Бесплатный фрагмент - Бацилла

АРНУ ГАЛОПЕН (1863–1934)

БАЦИЛЛА

© Перевод Жигаловой А. В.,

Под ред. Абрамичева И. В.

I

Он совершенно неожиданно появился на углу улицы и прошествовал с усталым видом, уткнувши подбородок в грудь, а нос — в огромное черное шерстяное кашне.

Одна женщина едва не столкнулась с ним и, издав пронзительный крик, бросилась бежать, как безумная.

И сейчас же со всех сторон послышалась россыпь беспорядочных возгласов:

­­– Вот он опять!

— Какой ужас!

— Настоящий монстр!

Гул голосов долго не затихал, многие шедшие ему навстречу повернули назад, большинство инстинктивно отвернулись.

Он замер на несколько секунд, уставившись на окружавших его людей своими желтыми глазами, блестящими и влажными, глубоко вздохнул и медленно прошествовал дальше под гиканье и свист.

Когда он проходил мимо одного развалившегося сарая, кто-то бросил ему вслед кусок штукатурки, который разлетелся у него под ногами облачком белой пыли, и под его прикрытием какой-то мальчишка даже потянул его за пальто.

Человек развернулся и вперился в мальца взглядом, меж тем как тот буквально оцепенел с раскрытым ртом и растопыренными ладошками.

Начала собираться беспорядочно шумящая толпа.

— Если бы мы не подошли, он бы набросился на ребенка, — заявила женщина, грозя в воздухе руками.

— Как пить дать, — поддакнула другая. — Он как раз позавчера погнался за моим младшим, так тот влетел в дом и с ним чуть припадок не случился. У парня, как говорится, «в зобу дыханье сперло».

— А почему его не посадят в психушку?… Посадили же того нищего с авеню Орлеан, помните: с обожженным лицом и двумя красными дырками вместо глаз?

— Да, да, точно… Но он не был таким уродом, как этот. И потом, он никуда не ходил… все время сидел у ворот сиротского приюта… Кто не хотел его видеть, тот шел по другой стороне тротуара… А этот же везде мотается.

— Стало быть, он живет в нашем квартале? — спросил кто-то.

— Да, тут рядом… у сенного рынка. В домишке на углу проезда Тенай.

— Придется от него избавиться, — проворчал старик, пораженный тиком, стукнув при этом тростью по тротуару и подмигнув.

— Комиссар сказал, что ничего не может сделать.

— Ну, знаете, это мы еще посмотрим… да, поглядим… В конце концов, это черт знает что такое… так не может продолжаться…

* *

*

Человек, меж тем, был уже далеко. Его длинный сгорбленный силуэт постепенно растворялся в бледном свете заката, и еще долго после его ухода толпа на тротуаре не рассасывалась, посылая проклятия незнакомцу, чье краткое появление так необычайно взволновало ее.

* *

*

Уже примерно месяц с тех пор, как он обосновался в районе Монруж, человек, при виде которого кричали «ужас!», постоянно выходил из дома только с наступлением темноты, словно какая-нибудь летучая мышь. Он пробирался по пустынным улицам, боязливо обходил дома, стараясь по возможности держаться в тени. Когда его увидели первый раз, он вызвал чувство настороженного любопытства, какую-то плохо объяснимую неловкость, которая бывает при виде чего-то странного, ненормального, пугающего и приводящего в замешательство. Со временем страх уступил место неприязни, а затем и отвращению. Этого человека одновременно боялись и ненавидели, поскольку он смущал покой мирных людей и упорно продолжал жить как все, в то время как им казалось, что он должен был влачить существование на манер прокаженных в Средние века. Еще немного и они потребовали бы от него закрывать голову и лицо и предупреждать о своем приближении трещоткой.

Он стал кем-то вроде врага общества: при его приближении в людях поднималась глухая ярость, и если бы не полицейские, его бы, наверное, линчевали, так велика была всеобщая ненависть к этому человеку, которому, собственно, нечего было предъявить кроме безобразной внешности. Есть некоторые физические уродства, чрезмерно раздражающие людей, поскольку они вначале вызывают у них ужас, а потом неимоверную злость. Это превращается в одержимость, и вместо жалости люди приходят просто в бешенство, потому что современный альтруизм плохо уживается с некоторыми неприятными обстоятельствами и не желает подвергаться слишком суровым испытаниям. Любовь к ближнему считается делом само собой разумеющимся, как и зачастую желание помочь ему или утешить, если только для этого не требуется слишком героических усилий.

* *

*

Было уже совсем темно, когда этот «ужас» вернулся в свое логово, небольшое трехэтажное строение с потрескавшимся фасадом и разъехавшимися ставнями, стоящее почти в конце авеню дю Мен.

Чтобы домишко не обрушился, он был укреплен с левой стороны пораженными червоточиной балками, справа же к нему лепился сарай, в котором виднелись симметрично сложенные охапки соломы и сена. Внутренний дворик соединял сарай с неказистым домом, но с той поры, как появился жилец, там наскоро соорудили своеобразную перегородку из разрозненных полусгнивших досок, держащихся на перекладине из свежей сосны. Два окна, выходящие во двор, были заколочены деревянными досками, а на стене еще виднелись черные следы от ставен.

Домишко принадлежал местному торговцу фуражом. Он стоял некоторое время бесхозным, и владелец уж было решил его снести, когда однажды вдруг явился мужчина лет пятидесяти. Назвавшись доктором, он снял развалюху и даже подписал трехлетний договор аренды.

— Это для одного моего друга… — сказал он. — Ученого, которому нужен покой.

Он прописал в договоре имя Марсьяль Прока, заплатил за год вперед и испарился.

Спустя два дня перед домиком остановилась большая повозка, и грузчики быстро опустили на тротуар разношерстную мебель, тюки, свертки и множество причудливых предметов и инструментов, какими пользуются в лабораториях: пузатые реторты, реторты с узким носиком, в форме колокола, расширяющиеся книзу, колбы с узким горлышком, сферические и яйцевидные, грушевидные сосуды для перегонки, покрытые глиной и сложенные один в другой… Потом появились бесчисленные пробирки, изогнутые и U-образные трубки, чашки, тигли, флаконы, фильтры, эвдиометры и сифоны.

Прохожие, заинтригованные зрелищем, останавливались перед кучей загадочных вещей и настороженно осматривали тьму стеклянных предметов.

Наконец грузчики вытащили из повозки две медные плитки, небольшую железную койку, двустворчатый шкаф, диван, обшитый выцветшим красным бархатом, несколько стульев, часы в футляре, большой дубовый стол, похожий на верстак… и на этом все.

