверное, кофе или ракы и выжидают с пальцами на спусковых рычагах.

Церковные колокола бьют без остановки уже второй день. Верховный патриарх прогнал партийных делегатов, которые предложили ему оставить собор и отойти в труднодоступные горы. Когда делегаты уезжали обратно с пустыми руками, ударили колокола… Через день по всей не занятой турком Армении начался сумасшедший трезвон всех колоколов всех храмов. Турок думает, что мы пытаемся его этим напугать. Мол, дикари при атаке орут, а на земле первой в мире христианской церкви трезвонят, чтобы навести на противника суеверный страх. Нет, оттоманы, ошибаетесь. Этот звон адресован не вам, а самим себе. Колокол звонит о том, что нам всем надо идти в Сардарапат. Спасение надо искать там, а не в горах, какими бы неприступными они ни казались.

Кони Пятого полка — армянской породы. Они, наверное, с нами заодно — за свободу, за то чтобы древний собор не стал мечетью. Вот кавалеристы уже у самих холмов, рвут грязь, землю, весь мир, но карабкаются ввысь. И сквозь ветер, шум и скорость бессмертный полк уже видит лицо аскяра, засевшего на нашей земле. Лицо это вдруг растягивается в улыбке и через звон колоколов до меня доносится: атээээш!

И ударил «максим», захваченный в Эрзеруме. И все они падают, все до единого. И церковный колокол продолжает звонить уже как на поминках о пятом полке кавалеристов-смертников. Или кавалеристов-бессмертных…

— Вас вызывают в штаб Силикяна, — слышу я сзади голос Арменака.

Генерал Мовсес Силикян стоя говорит в трубку аппарата связи. Вокруг него сидят несколько военных, в основном в форме царской армии, другие одеты на национальный лад. В комнате густой дым от табака. В углу, склонившись над картой, сидит командир разведотряда Баграмян.

На другом конце провода — партийный лидер Арам Манукян.

— Значит, в городе подумали, что я отступил? — спрашивает Силикян. — Да, отступаю, но это не отступление… Ничего необычного, Манукян, так тоже бывает. Это называется манёвр. Маа-нё-ёвр. A как ещё их вытянуть из этих проклятых холмов? Так что никакой паники.

Манукян в Ереване за старшего. Именно его вечно спокойный голос возобладал над криками тех, кто предлагали сдать Сардарапат и всю Араратскую долину и отходить дальше в горы. В мае 1915 года тот же Арам был душой и головой обороны Вана до прихода туда царской армии, о чем прочли в газете Ованес, Армо и Цакан. Цепкий ум, рассудительность, олимпийское спокойствие и розовые очки в сторону: Арам был уникален на политической палитре своего времени. Этот гроссмейстер кризисных ситуации как будто всегда знал, что именно надо предпринять, когда и как. И никакой паша, никакая отборная дивизия, или цейтнот, казалось, никогда не нарушат холодного хода его мыслей. Он, как и в 15-м в Ване, не командир, но душа судьбоносного сражения.

— Хорошо, генерал, паники не будет. Что ещё?

— Я вернул село Сардарапат. Баграмянц докладывает, что в колодцах полно убитых. Как там у поэта? За столько веков они из людоедов стали убийцами. Вот вам и весь прогресс.

— Я понимаю, — Манукян вздохнул, — что было после Сардарапата?

— Теперь турки забрались на холм, а я вот все пытаюсь их оттуда выбить. Пускай турок думает, что я отхожу, как вы там в Ереване посчитали, лишь бы спустились обратно на равнину. Я жду их. А ведь все дело в пушках, Манукян. У нас их мало, многие неисправны, да и снаряды надо сильно экономить. Артиллерист Араратов не может подавить турецкие огневые точки на холмах. Если бы он накрыл их артиллерию и пулемёты, кавалеристы 5-го полка Пирумова вмиг выбили бы турка с холмов, не сомневаюсь.… А сейчас это называется «нашла коса на камень». Сам я не могу на высоту, а им боязно спуститься вниз. Так что мы уже как минимум не проиграем. Но я не знаю, когда победим.

— А я знаю, когда вы победите, генерал, — после паузы сказал Арам.

