Бесплатный фрагмент - Бабка поневоле

Глава 1. «Кто я? Где я?»

Первое, что я почувствовала — это боль. Глухая, разлитая по всему телу, будто меня не просто сбила машина, а потом развернулась и проехала ещё разок, для верности. Каждый мускул, каждая косточка ныли и заявляли о своём праве на отдельное существование. А потом до меня добрался запах. Стойкий, въедливый больничный дух — коктейль из антисептика и неуловимо-тошнотворного аромата тушёной капусты из больничной столовой.

«Ёшки-матрёшки! — пронеслось в голове. — Вот же меня плющит! Что я вчера пила?»

Я попыталась открыть глаза. Это оказалось сложнейшим испытанием. Веки были свинцовыми, непослушными створками. Вспомнила Вия «Поднимите мне веки!» Но собрала волю в кулак, подумала о предстоящей паре по биохимии и, наконец, с трудом приподняла их.

Сквозь мутную пелену я увидела потолок. Унылый, побелённый, с осыпавшейся штукатуркой. Это не мой потолок, на котором я с детства разглядывала забавные трещинки, складывающиеся в мордочку хомяка. Тревога, острая и холодная, кольнула под ложечкой.

Звуки доносились как сквозь вату: отдалённый гулкий гомон, чьи-то шаги за стеной, прерывистое посвистывание электронного прибора. Я попыталась повернуть голову, чтобы осмотреться, и в шее что-то коротко и злобно хрустнуло, заставив меня простонать. Звук, который вырвался из моего горла, был чужим — сиплым, старческим.

Паника начала подползать, тихая и удушающая.

Дверь в палату открылась, и внутрь впорхнула медсестра — юная, круглолицая, в светло-салатовом халате, пахнущем свежей стиркой и чем-то химическим.

— А, наша красавица проснулась! — бодро, как на утренней линейке, выпалила она, подходя ко мне. — Ну как вы себя чувствуете, Зоя Михайловна?

Зоя… Михайловна? У меня в висках застучало. Какая ещё Зоя Михайловна? Я — Зоя. Просто Зоя. В крайнем случае, Васильевна, по батюшке.

Я попыталась сказать это. Приказала своим голосовым связкам издать хоть что-то внятное. Но вместо чёткого «Я не Зоя Михайловна!» из горла вырвался лишь хриплый, неразборчивый лепет.

— Ничего, ничего, — медсестра, не смущаясь, взяла мою руку, чтобы проверить пульс. — После такого удара и стресса это нормально. Голова кружится? Тошнит?

Я уставилась на свою руку, которую она держала. На руку с тонкой, пергаментной кожей, пронизанной синеватыми прожилками и усыпанной тёмными старческими пятнышками. На руку с узловатыми, распухшими суставами.

Это была не моя рука!

Ледяная волна ужаса накрыла меня с головой. Я выдернула свою — ЧУЖУЮ — руку и с диким усилием поднесла её к лицу. Пальцы дрожали. Я потрогала щёку. Кожу, испещрённую морщинами. Потрогала губы — тонкие, сухие. Потом провела рукой по волосам — коротким, жёстким, седым.

В груди что-то оборвалось. Воздух перестал поступать в лёгкие.

— Тихо, тихо, Зоя Михайловна, не нервничайте! — засуетилась медсестра, хватая меня за плечи. — Всё хорошо! Вы попали в аварию, но всё обошлось! Ушибы, сотрясение, но кости целы!

Я не слушала её. Я зажмурилась, пытаясь отогнать кошмар. Может, это сон? Галлюцинация? Я же читала об этом! В какой-то дурацкой фантастической книжке, которую мы с Машкой покупали на распродаже ради смеха. «Переселение душ после клинической смерти». «Незавершённые кармические задачи».

«Бред сивой кобылы! — кричала я сама себе. — Я студентка биофака! Я верю в ДНК, в нейроны, в синапсы! В материю!»

Но чем отчаяннее я это кричала в своей голове, тем яснее становилось: это не бред. Это то самое, прости господи, «переселение души в другое тело». И я попала в неё по самому невыгодному тарифу. В Машкиной книге, кажется, старушка переселилась в тело молодой дворянки, а не это вот всё…

Пока медсестра что-то бормотала, делая укол, в моей голове, сквозь панику, поплыли обрывки воспоминаний. Ясные, чёткие, шаг за шагом…

Я, Зоя, мне двадцать лет, веснушки на носу и хвост до пояса. Четвёртый курс биофака. Я люблю Макса, который играет в КВН и целуется так, что подкашиваются ноги. Вот я знакомлюсь с Зоей Михайловной. Столкнулась с ней в подъезде — невысокая, сухонькая старушка с умными, добрыми глазами за стёклами очков.

— Здравствуй, я ваша соседка. Недавно в этот дом переехала. Вот, осваиваюсь. Хорошо бы с соседями познакомиться. Меня Зоя Михайловна зовут, — сказала она, и её лицо озарила улыбка.

— Ого! И я Зоя! — обрадовалась я. Такое совпадение!

— Удивительное совпадение! Вы правы, деточка. Не знала, что молодежь еще так называют. В сороковых-то это было модное имя, но сейчас же всё Кристины да Алины.

— А у меня родители любители необычного всего. Говорят, Зоя — это от греческого «жизнь». Вот и назвали меня так романтично. Мне нравится.

Мы сдружились. Зоя Михайловна оказалась мировой старушкой! 80 лет, но она живее всех живых. Веселая, бодрая. Ей было интересно всё, чем я занималась — моя учеба на биофаке, книги, которые я читаю, музыку, которую слушаю.

Я часто помогала ей донести тяжёлые сумки из магазина, а она угощала меня нереально вкусным яблочным пирогом и рассказывала истории из своей жизни.

Она была удивительной. Не «бабкой», а Личностью с большой буквы.

А потом случился роковой поход за молоком. Мы решили прогуляться вместе «ведь старые косточки надо расхаживать». И вот, мы шли, болтали, смеялись. Мы честно соблюдали все правила дорожного движения, но дураков среди водителей хватает. Я помню этот момент: выезжающая из-за поворота иномарка, резкий звук тормозов, испуганные глаза Зои Михайловны. И её движение — стремительное, инстинктивное. Она рванулась вперёд, закрывая меня собой от удара.

Меня закрутило, боль в теле была страшная. Я даже услышала, как хрустнули кости. Брр — мерзкий звук! А потом боль ушла, и я почувствовала лёгкость…

Последнее, что я помню — это голос Зои Михаловны, прямо у моего уха, полный не боли, а какой-то странной, пронзительной нежности:

— Эй, детка, куда это ты собралась? Давай-ка не чуди. Побудь пока здесь, в древней развалине. А тело твоё заживет. Так что, живи, детка… За двоих…

Тёмная пустота.

А потом — вот это. Боль. Чужое тело. Запах капусты.

Медсестра ушла, оставив меня наедине с новой, жуткой реальностью. Я лежала и смотрела в унылый потолок. Слёз не было. Был лишь холодный, тяжёлый ком в груди и полное ощущение ловушки.

Я — Зоя. Мне двадцать лет. Но я заперта в теле восьмидесятилетней Зои Михайловны. Мы попали в аварию. Она… ушла? А я осталась. По её же благословению.

Я медленно, с трудом, сжала чужую, старческую руку в кулак. Он не сжался до конца, суставы болезненно напомнили о себе.

«Ладно, — подумала я, глядя в потолок. — Всё, блин, хреново. Просто ахово. Но… она сказала „живи за двоих“. Значит, просто сдаваться и реветь в подушку — не вариант».

Я сделала глубокий, прерывистый вдох.

«Прорвёмся. Придётся».

Глава 2. Старость — не радость, но не приговор

Неделя в больнице тянулась, как один долгий, муторный день, состоящий из уколов, оглушающего храпа соседки по палате и бесконечных тарелок манной каши и тушеной капусты. Бе — ненавижу её! Если это и был ад, то не огненный, а серый, казённый и пахнущий хлоркой. Я прошла все круги ада российской медицины, главный из которых — круг обезличивания. «Зоя Михайловна, откройте рот. Зоя Михайловна, повернитесь. Зоя Михайловна, не раскисайте». Я почти привыкла отзываться на это имя. Почти.

Я думала, как буду жить в этом теле? Я ж ничего не знаю, и квартира, в которую мне придется вернуться — это чужой дом. Старческая норка Зои Михайловны. «Блинский блин! Что делать-то?»

И на второй день моего унылого пребывания в больнице, случилось оно. Сперва я услышала в голове какой-то шум, как помехи в старом радио. Я даже не удивилась — тело-то старое, мало ли что там может шуметь. Но потом сквозь эти помехи я начала слышать голос. «Детка, не паникуй, прорвемся!»

Эээээ! Что это за мысли в голове? Я шизофрению не заказывала. Не хватало к скрипящим костям еще головой поехать!

Но это оказалась сама Зоя Михайловна. Вау! Круто! Старушка не померла, оказывается. Просто потеснилась, чтобы моей отлетающей душе место нашлось. Ну, это же совсем меняет дело. Одна голова хорошо, а две… шизофрения. Но очень уж кстати её голос в голове пригодился.