Грузчики ждали, чтобы кто-то пришел показать, куда весь этот скарб расставить, но так как арендатор все не появлялся, они пошли в кабак, наказав одному из местных мальчишек предупредить их, «как только этот тип появится».

Но, по-видимому, «тип», как назвали его грузчики, совершенно не торопился заняться своим новым жилищем, потому что появился только в тот момент, когда начали зажигать фонари.

Хотя был май и царила удушливая жара, он приехал в закрытом фиакре, из тех устаревших экипажей, которые до сих пор встречаются по ночам у вокзалов. На козлах обычно сидят шестидесятилетние красноносые грязные старики. Расплатившись с кучером, «тип» натянул пониже черную фетровую шляпу, закрыл лицо рукой и быстро вошел в дом. Застав эту картину, можно было подумать, будто этого человека внезапно ударили, и он, ошалев от удара, скрылся, чтобы сбежать от невидимого врага.

Грузчикам сообщили, что хозяин пришел, и те появились, ворча, тяжело шагая и пошатываясь.

— Ну, наконец-то! — сказал один.

— Этот тип точно над нами издевается! — ответил второй. — Погоди, сейчас надо будет его стекляшки расставлять, и наверняка осторожно. Но если чего разобьется, его беда. Мы не виноваты будем, ночь на дворе ведь.

Из вестибюля послышался сухой, немного гнусавый голос:

— Друзья, пожалуйста, ничего не разбейте. Я дам хорошие чаевые.

Грузчики переглянулись и оглушительно расхохотались, пихая друг друга локтями.

Главный — высокий мужик с татуированными руками, в красной шапке, ответил с акцентом, выдававшим в нем жителя окраины:

— Спокойно, хозяин. Позаботимся мы о вашей посуде. Раз будут хорошие чаевые, то ладно. Вперед, парни! Начнем с мебели, а потом стеклом займемся.

И аккуратными движениями, чтобы ничего не ударить, мужчины взвалили на плечи скудную мебель, которая вперемешку стояла на улице.

Перенос занял едва ли пятнадцать минут… затем они «набросились» на стеклянную утварь, принявшись за работу с такой дотошностью, что можно было обхохотаться.

Тем временем жилец все не появлялся. Скрывшись в комнате на втором этаже, он каждый раз, когда слышал, что кто-то поднимается по ступенькам, быстро спрашивал:

— Что вы там несете?

— Кровать…

— Хорошо… ее на второй… в комнату слева.

Спустя несколько минут он снова спрашивал:

— А теперь что несете?

— Стеклянные сосуды.

— Это вниз, на первый этаж, в комнату справа.

Иногда его голос раздавался совсем близко, иногда звук был приглушенный, из глубины комнаты или коридора, но грузчики так и не смогли увидеть того, кто говорил с ними… Когда они приближались к тому месту, где должен был находиться этот необычный персонаж, слышался быстрый шорох, какая-то тень мелькала на стене и тут же исчезала за дверью… Один из грузчиков, обутый в холщовые туфли, сумел все же наткнуться на «этого типа», но тот, вздрогнув от удивления, резко повернулся спиной и ушел в угол, немного наклонившись вперед, будто что-то расставляя по местам.

Когда с мебелью и утварью было покончено, все расставлено, хозяин снова спросил:

— А мои микроскопы? Я их не вижу…

— Чего он там говорит? — спросил один из грузчиков.

— Не знаю, — ответил ему приятель. — Кажется, просит свои «мискоскопы».

— Они в сундуке из черного дерева… — сказал невидимый «тип», не выходя из угла, в котором скрывался.

— А, да!.. Понял, что это… Мы вам это поднимем, хозяин… — сказал главный. — Сундук внизу остался, в вестибюле… Извиняемся! Прощения просим! Мы про него забыли…

Тогда раздался звон монет, и арендатор сказал:

— Я положу ваши деньги на камин в комнате справа.

Грузчики быстро подсуетились, но когда пришли на второй этаж, хозяин уже исчез…

Главный пересчитал оплату, довольно цокнул и потом сказал, иронически расшаркиваясь:

— Все на месте… и даже больше… Спасибо, хозяин, и до встречи!.. Нет… Так я сказать не могу, я же вас даже не видел… Но все равно, вы человек хороший… Пошли, ребята! До свидания!

На лестнице раздался топот подбитых ботинок, кто-то громко споткнулся, затем дверь с силой захлопнули.

Арендатор прислушивался несколько минут, не двигаясь, стоя вверху лестницы.

Окончательно убедившись, что грузчики ушли, «тип» очень быстро спустился, опустил задвижку на входной двери, зажег свечу, сел на старый красный диван, стоящий посреди ужасного беспорядка. Он схватился за голову и зарыдал…

II

Кем был этот несчастный? Откуда он явился? Почему при его приближении все вдруг отводили взгляд?

Значит ли это, что он был человеком ужасным, отвратительным?.. Да… Он был уродлив, невероятно безобразен, такое уродство превосходило все, что только можно себе представить. Не то чтобы его лицо было поражено какой-нибудь волчанкой, изрыто отвратительными язвами или покрыто глубокими рубцами… Кожа была нетронутой и черты лица ровными, с ним не произошло никаких катастроф. Что делало обладателя сего лица отвратительным и безобразным, так это цвет… Кожа была синяя, равномерно синяя, и то был не тот апоплексический синий, похожий на цвет винного осадка, а яркий, заметный, почти чистый синий, где-то между берлинской лазурью и ультрамарином.

Я долго прожил в больницах и видывал там все формы уродств, все ужасы, какими природа иногда любит помучить наше бедное человечество, но никогда не встречал более отталкивающего чудища, чем тот, чью душераздирающую повесть я взялся рассказать.

Ничто не поражало сильнее, чем это лицо, казавшееся лицом разлагающегося трупа. И все же на нем горели желтые глаза, в которых читалась боль от продолжающегося существования и раздражение от того, что его обладателя уже не причисляют к живым… Только перо Эдгара По могло бы достойно описать столь кошмарное зрелище… По телу шла дрожь, и одновременно просыпалось любопытство.

Но все же этот человек некогда был красив!.. Его длинные кудрявые волосы отливали рыжеватым золотом, глубокие, с бархатными ресницами глаза заставляли засматриваться не одну женщину, когда он читал лекции в Сорбонне о сухой бактериологии.

Поскольку к нему на занятия многие привыкли ходить как на пятичасовое чаепитие, на трибунах широкого амфитеатра наблюдался разительный контраст между светскими барышнями в сияющих туалетах, сидящими рядом с бледными от бессонных ночей зубрилами и русскими студентами в тугих бедных сюртуках.