— Да? Ну и когда же?

— Примерно в течении 10 часов.

Силикян удивлённо оглянулся по сторонам и повёл пальцем по усам.

— С чего это вы взяли, Арам?

— А у вас за 10 часов патроны кончатся. Я уже отправил все, что осталось в городе. Вы должны разбить врага пока есть чем. Так что я знаю, когда победим, но вот беда — не знаю, как. На то вы и армянин, чтобы придумать.

— Да я удин, а не армянин, — поправил его Силикян, — Я потомок Христианской Албании. Хотя какая разница?

— Совсем небольшая, уж тем более сегодня, — Манукян помолчал и в штабе услышали «тик — так» настенных ходиков из Еревана, которые отсчитывали первую минуту оставшихся времени. — Знаете, генерал, а в газетах пишут, что Германии очень нужна нефть.

Силикян нахмурился, пытаясь понять ход мыслей собеседника.

— Но при чем здесь нефть, Арам?

— А они ее только в Баку достанут, больше негде. Так что если вы прогоните турок с Араратской долины, то больше сюда они не сунутся. Вы их там сильно потрепали, Силикян. Думаю, всё, что осталось от грозных оттоманских полков, будет рваться в сторону бакинского района по самому северу Армении и югу Грузии, где войск мало. А на Ереван они больше не пойдут. Так что одна победа за 10 часов — и ход истории изменится. Дело за вами, генерал.

— Ну, а вы своё дело сделали, ведь это было ваше решение дать бой в Сардарапате… Я слышал, многие предлагали отход в сторону озера…

— Сделал, но не полностью. — прервал его Арам, –После отправки амуниции у меня осталось ещё одно дело. Вобщем, мне тут верховный патриарх подарил большую свечу.

Силикян снова нахмурился: «Какую свечу?»

— Очень большую, что зажигают во время церковной службы. Говорят, она горит как раз 10 часов. Вы же их видели у алтаря? Я сейчас пойду в храм и на молитву зажгу её. И пока свеча догорит, вы там спасёте Армению. Удачного вам манёвра, генерал.

Силикян положил трубку и посмотрел на окружающих:

— Мне пушки нужны большие, а не свечи. Что скажешь, Перекрёстов?

Командир партизанского отряда вздохнул.

— Так мы в Эрзеруме оставили пушки, господин Силиков. Они же все это дело себе забрали и вот теперь не спускаются с высот. Не хотят рисковать, видать. А как же? Да там напротив Пятый полк храбреца Пирумова, ваши зей… зейтунцы, да конный Злотарёва в придачу… Попробуй только сойти в долину, — он снова тяжело вздохнул. — Только вот я Пирумову давеча говорил: ты тоже не иди на эту высоту, положат всех наших, хоть к гадалке не ходи. Да-а, правильно вы выразились, Силиков, нашла тут коса на камень, ядрена вошь!

Перекрестов откинулся назад недовольный и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Закурил и снова тихо изрек: ядрена вошь!

Силикян посмотрел на него и погладил усы.

— Перекрёстов, я это понял. Но у Манукяна там уже свеча горит. И нам осталось 9 часов 59 минут для победы.

— Да кавалеристов жалко, поручик Арсен погиб… а мы с ним лет пять знались. — Перекрёстов почесал подбородок, затянулся сигаретой и продолжил, — англичане говорят, будто Энвер перебрасывает сюда свежие полки из Месопотамии…

— Арам думает, что это все в сторону Бакинского района пойдёт. У кого-то ещё есть идея?

— Они сами выдадут нам свою систему огня, — сказал сидящий в углу Баграмян и встал.

Все повернулись к нему. Один из бойцов в папахе спросил:

— Кто это такой?

Силикян поддался назад.

— Ваня Баграмянц, я тебе благодарен за храбрость в Сардарапате. Говори, что у тебя на уме, мы слушаем.

— Вам нужно выбить их пулемёты и пушки?

— Ну да.

— Но мы не знаем точно где они, чтобы туда ударила артиллерия?

— Я же сказал… Вслепую бить не могу, снарядов мало. Да и неэффективно…

— Согласен, этого делать нельзя. И конницу Пирумова в атаку посылать тоже бессмысленно.

