Бесплатный фрагмент - Бабушка и космос

Чемодан весны

Как только бабушка приезжала к нам, сразу же и наступала весна. Она утверждала, что эту весну в чемодане возит.

— Вон он какой у меня.

Я пялился на рыжий чемодан с разными наклейками на ненашем языке и переспрашивал:

— Какой?

— Внушительный. Туда вся моя жизнь помещается. Не то что весна.

И правда, чемодан нам казался бездонным. Кроме (как называла бабушка) «шаблов», там лежала в теплых шалях алюминиевая кружка, штук пять новеньких рыбацких колокольчиков, стекло от керосиновой лампы, завернутое в слои желтой грубой бумаги, три или четыре карабина для альпинистских снаряжений, моток самой веревки с сердечником… В картонной коробке ждали спокойной воды убийственной красоты поплавки, которые даже в руках держать было немыслимо, словно это перья какой-нибудь диковинной птицы. В целлофане — свинцовые грузила, отлитые, как гирьки, резинки для донок, узенькие дощечки с намотанной леской, пассатижи.

— А пассатижи-то для чего? — интересовался отец мой (а для неё младший сын), глядя, как она наводит в малиновой изнанке «шик».

— Сгодятся, — уклончиво отвечала бабушка. — Вот, к примеру, еду я раз в поезде, а там парочка распутная заперлась в туалете, чо уж они там делали? Никакого пространства, антисанитария одна. А потом выйти не могут, голосят… Проводница подошла, ключом своим рогатым — тыр-пыр. Шиш! Не поддается замок. А тут я как тут со своими пассатижами, чуток ущипнула, провернула — шварк, и открылося.

Всё это добро бабушка закупала, принимала в дар, путешествуя зимой по детям и прочей родне, готовясь к летнему рыболовному сезону.

Иногда мы вместе ходили с ней в магазин «Рыболов-охотник». Что-то докупить, взять впрок. Она шныряла, лихо лавировала средь плечистых мужиков рыболовов и охотников. Продавцы сперва относились к ней с некоторой издевкой.

— Есть тройник однерка, милок?

— Тебе, бабуль, зачем?

— На сома, — простодушно говорила она. — Прошлый год взяла одного, ростом чуть поболе тебя. И что характерно — прям за мужской причиндал взяла, да, позуправ те говорю.

Или повертит в руках спиннинг и скажет:

— Хороша вещь.

Нюхнет и удивится:

— Вишневый.

Затем бережно водрузит на место:

— И всё равно баловство.

— Бери, баушка, — скажет, как ребенку, продавец.

— Не, парень. Не бабское это дело — махать, наше дело подмахивать, — скабрезно выразится она. — Да и арашек, поди, опять полный позем будет. (Арашками она звала колорадских жуков.) Когда мне с удочкой-то? Хошь и с такой волшебной. Я по-деревенски «телевизоров» (сеток под названием экран) наставлю, морды две штуки есть, донки. А к осени мотыгой наловлю, — ввергала она в полный ступор продавца.

— Как это — мотыгой? — уже не ухмылялся тот.

— Очень просто, — обозревала бабушка накомарники. — Есть у нас в деревне два озера. Глыбкое и не очень. По весне они по лощине такой сообщаются, из глубокого тогда караси и переплывают в то, которое не очень. Летом-то я огород из него поливаю, а к августу воды что в блюдечке остается. Коровы, лоси приходят напиться. Оставляют «копытца», ну, ямки. В них влага и задерживается. А карась-то он живучий. В этих ямках сколь угодно существовать может. Ну, вот я беру мотыгу, лукошко и иду. Буздык в одно «копытечко», шмяк в другое — жареха готова. Приезжай, мил человек, и на твою долю хватит.

Не помню, оставалась ли она довольна произведенным на здоровенных мужиков эффектом… Или просто уходила. Единственное место, где она могла молча простаивать часами, был отдел мормышек. Бабушка смотрела на них зачарованно. Думала о чём-то.

В тот вечер, когда мы совершали поход в магазин, мама подарила ей новенькие резиновые сапоги. Бабушка надела их, сидя на табуретке, повертела ногами, издавая приятный скрип.

— Ты глянь, с зайцами.

Сапоги и впрямь отбрасывали по стенам и потолку тёплые, мягкие блики — солнечных зайчиков.