Смущенные таким женским нашествием, ученики Марсьяля Прока в конце концов садились кучкой на верхние места, где время от времени неподобающе подшучивали над дамочками. Самая невинная шутка заключалась в том, чтобы брызнуть из пробирки чем-то попахивающим серой или «выдуть» порошок йодоформа на шляпки и блузки красивых слушательниц.

Эти мелкие проказы совершенно не отталкивали почитательниц Прока.

Они прекрасно понимали, что находятся не на своем месте в этой интеллектуальной среде, но все равно приходили слушать. Их становилось все больше, и они расталкивали друг друга локтями, будто базарные торговки, чтобы оказаться как можно ближе к кафедре молодого преподавателя. Некоторые дамы по возможности записывали, и было видно, как их окольцованные пальчики быстро порхали над тетрадями в холщовых обложках. Другие, более откровенные и слегка циничные, лишь смотрели на профессора томным взглядом и картинно падали в обморок после какого-нибудь опыта, для понимания которого требовалось учиться и разбираться в науке.

Эти лекции, скучные для неофитов, казалось, развлекали девушек в аудитории, которых студенты насмешливо прозвали «касательными», потому что у дам была привычка после лекции подойти к Прока, чтобы слегка его «коснуться». Ничто не могло прогнать этих «бактериофилок». Прока мог преподавать хоть иврит, хоть хинди, они все равно толпой приходили бы на его лекции.

Скоро это вызвало ажиотаж в обществе, и в салонах вечерами только и говорили, что о молодом профессоре.

— Как, дорогая, вы не ходили на последнюю лекцию месье Прока?.. О, какой прекрасный урок вы пропустили! Он целый час говорил о патогенных микрококках… Это было восхитительно! Я бы никогда не подумала, что можно так интересно рассказывать о микробах.

И разговоры светских львиц скоро свелись только к колониям бактерий и бациллам. Некоторые даже организовывали у себя небольшие лаборатории, покупали трубки, микроскопы и банки, но, разумеется, ничего не изучали. Они лишь взахлеб обсуждали бактериологию, как нынешние молоденькие девушки приходят в экстаз от Ницше и считают его «изысканным», так и не раскрыв ни одной его книги.

Дамы становились «бактериофилками» точно так же, как становятся почитательницами Ницше. Без особых причин, из снобизма.

Однако в восхищении этих женщин Прока крылся не только снобизм. Ученый не был, подобно автору «Заратустры», далекой фигурой, «горящей в огне собственной мысли», страстным адептом этики индивидуализма, сверхчеловеком, усиленно растящим жизненную энергию и стремящимся создать новую нравственность на основе концепции воли. Прока был существом зримым, осязаемым, которому даже не было нужды работать ученым, чтобы волновать сердца. А они бились сильнее оттого, что он, казалось, был равнодушен к намекам, которые ему делали.

Его последняя книга «Клетки фагоцитов» (700 страниц форматом в одну восьмую листа, с цветными таблицами) стала популярна, как какой-нибудь приключенческий роман. Первое издание раскупили за две недели, и, к огромному удивлению издателя, пришлось делать дополнительный тираж. Никогда еще научный труд не расходился столь быстро.

Стало хорошим тоном иметь том «Клеток фагоцитов» на столе в своей гостиной и держать портрет автора на пианино.

Если бы Марсьяль Прока не был скромником, он мог бы заполучить самых решительных своих поклонниц, тех, кто приходил к нему с просьбой надписать книгу. И заполучить одну за другой. Ведь перед визитом взволнованные девушки всегда присылали записку, которая не оставляла никаких сомнений в намерениях отправительницы. Но Прока, воспитанный в скромной обстановке (отец его был простым оптиком в округе Сен-Дени), чувствовал себя неловко в присутствии светской дамы. Он всегда подчеркнуто прохладно себя вел, но под безразличием этим все же крылось большое волнение.

«Я, должно быть, — говорил он часто, — выгляжу глупцом в глазах женщин. Но что поделать, это сильнее меня. Я мало бывал в свете и вырос дикарем…».

Если в Сорбонне, с флаконами в руках, он чувствовал себя уверенно, победителем и хозяином положения, то дома, в квартире на улице Суффло, он был робок и неловок. Ему было бы достаточно намека, чтобы получить поцелуй, но Прока едва осмеливался дотронуться до руки и, кажется, даже не замечал, как сильно впивались в его ладонь дрожащие женские пальчики.

Эта застенчивость, которую приняли за равнодушие, в итоге породила сплетни.

Очень скоро его поклонницы начали думать, что у них есть соперница.

Если во время лекции Прока часто поворачивался к какой-нибудь брюнетке или улыбался, глядя на некую блондинку, в несчастную тут же впивались взглядами, полными ненависти. Взволнованные «бактериофилки» цедили сквозь ровные зубки: «Вон та!».

Они внимательно изучали ту, которую считали фавориткой профессора. Саркастичные улыбочки появлялись на губах, а после лекций при виде нее в коридорах раздавалось шушуканье, прерываемое смешками, на лицах отражалось презрение, за спиной многозначительно покашливали.

Через пару месяцев все почитательницы Прока насмерть перессорились… все видели вокруг себя соперниц, но самыми яростными были увядающие женщины, те, кто не верит в разрушительную силу возраста и тщетно старается замаскировать умелым макияжем вездесущие «гусиные лапки»… Эти дамы проявили настоящее упорство и даже забросили свои занятия (при условии, что они были), чтобы поиграть в детективов…

К несчастью, так как они не были знакомы с научным дедуктивным методом Алана Диксона, дамы не смогли никого «поймать с поличным», и в итоге все свелось к взаимному шпионажу. Это привело к ряду недоразумений, спровоцировало несколько небольших скандалов, к стыду двух-трех благородных семей.

И пока вокруг Прока шла женская слежка, он спокойно продолжал свои исследования патогенных бацилл.

Возможно, он бы даже так и остался неприступным принцем в башне из слоновой кости, если бы не принял несколько приглашений.

Он ходил в два или три салона, всегда одни и те же, потому что ничто не давалось ему столь тяжело, как первый прием. Скоро завязались близкие связи; там он встретил нескольких поклонниц, начался флирт. Прока оказался на роковой грани. От флирта до любви один шаг, и его сердце, которое до того билось лишь ради науки, наконец познало любовную пытку.