— И что же ты задумал?

— Начните ложную атаку, лучше ночью. Перед боем мои отряды развернутся так, чтобы видеть в бинокль их позиции. Когда они начнут стрелять — верните наших солдат обратно. А мы по их огню в темноте определим координаты пушек и пулемётов, и тогда вы наложите огонь нашей артиллерии более точно. Причем это можно повторить несколько раз, пока полностью не определим систему их огня.

В комнате стало тихо. Силикян почесал подбородок и сказал:

— Это называется разведка боем, дорогой. Но мысль интересная! Где Араратов? Он мне нужен.

О глобальном значении майских сражении в Армении

«12 февраля 1918-го года, вероломно нарушив условия перемирия, турецкое командование возобновило военные действия на Кавказском фронте. Сосредоточив 5 дивизий, усиленных иррегулярными частями, оно начало наступление в направлении довоенной русско-турецкой границы, имея конечной целью оккупировать возможно большие территории Закавказья и Южного Азербайджана, свергнуть Советскую власть в Баку и захватить бакинские нефтяные месторождения. Экспансионистские замыслы военного и политического руководства Турции являлись составной частью общего германского стратегического плана наступления на Советскую Россию», — пишут об этих исторических днях советские историки Авдеев и Глухов.

Армянское сопротивление внесло свои коррективы в данные планы. В сражениях 1918 года в Сардарапате, Апаране и Каракилисе ещё, по сути, не полностью сформированные армянские вооружённые силы в условиях отсутствия государственности смогли разбить Османскую имперскую армию и спасти сердцевину Восточной Армении — Араратскую долину. Согласно мемуарам, Александра Хатисова (Хатисяна), в Османской Турции разразились внутренние дебаты: собрать новое войско для вторичного похода на Ереван или идти на Баку. Согласно историку Юджина Рогану, кайзеровская Германия никогда не нуждалась в нефти так сильно, как на данном этапе. В итоге союзница Германии двинулась на Бакинскую большевистскую коммуну, которая была сформирована вследствии выборов сразу после революции 1917 года. Турецкий поход на Баку тоже проходил в условиях жёсткого сопротивления большевистской коммуны и армянских национальных формирований.

Начиная с марта, во время ожесточённых сражении в Сарыкамыше и вплоть до занятия Баку в сентябре 1918 года, военный министр Османской Турции энвер был вынужден перебрасывать все новые подразделения на Кавказ, вследствие чего слабел фронт против англичан в Месопотамии.

Роган считает, что переадресация войск из Ближнего Востока на Кавказ способствовала поражению турок в самой Месопотамии, и в конце концов ускорила крах Османской Империи.

Лорд Джеймс Брайс писал министру иностранных дел Англии: «Армяне 5 месяцев удерживали Кавказский фронт, тем самым откладывая продвижение турок, что оказало услугу Британской армии в Месопотамии». Начальник штаба армии Кайзеровской Германии генерал Эрих фон Людендорф, после войны прямо написал в мемуарах. «Энвер-паша и его правительство больше думали не о войне с Англией̆, а о своих панисламистских целях на Кавказе».

P.S. Людендорф вообще проницательный человек. Первого февраля 1933 года, через два дня после назначения Адольфа Гитлера канцлером Германии, он написал президенту Гинденбургу: «Я торжественно предсказываю Вам, что этот человек столкнёт наше государство в пропасть, ввергнет нашу нацию в неописуемое несчастье…».

Глава 4. Быть!

Она была очень величественная и красивая.

Это все отмечают. И в общем дедушка, наверное,

был прав, что в неё влюбился.

Карина Наджарова

полковник ВС РФ в отставке

о бабушке Тамаре Баграмян (Саргсян)

Мы победили. И у подножья священной горы Арарат воссоздали государство наше. После ряда крупных поражении в конце мая турок стал сговорчивее. Видимо, другого языка не понимают. В начале лета мы подписали мир, а потом закончилась мировая война.