Бабушка благодарила и улыбалась:

— В таких сапогах и замуж не стыдно.

А потом произносила мне шепотом:

— Как договаривались. Уходим чуть свет на первый автобус. Отцу я намекну. А в школу я тебе потом каку-нть записку настрочу.

Правда, писать она вообще не умела.

Абсерватория

Дед Куторкин пришел к нам за лестницей.

— Все, — сообщил он. — Хватит! Обсерваторию строить буду.

Бабушка аж поперхнулась, закашлялась в сенях. Там она жарила утренних карасей, и не просто так жарила — пыталась добиться корочки.

— Где ж ты этот, — сиплым после кашля голосом произнесла, — скоп-то

возьмешь?

Представление о том, что такое обсерватория бабушка уж худо-бедно имела.

Она, конечно, отлично знала, что все создал Бог. Но была порой не прочь выслушать и иную, научпопную точку зрения. Поэтому вечерами внимала умным передачам из приемника «VEF».

— Где-где, — бубнил дед Куторкин, и смахивал с рукава пиджака полосатого (как арестант) колорадского жука.

В жирном солнечном пятне сидел, качался, ронял голову, разомлевший после ночных дебошей кот. Колорадский жук упал точно под нос ему. Он ловко подцепил картофелееда лапой, пожевал, хрустнул, скривился, будто от кислятины, да и выплюнул. Жук на всякий случай притворился, что совсем дохлый.

— Как где? В чулане, — всполошился дед. — Прошлой весной, на мое рожденье Ферапонт приезжал. Ферапонт, священник, помнишь? Ну и подарил. Головастый мужик, я тебе скажу.

— Он-то головастый, да у тебя нападанные листья там. Накой он тебе сдался? — подлила бабушка масла в карасей.

— Да я трижды ударник социалистического труда! — парировал дед.

— Вопросов нет, — сдерживаясь, как можно спокойнее, сказала она. — Только не забывай, что Манька, зазноба твоя, председателем колхоза была.

Чуть-чуть даже смешно было думать, что у Куторкина имелась когда-то любовница.

— Ну так-то да, — с едва заметной гордостью, произнес он. — Но щас не об этом. Подарил мне Ферапонт телескоп-то. Говорит — на, Степаныч, гляди на звезды, достигай гармонии с миром. И вот третьего дня так мне в ухо шибануло и стрелят и стрелят. Наверно, себе думаю, с гармонией это самое, не того. Позвал Витьку Кутяя, он по бумажке этот телескоп вмиг одолел. А чего ему, он вон Ка-700 до винтика в соседнем колхозе разобрал и в телеге перевозил. В свой колхоз. Ну, слыхала же, газеты писали. Правда, потом отсутствовал в дому года четыре. Рукавицы в Явасе шил.

Собрал, значит, и говорит: площадка нужна крепкая где-то на высоте. Чтоб окуляр дрожь земли не колебала. Мне опять кэээк в ухо шарахнет: амбар! Крыша-то у него земляная. Вот только лишь полынью заросла.

Я и решил: табуретку туда поставлю. И будет у меня там — вообще атас. Астрономом, ясен пень, не стану, но хоть шею разомну. Ну, и эта… гармония придет. Приде-оот. Куда денется?

Дед Куторкин сунул руку меж поперечин лестницы, повесил ее на плечо, и ушел.

Бабушка даже вышла на крыльцо посмотреть ему вслед, вздохнула так полушепотом:

— Полный звездец.

Водрузил приятель телескоп деду на крышу, всю полынь пока ставил, помял. А потом случилось вот что.

Три дня он был сам не свой. Светил фонариком в атлас звездного неба, приникал к окуляру. Затем прыгал и кричал что-то вроде: мать твою, Кассиопея!

На день четвертый упросил мужиков перенести туда старую панцирную кровать, обеденный стол. И вообще не слезал.

А на шестой день, вернее ночь, обнаружил, наконец, искомую Бетельгейзе, и даже показалось, что в туманности мелькнула Конская Голова, о которой астрономы спорят до сих пор.

И так прыгал, так скакал, что крыша возьми, да и провались, вместе с дедом, с телескопом, табуретом и кроватью. И что удивительно, все остались целы. Даже табурет.