Женщина, которой удалось покорить этого дикаря, была американкой. Звали ее мисс Маргарет, но друзья ее называли красоткой Мэг. Мы воздержимся от воссоздания ее портрета. Внешность описывают в изысканных и тщательно подобранных выражениях обычно для того, чтобы создать героиню самую пленительную, обходительную и самую идеальную из всех живущих. Мы просто скажем, что Маргарет была красива. К тому же еще и образованна, она получила хорошее образование в университете Балтимора. Это определенно была единственная слушательница Прока, способная понять научные объяснения молодого профессора.

Она действительно была той женщиной, о которой он всегда мечтал: спутницей, которая может стать в то же время и соратницей, а не только возлюбленной, с кем можно еще и поговорить, а не только смеяться над шутками. Прока быстро потерял голову и, боясь, как бы Маргарет не увели, женился на ней. Наивный бедняга полагал, что достаточно слова «да» для того, чтобы привязать к себе женское сердце!

Целый месяц в семье торжествовала любовь, ученого охватило опьяняющее безумие нежности. Прока жил лишь ради Мэг, и страсть его становилась тем ярче, чем дольше длилась. Как все по-настоящему любящие, он был жутко ревнив. Он устроил для жены роскошное гнездышко, где хотел держать ее для себя одного, подальше от светской суеты и взглядов толпы.

Мэг сначала согласилась на роль плененной богини, которая льстила ее романическому характеру. Она была скептиком по привычке, как все американки, и не представляла себе, что в реальности могут быть настолько нежные мужчины, будто герои из романов. Ей казалось забавным, что ее холят и балуют, будто маленькую девочку, но в конце концов она устала от этой замкнутой жизни и бедного, вечно коленопреклоненного мужа.

В итоге она даже сочла его шутом, и в один прекрасный день заявила, что хотела бы вместо медового месяца вдвоем немного больше воздуха. Прока согласился, внутренне содрогнувшись.

Ему пришлось выходить в свет, снова вращаться в салонах, затем жена потребовала, чтобы он возобновил свои бактериологические исследования, наверняка чтобы положить конец неловкому пребыванию постоянно тет-а-тет.

Мы воздержимся от рассказа о том, как Мэг, которая постоянно нуждалась в деньгах и которой больше не хватало дохода мужа, распоряжалась его финансами, чтобы жить в большей роскоши… Эта женщина должна сыграть в нашем рассказе лишь эпизодическую роль. В целом она лишь тень, фантом, который пролетает мимо и быстро растворяется в ночи.

В один прекрасный день по-прежнему по уши влюбленный Прока, ни на йоту не сомневающийся в своей жене, вдруг узнал про неверность Мэг… доказательства были налицо, циничные и ошеломляющие… Эта женщина, которая была для него всей жизнью, ради которой он пожертвовал своими амбициями ученого и самыми сокровенными мечтами, так вот, эта женщина цинично изменяла ему… Письма, забытые в приоткрытом ящике секретера, раскрыли жестокую, страшную правду… Прока впал в тупую ярость…

Он вдруг замер без движения, зрачки его расширились, взгляд помутнел… Губы зашевелились, но вырвались из них лишь краткие вздохи и нечленораздельные звуки, напоминавшие хныканье ребенка. Он прижал руки к груди; дыхание стало кратким, прерывистым; его лицо сначала побледнело, а затем внезапно покраснело, почти побагровело, даже белки глаз налились кровью. Можно было подумать, что кровь прилила к коже под таким сильным давлением, что готова была брызнуть из пор по всему телу. Красноватая пена потекла изо рта. Затем, пошатнувшись, Прока вздрогнул в последний раз и со страданием в глазах упал навзничь, будто дерево, которое раскачал и в итоге повалил ветер. Ученый отчаянно вскрикнул, но звук этот был похож на предсмертный хрип.

III

На шум от падения прибежал слуга. Он поднял Прока и отнес его в кровать.

Тут же все в доме засуетились, и через несколько минут явился врач, которого вызвали по телефону. Это был молодой блондин, слепой, как крот, который совсем недавно переехал в этот квартал. Он подошел к Прока и быстро его осмотрел. Несчастный все еще был без сознания, а его багровое лицо, контрастируя с белизной подушки, казалось темным жутким пятном…

При помощи лакея доктор приподнял больного и снял с него одежду… На обнаженном теле Прока виднелись синеватые пятна… Больной захрипел.

Молодой врач размышлял: «Вот это необычный случай… отравление цианидом?.. Удушье от фонарного газа?.. Нет, невозможно… В первом случае он уже давно был бы мертв, а во втором тут стоял бы специфический запах, который ни с чем не спутать… Это, скорее, апоплексический удар, но все-таки необычный… В общем, думаю, кровопускание…».

И, подойдя к слуге, который растерянно на него смотрел, врач сказал:

— Скорее!.. Жгут! И таз!

Когда принесли требуемое, врач тщательно вымыл руку Прока. Больной икнул, а затем его стошнило.

— Какой он ледяной! — сказал лакей.

— Да… — пробормотал врач. — И это странно, потому что при таких ударах температура, наоборот, всегда растет.

— Неужели он умрет?

Доктор продолжал мыть руку умирающего. Когда чистота кожи показалась ему достаточной, он затянул жгут выше локтя, чтобы показались вены на предплечье: они были огромными, ярко-синего цвета… Тогда врач занес ланцет и уже было собрался разрезать им плоть, но тут кто-то положил руку ему на плечо.

Он обернулся и увидел перед собой высокого старика со спокойным и холодным взглядом.

— Профессор Виардо!

— Да. Я шел мимо… Мне сообщили, что случилось с бедным другом… И я поднялся сюда. Вы позволите?

И профессор подошел к больному.

— Это апоплексический удар, не так ли? — спросил молодой врач.

— Вы полагаете?

— Конечно!

— Вы ошибаетесь, друг мой. И можете убрать ланцет… Вы заметили эти синие пятна?

— Да… И, признаю, они меня удивили…

— Они были такими же большими, когда вы сюда пришли?

— Нет… В диаметре были не больше монеты в пятьдесят сантимов, и их было немного.

— Да! Видите, а сейчас их стало больше, они увеличиваются, приближаются друг к другу. Даже соединяются воедино и смешиваются… Через час они покроют всю поверхность кожи, и тело бедного мальчика будет равномерно окрашено в очень характерный синий цвет… Теперь посмотрим на слизистые оболочки…

Доктор Виардо попросил ложку и открыл рот Прока, все еще лежащего без движения.

— Посмотрите, — сказал он коллеге.

— Рот внутри ярко-синий.

— И язык, и гортань! Веки тоже окрашиваются. У вас есть термометр?

— Вот.

— Хорошо, измерьте температуру.

Наступила долгая пауза. Двое мужчин ни на секунду не отрывали взгляд от больного. Затем по знаку доктора Виардо молодой врач посмотрел на термометр.

— Тридцать градусов и четыре десятых, — сказал он.

— Я и не сомневался. Когда Прока очнется, его температура поднимется, может, до 35 или 36 и пару десятых, но никогда не дойдет до 37. Бедняга! Если он придет в себя, от него останется не больше чем тень. Он сможет протянуть год-два, может, три, но так и останется безобразным, и иногда будет страдать от приступов. При малейшем движении, хоть немного резком, при минимальном усилии будут приступы кашля, а от самых простых нагрузок начнется головокружение. Бегать или быстро ходить, не испытывая ужасного удушья с сердцебиением и паникой, он больше не сможет.

— Да-да, начинаю понимать.

— Теперь взгляните на губы. Они темно-синие, как и ноздри, и мочки ушей. Осмотрите руки: обратите внимание на эту деформацию кончиков пальцев. Достаточно ли она ярко выражена? Последняя фаланга опухшая, округлая, как бы расширенная, ногти толстые, широкие, вогнутые.

— Действительно. И как я не заметил этого всего раньше?

— Такие случаи цианоза, мой друг, чрезвычайно редки, и можно извинить молодых врачей за то, что они не знакомы с ними. Как правило, это врожденные патологические состояния, и люди, пораженные ими, умирают в раннем возрасте; очень немногие доживают до тридцати. И напротив, если сужение легочной артерии приобретенное, то есть является следствием какого-то заболевания во взрослом возрасте, как в нашем случае, патология может проявиться в любой момент. Я лечил Прока от острого ревматизма, в то время было поражено сердце, эндартериит легочной артерии привел к сужению сосуда. Я часто говорил ему: «Будьте очень осторожны, друг мой, сердце однажды сыграет с вами злую шутку». К сожалению, я был прав. С тех пор сосуды только еще сильнее сужались. Все эти нынешние проблемы: синий цвет, одышка, апатия, охлаждение — объясняются тем, что отныне у него будет слишком много венозной крови и недостаточно артериальной, слишком много углекислоты и недостаток кислорода. Это будет постоянное удушье.

— Но почему эти проблемы появились лишь сегодня?

— Возможно, они могли бы проявиться вчера или завтра… Наверняка, дело в чувстве, которое спровоцировало кризис… В самом жестоком из чувств…

И профессор Виардо, который, конечно, был в курсе некоторых деталей жизни Прока, медленно кивнул, грустно глядя на больного.

Затем, так как старик уже хотел уходить, молодой врач спросил:

— Что мне нужно делать, профессор?

— Ничего… Дождаться, когда он придет в сознание. И тогда от моего имени пропишите ему отдых, полный покой, телесный и душевный… Ладно! До свидания. Скоро еще загляну.

* *

*

Наконец Прока пришел в себя. И в то же время он ничего не помнил… Он понимал, что с ним что-то произошло, но что?..

Он ошеломленно посмотрел на врача, поцарапал простынь ногтями, и вдруг его налитые кровью глаза остановились на Мэг, за которой горничная, очень хорошо осведомленная о жизни хозяйки, съездила на машине на окраину Пасси. Протяжный вздох вырвался из его рта, он вздрогнул, попытался встать, но грузно упал, скрипя зубами.

Мэг, которая наклонилась было к Прока, тут же выпрямилась, побледнев от ужаса… Взгляд ученого не отрывался от нее, но смотрел он так странно, в глазах сверкала такая ненависть вместе с глубоким отчаянием, что жена тут же сообразила, что случилось… Мужу было все известно!

Тогда она медленно, плавно отступила к двери, резко распахнула ее и, будто обезумев, бросилась прочь из спальни, куда однажды вечером принесла с собой любовь, а теперь оставляла после себя лишь отчаяние и стыд…

Целую неделю врачи не могли дать прогнозов о жизни Прока, потому что болезнь его протекала странно, что сбивало докторов с толку. То казалось, что несчастный вовсю выздоравливает, а то он снова впадал в тревожную неподвижность, граничащую с комой. Наконец его состояние, казалось, улучшилось, но жуткая синева кожи, вместо того чтобы уменьшаться, становилась, наоборот, все насыщеннее… в итоге она распространилась на все тело, но больше всего пострадало лицо. Очень часто Прока чувствовал сильный озноб, и температура его тела тотчас ужасающе падала. У него также были частые кровотечения, иногда рвота кровью… Тогда же у него начиналось мучительное сердцебиение, которое почти всегда заканчивалось судорогами, крайне похожими на настоящие эпилептические припадки.

Профессор Виардо, который приходил к больному дважды в день, тщетно пытался заставить его ненадолго встать с постели, но Прока, который с тех пор, как смог снова соображать, все больше погружался в воспоминания о Мэг, оставался глух к любым увещеваниям. Ученый был уверен, что скоро умрет, и даже с некоторым нетерпением ждал роковую минуту, когда его глаза навечно закроются, а мысль, беспрестанно работающая, наконец растворится в мягком небытии.

Бедный Прока! Видимо, страдал он еще недостаточно, потому что его болезненное существование на том не прекратилось.

Увы, его испытания лишь начинались.

Однажды вечером, когда Прока услышал из соседней комнаты размеренный храп слуги, которому приказано было следить за состоянием хозяина, он тихо выскользнул из постели и на цыпочках добрался до комнаты Мэг. Войдя туда, ученый включил свет и подошел к небольшому секретеру, где раньше нашел те проклятые письма… Они исчезли… Прока ошеломленно замер, задаваясь вопросом, не приснился ли ему ужасный кошмар. Вдруг это его больное воображение нарисовало на пустом месте прискорбную историю предательства.

Но нет… Он был уверен, что держал эти письма в руках… Он хорошо помнил одно, которое начиналось такими словами: «Малышка Мэг, хозяйка моего сердца…». Прока помнил и то, что письмо было немного мятым, а в углу стоял рельефный вензель из переплетенных инициалов… Была в пачке и телеграмма со штампом с авеню Фридланд, в которой речь шла о пропущенном свидании, и еще одна любовная записка, подписанная «Роберт», написанная в нелепом и претенциозном стиле.

Прока хотел найти эти письма, чтобы скомкать, разорвать, растоптать, словом, чтобы выместить ярость, терзавшую его тело.

Он начал рыться по всем комодам, беспорядочно швыряя ящики на ковер, яростно круша шкатулки и коробки…

Слуга, проснувшись, тотчас прибежал.