Первая мировая, как выяснится позже…

К концу года оттоманы начали отступать с Кавказа. Карта Армении уже который раз за последние несколько лет изменилась. Мы вернули Александрополь, Карс, Сарыкамыш. Турцию вынудили отдать все завоевания на Кавказе. Единственным исключением стал Баку, который Нури, брат военного министра Энвера паши, практический отнял у Советской России в сентябре 1918 года. Местная Бакинская коммуна была полностью ориентирована на Москву. Но марш Нури в сторону Апшерона закончился провалом коммуны, а сам Баку тюрки объявили столицей нового государства. Осенью, с уходом османской армии, туда пришли англичане, и Россия окончательно потеряла этот богатый нефтью район, закреплённый за страной под названием «Азербайджан».

Мир на Кавказе не был продолжительным, а мой внутренней мир забушевал. Тамара, божественная красавица-гимназистка из Александрополя, воссияла в моей жизни, озарив лучами надежды те мрачные дни. Я как-то подкараулил её, объяснился в чувствах. Стоило видеть меня в той папахе, которой я хотел подчеркнуть свой армянский характер, и с маленьким букетом полевых цветов — мол, мужчина гор не без романтики.

Тамуля-джан только заулыбалась и пожала плечами.

— А ты смешной, Ованес, — сказала она и побежала домой. По-моему, я ей понравился. Но не ее отцу.

В ноябре 1920-го Армения стала советской. Меня, уже замкомандира армянского полка, отправили в Грузию — Советского Союза ещё не было и меня оставили в Тифлисе военным представителем Советской Армении. Когда через шесть месяцев я вернулся, узнал, что Тамуля уехала в Нахиджеван и обещана офицеру Мовсесу. Отец Тамары, некий фабрикант, даже слышать не хотел обо мне. Но война уже научила меня не сдаваться — ни врагу, ни фабриканту. Когда позже я узнал, что Мовсес убит в сражении, помчался в Нахиджеван. Так тому и быть. На этот раз нельзя было опаздывать. Я назвал мальчика Мовсесом, в честь отца. А через год Тамуля родила мне Маргушу.

Скоро я стал командиром армянского кавалерийского полка. Фабрикант уже понимал, что не прогадал.

Поворотным этапом жизни стал 1924 год, когда меня отправили в Петроград, на курсы совершенствования кавалерийских командиров.

Ленинград, я оговорился.

Глава 5. Ленинград

У армян много великих полководцев,

но самые великие это Гай и Баграмян

1924 год, Ленинград

В мае 1923 года в Минске 26-летнего офицера Красной Армии, выходца из Калужской деревни с типичным именем Стрелковка позвал к себе на чашку чая комдив Николай Каширин.

— Как вы думаете, правильно у нас обучается конница для войны будущего? И как вы сами представляете себе войну будущего? — спросил комдив.

Собравшись духом, молодой и перспективный кавалерист выдал немного критики:

— Необходимых знаний и навыков далеко недостаточно. Учим подчинённых так, как учили нас в старой армии.

Каширин терпеливо выслушал его, убедился в рассудительности кавалериста. Молодой офицер вышел из этого чаепития командиром 39-го Бузлукского полка 2-й кавбригады 7-й или Самарской дивизии. Звали его Георгий Жуков.

Через несколько месяцев под Оршей прошли первые после окончания Гражданской войны манёвры Красной Армии, где особо выделилась Самарская дивизия с ее полковыми командирами и новым комдивом. Боеспособность дивизии отметил замначальника генерального штаба РККА Тухачевский, специально приехавший из Москвы. Он выразил благодарность комдиву Гаю. Г. Д. Гай, легендарный командир гражданской, уже год как сменил Каширина. Наблюдая за лихим и эрудированным кавалеристом Жуковым, Гай, как и его предшественник Каширин, пришёл к выводу, что калужскому офицеру полагается поощрение.

В конце июля 1924 года Гай пригласил к себе Жукова. Пили ли чай в июле — неизвестно, а вот разговор двух командиров оказался как бы продолжением темы, которую начал Каширин. Гай спросил, каким образом Жуков работает над усовершенствованием.

— Много читаю и занимаюсь разбором операций Первой Мировой войны, — ответил тот.