Куторкин не закручинился. Подумал, подумал и амбар, не ударив палец об палец, превратил в нужник. Вернее, в два. Балка рухнула только посередине, и крыша образовала в помещении два косых ската, два вигвама с двумя входами.

Мы с бабушкой чистили колодец, когда Куторкин явился с лестницей.

В этот момент подъехал на «уазике» племянник деда. Он принес ему нечто завернутое в тряпицу.

— Степаныч, ты просил прошлый раз, когда звонил, табличку отчеканить. Я, правда, так и не врубился, нафига она тебе?

Дед развернул ткань, на мягком металле было выдавлено: Абсерватория.

Прямо так, через «А».

Он быстро запахнул ее, поглядел на племянника, вздохнул, и сказал кому-то в пустоту задумчиво:

— Козлина. Альдебаран.

— Че говоришь? Не понял, — переспросил племянник.

— Спасибо тебе говорю, — нервно крикнул ему, как глухому, дед.

Но потом вроде бы даже и развеселился. Потому что сообразил: табличку можно теперь спокойно на внезапно появившийся туалет прикрепить.

И в очередной раз удивился магии слова.

Бабушка и космос

— А вот, например. Фокус — покус, — патетично произносил дед Куторкин и снимал свой с покоцанным козырьком картуз. По обыкновению, поверх лысины его сидела какая-нибудь великолепная жаба. Или разноцветная ящерица. А в этот раз — лупил лубошные зенки несуразный кукушонок. Птенец потянулся, взмахнул тщедушными крыльями, зевнул и покакал.

— Какой же вы гад, — почему- то на «вы» обратился к нему дед. Положил кукушонка на траву и пошел за лопухом.

Мы с братом Михой птиц любили. И бабушка тоже.

Когда по весне у грачей выпадали из гнезд детеныши, бабушка откапывала в сундуке свою альпинистскую амуницию. Пояс, карабины, веревки, даже ржавые кошки на обувь. Я складывал в рюкзак желторотых, как яблоки, и лез меж сучьев. Бабушка потихоньку травила, пропускала канат через ладонь и локоть, страховала. Было до ужаса страшно и, конечно, восторженно.

Почти каждое лето в доме у нас объявлялись то щеглы с переломленной лапой (которые бабушка латала синей изолентой). То совы, то воробьи, то коршуны. Последних бабушка лечила, а потом стреляла в них из винтовки ТОЗ, когда те тырили средь бел дня цыплят.

Однажды квартировал даже орел-могильник, сбитый машиной на большаке. Дня три он оклемывался, шипел, ночами сваливался с печки, как картонный, бился в образа (там всегда тлел огонек в лампаде), потом был отпущен. Многие не выживали, потому что не любили жареную картошку с опятами и овсяное печенье.

Мы плакали и хоронили их в огороде. Ставили из палочек, скрепленных проволокой, крестики. Миха даже ел землю и клялся, когда вырастет, станет «зверяческим врачом». (В 90-е он стал бандитом и завел себе вОрона, сейчас он еврей).

У бабушки был «ЗАпор». Такой чурбак на колесиках. Газ на руле, вместо сцепления — рычаг. Тормоза отсутствовали вовсе. Да и зачем в полях и деревне, где всего- то четыре жителя тормоза. Бабушка летала на нем точно фея — шлейф из желтой пыли, останавливалась об ветлу.

И вот после Троицы она привозила из инкубатора желтеньких, пушистых и совершенно безмозглых утят. С этого времени нам с Михой надлежало за ними бдить. Вручался радиоприемник ВЭФ, нет — VEF и мы как негры или даже афроамериканцы с музычкой на чьем-нибудь плече топали к озеру, пританцовывая и кобенясь.

Утята, выведенные с помощью тепла спецлампы были квелые, бабушка звала их «шибздиками», но на деле все было печальней — то в траве запутаются, то лягушонком подавятся, то чуть не взлетят вместе со схваченной за хвост стрекозой. А мы их от этого сберегали. Ну как сберегали? Минут двадцать. Потом становилось нудно, скучно и мы углублялись на чердаки заброшенных домов или в поля за горохом. Когда возвращались, какой-нибудь из питомцев уже беззвучно открывал рот, опутанный нитями трав, и вид имел чрезвычайно синий.

Тогда мы хватали его и мчались к дому.

