Бесплатный фрагмент - Аудитор жизни

Пролог

Город, который не хотел умирать

«Там, где кончается порядок, начинается произвол.»

— Шарль Монтескье

Иногда тишина звучит громче, чем выстрел.

Особенно в городе, который слишком долго притворялся живым.

Серебровск не умер — он притих, как зверь, спрятавшийся в развалинах собственного логова. Пульс шёл ровно, как на приборе реанимации: ток проходит, но жизни нет. После арестов и исчезновений прежних хозяев власть испарилась, как спирт, оставив тяжёлый запах страха и формальдегида.

Улицы жили по инерции. Мэрия работала, но не управляла. Бумаги ходили, но ничего не решали. Даже траур стал формой жизни.

Над этим городом снова поднимался дым — густой, сизый, терпкий. Труба Степного крематория вонзалась в небо, как шприц в старую вену. Снова жгли, снова отчитывались, снова молчали. Но в этом дыме было что-то другое — тревожное, лишённое привычного запаха. Словно пламя пожирало не тела, а следы. Те, кто знал Серебровск изнутри, понимали: в нём началась новая война. Без выстрелов, без лозунгов, без героев. Война за пустоту.

Где-то на холме, в особняке с видом на кладбище, человек по имени Борис Демидович Григорьев — для всех просто Жора — сидел у окна и слушал, как гулко стучит сердце его империи праха. Когда-то он правил ею, как фараон подземным царством. Теперь чувствовал: его власть тает, как пепел на ветру.

Что-то менялось в городе. Что-то — или кто-то — вычищал следы. И даже урны стали пустыми.

В это время внизу, между могильных рядов, медленно шёл мужчина в тёмном пальто. Юрий Аверин. Бывший аудитор, бывший сын, бывший человек с биографией. Он не искал мщения — он искал доказательство, что жизнь может быть честной. Хоть где-то. Хоть в смерти. Он шёл к могиле матери, чтобы начать всё заново — не как чиновник, а как свидетель. И где-то между ними — между тем, кто торговал прахом, и тем, кто искал смысл, — появлялась новая сила.

Женщина из области. Алиса Тёплая. Холодный ум, мягкая улыбка, идеальная подпись под любой реформой. Она знала: смерть можно оптимизировать. Но не знала, что в Серебровске даже воздух сопротивляется приказам.

Город, казалось, дремал. Но это был не сон — это была пауза между вдохом и последним выдохом.

Перед тем, как начнётся главное.

Перед тем, как пустота потребует отчёта.

Глава 1. Война пустоты

— Она пустая, Борис Демидович! Абсолютно! — голос Алексея Пушкина, архивариуса Степного кладбища, дребезжал, как старая оконная рама на сквозняке в ночь, когда за ней бродит мертвец. Он стоял, словно загнанный в угол зверёк, посреди огромного кабинета Жоры, судорожно сжимая в обеих руках стандартную металлическую урну, будто та была раскалена докрасна от стыда или ужаса. Его маленькое, птичье лицо, перерезанное мелкими нервными морщинками, покрылось бисеринками пота, несмотря на царившую здесь неестественную прохладу. Пушкин, человек-мышь, с вечно напуганными глазами, привыкший к пыли архивов и тишине мёртвых, явно не выдерживал прямого солнечного света Жориной власти. Григорьев поручил ему лично отвечать за хранение урн, проводить их сверку по записям крематория и кладбища перед выдачей родственникам, а затем корректировать записи в журнале погребённых, чтобы определять участки, пригодные для продажи по схеме Жоры.

— Вот, сами гляньте! — он почти поднёс урну к лицу хозяина, демонстрируя свою невиновность с инстинктивным страхом мелкого функционера перед начальственным гневом. — Пломба цела, номер совпадает с записью… А внутри — воздух! Ничего!

Кабинет Бориса Демидовича Григорьева, которого весь Серебровск — от последнего копача до ещё недавно всесильного мэра Нептицына — знал исключительно как Жору, меньше всего походил на рабочее место директора крупного предприятия. Скорее, это была усыпальница фараона средней руки, перенесённая в неряшливые, но дорогие реалии южнорусского областного центра. Вместо стола здесь возвышался полированный до зеркального блеска гроб из красного дерева, инкрустированный перламутром — своеобразный, циничный трон, с которого Жора правил своей империей праха и наживы. Тяжёлые бархатные шторы цвета запёкшейся крови жадно поглощали скудный, подозрительный дневной свет, а воздух был густым и неподвижным, как болото, насыщенным запахами дорогого кубинского табака, дублёной кожи антикварных кресел и чего-то ещё — неуловимого, сладковатого привкуса тлена, который, казалось, исходил от самого хозяина, как его невидимый, но осязаемый нимб.

Дом Жоры — неприступной крепостью стоявший особняком на холме — возвышался над городом, а из огромного, во всю стену, окна открывался панорамный вид на его империю: бескрайнее серое море Степного кладбища. Вдалеке, как жирная запятая в предложении о смерти, в небо ленилась кирпичная труба крематория.

Жора медленно, почти нехотя, повернулся от окна. Он жил в тишине, наступающей после большой чистки: вакууме власти. После ареста мэра Нептицына и показательной порки его ближайших подельников — Курова, Иголкина, Маркова — город замер в неопределённости, как боксёр после нокдауна. Жора чувствовал этот вакуум кожей, как физическое отсутствие давления: хищнику вдруг стало легче дышать, но вокруг — чужая, настороженная пустота.

Он, старый волк, переживший девяностые, наезды банды «Копателей» и даже недавнюю московскую проверку во главе со Щедриной, готовился этот вакуум заполнить. На днях в областной газете «Южный вестник» промелькнула короткая заметка о назначении нового куратора ритуальной сферы от Министерства ЖКХ — некой Тёплой, — но Жора тогда не придал этому значения. Тихо. Без суеты. По-хозяйски. Только воздух — тот самый, который в Серебровске обычно пах гарью, сырым железом и дешёвым кофе из автоматов — вдруг стал другим: наэлектризован, нервен, как перед грозой. И труба крематория дымила уж слишком интенсивно, будто печь работала без остановки, пожирая не только тела, но и саму городскую тишину и покой.

— Пустая, говоришь? — переспросил он тихо, почти равнодушно, однако Пушкин, знавший его не первый год, почувствовал, как воздух в комнате стал ещё холоднее, плотнее, словно свинец. Голос Жоры был скрипучим, как старые ворота кладбища, но в нём всегда присутствовала сталь — ещё не до конца разъеденная ржавчиной подступающего безумия.

— Урна не бывает пустой, Лёша: либо в ней прах, либо её вообще нет. Мы торгуем вечностью, а не пустотой.

Он подошёл к гробу-столу, взял урну из трясущихся рук архивариуса. Тяжёлая сталь приятно холодила пальцы, как, бывало, всегда. Но вес… вес был неправильным, слишком лёгким. Жора, с его многолетним опытом в этом циничном бизнесе, мгновенно распознал подделку: здесь никогда не было человеческих останков.

— Какая по номеру?

— Семнадцать ноль три дробь «К», — выпалил Пушкин, вытирая пот со лба рукавом старенького, замызганного пиджака. — Запись от восемнадцатого октября. Кремация Сергеевой Анны Петровны. Родственники из другого города, должны были забрать на следующей неделе. Я решил проверить перед выдачей, как положено… А там — пусто!

Жора поставил урну на полированную крышку гроба рядом с бронзовым черепом-пепельницей. Семнадцать ноль три… Сергеева Анна Петровна… Он напряг память, прокручивая схему «ложных холмов» — «ложек». Идея родилась из дефицита и жадности — двух главных двигателей этого города, да и мира. Земли на Степном катастрофически не хватало, особенно «видовой» — у центральных аллей. Спрос рос, как на дрожжах: новые хозяева жизни хотели хоронить близких «с комфортом» и были готовы платить за достойных соседей даже после смерти.

Схема была дьявольски проста. Находилась запись о человеке, чьи родственники забирали прах в другой город или развеивали над морем — без следов в Серебровске. Верный Пушкин вносил в амбарную книгу учёта фальшивую строку: не «кремация, урна выдана», а «погребение в гробу» на конкретном, ещё свободном участке. Бригада молчаливых копальщиков насыпала аккуратный земляной холмик, ставили временную фанерную табличку с именем «покойного» — взятым из забытых записей. «Ложка» готова. Время делало остальное: вокруг появлялись настоящие могилы, земля «обхоранивалась», и участок превращался в лакомый кусок. Тогда появлялся клиент — чиновник, нувориш, бандит средней руки, — готовый выложить полмиллиона, а то и миллион. По документам участок проходил как «бесплатный, вновь выявленный незахороненный» — мол, ошиблись в учёте двадцать лет назад. А деньги шли официально — не «за землю», а за «сервис экстра-класса» через фирму-прокладку: шатёр с инфракрасными обогревателями зимой или туманными установками летом; оркестр из филармонии, игравший Шопена так фальшиво, что покойник мог бы передумать; лифт для гроба; благоустройство искусственным «швейцарским» газоном. Пыль в глаза, превращённая в строку прайса.

У «ложек» был и страховочный контур. Урны «доноров» хранились в специальном помещении крематория — на случай, если дальний родственник, вспоминая о тётке, объявится через год. Тогда применялся план Б: доверенный человек в крематории незаметно вскрывал урну и добавлял туда немного «нейтрального» праха — от невостребованного бедолаги. Прах он и есть прах. Но чтобы урна оказалась пустой до востребования — такого ещё не бывало.

— Ты уверен, Лёша, что она одна такая? — Жора впился взглядом в Пушкина, и тот съёжился, как под гранитной плитой.

— Боюсь, нет, Борис Демидович, — прошептал Пушкин, отводя глаза и теребя пуговицу на обшлаге. — Я после этого… ну, меня как током ударило… Проверил ещё несколько — из последних «ложек», чьи урны ещё не забрали. Ещё три — пустые. И одна… почти пустая: на донышке совсем чуть-чуть… серого… будто кто-то очень торопился…

Ледяной ручеёк пробежал у Жоры по спине под шёлковой рубашкой. Четыре. Это уже не случайность. Это система.

Он взял себя в руки. Украсть прах? Бессмыслица. Значит, не грабёж. Это — чистая, канцелярская война: удар отсутствием, аккуратная пустота вместо следов.

— Дальше, — сказал он.

— Я проверил журналы доступа к архиву… ну, где отмечают, кто брал дела участков для сверки… По всем четырём — двести двенадцатый, сто пятый, триста сорок первый и восемьдесят восьмой — за последнюю неделю были запросы.

— Кто?! — рявкнул Жора так, что Пушкин подпрыгнул и едва не выронил папку.

— Не знаю! Подпись неразборчивая, закорючка! Почерк чужой. И оформлено странно — не по обычному регламенту, а будто по внутренней директиве… из мэрии или из области. Штамп нечёткий: «Комитет по…» — дальше не разобрал…

«Область. Директива. Пустые урны.» — слова сложились в чёрный узор. Это была не халатность. Это была методичная атака, вбитая в бумагу.

— Эту проверяющую из области… фамилию не помнишь? — спросил он ровно, но голос предательски дрогнул.

— Нет. Что-то не наше… вроде Тёплая. Или Теплова. Она с директором крематория, с Армине, общалась. Про новые инструкции говорили, про учёт…

Тёплая. Снова это имя. Оно прозвучало в мёртвой тишине кабинета, как холодный смешок.

Жора перевёл взгляд на окно. Там, за стеклом, мерцала его территория — кварталы памятников, фронт слепых плит, длинные линии живых и мёртвых денег. Он знал каждый шов на этой карте. И вдруг понял: где-то на этом полотне уже режут ножом — тонко, незаметно, но до крови.

— Значит так, Лёша, — он подошёл вплотную, навис, глядя в переносицу, чтобы тот не мог отвести взгляд. От Жоры пахло дорогим табаком, коньяком и первобытной опасностью старого хищника. — Идёшь в архив и забываешь всё, что видел. Все пустые урны, все запросы. Это тебе приснилось. Если кто спросит — всё по регламенту. Никаких аномалий. Порядок.

— Но… если эта Тёплая спросит про журналы? — губы Пушкина дрожали так, что слова норовили распасться.

— Никто не придёт, — Жора положил тяжёлую, костистую руку ему на плечо. Рука была холодной, как обломок льда. Пушкин почувствовал настоящий могильный холод сквозь тонкую ткань пиджака. — Ты ведь не хочешь сам стать «ложкой», Лёша? Безымянной. В чистом поле.

Животный ужас в глазах архивариуса чуть заметно сменился покорностью.

— Нет… Я буду молчать. Клянусь… могила.

— Молодец. Иди. Храни тайны мёртвых. Не болтай о них живым.

Пушкин, пятясь, выскользнул из кабинета, оставив после себя тонкий след страха — почти запах, который впитывается в бархат и дерево лучше любого освежителя.