Увидев его, Прока закричал, будто дикий зверь, и рукой махнул в сторону двери. И было что-то столь угрожающее в его жестах, что слуга в безумном ужасе бежал, абсолютно уверенный, что господин лишился рассудка.

Новость распространилась со скоростью лесного пожара: «Месье сошел с ума… прямо буйно помешанный… непременно натворит бед!..».

В одно мгновение дом опустел, а те из слуг, которые не убежали, заперлись на два оборота и забаррикадировались в своих комнатах.

Когда все стихло, Прока начал мелкими шажками мерить комнату, иногда натыкаясь на разбросанные по полу обломки, опираясь на мебель, как только чувствовал, что ноги подгибаются.

Внезапно он остановился. Портрет Мэг, висящий на стене, смотрел на него широко раскрытыми удивленными глазами. Несколько мгновений Прока смотрел на него, затем медленно опустил голову, прижав обе руки к груди, где лихорадочно колотилось сердце. Теперь, когда ярость стихла, а ненависть уступила место сильному унынию, он почувствовал, что трусит, и если бы Мэг в эту секунду вернулась, возможно, ученый бросился бы к ее ногам, будто сам был виновен в произошедшем.

Он снова взглянул на портрет, неглубоко и судорожно всхлипывая, потом прошел в гостиную, которая осветилась, как только Прока открыл дверь. Пианино стояло открытым, а на пюпитре по-прежнему была раскрыта колыбельная Грига, которую он любил слушать и которую часто просил Мэг сыграть, ибо находил в мелодии меланхолию и нежное очарование, которые странным образом волновали его влюбленное сердце.

На круглом столике, в хрустальной вазе, засохли цветы. Он взял один и поднес к губам. В этот момент маленькие каминные часы вдруг встали. Словно внезапно перестало биться сердце, и скорбная тишина заполнила комнату.

Прока вздрогнул.

Его взгляд остановился на зеркале, в котором отражались две электрические лампочки. Ученый машинально подошел к нему, сжимая в дрожащей руке бедный смятый цветок, но тут же в ужасе замер, как человек, увидевший призрака.

Впервые он взглянул на себя после того, как удар приковал его к постели, и решил, что спит и видит жуткий кошмар. Прока казалось невероятным, что это синее чудовище, нелепое и зловещее, безобразнее японских масок, — это он и есть. Ученый закрыл глаза, но через несколько секунд снова распахнул их. Уродливое лицо все еще смотрело на него с гримасой отвращения.

Он сильно ущипнул себя, чтобы удостовериться, что действительно не спит, и сказал несколько бессвязных слов. Зеркало отразило движение его руки и губ.

Тогда он испугался…

Дрожащей рукой он нажал на кнопку звонка и услышал трезвон. Прока, перепугавшись, больше не осмеливался взглянуть в зеркало.

Никто не явился.

Он открыл дверь и позвал слуг. Его сухой хриплый голос затих в темноте. Прока все же позвал еще раз, даже постучал по полу стулом. В доме было пусто.

— Боже мой!.. Боже!.. — пробормотал он, дрожа.

Ученый забился в угол, съежился и схватился за голову.

Теперь он все понимал… Ему вспомнились обрывки фраз, которые он слышал, лежа в постели: «Синий цвет… он останется страшным… отвратительным!.. Бедный мальчик!..». Да, кто-то рядом так говорил… Теперь все встало на свои места в его истерзанном разуме.

Прока догадался, почему слуги не пришли по звонку.

— Я их пугаю, — прошептал он. — И они тоже бросили меня!..

Тогда он понял, что превратился в тень былого человека, стал ужасным и отвратительным существом. И в давящей атмосфере безмолвной комнаты ему пригрезились болезненные видения, взгляд стал мрачным и расфокусированным…

IV

На следующий день, когда доктор Виардо пришел проведать Прока, консьерж все ему доложил.

— Месье совсем с ума спятил… хотел перебить своих слуг.

— Это невозможно!..

— Да говорю вам…

— У вас есть ключи от квартиры?

— Вот они… но осторожней, месье… может быть, лучше позвать полицейских.

— Не нужно.

— Ох, месье!.. Берегитесь… Кажется, он в жутком состоянии, впал в ярость… Всю ночь мы слышали, как он мебель расшвыривает…

Профессор Виардо поднялся на этаж один и вошел в квартиру. Сперва он не увидел больного, но в итоге нашел его.

Ученый свернулся калачиком в углу и, казалось, спал. Его плечи то поднимались, то опускались с равномерными интервалами. Слышался скрип зубов.

Доктор легко коснулся плеча.

Прока подскочил, как застигнутый врасплох зверь, что-то прорычал и посмотрел вверх. Узнав своего старого друга, он попытался подняться, встал на четвереньки, оперся руками о паркет, но оказался столь слаб, что со стоном шлепнулся обратно.

Врач поднял его и отнес в спальню, затем положил в постель. Мягко, будто обращаясь с маленьким ребенком.

Прока смотрел на него большими испуганными глазами.

— Это же форменное безумие, друг мой… вы себя убить хотите?

Больной не ответил. Он сильно сжал руку врача и разрыдался.

— Ну же! Крепитесь!..

Но Прока уже не слышал. Его голова кружилась, мысли блуждали, и он бормотал бессмыслицу.

— Мэг! Мэг!.. Так всегда и будет!.. Всегда… Тут, рядом со мной… Еще ближе… Все ближе и ближе… Мэг!.. Мэг… О, какие у вас замерзшие ручки! Посмотрите на меня!.. Ответьте!.. Ведь это я! Вы же знаете… Мэг! Моя красотка Мэг! Солнце… Как красиво!.. Цветы!.. Мэг! Цветы! Я хочу их… Почему вы их прячете?.. Нет-нет, я больше не хочу их видеть… Больше не надо… Ах, этот портрет! Эти письма… Ваши глаза лгут… В них ложь… Всегда ложь… Вас ли я вижу в этом зеркале?.. Мэг!.. Мэг!.. Вы мертвы? Поговорите со мной… Хочу услышать ваш голос… О, как страшно!.. Я боюсь!

И он попытался вскочить с кровати, но доктор держал его крепко.

Устав бороться, Прока замер, губы его дрожали… затем бессвязный утомительный бред продолжился.

— Моя королева… Моя маленькая королева… Посмотрите на меня… Улыбнитесь еще… Не убегайте… Почему вы уходите от меня, Мэг?.. О, снова эти письма!.. И там, в зеркале… Ужасный человек! Прогоните его, Мэг, прогоните!.. Сыграйте… Сыграйте нашу красивую колыбельную, продолжайте играть… Да-да, вот так… Сыграйте снова… Тра-ля-ля-ля… тра-ля-ля… ля-ля… ля-ля!..