Я могла управлять этим дряхлым телом. С трудом, но руки-ноги шевелились. В спине, правда, периодически что-то щелкало, но это было тело. А подсказки Зои Михайловны помогали мне не спалиться перед медперсоналом. «Так, Зоя, детка, не скачи, как горная коза. Степенно, тихонько шаркай по коридору. Ага, молодец, вот так. Да и скакать не получится, только навернемся обе. Чай, не шешнадцать уже, понимать надо. Ничего, привыкнешь, а я тебя всему научу».

У Зои Михайловны оказалось оригинальное чувство юмора. Чтобы поддержать меня, она шутила и читала забавные стишки-пирожки, иногда с оттенком черного юмора, но они прекрасно подходили для любой ситуации.

Гуляя по больничным коридорам и заглядывая в соседние палаты она как-то продекламировала

«Старушка прямо с сенокоса

зашла сыночка повидать.

Ну, кто же знал что в той палате

такие мнительные все!»

Я хохотала её старческим дребезжащим смехом, наверное, медперсонал подумал, что старушка из ума выжила. А мне было наплевать, главное — я не одна!

Чтобы не запутаться в наших одинаковых именах, я обращалась к ней мысленно Зоя Михайловна. Но на третий день она взмолилась: «Зоюшка, давай проще. Михаловна будет достаточно, а то как на партсобрании, ей богу!» Так мы с Михаловной и сосуществовали в одном теле.

Выписывали меня с целым арсеналом. Медсестра протянула мне список препаратов, исписанный убористым почерком. «Доктор расписал, что и когда принимать» — подсказала она. Я пробежалась по списку глазами. Утро: от давления, для сосудов, витамины. Обед: для суставов, от диабета. Вечер: успокоительное, снотворное, и ещё что-то «для перистальтики».

«Михаловна, — мысленно присвистнула я, — да у нас тут целая химическая лаборатория! Завтракать будем метформином с лозартаном?»

В голове, тихо, как шелест страниц, откликнулся знакомый уже голос: «А ты думала, в нашем возрасте витаминки с аскорбинкой пить? Держись, детка, теперь это наша рутина. Как чистка зубов. Только скучнее».

В первый же день после аварии ко мне пришла она. Дочь Людмила.

Я бы никогда не узнала её, если бы не этот голос в голове, который тихо прошептал: «Люда, дочка моя…» Она была деловой, подтянутой, с дорогой стрижкой и умными, усталыми глазами. В руках она держала мой — то есть, её мамин — фиолетовый байковый халат и… о ужас… мою вставную челюсть в специальном контейнере.

— Мама, привет, как ты? Я так переволновалась, когда мне из больницы позвонили. — её голос был осторожным, полным заботы, но сквозь него пробивалась усталость, которую я часто видела у родителей своих однокурсниц, разрывающихся между работой, детьми и личной жизнью.

— Живая, — хрипло ответила я и тут же спохватилась, — то есть, ничего, дочка. Держусь.

Людмила разложила вещи на тумбочке. «Домашнее принесла. И… твои зубы. Думала, пригодятся».

Внутри у меня всё сжалось. Моя собственная бабушка носила такую же. А теперь вот я.

— Спасибо, — выдавила я. — Красота требует жертв. А то щас как улыбнусь без них — все женихи в отделении разбегутся.

Людмила смотрела на меня с лёгким недоумением. Мама, видимо, так никогда не шутила.

— Мама, я думаю… Может, поживёшь у меня первое время? Одной тебе будет тяжело.

Паника, острая и стремительная, ударила в голову. Нет, только не это! Я ещё не научилась управлять этим телом, не знала всех привычек Михаловны. Даже с её подсказками могу облажаться. Одна неловкая фраза, один провал в памяти — и дочь заподозрит неладное. Психиатр, таблетки посильнее… Кошмар.

— Нет, Людочка, спасибо, — сказала я как можно более твёрдо. — Я у себя дома привыкла. Сама справлюсь. Не волнуйся.

Людмила пыталась настаивать, но увидела моё упрямый взгляд (спасибо, Михаловна, за генетику) и сдалась.

— Ладно. Но ты будешь звонить мне каждый день! И я к тебе постараюсь почаще заглядывать.

— Буду, буду, — пообещала я, с облегчением думая, что сначала мне придётся разобраться, как звонить с допотопного кнопочного телефона Михаловны. Эх, жаль, что мой смартфон для меня недоступен, а купить новый на пенсию Михаловны, как я поняла, будет нереально.

И вот я дома. В своей — её — нашей — однушке. Маленькая прихожая, ведущая в совмещённую гостиную-спальню, крошечная кухня и санузел. Всё чистенько, аккуратно, но без изысков. Диван, телевизор, книжный шкаф, полный классики и мемуаров, и уйма фотографий. Молодая Михаловна с мужем, маленькая Люда, выпускные… Я чувствовала лёгкое головокружение. Это был не просто чужой дом. Это был архив чужой жизни.

— Диван купили с Сашей в 82-м, на первую зарплату, — тихо сказал голос. — А шторы Люда подарила на юбилей. Говорит, чтоб светлее было.

Я подошла к окну. Третий этаж. Вид на стандартный двор-колодец, детскую площадку, парковку. Ничего особенного. Но это был её мир. Теперь мой.

Разбирая сумки, я наткнулась на аптечку, которую принесла дочь. Это была не просто сумочка, а портативный филиал аптеки. Баночки, блистеры, пузырьки. Всё с аккуратными этикетками. Я открыла один флакон. «От запоров» — подсказала Михаловна. Закрыла. Открыла другой. «Для улучшения мозгового кровообращения — чтоб голова не кружилась»

«Ну что, Михаловна, — вздохнула я, — живём! У тебя тут фармацевтический рай». Михаловна хмыкнула: «Привычка пить таблетки вовремя — признак качественной старости. А еще, знаешь шутку? Молодая женщина превращается в старушку, когда её косметичка превращается в аптечку».

Вот за что я обожала Михаловну, так за чувство юмора. Она еле ходит, а всё туда же, шутки шутит. А теперь у неё и собеседник появился 24/7. Ей не скучно, а мне полезно. И… тоже не скучно.

Собрав волю в кулак, я решила спуститься вниз, вынести мусор и просто подышать воздухом, который не пахнет больницей. Спуск по лестнице дался непросто — колени жалобно поскрипывали, предупреждая о каждом шаге. «Тихо, старина, — мысленно успокаивала я свои суставы, — мы же не на эльбрус взбираемся. Всего-то три этажа».

И вот, в подъезде, у почтовых ящиков, я столкнулась с ними. С моими мамой и папой! Мама, с лицом, исчерченным бессонными ночами, и мой папа, выглядевший вдвое старше своих лет. Они выходили из лифта, а я уже заходила в подъезд.

Увидев их, что-то внутри оборвалось. Инстинкт, сильнее разума. Я рванулась вперёд, чтобы обнять её, закричать «Мама!». Из моей груди вырвался лишь сдавленный, сиплый звук: «Ма…»

Они оба остановились и уставились на меня. В глазах папы — пустота, в глазах мамы — лёгкое недоумение и сочувствие. Я поймала себя, откашлялась, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

— Марина… Извините. Какая трагедия… что дочка ваша сейчас в коме, — выдавила я, глядя в пол.

Мамино — нет, Маринино — лицо исказилось от боли.

— Да, Зоя Михайловна, спасибо, что беспокоитесь. Мы… мы верим, что наша Зоюшка выздоровеет. Она у нас такая добрая, заботливая…

Голос её дрогнул.

— Она всегда всем помогала. И соседям старшим, и бездомным котам… Она обязательно придёт в себя. Мы молимся.

Каждая её слово резало мне сердуе. Я стояла в полуметре от неё, моей мамы, и не могла её обнять, не могла сказать, что это я, что я жива, просто в другом теле.

— Она… она точно поправится, — прохрипела я, чувствуя, как слёзы подступают к глазам. — У неё сильный дух.

— Спасибо, — тихо сказала Марина и, взяв под руку моего папу, потянула его к выходу.

Я стояла ещё несколько минут, прислонившись лбом к прохладной стене подъезда, пытаясь прийти в себя. В голове было тихо. Даже Михаловна понимающе молчала.

Поднявшись обратно в квартиру, я закрыла дверь и медленно, как древний ритуал, начала готовить свой первый ужин на свободе. Достала баночки с таблетками, поставила кипятить чайник.

Старость — не радость. Это факт! Но глядя на фотографию улыбающейся Михаловны с мужем, а потом на свои дрожащие руки, раскладывающие пилюли по ячейкам контейнера, я подумала: может быть, это и не приговор. Это просто другой уровень сложности. А я, как оказалось, обожаю сложные задачки.

— Ну что, Михаловна, — сказала я вслух, — завариваем чаёк, принимаем химическое оружие и живём. За двоих!

Из глубины сознания донёсся тихий, одобрительный смешок. Мы были дома.

Глава 3. Марафет и выход в свет

Сидеть в четырёх стенах — это не для меня. Моя душа, двадцатилетняя и непоседливая, требовала движения, впечатлений, хоть крошечного кусочка нормальной жизни. Пусть и в таком, скажем прямо, нетривиальном телесном сосуде.

— Михаловна, я схожу с ума! — объявила я, глядя на бирюзовое, по-весеннему светлое небо за окном. — Надо погулять. Хоть до поликлиники дойти, к нашему терапевту записаться. Или просто подышать.