Жора остался один. Прошёл к бару из чёрного мрамора, налил себе полный стакан коньяка. Выпил залпом. Огонь обжёг горло, но не принёс тепла. Он был в западне. И злило не это — злила красота чужой игры: чисто, сухо, без крови. Пустая урна страшнее полной — её не продашь, её будешь бояться.

Он сел на край гроба-стола, достал из нижнего ящика деревянную коробку с ключами и магнитными карточками от подсобок крематория — запасной комплект, о котором знали двое. Бросил взгляд на телефон службы охраны — отдельная закрытая сеть. Мысленно пробежал людей: копальщики, смена печников, кладовщик, дежурный по залу, бухгалтерша, что ведёт «серый» прайс, водитель «холодка». Кто мог пустить эту бритву внутрь? Или это не люди — это бумага? Бумага всегда режет глубже.

Хирург всплыл в памяти сам собой. Человек-тень, его бывший заместитель: вежливая улыбка, ровные руки, глаза, которые никогда не моргали, когда говорили о деньгах и смерти. «Времена изменились, Демидыч. Понятия кончились», — сказал он на прощание. Вроде ушёл без скандала. Вроде — по уму. Но Хирург знал всё: где лежат «ложки», кто на них стоит, как устроена бухгалтерия воздуха.

На старом кнопочном телефоне «Nokia», лежавшем на гробе-столе, мигнул экран. Короткий звук — как сухой щелчок предохранителя. Пришло смс-сообщение: всего два слова — «Кирпичный завод».

Сердце на мгновение сбилось с ритма, затем стало бить тяжело и глухо, как похоронный колокол в пустой церкви. Кирпичный завод — его неофициальный «банк». Схрон. Там, в бетонной кишке сушильного цеха, за фальшпанелью, лежали аккуратные брикеты чёрного нала — перетянутые датской изолентой пачки — и главное, несколько папок: компромат на всех и вся. Его страховой полис от конца света. Доступ имели только двое: он и Хирург. Хирург ушёл. Следовательно, сообщение означало одно из двух: либо туда уже сходили, либо хотят, чтобы он туда поехал. И в обоих случаях — его тянут на свет.

Жора долго смотрел на экран, затем — на пустую урну. Две точки на карте рушащегося мира. Они связаны, как артерия и нож.

Он встал. Подошёл к окну. Дым из трубы крематория всё так же лениво полз в небо, смешиваясь с низкими, свинцовыми облаками. Теперь этот дым казался не символом власти, а предвестником пожара. «Если гореть — то не дровами…» — машинально мелькнула строка старого кладбищенского анекдота, и он оттолкнул её, как дурную примету.

Открыл сейф. Достал пистолет — старую, самозарядную, вылизанную «Чешку» — проверил магазин. Рядом — плоский GPS-маячок, который он охотно ставил на чужие машины. Сегодня — поставит на свою. Сверху — папка с печатями его фирм-прокладок, пара чистых доверенностей, и конверт с новым паспортом на имя, под которым он числится в трёх гостиницах и одном пансионате у моря. Он не любил паниковать. Он любил готовиться.

Телефон городской охраны отсекал внешние линии. Жора нажал две кнопки, дождался ответа.

— Сёмин? На центральные ворота — никого. Смену не трогаем. Внутренний периметр — по второму кругу, но без фанфар. Камеры на четверть прибавьте. И слушай, — его голос был ровен, будто он интересовался погодой. — Любой запрос «из области» — в бухгалтерию. Пусть скажут, что готовят отчёт. Тяните время.

— Понял, Борис Демидович.

Он отключился. Вернулся к гробу-столу, достал «Беломор», размял папиросу корявыми, сильными пальцами, сунул в угол рта. Чиркнула зажигалка. Горький дым наполнил лёгкие, но не успокоил. Секунду он прислушивался к собственному дыханию и к тишине дома, в которой отзывается каждый шаг охраны на первом этаже. Дом — как череп: звуки блуждают, находя пустоты.

Он снова посмотрел на урну. Смешно: столько лет торговать землёй, воздухом и молчанием, и проиграть — пустоте. Но пустота в умелых руках хуже бомбы.

Он подошёл к стенному шкафу, отодвинул фальшпанель. За ней — узкий сейф с документами на часть «ложек» и черновые книги. Он вынул только одну — за год, когда начинали «обхоранивать» ряд возле купеческого склепа. Лишние бумаги — это крик. Сегодня надо молчать.

Телефон снова мигнул. Второе смс-сообщение: «Не тяни».

Жора усмехнулся без улыбки. Значит, за ним смотрят. Хорошо. Пусть смотрят. Он всегда считал, что лучший способ исчезнуть — пойти навстречу. В открытую.

Он надел пальто. В карман внутренний — «Чешка», в другой — запасной телефон. Ключ от «Ленд Крузера» лёг в ладонь. В зеркале у дверей на него посмотрел мужчина с серыми глазами и лицом, которое люди называют властным, чтобы не сказать — опасным. Лицо стало чуть старше за последние годы, но жёстче — нет. Слишком много видел, чтобы быть мягче.

У выхода он задержался на шаг. В коридоре, где висели фотографии — открытия новых участков — его взгляд зацепился за снимок десятилетней давности: он и кто-то из умерших старых копачей на тракторной тележке, везут гранитную плиту. Оба смеются. Пыль, солнце, молодость преступного счастья. «Понятия кончились», — прозвучало в голове. Если кончились — значит, начинается математика.

Он прикрыл глаза. Быстро, сухо пробежал план. Кирпичный завод — три входа, одна живая камера у сторожки, он её чинить не стал принципиально, две глухие по периметру. Сигналка схрона автономна — только его брелок. Но брелок можно считать. Значит, возьмёт второй комплект и вход откроет через техническую щель, с которой знаком только он. Влетит, как ветер, выйдет камнем. Если там пусто — будет война бумаге. Если не пусто — война людям.

Он щёлкнул выключателем. Бархатные шторы потяжелели в темноте, и кабинет растворился, как сцена после финального поклона. Только гроб-стол блеснул на секунду — лак собрал остаток света и отпустил.

Во дворе охранник распахнул калитку. Ночь ещё не началась, но серый день уже умирал. Ветер с кладбища был холоден, словно дул из открытой печи. Сигналка машины пикнула коротко. Он сел за руль, завёл. Мотор ответил ровным низким урчанием — голосом зверя, который давно приручили, но забыли, что он зверь.

Выезжая на просёлок, Жора набрал номер.

— Армине, — сказал он, когда в трубке щёлкнуло. — Документы по выдаче урн — стоп. Любой запрос — только через тебя. Кто придёт — улыбайся мол, готовишь отчёт. Понимаешь? И, Армине… будь осторожна. Сегодня воздух наэлектризован и нервен. Не трогай металл языком.

— Поняла, Борис Демидович, — ответ был сух, как керамика. — У меня тоже новости… Позже.

— Позже плохо. Но ладно. Держи печь на минимуме. Пусть труба отдыхает.

Он отключился и, не глядя в зеркало, прибавил газ. На пригорке, где дорога поворачивала к шоссе, он на секунду притормозил и посмотрел влево: бескрайнее серое море Степного кладбища лежало внизу равнодушно и ровно, как старое олово. Где-то там — «ложки», как мины замедленного действия, и пустые урны — как записки с вызовом. Он достал папиросу, чиркнул. Горький дым ступил в горло и остался.

— Ну что ж, — подумал он. — Хотите войны? Будет вам война.

Он больше не был пауком, выжидающим в центре паутины. Он снова становился волком — старым, опытным, но всё ещё способным перегрызть горло любому, кто осмелится войти в его лес. Машина, послушная и тяжёлая, скользнула вниз с холма — туда, где среди бурьяна и кирпичной пыли кто-то уже расставил фигуры и ждёт, когда он сделает первый ход. В этот раз он сделает его сам. И первым выпадет на доску не белая пешка — а пустая урна. Как идеальное преступление: ничего нет, а всё есть. Коллекция тишины, которую кто-то начал собирать в его городе без его разрешения.

И это была единственная вещь, которую Жора не прощал. Тишина — только его товар. Остальные пусть торгуют шумом.

Глава 2. Наводка Хирурга

В это же время на другом конце кладбища. Юрий Аверин свернул с главной, относительно ухоженной аллеи Степного кладбища на боковую тропинку, заросшую по краям жухлой, мокрой травой. Под ботинками теперь чавкала размокшая, вязкая глина. Он шёл к ней. К матери.

Обычная серебровская осень, лишённая красок и обещаний. Город замер после недавних арестов, когда московский «Шторм» смёл верхушку айсберга — Нептицына, Курова, Иголкина, Паков. Но здесь, на кладбище, перемены ощущались острее, как смена давления перед землетрясением. Исчезла привычная суета ритуальных агентов. Даже копальщики двигались медленнее, настороженнее. Тишина была обманчивой — не покой, а зловещее затишье перед новой бурей.

Прошло чуть больше трёх лет с того дня, как он стоял здесь — тогда он ещё носил фамилию Пелин, — и смотрел, как комья мёрзлой земли глухо бьют по крышке простого, обитого ситцем гроба. Тот день стал точкой невозврата: респектабельный аудитор администрации города Юрий Пелин умер, а на его месте родился Юрий Аверин — человек без прошлого, с одной-единственной, почти религиозной целью: понять и, если получится, сломать систему, которая перемолола его мать.

Именно так, — думал Аверин, поправляя воротник пальто. — Система. Не просто жадность, а абсолютная, дьявольская безразличность механизма, для которого человеческая жизнь — лишь переменная в уравнении прибыли.

Он остался в Серебровске, сменил фамилию, растворился в серой массе мелких клерков — и продолжил наблюдать. Он стал внутренним контролёром этой прогнившей корпорации смерти.

Вот и её могила. Скромный гранитный памятник, который он поставил на первые же заработанные под новой фамилией деньги. Фотография — молодая, улыбающаяся женщина, ещё не знающая, что ей отмерено так мало. Аверин провёл ладонью по холодному камню, смахивая налипшие мокрые листья. Он не плакал. Слёзы высохли давно, оставив после себя лишь сухую, ноющую боль в груди — единственную, что поддерживала в нём Аверина.

Он просто стоял и смотрел на её лицо. «Сынок, ты только не срывайся, — прошептала она тогда, уже землистая от болезни. — Ты будь честен. До конца. Не как они».

— Она бы не одобрила, — голос прозвучал за спиной. Тихий, ровный, без возраста и эмоций.

Аверин не вздрогнул. Он знал этот голос. Медленно обернулся. Хирург. Правая рука Жоры — или уже бывшая? Человек без имени, без прошлого, без возраста. На нём простая тёмная, но идеально подогнанная кожаная куртка. Серые, проницательные глаза — как лезвие скальпеля — оценивали Аверина с почти профессиональным безразличием. Лет на пятнадцать старше, сухая, цепкая хватка человека, который сам себя сделал. И при этом — неуловимый, почти отеческий надзор в манере держаться.

— Что именно она бы не одобрила? — спросил Аверин, встречая взгляд без вызова, но твёрдо — так учат три года маскировки.

— Фамилию твою. Мать бы не поняла, — Хирург едва заметно качнул головой. — Менять имя… здесь так не делают. Земля под ногами… она всё видит.

Он говорит о чести, — отметил Аверин. — О кодексе. О «понятиях».

— Иногда лучше, чтобы она забыла, — парировал он. Голос был сух, как осенний лист.

Они помолчали. Пауза натянулась, насыщенная невысказанным.

— Город затих, — нарушил молчание Хирург, переводя взгляд на соседние могилы. — Не к добру. Пусто стало… а где пусто, там гниль заводится быстро.

— Вы поэтому здесь? Пришли послушать тишину? — Аверин не отводил взгляда.

— Я всегда здесь, — просто ответил Хирург. — Это мой пост. Был. И… остался.

Аверин уловил краткую запинку — важную.

— Жора больше не твой хозяин? Ты теперь сам по себе?

Хирург медленно повернул голову. Взгляд стал жёстче.

— Хозяев у меня нет. Были дела. С Жорой дороги разошлись. Он с ума сходит, на костях пляшет. А я… я смотрю, чтобы совсем беспредела не было. Чтобы хоть какой-то порядок остался.

— «Понятия» кончились, — спокойно возразил Аверин. — Их смыло вместе с Нептицыным и его командой. Теперь здесь будет либо закон, либо беспредел.

— «Закон твой — бумажка», — Хирург криво усмехнулся. — Подтереться можно. А то, что правильно, — оно здесь… — он едва заметно коснулся груди. — Или его нет. А когда нет — начинается бардак. Кто-то должен мусор убирать.

Он сделал шаг ближе к могиле.

— Пушкин твой серый ходит, как будто смерть увидел, — сказал он вполголоса. — Урны трясёт. Пустые, говорит.

Аверин напрягся. Откуда он знает?

— О чём ты?

— О том, что некоторые думают: прах — мусор, — Хирург произнёс почти, не разжимая губ. — Сыплют куда попало. Жора доиграется с этим крематорием. Там теперь другие… похлеще него. Умные, холодные. Этих так просто не возьмёшь.

Он не произнёс имени Тёплой. Но Аверин понял: на поле вышел новый игрок — чистый, канцелярский хищник, который оставляет вместо следов пустоту.

— Почему ты мне это рассказываешь? — спросил Аверин прямо.

Хирург снова посмотрел на фотографию на памятнике.

— Мать твоя… правильная была. Ты в неё. Мне почему-то кажется, что будущее — за такими, как ты, а не за такими, как Григорьев.

Слова упали просто, без патетики, как мокрый лист на гранит. Аверин ощутил короткое внутреннее замыкание — не эмоция, а щелчок механизма: обязан.

Хирург уловил это движение.

— Не просто так ведь здесь торчишь, бумаги копаешь, — сказал он тихо. — Долг? Или просто злость?

— Я ищу правду, — ответил Аверин. Голос был твёрд.

— Правду ищешь? — он выдержал паузу. — Её иногда прячут там, где огня боятся.

Хирург посмотрел прямо в глаза:

— На старом заводе… где кирпичи делали. Старая печь. Под левой стенкой. Там теперь Жора другое хранит. Порох. На весь город хватит, если рванёт.

Он развернулся и так же бесшумно, как появился, пошёл прочь — растворяясь в сером, безликом кладбищенском пейзаже. Не прощаясь. Не оглядываясь.

Аверин остался один у могилы. Ветер поднимал с дорожки сырые листья, шуршал в траве, будто шептал неразборчивые слова. «Порох» на кирпичном заводе. Старая печь. Под левой стенкой. Наводка — предельно точная, как разрез скальпелем. Почему? Зачем человек «понятий» предал бывшего партнёра?

Ответ прост, как надгробие: он давал возможность не просто отомстить, а навести порядок.

Аверин достал из внутреннего кармана тёмные перчатки — привычка, оставшаяся с тех времён, когда он учился касаться вещей, не оставляя следов. Надел. Провёл пальцами по верхнему краю памятника, будто заверял мать в серьёзности намерений.

— Мам, я аккуратно, — сказал он вполголоса, и фраза прозвучала странно детской. — Без шума. По правилам.

Он ещё раз перечитал взглядом короткую эпитафию — два слова, которые выбрал вместо длинной молитвы: «Была честной». Ничего больше не требовалось добавлять.

С тропинки донёсся мерный стук — копальщики катили пустую тачку. Вдалеке, у центральной аллеи, два агента ритуальной службы обсуждали что-то шёпотом, переглядываясь на ходу. Город затаился, но жизнь, как всегда, продолжала своё мелкое, заботливое хождение вокруг смерти.

Аверин обвёл могилу взглядом, уточнил приметы, чтобы вернуться безошибочно. Потом аккуратно поправил на фотографии уголок пластиковой рамки, в которую набился конденсат, — мелочь, но она всегда резала ему глаз. Поставил на место стеклянный стаканчик под свечу. Вынул из портфеля тонкую папку с копиями трёх старых актов кремации — те самые, на которых учился видеть подмену подписей, — и снова спрятал: привычный ритуал перед «выходом в поле».

Он мысленно разложил предстоящий вечер на шаги: проверить завод по периметру — камеры, сторожка, линия забора; оценить подходы к печам; подтвердить наличие тайника под левой стенкой; не трогать содержимое руками — только фото и метки; вернуться незаметным маршрутом. И всё это — прежде чем слух о «чужом» появится в нужных ушах.

Телефон в кармане едва ощутимо вибрировал — короткое служебное уведомление: «Архив: запросы по 212/105/341/88 — подтверждены». Он отключил всплывающее окно, не открывая приложений: не здесь.

— Будет закон, — сказал он матери, словно докладывал. — Или хотя бы порядок. Я обещаю.

Слова прозвучали буднично, но внутри стало легче. Он поднял воротник от сырого ветра и двинулся назад к главной аллее. По пути отметил свежую «ложку» — слишком ровный холмик, слишком новая фанера с фамилией, которую он уже встречал в старых книгах. Здесь тоже будет разговор — позже.

На выходе из сектора он оглянулся. Памятник стоял тихо, будто прислушивался к тому, что он задумал. Издалека донёсся гул — за трубой крематория ветер гонял дым, и тот ложился в низину, как серое покрывало. В этом покрывале всё ещё угадывались контуры города — упрямого, бедного, жадного до своих маленьких побед.

Юрий Аверин ускорил шаг. Его ожидала старая печь кирпичного завода — и правда, спрятанная там, где огня боятся.

Глава 3. Грязные счета

Мирон Болтян любил не шелест, а глухой, упругий хлопок власти — именно такой звук издавала толстая пачка пятитысячных купюр, когда её бросаешь на стол. В этом звуке была чистая, незамутнённая власть, реальная, осязаемая, пахнущая типографской краской, свежей бумагой и чужим, совершенно животным страхом, который сопровождал каждый рубль в этом городе. Он сидел в своей крохотной, похожей на кассу железнодорожного вокзала, каморке, затерянной в лабиринте административных построек Степного кладбища, и только что закончил пересчёт. Сумма сошлась до копейки. Шестьсот тридцать тысяч рублей. Плата за «эксклюзивное сервисное обслуживание» похорон некоего Виктора Сергеевича Пасюка, скоропостижно скончавшегося от инфаркта владельца сети продуктовых магазинов. Точнее, не за обслуживание, а за место. То самое, у старой часовни, которое ещё вчера было «ложкой», фальшивым холмиком с именем давно забытого человека.

Мирон разложил пачки веером на обшарпанном, покрытом царапинами столе. Ровные, хрустящие, почти нетронутые. Он был кассиром, винтиком в огромной машине, но винтиком важным. Через его руки проходил весь чёрный нал кладбища — ручеёк, который выше по течению превращался в полноводную реку. Он был калькулятором смерти. Цифры, в отличие от людей, не врали и всегда вели к единственному, понятному результату. Над его головой висела грязная лампа с мутным плафоном, а на краю стола стояла потёртая, давно забытая фотография: молодая женщина и мальчик, чьё лицо Мирон почти не помнил, но для которых он, казалось, и считал этот чёрный нал.

Дверь скрипнула, и в каморку протиснулся Щуплый — один из доверенных людей Жоры, его глаза и уши на «нижнем уровне». Щуплый был человеком-тенью, с вечно опущенными плечами и головой. Он не поздоровался, просто кивнул на деньги.

— Готово? Хозяин ждёт.

— Как штык, — Мирон начал быстро складывать пачки в толстый чёрный пакет. — Шестьсот тридцать. Из них пятьсот — чистый навар за место Пасюка. Остальное — так, мелочь, за «ускорение».

— Хозяин велел передать: аккуратнее сейчас, — Щуплый говорил тихо, почти шёпотом, оглядываясь на дверь, хотя в лабиринте коридора никого не было. Он излучал тревогу, как неисправный трансформатор. — Жора злой ходит, нервный. Говорит, крысы завелись. Приказал все потоки усилить. И чтобы ни одна копейка мимо.

— Да куда уж мимо? — Мирон пожал плечами, завязывая пакет. — Всё до рубля. Я ж не враг себе.

— Вот и смотри. Врагов сейчас много. Особенно тех, кто в зеркале отражается.

Щуплый взял пакет, сунул под куртку, прижимая его к рёбрам, и так же бесшумно исчез. Мирон проводил его взглядом. Крысы… Жора чует? Или просто паранойя старого паука? Он передёрнул плечами. Его дело маленькое — считать и передавать.

В дверном проёме на мгновение мелькнула тень. Юрий Аверин. Он проходил мимо, направляясь к архиву, и случайно, или не случайно, задержал взгляд на каморке Мирона. Он видел, как Щуплый быстро вышел, прижимая что-то объёмное под курткой. Аверин ничего не сказал, лишь едва заметно кивнул Мирону — как бухгалтеру, который всё уже подсчитал, — и прошёл дальше.

Но Мирон почувствовал холодок под ложечкой. Этот Аверин… тихий, незаметный… Он слишком много видел. Слишком много молчал. И слишком умные у него были глаза. Глаза человека, который тоже считает. Но не деньги. А грехи.

— Быстрее копать, уроды! Не на прогулку вышли! До обеда чтоб закончили!

Голос Семёна Колесова, заведующего благоустройством кладбища, резал утренний воздух, как ржавая пила по живому. Он стоял у свежевырытой могилы и смотрел на бригаду копальщиков с неприкрытой брезгливостью. Колесов был воплощением мелкой, но абсолютной власти на этой территории. Власть страха.

— Ты, Петрович! — Колесов ткнул пальцем в самого пожилого из копальщиков. — Что заснул? Норму не выполнишь — пойдёшь сам глину жрать!

Петрович вздрогнул и заработал лопатой быстрее.

— А вы двое, — Колесов кивнул двум другим, — как закончите здесь, пойдёте на триста двенадцатый участок, к Мраморному Ангелу. Там… порядок навести надо. Холмик подсыпать. Красиво чтобы было. Поняли?

Они молча кивнули. Триста двенадцатый. У Мраморного Ангела. Это была одна из самых старых и самых дорогих «ложек» Жоры.

Аверин стоял поодаль, делая вид, что изучает надпись на заброшенном памятнике. Он слышал каждое слово Колесова. Он видел эту отлаженную машину унижения и эксплуатации, работавшую не хуже крематория. Это была ещё одна часть «экономики гнили». Он отметил про себя номер участка — триста двенадцатый. Система не просто выжила после арестов. Она продолжала работать.

Архив Степного кладбища был сердцем этой машины: тёмным, пыльным, забитым тысячами историй, сведённых к строчкам в гроссбухах. Алексей Пушкин сидел за своим огромным столом, и весь он был воплощением липкого, всепоглощающего ужаса. Угроза Жоры стучала у него в висках: «Ты ведь не хочешь сам стать „ложкой“, Лёша?». Тонкие руки, как у старого, ёрзающего от волнения скрипача, дрожали; он сжимал свое любимое перо, чернильную ручку, так сильно, что костяшки пальцев побелели. Скрип пера по шершавой бумаге был единственным звуком, нарушающим нервный, ёкающий стук сердца, а страх, словно холодный паук, плёл свою вязкую паутину в его лёгких.

Дверь архива распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, и гулкое эхо разнеслось по стеллажам с ветхими документами. На пороге стоял Колесов. Семён Иванович Колесов, заведующий благоустройством, был квинтэссенцией мелкого, но абсолютного хищничества. Всё в нём было массивно и агрессивно: от бычьей шеи до тяжёлых ботинок, а привычка «резать правду-матку» грязной пилой выдавала человека, который давно разменял совесть на наличность.

— Пушкин, шевелись! — рявкнул он, входя и бросая на стол смятую бумажку. — Мне нужна схема старых захоронений. Сектор Г, квадраты двенадцать — пятнадцать. Срочно!

Пушкин похолодел. Сектор Г. Дальний, самый запущенный угол кладбища. Там хоронили ещё в сороковые — пятидесятые годы, прах давно забытых людей, лишённых даже родственной памяти. Идеальное место… для чего-то похуже? Внутренний голос, маленький интеллигентный хомячок, пищал: «Похуже уже не бывает, Алексей».

— Зачем… зачем вам, Семён Иванович? — пролепетал он, почувствовав, как во рту пересохло.

— Не твоё собачье дело! — Колесов навис над столом, и Пушкин, словно улитка, вжался в кресло, силясь стать незаметнее. — Сказал — давай схему! И побыстрее! У меня люди ждут!

Пушкин, чьи руки от страха тряслись, достал из шкафа нужную папку. Колесов выхватил её, нетерпеливо перелистал, остановившись на нужном квадрате. Архивариус закрыл глаза. Он понял. Они собирались использовать имена и места давно умерших, забытых людей для новых «ложек» или перезахоронений. Они брали прах, превращённый в ничто, чтобы на его месте продать ничто — с чистой совестью, а точнее, за большие деньги. Это было кощунство в чистом виде, циничное надругательство над памятью, и Пушкин ощутил себя не просто винтиком, но осквернителем святыни. Тоска по чистоте, по невинности, которую он потерял много лет назад, кольнула его в грудь.

Колесов, обладавший чутьём на чужой страх, заметил бледность Пушкина. Усмехнулся криво, зло, как старый чёрт. Наклонился к самому уху архивариуса, и его дыхание, пахнущее табаком, обожгло кожу.

— Меньше знаешь — дольше копаешь… чужие могилы, а не свою. Смотри у меня, Пушкин. Язык держи за зубами, а нос — по ветру. Понял? — Это был не просто совет, а приговор.

