Бесплатный фрагмент - Аромат зеленого яблока

.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Четырехпалубный теплоход «Алтай» отправлялся в девять вечера. Девчонки, наспех побросав вещи в отведенной им каюте, вышли на палубу и, опершись на перила, рассматривали речной вокзал, поднимающихся по трапу пассажиров, провожающих, редких в этот час людей на причале — им всё было интересно. К тому же необычное возбуждение, охватившее всех четверых, не позволяло сидеть в каюте.

— Ну, бабы, хоть отдохнем по-человечески в эти выходные, — с радостным предчувствием сказала Галка.

«Бабам» было по 17—18 лет. Галку поддержала ее младшая сестра Люба:

— Не говори. А то загнешься на этом вонючем заводе. Всё равно все выходные в общаге сидишь, света не видишь.

— Ой, Машка, хорошо, что ты подбила нас купить путевки, — обратилась к подружке Рая. — Кл-ласс!

Взгляд Маши, четвертой девушки, мечтательно блуждал по пассажирам, предметам, воде за бортом, ни на чем не задерживаясь: для нее эта поездка была чем-то большим, чем просто отдых. Этим летом она готовилась поступать в институт и распрощаться со ставшей ненавистной тяжелой работой. Студенческая жизнь представлялась ей сплошным праздником. И эта поездка на остров Валаам в теплые майские дни по профсоюзной путевке была своего рода предвестием начинающихся больших событий.

Был вечер пятницы, возвращались они в воскресенье утром. «Уик-энд» — как говорят в далекой-предалекой, недоступной и таинственной загранице.

«Алтай», неуклюже отчалив, вышел на середину Невы и дал полный ход. Девочки еще некоторое время стояли на палубе, глядя по сторонам. Но унылый вид захламленного пустынного побережья промышленной зоны им скоро наскучил, стало смеркаться. Они спустились в каюту.

Не успели они толком обустроиться, как в дверь постучали. В каюту заглянул мужчина в белом кителе, деловито сообщив:

— У вас ужин в десять часов. Ресторан вон по той лестнице наверх, потом налево. Просьба не опаздывать. Вы завтракаете в первую смену. Столик вам покажут, — и мужчина торопливо удалился.

— Еще и ужин будет! — обрадовались девочки, потому что на него совсем не рассчитывали.

Столик им определили у иллюминатора. Белоснежная скатерть, настоящие салфетки в стакане (а не откровенная туалетная бумага, как в заводской столовой), большая вкусная котлета с гарниром. И ложки-вилки тоже «настоящие», из нержавейки, а не алюминиевые, вечно мокрые и непромытые.

— Ну, бабы — класс! — определила Рая, окинув взглядом стол. — Сэрвис!

— Путешествовать мне определенно нравится, — откинулась на спинку стула Маша.

Оказалось, что после ужина будут танцы. Танцплощадка находилась на верхней палубе. На Неву спустилась ночь, еще не совсем белая в это время года, и танцующих освещали прожектора. Из радиорубки на всю мощь неслась музыка популярных вокально-инструментальных ансамблей: «Самоцветы», «Веселые ребята», «Лейся, песня».

Синий-синий иней

Лег на провода,

В небе темно-синем

Синяя звезда.

Почти сразу, сама не понимая как, Маша потеряла своих подружек. Она шарила глазами по танцующим, но в этой прыгающей, топочущей толпе, освещенной лишь откуда-то сбоку и сверху, лиц было не разглядеть, и найти друг друга было непросто. Прожектора били в глаза, музыка оглушала, вокруг витала атмосфера всеобщего веселья и разгула, и Маша от всего этого опьянела. Она спустилась палубой ниже и, подойдя к перилам, глядела то на темную бурлящую воду за бортом, то вглядывалась в далекие берега с мерцающими кое-где огоньками. Стоял на удивление теплый майский вечер, от впечатлений слегка кружилась голова, а с верхней палубы неслась Пугачева:

Арлекино, Арлекино,

Для тебя награда — смех.

А-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

В нескольких шагах от себя Маша заметила двух парней. Один стоял, низко перегнувшись через борт, а второй, быстрый и верткий, суетился возле него, давая ценные советы. Он тоже увидел Машу и подошел к ней:

— Почему вы не танцуете?

— Не хочется.

— Нам вот тоже расхотелось. Мы спустились сюда немного проветриться: вот ему, — молодой человек указал на товарища, — стало плохо.

Тот, которому на танцах стало плохо, был, казалось, ко всему безучастен и был рад только прохладе, идущей от воды, да свежему ветру, обдувающему лицо.

— Его звать Дима, — продолжал сдавать друга общительный молодой человек. — А меня — Сергей. А вас как зовут?

— Маша.

— Вам здесь нравится?

— Очень!

— Давайте подойдем к Диме: он страдает.

Когда Маша с Сергеем подошли к Диме, тот выглядел смущенным.

Маша сразу почувствовала легкость и непринужденность в общении. Ребята ей показались приятными и воспитанными. А может быть, просто в тот вечер так сложились звезды.

Но непонятное продолжалось: так, для Маши было совершенно непонятно, как она оказалась именно с Димой, и куда исчез Сергей. Может быть, он ушел «по делам», пообещав скоро вернуться, а Маша и Дима вдруг решили погулять. Наверное, так и было. Когда Маша на следующий день пыталась воспроизвести в памяти это знакомство, ей запомнилось лишь, как они с Димой уже гуляли по палубам, переходя с одной на другую по крутым металлическим лестницам. То, что они не танцевали, это точно, потому что Диму начинало мутить от одних напоминаний о танцплощадке.

Потом они очутились в небольшом освещенном холле и смогли, наконец, внимательнее друг друга рассмотреть. Дима оказался еще приятнее, чем в полумраке палуб: милое губастенькое лицо, копна светлых волос уложена модным «шведским домиком». Что еще отметила про себя Маша, как аккуратно, «чистенько» он одет, — что очень ценила в мужчинах, и никак не могла добиться от своих знакомых заводских ребят. Маша почувствовала, что своей внешностью тоже не разочаровала Диму, потому что после этого освещенного холла их беседа оживилась.

Потом их снова потянуло в полумрак, и они нашли закуток с уютным угловым диванчиком, понимая, что это случайное знакомство не может так просто прерваться. На диванчике сидела, воркуя, еще одна парочка.

Маша и Дима стали рассказывать друг другу о себе. Выяснилось, что Дима только что вернулся из армии, и ему родители купили эту путевку — отдохнуть, развлечься. А до армии он окончил училище по специальности судовой повар и этим летом должен отправиться в свой первый рейс. Маша тут же вообразила Диму в белом поварском колпаке, длинном белом переднике и с огромной поварешкой в руке, — картинка получилась забавной.

— А я пока работаю на заводе, этим летом буду поступать в институт, — сообщила о себе Маша.

— И кем ты станешь после окончания?

— О-ох, я еще не поступила! — суеверно отмахнулась Маша. — Должна стать химиком. Обожаю «химичить» и вообще всякие химические опыты и реакции.

— О, ты у нас «реакционерка».

— Ага, — хмыкнула Маша. Потом она участливо заглянула Диме в лицо: — Тебе уже лучше?

— Вроде оклемался. Мы с Серым бутылку портвейна «раздавили» по отплытию.

— Да ты пьянчужка! — шутливо воскликнула Маша.

— Что ты, я вообще не пью.

Маша охотно этому поверила, потому что если бы пил, с полбутылки портвейна его так не развезло бы. Она опять сравнила Диму со своими знакомыми заводскими ребятами, для которых норма — бутылка водки.

— Сергей нас ищет наверное, — предположил Дима.

— Он твой друг?

— Да, мы дружим еще с детского сада. Учились в одном классе, живем рядом. И в армии в одно время служили — правда, в разных частях.

Вот стихла музыка, доносившаяся с верхней палубы: закончились танцы. Отдыхающие расходились по каютам. Притушили свет в коридоре, в закутке стало совсем темно. Поднялась и ушла соседняя парочка. Вдруг Маша обнаружила свою ладонь в Диминой, и подумала, что это ей приятно. Потом Дима осторожно привлек Машу к себе и ткнулся мягкими губами в ее бархатистую щеку. С той же легкостью, которая сопутствовала весь вечер этому знакомству, Маша откликнулась на Димину ласку и придвинулась ближе. Дима уже смелее обнял ее и нашел губами ее губы…

Больше Маша и Дима не разговаривали: они целовались.

Пресытившись поцелуями и отлипнув друг от друга, они еще некоторое время сидели в темноте. Оба решили, что, пожалуй, для первого вечера программа исчерпана.

Маша считала, что кое-какая школа поцелуев у нее пройдена. Но этой школы оказалось недостаточно, чтобы разбираться во всех поцелуйных тонкостях. И то, что она сидела сейчас с мокрым лицом от кончика носа до подбородка, Маша считала издержками любовных утех.

— Как тихо вокруг, — сказала она, прислушиваясь. — Интересно, который час?

Дима понял вопрос как сигнал «пора расходиться». Он попытался рассмотреть циферблат наручных часов в темноте, но безрезультатно. Поднялся, вышел в освещенный коридор. Воспользовавшись его уходом, Маша быстро отерла ладонью мокрое лицо.

— Начало второго! — удивился Дима.

Маша тоже поднялась, щурясь от яркого света как после долгого сна. Дима проводил Машу до ее каюты.

— До завтра!

В каюте была темень, девочки спали. Маша стала шарить в сумке, ища мыльницу и зубную щетку.

— Ты где была? — свесилась с верхней полки Галка. — Мы тебя на танцах искали.

— С мальчиком познакомилась, — небрежно сказала Маша. — Гуляли.

Моя в умывальнике руки, Маша рассматривала себя в зеркале. Лицо помято, глаза сощурены — будто из подземелья выползла; спутанные волосы, распухшие от поцелуев губы… И Дима видел ее такой, когда они шли по освещенному коридору — ужас!

Глава вторая

Утром Люба, проснувшись раньше всех, обнаружила:

— Девчонки, ведь мы стоим!

Райка вскочила, отодвинула штору: яркое весеннее солнце ударило в глаза и легло на пол каюты. Остальные девочки тоже повыскакивали из постелей и бросились к иллюминатору.

— Прибыли! Мы на Валааме!

За завтраком Маша с Димой не виделись: они питались в разные смены. После завтрака должна была состояться экскурсия по острову. Пассажиры выходили на берег, возбужденными голосами переговаривались друг с другом.

— Тепло-то как… Солнышко какое…

— Сколько зелени вокруг! А у нас в Питере листочки только-только распускаются.

— Смотрите, вон там, что это? Неужели льдины?

— Льдины!

— Зеленый остров, тепло, солнце — и льдины.

— Блаженный, чудный остров!

— Прям Чунга-Чанга какой-то!

Маша искала глазами Диму. Ага, вот и они с Сергеем. Дима выглядел невыспавшимся. Зато его дружок, очевидно, чувствовал себя прекрасно. Он вертелся во все стороны, что-то быстро говорил Диме и первым заметил Машу, хотя видел ее только несколько минут вчера вечером на палубе в полутьме.

— Привет! — поздоровался он с Машей.

— Привет! — ответила Маша.

С Димой они кивнули друг другу головами, как давние приятели, и улыбнулись.

— Как почивали-с? — нарочито вежливо спросил Сергей.

— Хорошо. А вы?

— И мы-с.

Подошла экскурсовод, началась экскурсия. Бойкая дамочка щебетала про историю острова, про монастырь и монахов, некогда возделывавших здесь сады.

— Ух ты! А мы пойдем в монастырь? — спросил мальчишеский голос из задних рядов.

— К сожалению, монастырь сейчас не действует, экскурсий туда нет, — охладила дамочка любознательного.

— У-у, — разочарованно протянул тот же голос.

Дамочка стала разливаться соловьем дальше, но Маша слушала ее невнимательно. Она всегда плохо слушала экскурсоводов: всё то, о чем они так гладко щебечут, такое далекое и красиво-ненужное, никак с ней, Машей, не связано. Экскурсоводы были для нее будто частью музейных экспонатов, покрытых пылью веков и из тех же времен, о которых они щебетали: подходить близко нельзя, руками трогать нельзя. Да и не хотелось — ни близко подходить, ни трогать руками. Они ей казались какими-то нереальными. Это Маша, живущая в своем времени, своими настоящими заботами — живая реальность. Дима — реальность. К нему можно подойти и потрогать руками. И он ей улыбнется. Это не какой-нибудь сказочный монастырь, в который давным-давно нет экскурсий. Может, и самого монастыря нет. И какое ей дело до каких-то монахов, которые жили при царе Горохе и взращивали здесь сады?

Дима с Сергеем были рядом, но тоже какие-то безучастные. Но главное — они были безучастные к ней, Маше! Ходили, слушали краем уха, тихо переговариваясь о чем-то между собой. Маша была слегка задета таким невниманием к себе со стороны Димы: разве не целовались они битый час вчера вечером на диванчике?

Маша даже подумала, уж не разонравилась ли она ему сейчас, при дневном свете? Если так, то продолжения знакомства, вероятно, не будет. Только однажды она поймала на себе пристальный Димин взгляд; встретившись с Машей глазами, он улыбнулся ей, и глаза его потеплели.

Экскурсоводша всё пела о прелестях чудесного острова, а Маша изредка делала снимки прихваченным с собой фотоаппаратом «Смена». Вдруг она спиной почувствовала, как к ней сзади приблизился Дима. Это мог быть только он, и Маша, не видя, его именно почувствовала. Для нее это было необычно. Дима встал почти вплотную к ней и молча стоял так некоторое время. Маша ощутила смутное желание прижаться к нему, ей захотелось, чтобы он обнял ее, чтобы…

«Какой он… нежный, — с тайной радостью и удивлением подумала Маша. — Какой он… милый».

И она поняла, что у них всё не только не кончилось, а лишь начинается.

Экскурсия была окончена. Дамочка прощебетала прощание, пожелав всем хорошего отдыха и новых впечатлений. До обеда оставалось время, и пассажиры разбредались кто куда. Машины подружки, сделав правильный вывод, что ее больше тянет к этому хорошенькому блондинчику, чем к ним, деликатно удалились. Маша с Димой и Сергеем остались втроем.

— Погуляем? — предложил инициативный Сергей.

Остров был прекрасен. Порой он открывался такими видами, что у ребят перехватывало дыхание. Маша только успевала щелкать фотоаппаратом. Часто она наводила объектив на Диму. Вот он на фоне ущелья, вот сидит на каменном утесе, вот он у живописного дерева, чудом выросшего на голой скале.

Вдруг они набрели на одинокое бревенчатое строение и стали его исследовать. Строение было полуразрушенным, без дверей, покрытое кое-где мхом. Сгнившее крыльцо вело в черноту.

— Наверное, это монашеский скит, — предположил Сергей.

— И здесь жил монах-отшельник? — изумилась Маша.

Зайти внутрь, в черноту, никто не решился. Только постояли на пороге, заглядывая в дверной проем — оттуда тянуло прохладой, сыростью и нечистотами.

— Серый, щелкни-ка нас здесь, — Диме захотелось сфотографироваться с Машей на пороге скита.

Маша протянула Сергею фотоаппарат, показав, где нужно нажать. Они с Димой встали в дверном проеме, и Дима приобнял Машу за плечи. Ее снова охватило ответное желание прижаться к нему.

Только теперь, часто подавая Маше руку, помогая ей взбираться на скалы и заглядывая в лицо, Дима рассмотрел, наконец, особенность ее глаз — чего никак не мог видеть вчера вечером: небольшие сегменты Машиных карих зрачков были светло-бежевыми, — словно художник, заканчивая портрет, поставил кистью мазки, чтобы портрет «смотрел». С первого раза разглядеть эти блики было почти невозможно, только казалось удивительно живым лицо. Дима, поймав эти блики в глазах Маши, стал с еще большим вниманием и интересом на нее смотреть, что не осталось незамеченным для Маши. Она чувствовала, что нравится ему.

Иногда Дима с Сергеем отходили в сторонку покурить. Машу это тоже приятно изумляло: ее знакомые «заводские» закуривали, даже не спросив разрешения, или спрашивали для проформы, где ответ не подразумевался. Возвращался Дима с этих коротких перекуров не прокуренный, а почему-то с удивительным и приятным ароматом незрелого яблока. И этот Димин аромат, и его манеры, и сам Дима откликались в Машиной душе тихой радостью.

Глава третья

После обеда неожиданно образовалась компания из Машиных подружек и двух незнакомых ей ребят, которых вчера то ли Галка, то ли Люба подцепили на танцах для похода в местный поселок. Маша хотела позвать на прогулку Диму с Сергеем. Она заглянула к ним в каюту, но та оказалась пустой, а компания уже отправлялась. И Маша не сочла грехом пойти без Димы, к тому же о каких-то послеобеденных планах разговора не было.

По грунтовой дороге поднялись к поселку, фотографируясь в особо живописных местах. Сначала Маша думала, что ребята — Саша и Толя — «забиты» желтоголовыми сестрами. Но в процессе прогулки выяснилось, что ребята «ничьи», а симпатичный Толик даже стал оказывать Маше знаки внимания. И ее вдруг снова, как вчера вечером, охватило пьянящее чувство авантюры. Она, неожиданно для себя самой, позволила себе легкий флирт с новым кавалером. Это ей удалось, и теперь Толик стал держаться поближе к ней, а на одной съемке, когда компанию фотографировала Галка, положил руку Маше на плечо. Такое развитие событий, по всей видимости, не устраивало сестер, которые сами имели виды на ребят. То, что сестры тайно бесятся, Маша не замечала. И когда в присутствии Толика Галка нарочно во всеуслышание спросила ее: «Маша, а где твой Дима?», Маша ответила доверчиво и беспечно:

— Не знаю. Мы с ним после обеда не виделись.

После такой провокации Толя к Маше больше не подходил.

В поселок заходить не стали, — лишь прошли мимо деревянных ступенек, ведущих к нему. Машу поразило, что возле лестницы на низеньких тележках сидело несколько безногих инвалидов. Утром, сойдя с теплохода, она тоже видела на пристани пьяного мужичка без обеих ног, валявшегося рядом со своей тележкой. Кто они? Почему их такое скопление в одном месте?

Побродили по окрестностям. Маша фотографировала купола с крестами ветхого собора с облупленными, до кирпичей, стенами. Устроив небольшой привал на живописном холме, компания вернулась обратно.

На пристани стояли Дима с Сергеем, покуривали.

— А мы в поселок ходили, — похвалилась Маша.

— А мы почему не пошли? — спросил Дима Сергея.

Тот пожал плечами.

— Я хотела вас позвать, — сказала Маша. — Но вас в каюте не было.

Маша осталась с ребятами. Рядом стояли откуда-то взявшиеся плетеные кресла. Они уселись в кресла и стали любоваться солнцем, заходящим в залив.

— Смотрите! — вдруг воскликнула Маша и указала на плавающего недалеко от берега мужчину.

— «Морж»! — удивился Дима.

Из воды торчали только голова и плечи «моржа», руками в рукавицах он отталкивал огромные льдины.

— Во дает мужик! — поразился Сергей.

— А почему он в рукавицах? — не поняла Маша.

— Чтобы руки о лед не поранить, — ребята вдруг услышали незнакомый голос и обернулись: рядом в кресле сидел мужчина лет сорока интеллигентного вида, на которого они прежде не обратили внимания. Он тоже наблюдал закат.

Неожиданный собеседник представился Виталием Андреевичем и, как-то ненавязчиво, к слову, стал рассказывать об острове. Его рассказы были намного интереснее щебета экскурсоводши. Да и говорил он то, что говорить советскому экскурсоводу никак не полагалось. Он рассказывал, как монахи, когда началась советско-финская война, ушли в Финляндию, чтобы спастись от советской власти. А были здесь действительно шикарные плодородные сады. В монастырских парниках монахи круглый год выращивали огурцы, помидоры, арбузы, дыни, персики, абрикосы, виноград и даже ананасы. Советская власть разорила монастырь, от садов практически ничего не осталось.

— А мы сегодня утром на скит набрели, — сказала Маша. — Тоже полуразрушенный весь, старый.

— Вероятно, вы набрели на маленькую деревянную часовню, что входит в комплекс Гефсиманского скита, — поправил Виталий Андреевич. — Она действительно пока не отреставрирована.

— А почему здесь так много инвалидов? — снова поинтересовалась Маша. — Мы в поселке нескольких на тележках видели. И на пристани один валялся, как только мы прибыли.

— Их после войны сюда вывезли, — стал рассказывать Виталий Андреевич. — В те годы в городах было очень много калек. Они нищенствовали, попрошайничали. Одним словом, портили вид. — В голосе рассказчика появилась ирония. — А мы мирную жизнь восстанавливали, города отстраивали. Вот их всех собрали и вывезли на Валаам. Организовали Дом инвалидов — он в поселке находится. Они раньше на причал часто выходили. Вернее, прикатывали на своих тележках к прибытию теплоходов. Хорошую милостыню получали от туристов. Потом им и это запретили: впечатление от острова портят, своим видом травмируют отдыхающих. — Виталий Андреевич снова грустно улыбнулся. — Эти, на тележках, еще сами как-то передвигаться могут. А много было таких — без рук, без ног. Их называют «самоварами». В специальных кожаных мешках их подвешивают к потолку — только голова торчит. Санитарки за ними ухаживают, кормят.

— И они что… тоже здесь, на острове? — подавлено спросила Маша.

— Возможно, еще кто-то и остался, — качнул головой Виталий Андреевич. — Умерло много. Времени-то с тех пор сколько прошло…

На ребят этот рассказ произвел большое впечатление. И прозвучал откровением. Некоторое время они сидели притихшие. Машиному воображению представилась огромная комната, наподобие спортзала у них в школе: к потолку подвешено много черных кожаных мешков, а из них торчат бородатые головы «самоваров». Они все кричат, мычат, просят есть, а между ними мечутся санитарки в белых халатах с ложками и кормят их кашей.

После таких мрачных картин чудесный остров для Маши несколько померк. От него повеяло жутковатым холодком. Она подумала: хорошо, что они не пошли в поселок, а то непременно бы увидели бородатых мужиков в мешках.

Впрочем, никакие страсти-мордасти не помешали Маше с нетерпением ждать времени после ужина, когда они с Димой останутся вдвоем.

Дима зашел за ней в каюту, и они отправились на танцы, устроенные, как вчера, на верхней палубе. Музыка гремела во всю.

Увезу тебя я в тундру,

Увезу к седым снегам.

Белой шкурою медвежьей

Брошу их к твоим ногам.

Танцевали только медленные танцы, и только вдвоем. Среди танцующих Маша увидела Толика. Он хорошо ей улыбнулся и оценивающим взглядом окинул Диму. Маша подумала, что захоти она, и Толик был бы ее. Но Дима ей нравился больше.

Он нежно обнимал ее за талию, а она, положив ему руки на плечи, уткнулась в его темно-коричневую кофту.

Всё пройдет:

И печаль, и радость.

элегически вещал Боярский, —

Только то, что пройдет,

Забывать не надо.

Маша смотрела поверх Диминого плеча на танцующих и думала о Диме. Он не похож ни на кого из ее прежних знакомых. Ни на тех, с кем она знакомилась на танцах в местном Дворце культуры, ни, тем более, на заводских ребят. Те были вечно в каких-то затрапезных серых костюмах, вытянувшихся свитерах, часто с немытыми волосами. В них было что-то беспросветное, неинтересное. Ей никто не нравился. Маша готовила себя к студенческой жизни, считая, что именно там у нее всё начнется. И вот внепланово возник Дима. Ленинградец, один у родителей. Чистенький, аккуратненький. Светлые брючки, свитерок с выпущенным поверх него воротничком белой рубашки, и эта грубой вязки кофта вместо унылого опостылевшего пиджака. И копна светлых волос. А какие голубые глаза были у него сегодня утром, когда они гуляли по острову. И как приятно от него пахнет яблоком. И как нежно он ее сейчас обнимает… И Маша призналась себе, что с нетерпением ждет диванчика.

Всё пройдет,

Только верить надо,

Что любовь

Не проходит, нет.

После нескольких медленных танцев ноги обоих сами привели в благословенный закуток. Сначала они чинно сидели рядом. Было прохладно, и Дима грел в своих руках Машины застывшие пальцы. Когда погасили основной свет, и в закутке воцарился полумрак, Дима смелее, чем вчера, привлек Машу к себе, и она тут же потянулась к нему лицом…

Через час оба оторвались друг от друга и некоторое время сидели, притихшие, в темноте. Пора было расходиться. Где-то далеко внизу мерно гудели турбины, теплоход слегка покачивало: они возвращались в Ленинград. Перед тем как выйти на свет, Маша, помня свой вчерашний помятый вид, поправила волосы, одернула свитер и незаметно для Димы отерла ладонью мокрую нижнюю часть лица.

У дверей Машиной каюты они остановились. Это был их последний вечер на теплоходе. Маша шагнула к Диме и еще раз коротко поцеловала его в теплые губы.

Глава четвертая

Утром громким стуком в дверь каюты девочек разбудил тот же мужчина в белом кителе, что в первый вечер звал ужинать: скоро Ленинград! Накануне Дима обещал перед прибытием зайти к Маше и обменяться адресами. Но теплоход вот-вот причалит, а его всё не было. И Маша сама отправилась к мальчикам.

На разрешение войти Маша осторожно открыла дверь. Каюта впечатлила холостяцким бытом: разбросанные где попало вещи, скомканные постели — видно только поднялись. На столике рядом с колодой игральных карт стояли пустые граненные стаканы, валялись черствые куски хлеба. Полусонный Сергей запихивал в сумку вещи. На нижней полке сидел и зевал осоловелый мужичонка. С полотенцем на шее вошел Дима.

— Я сейчас как раз к тебе собирался. Значит так, — деловито начал он, доставая из кармана брюк свернутый листок. — Вот тут я записал свой адрес: телефона у нас пока нет. А ты мне оставишь свои координаты.

Маша взяла листок с адресом, написала на другом поданном листе и протянула Диме:

— Это телефон вахты и номер комнаты. Общежитие у нас маленькое, нас обычно зовут. Ладно, собирайся, не буду тебе мешать.

Маша с девочками уже были на берегу, когда, обернувшись, она увидела Диму. Они с Сергеем стояли на палубе, ожидая своей очереди на сходни. Дима был нахохлившийся, как воробей. Маша помахала ему рукой. Дима сначала ее не заметил; Сергей ткнул его в бок, — тогда он быстро вскинул голову и поднял руку.

— Вы будете встречаться в Ленинграде? — спросила Машу Галка.

— Не знаю, — неопределенно сказала Маша. — Может быть.

Она действительно ничего не знала. Ей нужно готовиться в институт. Экзамены не из легких, а осталось всего два с половиной месяца. Дима уходит в рейс. «Как получится», — решила она про себя.

В тоне Галки Маша уловила нотки нехорошей зависти: для обеих сестер и Саша, и Толя остались недоступными.

«Уик-энд» был окончен. Что ж, Маша провела его приятно. Завтра на работу.

Сразу же по приезде Маша, как и намечала, села за учебники. Придя с работы и наспех перекусив, она спускалась на первый этаж, где была выделена учебная комната для «учащейся молодежи». Но никакой «учащейся молодежи» Маша там ни разу не видела, — комната обычно пустовала. По выходным она пропадала в библиотеках. Дима сам собой отодвинулся на задний план. Он остался где-то там, на прекрасном, но далеком острове.

Однажды вечером к ним в комнату вошла запыхавшаяся девушка и позвала Машу к телефону. Спускаясь по лестнице на вахту, Маша гадала, кто это мог быть.

— Да? — она поднесла к уху черную эбонитовую трубку общежитского телефона.

— Алло, Маша? Маша, здравствуй! Это Дима.

Старый аппарат шипел и хрипел, к тому же глуховатая вахтерша громко разговаривала с не вовремя подошедшими девочками, и Маша плохо расслышала имя.

— Кто? Витя?

— Дима!

— Ой, Дима! — кольнуло Машу. — Здравствуй!

— Я тебе уже несколько раз звонил, тебя никак не поймать, — стал объяснять Дима. — К тому же домашнего телефона нет, приходится звонить из автоматов. Как твои дела?

— Я сейчас ужасно загружена: готовлюсь в институт.

— Как наши фотографии, получились?

Маша и забыла про них. Валяются где-то не проявленные пленки.

— Я ими еще не занималась. Совершенно нет времени.

— Я через четыре дня ухожу в рейс, на Кубу.