Эта песня, походившая больше на хрипы, постепенно стихла, затем Прока забылся сном. Его жуткая синелицая голова металась по подушке из стороны в сторону.

Профессор Виардо сидел у кровати, держа друга за руку. Временами Прока вздрагивал, его рот приоткрывался, и оттуда вырывались короткие пронзительные стоны. Будто поскуливал щенок.

Но забытье это было непродолжительным. Больной скоро открыл глаза. Казалось, он очень удивился, увидев человека рядом с собой.

— Вам лучше? — спросил доктор.

— Да. Виардо, это вы! Спасибо, вы очень добры.

— Вам что-нибудь нужно?

Прока отмахнулся. Чего он мог хотеть?

— Вы не можете жить тут в одиночку.

— И правда… Я вспомнил… Я остался один… Они все разбежались. Боятся меня…

— Я отвезу вас.

— Отвезете?

— Да, в дом, где у меня есть друзья. Они хорошо о вас позаботятся.

— Я их тоже перепугаю… Меня весь мир боится, даже я сам!

— Ну же, успокойтесь. Вы обещаете не вставать с постели, пока меня нет?

Прока кивнул.

— Обещаю.

— Хорошо. Попробуйте ни о чем не думать. Попытайтесь поспать. Только сон может вас успокоить и вылечить.

— Вылечить? Но к чему?

— Ну вот, вы снова начинаете!

— Нет-нет. Я послушаюсь вас. Попробую поспать.

Доктор принес стакан воды и накапал туда несколько капель из маленького флакона, который достал из кармана.

— Выпейте, — сказал он. — Это вас быстро успокоит.

Прока покорно выпил воду, выдавил из себя улыбку, затем закрыл глаза и уронил голову на подушку.

Спустя несколько минут он заснул.

Тогда профессор Виардо бесшумно вышел, закрыл за собой дверь и быстро спустился по лестнице. На улице он взглянул на часы. Было полдвенадцатого. Он пропустил свою лекцию.

Такое случилось с ним впервые.

* *

*

В полдень «скорая» отвезла больного с улицы Удино в больницу, где доктор выделил для него палату.

Я не буду говорить о выздоровлении Прока. Оно было длительным, мучительным и прерывалось частыми ухудшениями, из-за которых врачи боялись, что он не выживет.

И все же Прока набрался сил, и однажды утром доктор Виардо пришел ему сказать, что ученый может уйти.

В бедной пустой голове ученого, несмотря на то что отдых охладил пылающую ярость, тогда случился полный переворот. Прошлое будто поглотило Прока, мысли будто затуманились, но тут же прояснились и стали такими же, как до злосчастного «происшествия». Этот человек, который теперь не мог жить среди людей, все же отказался умирать. Он вышел из больницы, сердце его немного успокоилось, в голове крутилось множество планов. Но вскоре накатила новая волна отчаяния, и Прока, разбитый, как никогда прежде, явился однажды вечером к своему старому другу и бросился к нему в объятья, хрипло бормоча:

— Ах, лучше бы вы дали мне умереть! Смерть в сто раз лучше этого жуткого существования, которое я влачу. Я отвратителен. Меня на улице преследуют, будто я больное животное. С меня хватит. Хочу с этим покончить!

Профессор Виардо обнял его.

— Мой бедный Прока, я представляю, как вы, должно быть, страдаете и какую пытку испытываете ежедневно. Кого-то другого я, возможно, и не стал бы отговаривать от самоубийства, но вам я прописываю жить, так нужно.

И так как Прока замотал головой, доктор дрожащим голосом повторил:

— Да… Вам я прописываю жизнь, слышите, потому что, несмотря на ваше отчаянное положение, у вас есть подруга, которая вас не покинет, станет единственной поддержкой, и подруга эта — наука… Вы уже подарили своей стране бесценные открытия и, по большому счету, помогли человечеству… Такой человек, как вы, не может так запросто сгинуть, он должен своей стране… Живите уединенно, но заставляйте свою мысль работать… Работа заставит вас забыть обо всем. Обустройте лабораторию в каком-нибудь богом забытом уголке, подальше от любопытных взглядов толпы, исследуйте, ищите, одним словом, снова станьте тем, кем вы были несколько месяцев назад… Завтра я начну подыскивать для вас небольшой дом, где вы сможете жить спокойно. Прикажу перевезти туда ваше оборудование, и, вот увидите, скоро вы увлечетесь своей прежней возлюбленной… Той, кто никогда нас не предаст… Я буду, к тому же, временами к вам заглядывать, и вы будете посвящать меня в ваши изыскания. Я придам вам смелости, подстегну силы, и, я уверен, совсем скоро вы перестанете жалеть о том, что прислушались к моим советам… Дьявол, нельзя же просто так погибать! Когда можно совершить великие открытия, когда в сердце еще тлеет та святая искра, которая способна перевернуть мир, ускоряя ход прогресса… Пока у человека есть в мире задача, которую надо выполнить, он не покинет свой пост… Это было бы малодушно!.. Прислушайтесь ко мне, Прока, вы знаете, что я люблю вас, как родного сына, что некогда я был единственным, кто поддержал вас в споре с коллегами, которые критиковали ваш метод… Ради вас я сломал немало копий и нажил страшных врагов, и это потому, что угадал в вас человека, способного заставить науку сделать большой шаг вперед… Так вот! Сегодня… В память о нашей прошлой борьбе, умоляю вас… Прошу, вернитесь к работе и продолжайте двигаться вперед… Да, вместо того, чтобы ходить под солнцем, вы будете гулять в тени, но какая разница! Ведь нам важен только результат!.. Жизнь сама по себе ничего не стоит, мой бедный друг, существование почти всегда — вещь болезненная, но нужно уметь извлекать из него пользу… Брать все, что оно может дать, и только при этом условии жизнь стоит того, чтобы быть прожитой… Вы думаете, я дорожу своей жизнью? Нет, нисколько, но я стараюсь продлить ее, насколько возможно, потому что верю, что могу быть полезен, а позже принесу еще больше пользы.

И с этими словами доктор Виардо обнял Прока с нежностью старшего брата, который посылает младшего в бой.

V

Прока устроился в домишке на авеню дю Мэн. Дни он проводил, сидя у окна и глядя наружу. Хотя он старался взять себя в руки, шевелиться, ученый чувствовал, как невыносимая тоска охватывает его. Прошлое, все его прошлое, вспоминалось беспрестанно. Может ли человек в один прекрасный день все забыть? Когда в озеро падает камень, после него по воде еще долго расходятся круги. Рухнувшая жизнь похожа на такой камень. Прока больше трех недель потратил на то, чтобы набраться сил и приступить к работе. Наконец однажды он снова собрал, как смог, свою лабораторию. Из коробки достал микроскоп — превосходный прибор с револьверным устройством для нескольких объективов, увеличением до двух тысяч раз, и поставил его у окна, которое благодаря белой стене давало достаточно яркое и равномерное освещение. Для ночных исследований (если он наберется когда-нибудь смелости работать по ночам, как раньше) Прока смог бы пользоваться альбо-карбоновой лампой Ранвье. Он также собрал автоклав Шамберлана с небольшим цилиндрическим котлом, способным разогреться до температуры 120–125 градусов. Чтобы содержать свои «культуры» в условиях нужной температуры, благоприятной для их постепенного роста, он подготовил сушильный шкаф. Это был металлический ящик, защищенный от изменений внешней температуры слоем фетра и подогреваемый горелкой. Затем Прока поставил на полки несколько пробирок, большие колбы Эрленмейера, колбы Пастера, чашки Петри, несколько скальпелей, ножницы, щипцы, расширители, спринцовки Ру — словом, все инструменты, которые были ему необходимы для приготовления «сред» для различных культур. Затем он попросил доктора Виардо прислать ему запас пептона, желатина и пробирки с желозой, экзотическим веществом, которое, как известно, берется из водорослей Индийского океана и которое еще называют агар-агар.

И все же он уже не горел своим делом… То, что раньше вызывало у него энтузиазм, теперь оставляло почти равнодушным. Он ходил взад-вперед по комнате, колебался, не решался вновь разжечь автоклав. Несколько строк, вычитанных в одном немецком исследовании, занимали его мысли целую неделю, потому что речь шла о довольно любопытном открытии. Но вскоре Прока впал в привычную апатию. Размышления все больше поглощали его. Он думал о женщине, которая стала причиной его несчастья, и задавался вопросом: вдруг он виноват перед ней. Прока даже дошел до мысли, что был отвратительным мужем, потому что не сумел удержать женщину, которую выбрал себе в спутницы. Понемногу эта идея выкристаллизовывалась в его мозгу, становясь все более отчетливой… И он стал винить себя за то, что не уделял Мэг достаточно внимания. Если бы он сумел понять жену, возможно, катастрофы бы не случилось и Прока так и жил бы с ней счастливо. Но у него не вышло!.. Именно поэтому эта глава его жизни так резко завершилась и не было никакого продолжения, ничего! Прока чувствовал себя несчастным и беспомощным существом, жалким созданием, и в эти моменты к нему подкрадывалась мысль о самоубийстве. На камине в лаборатории стоял флакон с цианистым калием, и на него ученый частенько поглядывал. Однажды он взял склянку, открыл, но тут ему вспомнился старый учитель. Прока пообещал работать, он не мог не сдержать слова. Ученый поставил флакон обратно и задвинул за другие склянки, чтобы цианид не попадался постоянно на глаза. Но думал о яде он часто, особенно по ночам, когда не удавалось заснуть, и Прока чувствовал, как все невыносимее становится боль от колотой раны, которую не способна залечить ни одна целебная мазь.

Бывали недели, когда он целыми днями лежал на диване, полуприкрыв глаза, прислушиваясь к шуму с улицы и механическому бою часов. Когда наступала ночь, он накидывал пальто, поднимал воротник, чтобы скрыть лицо, надевал фетровую шляпу с мягкими полями и выходил, чтобы купить ужин. Прока больше не смел рисковать и ужинать в ресторанах с того самого дня, как ему отказали в обслуживании в жуткой забегаловке на улице де Плант. Он незаметно туда вошел, сел за столик, но когда хозяин прибавил газового света и заметил его, то молча указал на дверь. И Прока ушел, как облезлый пес, которого прогнали со двора. Так что теперь он ждал, когда настанет ночь, и шел, вжимаясь в стены домов, до угла улицы Гассенди. Там располагалась лавочка, где старуха, которую звали «мамаша Мели», продавала картошку, сосиски и рыбу, жаренные на одном и том же жире. В первый раз, когда она увидела Прока, она в сумерках приняла его за негра. «Держи, бедный африканец, это стоит пятнадцать су». И она половником насыпала горячие сосиски в конверт из желтой бумаги. Прока молча расплатился и с тех пор приходил каждый вечер за этой скудной пищей. Мамаша Мели его жалела (потому что была добросердечной женщиной) и всегда накладывала побольше. Хотя и признавалась другим клиентам, что этот африканец наводит на нее страх и смотреть на него она не решается. «Я никогда не видела такого чудовища, — говорила она. — Говорю вам, такой видок — это что-то неестественное. Лучше умереть, чем так жить!». И с ней все были согласны. Да, этот ее клиент был чересчур отвратителен.

Скоро любопытные стали поджидать Прока, и сцены, которых он так старался избежать, возобновились. Его подкарауливали, и когда он появлялся, начинались насмешки и оскорбления… Частенько бедняге приходилось возвращаться домой без своего скудного ужина. Однажды вечером он попытался поговорить с толпой, воззвать к сочувствию. Но ответом на его слова стал хохот, и отчаявшемуся Прока пришлось уйти, сгорая со стыда.

Вернувшись к себе, он сел за стол и разрыдался. Ученый понимал, что никогда не вернется в строй и жизнь его отныне будет вечной пыткой. Возможно, среди тех, кто улюлюкал ему вслед, и были люди, способные на доброту, но их подавляли остальные. На толпу легко повлиять. Достаточно одного человека, чтобы направить ее на путь добра или зла. И вот как-то вечером Прока, разозлившись как никогда, попытался дать отпор этим негодяям. Но его едва на части не разорвали. С тех пор за ним закрепилась репутация опасного безумца, и трусливые буржуа требовали засадить его в лечебницу.

До этого случая Прока надеялся, что рано или поздно шумиха вокруг него успокоится, но теперь понял, что по мановению руки его враги оружие не сложат.

Время от времени его навещал профессор Виардо, расспрашивал об исследованиях, подбрасывал идеи, держал в курсе последних новостей в Медицинской академии. Эти разговоры немного успокаивали бедного Прока. Он забывал про свою апатию, обещал снова вернуться к работе, но когда оставался один в холодном доме, его снова охватывало отчаяние. И разочарование становилось сильнее прежнего.