Колесов развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что со стеллажей посыпалась пыль. Пушкин остался один в гулкой тишине. Его било дрожью. Он чувствовал себя соучастником чего-то большого, страшного, кощунственного. Он был между молотом и наковальней. Между Жорой и Колесовым, между тюрьмой и смертью. И каждый день он ёжился от мысли, что этот маленький, пыльный архив — по сути, его склеп.

Через полчаса в архив заглянул Аверин. Юрий Юрьевич Аверин. Он выглядел спокойным, как всегда, немного отстранённым. В его облике, лишённом ярких деталей, в умении держаться в стороне чувствовалась выдержка бывшего аудитора — человека, для которого факты важнее эмоций.

— Алексей, добрый день. Не помешаю? Хотел уточнить одну запись по старому делу… Участок сто пять, ряд третий… Помните, мы с вами как-то смотрели?

Пушкин вздрогнул. Сто пятый участок. Одна из тех самых «ложек», чья урна оказалась пустой. Как он мог об этом знать? Слишком точное попадание. Аверин знает? Или это ловушка? Внутренняя паника захлестнула Пушкина.

— Да… да, Юрий… э-э… Юрьевич, — пробормотал он, лихорадочно соображая. — Сейчас посмотрю… А что именно вас интересует?

— Да так, несоответствие в датах заметил, — Аверин подошёл к столу, склонился над гроссбухом. Он не смотрел на Пушкина, но Пушкин чувствовал его присутствие как тончайшую струну, натянутую до предела.

Пушкин его почти не слушал. Всё, что требовалось, — это выжить. Он видел перед собой единственный шанс. Рискованный. Безумный. Но шанс. Шанс подать сигнал человеку, чьи глаза видели не деньги, а грехи.

Делая вид, что ищет нужную папку на нижней полке стеллажа, он неловко задел стопку старых инвентарных карточек. Карточки веером посыпались на пол с лёгким, шуршащим звуком, словно прах.

— Ой, простите! — воскликнул он с преувеличенным, почти истерическим испугом.

Аверин наклонился, чтобы помочь. И в этот момент Пушкин, как бы невзначай, задержал одну карточку у самых ног Аверина. Это была карточка на тот самый сто пятый участок. Рядом с выцветшей чернильной записью виднелась слабая, почти невидимая пометка, сделанная простым карандашом: «159».

Пушкин тут же схватил карточку, суетливо бормоча:

— Вот ведь… Надо бы всё перепроверить… Столько ошибок…

Аверин выпрямился. Он смотрел на Пушкина — на бледное, потное лицо, на бегающие глаза — и всё понял. Это не случайность. Это крик о помощи. Отчаянный, смертельно опасный сигнал. «159». Что это? Номер участка? Секретный код?

— Да нет, Алексей, извините, — сказал Аверин спокойно. — Кажется, я сам ошибся. Не буду вас отвлекать.

Он вышел из архива. Аверин шёл по аллее, и цифры «159» стучали у него в голове, как метроном. Это был ключ. Ключ, который подбросил ему тонущий человек. Он заставил себя остановиться под сенью старого дуба. Глубоко вдохнул. «159» … Что это? Номер участка? Он мысленно пробежался по карте кладбища — нет, такой нумерации здесь не было. Страница в журнале? Слишком просто: Пушкин мог бы просто открыть нужную страницу. Дата? 15 сентября? Или 1:59 ночи? Бессмыслица. Это было что-то другое. Шифр.

Память, вышколенная годами ревизий, отсеяла ложные версии и нашла зацепку. Он вспомнил их прошлый разговор: когда Пушкин, бледный и затравленный, бормотал о пустых урнах, мелькнула фраза — «Там всё по сто пятьдесят девятой…». Тогда он списал это на канцелярский жаргон — номер какой-то инструкции или бланка.

Теперь всё встало на место с холодной ясностью. Это — шифр. Условное обозначение, понятное узкому кругу. «159». Пушкин указывал на центр тёмного промысла — на крематорий: код особых актов или журнал специального учёта.

Цепь замыкалась с убийственной логикой, ёмкостью, присущей всякой истинной интриге: «Кирпичный завод» с тайником, пустые урны и «159». Всё вело туда, где горит огонь и хранятся тайны. Туда, где, по словам Хирурга, «хранят то, что не горит». Именно туда предстояло отправиться Аверину — чтобы вынуть из пепла то, что ещё способно говорить.

Глава 4. Холод родства

Кабинет Елены Борисовны Пак, заместителя главы администрации Заводского района, был полной противоположностью кабинету отца. Светлый, просторный, с большими окнами, выходившими на чахлый сквер. Современная офисная мебель цвета светлого бука и аккуратно разложенные по стопкам папки создавали впечатление почти лабораторного порядка; воздух пах озоном и слабым, чуть навязчивым жасмином. Елена Борисовна была продуктом новой эпохи — молодой, образованной, эффективной чиновницей, чья холодная компетентность служила бронёй. Ничто в её строгом брючном костюме и внимательном, чуть усталом взгляде не напоминало о том, что в её жилах течёт Жорина кровь. На полированном до матового блеска столе стояла единственная личная вещь, не вписывающаяся в кадровый минимализм: старая чёрно-белая фотография в серебряной рамке. На ней — молодой, крепко сложенный мужчина с жёстким, азиатским лицом: её покойный муж, Кихан Пак. Фотография была немым укором её «чистой» жизни и напоминанием о той грязи, в которой она оказалась заперта.

Она только что закончила приём посетителей — вереницу вечно недовольных жителей района, чей личный крест, Степное кладбище, территориально относилось к её территории. Она делала всё по инструкции, сохраняя ледяное спокойствие и дистанцию. Дистанцию от всего, что было связано с ним. С отцом.

Дверь распахнулась без стука, и на пороге возник он — отец. Сегодня в его облике было что-то новое, тревожное. Костюм, хоть и дорогой, сидел мешковато. Глаза лихорадочно блестели; безумие, прежде проглядывавшее лишь урывками, теперь проступало в чертах лица.

— Лена, дело есть, — проскрипел он, проходя к столу. От него пахло коньяком и той специфической кладбищенской пылью, что въелась в кожу.

Елена Борисовна медленно подняла голову. Лицо выражало только вежливую усталость и лёгкое, профессиональное отвращение.

— Я просила тебя не приходить сюда, папа, — сказала она тихо. — У меня приёмные часы. Если у тебя официальный вопрос — запишись.

— Брось, Леночка, какие секретари? — Он отмахнулся. — Дело плёвое. Бумажку одну подписать надо. Разрешение на… э-э… санитарную вырубку старых деревьев. Участок сто семьдесят.

Участок сто семьдесят. Она знала: никаких деревьев там отродясь не было. Зато место — удобное, уединённое. Идеальное для… чего?

— Этим занимается управление благоустройства, — отрезала она холодно. — Пиши официальный запрос на имя Колесова. Комиссия рассмотрит.

— Какая комиссия?! Какие запросы?! — Жора вскочил; лицо исказила внезапная ярость. — Ты что, забыла, как сама же помогала «пристроить» участок для одного хорошего человека, когда только начинала здесь? Или совесть проснулась? Отец простит — сделай!

— Здесь я — заместитель главы администрации, — её голос не дрогнул, — и я действую по закону. Закон один для всех. Особенно сейчас. Времена изменились.

— Да если бы не мои методы, ты бы сейчас сидела не в этом кресле, а… а копалась бы в земле рядом с твоим покойничком! Забыла, кому обязана всем?

Он осёкся, поняв, что сказал лишнее. Елена Борисовна сидела неподвижно; лицо стало белым, как бумага. Он ударил по самому больному — по памяти её убитого мужа, Кихану Пак, убитому при ликвидации группировки Нептицына. Тайна, связанная с той смертью, до сих пор дышала им обоим в затылок.

Жора понял, что попал в цель.

— Ладно… погорячился, — пробормотал он уже другим тоном. — Ты уж прости отца… Но бумажку… подпиши, а? По-хорошему прошу.

— Уходи, — сказала она глухо, не поднимая глаз. — Пожалуйста, уходи.

Он постоял ещё миг. Семя страха было посеяно.

— Ладно, ладно… ухожу… Ты подумай, Леночка. «Подумай хорошенько», — сказал он и вышел.

Елена Борисовна распахнула окно. Холодный, влажный воздух ворвался в кабинет, но не вытеснил грязь, которую принёс с собой отец. Она чувствовала себя запертой в клетке происхождения.

Через час секретарь доложила о посетителе:

— Там… Аверин Юрий Юрьевич. Говорит, по личному вопросу, связанному с работой кладбища.

Она помнила это имя. Бывший аудитор городской администрации, потерявший мать… Человек с целью, — мгновенно отметила она, — а такие здесь долго не живут.

— Пять минут. Пусть войдёт.

Аверин вошёл и вежливо поздоровался. В его внимательных, чуть печальных глазах была глубина и… скрытая цель — угроза всему, что олицетворял её отец.

— Елена Борисовна, простите за беспокойство, — начал он. — Я по поводу странностей в учёте захоронений на Степном. Мой знакомый, архивариус Алексей Пушкин, обнаружил несоответствия в старых записях… Кажется, речь идёт об участке сто пять…

Сто пятый участок. Один из тех, о которых говорил Пушкин отцу. Сердце Елены Борисовны ёкнуло. Маска вежливой непроницаемости легла обратно.

— Юрий Юрьевич, все вопросы учёта находятся в компетенции МУП «Ритуал», — сказала она ровным, официальным тоном. — Администрация района не вмешивается в их хозяйственную деятельность.

— Понимаю, — Аверин кивнул. — Но проблема в том, что эти несоответствия могут указывать на более серьёзные нарушения. Возможно, даже на мошенничество с земельными участками.

Он говорил спокойно, но подтекст был очевиден: он пришёл прощупать почву. Она решила сыграть.

— Юрий Юрьевич, я вас понимаю. И, поверьте, сама заинтересована в порядке, — она чуть понизила голос, придавая ему доверительную интонацию. — Но боюсь, сейчас это непросто. Город и область — на особом контроле. Все мало-мальски важные вопросы, особенно связанные с финансами, муниципальным имуществом и… хм… ритуальными услугами, теперь курируются лично из областного правительства. Есть там новая, очень влиятельная фигура. Алиса Петровна Тёплая. Говорят, из Питера, делала карьеру в Смольном. Очень жёсткая дама. Слышали о такой?

Она внимательно следила за реакцией. Имя Тёплой — точка давления. Отец её боится.

— Тёплая… Нет, не приходилось, — спокойно солгал Аверин.

— Ну вот, — Елена Борисовна развела руками с едва заметной иронией. — Так что, боюсь, без её визы сейчас даже… э-э… санитарную вырубку деревьев согласовать проблематично. Вам лучше обратиться напрямую в область. Или подождать, пока ситуация стабилизируется.

Она сыграла роль компетентного, но «бессильного» чиновника.

— Спасибо, Елена Борисовна, — Аверин поднялся. — Вы мне очень помогли.

— Всегда рада, — она вежливо улыбнулась ему вслед.

Когда дверь за ним закрылась, Елена Борисовна откинулась на спинку кресла. Маска сползла, обнажив смертельную усталость и застарелый страх. Аверин. Пушкин. Отец. Тёплая. Между этими четырьмя плоскостями её жизнь сжималась, как пресс. Она посмотрела на портрет покойного мужа в серебряной рамке. Она была одна в этой клетке. И не знала, как выбраться.

Глава 5. Работа во тьме

Поздний вечер сгустил тени над Степным кладбищем, превратив старые надгробия в силуэты скорбных монахов. Подъездная дорога к сектору Г, самой заброшенной и глухой его части, была разбита до состояния танкового полигона. Колесов, неряшливый и тяжёлый, как старый валун, вышел из своего казённого УАЗа, хрустнув ботинками по битому кирпичу. Запах сырой глины и прошлогодних листьев бил в ноздри, обещая трудную работу.

— Шевелитесь, копаться некогда! — рявкнул он в темноту, срывая с головы кепку и запуская пальцы в жёсткий, как щётка, ёжик волос.

Из-за деревьев, словно призраки, показались три фигуры. Первый — по прозвищу Кочегар — долговязый, сутулый мужик лет пятидесяти, с лицом, словно высеченным из гранита, вечно чумазый и немой. Он никогда не смотрел в глаза, предпочитая изучать землю под ногами, и в его молчании была звериная, непроницаемая надёжность. Он работал быстро, почти бесшумно, и лопата в его руках входила в глину с лёгким, узнаваемым шорохом.

Вторым был Старик: на вид лет семьдесят, жилистый и тощий, как высохший корень, вечно с «Беломором», выпускал едкий дым, словно миниатюрный паровоз. Его главной привычкой было ворчать — на начальство, на покойников, на погоду, — но работал он не хуже молодых.

Третий, самый молодой, Мелкий, отличался патологической нервозностью и привычкой постоянно озираться, будто ожидая удара сзади. Он был невысок и худ, а его подёргивающийся левый глаз выдавал человека, живущего на грани.

— Иваныч, зачем же так срочно, в ночь-то? — просипел Старик, бросая окурок в лужу. — Место, что ли, припёрло? Каждую ночь, как проклятые…

— Заткнись! — Колесов не терпел вопросов. — Работа есть работа. А тебе, старый пень, какая разница — день или ночь? Четыре ямы. Здесь! — Он, развернув схему, наспех вычерченную Пушкиным, указал пальцем. — Г-14, квадраты 12–15. Чётко между старыми крестами. Так, чтобы ни одна собака не докопалась.

Кочегар уже отбросил свой заплечный мешок и принялся разминать плечи. Лопата в его руках казалась продолжением тела. Мелкий дёргался, держась за рукоять, словно за спасательный круг. Старик подошёл к указанному месту, отмерил шагами.

— Ё-моё, — произнёс он, плюнув. — А земля-то теперь чужая, Иваныч, и мёртвым тесно. На их костях пляшем. Грех.

— Грех — это когда за работу не платят! — засмеялся Колесов хрипло. — А за эту вам заплатят. Тройной тариф. Но если кто-то проболтается…

Он не закончил, но в его глазах вспыхнул такой холодный, угрожающий огонёк, что Мелкий невольно поёжился.

Аверин, замаскировавшись в потрёпанное рабочее пальто, сидел в старом, поросшем кустами склепе в ста метрах от них. Он не сводил глаз с сектора Г. Цифры «159» продолжали жечь мозг. Нельзя было игнорировать этот крик о помощи, отчаянный сигнал. То, что произошло в архиве, было слишком нарочито, чтобы быть совпадением. Пушкин рисковал всем, чтобы передать ему что-то, связанное с «ложками». И это «что-то» вело сюда, к ночным раскопкам.

Он видел, как Колесов распределяет бригаду. Видел их лопаты, движения, слышал отрывистые команды. Он мысленно ставил ёмкие галочки: «тело» — нет, пока нет; «яма» — да, ровно четыре; «цена» — тройной тариф, подтверждено; «молчание» — угроза Колесова принята. Аверин фиксировал детали с методичностью аудитора, собирающего улики.

Работа кипела. Кочегар, словно экскаватор, выбрасывал чёрную, тяжёлую землю. Старик, продолжая ворчать, орудовал мастерком, аккуратно обходя старые захоронения. Только Мелкий спотыкался и тяжело дышал; нервозность возрастала с каждой выброшенной лопатой.

Спустя час появились первые следы: лопата Старика ударилась обо что-то твёрдое и полое.

— Здесь, — прохрипел Старик. — Пусто!

Колесов подошёл. В свете тусклого фонаря виднелся старый, прогнивший деревянный гроб, который копальщики сдвинули, не повредив. Рядом зияла свежая, глубокая яма — готовая принять… что?

— Отлично, — Колесов потер руки. — Забудьте, что вы видели. Здесь никого не хоронили. Здесь просто… ремонт.

В этот момент Аверин понял: «159» — ключ в самом сердце грязной схемы Григорьева. Это было общее условное обозначение в его системе захоронений, замаскированных под старые, забытые могилы — тех самых, что подлежали продаже. Пушкин дал направление: все «ложные могилы» имели обозначение «159».

— Эй, Семён Иванович, — вдруг сказал Мелкий, испуганно указывая пальцем. — Там… там кто-то идёт!

Все замерли. В густой тени деревьев, в нескольких десятках метров, послышался лёгкий, уверенный, неспешный шаг — шаг человека, который знает, куда идёт и чего ищет. Колесов дёрнулся, как от удара током, и погасил фонарь. Кладбище погрузилось в кромешную тьму, полную запаха глины, сырости и сгустившегося, липкого страха.

Глава 6. Начало грязи

Шесть лет назад. Санкт-Петербург. Кабинет в Смольном пах пылью старых интриг и терпким, дорогим парфюмом своей хозяйки. Алиса Тёплая, тогда ещё заместитель председателя Комитета по управлению городским имуществом, стояла у высокого стрельчатого окна и смотрела на серую, свинцовую гладь Невы, по которой, оставляя грязные разводы, ползли редкие баржи. На массивном дубовом столе перед ней лежала пухлая папка с проектом реконструкции старого судоремонтного завода на Васильевском острове. Это были миллиарды бюджетных и частных инвестиций. И десятки голодных ртов вокруг, готовых вцепиться в этот кусок, как стая чаек в брошенный хлеб.

— Проект рискованный, Алиса Петровна, — осторожно заметил её помощник, молодой человек с бегающими глазками и вечно влажными ладонями, чем-то неуловимо похожий на будущего Артура Папенко в Серебровске. — Конкуренты… очень серьёзные ребята. И комитет по охране памятников… там заключение отрицательное, объект имеет историческую ценность…

— Риск — это всего лишь плохо просчитанный план, Серёжа, — Тёплая обернулась от окна, и её лёгкая, почти невесомая улыбка была холодной и острой, как невский гранит в феврале. — У конкурентов есть деньги и наглость. У комитета — принципы и страх перед начальством. А у нас… — она постучала тонким, ухоженным пальцем по обложке папки, — …у нас есть правила игры. И мы их будем писать сами. Мы не будем бороться за проект в лоб. Это грязно и неэффективно. Мы создадим условия, при которых он сам, как перезревший плод, упадёт нам в руки.

— А историческое заключение? Протесты общественности? — помощник, осмелевший от её невозмутимости, задал главный вопрос.

— Общественность имеет право на мнение, Серёжа. Но не имеет права нарушать порядок. Крепкие ребята из «Балтийца» уже объяснили ключевому «общественнику», который пытался поднять волну против сноса, что его личная безопасность не входит в список охраняемых памятников. Он уехал. Уехал тихо. А завод, увы, ночью загорелся, и половина его «исторических» конструкций обрушилась от старости. Чистый несчастный случай. Теперь комитет вынужден будет согласовать снос. Нужно лишь немного направить стихию.

Через полгода проект реконструкции был её. Конкуренты, вложившие миллионы в подготовку, объявили о банкротстве. Комитет по охране памятников получил благодарность от губернатора за принципиальность и бдительность. А крепкие ребята из «Балтийца» — выгодный контракт на «обеспечение безопасности» будущей стройки. Алиса Тёплая получила очередное повышение, премию и негласную репутацию «эффективного кризис-менеджера», способного элегантно решать самые сложные задачи. Никто не заметил крови на её белоснежных, пахнущих дорогим кондиционером, манжетах. Она всегда умела работать чисто. Стерильно.

Серебровск, настоящее.

— …именно поэтому, Иван Сергеевич, перевод районной поликлиники из старого аварийного здания в новое, построенное по федеральной программе на Левобережье — это не просто решение наболевшей социальной проблемы, — голос Алисы Тёплой звучал мягко, убедительно, она сидела в глубоком кожаном кресле напротив временного мэра Горбатько, чуть склонив голову, словно внимательно прислушиваясь к его собственным, только что рождённым гениальным мыслям. — Это ещё и мощнейший имиджевый ход! Вы показываете себя руководителем новой формации, заботящимся о здоровье самых незащищённых слоёв населения! Это оценят! И в области, и выше! Плюс — освобождается прекрасное здание в самом центре города, памятник архитектуры, под… ну, скажем, современный многофункциональный бизнес-центр, который, безусловно, привлечёт в наш город так необходимые инвестиции!

Горбатько слушал, раскрыв рот, и его лицо сияло от восторга. Какая блестящая, своевременная идея! И ведь это он, он сам её придумал! Ну, почти сам. Алиса Петровна лишь немного… подтолкнула, навела на мысль парой наводящих вопросов. Гениально! И поликлиника переедет из развалюхи, и инвесторы придут!

— Правильно! Абсолютно правильно говорите, Алиса Петровна! — он стукнул пухлым кулачком по подлокотнику кресла, входя в раж. — Так и сделаем! Бизнес-центр! Вот чего городу не хватало! Прямо завтра издам распоряжение! Моё решение! Запишите секретарю!

Тёплая едва заметно улыбнулась. Он был идеальным инструментом. Тщеславный, трусливый и абсолютно управляемый. Она лепила из него всё, что хотела, просто подбрасывая ему нужные формулировки и позволяя считать их плодом его собственного ума. Она не управляла им — она программировала его, как биоробота. А он с радостью исполнял программу, наслаждаясь иллюзией собственной значимости и незаменимости. Старое здание поликлиники в центре, памятник конструктивизма, уже было негласно обещано нужным людям из Питера под снос и строительство элитного жилого комплекса с видом на реку. Но об этой маленькой детали Ивану Сергеевичу знать было совершенно необязательно. Пока.

Юрий Аверин сидел в душном, пахнущем пылью и мышами читальном зале городской библиотеки, единственном месте, где ещё можно было найти подшивки старых областных газет и журналов. Информация об Алисе Петровне Тёплой, которую он получил от Елены Пак, была скудной, обрывочной и оттого ещё более тревожной. Он начал копать. Но чем глубже он погружался в её официальное прошлое, тем больше убеждался: перед ним профессионал высочайшего класса по зачистке следов и созданию безупречной легенды. Официальная биография — стерильна, как операционная. Красный диплом Санкт-Петербургского университета, экономический факультет. Пара лет в бизнесе — какая-то мутная консалтинговая фирма «Вектор-Плюс», не оставившая после себя ни одного реального проекта, ни одного упоминания в прессе. Потом — стремительный, почти вертикальный взлёт по карьерной лестнице в администрации Петербурга. Комитет по управлению городским имуществом, комитет по инвестиционной политике… Везде — только положительные характеристики, благодарности от начальства, публикации в ведомственных изданиях о её «инновационных подходах» и «успешной реализации городских программ». Ни одного скандала, ни одного тёмного пятна, ни одного уволенного подчинённого, ни одного проигранного суда. Словно её прошлое было не прожито, а написано лучшими специалистами по пиару и ретуши.

Он пытался найти информацию через свои старые московские контакты в контролирующих органах, но и там натыкался на глухую, вежливую стену. «Тёплая? Да, знаем такую. Серьёзная дама. Эффективная. Связи на самом-самом верху. Проблем с законом не имела. А что, собственно, интересует?» Когда он пытался уточнить про «связи наверху», ему мягко, но твёрдо советовали «не лезть в эту тему». Это было всё, чего он добился. Он чувствовал себя следопытом, идущим по следу призрака в тумане. Следы были, но они обрывались на самом интересном месте, словно кто-то невидимый шёл за ней по пятам и аккуратно засыпал их прошлогодними листьями.

Он уже почти отчаялся найти хоть какую-то зацепку, когда ему позвонил Пушкин. Голос архивариуса дрожал от страха.

— Юрий… э-э… Аверин… Тут такое… Я не знаю, важно ли… Но я слышал разговор… Колесов, ну, этот, с благоустройства… Он хвастался в курилке… Будто к нему подходили какие-то… «спортсмены» … Предлагали «крышу» … Говорили, что теперь они тут порядок наводят… От новой… ну, от этой… которая всем рулит…

Аверин замер. Спортсмены. Та самая деталь, которой ему не хватало. Он вспомнил флешбэк Тёплой из Питера, о котором ему туманно намекнули московские контакты: связи с какими-то полукриминальными спортивными клубами. Значит, она привезла с собой не только «системный подход». Она привезла с собой и мускулы. Тихие, незаметные, но готовые действовать. Картина становилась объёмнее. И страшнее.

Алиса Тёплая сидела в своём номере в лучшей, и единственной приличной, гостинице Серебровска. За окном моросил нудный осенний дождь. Она пила зелёный чай и размышляла. Её философия была проста, как всё гениальное, и сложна, как устройство вселенной. Власть — это не грубая сила и не мешки с деньгами. Настоящая власть — это контроль над информацией и умение поддерживать хрупкий, динамический баланс интересов между враждующими кланами, как опытный жонглёр удерживает в воздухе десяток стеклянных шаров. Хаос не страшен, хаос полезен, но только если он управляем тобой. Как стихия, которую можно направить в нужное русло, чтобы смыть старый мусор и построить на расчищенном месте что-то новое. Её новое.

Серебровск был идеальной лабораторией для её эксперимента. Старая феодальная система Нептицына рухнула, оставив после себя вакуум власти и кучу перепуганных, жадных, готовых на предательство осколков. Жора — старый, теряющий хватку волк, цепляющийся за прошлое. Его дочь, Елена Пак — умная, но скованная страхом и семейными узами. Корейцы Паки — предсказуемые в своей ярости и жажде мести. Горбатько — послушная кукла без мозгов. Армине Тамбулян — сломленный профессионал, готовый на всё ради выживания. Все они были фигурами на её доске, пешками в её большой игре. Она дёргала за невидимые ниточки, стравливала их, мирила, создавала временные союзы и тут же их разрушала, наслаждаясь своей властью архитектора новой реальности. Её цель — построить здесь, в этом захолустном городке, «идеальную» коррупционную модель. Не грубую, кричащую, как у Нептицына, а изящную, тихую, саморегулирующуюся, основанную не на страхе, а на расчёте. Систему, где все финансовые и информационные потоки сходились бы к ней, единственному арбитру, а она оставалась бы в тени, недосягаемой и незаменимой. Она была не просто чиновницей. Она была архитектором гнили, ваятелем порядка из хаоса.

Она взяла телефон и набрала номер Армине Тамбулян.

— Армине Агамовна, добрый день, — проворковала она в трубку, придавая голосу максимум дружелюбия. — Как ваши успехи с… оптимизацией? Новая норма по невостребованным уже в работе? Учёт ведётся строго, как договаривались? Помните, дорогая моя, порядок превыше всего. Особенно там, где речь идёт о… деликатных материях. И дисциплина. Особенно финансовая.

Она услышала в трубке испуганное, сбивчивое бормотание Армине о том, что «всё делается», «всё под контролем», и удовлетворённо улыбнулась. Винтик работал исправно. Машина набирала обороты.

Через час в дверь её номера постучали. Условный стук — два коротких, один длинный. Она открыла. На пороге стоял молодой человек. Коротко стриженый, широкоплечий, с пустыми, холодными глазами хищника. Он был одет в дорогой чёрный спортивный костюм известного бренда, но двигался с бесшумной грацией профессионального убийцы. Он напоминал ей одного из тех самых «спортсменов», безмолвных исполнителей «особых поручений», которыми она пользовалась в Питере. Его звали Александр Полозов, но в узких кругах его знали под кличкой Змей — за скорость, бесшумность и смертельную хватку.

— Алиса Петровна, — он коротко кивнул, не заходя внутрь.

— Заходи, Саша, — она жестом пригласила его войти. — Есть разговор.

Он вошёл, оглядев номер быстрым, цепким взглядом, и сел на краешек кресла, напряжённый, как сжатая пружина, готовая в любой момент разжаться.

— У меня тут… возникла небольшая помеха, — Тёплая говорила спокойно, её голос не выражал ни малейшего беспокойства, словно речь шла о досадной опечатке в документе. — Один человек… слишком любопытен. И слишком много говорит не тем людям. Мелкий чиновник из департамента экологии. Фамилия — Смирнов. Он копает под рудник. Пытается связать старые нарушения по выбросам с недавним взрывом. Это может создать… ненужный информационный шум в самый неподходящий момент.

Она сделала паузу и посмотрела Змею прямо в его пустые глаза.

— Я хочу, чтобы шума не было, Саша. Совсем. Чтобы человек… успокоился. Навсегда. Сможешь? Ты ведь у нас мастер тишины, не то, что эти дилетанты, которыми пользуется Жора, вроде один из твоих знакомцев, Полигон вроде бы? Ты умеешь работать чисто. Стерильно. По моей информации ты — профессионал высшей пробы. Чтобы выглядело… ну, скажем, как несчастный случай. Или суицид. Мне почему-то верится, что ты мастер таких вещей.

Змей молча, без тени эмоций, кивнул. Он начинал понимать, что ему выдаётся шанс получить мощного и сильного государственного чиновника-покровителя. Его пустые глаза не выражали ничего — ни страха, ни сомнений, ни жалости. Он был идеальным инструментом. Оружием, которое не задаёт вопросов.

— Хорошо, — удовлетворённо сказала Тёплая. — Адрес, фотографию и оптимальное время получишь позже.

Она уверенно протянула ему кнопочный телефон:

— Здесь нет никаких GPS, никаких камер, простая «балалайка», все просьбы от меня будут приходить на этот телефон, он только для связи со мной. Действуй. И будь осторожен. Город сейчас нервный. Свободен.

Змей так же молча встал, кивнул и бесшумно вышел из номера, спрятав в карман полученную «балалайку».

Тёплая подошла к окну. Дождь снова начал накрапывать. Над городом сгущались сумерки. Она смотрела на расплывчатые огни Серебровска, и на её губах играла лёгкая, почти незаметная улыбка. Её система идеального баланса иногда требовала… хирургического вмешательства. Небольшой коррекции. Она не любила кровь. Грязно. Неэстетично. Но если она была необходима для поддержания порядка — её порядка, — она не колебалась ни секунды.

Юрий Аверин сидел в библиотеке до самого закрытия, копируя на флешку старые газетные вырезки. Он нашёл ещё несколько упоминаний о «Балтийце» и других подобных структурах в Питере. Имя Тёплой нигде не всплывало. Но фамилии некоторых «тренеров», «меценатов» и «общественных деятелей», мелькавшие в этих статьях, показались ему смутно знакомыми. Он где-то их уже видел… Но где? Он чувствовал, что идёт по верному следу, но след был холодным, запутанным, как лабиринт. Он понимал, что имеет дело не просто с коррумпированной чиновницей, укравшей пару миллионов. Он имел дело с системным игроком высочайшего уровня, у которого были не только ум и связи в высоких кабинетах, но и своя, преданная армия теней, готовая убивать по её приказу. Масштаб угрозы был гораздо больше, чем он мог себе представить. И он был один. Почти один. В чужом, враждебном городе, который эта женщина методично превращала в свою личную вотчину.

Глава 7. Конец кодекса

Юрий Аверин нашёл его там, где и ожидал. Не в главном здании администрации кладбища, не у помпезного склепа Жоры, а в маленьком, покосившемся строении у самого края старого, заброшенного сектора. Не то бывшая сторожка, не то ларёк ритуальных принадлежностей, давно лишённый вывески и окон, с одной-единственной тяжёлой металлической дверью, выкрашенной облезлым суриком. Это было неофициальное «рабочее место» Хирурга, его логово, куда стекалась вся неформальная информация со Степного, где решались вопросы, не предназначенные для протокола и чужих ушей. Место, где вершился его тихий, незримый суд — быстрый и окончательный.

Аверин подошёл к ржавой двери и помедлил, собираясь с духом. Он шёл сюда с тяжёлым сердцем и путаницей в голове. Цифры «159», нацарапанные перепуганным Пушкиным на старой карточке, и туманный намёк Хирурга на «кирпичный завод», где хранят «то, что не горит», не давали ему покоя уже вторые сутки. Он инстинктивно чувствовал, что эти две нити — бухгалтерская ошибка и полумифический тайник — ведут к одному клубку, к самому сердцу тьмы этого города, к секретам Жоры. И Хирург, этот человек-призрак, отошедший от дел старого хозяина, был единственным, кто мог знать дорогу.

— Войди, Аверин, — раздался изнутри глухой, низкий голос Хирурга, словно он знал о приходе гостя задолго до того, как тот сделал первый шаг по гравию.

Аверин толкнул дверь. Внутри царил полумрак. Света не было, лишь слабый отсвет от старого керосинового фонаря, стоявшего на ящике, который заменял стол. В помещении пахло прелой землёй и лекарствами.

Хирург, или, как его знали по паспорту, Дмитрий Иванович Калашников, сидел на старой, скрипучей табуретке. Это был человек-функция, человек-нож: жилистый, быстрый, с лицом, словно высеченным из камня, и глазами, в которых навсегда застыла усталость. Он был тем, кто поддерживал порядок на кладбище, но не по закону, а по «понятиям» — неписаному кодексу чести, которым жили и умирали немногие, избранные в этом прогнившем мире. Для него «понятия» были важнее Уголовного кодекса и тем более — Устава кладбища.

— Сюда зачем пришёл? — спросил Хирург, не поднимая головы, занятый тем, что методично чистил какой-то старый, замшелый армейский нож. — Смерть искать? Здесь её и так хватает.

— Мне нужно знать про «кирпичный завод», — Аверин подошёл ближе. — Про тайник Жоры. И про цифры — сто пятьдесят девять. Это всё связано.

Хирург отложил нож, вытер лезвие о край обтрёпанной телогрейки и посмотрел на Аверина. В его глазах не было ни злости, ни удивления — только безразличие и усталость.

— Связано, — согласился он глухо. — Всё связано. Глина, печь, золото. Да ты и сам всё знаешь. Но зачем тебе лезть туда, куда нормальный человек даже не посмотрит? Твоё дело — бумаги. Закон. А это… это моя война. Или теперь уже его.

Он говорил о Жоре. О Борисе Демидовиче Григорьеве.

— Я могу помочь тебе против Жоры, — Аверин понял, что нужно говорить на языке силы и выгоды. — Теперь он твой враг. Твоя территория…

— Ты не понимаешь, — Хирург едва заметно усмехнулся. — Жора мне не враг. Жора — старый дурак, который потерял нюх. Стал жадным. Стал нарушать Кодекс Жизни.

Он поднялся, и его резкое движение заставило Аверина отступить на полшага.

— Миллион за «ложку», Аверин! Слышишь? За место, которое даже не его! За фальшивый холмик! Это грабёж. Тупой, жадный грабёж. Так нельзя. По понятиям так нельзя! И я ему это сказал! Я не буду мараться об его схемы, не буду прикрывать его наглость! Он не вор. Он — барыга.

В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в проёме возникла монументальная, грозная фигура Жоры. Он был воплощением дикой, первобытной власти, основанной на страхе и понятии. Широколицый, с густыми, седеющими волосами, массивными руками и взглядом, который с ходу выбивал из человека остатки самоуважения. Он был в своём рабочем облачении — дорогом, но помятом спортивном костюме, и от него несло крепким табаком и яростью. С ним был его телохранитель, Щуплый, тощая, невнятная тень, всегда молчаливо следующая за хозяином.

— Ты, уёбище! — голос Жоры был низким, сиплым рыком. Он едва переводил дыхание, его грудь ходила ходуном. Он был в бешенстве. — Ты мне тут кодексы свои зачитываешь?! Я тебя, мразь, из грязи поднял, место дал, а ты мне спину грызёшь?! И с этим… этим пришлым козлом, который тебе про какие-то урны рассказывает?!

— Успокойся, Демидыч, — Хирург стоял спокойно, даже лениво, словно у него за спиной не стоял разъярённый хозяин города, а гулял летний ветерок. — Я ухожу. Собираю своих и ухожу. Кладбище — твоё. Делай, что хочешь. А я тебе не слуга больше. И уж тем более не прикрытие. Мой заслон здесь больше не стоит.

— Пошёл ты на хер со своим заслоном! — Жора сделал шаг, вытянув вперёд палец, как пистолет. — Ты мне миллион должен! За эти «ложки»! Я всё посчитал! Ты мне заслон тут, сука, устроил, а сам присосался к теме!

— Я тебе ничего не должен, — твёрдо ответил Хирург. — Я брал по своей цене. А твоя цена — грабёж, на который я не подписывался. Теперь бери своих, которые по «договору», по «контракту», по «закону», и пусть они тебе тут чистят.

Жора подскочил к нему, и Аверин инстинктивно приготовился к драке, но Хирург даже не шелохнулся. Жора остановился в сантиметре от его лица, шипя от ярости.

— Ты, сука! Ты пожалеешь, что родился на свет! Я тебя из-под земли достану!

— Это мы ещё посмотрим, кто кого достанет, Демидыч, — Хирург посмотрел на него с нескрываемой, ледяной насмешкой. — Ты только не забывай. Когда закончат чистить тебя, придёт очередь твоих бумажек. Тех, которые ты прячешь там, где думаешь, что не горит. А это… это только вопрос времени.

Жора развернулся. Он был слишком зол, чтобы говорить. Ему нужна была немедленная, физическая расправа, но Хирург не дал ему повода. Он ушёл. Ушёл громко, оставляя за собой не только ржавую дверь, но и руины прежнего порядка. Жора, брызгая слюной, удалился следом, бормоча проклятия, а Щуплый, испуганно взглянув на Аверина, поспешил за хозяином.

Аверин остался один. Хирург, пока его люди собирали немудрёный скарб у задних ворот, подошёл к нему.

— Ты слышал, — сказал он тихо. — Война началась. Жора больше не хозяин. Он — загнанный зверь.

— Тайник, — напомнил Аверин. — Где он прячет то, что «не горит»?

Хирург впервые позволил себе улыбку. Горькую, кривую. Он ткнул пальцем в сторону дымящейся трубы крематория, а потом в сторону видневшегося вдали заброшенного заводского цеха.

— Старая печь. Под левой стенкой, — голос его стал едва слышным шёпотом. — На Кирпичном заводе. Он там всегда прятал. То, что горит, — сжигают. То, что не горит, — хранят.