Миха врубал электроплитку, а я тащил чугунную сковородку. В нее мы и клали почти окочурившегося утенка. Чудо творилось прям на глазах. Минуты через две он мало-помалу приходил в себя. Вставал на ноги, начинал испуганно цикать. А через три — уже пританцовывал. Мы были невероятно горды этим спасением, хлопали в ладоши и в такт орали.

— Ты-ды-ры-ты-ры-ды-ты! Ты-дыры-ты-ры-ды-ты! Йеэх!!! Асса!

— Смотри как радуется, что жив остался, — перекрикивал себя Миха, брал в зубы нож и пускался в пляс. У него выходила какая-то идиотская лезгинка.

— Может, ему горячо? — интересовался я у старшего брата.

— Не, — отмахивался тот:

— Ты-ды-ры-ты-ры-ды-ты! Ты-дыры-ты-ры-ды-ты! Йеэх!!! Асса!

Заканчивалось все тем, что приходила бабушка и разгоняла нас.

Однажды из того же самого таинственного заведения под названием «Инкубатор», она приволокла целую картонную коробку цыплят. Первые дни они обитали на подоконнике, отгороженные доской. Ходили такие — руки за спину, как у начальников. И в такой вот позе прыгали за мухами. Пройдошные мухи нарочно крутили мертвые петли у них перед носом, потом передыхали вниз головой на потолке, потирали свои липкие ладони и дразнились.

Дня через два пришла пора выпускать цыплят в мир. Однако наседка — дутая пестрая курица — принимать их в свое благородное общество вовсе не торопилась. Клевала, цыплята перемекивались от ударов таких через голову в пыль дороги и, ничего толком не понимая, моргали, лезли опять. Тут вступал вечно понтующийся на заборе –перья с переливом- петух. Он издавал угрожающие, курлыкающие звуки. Летел, выставив вперед голову, словно он эмблема на мотоцикле Минск. И тоже клевал, пинал их, как разъяренный теннисист Надаль непослушные мячики.

Бабушка называла петуха плохим словом.

Мы знали это слово, но не улавливали с ним ни малейшего сходства.

Петух же словно обладал пониманием некоторых человеческих лексем, тряс гребнем, орал с забора, высказывал ряд назревших возражений.

Бабушка что-то обещала ему в таких случаях, то ли бошку отсечь, то ли ингридиентом сделать. Неразборчиво.

А вечером, когда пролетела над ветлами цапля и что-то нам крикнула, бабушка сунула в карман фартука початую бутыль самогона, чайную ложку и сказала, чтоб мы собирались на дело.

Слово «дело» нас вдохновило и посеяло внутри холодок вперемешку с некой шпионской тайной.

Во дворе было темно, но предводительница наша предусмотрительно приспособила себе на лоб фонарик. Щелкнула им и стала похожа на единорога. Тугой луч шарил по бревнам, затыканным мхом, пока не уперся в насест. А на нем в петуха. Бутыль и ложку она отдала Михе.

«Потому что ему уже десять, — подумал я, — и он курил репей за амбаром».

Петух сощурился, хвать худющая, но цепкая бабушкина рука его за шею, прижала к груди и командует:

— Держи клюв, держи клюв!

А как держать, если он этим клювом как шашкой машет?

— У-у-у недотепы, — ворчала она и седлала почти верхом петуха, одной рукой подхватывала морду, надавливала пальцами на костяную пасть.

— Наливай. В ложку. В ложку. Бестолковый какой.

Миха нацедил, булькнул, изловчился и влил, петух сперва так сморщился, кашлянул, заперебирал лапами, словно четко осознал: яду дали. Миха влил еще.

Петух зачавкал.

Бабушка опустила его под ноги и ускорила путь пендалем:

— Пляши, дрыщамон!

Такую же вакханалию мы проделали затем и с наседкой.

Я по темноте сбегал ко входу за цыплятами в коробке. И пока наседка чинно усугубляла, мы подсунули в корзину, служившую гнездом, пришлых и накрыли пьяной курицей. Наседка долго ворчала, бабушка гладила ее по голове и веселилась:

— Безмозглая ты моя. Утром проснешься — вот ошалеешь.

А так и было. Мы с Михой вышли на росистое крыльцо — наседка ходила, а за нею все, все, все. Петух, найдя червяка или букашку, устраивал кипиш, клокотал, бил крылом и танцевал, исполнял по кругу ритуальный танец: какой я молодец.