В голове послышалось неодобрительное покашливание: «Детка, на улице сквозняк, давление скачет, а ты — на выход».

— Без паники! Мы на Титанике! Михаловна, мы подготовимся! — парировала я. — Соблюдём все твои протоколы безопасности. Но смотреть на эти обои я больше не могу.

Решив действовать, я подошла к шкафу. Великий и ужасный гардероб Зои Михайловны. Открыв его, я чуть не прослезилась. Море бесформенных байховых халатов, несколько юбок «в пол» из кримплена, напоминающих чехлы от мебели, и пара безразмерных брюк, в которые, казалось, можно было упаковать всё моё тело вместе с диваном.

— Надеть нечего! — констатировала я с тоской. — Михаловна, ну как ты так жила? Ты же женщина!

«Я — женщина, которая ценит удобство, — сухо ответил голос. — А не бегает на шпильках, как в двадцать лет».

— Кто сказал что-то про шпильки? — возразила я, с азартом роясь в глубинах шкафа. — Но мы же можем быть удобными и стильными! Я теперь, конечно, бабка! Но буду модная бабка!

После долгих поисков я откопала сокровища: пару темно-синих брюк со стрелками, довольно изящного кроя, и длинную серо-стальную тунику, которая прикрывала главную проблему — выпирающий живот. Фигура у Михаловны была своеобразной: худая попа и ноги, но широкие плечи, солидная грудь и этот самый живот.

— Ну, Михаловна, — рассмеялась я, натягивая брюки, — надо же, у тебя фигура «перевёрнутый треугольник». Широкие плечи, грудь… Наверное, в молодости ты не одного мужчину с ума свела такой формой!

В голове раздался, уже знакомый, фыркающий смешок. «Была грудь, как у Памелы Андерсон, а теперь — ушки спаниеля. Всё на юг, детка, всё на юг. Сейчас грудь уже не та, но можно попробовать исправить этот недостаток капустой».

— Не поняла. При чем тут капуста?

«Эх, мОлодежь! Это же известный факт. Я по молодости столько капусты съела, таку красоту отрастила. А сейчас только так…

Капуста правда помогает

увеличению груди!

Берете две больших капусты,

Кладете в лифчик — вуаля!»

Я расхохоталась. С этим внутренним сарказмом можно было идти в разведку.

Добавив к своему наряду элегантное бежевое пальто и найдя на антресолях потрёпанную, но стильную фетровую шляпку, я почувствовала себя почти что красоткой.

— Последний штрих! — провозгласила я и накинула на шею длинный шелковый шарф с цветочным принтом. Он мгновенно добавил образу лёгкости и элегантности.

Я подошла к зеркалу в прихожей. Отражение было… странным. Не я, но уже и не та унылая старушка, что вернулась из больницы. Почти красотка. Почти.

Михаловна была со мной согласна:

«К таким изысканным ботинкам,

К такому стильному пальто,

Сегодня вы лицо надели

Не то»

— Н-да, не хватает совсем чуть-чуть жизни на лице, — подумала я. — Михаловна, не возражаешь?

«Только без этого своего современного боевого раскраса, — предупредил голос. — А то будешь похожа на клоуна».

— Обещаю, только лёгкий тон, чтобы не пугать народ нашей бледностью, — пообещала я.

Достав с полки в ванной скромную косметичку Михаловны (тоналка «Балет», помада, карандаш для бровей и какая-то советская тушь), я принялась за работу. Легкий тональный крем, чтобы скрыть самые яркие пятна возраста, чуть-чуть румян на морщинистых щёки, капелька теней пастельного оттенка на веки. Пара аккуратных взмахов тушью — и взгляд посвежел, стал более осознанным. И в завершение — лёгкий, почти прозрачный слой розовой помады.

Я снова посмотрела в зеркало. Да, это было лицо пожилой женщины. Но оно светилось изнутри. Глаза блестели. Это было лицо человека, который не сдаётся.

— Ну что, Михаловна? — спросила я, поворачивая голову. — Можно и женихов искать?

«Можно, — после паузы согласился голос, и в нём послышалась тёплая нота. — Только чтоб с пенсией побольше, чем у меня. А то на одних макаронах вдвоем не протянем».

В приподнятом настроении, с сумкой-тележкой (гениальное изобретение, как я теперь понимаю!), я вышла на улицу. Воздух пах влажной землёй и надеждой. Птицы орали так, будто у них была пьяная тусовка. И я их понимала.

Дойдя до поликлиники, я ощутила знакомый по больнице мандраж. Очередь, бланки, вечно занятый терапевт. Но сегодня я была готова к бою. Я была не просто Зоей Михайловной, я была Зоей-с-марафетом.

Именно с этой мыслью я решилась на главное. Свернула в сторону стационара. Сердце заколотилось где-то в районе горла. Я знала, что там, в соседнем крыле, лежала Я. Та, настоящая.

Я шла по длинному коридору, и с каждым шагом ноги становились тяжелее. Что я увижу? Свое бледное, безжизненное лицо? Аппараты?

Наконец, я нашла нужную палату. Дверь была приоткрыта. Сделав глубокий вдох, я заглянула внутрь.

«Я» лежала на кровати у окна. Мои длинные каштановые волосы были аккуратно заплетены в косу. Ресницы лежали на бледных щеках тёмными полумесяцами. Выглядела я удивительно спокойно, как спящая принцесса. Рядом тихо пикал монитор, показывая волнистую зелёную линию.

И тут моё дыхание перехватило. Рядом с кроватью, склонившись, сидел Макс. Он держал мою — её — руку и что-то тихо, очень тихо напевал. Нашу песню из того глупого сериала.

В горле встал ком. Слёзы, горячие и предательские, подступили к глазам. Я хотела крикнуть, броситься к нему, почувствовать его запах…

Но вместо этого я лишь прошептала: «Всё будет хорошо…»

Макс поднял голову. Увидел в дверях плачущую старушку. Его лицо выразило лёгкое недоумение и вежливую озабоченность.

— Здравствуйте, — тихо сказал он. — Вы к…?

— Нет, нет, милый, — я поспешно вытерла слёзы краем шарфа. — Я так… проходила. Дай Бог ей здоровья.

Я развернулась и почти побежала прочь, не в силах смотреть на это больше. На своё безжизненное тело. Я плелась по коридору, мимо удивлённых санитарок, на улицу.

Я шла, не разбирая дороги, и рыдала. Рыдала от жалости к себе, от боли, от невозможности всё исправить.

«Тихо, детка, тихо, — зашептал голос Михаловны, и он звучал не как упрёк, а как колыбельная. — Видишь? Он там. Он ждёт. Твоя жизнь там, она не закончилась. Она просто… приостановилась. А пока — мы с тобой. И у нас, между прочим, марафет и выход в свет. Не время реветь, время жить. Хоть и так, как получается».

Я остановилась, вытерла лицо и сделала глубокий вдох. Весенний воздух снова ударил в нос. Да, он ждал. А я… я должна была жить. За двоих. И мой первый выход в свет, несмотря на слёзы, можно было считать состоявшимся.

Глава 4. Поход в поликлинику, или Квинтэссенция невидимки

Решиться на поход в поликлинику после всего пережитого — это как добровольно пойти на вторую линию фронта. Тот же вражеский тыл, те же окопы в виде скрипучих пластиковых кресел, только пахнет не порохом, а «Лизоформином» и безнадёгой.

Я стояла в очереди в регистратуру, вжимаясь в стену и пытаясь быть как можно более незаметной. Безуспешно. Моё новое тело, облачённое в пальто и шляпку, по-прежнему привлекало взгляды — правда, не восхищённые, а снисходительные. «О, смотри, какая бабулька нарядная, наверное, к внучке на выпускной собралась», — прошипела в очереди одна женщина. Нет, милые, это я иду в атаку, на ваше равнодушие.

Очередь не двигалась. В окошке регистратуры шла великая битва пенсионерки Анны Петровны с компьютерной системой.

— Мне, гражданка, к терапевту! Ивановой! — гремела она.

— Анна Петровна, у Ивановой сегодня нет талонов, — устало, в сотый раз, отвечала регистратор.

— Как это нет? Она же врач! Пусть выйдет и примет меня!

Я слушала этот диалог и чувствовала, как мой юный, бунтующий мозг потихоньку закипает. В универе я решала сложные задачи по биохимии, а сейчас моё благополучие зависит от того, убедит ли Анна Петровна регистраторшу в своей правоте.

«Держись, детка, — раздался в голове спокойный голос Михаловны. — Это стандартная история. Сейчас она скажет, что позвонит главврачу, регистратор вздохнёт, и её всё-таки запишут. Смотри и учись».

И точно. Через пять минут Анна Петровна, победившая систему, с гордым видом отошла от окошка, косясь на меня, как на новобранца. Я подошла, готовая к бою.

— Зоя Михайловна Воронова, — проскрипела я, пытаясь говорить твёрже. — Записаться к эндокринологу.

Регистратор, молодая девушка с потухшим взглядом, даже не посмотрела на меня.

— Талонов нет. Приходите завтра в восемь, — отчеканила она, уставившись в монитор.

Внутри меня всё возмутилось. «Как это нет? Я встала, дошла, я… я человек, в конце концов!»

«Скажи, что у тебя диабет и заканчиваются лекарства, — немедленно подсказал внутренний советчик. — Это всегда срабатывает».

— У меня… диабет, — выдавила я. — Лекарства заканчиваются.

Девушка на секунду оторвалась от экрана, оценивающе глянула на меня и что-то щёлкнула.

— Кабинет 314, пятый этаж. Следующая!

Я отступила, чувствуя себя одновременно побеждённой и победившей. Получила я талон? Да. Но ценой чего? Ценой того, что я стала просто диагнозом. «Диабет, кабинет 314». Не Зоя, не человек с мечтами и страхами, а ходячая болячка.

Убитая этим открытием, я побрела в сторону кабинета эндокринолога, по пути ненароком подслушивая обрывки диалогов.

— …а у меня вот в коленке стреляет, как гвоздь вбили…

— …а мой-то совсем обленился, на диване как тюлень, только телек смотрит…

— …внучка опять эту музыку слушает, бум-бум-бум, я думала, штукатурка с потолка посыпется…

Было странно осознавать, что все эти «бабушки» и «дедушки» — не безликая масса. У каждого из них была своя жизнь, полная боли, обид, маленьких радостей и огромного одиночества. И общество удобно спрессовало их в один образ — «пенсионеры в поликлинике».

Я пристроилась на свободный стульчик в коридоре, закрыла глаза и попыталась представить себе море. Любое другое место.

— Зойка! Воронова! Это ты?

Я вздрогнула и открыла глаза. Передо мной стояли три пожилых женщины. Одна — коренастая, с короткой стрижкой и пронзительным взглядом, вторая — худая, с седыми волосами, убранными в изящный пучок, и с ярким платочком на шее, а третья — аккуратная, в очках, с умным и слегка ироничным выражением лица.

Паника. Кто это? Я уставилась на них, чувствуя, как краснею.

«Не дрейфь, — тут же зашептала Михаловна. — Это мои… то есть, наши. Короткая — Валя, бывший прораб. С платочком — Алевтина, наша муза-художница. А в очках — Галя, бухгалтер и главный стратег. Улыбайся!»

— Девочки, — выдавила я, пытаясь изобразить на лице радость узнавания. — Здравствуйте!

— Смотрите-ка, наша Зоя расфуфырилась! — раскатисто рассмеялась Валя. — Шляпка! Пальтецо! К эндокринологу, что ли, на свидание собралась?

— Ой, Зоечка, ты так хорошо выглядишь! — всплеснула руками Алевтина. — Прямо воспряла! После больницы-то все как варёные, а ты — хоть сейчас на конкурс красоты «Мисс Пенсионерка»!

Галя молча смотрела на меня через очки, и мне показалось, что её взгляд просверливает меня насквозь.

— Зоя, а ты чего это молчишь? — спросила она наконец. — Очухалась ещё не до конца после той аварии?

«Скажи, что голова кружится от лекарств, — быстро подсказал внутренний голос. — Всегда работает».

— Да, Галь, голова чугунная, — вздохнула я, прикладывая руку ко лбу. — Эти таблетки меня совсем добивают.

— Ничего, прорвёмся! — бодро хлопнула меня по плечу Валя. — Мы тут все, как на подбор, ходячие аптеки. Зато крепкие и веселые!

И в этот момент со мной случилось что-то странное. Их энергия, их шутки, их забота — пусть и обращённая не совсем ко мне — растопили лёд одиночества, сковавший моё сердце в этом коридоре. Я смотрела на их морщинистые, но такие живые лица и понимала: я не одна.

— А знаете что, девочки? — неожиданно для себя сказала я. — А давайте сходим в кафе? Я угощаю кофием!

Воцарилась секундная пауза, а потом Валя снова рассмеялась:

— Вот это да! Зоя Воронова предлагает в кафе! Мир явно сошёл с ума. Но я — за!

— Ой, как романтично! — обрадовалась Алевтина. — Только чтоб с пирожным!

Галя снова посмотрела на меня с тем же изучающим взглядом, но в уголках её губ дрогнула улыбка.

— Ладно. Только чтобы не «капучино» этот твой, а нормальный кофе. Как у людей.

Мы вывалились из поликлиники на улицу, и весенний воздух снова ударил в лицо. Я шла в центре маленькой стайки неугомонных старушек, и Валя рассказывала, как на прошлой неделе «построила» сантехника из ЖЭКа, Аля восхищалась первыми почками на деревьях, а Галя бросила мне сбоку: «А я слышала, у тебя новая соседка, Зоя, молодая, в коме лежит. Ужас, да? Родители её тут часто ходят, убитые совсем».

У меня внутри всё сжалось, но я лишь кивнула: «Да, ужасная история».

Мы устроились в нашем, как выяснилось, привычном кафе «У Геннадия». Запах жареного кофе, стук чашек и гомон голосов. Мы заказали кофе: («Три обычных и один капучино для модницы!» — прокомментировала Галя) и пирожные.

Я сидела, слушала их разговоры о внуках, о скорой поездке на дачу, о новых ценах и чувствовала себя… своей. Чужой, но своей. Принятой.

— Ну что, Зоя, проходила комиссию? — спросила Валя, отламывая кусок от «Наполеона». — Оформила уже?

Я замерла. Какая комиссия?

«Социальную доплату, — немедленно прошептала Михаловна. — Говори, что в пятницу иду».

— В пятницу иду, — послушно повторила я.

— Молодец, — одобрительно кивнула Галя. — Надо всё вовремя оформлять. А то останешься без копейки, как Марья Ивановна.

Я пила свой капучино и смотрела на этих удивительных женщин. Они были похожи на старые, потрёпанные, но непотопляемые корабли. У каждого свои пробоины, свой груз забот, но они держались вместе. И теперь я была частью этой флотилии.

Старость — не радость. Но глядя на смеющиеся лица своих новых подруг, я подумала, что, возможно, это и не приговор. Это просто другой экипаж и новый, пусть и не самый быстрый, корабль.

А самый надёжный способ не утонуть — это плыть вместе!

Глава 5. Порхать нельзя упасть

После похода в кафе с подругами мир снова перевернулся. Но на этот раз в лучшую сторону. Внутри меня звенел какой-то новый, хрупкий, но очень важный камертон надежды. Я шла домой, и весенний ветерок, который ещё вчера казался колючим, теперь ласково трепал ленты на моей шляпке. Я даже почти не обращала внимания на предательский скрип в колене.

Вернувшись в квартиру, я почувствовала странное беспокойство. Энергия, подаренная встречей, искала выхода. Мне захотелось… музыки. Той, что слушала я. Настоящая я. Обшарив все полки, я нашла старенький магнитофон и стопку кассет. Выбор был невелик: ВИА 60х, что-то оперное и… сборник группы «Кино». Сердце ёкнуло. Это было хоть что-то из моего времени, пусть и до него.

Я вставила кассету, нажала play. Из динамиков полился хриплый, но такой родной голос Цоя: «Перемен! Требуют наши сердца!». Я закрыла глаза.

И меня понесло по волнам памяти.

***

Я Зойка-зайка. Мне двадцать лет. И я порхаю! Я просто не умею ходить обычным шагом. Я бегу по коридору универа, сжимая в руке конспект по молекулярной биологии. Я опаздываю на пару, но это не имеет значения, потому что за углом меня ждёт Макс. Воздух пахнет счастьем, весной и молодостью. Мои кеды отбивают по линолеуму быструю, уверенную дрожь. Длинные волосы развеваются за спиной, как знамя.

Я учусь на биофаке и хочу раскрыть тайны ДНК, спасти мир от вирусов или, на худой конец, вывести новый сорт орхидей, которые будут светиться в темноте. Вся жизнь — огромная, сияющая, как мыльный пузырь, — у меня впереди. И каждый день в ней — это новое открытие.

Вот он, Макс. Прислонился к стене, в его руках — две банки колы. Он играет в КВН в свободное от учебы время, учится рисовать и подрабатывает официантом в кафе, чтобы были свои деньги, а не сидеть на шее родителей. Но сейчас он просто мой Макс! Он смотрит на меня, и в его взгляде — всё. Весь мир. Он высокий, такой, что мне приходится запрокидывать голову, когда мы целуемся. И в глазах я вижу озорные искорки, которые сводят меня с ума.

— Опять, Зайка, в облаках витаешь? — улыбается он, протягивая мне банку. Его пальцы касаются моих, и по спине бегут мурашки. Не те, старческие, от сквозняка, а те, молодые, от счастья. И в животе порхают бабочки…

Мы идем по парку. Я рассказываю ему о двойной спирали, а он — о новом скетче. Мы смеёмся над глупыми шутками. Я чувствую, как солнце греет кожу, как ветер играет моими волосами. Я легка, как пушинка. Я могу всё. Мы можем всё! Мы говорим о будущем: о поездке на Байкал, о совместной квартире, о том, как назовём детей. Его имя на моих губах — как заклинание. Макс. Любовь. Жизнь.

Мы заходим в мой подъезд. Он прижимает меня к стене, и его поцелуй… Его поцелуй — это нечто среднее между бурей и штилем. В нем вкус колы, будущего и чего-то бесконечно нашего. Я таю, растворяюсь, готова взлететь…

***

Резкий, металлический скрежет оборвал воспоминание. Кассета закончилась, и старый магнитофон издал финальный щелчок. Я открыла глаза.

Я сидела в кресле Зои Михайловны. А в руке дрожала кружка с остывшим чаем. По щекам текли слёзы. Тихие, горькие, бессильные.

«Порхать нельзя упасть». И между этими словами в моей жизни теперь навсегда стояла жирная, беспощадная запятая, поставленная судьбой 1 апреля.

Я подошла к зеркалу. На меня смотрела старушка с размазанной тушью и лицом, испещрённым морщинами, каждая из которых была похожа на шрам от украденной мечты.

— Была ты, Зойка-зайка, была, — прошептала я своему отражению. — И где ты теперь?

Мне нужно было на воздух. Выбраться из этого архива чужой жизни, из этого тела-тюрьмы. Я накинула пальто и, не глядя на себя, вышла во двор.

Я села на свою, уже привычную лавочку, закрыла лицо руками и просто дышала, пытаясь прогнать призраков прошлого.

И в этот момент я услышала их голоса.

— …врачи говорят, стабильно, но улучшений пока нет…

— Мы не теряем надежду, Максим.

Моё сердце остановилось. Я медленно опустила руки. Прямо передо мной, по дорожке, шли трое: моя мама, папа и Макс. Он шёл между ними, такой взрослый и какой-то… постаревший. В его осанке была усталость, которой не должно быть у двадцатидвухлетнего парня.

Они были в десяти шагах от меня. Они меня не замечали, погружённые в своё горе.

Инстинкт снова заставил меня рвануться. «Мама! Папа! Макс!» — кричало всё моё существо. Но я вцепилась пальцами в край лавочки, чтобы не сорваться с места.

Вместо этого, когда они поравнялись со мной, я подняла голову и тихо, с усилием выдавила:

— Марина… Как ваша дочка? Есть… есть улучшения?

Они остановились. Трое самых близких мне людей. Мама посмотрела на меня, и в её глазах я увидела ту же пустоту, что и в прошлый раз.

— Зоя Михайловна… — она качнула головой. — Всё так же. Ничего не меняется.

— Она борется, — тихо, но очень чётко сказал Макс. Его голос, такой родной, прозвучал для меня как гром среди ясного неба. — Я в этом уверен.

Я смотрела на него, не в силах отвести глаз. Он был так близко. Я могла протянуть руку и дотронуться.

— Вы… вы её молодой человек? — спросила я, боясь спугнуть этот момент.

— Да, — он кивнул, и в его глазах вспыхнула та самая искорка, которую я так любила. — Я каждый день к ней прихожу. И… вы не поверите, но я это чувствую.

— Что чувствуете? — прошептала я.

— Что она… возвращается. Ненадолго. — Макс посмотрел куда-то вдаль, словно видя её за больничной койкой. — Иногда, обычно под вечер, когда я с ней разговариваю… её пальцы шевелятся. Совсем чуть-чуть. Один раз… один раз она будто попыталась открыть глаза. На секунду. Врачи говорят, это может быть рефлекс, но я… я верю, что это она. Она пытается вернуться.

В его словах была такая непоколебимая, тихая вера, что у меня внутри всё перевернулось. Комок в горле разжался, уступая место чему-то тёплому и светлому.

Он ждал. Он верил. Он не сдавался.

Он любил меня.

Не ту, прежнюю, порхающую Зою, а ту, что была там, за гранью. Он боролся за неё.

— Она… она обязательно вернётся, — сказала я, и мой голос вдруг стал твёрже. Я смотрела прямо на него, вкладывая в слова всю свою надежду, всю свою любовь, которую не могла выразить иначе. — У неё… сильный дух. Я это знаю.

Макс удивился, встретив такой уверенный взгляд старой соседки, но кивнул.

— Спасибо. Мы тоже в это верим.

Они пошли дальше, к выходу со двора. Я сидела и смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду.

А потом ко мне вернулось то чувство, от которого я раньше порхала. Только теперь оно было другим. Не лёгким, а тяжёлым, как слиток золота. Не беззаботным, а осознанным. Это была надежда.

Макс дал мне её. Своей верой, своей преданностью.

«Он ждёт тебя, — прошептала я сама себе. — Ты слышала? Он чувствует тебя. Ты не одна».

Во мне проснулась не та беспечная девчонка, что бегала по универу, а кто-то другой. Кто-то более сильный. Тот, кто прошёл через больницу, через поликлинику, через отчаяние и нашёл в себе силы надеть шляпку и пойти пить кофе с подругами.

Да, я была в теле старухи. Да, я была невидимкой для этого мира. Но я была жива. И где-то там, в больнице, лежала моя вторая половина. И её ждали. Её любили.

А значит, и меня любили.

Я поднялась с лавочки. Спина болела, ноги гудели. Но внутри меня горел огонь. Не яркий и весёлый, как раньше, а ровный, устойчивый, как свет маяка в ночи.

Он ждал. А я… я должна была сделать всё, чтобы не подвести его. Чтобы, когда я вернусь, мне было что рассказать. Чтобы наша любовь прошла не только через лёгкость, но и через эту немыслимую проверку на прочность.

Я пошла домой. Тяжело, медленно, скрипя суставами. Но я шла. И впервые за долгое время я думала не о том, что я потеряла, а о том, что мне предстоит вернуть.

Глава 6. Бабушка плохому не научит

— Михаловна, слушай идею! — объявила я. — Закажем суши! Или пиццу! Или и то, и другое! Есть хочется, а у тебя ничего съедобного в холодильнике нет.

В голове воцарилась красноречивая пауза, после которой раздался тихий, но исполненный ужаса вздох.

«Детка, ты с ума сошла? — проговорил голос. — На одну эту „пиццу“ у нас полпенсии улетит! Мы так до конца месяца на одних сухариках не протянем. Да и куда мне сухари с моей челюстью вставной жевать?».

— Ну, Михаловна, — заныла я, — не каждый же день. А то, что у тебя есть в холодильнике — это ж не еда, а ингредиенты для депрессии.

«Это, милая, называется „продукты“. И из них надо готовить. Самим, как цивилизованные люди. А не деньги на ветер кидать, чтобы тебе в коробочке ерунду химозную привезли».

Я с тоской посмотрела на телефон. Моя рука так и тянулась набрать номер службы доставки. Но внутренний голос Михаловны был непреклонен.

— Ладно, — сдалась я. — Учи, но только что-нибудь эдакое. Чтобы и вкусно, и… — я снова заглянула в холодильник, — и из того, что есть.

«Есть у меня в морозилке курочка. И картошечка в кладовке. И свёкла. Сделаем борщ настоящий. И котлетки с пюрешкой. Как в старые добрые».

«В старые добрые» — это, как я поняла, был универсальный код для любого блюда, требующего более трёх ингредиентов и часа времени.

— Михаловна, я не умею борщ готовить. Как-то мамы дома не было и я решила приготовить борщ. Зашла в Интернет спросить, кто как готовит. Сразу узнала, чей Крым, что сметану всем гнидам за воротник, узнала историю расселения славян. В общем, я пиццу заказала.

«Хех! Нашла где учиться, в интернетах. У бабули надо учиться, она плохого не посоветует»

Итак, началось моё посвящение в тайное общество Домашней Экономики имени Голодных 90-х.

Я достала из морозилки некое подобие тушки птицы. Михаловна руководила процессом, как генерал. «Давай разморозим — курочку в пакет и в тёплую воду. Полчаса, и она оттает. А пока овощи почисти для пюрешки и для супа».

Чистка десяти картошки, свёклы и моркови показалась мне каторгой. Я не то, чтобы лентяйка, но мама меня от готовки освобождала. Иногда я сама себе яичницу делала или лапшу быстрого приготовления, когда мамы дома не было. А теперь САМОЙ надо себе готовить. Михаловна меня подбадривала, читая свои стишки-пирожки.

«При чистке молодой картошки

старайтесь не смотреть в глазки!

В них только страх и безысходность,

и крик «Нам рано умирать!»

— Можно купить сухое пюре, — робко предложила я. — Развел горячей водой — и готово.

В голове раздался звук, похожий на то, как кто-то давится собственным языком.

«Чтоб я это… это месиво в рот взяла?! — зашипела Михаловна. — Да это же пластмасса! Настоящее пюре — это когда картошечку разварил до готовности, воду хорошенько слил, чтоб ни капли! Потом толкушкой, с пылу с жару, с маслом и горячим молоком! Чтобы воздушное было, как облачко!»

И я покорно чистила картошку под бубнеж Михаловны.

Ага — теперь варить до готовности! А это как? Существует ли в мире что-то более неопределенное и непонятное чем «варить до готовности»?

«А ты ножичком ткни картошинку, если мягко — значит, готова!»

Выполнив инструкцию, я поняла, что пора творить «облачко». Старая деревянная толкушка в моих руках елозила по картошке. Рука отваливалась. «Облачко» получалось больше похожим на цементный раствор.

— Ничего, — ободряюще сказала я сама себе. — Главное — душа, вложенная в процесс.

«Душа — это хорошо, а молоко много не лей, потихоньку, и продолжай перемешивать? А то жижей будет. И маслица не забудь».

М-дя! Не знала, что пюрешка — это целое искусство.

А вот и курица размерзлась. Михаловна давала инструкцию: «Нож возьми острее! Не пили, а режь одним движением! Видишь, тут шкурка? Её снять надо, мы её в бульон вместе с косточками положим. И косточки не выкидывай! Из них бульон самый наваристый выйдет. В наше время каждая копейка на счету была, а ты косточки выкинуть собралась!»

Я, привыкшая покупать готовое филе в вакуумной упаковке, с трудом справлялась с этим археологическим раскопом. Под конец я была вся в перьях (показалось) чувствовала себя серийным убийцей.

— Михаловна, — выдохнула я, отмывая руки, — ты уверена, что мы не нарушаем Женевскую конвенцию?

«Ещё чего! Эту курочку я на рынке покупала, настоящая, домашняя. Она на травке росла, а не на комбикорме с антибиотиками. Из неё самый вкусный суп, не то, что твой китайский «Доширак». Вот раньше не было никакой магазинной химии этой, и вся еда была натуральная!

— Ага, и жили люди по 38 лет и горя не знали — отшучивалась я, но процесс не останавливала. И пенку с бульона сняла, и пару картошек нарезала кубиками для борща.

Настал звёздный час свёклы. Я почистила её и собралась резать соломкой. «Куда?! — остановила меня Михаловна. — Её на тёрке! На крупной! Так и только так сок отдаст и цвет борщу нужный даст. И пассеровать её надо отдельно в маленькой кастрюльке. И капельку уксуса добавь — так цвет сохранится и кислинка будет. Эх, капусточки квашеной не осталось с осени, с ней борщ вкусней. Ну, что есть, то и готовим. А теперь морковку с лучком поджарим с пастой томатной».

Я терла свёклу, в руки въелся красный сок. Кухня начала напоминать лабораторию сумасшедшего алхимика. По всем поверхностям расползались яркие пятна, пахло чесноком, лавровым листом и чем-то домашним, уютным.

— Знаешь, Михаловна, я вообще овощи не очень люблю. Всегда считала, что овощи — это не еда, а то, что едят с едой! Но борщ, конечно, без овощей не сваришь…

И вот, борщ доваривался, а я собралась делать фарш для котлет. Взяла срезанное с курицы филе, лук, даже нашла какие-то специи в кухонном шкафчике.

— Отлично! — сказала я. — Сейчас всё в блендер и…

«Стой! Стой! — завопил внутренний голос. — Какой ещё блендер? Фарш надо прокручивать на мясорубке, он сочнее! И где хлеб?»

— Какой хлеб? — не поняла я.

«Белый хлеб! Мякиш! Размочить в молоке и в фарш! Он и котлеты сочнее сделает, и мяса меньше уйдёт. В девяностые, бывало, на одних таких хлебных котлетах детей растили. И ничего, выжили!»

Я смотрела на размокший хлебный мякиш с отвращением.

— То есть, мы экономим на мясе, добавляя в него… хлеб? — уточнила я. — Это гениально и немного печально.

«Это практично! И вкусно, попробуешь. Ещё луку побольше натри, чтоб ароматнее было. И не жалей перцу, он жизнь веселее делает».

И вот, спустя два часа титанических усилий, на плите стояли: огромная кастрюля дымящегося рубинового борща, гора поджаристых до золотистой корочки (надо же, у меня получилось!) котлет и кастрюлька с тем самым «облачком» из картошки.

Я, вспотевшая, уставшая, но невероятно гордая, налила себе тарелку супа. Поднесла ложку ко рту. Аромат ударил в нос — сладковатый, насыщенный. Попробовала.

И… о, чудо! Это был не просто суп. Это была симфония! Сладкая свёкла, нежный картофель, насыщенный бульон с кислинкой и ароматом чеснока.

— Михаловна… — прошептала я, зажмурившись от наслаждения. — Это божественно.

«Вот видишь, — прозвучал довольный голос. — А ты — „суши“, „пицца“… Настоящая еда — она вот какая. Простая. От души. И на неделю нам теперь готового борща хватит. Разливаем по банкам и в холодильник. Экономия!»

Я сидела за столом, уплетала котлету с пюре и думала о том, что всего два часа назад это была куча разрозненных продуктов, а теперь это — любовь, забота и история длиною в жизнь, которую Михаловна передала мне через свой борщ.

Да, это было дольше, чем заказать пиццу. И грязнее. И сложнее. Но это было… настоящее.

— Ладно, — сказала я, доедая последнюю ложку. — Признаю твою правоту, о великий гуру кухонной экономии. Но в следующий раз, когда захочешь борщ, напомни мне купить резиновые перчатки. А то я руки теперь от свёклы не отмою неделю.

Отвалившись от стола я предложила.

— Мы с тобой отличная команда! Почему бы нам не открыть ресторан «Бабушка», где посетителям просто молча несут еду, а потом еще, укоряюще смотрят, пока все не съест, а на выходе будем втюхивать два тюка с едой и просить позвонить, когда доберутся домой.

В голове послышался довольный смех Михаловны. Сражение за ужин было выиграно. А я впервые почувствовала, что, возможно, быть «бабушкой» — это не только про болячки и очереди в поликлинику, но и про какую-то особую, уютную магию, которая превращает простые продукты в самое вкусное лекарство от тоски.

Глава 7. Архив Михаловны

Вечер. Я разбирала старый комод в спальне, пытаясь навести хоть какой-то «свой» порядок в этом музее чужой жизни. Михаловна не против, она вообще легко относится к своим вещам: «Зоюшка, тебе сейчас здесь жить, делай, как тебе удобно будет. Можешь вообще все выкинуть, кроме фотографий» И вот, на полках старого шкафа я наткнулась на большую картонную коробку. На ней было выведено аккуратным почерком: «Фото. Память».

— Михаловна, — позвала я мысленно, садясь на пол с коробкой на коленях. — Давай познакомимся поближе. А то живем вместе уже неделю, а я мало о тебе знаю. Расскажи мне о себе. Конечно, что посчитаешь нужным.

В голове повисла тихая, ностальгическая пауза.

«Да мне скрывать нечего. Могу и с самого начала рассказать? — проговорил голос. — Но, детка, это тебе не фильм на вечер, а целый сериал. Уснёшь на полпути».

— Ни за что! — заверила я, открывая крышку. — Я вся внимание. Начинай.

И она начала. А я, листая пожелтевшие фотографии, слушала. Это был не просто рассказ, а настоящее путешествие по жизни моей… подруги? Да, Михаловна уже была не просто старушка-соседка, а моя самая близкая подруга. Куда уж ближе?!

«Родилась я в сорок пятом, — послышался её ровный, спокойный голос. — Как раз после Великой Победы. И имя Зоя мне не случайно дали. Мальчиков тогда Викторами называли, победитель, значит. А Зоя — это „жизнь“ по-гречески. Но ты это уже и сама знаешь. Мама с папой были инженерами, начитанными очень. И мне эту любовь к книгам привили. Ну вот, время послевоенное, разруха. Так что детство моё — это карточки, очереди и армейские ботинки на три размера больше. Но мы не унывали! Нам страну восстанавливать надо, и мы на такие мелочи внимание не обращали. Радовались миру, верили в победу коммунизма и дружбу народов. Я таким активным октябренком была — это в начальных классах ребятишек так называли. Мы носили значки с юным Володей Ульяновым и старались быть правильными и ответственными советскими детьми. Потом пионерия. Хоть и хают то время, но было весело. Зарницы, летний пионерский лагерь, макулатуру и металлолом собирали. Тимуровцами все были. Знаешь таких?»

На первой фотографии была худая девочка с двумя косичками и огромными, серьёзными глазами.

«Закончила школу я на одни пятёрки. Мечтала быть учительницей, но папа сказал: „Инженер — это серьёзно. Страна восстанавливается, технари нужны“. Вот и пошла в политех. И не пожалела!»

На следующем снимке — статная, чернобровая красавица со строгим пробором и умным, спокойным взглядом. Студентка Зоя.

«Как в фильме „Кавказская пленница“ говорят — я была комсомолка, спортсменка и просто красавица! Занималась волейболом, училась хорошо. И веселилась тоже хорошо! — в её голосе послышались задорные нотки. — Танцы по субботам, стройотряды летом. В одном из них я и познакомилась с моим Сашей».

Я нашла в альбоме фотографию. На ней молодой, плечистый парень с открытым лицом и юная Зоя, прижавшаяся к его плечу. Они смотрели в кадр с такой безграничной верой в будущее, что у меня защемило сердце.

«Думаешь это была любовь с первого взгляда? Нет, она началась с уважения. Саша был старше, уже работал на заводе. Ухаживал красиво: то книгу редкую принесёт, то билеты в театр достанет. Расписались, когда я на последнем курсе была. Свадьбу справляли в общежитии, бутерброды с селедкой и капустные пироги. Бедненько, но это была лучшая свадьба на свете».

И снова старые фото: Зоя в простом платье и фате рядом с Сашей, а вокруг куча друзей. Даже на этих выцветших карточках видно, что они счастливы, что самое главное в их жизни не богатство, а эти друзья, романтика и будущее…

«После института я пришла на завод „Энергомаш“. Работала конструктором. Сначала надо мной, молодухой, некоторые старички посмеивались. Но я быстро доказала, что мои чертежи — самые точные, а расчёты — самые верные. Лет через десять меня уже уважали. Меня, Зою Воронову!»

Я смотрела на фото, где она, уже зрелая женщина, стояла у какого-то огромного станка с гордо поднятой головой. В её осанке читалась уверенность и сила.

«Мы хотели с Сашей детей, но, видимо, тяжелая работа в стройотряде сказалась на здоровье. Сын Серёжа родился, когда мне уже было тридцать лет, по тем меркам — почти старая первородка. — Она тихо вздохнула. — А через пять лет — Людочка. Вот тут и началась настоящая работа. Утром — на завод, вечером — домой, готовка, стирка, а машинок стиральных тогда не было, сама представляешь, как тяжело. И подгузников тоже не было. Как школа началась, по вечерам уроки с детьми. Саша мне помогал, конечно. Но основная нагрузка… знаешь, на ком держится.»

Я перелистывала страницы альбома. Вот она с двумя малышами на руках, с уставшей улыбкой. Вот семейное фото: супруг Александр, серьёзный мальчик Сергей и маленькая Люда с бантами.

«Только дети подросли, и тут бац — СССР развалился! Девяностые… — её голос стал тише. — Это отдельная история. Завод встал, зарплату не платили месяцами. Мы с Сашей выживали как могли. Он на стройке подрабатывал, я… я брала работу на дом, чертила что-то за копейки. Главное — детей на ноги поставить. Никогда не думала, что буду считать каждую копейку на еду. Но мы справились. Вместе».

«Потом дети выросли. Серёжа женился, уехал в Ленинград, по вашему Санкт-Петербург. У меня там двое внучат: Машенька и Ванюша. Я у них и была-то всего несколько раз, тоскую. Сережа, конечно, звонит и пишет, но ведь самой хочется с внучатами нянчиться. А Люда в нашем городе осталась. Замуж вышла, родила мне двух внучек-близняшек Анечку и Верочку. Все уже взрослые, тоже замуж выскочили, так что я уже прабабушка. А еще есть внучёк самый младший — Костя, ему сейчас двадцать, как тебе».

В альбоме пошли цветные фото малышей, внуков Зои Михайловны.

«А потом… потом не стало моего Саши. Инфаркт. Слишком много работал, слишком много волновался за всех нас».

В альбоме появилась фотография, где она одна, на фоне нашего дома. Та же прямая спина, но в глазах — бездонная печаль.

«С тех пор я как корабль без якоря. Но скучать себе не позволила! Продала нашу трёшку, купила две однушки. Одну сдаю — пенсия у нас, знаешь какая. А в этой живу. Совсем бы от тоски расклеилась, но меня на плаву держит моя банда — подружки».

Я нашла свежее фото: Валя, Аля, Галя и она, Михаловна, на лавочке в парке. Все с мороженым, смеются.

«Валя — она как скала, с ней не пропадёшь. Аля — наше солнышко, вечно в облаках, но без неё было бы скучно. А Галя… она всё про всех знает, зануда, но без её советов ни одна наш авантюра не обходится! Мы и в театры ходим, и на дачу к Гале ездим, и просто так, на лавочке сидим. Жизнь-то продолжается!»

— А Люда? — осторожно спросила я. — Вы с дочерью…

«Людочка… — в голосе Михаловны послышалась неизбывная грусть. — Она вся в работе, в своих проблемах. Бежит, бежит, не до старой матери ей. Звонит, конечно, забегает. Но поговорить по душам… нет времени у неё. А мне так хочется иногда просто посидеть с ней, чайку попить, как с подругами. Но… не судьба, видно. Зато внук у меня замечательный! Костя!»

Я нашла фото парня лет двадцати в очках, с умными, добрыми глазами.

«Он такой… шибко современный. Геймер он у меня, программист! Говорит, я ничего не понимаю в его „мирах“ этих компьютерных. А я ему: „Детка, я в твои годы схемы к радиоприёмникам паяла, это тебе не мышкой кликать!“. Он смеётся. А иногда приходит, помогает с телефоном разобраться, с телевизором. Умный он у меня. Добрый».

Я закрыла коробку, переполненная чувствами. Передо мной была не просто «старушка». Это была целая жизнь. Жизнь, полная труда, любви, потерь и стойкости. Жизнь, которая продолжалась, несмотря ни на что.

Вот жизнь моя открытой книгой

лежит теперь у ног твоих.

Учти пустые в ней страницы

тебе придется заполнять».

— Спасибо, Михаловна, — прошептала я. — Теперь я тебя еще лучше понимаю.

«Понимать — это хорошо, — усмехнулся голос. — А вот убрать за собой коробку — ещё лучше. И свет пора выключить, экономия! В наше время…»

— …каждая копейка на счету, — хором с Михаловной закончила я и рассмеялась.

Глава 8. Живи быстро. Умри молодым. (ПФР)

«Я календарь перевернула,

А там три тысячи рублей.

И сердце бешено забилось.

А где ещё шесть тысяч восемьсот?»

Наступил не простой, а священный для любого пенсионера день — день получения пенсии. Я с некоторым трепетом, доставшимся мне, видимо, от Михаловны, проверила счет в телефоне (надо же, пенсию на карточку нынче переводят) и уставилась на цифру.

23 147 рублей 68 копеек.

Я протерла глаза (зрение, конечно, подводит, но не настолько же!). Перечитала. Снова.

— Михаловна, — прошептала я, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Это… это всё?

«А что такое? — спокойно отозвался голос. — Отличная пенсия! Некоторые и столько не получают. А главное, я уж 25 лет её получаю! Ещё до пенсионной реформы, в 55 лет, успела на пенсию выйти. А вот нынешним — тем теперь до 60 ждать, а там, глядишь, и до 65 подвинут. Вот им действительно не позавидуешь».

Я молча села на табуретку в прихожей, пребывая в шоке. Двадцать три тысячи. В моей прошлой жизни на это можно было сходить пару раз в приличный ресторан с Максом или купить одну хорошую куртку. А здесь… это был бюджет на ВСЁ. На целый месяц!

— И на это… можно прожить? — спросила я, не веря своим ушам.

«Можно, если голову включать и руки не ленить, — философски заметила Михаловна. — А то сядешь и заплачешь — так до следующей пенсии не дотянете. Давай, детка, считать».

Мы устроились на кухне с блокнотом и карандашом. Я чувствовала себя бухгалтером, ведущим отчетность в осаждённой крепости.

Статья расходов №1: Коммуналка.

«Итак, свет, газ, вода, отопление, капремонт… — диктовала Михаловна. — В среднем, выходит тысяч шесть. Иногда семь, зимой. Это святое. За это платим в первую очередь, иначе отключат. Холодильник-то у нас не резиновый, все запасы пропадут».

Я с грохотом отложила шесть тысяч в мысленную стопку. Треть пенсии. Просто чтобы в доме было тепло и горел свет.

Статья расходов №2: Лекарства.

«Теперь аптека, — голос стал серьёзнее. — У нас диабет, давление, суставы. Без таблеток — никуда. Это ещё минимум три-четыре тысячи в месяц. Экономить на здоровье — себе дороже выйдет».

Я с тоской отложила ещё четыре. Мы уже приближались к половине.

Статья расходов №3: Еда.

«Ну, тут ты уже сама знаешь, — с лёгкой иронией сказала Михаловна. — Борщ на три дня, котлеты с хлебом, каши. Овощи по сезону, курочка по акции. Если очень крутиться, тысяч на восемь-девять в месяц выкручиваемся. Но это если готовить самим, а не в кафе бегать».

Я вздохнула и отложила девять тысяч. Оставалось… 4147 рублей. На всё прочее.

— Одежда, — прошептала я. — Транспорт. Внезапные траты… Михаловна, да это же невозможно!

«А кто сказал, что будет легко? — раздался в голове её неизменно бодрый голос. — Но мы же не унываем! У нас же есть вторая квартира! Сдаём её за пятнадцать тысяч. Вот они, наши «выходы в свет» и «новая одежда раз в сто лет»!

Пятнадцать тысяч! Для меня это прозвучало как спасение.

— Так вот почему ты её купила! — воскликнула я. — Гениально!

«Не гениально, а необходимо, — поправила она. — Без этой „копеечки“ мы бы с тобой сидели на одних макаронах и с треском провалились по статье „лекарства“. А так — живём! Не шикуем, но и не голодаем».

Я сидела, смотря на наши скромные расчеты, и меня охватило странное чувство — смесь ужаса и гордости. Ужаса перед этой финансовой пропастью, на краю которой балансируют миллионы таких же, как Михаловна. И гордости — за её невероятную, стоическую мудрость.

— А как другие-то выживают? — спросила я. — У кого нет запасной квартиры?

«А кто как! — оживилась Михаловна. — Мои подруги, например. Валя — та носки вяжет отменные, на продажу. На рынок отвозит. Галина — со своей дачи овощи везёт, тоже немного, но подрабатывает. А Алевтина… — она замялась. — Та картины пишет. Правда, их никто не покупает, но душа радуется. Слава Богу, ей дети помогают, а то бы улетела в свои заоблачные дали от голода. Но, как видишь, все крутятся как могут. Кому-то дети помогают, деньгами или продукты подкидывают. Кто-то… — её голос понизился, — в долги лезет. Вот этого нельзя. Это яма».