Он пожал Аверину руку — твёрдо, по-мужски, неожиданно.

— Ты — правильный. Иди своей дорогой. Но теперь ты влез в чужую войну. Запомни: против закона — есть понятие. А против контракта и понятия — нет ничего.

Хирург развернулся и, не оглядываясь, пошёл по влажной земле, скрываясь в тумане. Он ушёл в подполье, забрав с собой свой Кодекс и своих людей. Создав свой «заслон». Старая система рухнула окончательно. Началась война всех против всех. Безумный Жора, потерявший последнего союзника. Расчётливая Тёплая, дёргающая за ниточки из тени. Непредсказуемый Хирург, ушедший в подполье со своими «понятиями». И он, Аверин, посреди этого хаоса. Но теперь у него была цель. Конкретная, осязаемая. Старая печь под левой стенкой. Кирпичный завод. Глина всё помнит.

Он должен был попасть туда. Как можно скорее. Раньше, чем это сделает обезумевший Жора. Или кто-то ещё, кто охотился за секретами старого волка.

Глава 8. Порог доступа

Подвал кулинарного училища пах не ванилью и свежей выпечкой, а потом, кровью и адреналином. В центре импровизированного ринга, очерченного мелом прямо на бетонном полу и освещённого парой тусклых промышленных ламп, двое мужчин вели свой жестокий, первобытный танец. Один — молодой, быковатый, с татуировками, покрывавшими его руки, как синяя чешуя, — атаковал яростно, но бестолково, выбрасывая тяжёлые, размашистые удары. Это был Полигон — Роман Прибытков. Ему едва исполнилось тридцать, но его лицо уже было изуродовано шрамами, а глаза выражали лишь тупую, хищную жадность. Он был из тех, кто привык решать все вопросы ломом и криком. Именно он был новым «мускулом», который Жора нанял для «наведения порядка» после ухода Хирурга, отчаянно пытаясь заткнуть зияющую дыру в своей обороне. Второй, мужчина постарше, лет под пятьдесят, двигался иначе — экономно, почти лениво, уходя с линии атаки лёгкими, кошачьими шагами, словно играя с противником. Это был Александр Полозов, которого знали под кличкой Змей. Ему было сорок шесть, возраст, когда большинство уличных бойцов уже либо лежат в земле, либо доживают век с отбитыми мозгами. Но Змей был другим. Он дрался не силой, а умом. Каждый его блок, каждый уход, каждый короткий, резкий контрудар были просчитаны, как ход в шахматной партии. Он видел противника насквозь — его дыхание, его страх, его слабые места. Он не ломал — он разбирал на части.

Полигон снова ринулся вперёд, целясь в голову. Змей чуть сместился, пропуская кулак мимо, одновременно выбрасывая короткий, почти незаметный удар локтем в солнечное сплетение. Полигон согнулся, издав хриплый, прерывистый стон. Не дожидаясь, пока тот восстановит дыхание, Змей метнул в его лицо короткий, как выстрел, удар, и Полигон рухнул на колени, хватая ртом воздух.

— Ты — дерьмо, — спокойно констатировал Змей, выходя из круга и натягивая на руки тонкие, вязаные перчатки. Он был прагматиком. Если человек неэффективен, он просто дерьмо, и неважно, сколько у него мышц. — Ты думаешь кулаками. Тебя учили в «Санитарах» — сносить. Но здесь нужна стратегия. И у твоего хозяина — её нет.

— Это ты дерьмо! — Полигон поднялся, вытирая кровь из разбитой губы. — Жора платит. Жора сказал — зачистить, и мы зачистим. А ты… ты старый, Змей. Твоё время прошло.

Змей лишь покачал головой.

— Время не проходит. Время — это счёт. И сейчас счёт не в пользу Жоры. Он нанимает тебя, потому что от него ушёл Хирург. А Хирург ушёл, потому что Жора стал жадным и нарушил правила. Ты думаешь, ты лучше? Ты — просто ещё один кусок мяса на его шахматной доске. А она, — Змей сделал паузу, его глаза сузились, — она играет не в шахматы. Она играет в систему. И мы, такие, как ты, нужны ей только как мусорщики.

— Какая «она»? — Полигон нахмурился.

— Та, которая управляет этим городом теперь. Та, что приехала из Питера, — Змей не назвал имени, но Полигон понял. Про Тёплую в городе говорили все, от чиновников до последних барыг. — Жора хочет войны. А она предлагает легализацию. Она предлагает спокойную жизнь, где деньги не надо прятать в печи, а можно крутить через банк. Ты ищешь статус. Она его даст. Но не под Жорой.

Полигон не успел ответить. В дверях подвала появился человек в строгом сером пальто, его телохранитель, Марат, с лицом, которое не выражало ничего, кроме абсолютной преданности.

— Полигон, тебя ждут. Срочно. В гостинице «Серебровск».

Полигон и Змей переглянулись.

— Кто? — спросил Полигон, лихорадочно соображая.

— Не сказали. Но звонили откуда-то сверху. И голос… очень спокойный.

Полигон поспешно натянул футболку. В его глазах загорелась та самая жадность, о которой говорил Змей. Звонок «сверху»? Значит, его заметили. Его, Романа Прибыткова. Он, бывший «санитар», поднялся! Он не просто мясо. Он — игрок.

— Ладно. Я еду. Змей, ты ждёшь здесь. На всякий случай.

— Как скажешь, — Змей пожал плечами, но в его глазах блеснула нечитаемая, холодная ирония. — Только не забудь, что игра, в которую ты хочешь играть, — это игра по чужим правилам.

Встреча состоялась в номере люкс. Алиса Тёплая сидела в кресле, освещённая мягким светом торшера, словно светящаяся изнутри. На столе стоял дорогой коньяк и тарелка с фруктами. Она была безупречна, как всегда — в идеально скроенном брючном костюме, с холодной, но приветливой улыбкой. Полигон, в спешке нацепивший чистую, но всё ещё пахнущую потом одежду, вошёл в номер, напряжённый и агрессивный.

— Алиса Петровна, — представилась Тёплая, не вставая. — Я знаю, кто вы, Роман. Знаю, что вы делали в Питере. И знаю, что вас нанял Жора.

Полигон замер. Откуда она знает про Питер? Про его прошлое в той самой силовой структуре, которая помогала ей «зачищать» объекты?

— Я не понимаю, о чём вы, — нагло, но неуверенно ответил он.

— Понимаете, — она вздохнула с лёгкой, едва заметной усталостью. — Не надо этих игр, Рома. Я не из тех, кого нужно пугать. И не из тех, кто платит просто за то, чтобы кто-то с кем-то подрался. Жора — дилетант. Он платит наличными. Он платит за «работу». А я плачу за систему. За порядок. И я плачу статусом.

Она сделала глоток чая.

— Жора не сможет победить меня. Я не боюсь его денег. Я не боюсь его людей. Я боюсь только одного — шума. Хаоса, который мешает работать. А вы, Роман, как раз и есть специалист по устранению ненужного шума.

Тёплая достала из папки фотографию и бросила её на стол. На ней был изображён Хирург.

— Жора хочет, чтобы вы его устранили. Но, во-первых, это грязная работа, которая не принесёт вам ни статуса, ни денег вдолгую. Во-вторых, Хирург — не просто боец. Он — символ. Если его убить, это вызовет бунт. А мне бунт не нужен. Мне нужна стабильность. Ваша задача — не убить его. Ваша задача — следить за ним. И докладывать мне обо всех его шагах. А главное — обо всех шагах Жоры.

Полигон смотрел на фотографию, а потом на её холодное, красивое лицо. Предательство? Это был огромный, смертельный риск. Но и огромная возможность. Жора платил ему «налом», как куску мяса. А эта женщина предлагала ему стать частью системы. Предлагала легализацию. Он мог стать тем, кто прикрывает её интересы официально. Он мог стать новым Хирургом, но уже под «законом».

— А что вы мне предложите взамен? — спросил он, чувствуя, как внутри него дрожит тонкая струнка жадности и тщеславия.

— Вам нужен статус, Роман. И надёжность. Я дам вам контракт на охрану всех городских кладбищ. Официально. С правом ношения оружия, с зарплатой, соцпакетом. Вы получите свою собственную фирму. Вы станете легальным поставщиком безопасности.

Она улыбнулась.

— Но это только начало. В Серебровске много земли, много активов, которые ждут «оптимизации». И мне нужны доверенные люди. Надеюсь, вы понимаете, что такое доверие?

Полигон понял. Доверие означало, что он будет полностью подконтролен ей. Но это также означало, что он станет вторым человеком в городе, после неё, конечно. Он принял решение.

— Я согласен, — сказал он хрипло. — Жора хочет, чтобы я нашёл человека, который копает под него. Его зовут Аверин. И он, кажется, ищет старый тайник на кирпичном заводе.

Тёплая кивнула. Это была информация, которую она уже знала, но услышать её от Полигона было бесценно. Она только что завербовала «мускул» своего главного противника.

— Очень хорошо, Роман. Это называется работа на опережение. С этого момента вы работаете на меня. А Жоре вы продолжаете служить. И наблюдаете. Вам нужно узнать о нём всё. Привычки. Слабости. Я хочу знать о нём всё.

Полигон начал свою опасную двойную игру, чувствуя себя гроссмейстером. Змей молча точил свой нож в подвале кулинарного училища, чувствуя, как пахнет жареным, но подчиняясь приказам. Тёплая добавила новую фигуру на свою шахматную доску и начала просчитывать ходы для Змея, не сомневаясь в его прагматизме. Жора, не получив быстрого результата от Полигона, всё больше погружался в паранойю и гнев. Хирург молча наблюдал за суетой со стороны, укрепляя свой «заслон». Напряжение в Серебровске продолжало расти, как давление в перегретом котле. Взрыв был неизбежен. И Юрий Аверин, стоящий у заброшенной стены кирпичного завода, чувствовал, что именно он может стать детонатором.

Аверин шёл вдоль бетонного забора, чувствуя, как город дышит ему в спину горячим, усталым дыханием. Он понимал — после разговора с Хирургом пути назад нет. Все, кого он считал живыми, уже были по ту сторону пепла. Серебровск молчал, но в этом молчании слышался хрип перегоревших проводов и усталый шорох дождя. Он достал диск из внутреннего кармана, взглядом взвесил его, словно камень с грешной душой. Теперь он знал, где искать ответ, но не знал, как остаться живым.

На пустыре перед старым кирпичным заводом горела бочка, вокруг неё толпились трое. Они грелись и ругались — нищенская стража ночного города.

— Пацан, закурить не будет? — один из них вышел из тени, его глаза были пустые, как у рыбы на прилавке.

Аверин не ответил. Он прошёл мимо, чувствуя, как взгляд цепляется за него, будто крючок. Город втягивал его обратно, как болото втягивает камень.

В старом ангаре гудел компьютер. На экране — застывшая надпись: «Ошибка доступа». Он ввёл пароль Пушкина. Система не приняла. Вторая попытка — тот же результат. Он почувствовал, как что-то меняется в воздухе — время сжалось, словно перед взрывом. Надпись исчезла. Появилось одно слово: «ЖИВОЙ?» Он застыл. Ответить было нельзя. Любое слово могло включить обратный отсчёт. И всё-таки он нажал клавишу ввод. Вспыхнула картинка — фотография старого кладбища, на ней урна и номер 159. Ответ был дан. Теперь осталось понять вопрос.

Глава 9. Пепел памяти

Крематорий Степного кладбища жил отдельной, огненной жизнью — вне скорби и тишины. Здесь пахло не ладаном и воском, а горелым — едкой смесью раскалённого металла, хлорки и чего-то неуловимо сладковатого, приторного, от чего першило в горле и слезились глаза. Армине Тамбулян, бессменный директор этого заведения последние пятнадцать лет, стояла у окна своего маленького, стерильно чистого кабинета и смотрела на очередь из катафалков у приёмного шлюза. Очередь не уменьшалась уже третий день — с тех пор, как из мэрии пришло это идиотское, подписанное трясущейся рукой Горбатько, распоряжение — о трёхдневном сроке кремации.

— Мы не справляемся, Армине! — в кабинет без стука ворвался начальник смены, пожилой, измотанный мужчина с лицом цвета пепла и красными от хронического недосыпа глазами. — Печи работают на износ! Ещё сутки в таком режиме — и встанем на капитальный ремонт! А тела всё везут и везут! Это безумие! Конвейер!

— Безумие — это наша работа, Семёныч, — устало, почти безразлично ответила Армине, не оборачиваясь. Она была армянкой лет пятидесяти, с коротко стриженными, тронутыми ранней сединой волосами, резкими, словно высеченными из камня, чертами лица и тёмными, глубоко посаженными глазами, в которых давно потух всякий огонь, оставив лишь въевшийся цинизм человека, насмотревшегося на изнанку жизни и смерти. Распоряжение о трёхдневном сроке ударило по ним как кувалдой по голове. Рушился весь отлаженный годами, неспешный график работы, срывались негласные договорённости с агентами, летели к чертям «дополнительные услуги» за ускорение процесса, которые составляли львиную долю неофициальных доходов — её скромных, и весьма нескромных доходов Жоры.