Цыплята, чудно вытянув шею, мчались наперегонки. А он косился, задумывался на мгновение, встряхивал своим гребнем: да ну нафиг, неее, почудилось. Вскакивал на забор и голосил.

И только дед Куторкин, узнав подробности, заливисто, тоненько хохотал. Бабушка подначивала его, мол, небось жалеет, что не знал об этой нашей затее.

— Не, ну до этого я еще не допился, — возражал он. — Чтоб с петухами бухать.

Прошло несколько лет, а мы все так же возвращали в гнезда на ветлу у озера птенцов. Как-то в этот самый момент проходил мимо дед Куторкин. Рядом он вез, держа за руль, велосипед. Багажник защелкнул авоську с покусанным батоном. Ветла цвела и столько было вокруг пчел, пахло медом. Будущей счастливой летней жизнью. И вдруг старик как заржет.

— Степаныч, — обернулась бабушка, ты буздыкнул, штоль, уж с утра?

— Я тут че подумал, — отсмеявшись сказал дед. — Внук-то у тебя вон уж какой колбяк. Допустим, не дай божЕ, конечно, он сорвется. Ну, так сказать, гипотетически. Ты ж со своей этой веревкой — в космос уйдешь.

Я представил это настолько явно, аж нога соскочила. Раздался истошный крик, как будто не мой, секунда полета и я стопорнулся, сложился пополам в страховочном поясе. Стал крутиться.

Бабушка внизу мгновенно и ловко перехватила веревку, быстро увязала ее себе на руку и, как в перетягивании каната, тормозила. Ехала в галошах по новой траве, упиралась и приговаривала, пыжась:

— Колдун проклятый. Чирий тебе на язык.

И все, все, все — дали, едва оперившиеся сады, поля, огороды и облака крутились у меня в глазах. Было дико страшно и дивно красиво.

Бабушка пыхтела, дед Куторкин, неуклюжий как цапля, на своих длинных (в кирзовых сапогах), ногах, спешил ей на помощь и бубнил:

— Космонавты, йо. Целая деревня космонавтов. Один я нормальный остался.

Заяц Беня

Дед Куторкин пришел к нам в гости и воздушного змея с собою привел. На ниточке.

Змея он привязал у крыльца за гирю, служившую в разных хозяйственных нуждах, гнетом. Потопал у входа, будто уже выпал снег, шмыгнул носом.

— У те пятерка есть? — без обиняков спросил, в лоб.

— Ты ж вчера лыжи продал, — бабушка мотала в клубок шерстяные нити. Под ногами выплясывали, изгалялись друг перед дружкой два веретена.

Куторкин опять шмыгнул носом.

— Деньги — не проблема. Я про патроны. Ну, точнее, про дробь.

Бабушка привстала с сундука. Порылась в слоях шаблов и выудила узелок. Там лежали гильзы и производили друг об дружку приятный звук.

— На кабана двинешь?

— На лося, йо, — психанул на подколку дед. Но тут же и забыл. — Заяц, е-пэ-рэ-сэ-тэ. Что коза твоя. Точь-в-точь. По размеру. Один в один.

— А вот так не делат: — беее? — рассмеялась бабушка.

— Да иди ты, — махнул рукой.

— Ээ, болезный, патрончики-то. Трех хватит?

— Вполне, — хотел опять стать вредным он. Однако не вышло. Дошел до порога и вдруг рассмеялся:

— Слышь. Вчера гляжу, Нива ко мне вся заляпанная подъезжат. Под окна. Охотники, сразу допетрил я. Вот у кого патронами можно разжиться. А они пьянущие в дым, коленки то и дело подгибаются, как шарнирные. Я вышел. Не видал ли ты, отец, спрашивают, тут одного мудилу с ружьем, на нас похожего? Три часа его по всем болотам, падлу, ищем. Как сквозь землю. Только вымокли все и упились. Не-ее, говорю, ребятки. Может, с дороги чаю? Для чего, говорят, нам твой чай, у нас водки полный багажник. И хотели мне уж бутылку дать. Я как замашу руками, не-не-не. Я ж в завязке. (С напором бабушке) — Чо, правда! Смотрю, а в машине-то сапог торчит, чуть шевелится. А от сапога нога ведет. Себе думаю: наверняка к туловищу. Оказывается, пока они ходили, он вернулся в машину, уснул и упал меж сиденьев. Завалился. А они вот его ищут. Така ботва. Я тебе там змея привел, сказал дед уже мне. Норовистый!