Гай — статный комдив, с усами и темными волосам, куда уже потихоньку прокрадывается седина. Он шутит, что хочет походить на своего скакуна — конь такой же чёрный, как его шевелюра, с серебристо-белыми, как седина, ногами.

— Военное дело не стоит на месте, — ответил Гай. — Нашим военачальникам в изучении военных проблем нужна более основательная учёба. Думаю, вам следует поехать в Высшую кавалерийскую школу в Ленинград. Это весьма полезно для вашей будущей деятельности.

Через два месяца после этого разговора, в сентябре, на первые подобного рода курсы съехалась в Ленинград группа молодых командиров кавалерийских полков. Незадолго до последнего назначения командиром в Самарскую дивизию, Гай был Наркомвоенмором Армянской ССР. Это должность так называется — у Советской Армении моря нет.

В этой должности Гай отправил в Ленинград и командира кавполка Баграмяна. Так к осени 1924 на ленинградских курсах усовершенствования комсостава встретились Жуков, Баграмян, Рокоссовский, Еременко, Чистяков, Романенко…

В город на Неве Жуков и Баграмян приехали во время наводнения. Но куда более глубокая пучина ожидала Жукова в Ленинграде в будущем. «Мог ли я предположить, что через 17 лет мне придётся командовать войсками Ленинградского фронта, защищавшими город Ленина от фашистских войск!», — напишет потом четырежды Герой Советского Союза Георгий Константинович Жуков.

А могли ли они представить, что на тех курсах учатся аж 4 будущих маршала и 9 генералов Советской Армии? Можно, конечно, сказать, что это были курсы офицеров-счастливчиков, мол, так сошлись (пятиконечные) звезды. Но это будет только половина правды. Другая половина заключается в том, что многие из курсантов тех знаменитых кавкурсов погибли не своей смертью. Генералы Пётр Иванов и Леонид Бобкин, майор Айк Бахчинян были убиты во время ВОВ. Комбриг Самокрутов покончил с собой в 1940-м.

А вот убитых расстрельными списками трагически больше. И их имена тут тоже необходимо упомянуть, наряду с остальными героями. Ведь среди тех, кого загубили «тройки», могли быть и 5-й маршал или 10-й генерал этого славного курса офицеров-кавалеристов: комбриг Александр Зубок (1937), комбриг Евсей Тантлевский (1937), комбриг Никита Мишук (1938), полковник Эдуард Гросс (1937), полковник Фёдор Мысин (1937), комкор Михаил Баторский (начальник Кавкурсов, 1938)…

О наводнениях в Петербурге

Год 24-ый каждого столетия имеет особое место в истории наводнении Петербурга-Ленинграда. В 1724-м в молодой столице шторм и ветер чуть не стоили основателю города и империи жизни. Вода снесла одно из судов, плывших за яхтой Петра I, где почти все погибли. Историк Ким Померанец считает, что эта буря была отчасти причиною смерти Петра Великого в январе 1725 года. «Он, уже больной, спасал утопающих у берегов Лахты. Эта простуда ожесточила недуг государя», — пишет историк.

Аккурат через 100 лет и тоже в ноябре вода «сдвинула и расчленила огромные мосты Исаакиевский, Троицкий и иные», как написал об этом Александр Грибоедов. Про тот Петербургский апокалипсис писали Пушкин и Дюма. Вода поднялась аж на 4 метра с плюсом — рекорд, не побитый поныне.

«Ленинград нас встретил неприветливо. Дул холодный штормовой ветер, гнавший свинцовые воды Финского залива через Неву и многочисленные каналы на набережные и улицы города». Это уже написал кавалерист Иван Баграмян, приехавший в Ленинград на учебу в сентябре 1924-го. Тогда до катастрофической отметки уровня воды столетней давности не хватило меньше полуметра.

2024-й не за горами, кстати. Надо быть осмотрительнее…

В сентябре по улице, названной в честь революционера Воинова (его там убили летом 17-го) гуляли, прыгая через лужи, два офицера. Дул холодный ветер. Один из них — статный, с серо-голубыми глазами. Морщится. Он родился в Польше, служил в Европе, теперь служит в Забайкалье и как-то устал от холодов. Другой офицер пониже ростом. Лицо крайне самоуверенное, с лёгкой улыбкой в разрезе глаз. Он приехал в Ленинград на своем скакуне. Тот, что поменьше ростом, думает: «А не вернуться ли обратно на коне?». А высокий смотрит в пасмурное небо и прикидывает, как раскаты и молнии перенесёт его жеребец «Жемчужий».

— Послушай, а сколько вёрст отсюда до Минска? — вдруг прервал молчание тот, что поменьше ростом.

— Ну 700 будет точно, -ответил высокий.

— Семьсоооот.., — тянет первый в ответ. — А я там служу, думаю, может, на коне поскакать обратно.

— Оригинально мыслите, товарищ кавалерист. А мне в Забайкалье на лошадке точно не получится. Тем более, Люлю ребёнка хочет.

— Люлю?

— Юлия, жена, то есть.

Статный посмотрел на здание Таврического дворца и сказал:

— Знаешь, а ведь многие ленинградцы даже и не знают про улицу большевика Воинова, знают её как Шпалерную улицу. Про Урицкий дворец и спрашивать не надо.

— Я это уже понял, — ответил второй. — Равно как и то, что многие здесь по-прежнему считают себя не ленинградцами, а питерцами.

— Я вот не мог найти Кавалерийскую школу РККА. Но достаточно было спросить про царские казармы Аракчеева — сразу подсказали, куда свернуть.

— Это Зиновьева вина, — ответил кавалерист из Белоруссии. — Недостаточно поработал.

— Точно, — статный офицер вздохнул, — по этой улице сам Ленин ходил в ночь революции!

Офицеры свернули и шагнули в здание бывшей Царской «Лошадиной академии».

— Ну, будем знакомы, я Костя Рокоссовский.

— Георгий Жуков.

— Скакать, стало быть, любишь раз до Минска марафон хочется устроить. И я тоже. Устроим поединки? А с шашкой как?

Жуков посмотрел на него, и улыбочка снова пробилась в разрезе глаз.

— Да легко. Зарубим шашку? А у тебя, я смотрю, орден и медали. И у меня почти такие же.

— Да, да, Георгий. У нас много общего.

Офицеры подошли к прилепленному на доске листу и начали искать свои фамилии. По коридору ходили люди в форме и в гражданской одежде. Жуков, поморщившись, читал список и вдруг тихо произнёс:

— Смотри-ка, а у нас и отчества совпадают, а, Константинович?

— Да не то, чтобы очень совпадают…, — тихо начал Рокоссовский, но этих слов не расслышать, а Жуков тем временем повернулся к нему, крепко пожал локоть и сказал: «Мы теперь с тобою, брат мой Рокоссовский, на всю жизнь связаны, видать. Далеко пойдём».

— А мы не опаздываем?

Кавалеристы повернулись и только теперь заметили третьего офицера, который неслышно подошёл искать в списках своё имя.

— Нам сказали, ещё есть время. Что за говор у тебя такой? Ты что, из грузин?

— Да нет, армянин он, — уверенно сказал Жуков. — Знаю я их речь. У нас в Минске комдив есть, Бэ.. Бжшкянц фамилия, Слыхал? Братья армяне, ну как можно четыре согласных сразу: Бэжэшэкэ… Как это вообще выговорить? Благо, революционная кличка — Гай.

Рокоссовский рассмеялся: «А ты часом не Мкртчян, дружище? Там вообще пять согласных. У меня в Забайкалье армянин служит. Мкртыч Мкртчян. А я его всё Никитой зову. Язык берегу».

Жуков попытался с разбегу произнести: Мкр… мэкере… мэкэрэрэтэче… Нет, не могу.

— Бедные мкртчяны, как они в России обходиться будут? Хотя, коли мне дались имена байкалских бурятов, смогу и твою фамилию…

— Подожди, Костя. Мкртэче… мкрэт… Слушай, серьёзно, как же тебя зовут? Ты случайно не мэкэтэ…

— У меня все проще. Я Баграмян.

— Ну вот и ладушки. А я Жуков, будущий командир всей Армии Советов. Будем знакомы, кавалерист с солнечного юга.