— Работайте по графику, Семёныч, — добавила она, потирая виски. — Сколько можем — столько сжигаем. Остальные пусть подождут в холодильниках. На том свете не торопятся, им уже всё равно.

Начальник смены тяжело вздохнул, махнул рукой и вышел. Армине провела ладонью по лбу. Голова раскалывалась. Она знала, кто на самом деле стоит за этим распоряжением. Не Горбатько, этот картавый, перепуганный идиот. А та самая Тёплая. Женщина-призрак из области, которая теперь, после падения Нептицына, дёргала за все видимые и невидимые ниточки в городе. Она ломала старую систему. Но зачем? Чтобы построить новую, ещё более страшную и бездушную?

По радио, что иногда говорило в кабинете прозвучала криминальная сводка, которая не попала в газеты: чиновник департамента экологии Смирнов был найден мёртвым в своей квартире. Официальная версия — суицид. Армине прекрасно знала, что за этой «чистой» и «стерильной» работой стояла та же самая холодная воля, что и за новыми абсурдными инструкциями. Тёплая не терпела лишних свидетелей.

За окном валил редкий, колкий снег; дым из труб всё равно тянулся вверх — чёрный, густой, влажный. Она знала: это не просто дым. Это их работа.

В этот момент на её столе противно завибрировал служебный селектор. Голос секретарши звучал испуганно, почти заикаясь:

— Армине… Тамбулян… к вам… тут из администрации… официальное распоряжение привезли… срочное…

Через минуту на её столе лежал новый документ. Плотная гербовая бумага, размашистая, неуверенная подпись Горбатько, исходящий номер. «Во исполнение решения Городской Думы №45/7 от 25.10.2017 „Об экспериментальном порядке обращения с невостребованными и неопознанными телами“… предписываю обеспечить кремацию указанной категории тел в месячный срок с момента поступления… организовать строгий учёт и ежемесячную отчётность в установленной форме…».

Армине читала сухие строки, и холод медленно, неотвратимо поднимался от желудка к горлу. Вот оно. Второй удар. Сначала — удушающие сроки, теперь — «бесхозные». Она чувствовала себя лягушкой в медленно нагревающейся воде, которая ещё не понимает, что её варят заживо. Их загоняли в угол. Лишали последнего пространства для манёвра. Превращали её крематорий, её маленькое царство порядка среди хаоса, в бездушный конвейер по утилизации, полностью подконтрольный им.

Зазвонил её мобильный. Номер был до боли знакомый. Жора. Армине поморщилась, но после секундного колебания всё же нажала кнопку приёма.

— Слушаю, Борис Демидович.

— Армине?! Какого хера у тебя там происходит?! — голос Жоры в трубке ревел так, что пришлось инстинктивно отодвинуть телефон от уха. Он явно уже знал про трёхдневный срок. — Мне тут агенты жалуются — очереди нет! Срочность, бля, никому не продаёшь! Деньги мимо кассы летят! Ты что там, сука, устроила?! Под кого легла?! Под эту бабу приезжую?!

— Успокойся, Демидыч, — сказала Армине устало, чувствуя, как внутри всё сжимается от его грубости и её собственного бессилия. — Приказ мэра. Три дня — и в печь. Я ничего не могу сделать. Это официальная бумага.

— Мэра?! Да этот червяк картавый пиздобол, без команды чихнуть боится! Это всё она! Эта тварь Тёплая! Так и знал, что она воду мутит! Решила мой бизнес отжать?! Ну, уж нет! Я её…

Армине молча нажала отбой. Слушать его бессильную ярость и угрозы не было ни сил, ни желания. Она была между молотом Жоры, теряющего остатки разума, и наковальней Тёплой, холодной и расчётливой. И она отчётливо чувствовала, что наковальня побеждает.

Через час в её кабинет вошла женщина. Не сама Тёплая. Другая. Невысокая, лет сорока, в строгом, идеально отглаженном тёмно-синем костюме, который сидел на ней, как униформа. Короткая стрижка тёмных волос, очки в тонкой металлической оправе, цепкий, оценивающий взгляд холодных голубых глаз. Она представилась главным инспектором областного управления ЖКХ, Кузнецовой Анной Викторовной. Но Армине сразу поняла — это человек Тёплой. От неё веяло той же ледяной, бездушной эффективностью, той же аурой скрытой угрозы.

Инспектор Кузнецова не тратила время на пустые любезности. Она села напротив Армине, положила на стол пухлую папку с гербом области и сразу перешла к делу.

— Армине Тамбулян, ознакомлены с распоряжением исполняющего обязанности главы города номер сто двенадцать от двадцать шестого октября сего года?

— Да, ознакомлена.

— С решением Городской Думы номер сорок пять дробь семь от двадцать пятого октября сего года?

— Да.

— Прекрасно. Тогда перейдём к вопросам соблюдения регламента и организации учёта и отчётности. Прошу предоставить для проверки журналы регистрации поступления тел за последний квартал, оригиналы актов кремации за тот же период, документацию по фактическому расходу природного газа и электроэнергии помесячно, а также штатное расписание, график работы персонала и технические паспорта кремационных печей.

Она говорила, перечисляя требуемые документы, а Армине чувствовала, как её медленно, но верно загоняют в угол вопросами, на которые у неё не было абсолютно честных ответов. Она знала, что в её давно налаженном хозяйстве далеко не всё было идеально по бумагам. То, что было негласной нормой при старой власти Нептицына и Жоры, теперь, под микроскопом этих новых, безжалостных ревизоров, могло мгновенно превратиться в уголовную статью.

— …а также прошу вас пояснить, пожалуйста, зафиксированные нами предварительно расхождения в данных по расходу природного газа за июль этого года, — инспектор Кузнецова внезапно подняла глаза от своих бумаг и посмотрела на Армине в упор своими холодными голубыми глазами. — Согласно вашим официальным отчётам в управление ЖКХ, средний расход газа на одну кремацию составил сто двадцать кубометров. Однако, по данным счётчиков газораспределительной организации, фактический расход за указанный период, делённый на количество официально проведённых кремаций, даёт цифру… сто пять целых и три десятых кубометра. Куда делась разница почти в пятнадцать кубов на каждую кремацию, Армине Тамбулян? Неужели ваши печи внезапно стали работать на двенадцать процентов эффективнее? Или… в июле были неучтённые в официальной отчётности загрузки?

Армине похолодела так, словно её облили ледяной водой. Июль. Это было ещё при «Копателях». Тогда действительно была пара «левых» кремаций, которые они провели поздно ночью, в обход всех журналов. Но они знали. Тёплая знала. Она держала её на коротком поводке компромата.

— Это… я не знаю… возможно, погрешность счётчика… или ошибка в расчётах… — пролепетала Армине.

— Возможно, — инспектор сделала какую-то пометку в своём блокноте. — Мы обязательно проверим счётчики. И ваши журналы учёта рабочего времени печей. И персонал ваш опросим, разумеется. Порядок должен быть во всём. Алиса Петровна Тёплая очень ценит порядок. И очень не любит беспорядок. И тех, кто его создаёт. Надеюсь, мы друг друга предельно ясно поняли?

Армине молча, судорожно кивнула. Сопротивление было не просто бесполезно — оно было смертельно опасно.

Вечером, когда инспектор Кузнецова уже уехала, оставив после себя ледяной след страха, раздался звонок на личный мобильный Армине. Номер был незнакомый, московский. Голос в трубке был спокойным, мелодичным, даже чуть вкрадчивым, но от него у Армине по спине пробежали мурашки — она узнала его. Это была сама Алиса Тёплая.

— Армине Тамбулян, добрый вечер, — проворковал голос. — Надеюсь, визит нашей коллеги прошёл продуктивно и не слишком вас утомил? Новые правила… они ведь открывают такие интересные возможности для… оптимизации рабочего процесса, не правда ли? Особенно вот эта норма по невостребованным… Столько ценного материала пропадает совершенно зря, вы не находите?

Тёплая говорила намёками, но Армине всё прекрасно понимала. Ей не угрожали открыто. Её вербовали. Искушали. Используя уже введённые правила и компромат, который только что так изящно продемонстрировала её инспектор, как неоспоримый аргумент и тонкий рычаг давления, Тёплая окончательно ставила Армине перед фактом: та будет работать по её указаниям. Будет «оптимизировать» учёт невостребованных, создавая «дополнительные», неучтённые финансовые потоки, которые пойдут куда надо.

— Я… я не уверена, что справлюсь… — прошептала Армине, делая последнюю, слабую, почти рефлекторную попытку уклониться. — Нагрузка… персонал… печи старые…

— Армине Тамбулян, — голос Тёплой мгновенно изменился. Исчезла вкрадчивость, появилась сталь. Холодная, безжалостная, не терпящая возражений. — Я надеюсь, мы поняли друг друга? Потому что непонимание в таких вопросах… обходится очень дорого. Гораздо дороже, чем вы можете себе представить. Вы — умная женщина. Опытный руководитель. И вы сделаете так, чтобы всё работало. Как швейцарские часы. Я понятно выражаюсь?

Пауза. Армине слышала в трубке своё собственное прерывистое, испуганное дыхание.

— У вас сейчас поступила большая партия… материала… по линии МВД, — продолжила Тёплая уже спокойнее, но холод никуда не исчез из её голоса. — Неопознанные после взрыва на руднике. Начните с них. Оформите всё по новой схеме учёта. Быстро. Аккуратно. Чтобы комар носа не подточил. И проследите, — голос снова стал ледяным, как бритва, — чтобы никто из ваших старых… партнёров… — она сделала едва заметную паузу, давая Армине понять, о ком именно идёт речь, — не мешал нашей реорганизации. Времена изменились. Очень сильно изменились. Я ясно выразилась?

Армине закрыла глаза. Рудник. Тела, которые привозили тайно, по ночам, в закрытых грузовиках. Теперь она должна была замести и эти следы. Сжечь их по новой, «оптимизированной» схеме. Она была поймана окончательно.

— Да… Алиса Петровна… Ясно… — выдохнула она, чувствуя, как силы покидают её.

— Вот и умница, — голос Тёплой снова стал почти ласковым, но от этой ласки веяло могильным холодом. — Я в вас не сомневалась. Мы сработаемся. Ждите дальнейших инструкций по… финансовой части.

Короткие гудки. Армине медленно опустила телефон. Руки не просто дрожали — они ходили ходуном, отказываясь повиноваться. Она только что продала душу дьяволу. Тихо. По телефону. Без свидетелей.

Армине осталась одна в своём стерильном кабинете, посреди запахов хлорки и гари. Она сидела неподвижно, глядя в одну точку невидящими глазами. Она была сломлена. Раздавлена. Превращена в послушный винтик нового, бездушного механизма. Она поняла, что стала частью того самого ада, которым столько лет пыталась просто руководить.

Алексей Пушкин, узнав от знакомого санитара крематория о новой директиве по учёту невостребованных и о странной спешке с телами с рудника, «Жгут день и ночь, Семёныч говорит, печи скоро расплавятся!», почувствовал ледяной ужас. Новые, жёсткие правила учёта в крематории, которые явно продавливала эта Тёплая, ставили под прямую угрозу всю его многолетнюю, отлаженную работу с Жорой. Если данные крематория и кладбищенских книг начнут сличать по-настоящему, с привлечением экспертов… Его «ложки», его фальшивые записи всплывут моментально! Тёплая разрушала всё.

Юрий Аверин получил от Пушкина короткое, паническое сообщение по защищённому каналу: «Крематорий. Неопознанные с рудника. Срочно жгут. Новые бумаги учёта. Т. приказала. Боюсь.» Он читал это, и подозрения, возникшие после разговоров с Хирургом и Еленой Пак, окончательно оформились в ледяную уверенность. Тёплая действовала. Быстро, жёстко, системно. Она брала под контроль главный нервный узел города — место, где жизнь официально превращалась в пепел и цифры в отчётах. И Аверин понимал, что должен её остановить. Но как? Как подобраться к этой женщине-призраку, которая действовала чужими руками и не оставляла следов?

Снаружи гудел вентилятор, по двору катил катафалк и снег падал в дым, растворяясь, как память. Армине подумала, что память и есть тот самый пепел, который оседает на всём, чего не сожгли. Она подошла к окну и увидела, что на снегу — чёрная пыль, как звёздная сыпь. Город должен дышать, сказала Тёплая. Но чем глубже дышал город, тем гуще становился чёрный иней на белом стекле её сознания. А наверху уже приняли решение.

Глава 10. Контракт без тендера