Дима еще что-то то ли сказал, то ли спросил — Маша не расслышала. Она молчала, вслушиваясь в шипение трубки, не скажет ли Дима что-то еще. Или повторит. Но он тоже молчал. Наверное, ждал, что скажет она.

— Я позвоню тебе после рейса, — Дима снова то ли спросил, то ли сообщил — Маша не уловила интонацию.

И снова Димина пауза. Ждал ответа? На какой вопрос?

Эту громогласную вахтершу хотелось тюкнуть тяжелой эбонитовой трубкой по голове.

— Ну, пока? — спросил Дима.

— Пока.

Маша положила трубку. Как нарочно, в этот же момент вахтерша закончила ор-беседу, девицы удалились.

Вместе с этим звонком на Машу нахлынули воспоминания: Дима, Валаам, диванчик… И какой несуразный получился разговор! Что он ей сказал, а она не расслышала? Может быть, он предложил встретиться? А как сухо она с ним разговаривала: «я ужасно занята», «совершенно нет времени». Могла бы быть с ним поласковее, сказать, что рада его слышать, что соскучилась, еще что-нибудь хорошее. Могла бы, наконец, сама предложить встречу: уж оторвалась бы от своих учебников на полдня. И — о Боже! — она назвала его Витей! Конечно, он решит, что у нее есть какой-то Витя, а он ей не нужен. Когда он вернется с Кубы? Куба! — это же равносильно полету на Луну. Может быть, когда он вернется, ее уже не будет в этом общежитии. Еще этот треклятый допотопный телефон, голос звучит как на дореволюционной патефонной пластинке, дура-вахтерша — черт бы их всех побрал. Никакой личной жизни.

Впрочем, утешала себя Маша, если — тьфу, тьфу, тьфу! — всё пройдет удачно, у нее скоро начнется совсем другая жизнь — студенческая. И, конечно же, именно там ждет ее личная жизнь. Настоящая большая любовь. Такая, которую ждет и лелеет в своих мечтах каждый.

Глава пятая

В последний месяц перед экзаменами Маша взяла на работе отпуск и устроилась на подготовительные курсы. В свою комнату она приходила только ночевать и перекусить.

В начале августа начались экзамены. В одно время с Машей — в другой институт и на вечернее отделение — поступала ее соседка по комнате Нина. Быть студенткой дневного отделения вуза среди девочек рабочего общежития считалось престижным. Это не какая-нибудь вечерница или заочница, а самая что ни на есть настоящая студентка. Так что Маша по сравнению с Ниной котировалась выше.

За абитуриенток волновались две другие соседки по комнате и многие девочки с ее этажа. Помнили дни экзаменов и вечером приходили узнать результаты, попереживать. Для них это было своеобразным развлечением в скучной общежитской обыденности.

Больше всех волновалась за Машу ее подруга Аллочка. Они вместе работали, но жили в разных комнатах. Аллочка, чем могла, помогала Маше: покупала ей продукты, а Маша часто спускалась к Аллочке в комнату этажом ниже обедать. Аллочка уверяла Машу, что не уедет в отпуск, пока не узнает окончательного результата. Впрочем, отпуск у нее всё равно был только в сентябре.

На письменной математике рядом с Машей сидел «друг степей». Он долго и абсолютно безрезультатно изучал свои уравнения, и его проштампованные экзаменационные лист и черновик оставались первозданно белоснежными. Видя, как его соседка щелкает свое задание, он подсунул ей одно из уравнений. Маше осталось только переписать свою работу с черновика на беловик, уравнение на подсунутой бумажке ей показалось пустяковым, и она быстро внизу написала его решение. Потом принялась за свое задание, но «друг степей» обнаглел и подсунул ей следующие уравнения. Маша не нашла в себе духу отказать. Когда она снова бросилась переписывать с черновика, времени оказалось в обрез. Досадуя на этого тупицу, который с такой подготовкой лезет в институт, а не сидит в своих степях, и на себя, что не смогла культурно послать его, последние страницы Маша дописывала «как курица лапой». Это достаточно подпортило ей настроение на пару дней до того момента, пока на доске объявлений она не увидела свою пятерку.

Экзамены прошли успешно, Маша была в списке зачисленных.

Нина тоже поступила. С радости они устроили в комнате маленький сабантуйчик. Пришла Аллочка. Она объявила Маше, что теперь уедет в отпуск со спокойным сердцем. За столом она откровенно ей завидовала:

— Хорошо тебе, Машка, в институте учиться будешь. Новую жизнь начнешь.

Маша знала, что для Аллы вуз — недосягаемая, но тайная мечта. Она агитировала подругу готовиться и тоже попытать счастье, на что Аллочка безнадежно махала рукой:

— Мозги не те. Это ты у нас, Машка, не голова, а Дом Советов.

Впрочем, среди большинства девиц в общежитии бытовало мнение: чтобы рожать детей и стоять у плиты, высшего образования не требуется. Для такой жизни — рожать и готовить на семью обеды, они себя и готовили. У них было собственное желание ВУЗа, которое, смеясь, они расшифровывали так: выйти удачно замуж. Но Маше завидовали все, она это знала. Для нее тяжелая грязная работа заканчивалась уже сейчас, а не в каком-то непонятном будущем, и ждала заманчивая и, разумеется, веселая и счастливая, настоящая студенческая жизнь.

Маша дала родителям телеграмму о своем поступлении и занялась приятными хлопотами: увольнением с завода, выпиской-пропиской, укладыванием вещей, переездом в студенческое общежитие.

Несколько дней назад, когда Маша с заявлением о предоставлении ей общежития ожидала декана, она обратила внимание на красивого молодого человека, стоящего, видимо, с той же целью: попасть на прием. Он был похож на актера Игоря Костолевского, но с более тяжелыми и статичными чертами лица. У него были длинные, до плеч, вьющиеся русые волосы и манеры высокосветского денди. По всему видно было, что цену он себе знает. Это выражалось в сознательно замедленных движения, полных собственного достоинства, некоторой вальяжности и манере одеваться. На нем были обычные потертые джинсы и дешевый серый пиджак, но основной шик заключался в том, что на шее вместо галстука у него был повязан цветастый платок. Правда, платок был из штапеля и предназначен для ношения на женской голове, выглядел слишком грубым и громоздким, к тому же никак не сочетался с джинсами. Для усиления образа денди молодой человек держал в руках зонт-трость, хотя на дворе стояла устойчивая сухая погода.

Маша приняла его за старшекурсника и подумала, что уж если она пришла просить общежитие, то, если будет какой-то выбор, не мешало бы сделать это со знанием дела.

— Простите, вы с химического факультета? — обратилась она к красавчику.

— Да.

— В таком случае вы не подскажете, где находится общежитие химфака?

— Да, конечно. Обычно первый курс размещают в Пушкине.

— В Пушкине?! — изумилась Маша. — Это что же, каждый день ездить в институт на электричке?

— Это всё не так страшно, как кажется на первый взгляд, — стал обстоятельно объяснять красавчик. Речь его была такой же значительной и вальяжной, как движения — ровной, без интонационных и эмоциональных всплесков. — На всю дорогу от общежития до института уходит час: ничуть не больше, чем если бы вы жили где-нибудь в другом конце города. Напротив, электрички ходят регулярно, достаточно часто и свободны: нет необходимости давиться в переполненном транспорте. — Молодой человек выбирал и смаковал слова, как спелые черешни, больше сам наслаждаясь собственной речью, чем желая донести ее смысл до собеседника. Разговаривая, он оставался неподвижен, как сфинкс, только изредка его красивая голова с кудрями то слегка опускалась, и тогда его глаза смотрели печально вниз, то поднималась, и тогда глаза его смотрели прямо и неподвижно на Машу.

— А как насчет условий? — поинтересовалась Маша. — Горячая вода, душ?

— Ни горячей воды, ни душа там нет.

Маша была разочарована и удивлена: чем же в таком случае ценно это общежитие? Молодой человек, видимо, уловил перемену в Машином лице и продолжил:

— Для нас отсутствие горячей воды и душа большой бедой не было. Вся прелесть этого общежития в другом: там свой особый микроклимат. Общежитие маленькое, в него селят только первый курс. Все живут очень дружно. Так сказать, притираются друг к другу. И тот дух, который царит там, никогда не забывается. Когда этим летом мы окончили курс и должны были освободить общежитие, никому не хотелось уезжать. А многие девочки просто плакали. Настолько мы там сплотились и подружились. Так что отсутствие горячей воды и поездки на электричках не представляли для нас никаких неудобств. Кстати, рядом с вокзалом находится прекрасная баня, а в общежитии есть электрический титан, в котором можно греть воду. А как замечательно там летом! Рядом парк, можно ходить на прогулки. Мы, второкурсники, вспоминаем Пушкин как некий Эдем. Впрочем, — добавил после паузы молодой человек и поднял свою львиную голову, — если вы попросите, я думаю, вам могут предоставить вполне благоустроенное общежитие в студенческом городке, куда сейчас переехали мы. Там есть и горячая вода, и душ. Но того духа дружбы и сплоченности, который царил в Пушкине, там нет. Мы сейчас все разбросаны по этажам, по разным комнатам. Это совсем не то. Так что смотрите сами, — сделал заключение молодой человек, давая понять, что сделал для своей собеседницы всё, что мог.

Маша слушала с интересом. И когда ей в деканате предложили Пушкин, она решила: раз уж она хочет вкусить все прелести студенческой жизни, надо ехать в Пушкин.

Глава шестая

Перевозить вещи Маше помогала Аллочка. Маша передала ей рассказ красивого молодого человека, и Аллочка поглядывала на разгуливающих по коридорам общежития студентов с тайной завистью. Для нее это был уголок запредельного счастья.

Как-то, уже в октябре, Маша заехала в свое прежнее общежитие за оставшимися вещами, навестить подругу. Громогласная вахтерша, знавшая всех девочек наперечет, сообщила, что ей несколько раз звонил какой-то молодой человек. Маша догадалась, что это был Дима. Ему сказали, что она здесь больше не живет.

«Ну вот и всё, — решила она про себя. — Все нити оборваны».

Она приняла это известие без особого сожаления. Дима был для нее эпизодом. Приятным майским эпизодом. У нее начинается новый жизненный этап. Разумеется, лучше прежнего. И всё у нее теперь будет лучше: жизнь, друзья, интересы. И, конечно, мальчики.

Правда, первое знакомство с курсом и своей группой, где ей предстояло учиться, ее разочаровало. Статных красавцев, способных вскружить голову с первого взгляда, не наблюдалось. К тому же на их факультете мальчиков было не густо.

«Нужно приглядеться, узнать друг друга получше», — утешала себя Маша.

Сначала Маша решила, что ей нравится Саша Эйсснер — невысокий крепыш с воловьим взглядом из-под длинных ресниц. Она даже стала фантазировать на эту тему, а на овощебазе, куда их частенько после занятий посылали перебирать капусту, старалась держаться к нему поближе. Но скоро поняла, что Саша, в сущности, хороший и интересный мальчик, играет на гитаре и поет задушевные песни, но чувство, которое она к нему испытывает, отнюдь не романтическое. Потом она стала обращать внимание на высокого худого Илью, но опять поняла, что это иллюзия.

«Он еще появится», — решила Маша.

Их общежитие — двухэтажное ветхое здание старой постройки — было заселено только первым курсом, за исключением одной комнаты, оставленной за четверыми мальчиками-второкурсниками, — по объяснению комендантши: для хозяйственных общежитских нужд. Холодный первый этаж занимали мальчики; на втором жили девочки. На первом этаже за лестницей располагалась кухня с тремя допотопными газовыми плитами. Рядом с кухней — маленькая бытовочка с деревянными лавками под закрашенной белой краской окном, из которого жутко дуло. Из стены, смежной с кухней, торчали два крана: один с холодной водой (зимой просто ледяной), другой — по идее — с горячей, идущей из электрического водонагревателя. Но водогрей чаще всего был неисправен, и воду грели в кастрюлях. В бытовочке стирали, мыли голову и кое-как мылись сами из тазиков.

Основной достопримечательностью бытовочки было то, что из нее вела дверь в химическую лабораторию. Девочки, моясь, кричали в дверь:

— Мы моемся!

— Принято! — отвечали из-за двери.

Желающие выйти из лаборатории подавали сигнал стуком:

— Мы выходим! Можно?

— Ой, через три минуты!

Убогий студенческий быт поначалу Машу удручал. Она была уже избалована богатым заводским общежитием (исключительно женским), где на каждой кухне стоял холодильник, в коридорах висели зеркала, а в комнаты выдавали ковровые дорожки. Душ можно было принимать ежедневно, а в актовом зале стоял цветной телевизор. Своих девочек комендантша держала в строгости: в одиннадцать вечера все гости изгонялись.

Нравы студенческого общежития были куда вольготнее. Вчерашние школьники, вырвавшись из-под родительской опеки, отводили душу. Свобода пьянила и сводила с ума.

Машинами соседками по комнате оказались девочки из разных групп. Света Паршина — гладкая девица с выпуклыми рыбьими глазами — этим летом поступала в театральный. Пройдя все туры, она даже вышла на экзамены, но глупо срезалась на сочинении: с кем-то другим спутала Базарова. На ее экзаменационном листе вывели: «полное незнание материала». Чтобы скоротать год, она поступила в их институт: конкурс был небольшой, а всем иногородним предоставляли общежитие.

Марина — симпатичная длинноволосая блондинка — жила в трех часах езды автобусом от Ленинграда. Часто уезжала на выходные.

Наташа Васильченко, самая юная на курсе — 16 лет — тоже была из Ленобласти. Мама ее умерла, и она жила с мачехой. Мачеха, видать, была хорошей, потому что Наташа тоже частенько ездила домой.

Поначалу Маша сблизилась с ней: Наташа показалась ей девочкой серьезной. Они вместе ездили в электричке на занятия и вместе возвращались домой, задушевно беседуя. Училась Наташа хорошо, но это была, скорее, инерция школьной учебы.

В отличии от Маши, ее соседки по комнате к мальчикам-сокурсникам и второкурсникам пригляделись быстро, и обзавелись кавалерами. Те все дни стали проводить у них в комнате, мешая заниматься. Конечно, Маше это не нравилось, и часто после занятий она оставалась в институтской библиотеке.

К ноябрьским праздникам — серьезному поводу устроить гулянку — девочкам уже потребовались места для ночных свиданий. Они кое-как огородили свои кровати тумбочками, столом, шкафом и всевозможными подручными средствами, устроив таким образом мини-спаленки. Но если стол и шкаф худо-бедно ограничивали видимость, то никак не ограничивали слышимость. Маша иногда ночью просыпалась от возни и странных звуков в каком-нибудь метре от себя, отворачивалась к стенке и, накрывшись с головой одеялом, старалась побыстрее снова уснуть.

Серьезная девушка Наташа тоже очень быстро познала более привлекательную, чем учеба, сторону студенческой жизни. Перво-наперво она влюбилась во второкурсника Володю Пасечника — одного их четверых, живущих в общежитии. Похоже, те были оставлены не столько для хозяйственных нужд, сколько для натаскивания молодняка в любовных утехах. Володя стал ее первым мужчиной. Потом она стала влюбляться каждый месяц в нового мальчика со всей своей серьезностью и самозабвенностью.

«Для меня любовь — это всё», — говорила Наташа очень серьезно Маше в минуты откровенности. При этом глаза ее горели таким жаром страсти и самопожертвования, что Маша сразу ей поверила. И неожиданно почувствовала, что за этим жаром скрывается некая таинственная сила, еще не ведомая ей, Маше.

Наташа всё чаще стала приходить домой пьяная, приводя очередного возлюбленного. Среди остальных двух Машиных соседок по «брачным» ночам она била рекорды. Часто ночью, едва дождавшись, когда все уснут, они с кавалером проскальзывали в комнату, стараясь, насколько это возможно в сильном подпитии, всё делать бесшумно и веря, что это им удается. Девочки честно делали вид, что ничего не слышат, притворившись спящими. К утру кавалер уходил. Девочки собирались в институт, а Наташа оставалась в постели: после изрядной дозы выпивки и ночи любви ей было не до занятий.

В один из декабрьских вечеров в общежитии была устроена встреча с «собственным поэтом». Поэт учился на третьем курсе. Послушать его собралось всё общежитие. Поэт был черноголовый и тощий; стихи он читал из маленького блокнотика, вскидывая вверх руку, как лицейский Пушкин. Маше его стихи понравились. Наташе понравился поэт. После окончания вечера она уже стояла с ним в вестибюле и смотрела влюбленными глазами. Молодому поэту такое мгновенное признание его таланта и обретение симпатичной страстной поклонницы весьма льстило. Через несколько дней Маша уже слышала его прерывистое дыхание из Наташиной спаленки. Признание своего поэтического дара поэту было мало, он жаждал подтверждения своей мужской неотразимости. В перерывах между стонами и ахами он интересовался: «Тебе хорошо со мной?» — «Очень хорошо!» — страстно заверяла его пылкая возлюбленная.

С особым нетерпением первый курс ждал встречи Нового года с сопутствующей празднику оргией. До него оставалось совсем ничего.

Глава седьмая

На Машу многие мальчики обращали внимание. Кто-то пытался ухаживать, кто-то смотрел выжидающе: кого выберет она.

В первые месяцы студенчества среди повальных увлечений и любовных интриг все почему-то решили, что у Маши «кое-что намечается» с Лешкой Воропаевым — плохосложенным минчанином с кудрявой белобрысой головой. По крайней мере, до Маши об этом дошли слухи, сопутствующие всевозможным интрижкам, и даже их опережающие. Основания для слухов были такие: она дольше всех стоит с ним в общежитском коридоре; она ему так обаятельно улыбается; и вообще — должны же у нее завязаться с кем-нибудь интересные отношения! На самом деле Лешка просто рассказывал ей всякие смешные истории, случаи или анекдоты, а улыбалась Маша из вежливости: его россказни Машу не смешили. Восторг, судя по всему, они вызывали лишь у самого рассказчика: он сам же над ними ухахатывался, и в уголках его губ образовывалась пышная пенка. К тому же все эти байки извергались таким безостановочным бурным потоком, что прервать их не было никакой возможности. На первых порах беспардонно отмахнуться и уйти Маша считала неудобным.

Занятия химией Воропаева приводили в такой же бурный восторг. Из лаборатории он вылетал с горящими глазами и тут же, брызгая слюной, начинал трещать, чего с чем он там смешивал, и как у него что-то чуть не взорвалось в руках. Он собирался основать какую-то научно-исследовательскую группу, — о, у него столько потрясающих идей! — в эту группу он обещал включить Машу.

Когда девочки прозрачно высказали Маше свои подозрения насчет Леши, она лишь снисходительно фыркнула:

— Кто, этот детский сад?!

Скоро она и вовсе стала его избегать, завидя вдалеке его баранью голову.

Кто явно и серьезно оказывал Маше знаки внимания, был Слава Зяблов — добродушный увалень-очкарик из другой группы. Маша принимала эти знаки молча, но равнодушно. Слава робко звал ее то в кино, то в парк погулять. Но единственно, чем Маша могла его утешить — постоять с ним в общежитском коридоре лишние десять минут. «Не уходи», — просил Слава и смотрел собачьими глазами.

Ах, эти общежитские коридоры, эти темные его закутки — сколько судеб они свершили, сколько решили жизненно важных вопросов!

Было в общежитии одно заветное место: маленькая площадка на лестнице между вторым этажом и чердаком. Там стояли три сбитых между собой деревянных кресла с откидными сидениями и большая жестяная банка из-под томатной пасты — для окурков. Место называлось «голубятней». Здесь, в вечном полумраке и особой атмосфере интимности, студенты курили и ворковали влюбленные парочки. Маша не курила и ворковать ей было не с кем, но посидеть на «голубятне»хотелось.

Долгожданный Новый год приближался. Впереди была первая сессия, у кого-то появились первые «хвосты». Но ничто не могло омрачить грядущего праздника.

На первом этаже в большой учебной комнате мальчики поставили, где-то раздобыв, ель до потолка; девочки украсили комнату гирляндами, серпантином, воздушными шарами, нарядили елку. Принесли светомузыку, расставили динамики. Намечалась грандиозная дискотека.

Маша пригласила Аллочку: пусть повеселится со студентами. Алла мгновенно и с радостью согласилась. Она приехала задолго до начала, расфуфыренная в пух и прах. Маша подозревала: не без задней мысли подцепить студентика.

Дискотека грянула в одиннадцать. Начали с лиричной «АББА», поторапливая народ стекаться. Девочки еще бегали с кастрюльками кипятка, в которых плавали, тяжело постукивая друг о дружку, термобигуди, наводили последний марафет. Мальчики с важным видом расхаживали по этажам.

К полуночи всё общежитие собралось в учебной комнате. Из чуланчика вахтерши принесли допотопный радиодинамик, и ровно в двенадцать часов вырубили музыку. Воцарилась тишина. В кромешной темноте, прерываемой лишь мерцанием елочных гирлянд, главный диск-жокей Володя Пасечник рыкнул:

— Внимание! — и включил радио.

Все замерли. Стали бить куранты.

— Поздравляем всех с Новым годом! Ура-а!

— Ур-ра-а! С Новым годом! — взорвался зал.

Все стали орать, хлопать в ладоши, топать, подпрыгивать на месте. Влюбленные парочки слились в праздничном поцелуе.

— Танцы до утра и до упаду! — снова рыкнул Пасечник и врубил на всю мощь «Бони «М».

Рев и визг восторга потонули в резких звуках диско. Оргия новогодней ночи началась.

Аллочка растворилась в темноте. Маша быстрые танцы танцевала вместе со всеми, на медленные ее неизменно приглашал Зяблов. Он был одного с ней роста, но Маше казался коротышкой. В очередном танце он шепнул ей на ухо, что у него есть бутылка коньяка, и ее вполне можно выпить…

— В самом деле? — удивилась Маша. — Тащи!

Слава со всех ног бросился вон, оставив Машу посреди темного зала. Поразмыслив, Маша решила, что не сюда же он притащит эту бутылку, и поднялась в свою комнату. К счастью, никого из соседок не было. Она нашла две граненые стопочки и завалящиеся карамельки. Влетел Слава. Из-за полы расстегнутой жилетки он достал бутылку коньяка и поставил на стол.

— Лимона к коньяку у нас, к сожалению, нет, — сказала Маша. — Есть конфеты…

— Сойдет.

Слава открыл бутылку и разлил коньяк.

— Ну? С Новым годом? — спросила его Маша, поднимая свою стопочку и глядя на Славу.

И увидела через его очки, как напряженно, как выжидающе он на нее смотрит. Маша отвела взгляд.

— С Новым годом, — тихо сказал Слава.

Маша сделала несколько глотков и сунула в рот карамельку. Разговор не клеился, коньяк не пился.

Маша вдруг подумала о Славе: бедный, ведь купил, наверное, этот дефицитный дорогущий коньяк на присланные родителями деньги, хранил в чемодане, пряча от ребят — иначе не дожила бы бутылка до Нового года. Сам, вон, приоделся: отглаженные брючки, белая рубашка, и — верх шика — костюмная жилетка с атласной спиной. Просто щеголь на фоне общежитских студентов, не вылезающих из единственных джинсов. Может быть, ждал этого вечера, этой ночи, надеялся, что что-то решится. И вот, наконец, сидят они вдвоем, коньяк потягивают. Но, видимо, совсем не так представлял в своем воображении Слава это распитие. Сидит поникший. Может быть, ждет поворота разговора в другое русло? Но что могла сказать ему Маша? Ее сердце билось ровно. Слава это понял и сник окончательно.

В комнату вошла Света с кавалером. Они стали что-то возбужденно рассказывать и смеяться. Воспользовавшись суматохой, Слава ушел.

Маша заметила, как Света стрельнула глазом по бутылке коньяка, но выпить ей не предложила, а та не набралась нахальства попросить самой. Маша спустилась вниз и наткнулась на разгоряченную танцами Аллочку, вышедшую подышать воздухом.

— Хочешь коньяку? — спросила ее Маша.

— Хочу. Откуда?

— Поклонник принес, — подмигнула Маша подруге.

Бутылку, которой отводилась в эту ночь такая решающая роль, но которую так и не сыграла, девочки прикончили с большим удовольствием.

— Хорошо тебе, Машка, — в который раз откровенно позавидовала Аллочка. — Весело живешь: дискотеки на праздники, поклонники коньяк дарят. А у нас в общаге — тоска. Одни перезрелые девицы: всю ночь перед телевизором торчать будут. На танцы в «Крупу» пойдешь, так ребят нормальных нет — один «дерибас».

Судя по всему, закадрить студента Аллочке тоже не удалось.

«Может, ее с Зябловым познакомить, — подумала Маша. — Хотя вряд ли он ее заинтересует».

— Ой, Машуля, что-то мне вдруг похорошело… — блаженно заулыбалась Аллочка после последнего стопарика.

— И мне…

Они спустились вниз, еще пытались танцевать. Учебная комната после нескольких часов непрерывной дискотеки превратилась в парилку. Форточки не справлялись с жарким дыханием доброй сотни скачущих тел. Невозможная духота и темнота зала, оглушающая музыка, мельтешащий вокруг народ внесли свою порцию одурманивания подруг, их повело. Пошатываясь, с пылающими лицами они вышли в освещенный вестибюль, щурясь от света и ища, куда бы притулиться.

— Во сколько начинают ходить электрички? — заплетающимся языком поинтересовалась Аллочка.

— В шесть. Еще рано. Хочешь, иди ложись на мою кровать.

Аллочка побрела наверх. Через некоторое время в комнату пришла и Маша. Горела настольная лампа, в своей спаленке Света целовалась с кавалером. На Машиной кровати в колготках и комбинации лежала Аллочка.

— Подвинься, — попросила ее Маша.

— Ни за что! Полезай к стене. Мне нужно с краешку.

Маша пробралась к стене и легла на бок. Вдруг кровать под ней заходила ходуном. Маша недоуменно поднялась и огляделась: нет, всё стояло на своих местах. Она попробовала лечь на спину, но кровать снова заштормило, всё вокруг поплыло. Голова казалась набитой ватой, мутило. «Мне бы тоже нужно с краешку», — подумала Маша, приподнимаясь на локте. Осторожно, с опаской поглядывая на штормующее ложе, она сделала третью попытку прикорнуть, но голова снова закружилась, на сей раз более основательно. Маша уселась на постели, не решаясь лечь.

— Ты чего скачешь? — спросонья пробормотала Аллочка.

— Это не я, это кровать скачет, — пожаловалась Маша. — Пойду-ка я погуляю.

Одевшись, она вышла на морозный воздух. Сделала несколько глубоких вдохов, стало легче.

«Чертов коньяк, — подумала Маша. — Славка подсыпал, что ли, в него что-то?»

Она прошлась по заснеженным улицам. Кое-где в домах еще светились окна, мерцали экраны телевизоров, горели елочные гирлянды. Маша дошла до безлюдного вокзала, долго кружила по привокзальной площади, пока не услышала первую электричку. Пора возвращаться.

В вестибюле она встретила одетую Аллочку.

— У себя отосплюсь, — махнула та рукой.

По коридорам еще шастали бессонные студенты. За дверьми учебной комнаты была тишина. По всему общежитию валялись затоптанный серпантин, кружочки конфетти, пустые хлопушки. В комнате у Маши были укомплектованы лишь две спаленки: Наташа Васильченко серьезно гуляла у мальчиков.

В умывальной комнате Маша долго смотрела в зеркало на свое румяное с мороза лицо, не решаясь приступить к смыванию косметики ледяной водой.

— Хороша ты, хороша, — вдруг услышала она возглас из коридора. В умывальник вошла Люда Подкорытова, откровенная и циничная. — Что же это ты своей красотой с Зябловым сделала? Ходит, как в воду опущенный.

Маша недоуменно посмотрела на Люду. Вспомнила, как Света стрельнула глазом на бутылку коньяка и, конечно, от нее не ускользнуло, как быстро с постной физиономией слинял Славка. Эти факты давали широкий простор для общежитского мифотворчества.

— Неужели не видишь, сохнет он по тебе? — не унималась Людмила.

«Вот привязалась, — недовольно подумала Маша. — Какое ее дело?»

— Он не в моем вкусе, — сказала она проникновенной товарке.

— А кто в твоем вкусе?

Маша загадочно улыбнулась, сделав неопределенный жест рукой:

— Ну-у…

И вспомнила Диму.

Глава восьмая

Студенческая жизнь, на которую Маша возлагала столько надежд, начинала ее разочаровывать. До института она успела поработать и на фоне тех, кто только вчера вылез из-за школьной парты, чувствовала себя взрослой. То упоение свободой, царившее в общаге, было для нее пройденным этапом. Но, глядя на ворковавшие по углам и на «голубятне» парочки, ей становилось тоскливо.

После зимних каникул выяснилось, что у них на курсе образовалась первая семейная пара: из востроносой и быстроглазой татарочки Альфии — ее называли попросту Алькой — и флегматичного прибалта Римаса. Для многих это было неожиданностью. Римас пришел из академического отпуска и жил вместе с ребятами-второкурсниками, оставленных для «хозяйственных нужд». Занятия он посещал редко и был на курсе «самый умный». Когда он входил в учебную комнату, на него тут же набрасывались несколько студентов за помощью. Римас не спеша подходил, быстро схватывал суть дела и, растягивая слова, с легким акцентом говорил:

— Это элемента-арно. — И начинал объяснять.

Выражение вошло в обиход, и первокурсники, нарочито усиливая акцент, к случаю говорили друг другу:

— Это элемента-арно.

Свадьба была на зимних каникулах где-то под Вильнюсом. На второй семестр Альфия не вернулась.

Была еще одна большая неожиданность. Ее преподнес Толя Спицин — тощий, неопрятный и, по всеобщему мнению, дурковатый неудачник. На курсе его держали чуть не за шута, постоянно насмехаясь. Хотя в учебе он был далеко не дурак. Пыхтел и сопел над задачками, периодически утирая ладонью вечно мокрый нос, и как-то… их решал. Просил чуть не каждую девочку, чтобы та с ним в кино сходила, погуляла. Но девочки брезгливо шарахались.

После зимних каникул Толя приехал отчисляться из института: он женится! Уже подали заявление! Родом он был из какого-то небольшого городка, никто толком даже не знал, какого, — и вот кто-то там на него позарился. Толя был счастлив безмерно! Он бродил по этажам, хмельной от счастья, и чуть не каждому встречному сообщал о своей женитьбе.

На фоне всех этих событий Маша всё чаще стала думать о Диме. Вспоминала его мягкие ласковые руки, светло-серые, порой такие голубые глаза, нежность его губ. Вспоминала их прогулки по острову, два вечера поцелуев. Неужели он навсегда для нее потерян?

Маша вспомнила, что он оставил ей свой адрес. Записной книжкой она не обзавелась, адрес был на листочке. Где этот листочек? Маша бросилась искать. Перерыла все книги, тетради, сумки — адреса не было. Как неосмотрительно она поступила! А ведь он звонил ей в прежнее общежитие. Звонил несколько раз, пока ему не сказали, что она там больше не живет. Значит, он искал с ней встреч.

В одно из воскресений, когда февральское солнышко впервые стало радовать своим появлением, Маша отправилась на прогулку в парк. Она шагала по красивой зимней дороге, любуясь опушенными снегом деревьями, как неожиданно из боковой аллеи вышел Зяблов.

— Слава? Ты как здесь оказался?

— Гуляю. Можно с тобой.

— Ладно уж, можно, — великодушно разрешила Маша.

Они стали прохаживаться по зимнему парку, болтая на отвлеченные темы. Порой она ловила на себе затаенные Славины взгляды. Когда Маша поворачивалась к нему, он быстро отводил глаза в сторону. Маша гадала, действительно ли это случайная встреча или какой-то хитрый маневр со его стороны?

Слава был с фотоаппаратом: солидный и тяжелый «Зенит» в кожаном коричневом футляре. Это не Машина «Смена» за восемь рублей. Иногда Слава предлагал:

— Давай я тебя здесь сниму. Смотри, какой красивый вид.

Маша останавливалась и слегка улыбалась в объектив. Она вспоминала, как на Валааме фотографировала Диму. Надо бы сделать в конце концов эти фотографии, так и валяется где-то непроявленная пленка. Куда она могла девать его адрес?

Они подошли к замерзшему безжизненному пруду. Слава попробовал ногой лед, пнул снежную глыбу. Подал Маше руку, чтобы та спустилась с обледенелых ступенек. Слава стал рассказывать о своих перипетиях поступления в институт, как он сначала хотел поступать на другой факультет, но потом передумал, как сдавал экзамены. Маша вспомнила, как готовилась она, как основательно штудировала учебники, подзабыв многое за год. Учебники! — ведь она не расставалась с ними всё лето: она могла в один из них сунуть бумажку с адресом. Она оставила их в своем прежнем общежитии. Вдруг их уже выбросили?!

В ближайшую субботу Маша отправилась в рабочее общежитие. Заодно навестить Аллочку.

По субботам Аллочка обожала устраивать генеральные уборки в комнате, задействовав в этом мероприятии всех трех соседок. Уборки были основательными: мытье платяного шкафа, ревизия продуктов в кухонном столе и выбрасывание ненужного хлама. Причем выброшенный «хлам» очень скоро оказывался самыми что ни на есть нужными вещами. Однажды Аллочка выбросила дефицитные билеты в театр одной соседки, в другой раз — важную медицинскую справку второй. Билеты, слава богу, нашлись в мусорном ведре, а вот справка канула в вечность. Разъяренные Аллочкины товарки устраивали ей по этому поводу скандалы, но та оставалась невозмутимой и неисправимой. Всё повторялось с завидной постоянностью — и авралы, и ревизии чужого «хлама». Генеральная уборка обычно заканчивалась личной помывкой в общежитском душе. Зато на весь следующий день — воскресенье — Аллочка, проведя добрых два часа перед зеркалом, куда-нибудь «намыливалась». Это был ее по праву заслуженный отдых.

По субботам больше всего было шансов застать Аллочку дома. Поднявшись на этаж, Маша заглянула к Алле в комнату: так и есть — субботник был в полном разгаре. Мебель сдвинута; кто-то тряпкой сметал пыль со шкафа, кто-то перетряхивал книжные полки. Сама Аллочка, стоя посреди комнаты со шваброй в руках, руководила работами. По паркетному полу растекались лужи мыльной воды.

— Машуля, ты приехала! — радостно воскликнула Алла, увидав в дверях подругу. — Так, девочки! — обратилась она к трудившимся соседкам. — Генеральная уборка продолжается. А у меня гости, я вас покидаю. Машуля, пойдем посидим в учебку. — Подойдя к Маше, она добавила потише: — Главное — это организовать дело.

— Слушай, организатор, — засмеялась Маша, протягивая подруге коробку с тортиком, — организуй-ка, лучше, чаю. А я пока в свою поднимусь, — Маша показала глазами наверх.

Бывшие Машины соседки по комнате очень обрадовались ее визиту. Стали расспрашивать про студенческую жизнь.

— О-о-о! — закатив глаза, многозначительно произнесла Маша.

— Понятно, — с завистью вздохнули они и посетовали: — А наша Нина совсем вся изучилась, скоро прозрачная сделается. С работы прилетит, чаю попьет, на занятия несется. Приходит в половине одиннадцатого вечера, снова чаёк, потом садится за учебники, пока в постель не свалится. И так каждый день.

— На вечернем тяжело, — согласилась Маша.

В комнату легкой на помине бесшумной походкой вошла Нина. Она всегда была страшненькой: остроносое, с сильной угревой сыпью лицо, непомерная худоба, сутулость. Но тут и Маша поразилась: Нина смахивала на привидение из мультфильма. Фланелевый халат висел мешком, его можно было обернуть вокруг тела несколько раз. Старушечьи войлочные тапки казались огромными на тощих ногах-макаронинах.

— Нинуля, — пожалела ее Маша. — Ты очень-то не увлекайся грызть гранит науки: зубы сломаешь. — И обратилась к девочкам: — Вы уж ее подкармливайте как-нибудь.

— Мы подкармливаем: кто супчику ей нальет, кто продукты из магазина принесет.

Все Машины учебники оказались целы: девочки их стопочкой сложили на шкаф, там они с лета и пылились. Сняв со шкафа и сдунув пыль, Маша стала их пролистывать. Учебник отметался за учебником, но ничего интересного в них не обнаруживалось. И вот в предпоследнем — «Органической химии», — сложенный пополам листок из блокнота. Маша нетерпеливо его развернула — он! Станция метро «Автово», Трамвайный проспект, дом… квартира… И подпись: «Дима». От листка внезапно пахнуло свежим валаамским ветром, будто из открытой форточки. «Ах ты моя любимая химия!» — умилилась Маша и тихо порадовалась: хорошо, что они с Аллочкой жили в разных комнатах, а то не видать бы ей этого листочка во веки вечные.

Когда Маша вернулась в комнату к подруге, генеральная уборка подходила к концу. Организовав ее финал, Аллочка позволила себе расслабиться. Поставив чайник и прихватив пачку сигарет, она увела Машу в пустующую учебную комнату. Комфортно расположившись там на одном стуле и забросив ноги на другой, она с наслаждением затянулась болгарской «Стюардессой».

— Ну давай, подруга, рассказывай, как дела?

Маша начала рассказывать. Но первые же ее фразы всколыхнули в Аллочке ассоциации с собой, любимой, и, не дослушав, она переключилась на собственную персону, которая, разумеется, во сто крат важнее любой другой, даже любимой подружки. Маша к этому уже привыкла и замолчала, слушая развитие заданной ею темы, но с другой героиней. Нужно сказать, что рассказывать о себе Аллочка не только любила, но и умела — заслушаешься.

Натурой Аллочка была артистической и непредсказуемой. Машу эти качества подруги то приводили в неподдельный восторг, то по-житейски утомляли. Зато скучать с ней не приходилось никогда. Аллочка была без комплексов и могла позволить себе в любом обществе, сделав ножки крестиком, невинно спросить: «Где у вас тут можно пописать?» Она считала это непосредственностью и очень себя за это уважала.

В гальваническом цехе (гальванике), где они с Машей работали, Аллочка считалась своего рода достопримечательностью. В цехе был костяк старых работниц, проработавших по многу лет. И было несколько молоденьких лимитчиц, только пришедших и «зеленых». У последних была большая текучесть. Любыми способами они старались избавиться от вредной грязной работы: выйти замуж, поступить учиться. Перевестись в другой, более приличный цех они не могли: держала лимитная прописка.

Жили молодые работницы в одном маленьком общежитии, и об интимных делах друг друга были осведомлены. В их круге девственность официально ценилась. Часто Аллочка в подпитии (отмечать выпивкой праздники на работе было традицией), а то и просто под настроение орала на всю женскую раздевалку:

— Бабы! Главное, что мы еще девочки! — чем вызывала дружный гогот окружающих.

Ветеранши называли ее за это «наша главная девочка» и подтрунивали:

— Посмотрим, долго ли вы в девочках продержитесь.

Первой пала Тамарка. На ежегодном обязательном медосмотре перед кабинетом гинеколога она заерзала на стуле:

— А если мы с Витюшей расписываться собираемся?..

Она искренне считала, что ее личная жизнь может касаться кого-то еще, кроме их с Витюшей. Она верила Аллочке, ценила общественное мнение и мнение коллектива, выше которого не было ничего. Так внушали ей на каждом комсомольском собрании.

Однажды, накануне Восьмого марта для работниц гальваники в Красном уголке устроили маленькое торжественное собрание и пригласили артистов Ленконцерта. Перед походом в Красный уголок отметили «это дело» у себя в раздевалке и на концерт пришли веселенькие. Особенно веселилась Аллочка. Она острила, сыпала шуточками и сама порывалась на сцену петь и плясать. Когда все расселись по местам, начальник цеха поздравил женщин с праздником и преподнес каждой трехрублевый подарок, купленный на профсоюзные деньги. Аллочке досталась стеклянная пузатая сахарница с металлическими ручкой-дужкой и крышечкой.

После концерта, состоящего из певицы народных песен и баяниста с баяном, рабочие расслабились, мужчины заигрывали с «прекрасной половиной человечества», как их только что обозвали. Аллочка, удостоенная обильным вниманием мужчин, чувствовала себя на высоте. Она напропалую кокетничала, подзадоривая мужиков, и кричала под общий гогот, размахивая пузатой сахарницей:

— Бабы! Главное, что мы еще девочки!

Маша потом не могла без смеха вспоминать как Аллочка выходила из Красного уголка: уже поутихшая, но еще с пылающим возбужденным лицом и шальными косыми глазами; в руке она растерянно теребила металлический ободок с крышечкой; из ободка торчали осколки пузатой сахарницы…

Сейчас, сидя в учебной комнате после праведных трудов и наслаждаясь крепким чаем с Машиным тортиком, пока ее соседки организованно заканчивали генеральную уборку, Аллочка упоенно рассказывала подружке со всеми вкусными подробностями, как она провела свой сентябрьский отпуск в родном Днепропетровске. За текучими делами до сих пор было некогда об этом толком поговорить. Отпуск Аллочка провела, разумеется, хорошо: с кавалером и приключениями. В одном месте рассказа, слишком уж как-то завуалированного, Маша решила уточнить:

— Так, секундочку! С этого места поподробнее, пожалуйста.

— Ну… в общем… — Аллочка всё же несколько смутилась. — Мы были любовниками…

— Ах, вот в чем дело.

Для Маши это было неожиданностью. Проглотив пилюлю, она фыркнула в ответ:

— Представляю, что сказали бы ваши бабы в гальванике: «Наша главная девочка пала».

Подруги расхохотались. Разговор перешел на любовную стезю. Относительно Димы и Машиных с ним отношений, вернее, не-отношений, Алла была в курсе.

— Я нашла его адрес, — сказала Маша. — Хочу как-то с ним связаться, но пока не знаю как. Не заявиться же к нему: «Здравствуй, Дима! Вот и я!»

— Напиши ему письмо, — предложила Аллочка.

— Письмо? — переспросила Маша, удивляясь, как такая простая мысль ей самой не пришла в голову.

Глава девятая

Маша сделала вот что. Сначала она отыскала свои валаамские пленки и заказала в фотоателье снимки по паре каждого. Их получилось много: вот Дима на фоне теплохода «Алтай», вот он один сидит на каком-то невероятном обрыве, вот они вдвоем с Сергеем, вот они с Машей в дверном проеме заброшенной часовни, и он робко обнимает ее за плечи. Были просто живописные виды острова.

Маша внимательно стала рассматривать изображения Димы. Белые брючки, свитерок с выпростанным воротничком светлой рубашки, и эта грубой вязки темно-коричневая кофта, которая ее так умиляла. Чтобы лучше рассмотреть лицо, Маша даже взяла лупу. Копна светлых волос «шведским домиком», лицо милое, приятное. Как хорошо он улыбается. И чем дольше она смотрела, тем больше в ней зрело нежное чувство к нему.

— Хороший, милый мальчик, — пришла Маша к окончательному выводу. И совсем растаяла: — Ди-имочка.

Помнит ли он ее? И что ему написать?

Маша отобрала несколько фотографий, вложила в лист бумаги, а на листе написала: «Дима! Я поступила в институт и теперь живу в Пушкине. Если хочешь — позвони мне. Маша». И указала номер общежитского телефона и номер комнаты.

Отправив письмо, она стала ждать звонка чуть не на следующий день. Но прошла неделя, другая — звонка не было. Маша затосковала. Димы не будет, решила она. У него, наверное, есть девушка. И вообще, что она знает о нем? Быть может, она — просто авантюрное приключение на острове. Но другой голос говорил: «Но ведь он звонил! Звонил, пока ему не сказали, что ты уехала». — «Он интересовался только фотографиями», — возражал первый голос. «Дурочка, это был повод, чтобы встретиться, продолжить знакомство», — не унимался второй голос. «Зачем ему повод? Он что, не мог прямо сказать: давай встретимся? Он имел на это право после двух вечеров поцелуев», — упорствовал первый голос. «Нет не мог. Ты же сама назвала его Витей и разговаривала с ним как последняя идиотка. Он подумал, что у тебя есть мальчик Витя, а он просто авантюрное приключение на острове. Что он знает о тебе?» Тут голоса замолкали, а Маша тяжело вздыхала.

Между тем время шло своим чередом. Машины соседки продолжали активно влюбляться и менять возлюбленных. Но если Марина и Света худо-бедно совмещали свои занятия любовью с занятиями в институте, то Наташе этого никак не удавалось. Так как девушкой она была серьезной, то со всей полнотой и серьезностью могла отдаваться лишь чему-то одному. Первую же сессию она едва не завалила: два экзамена ей позволили пересдать во втором семестре. Разумеется, она лишалась стипендии. Но второй семестр давно начался, а пересдавать экзамены Наташа, похоже, не собиралась.

В один из вечеров она отправилась на день рождения в комнату своего очередного возлюбленного. Уже совсем поздно, ложась спать, Маша вошла в умывальник и увидела там Наташу. И ужаснулась. Та сидела, подобрав под себя ноги, на стоящем у окна небольшом столике, тупо раскачиваясь из стороны в сторону: видимо, в ожидании очередного приступа рвоты. Ее светлые волосы были спутаны, по красному распухшему лицу текли черные от туши слезы. Потусторонний страдающий взгляд вперился в пространство. Увидев Машу, она отчаянно зашептала ей безобразно вздутыми губами:

— Мне так плохо, Маша! Мне очень плохо!

Наверное, она искала сочувствия. Маша вспомнила ту юную чистую девушку, которой была Наташа в начале учебного года, ее романтически-серьезный взгляд серых глаз, полные чувственные губы — и искренне пожалела ту девушку. Эта, сидящая на столе в ожидании пьяной рвоты, сочувствия не вызывала.

«Что ж, — подумала Маша, — должно быть, действительно очень плохо. Зато перед этим тебе было очень хорошо».

Наверное, это было жестоко. Поэтому вслух она ничего не сказала.

Был еще один неприятный момент: в общежитии появился воришка. Открыто об этом заговорили, когда Марина, приехав из дома, в этот же вечер обнаружила, что из кошелька исчезла трешка.

— Мне родители каждый раз на неделю три рубля дают, — объясняла расстроенная Марина подружкам. — Вот тут они были, в кошельке. А кошелек — в сумке. Кто к нам в комнату заходил?

Стали вспоминать, кто заходил, да предполагать, кто мог взять. Заходили, как всегда, многие — мальчики, девочки, разве упомнишь. И, если отлучаются ненадолго, комнат никто никогда не закрывал. Значит, кто-то вошел в их отсутствие… Охали, да ахали, но следствие зашло в тупик. Вдруг вспомнилось, что и раньше пропадало что-то по мелочи: чистые общие тетради, новые ручки, кое-что из продуктов. На это не обращали внимания, думали, может, показалось, сами обмишулились. А деньги в кошельке кто особо пересчитывает? Да и кошельки никто не прячет, то в сумке лежат, то в тумбочке. Может, у всех пропадали — рубли, мелочь…

Пропажу денег обсуждали всей комнатой. Всем, кто приходил, рассказывали, в другие комнаты заходя, делились событием, в умывальнике, на кухне… Молва о воришке разнеслась.

Совсем поздно, уже ложась спать, Марина, еще раз оплакивая свою трешку, заглянула в кошелек: деньги были на месте! Этот возврат вором денег поразил еще больше. Получается, он, услыша о том, что пропажу быстро обнаружили, испугался и, пользуясь всеобщей суматохой, снова подкинул в кошелек деньги! Ну и ну… Знать бы, кто этот негодяй.

— Это из своих кто-то, — сделала предположение вахтерша тетя Зоя, когда Марина и Маша рассказали ей про воришку.

Как это — «из своих»? Девочки сначала даже не поняли. Из комнаты что ли?! Наташа или Света?! Ну уж нет… Вряд ли… В голове это не укладывалось. В таком случае и ее, Машу, тоже можно подозревать! Фу, как всё это неприятно: будто случайно вляпался во что-то гадкое.

Однажды в субботу, незадолго до Восьмого марта (Маша с девочками только вернулась из местной бани: раскрасневшаяся и благоухая ароматом березового веника), по всей лестнице, от вестибюля до коридора, раздался призывной голос добросовестной вахтерши:

— Маша из двадцать четвертой — к телефону!

И тут же, как динамики-усилители, общительные студентики, вечно околачивающиеся на лестничной площадке, вторили ей:

— Котельникова! К телефону!

Маша, бросив разбирать банный пакет, ринулась вниз.

— Да? — задыхаясь, спросила она в трубку. И подумала, что если услышит сейчас голос Аллочки, это будет досадным обломом.

Но это был голос, чей она так ждала и уже отчаялась услышать. Оказывается, Дима был в рейсе и пришел только пару дней назад. Фотографии он получил, спасибо. Они ему понравились, все-таки будет память. Да-да, конечно, сказала Маша, она тоже с удовольствием их смотрела, вспоминая то уже давнишнее путешествие. Было здорово, правда? Да, сказал Дима.

Маша ждала главного: предложения встретиться. Но Дима молчал. Она поняла, что если они сейчас так глупо расстанутся, она себе этого не простит. А другой повод связаться с ним вряд ли представится. Как всё хрупко! И она решилась.

— У нас на Восьмое марта в общежитии будет дискотека. Хочешь, приезжай. Приехать к нам в Пушкин не так уж страшно, как кажется на первый взгляд. Всего полчаса на электричке.

— Уж если я хожу на Кубу, то приехать в Пушкин не испугаюсь, — рассмеялся Дима, а у Маши радостно дернулось сердце. — Как вас найти?

Маша, сбиваясь от волнения, объяснила.

— Хорошо, я приеду, — пообещал Дима.

Позвонил! Приедет! — ликовала Маша. У них всё будет! Она еще посидит с ним на «голубятне»!

Маша вернулась к себе в комнату, но ей не сиделось на месте. Она стала слоняться по общежитским коридорам. Все встречающиеся ей студенты казались необыкновенно очаровательными.

— Ты чего такая счастливая? — спросила ее проницательная Люда Подкорытова. — Тебе никак кто-то в любви объяснился?

— Почти.

— Уж не Слава ли Зяблов?

— Зяблов? — Маша недоуменно посмотрела на Люду. — Я и забыла о нем.

Какая нелепость — Зяблов. Через несколько дней к ней приедет Димочка!

Глава десятая

Накануне назначенного дня, не доверяя бытовочке, Маша снова посетила баню. Как обычно перед праздниками женское отделение было переполнено, и ей пришлось выстоять целый час в душно-влажной очереди среди женщин, пришедших на помывку с собственными тазиками и вениками.

Как гласит первая заповедь Аллочки: праздник должен начинаться с чистоты. С личной чистоты. Вторая заповедь: выглядеть на «все сто» и сразить кавалера своим видом наповал.

Восьмого, едва не с утра, Маша стала наводить на себя марафет. Аллочка определила бы это так: готовность номер один — марафет по полной программе. Это же совсем не то, что было на Валааме: там Маша не вылезала из джинсов и футболки. Сегодня она будет очаровательно-женственной и обольстительной. На сегодняшний вечер делается ставка. Дима должен «отпасть».

В ее прежнее рабочее общежитие изредка просачивались фарцовщики: пусть втридорога, но у них можно было купить хорошие шмотки. К тому же Маше помогали родители: то деньгами, то вещами. Мама частенько собирала посылки и бандероли с одеждой, купленной то по знакомству, то в комиссионке: пусть единственная дочь-студентка приоденется! В результате у Маши сложился неплохой гардероб на зависть большинства бедным первокурсницам.

Последний раз критически осматривая себя в небольшое комнатное зеркало, поставленное на стул, Маша осталась довольна своим видом. Каштановые волосы волнами ниспадали на плечи (недаром она полдня проходила в термобигудях), платье из нежно-зеленого трикотина (злодей фарцовщик содрал за него почти месячную Машину зарплату вредного гальванического цеха!) облегало ее фигуру, модные туфли на высоком тонком каблуке (разумеется, тоже импортные: что наши могут кроме галош фабрики «Красный треугольник»? ) удлиняли без того длинные лодыжки.

— Машка, ты сегодня неотразима, — сделала ей комплимент Марина.

— Присмотрела, наверное, себе кого-нибудь, — подозрительно покосилась на Машу Светка. — Что-то тут не то…

В ответ Маша лишь загадочно улыбалась.

Ближе к назначенному часу она стала ждать. Вот уже в их учебной комнате, снова оборудованной под дискотеку, запульсировал «Зодиак», а Дима всё не появлялся. Маша несколько раз спускалась в вестибюль. На нее все обращали внимание, мальчики-сокурсники уже «отпали», делали комплименты. Она не слышала их. Она ждала.

Наконец, в очередной раз спускаясь по лестнице и уже откровенно нервничая, Маша увидела у входных дверей показавшийся ей странным силуэт одетой мужской фигуры, припорошенной снегом. Она подошла ближе, вглядываясь в лицо и, неожиданно для себя самой, узнала Диму. Хотя узнать его было не просто: кроме того, что Маша никогда не видела его в куртке и меховой шапке, Дима был загорелый и, как показалось Маше, похудевший. В руках он держал букет тюльпанов и нарцисс.

— Дима? — полувопросительно воскликнула она, вглядываясь в его в лицо.

Дима тоже не сразу узнал в этой приближающейся к нему из полумрака лестницы красивой девушке свою валаамскую знакомую.

— Здравствуй… — он ошарашено замялся. — Вот, — и смущенно протянул букет. — Поздравляю. С Женским днем.

— Спасибо. — Чтобы сразу внести в их встречу непринужденность, Маша чмокнула Диму в холодную щеку. — Пойдем ко мне в комнату, разденешься.

Маша повела Диму наверх, несколько стесняясь вида их убогого общежития. Она-то уже присмотрелась, но помнит, что эти выкрашенные ядовито-зеленой краской панели в длинном коридоре, скособоченные, плохозакрывающиеся двери, туалетные и умывальные комнаты, смахивающие на привокзальные, поначалу производят не слишком приятное впечатление. Но сердце Маши выстукивало: он пришел! Остальное зависело только от нее.

— Здесь я живу… — В комнате никого не было. Оставшись наедине с Димой, Маша вдруг почувствовала скованность. И торопливо заговорила, преодолевая напряжение: — Мы здесь только один год будем жить. Потом нам дадут другое общежитие в студенческом городке, современное. Ты пока раздевайся, располагайся. Вон вешалка, вот стул. А я поставлю цветы в воду.

Маша, взяв бутылку из-под молока, что служила им вазой, вышла в умывальник. Набирая воду, она глянула на себя в зеркало. Что с ней? Почему она так волнуется? Он пришел, это главное. Всё будет хорошо, сказала она себе.

Дима, уже без куртки и шапки, стоял посреди комнаты. Он был в темно-синем джемпере и голубой рубашечке, что очень ему шло. Маше он показался тоже каким-то потерянным и смущенным.

— Ну что ты? — улыбнулась ему Маша, успевшая взять себя в руки. — Садись же, наконец, куда-нибудь.

Дима сел на стул возле стола. Маша поставила на стол бутылку с цветами и поверх них посмотрела на Диму. Без сомнения, он тоже смущен: они давно не виделись и теперь встретились несколько в ином качестве, чем были на Валааме. Там был авантюрный дух путешествия, был май, тепло, и всё давалось легко.

Смущение Димы ободрило Машу. Она стала чувствовать себя более уверенно и на правах хозяйки предложила:

— Давай посидим немного. Ты мне расскажешь о себе: где был, что видел? И вообще — как ты?

Пока Дима рассказывал, Маша рассматривала его: действительно загорелый. Боже мой, не везде же идет снег и жмут морозы, где-то круглый год лето и светит солнце! Волосы совсем выгорели, но такие же густые и непослушные. А глаза стали зелено-голубые, будто вобрали в себя цвета тропического неба и морской волны.

Дима, рассказывая, тоже рассматривал Машу. Он был приятно поражен ее внешностью. Он знал ее всего полтора дня, вернее, два вечера и один день. И она там представилась ему симпатичной приятной девочкой — с короткой стрижкой, в джинсах и футболке, вечером в свитере. А здесь перед ним сидела красивая девушка в шикарном платье, так идущем к ее волосам и глазам; каштановые локоны падали на плечи из-под золотистой заколки, на шее нитка бус, тонкий аромат духов… Неужели это с ней он целовался два вечера подряд?

С первого этажа доносились ритмы дискотеки.

— Пойдем потанцуем? — предложила Маша.

Когда они спускались по лестнице, Маша увидела у дверей «учебки» группу своих ребят-сокурсников. Они, повернув головы на спускавшихся Машу и Диму, с интересом скользили по ним взглядами: такой красивой в этот вечер Маше и незнакомому загорелому юноше, следовавшему за ней. Эти взгляды Маше льстили. Подойдя к двери, она взяла Диму за руку, и они вошли в полутемный зал.

Там, когда Маша держала свои руки на Диминых плечах, а он обнимал ее за талию, и их тела и лица были так близки друг к другу, к ним опять вернулось ощущение того валаамского вечера, когда они танцевали на открытой палубе теплохода и знали, что за этим последует диванчик. Маша почувствовала, что Дима немного пообвык и стал свободнее себя держать. Через некоторое время он захотел курить, и она повела его в заветное место.

— Это наша «голубятня», — представила Маша, когда они уселись в деревянные кресла. — Как тебе дискотека, общежитие?

— Весело вы здесь живете. Если честно, я первый раз в общежитии, — признался Дима.

— Правда? Какой ты домашний мальчик, — ласково посмотрела на него Маша.

— Совершенно домашний.

— Как же в таком случае тебя родители отпустили плавать?

— Вообще-то у нас не говорят «плавать», говорят «ходят». Ходят в плавание, — тактично и, как видно, уже привычно поправил Дима. — А родители у меня мировые.

Тут на «голубятню» поднялась маленькая компания из двух ребят и девушки — второкурсников, по старой памяти частенько заезжавших к ним на дискотеку. Маша с Димой хотели было уйти, но веселая компания остановила их:

— Не-не, сидите. Места всем хватит.

На свободное кресло сел один из ребят, ему на колени забралась девушка. Третий привалился к лестничным перилам.

— Ребята, давайте мы с вами немножко выпьем, — предложил Маше и Диме студент, привалившийся к перилам.

У него в руках оказалась распечатанная бутылка портвейна, а девушка позвякивала гранеными стаканами.

— Разве по чуть-чуть, — согласилась Маша.

Им с Димой вручили по стакану, третий остался у девушки. В стаканы плеснули портвейну.

— Женщины! — развязно провозгласил привалившийся к перилам студент, размахивая бутылкой.

— Фу, Толик, как вульгарно! — поморщилась девушка.

— Милые дамы! — галантно перехватил инициативу второй студент.

— Вот это другое дело, — одобрила девушка. — Толик, учись!

— Дай сюда, — галантный студент вырвал у Толика бутылку и, обращаясь к Маше и девушке, сидящей у него на коленях, повторил, паясничая: — Милые дамы! Пр-раздра… Пр-раздр-равляем вас с Женским днем! Желаем вам любви… — он многозначительно произнес последнее слово, закатив глаза. Девушка хмыкнула. — Желаем вам любви к нам, мужчинам. Одним словом, мы желаем вам, чтобы вы нас любили. — Девушка снова хмыкнула и чмокнула кавалера в нос. Тот, высоко подняв бутылку, заключил тост: — За баб-с! — И, отхлебнув из горлышка, протянул бутылку приятелю.

Дима с любопытством наблюдал за подвыпившими студентами. По окончании тоста он повернулся к Маше и, глядя в ее темные с бликами, которые были видны даже в полутьме, глаза, поднял свой стакан с вином, прошептал:

— За тебя.

— За нас, — чокнулась с ним Маша, тоже заглянув ему в глаза. Она поняла, что вечер удался. И предложила ему тихо на ухо: — Пойдем к нам, чаю попьем, у нас должен быть тортик. Если еще не съели.

В комнате были Наташа со Светой и студент-старшекурсник, не понятно чей. Они приканчивали вафельный торт «Парус», между прочим, купленный вскладчину по случаю праздника.

— Это Дима, — представила Маша. — Мы пришли пить чай.

Старшекурсник, потянувшийся было к торту, отдернул руку: в коробке оставалось только два кусочка.

— Дима, это вы принесли цветы? — Наташа стрельнула взглядом на Диму. — Какие симпатичные, — и снова вызывающе посмотрела на него.

— Да, это он принес, — не без гордости сказала Маша, разливая чай: им-то их ухажеры никогда цветов не дарили.

— Какая у нас Маша сегодня нарядная, просто красавица, — продолжала петь Наташа.

«Вот ведь зараза какая, — с досадой подумала Маша, еще не понимая, куда та клонит. — Чего привязалась?»

— Дима, а где вы учитесь? — не унималась Наталья.

— Я не учусь, я работаю, — просто ответил Дима.

— А где вы работаете?

— На сухогрузе.

— Ой, это чего?

— Судно, которое перевозит грузы.

— Ой, как интересно! И что вы там делаете?

— Работаю судовым коком.

— Ой, как интересно! — еще больше оживилась Наташа. — Вы что же, это, значит… плаваете?

— Да, я хожу в плавание, — деликатно поправил любопытную девицу Дима.

— Наташа, дай человеку чаю попить, — не выдержала Маша.

— Конечно, Дима, пейте. — Но через секунду снова затянула: — Дима, можно еще один вопрос? А куда же вы плаваете? Может вы и в загранку ходите?

— Мы только что пришли с Кубы, заходили в Монреаль.

— Ой, как интересно! То-то я смотрю, вы такой загорелый…

Маша уже начала беситься. А Наташа, опершись о стол локтем и положив подбородок на ладонь, в упор, неотрывно, словно гипнотизируя, смотрела на Диму. Маша с тревогой стала наблюдать за этим поединком. И — поражаться: какой за короткий срок стала ее бывшая подружка. В ней проснулась женщина. Хищница. Дима, встречаясь с напором пожирающего его взгляда, отводил глаза в сторону.

«Сожрут. С потрохами сожрут, — всерьез забеспокоилась Маша. — Ведь парней коллекционируют, как бабочек. У них своеобразное хобби: кто с большим количеством переспит. Потом друг перед дружкой будут хвастаться: у меня столько-то было, а у меня больше».

С первого этажа несся блок «Советской эстрады». Значит, дискотека скоро закончится.

Упала ранняя роса,

В полях прохлада…

Чай был выпит, торт съеден, и, чтобы увести Диму, Маша, кивнув в сторону доносившейся музыки, предложила ему:

— Медленные начались, пойдем?

Дима поднялся. Маше показалось — слишком поспешно.

— Дима, вы потом нам еще расскажете про Кубу? — не отводя от него гипнотических глаз, спросила Наташа.

«„Потом“ не будет», — решила про себя Маша.

В зале дискотеки осталось всего несколько топчущихся в обнимку парочек. Маша повернулась к Диме и положила ему руки на плечи. Он обнял ее за талию. Эти прикосновения Маше показались более интимными, чем в первый раз. Она поняла, что Дима ей дорог. Придвинув губы к его уху, она спросила:

— Скажи честно, ты за всё это время, после Валаама, хоть когда-нибудь вспоминал обо мне?

— Конечно. Я звонил тебе несколько раз в общежитие, но мне сказали, что ты оттуда съехала.

— А тебе не хотелось как-то меня разыскать?

— Я подумал, если ты сама захочешь продолжить наше знакомство, то дашь мне об этом знать: ведь у тебя оставался мой адрес.

— И я послала тебе письмо…

— …И я приехал.

— Я очень рада, что ты приехал.

Маша почувствовала в ответ легкий поцелуй в висок. Она опять вспомнила Валаам, когда Дима тихонько подошел к ней сзади, и она всем телом почувствовала исходящую от него нежность… И два вечера поцелуев…

Чем дольше они танцевали, тем больше сближались их тела. Дима трогал губами Машины свежие волосы, а Маша уткнулась ему в плечо, желая ощутить запах моря. Но морем почему-то не пахло. Маша выловила, как когда-то на Валааме, этот странный, немного резкий, но приятный аромат зеленого яблока — откуда?

Маша уже знала, если они останутся одни, то будут целоваться. И она повела Диму на «голубятню».

На сей раз «голубятня» оказалась занята. Они остановились внизу в нерешительности.

— Ребята, вы сюда? — окликнул их чей-то голос сверху. — Идите, мы уже уходим.

Это оказались однокурсники. На середине лестничного марша произошла «смена караула». Третьим, к удивлению Маши, спускался Зяблов. Он не курил, сидел, видать, за компанию. Маша отметила, что когда он проходил мимо, глаза под очками смотрели на нее, потом, быстро перескочив на Диму, задержались на нем. Слава оценивал своего более удачливого соперника. Наверное, он догадывался, зачем они поднимаются на «голубятню».

Дима закурил; выпуская дым, он отворачивался в сторону. Маша сверху наблюдала, как по освещенному коридору шастают праздные студенты. Некоторые с любопытством всматривались в полумрак «голубятни», пытаясь рассмотреть, кто же там сидит, а обнаружив Машу, вперивались взглядом в ее спутника. Маша догадывалась, что уже по всему общежитию разнеслась весть, что она привела на дискотеку «своего» мальчика.

Дима бросил окурок в банку из-под томатной пасты.

— Ты по-прежнему куришь «Беломор»? — спросила Маша.

— В нем хороший табак. А ты помнишь?

— Я всё помню, — неожиданно для себя интимно сказала Маша и с вызовом посмотрела на Диму.

Она вспомнила гипнотический взгляд Наташи, которым та заманивала в сети мальчиков, как удав кроликов. Что ж, она тоже умеет так смотреть! Оказывается, это не так уж сложно. Нужно только набраться храбрости. Или дерзости.

Дима приблизил к Маше свое лицо и стал ловить в ее глазах те блики, которые так манили его. Потом протянул руку, взял Машу за голову и притянул к себе. Маша первая поцеловала его в губы. Сначала легким касательным поцелуем, потом еще. На первый поцелуй он не успел ответить, на второй ответил. Потом придвинулся к ней ближе и губами и языком раздвинул ей губы…

Маша отметила, что сейчас Димины поцелуи стали куда более умелыми, чем в прошлом мае. По крайней мере, когда четверть часа спустя они оторвались друг от друга, ей не пришлось, как в те давние вечера, украдкой отирать себе лицо.

Диме пора было уезжать.

— Когда мы увидимся? — спросила его Маша уже в вестибюле.

— Мы сейчас на разгрузке-погрузке. Я позвоню тебе через дня два, хорошо?

— Я буду ждать.

Дима вышел в ночь, обдав Машу холодным воздухом улицы.

«Пришел. Мы танцевали. И целовались». — Маша улыбалась, поднимаясь к себе на этаж.

В умывальной комнате вездесущая и всезнающая Люда Подкорытова спросила Машу:

— Это что за мальчик с тобой был?

— Ну… мальчик.

— Твой?

— Мой!

— Хорошенький какой…

— Плохих не держим!

— Такие в твоем вкусе? — напомнила Люда их давний разговор.

— Такие тоже, — рассмеялась Маша.

Когда Люда ушла, Маша посмотрела на себя в зеркало: какое у нее сияющее, счастливое лицо!

В комнате, улучив момент, к ней подошла Наташа. Глянув на Машу в упор, она сказала четко:

— Маша, я тебя по старой дружбе предупреждаю: не води сюда больше своего мальчика — отобью.

Маша опешила. Она попыталась превратить всё в шутку:

— По старой дружбе отобьешь?

— По старой дружбе предупреждаю, — не отводя жесткого взгляда, повторила Наташа.

Маша посмотрела ей в глаза и увидела вместо пары светло-серых глаз два темных омута. Так вот что так притягивает, а потом пугает ее мужчин. Неприятный холодок пробежал по Машиной спине. И по взгляду, и по тону, каким было сказано предупреждение, Маша поняла, что эта акула не остановится ни перед чем. Она опустила глаза и прошептала:

— Хорошо.

Глава одиннадцатая

За два дня ожидания Машу посетили сомнения: насколько прочны их отношения, и может ли она уже называть Диму «своим» мальчиком? Потому что хоть пришел и целовались, это может ничего не значить. Не может быть, чтобы за долгих десять месяцев у него никого не было, — это подтверждают его более совершенные поцелуи. А если кто-то есть, сделает ли он выбор в ее пользу?

Но терзалась Маша напрасно. Дима позвонил ровно через два дня и пригласил ее на премьеру нового фильма «Тегеран-43». Фильм широко рекламировали, на городских стендах висели огромные афиши с Белохвостиковой и Костолевским (и даже с участием Алена Делона!). В кинотеатры на Невском было не попасть. А тут Дима достал билеты в «Октябрь», да еще на выходной день.

После двух серий проголодались и зашли в молочное кафе «Аврора» поесть ленивых вареников с компотом из изюма и кураги. Потом гуляли по Невскому проспекту. Прямо в глаза ярко било солнце, по которому за зиму все успели соскучиться, а потоки автомобилей не могли заглушить запахов весны.

Дима проводил Машу до Витебского вокзала. Там, в малолюдном зале ожидания они сели на пустынную скамейку и стали целоваться. Маше было неловко: будто раздеваешься у всех на виду. Потом на скамейке напротив разместилась женщина провинциального вида с девочкой, и интим на сегодня пришлось прекратить.

У Маши в профкоме института можно было достать билеты в хорошие театры, — правда, с нагрузкой. Как раз в это время в ДК Горького гастролировал московский «Современник». Маша завязала знакомство со старшекурсницей Тамарой, распространительницей билетов, и — удача! — она получила два билета на «Двенадцатую ночь» с целым букетом актеров: Мариной Нееловой, Анастасией Вертинской, Костей Райкиным, Юрием Богатыревым и Олегом Табаковым — все самые любимые! От нагрузки отвертеться не удалось, и пришлось дополнительно взять билеты на никому не известный, тоже гастролирующий, московский театр Ленинского комсомола. Тамара уверила, что спектакль «Звезда и смерть Хоакина Мурьетты» очень даже неплохой.

Дима обычно поджидал Машу на крыльце Дворца культуры в темно-сером, с иголочки, костюме и при галстуке. Сидя рядом с ним в мягких креслах, Маша косилась на чистенького отутюженного мальчика и умильно думала: «ленинградец». Их малочисленные местные ребята на курсе тоже выгодно отличались от неухоженных общежитских — разве что Слава Зяблов следил за своим видом. Но такого хорошо сшитого костюмчика Маша не видела ни у кого.

Сначала посмотрели «Звезду и Смерть…». На удивление, спектакль оказался классным. Было странным, что его дали в нагрузку. Николая Караченцова, игравшего Смерть, Маша знала по фильмам, а молодого актера, игравшего Хоакина — хорошо сложенного, длинноногого — видела впервые. В программке вычитала его имя: Александр Абдулов. Гм, надо запомнить.

На «Двенадцатую ночь» Маша купила букет гвоздик. Когда после спектакля актеры вышли на поклоны, она в числе зрителей с букетами поднялась на сцену. Ей хотелось преподнести каждому актеру по цветку. Подарила гвоздичку Богатыреву, стоявшему с краю, потом подошла к Вертинской. Но цветы переплелись между собой длинными стеблями, и быстро отделить очередную гвоздичку не получилось. Тогда Маша, чтобы не мешкать, протянула актрисе верхнюю часть цветка, остальные держа в руке. Вертинская, поблагодарив, стала на себя тянуть цветок, крепко застрявший в букете. Так они стояли какое-то время (Вертинская с застывшей улыбкой), раздирая букет. Было смешно и неловко. Марина Неелова оказалась маленькой и худенькой, как подросток. От Олега Табакова исходило нечто теплое и мягкое, как от свежеиспеченной булочки. Уже все ведущие актеры были одарены, у Маши осталось две гвоздички. Тут на сцену, наконец, вышел Костя Райкин (оказалось, он запутался в кулисах), в смешном и нелепом образе сэра Эндрю Эндрюнчика, и она протянула ему оставшиеся цветы.

Когда Маша вернулась к Диме, он спросил ее:

— Что у вас там с Вертинской произошло?

Маша, смеясь, рассказала.

— Нужно было ей и отдать весь букет, — сказал Дима.

— Но мне так хотелось подарить гвоздичку Нееловой: я ее обожаю со школьных лет!

После спектаклей или кинофильмов, если было не слишком поздно, они гуляли. Потом Дима провожал Машу до электрички. На вокзале они целовались недолгим прощальным поцелуем. К себе в общежитие Маша Диму больше не приглашала, памятуя Наташино предупреждение. Она «выгуливала» его в городе.

Скоро Дима снова ушел в рейс.

— Нас зафрахтовала одна норвежская копания, — объяснил он. — Некоторое время мы будем ходить в короткие рейсы в Скандинавию.

— Чего с вами сделала эта норвежская компания? — со смущенной улыбкой переспросила Маша.

— Зафрахтовала — значит, наняла наше судно для перевозки груза, — объяснил Дима.

— А-а. Значит, мы будем часто видеться?

— Ну да. Скандинавия рядом, это не Куба.

В апреле по общежитию разнеслась весть, что на курсе появился первый ребенок — у Альки и Римаса. Многие недоумевали: «Как это можно так быстро? Ведь свадьба была зимой, если даже они еще осенью…» И начинали загибать пальцы, считая месяцы. Другие, дурачась и пародируя Римаса, им важно объясняли: «Это элемента-арно!»

На самом деле, как выяснилось — «они еще летом»: Альфия жила в общежитии, когда ходила на подготовительные курсы, потом сдавая экзамены. В это же время здесь жил Римас.

К маю в комнате Маши произошли события и, как следствие, изменения.

Воровкой, таскающей из тощих студенческих кошельков рубли и трешки, оказалась, как и предвидела многомудрая вахтерша тетя Зоя, своя — Света Паршина. Попалась она при попытке из комнаты напротив в отсутствии хозяев украсть перчатки. Ее отчислили «без права восстановления в течении двух лет», — как гласил указ. На словах замдекана сказала: «Пусть поработает немного, узнает, как достается каждая копейка. Может, к чужим деньгам будет относиться по-другому». Наивная, она не знала, что год, который Свете нужно было как-то перекантоваться, она провела неплохо. Может быть, на презираемых ею студентах чуждого ей вуза она оттачивала свое актерское мастерство.

Наташа учебу забросила окончательно, сладко погибая в любовных утехах. Даже прекратила на выходные уезжать домой. Практически весь второй семестр в институте она не появлялась. Указ об ее отчислении вывесили следом за указом об отчислении Паршиной. Обе должны были освободить места в общежитии.

Когда свои вещи собирала Наташа, Маша, решившись, обратилась к ней:

— Наташа, можно тебе задать один вопрос? Скажи, пожалуйста, действительно ли стоят все твои любови, вообще… всё это, — Маша сделала ударение на последнем слове, выделив его паузой, — стоит ли всё это образования… одним словом — нормальной человеческой жизни?

Наташа, оторвавшись от чемодана, выпрямилась.

— Ты серьезно спрашиваешь?

— Конечно.

Она долгим взглядом в упор посмотрела в Машины глаза своими омутами, будто что-то взвешивая, и ответила твердо и очень серьезно:

— Да, стоит.

Глава двенадцатая

На освободившиеся места в Машиной комнате поселили двух девочек из других переполненных комнат. Марина, лишенная компании подруг, заметно поубавила свой любовный пыл. Ночные свидания в ее спаленке прекратились. Комната зажила нормальной размеренной жизнью, к радости Маши. Теперь она снова могла приглашать к себе Диму.

Когда Дима был в городе, они гуляли по парку. Официально парк был закрыт на просушку, и туда не пускали. Но у студентов были свои лазейки: либо раздвинутые прутья ограды в потайных местах, либо мало кому ведомая низкая калитка, перемахнуть которую не стоило большого труда. Дима быстро перебирался на ту сторону и помогал Маше.

Они бродили по мокрым, с огромными лужами аллеям и лужайкам, обходя канавы и овраги, еще полные талой воды и снега.

Маша вспомнила, как зимой гуляла здесь с Зябловым. Но почему-то сейчас, с Димой, всё виделось и воспринималось совсем по-другому. Окружающее казалось полным особого смысла и представлялось, словно преломленным через волшебное оптическое стекло.

Может быть, когда с ней гулял Зяблов, ему тоже всё виделось преломленным и полным особого смысла и значения?

Интересно, как воспринимает окружающее Дима?

Нагулявшись и намерзшись, они возвращались в общежитие. Маша кормилу Диму жареной картошкой с солеными грибами, присланными из дома. Допивая чай, она ловила себя на том, что ждет «голубятни». Ждет Диминых губ, рук, его запаха. И под столом своим коленом легонько терлась о его ногу.

Когда Дима уходил в рейс, Маша с головой окуналась в учебу. На носу весенняя сессия, а у нее стали появляться первые «хвосты»: все-таки амурные дела с учебой совмещаются плохо.

Маша, решив, что ее поиски возлюбленного окончены, успокоилась. Ей стала нравиться студенческая жизнь. Она стала больше обращать внимание на творившееся вокруг. А вокруг творилось интересное.

Всю зиму к Тоне Качмарик из соседней комнаты ходил красивый студент-второкурсник — тот самый, с которым перед началом учебы Маша разговаривала у дверей деканата, и который был слегка похож на актера Игоря Костылевского. У него даже оказалось имя, созвучное актеру — Игорь Копылевский. Что он нашел в некрасивой Тоне сначала для многих было загадкой.

Тоня была на курсе старше всех девочек: до института она три года проработала где-то и кем-то у себя в провинции. К тому же она казалась старше своих лет, была широколицей и ширококостной с низким, будто простуженным голосом. Когда осенью они работали в колхозе, Тоня, подвязанная платком на манер деревенских баб, на фоне тракторов и мешков с картошкой смотрелась куда органичнее, чем в химлаборатории в белом халате.

Загадка визитов красивого Игоря к простушке с провинциальным выговором объяснилась очень просто: она его кормила. В эти вечера Тоня, счастливо-возбужденная, готовила на кухне нехитрую студенческую еду: макароны с покупными — по 8 копеек — котлетами, жареную на маргарине картошку, пельмени. Потом несла в комнату, где ждал ее Игорь. Вскоре оттуда доносился ее хрипловатый отрывистый смех, в котором звучала простая бабская радость.

Быть может, про себя она тоже называла его «мой Игорек», хотя кроме интеллектуальной зауми Копылевский ничего ей предложить не мог. Он любил красиво говорить и любил, когда его слушали. Всю зиму Тоня была счастлива, бегая с первого этажа на второй с кастрюлями и сковородками.

А весной визиты откормленного Игорька прекратились. Возможно, он про себя послал ко всем чертям надоевшую ему кухарку словами аркадирайкинского Сигизмунда: «Закрой рот, дура, я всё сказал!» Брошенная Тоня старалась быть всё той же веселой и разбитной, по-прежнему заставляя себя беспечно смеяться, будто ничего не случилось. Но теперь в ее хриплом смехе слышалась трещина.

К концу года парочки пеклись, как блины. Тому способствовали пьянящий воздух весны, запахи проснувшейся земли, которые в пригороде ощущались сильнее, чем в городе, и страстное желание восемнадцатилетних любить.

То вдруг Герка Рашидов — с густой черной гривой и вечно заспанно-опухшим лицом — стал шастать по общежитию в красном махровом халате Оли Парфеновой (иные наивные студенты, не догадываясь сами, даже удивленно спрашивали его о его новом наряде). То кто-то видел воскресным утром Димку Майорова, выходящим из комнаты Нади Фесуненко с зубной щеткой и полотенцем через плечо, — а Надя на эти выходные в комнате оставалась одна… (И пусть потом Надя, от смущения краснея и часто моргая, оправдывалась, что Димка лишь заходил к ней на пять минут… Ну уж нет: как он заходил не видел никто, а вот как выходил с полотенцем на шее видели определенно…) То кто-то наблюдал гуляющих в парке Галку Седых и Сережу Окунькова, держащихся за руки. Ну, а то, что Ленка Муха каждый вечер на кухне вместе с Мустафой готовит плов, а потом оба несут аппетитно благоухающий казанок в комнату Мустафы, видят все.

К общежитию и институту Маша привыкла. Поначалу ее пугали лабиринты и сложные переходы старого петербургского здания института. Но со временем оказалось, что разобраться во всех этих коридорах и переходах не так уж сложно.

К чему Маша никак не могла привыкнуть, это к институтским туалетам без дверей, с одними лишь боковыми перегородками. Заниматься интимным делом на виду у всех было неловко. Девочки повадились ходить в преподавательский туалет — две изолированные комнатки с дверями, выходящими на лестницу-курилку. Но тот часто был занят, пробираться к нему нужно было сквозь плотную толпу курильщиков — как сквозь строй, и преподаватели были недовольны, что студенты пользуются их привилегированным туалетом.

Вершиной же туалетного устройства было помещение на первом этаже, переделанное для этих нужд бог весть из чего, и представляющее собой квадратную холодную комнату с окном, выходящим во двор, и поставленными друг против друга шестью унитазами. Здесь устроители и вовсе решили, что какие-либо перегородки — это архитектурные излишества. Большое окно, из которого зимой ужасно дуло, морозя нежные места, было кое-как закрашено белой краской с большими проплешинами. К тому же дверь этого уникального сортира выходила в общий коридор, по которому постоянно ходили. Частенько какой-нибудь случайно проходивший студент (а, может быть, совсем не случайно) мог в открывающийся дверной проем видеть в интересной позе присевшую над унитазом студентку.

В отличии от чопорных студенток сортир с зеркальными унитазами почему-то обожала их преподавательница аналитической химии, завкафедрой, кандидат наук Лариса Андреевна Котляревская. Она была очень забавной сама по себе, что частенько служило поводом для студенческих острот и шуток. Маленькая головка на вытянутой шее при крупном торсе и невысоком росте, с быстрыми мелкими движениями, делало ее похожей на птичку. Длинные, крашенные в ярко-каштановый цвет волосы были закатаны в неизменный аккуратный валик, а на тонких губах стыла перманентная улыбка, — по мнению ее обладательницы делающей ее обаятельной. Лариса Андреевна была вся поглощена своей химией, жила институтской жизнью и от вопросов быта, как и подобает истинному человеку науки, была далека.

По-видимому, ценя в предметах обихода только их функциональность, этот неудобный маразматический сортир Лариса Андреевна любила за близкое, если не сказать интимное, общение с массами. Спустив салатные (или розовые) вискозные панталоны и встав в позу над унитазом, она оказывалась нос к носу с какой-нибудь своей студенткой. Мило улыбаясь и вертя птичьей головкой, Лариса Андреевна щебетала:

— Не забудьте, пожалуйста, что сегодня после третьей пары факультатив. Будьте любезны, предупредите всех желающих студентов. Я буду ждать вас на кафедре. Пожалуйста, будьте любезны, в два часа.

Застигнутой врасплох в той же позе студентке ничего не оставалось, как молча согласно кивать.

Лариса Андреевна была уверена, что все студенты ее предмет просто обожают и, разумеется, хорошо знают. Она искренне верила, что представленные ей студентами экзаменационные листы, исписанные формулами и реакциями со всех их валентностью и коэффициентами, эти знания верно отображают. Однажды в аудиторию, где Лариса Андреевна только что принимала экзамены, зашел один из преподавателей и обнаружил в столах ворох использованных шпаргалок. Та была в шоке.

— Это не моих студентов, — потеряно пролепетала она. — Мои студенты не списывают…

Признать истину было выше ее понимания и сил.

Демократичность Ларисы Андреевны проявлялась не только в посещении студенческой уборной, но и в пользовании общим институтским буфетом, хотя для преподавателей и сотрудников была своя столовая. На ценнике буфетной витрины перед тарелочкой подозрительного салата типа «оливье» (с преобладанием почерневшей вареной картошки) претенциозно значилось: «Салат мясной». Лариса Андреевна, любившая точность и обладающая своеобразным чувством юмора, заказывала буфетчице, ткнув птичьим коготком в витрину:

— Салат картофельный, пожалуйста…

— Мясной, — уточняла мужеподобная буфетчица.

— Да-да-да, картофельный, — мило улыбалась доцентша и, повернувшись к стоящей сзади студентке, щебетала: — Какой же он мясной, там картофель один…

Лариса Андреевна с супругом часто приезжали в Пушкинский парк на прогулки. Как-то в теплые весенние дни Маша ее увидала в местном магазине самообслуживания. Маша упаковывала в пакет продукты, как вдруг ее внимание привлек шум у кассы. Оказалось, что в сумке у Ларисы Андреевны, вполне на виду, лежала кура, купленная ею в другом магазине. Но, видимо, сегодня завоз кур был во все магазины города Пушкина. Кассирша нагло утверждала, что курица взята у них в отделе и требовала ее оплаты. Лариса Андреевна, мило улыбаясь, щебетала, что куру она купила в другом магазине и не знала, что у них есть точно такие же. Интеллигентная, она терялась перед хамством продавцов. Кассирша орала на нее, стоя на своем. Маша подошла к кассе.

— Как вам не стыдно обвинять порядочного человека?! — возмутилась она. — Это наша преподавательница химии и заведующая кафедрой в институте. Воровать кур в магазине она не станет!