Я представила Валю, которая вяжет носки, и романтичную Алю, пишущую никем не покупаемые картины. Эти женщины не сдавались. Они находили силы не только выживать, но и творить, дружить, шутить.

— Знаешь, Михаловна, — сказала я, глядя на итоговую цифу. — Это же… настоящий талант. Талант выживать с достоинством.

«Талант? — она фыркнула. — Не талант, а необходимость. Жизнь заставила. Помню, в девяностые, мы с Сашей так и выжили — друг другу помогали, соседи выручали. Молоко детям соседка, у которой корова была, приносила, а я ей потом платье дочери на выпускной сшила. Взаимовыручка. Сейчас, конечно, всё сложнее, люди стали более замкнутые. Но мы-то с подругами — держимся!»

В этот момент в дверь позвонили. Это была Галя. Аккуратная, с сумкой-тележкой.

— Зой, привет! Получила? — спросила она, снимая пальто.

— Получила, — кивнула я.

— И сразу поникла? — Галя укоризненно покачала головой. — Ну-ка, выбрось эти глупости из головы. Мы с тобой идём в магазин. Там курица по акции, и гречка. А потом, глядишь, и на капучино хватит, если не будешь раскисать.

Я посмотрела на её умное, решительное лицо и почувствовала, как ужас отступает. Да, пенсия — это не про шик. Это про битву за каждый день. Но сражаться в одиночку — страшно, а с такой бандой — почти что приключение.

— Идём, — твердо сказала я, вставая. — Только давай без твоей экономии на хлебе для котлет. Сегодня купим настоящего мяса! Один раз в месяц шикануть можно.

Галя удивленно подняла бровь, а потом улыбнулась.

— Смотри-ка, Воронова, а ты повеселела. Это хорошо. На пенсии грустить — себе дороже. Где наша не пропадала!

Мы вышли на улицу. Я шла, сжимая в руке карточку с нашей скромной пенсией, и не чувствовала себя побежденной. Я чувствовала себя солдатом. Солдатом, у которого есть надежные тылы, верные союзницы и неистребимое чувство юмора.

«Живи быстро, умри молодым»? Нет уж. Мы будем жить долго, пусть экономно, но достойно. И умрём… очень-очень не скоро. У нас на это просто нет денег.

Глава 9. Французская пикантность, или Один щелчок между нами

Утро. Я проснулась от знакомого тупого нытья в деснах. Сознание медленно возвращалось, и вместе с ним приходило осознание: новый день — новый квест под названием «Вставить челюсть».

Я подошла к зеркалу в ванной. Моё отражение, помятое сном, смотрело на меня с немым укором. Рот без зубов выглядел как впалая, безжизненная пещера, придавая лицу выражение вечной обиды. Это зрелище никогда не переставало меня шокировать.

— Ну, доброе утро, красотка, — мрачно проворчала я сама себе, открывая контейнер. Там, в розовой жидкости, покоилось самое дорогое, что у меня было после паспорта и пенсионного удостоверения. Моя вставная челюсть. Белоснежная, слишком идеальная, чтобы быть настоящей, и оттого слегка зловещая.

Я взяла её в руки. Прохладный, скользкий акрил. Каждое утро этот ритуал вызывал у меня внутренний протест. Молодая Зоя внутри меня возмущенно кричала: «Я не для этого рождена! Я должна грызть яблоки и кусать Макса за ухо, а не возиться с этим стоматологическим конструктором!»

«Не ной, — раздался спокойный голос Михаловны. — Я до семидесяти почти со своими зубами прожила, цени что есть. А эту красотку три года по очереди ждала, по полису! Представляешь? Три года на протёртых супах и кашках! Так что относись к ней с уважением. Она тебе не игрушка».

— Легко тебе говорить, — проворчала я, осторожно водружая челюсть на место. Раздался тихий, но отчётливый щелчок. О, этот звук! Звук того, что твоя внешность держится на крошечном пластиковом крючке и молитве.

Я подвигала челюстью, причмокивая. Ощущение было странным, как будто во рту поселился чужеродный организм, который вот-вот начнёт жить своей жизнью.

В первый раз, когда я этот ужас увидела и попыталась вставить в беззубый рот, Михаловна провела для меня подробный ликбез.

«Первое правило, — вещала Михаловна. — Никогда, слышишь, никогда не чихать с открытым ртом, если только не хочешь запустить свои зубы в самостоятельный полёт через всю комнату».

Я фыркнула, представив эту картину. Мои зубы, весело поблёскивая, летят в сторону соседки по палате… Нет, я уже не в больнице. Сейчас они могут приземлиться в тарелку с овсянкой.

«Второе правило, — продолжала она. — Тщательный уход. Каждый вечер — чистка специальной щёткой и таблетка-шипучка для дезинфекции. Никакого абразива! Они хоть и не настоящие, но царапин не любят. И никогда не оставляй их на ночь в стакане с водой, как в старых анекдотах. Только в контейнер, только с раствором! Иначе пересохнут и потрескаются».

— Значит, мои зубы требуют больше ухода, чем я в двадцать лет, — констатировала я, улыбаясь себе белоснежном оскалом.

«Естественно! — с гордостью сказала Михаловна. — Это твой главный актив. Без них тебе и борщ не съесть, и с подругами посплетничать. Кстати, о еде. Забудь про ириски, нугу и жвачку. Всё, что липкое, — табу. И яблоки целиком грызть не стоит, если не хочешь отправить свой „актив“ на свалку».

Я вздохнула, глядя на своё отражение с новыми зубами. Лицо преобразилось, обрело форму. Но было в этой идеальной улыбке что-то ненастоящее.

— Знаешь, Михаловна, я всё никак не могу привыкнуть. Ощущение, что это не я.

«А ты не зацикливайся! — посоветовала она. — Представь, что это суперспособность. Вот смотри. Скажи «Шла Саша по шоссе и сосала сушку».

Я повторила скороговорку и тут же услышала лёгкий шепелявый свист на букве «с». Чёрт!

«Видишь? Пикантность! — с воодушевлением сказала Михаловна. — Внук Костя как-то говорит: „Баб, ты что-то шепелявишь“. А я ему: „Это, милый, не шепелявлю, это у меня вставные зубы на французский манер — для пикантности!“ Он хохотал полчаса».

Я рассмеялась, и челюсть снова тихо щёлкнула. Это вошло в привычку.

— А этот щелчок? Оно всегда так?

«О, это её изюминка! — заявила Михаловна. — Она щёлкает в самые неподходящие моменты. Помню, как-то разговорилась я с соседом, ещё тем красавцем, покойным ныне, Фёдором со второго этажа. Он мне стихи читал, я ему пирожки свои хвалила. И тут, в самый романтический момент… ЩЁЛК! Всё. Романтика — в трубу. Он так смутился, что на полуслове запнулся. А я покраснела, как рак, и сбежала, засмущалась, как молодка».

Я хохотала до слёз, держась за раковину. Представленная картина была до боли живой.

— Значит, это не проблема, а оружие массового поражения романтических настроений!

«Ещё какое! — согласилась она. — Так что, если соберёшься с каким джентельменом о высоком беседовать, тренируйся говорить, почти не разжимая губ. Как героиня немого кино. Загадочности добавит. А главное — есть можно нормально и улыбаться!

«Улыбка все преображает»

Вот Николай хоть и в гробу,

а улыбается и ясно,

что все у парня хорошо!»

Я попробовала сказать «Здравствуйте, Василь Василич», — прошептала я, едва двигая челюстью. Звучало так, будто я замышляю заговор. Или у меня болит лицо.

— Нет, — вздохнула я. — Лучше уж буду шепелявить и щёлкать. По крайней мере, это честно.

Я допила свой чай, и тут случилось неизбежное. Горячая жидкость обожгла нёбо над пластиной. Я аж подпрыгнула.

«Ах да, предупредить забыла, — беспечно заметила Михаловна. — Температуру еды и питья не чувствуешь. Можно запросто обжечься. Так что сначала дуй, потом пей. Как с маленьким ребёнком».

Это было последней каплей. Я сидела на кухне с чашкой остывающего чая, с челюстью, которая щёлкала, шепелявила и лишала меня чувства температуры, и думала, что старость — это действительно второй детский сад. Только вместо воспитателей — врачи, вместо ирисок — таблетки, а вместо соски во рту — эта самая «французская пикантность».

Но, посмотрев в окно на весеннее солнце, я вдруг поняла: да, это неудобно. Да, это смешно. Да, иногда унизительно. Но это — часть меня. Новой меня. Часть Михаловны. Её стойкости, её юмора и её умения находить выход из любой ситуации. Даже если этот выход сопровождается лёгким щелчком.

Я подошла к зеркалу и снова улыбнулась. Широко. На этот раз челюсть не щёлкнула.

— Ну что, — сказала я своему отражению. — Пойдём покорять мир? Или хотя бы сходить за гречкой по акции?

Отражение улыбнулось мне в ответ с тихим щелчком. И в этой улыбке было столько жизни, упрямства и странного обаяния, что я почувствовала: мы справимся. Со всем. Даже с французской пикантностью.

Глава 10. Визит дочери, или «Мама, у тебя склероз!»