Дед запахнул фуфайку со штампом на груди. В прямоугольном этом лейбле содержались буковки. И цифры. «ЖХ-385» через косую черту еще какие-то иероглифы и имя Пужайло. Ф. У нас у всех были такие фуфайки (места не столь отдаленные пролегали километрах в 30, рядом). Бабушка ходила под фамилией Уланов. Д. Миха имел позывной Щипачев. И только у меня одного была маленькая, женская с фамилией Журавлева. Н.

Я часто думал про нее. Про Журавлеву. Эн.

— Короче, — завтра приходите. Будем из того зайца уху есть.

Дед Куторкин был громогласный, но простецкий, смешной. И рукастый. Всяких воздушных змеев клеил, учил из березовых веток сооружать красивые (домиком) лачуги. А еще он слыл в той местности самым козырным мастером охотничьих лыж. У окрестных мужиков они ходили под негласной маркой «йондал». «Молния» по-мордовски.

Мы с Михой много раз увязывались с ним за заготовками, из которых он потом делал болванки. В роще дед бродил вокруг деревьев, стучал по ним ладонями, слушал кроны, будто они могли ему что-то сообщить, шептал. А когда находил годную, радовался и целовал их.

Когда в одном из фильмов прозвучала песня Никитина «Я спросил у ясеня», мы с Михой ни минуты не сомневались, что написана она была специально про деда Куторкина.

Делать заготовки он отправлялся с двухрушной пилой. Ручки между собой у нее были перетянуты бечевкой, чтоб не гуляли. Затем он клянчил у кого-нибудь клячу, привозил столбушки к дому, полобил, счищал кору. Вез на пилораму и делал там «досточки». Клал их в амбаре на ровный пол под внушительные камни. И там они зрели.

А уж дальше — рубанок и ладони, какой-то отвар, в котором он те лыжи «варил», загибал, обивал лоснящейся, ворсистой шкурой. И так пар десять. А список в его маленьком блокноте все не заканчивался.

По первому снегу, когда подваливало, и воздух казался подслащенным, приходил блаженный Ваня. Сам приходил, никто не звал. У себя в голове и у деда он числился испытателем лыж.

По свежему, как скатерть перед праздником, снегу лыжи свистели, сами почти везли.

— А? Летят! — радовался дед. — Как стрижи летят.

Ваня приезжал, запыхавшийся, лыбящийся.

— У засеки оленя догнал, — одно и то же вечно врал он. — Еще чуть-чуть бы и «пумал» за рога.

И без перехода к Куторкину.

— Дашь ключ?

Ваня почему-то любил разные ключи. От замков, гаечные. Но в особенности велосипедные, семейные, где было много отверстий для разных диаметров. Хотя открывать и ремонтировать, ему вовсе было нечего.

Дед же слыл охотником никаким. Всю жизнь в деревне прожил, а бошки курам жена Маня рубила. Он один раз попробовал, положил на пенек шею ее, глаза закрыл и себе по коленке. Эту бы небоскребность да записать, а потом филологам на сковородочке, но тогда казалось, все так умеют.

Каждый день небо как будто по стеклянным бутылям разливали. Я ходил по крепким подмерзшим проселкам. Ромашки меж колеями казались ненастоящими, кондитерскими, с сахарком. И дали. Такие были дали. Будто человек. У которого кто-то умер, ушел, а он потом долго бился в истерике, жалел усопшего, жалел себя, кривил лицо, плакал. А теперь нечем. И в сердце тихая музыка. Точно ехал где-то железнодорожный состав, вез цистерны, залитые блюзами. Потом с рельсов сошел и разлился по простору.

Подробности охоты дед приносил как записи полевого дневника.

— Зарядил винтарь. Вышел. Нету зайца моего. Так и прождал до полуночи.

На второй день он сообщил, что будет поджидать зайца в хлеву. Мол, есть у него маленькое, у самого пола оконце, через которое давным-давно навоз выгребали. Что постелит туда соломы, а снаружи, со стороны поля, подсыплет ячменя. Так что — неделю пировать будем.

Потом пришел и с каким-то удивлением даже сказал: