Бесплатный фрагмент - Арка небес

Некоторые видят все таким, какое оно есть на самом деле, и спрашивают, почему оно такое.

Другим грезится то, чего нет, и не может быть,

но они вопросов не задают.

/Д. Б. Шоу/

1

Опять дорога, опять в пути… Что ж… может быть именной этой дороге суждено вывести к уготованному именно мне жизненному пути. А если нет…? В мире еще много дорог, готовых вести дальше, если сердце снова позовет в путь…

Меня зовут Анатолий. Анатолий Агарков. Слышали про такого?

Наверное, нет — я стараюсь не говорить громко. Фактически, вообще издаю мало шума: я — тихий человек. Когда говорю, меня переспрашивают. Когда смеюсь, никто не скажет, что оглушительно. Когда плачу, чувствую слезы на лице, но не издаю звуков.

Вот я такой — привыкайте: разговор будет долгим.

Я собирался в пещеру Титичных гор — и вот я здесь.

Найдя вход, был вынужден ползти на карачках до известного грота, где закончилось мое второе путешествие к этим горам и началось удивительное в страну, поцелованную временем. И вот он (грот) — внушительная почти круглая пещера с высоким сводом. С облегчением встал на ноги. Запахи прошлогоднего лета коснулись ноздрей — зеленой листвы, цветов и дождя. Когда-то здесь жили древние люди, и эхо шагов настораживало даже пугало, как отголосок былых времен.

Я обыскал каждый дюйм подземного помещения: весь пол закован в лед, с потолка свисают сосульки — ни намека на клад Пугачева.

Так и сказал ему (гроту), душевно страдая:

— Здесь нет никакого клада!

Однако мне не хотелось проигрывать. Несколько раз обошел по периметру, щупая стены и недоумевая, что же мне искать, что нащупывать — люк? потайной ход? нацарапанный знак?

Думай, чекист — приказал себе.

Медленно передвигаясь по ледяному полу, вел рукой по основанию стены, ища хоть какой-то символ, хоть малейший намек на то, что делать дальше. Боковым зрением заметил какое-то движение подо льдом, но проигнорировал его. Потом вернулся, нагнулся и стал изучать, подсвечивая фонариком. Не сразу, но понял — это пузырьки воздуха стремительно пролетают в потоке под прозрачным льдом. И куда они исчезают?

— Природа не будет так глупа, чтобы разместить дверь к своему драгоценному королевству на поверхности, — сделал открытие и озвучил себе.

Природа могла быть довольна своим мастерством: понял — вот он, заветный вход, и нежелание лезть под лед пробрало до самых костей. Но для чего-то же взял с собой заступ. Перед тем как пустить его в дело, тщательно изучил толщину льда, как будто он был одним из архитектурных элементов пещерной конструкции.

Я был на границе миров. Интуиция с прежним опытом подсказывали — поток вышвырнет меня в иную реальность. Но все же — где именно? На каком обороте витка земной истории? Как угадать?

Страшно? До жути. Даже холода не чувствую.

Снял с себя всю одежду, сел на кромку льда, опустив ноги в прорубь.

Чувствую стремительный поток воды, уносящийся под стену.

Это же верная смерть — куда лезешь ты, шизофреник?

Желудок свело от страха, сердце ныло нехорошим предчувствием, и я готов был захныкать от мысли, что мне все же придется это сделать. И остановиться уже не могу — давно отдал себя на волю случая.

— Господи, вразуми безумца! — крикнул и, оттолкнувшись, скользнул в полынью.

В одно мгновение меня затянуло в туннель, пронесло водоворотами, помяло и поцарапало о стены. Был момент, когда грудь начало жечь от недостатка воздуха, а перед глазами вдруг заплясала засасывающая чернота. Но тут солнце блеснуло — я хватил воздуха ртом и ухнул с вершины в пучину… спиной — да так больно!

Даже теперь неприятно вспоминать мои тогдашние впечатления.

После стремительного тоннеля и шумного водопада стихия вдруг успокоилась — пещера пропала, надо мной было небо, а вокруг вода. Теперь движение ее было медленным и торжественным, даже немного жутковатым в своем величии. Меня несло по реке, как… ну, что там, в проруби плавает?

Вся ширь ее открылась перед взором — чистая быстрина, бело-зеленый заберег кувшинок, камыши, осока, дальше лес. Безлюдным показался новый мир.

Некоторое время, пока выбирался со стремнины, мотало во все стороны, словно лодку, попавшую в бурю. Ближе к берегу течение почти незаметно, но стебли кувшинок хватали как чьи-то руки, тянули вглубь. Приходилось часто нырять, ибо сил не хватало протиснуться между огромных листьев.

В стене камышей открылся широкий проход к берегу.

— Туда, — шепнул себе прокусанными губами.

Нырнул и в полусумраке воды увидел змею перед лицом — черную с зеленоватым отливом треугольной головы. Она, даже не шелохнувшись, продолжала пристально смотреть мне в глаза. А ужалит — подумалось — за беззащитные гениталии….

Разъяренный, смущенный, испуганный рванул на поверхность и вытащил на себе целый клубок водорослей. Конвульсивно дергаясь всем телом, пытался избавиться от них, но тщетно — бился, бился, пока не понял, что угодил в сеть. Еще были силы — пытался вывернуться из нее, пытался порвать и ничего не хотел думать о том, что у реки есть дно.

Должно быть, страх лишил разума.

Устал — затих. Где вы, пиявки? Кушайте меня на здоровье, пока кровь горяча.

— Смотрите-ка!

Я поднял голову над водой. На берегу, как пень одинокий, торчал человек. Он был в подбитом мехом плаще — не современном, с рукавами, а как бурка у Чапая — и держал в руке копье наконечником в мою сторону.

— Чуда-юда какая-то…. Эй, подите сюда!

Сквозь водоросли, облепившие лицо, различил грубоватый и глуповатый лик, заросший густой черной бородой. Волосы у человека были чуть светлее и заметно — пострижены. На поясе висел длинный кинжал. Средневековый рыбак?

Тем временем, приблизились и другие.

— Чего тут у тебя? — раздался хриплый бас. — Эй, смотри, водяной никак запутался в сетях!

Голоса, смешки…. Всего их трое было — столпившихся на берегу. Они были похожи на медведей — бородатые, в меховых плащах.

— Может, Падающей Водой принесло?

Наступило молчание.

— Ты прав — пойди, распутай его.

На лице того, к кому обращались, появилась почти блаженная улыбка:

— Не ты ли хвастал, что храбрейший из храбрых?

Ответом было лишь недовольно ворчание, но, тем не менее, храбрейший из храбрых воткнул в землю копье, вошел в воду и сделал несколько шагов в мою сторону.

— Эй, — оглянулся он на товарищей. — Я достану, моим будет.

— Твоим, если за сеть заплатишь.

Я к тому времени утвердился ногами на дне, но выпрямиться сеть не давала — дрожал скрюченный то ли от страха, то ли от холода. От людей ждал помощи — боялся гадюки. И увидел гнездо в кусте камыша — белые яйца, похожие на речную гальку. Вряд ли гадюки кладутся здесь, но охотиться могут. И тут же заметил возле куста отблеск змеиной чешуи в солнечных лучах. Вот тогда я опять испугался. Мне показалось, что она способна плеваться ядовитой слюной, и потихонечку завыл от страха и беспомощности. Кроме того, чувствовал боль и ломоту во всем теле: проскочить в потоке узкий горный тоннель, шлепнуться с верхотуры, запутаться в рыболовецкой сети — все эти действия имели последствия.

Мало-помалу спасатель ко мне приближался. Вот вода достигла его колен — он снял плащ, свернул и бросил на берег. Вытащил кинжал из ножен — широким лезвием скорее похожий на нож мясника.

— Сеть придется резать, — хрипло крикнул он.

Хозяин ее на берегу промолчал — лишь плотнее запахнул полы плаща.

— Если водяной, я его прикончу, — он уже был в двух шагах от меня и, конечно же, разглядел, что никакой я не водяной.

Потом нахмурился и попятился:

— Это… у него гадюка на голове.

А ведь я даже не почувствовал, как она туда забралась. Впрочем, там целая куча водорослей. И еще на плечах. А руки спутаны. И ноги тоже.

Гадюка, свернувшись кольцом, шипела, не замолкая ни на секунду — пойди, мол, прочь, плохой человек, это моя добыча. Из открытой пасти торчали два зуба, с которых сочился яд.

— Не сомневаюсь, что ты струсил, а гадюку придумал, — донеслось с берега.

— Кто мешает подойти посмотреть? — спасатель язвительно улыбнулся, но скорее мне — не змее же.

— Водяной со змеей — хороший улов. Если сварить их разом в котле, уха будет или похлебка?

— Я ее камнем убью, — сказал третий и, правда, нашел булыгу на берегу.

— Ты — меткий, известно, но как убьешь змею, не убив водяного?

— А ты собираешься варить его живым?

— Конечно.

Глаза рыбаков насмешливы — они уже втроем возле меня.

А мне остается бояться и психовать.

— Подразни ее копьем, — предлагает один.

— Если она нырнет, то вынырнет где — неизвестно. Может, в заднице у тебя.

— В воде с ней не справиться, — согласились товарищи. — Надо тащить сеть на берег.

Некоторое время они возились со снастью — отвязали концы от камышей, затянули к берегу, сузив до размеров невода. Я уже перестал скулить, но боялся не только змеи, но и траления, в ходе которого мог быть успешно утоплен.

И таки кувыркнули ногами вверх, и протащили мордой через грязь и песок. Но, слава Всевышнему — я не только не захлебнулся, но даже услышал что-то вроде извинений.

— Мы сделали все, чтобы этого не было.

Шаг за шагом исследуя сеть, рыболовы искали змею. Приободрились, не найдя.

— Мужики! — воскликнул один. — А это же не водяной.

Он протянул руку, указывая на меня. Остальные закивали в знак согласия.

— Мужики! — заговорил он снова, набрав в легкие побольше воздуха. — Давайте не будем его делить, пусть будет общим рабом.

Другой ткнул копьем в клубок водорослей у меня на голове.

— Сначала надо посмотреть — нет ли под ним змеи.

Медленно и осторожно они распутали на мне сеть. И вот на свободе я — смертельно уставший, с ломотой во всем теле, особенно ногах и спине.

Оставив попытки подбить меня на самодоставку, рыболовы из двух копий и свернутой сети соорудили вполне сносные носилки. По дороге советовали:

— Подумай о том, кто ты такой и каким трудом заплачено за твое спасение. И если говорить начистоту — не найдется готовый заплатить за тебя, быть тебе рабом до скончания жизни. Ты все молчишь, но хоть слушаешь?

Я разглядывал их, стараясь понять, в какую эпоху меня занесло.

Бронзовые нож и наконечник копья — что это? бронзовый век? Речь их понятна — славяне, видать. Три рыболова как братья похожи. Сеть из пеньковой нитки….

Вот и вся информация.

В поселке землянок рыболовов с уловом встретили изумленно-радостными возгласами мужчины, женщины, старики и дети — душ с полста, никак не меньше. Остановили братьев:

— Дайте разглядеть.

Нескоро в поселок вернулась тишина — все возвратились на свои места. Никто не захотел меня купить, лишив рыболовов надежды на прибыль. Немой, неходячий — стал и для них обузой.

Какой-то очень сильный мужик, заподозрил что-то — грубо схватил меня за плечо и, ругаясь, спросил, из-за какой такой болезни я держу свой язык на привязи. А я будто тюк или труп лежу и молчу — беспомощный, неподвижный.

Кстати, что с моей речью? Будто напрочь забыл, как она производится — только звуки ничтожные, стоны, мычание…

Бил озноб не от холода, но от боли в конечностях и спине. И никак не мог собраться с мыслями — может, в этом причина моей немоты?

Меня оставили там, где остановились — только носилки разобрали, опрокинув ношу на землю. Боль полыхнула в спине — все-таки позвоночник!

Сгрузили — забыли. Никто не собирался меня кормить, смотреть мои раны, переломы, ушибы. Зачем же тогда спасали?

Услышал фразу:

— Сдохнет — скормим свиньям.

Перспектива!

Девочка лет девяти поодаль остановилась. Увидев мой взгляд на себе, она вздрогнула. А я ощутил неловкость, почти досаду — не от беспомощности, а от наготы.

— Как тебя зовут? — спросил и сам удивился: речь-то вернулась!

— Жанка.

Длинные черные волосы спадали на ее плечи. Кожа лица белее мрамора, а зеленые глаза казались бездонными. Серое платье с чужого плеча укрывало ее до ступней.

— У тебя нет тряпки, чтобы прикрыться? — сказал, наблюдая за ее реакцией.

Она покачала головой.

— Я — раб твоего отца?

И снова единственным ответом было покачивание головой.

— Я поправлюсь, и буду работать. Не надо меня свиньям. Разве люди едят людоедов?

Девочка опустила голову. Блестящие глаза исчезли под длинными черными прядями. Не меняя позы, она не произносила ни звука — оставалась настолько безучастной, что я подумал: передо мной обыкновенная дурочка.

— Но ведь ты понимаешь, что я говорю?

— Да, — вздрогнув, прошептала она.

Я с трудом приподнялся на локте:

— Принеси мне покушать.

Девочка снова вздрогнула.

— Я поймаю лягушку, ты ее съешь?

— Если поджаришь на огне.

Чуть спустя жестом полным отвращения сунул запеченную квакушку в рот. Достаточно было одного неосторожного слова или смешка, чтобы нарушить эту ужасную трапезу. Более того — меня, наверное, вырвало.

Почувствовал сытость после второй попрыгушки и вместе с ней жажду — так бывает всегда. А девочка сама сообразила — принесла в завернутом кульком листе лопуха несколько глотков речной воды. Вкус ее я уже знал.

После еды боли вернулись — руки ломило, крючило ноги, спина полыхала паяльной лампой. Я весь дрожал, не хватало дыхания. Тем не менее, приложив ладонь к груди и кивнув головой, выразил свою благодарность кормилице.

Она скромно потупила глаза.

— Будем дружить? — сказал я. — Мне нужен друг.

Она кивнула, и я с того дня больше не думал о свиньях.

А в первый много часов подряд боролся не только с болью, но и усталостью — уверенный в том, что, как только усну, кто-нибудь из свиноводов перережет мне горло и скормит, кому обещал. Впрочем, из наблюдений вскорости заключил — люди землянок не более опасны, чем их ленивые собаки. Другое дело, что не очень-то гостеприимны — но, может быть, они за человека меня не считают? Водяным прозвали.

День закончился, ночь миновала, а я все еще был жив. Даже поспал, а меня не убили. По причине, которой не мог понять, все обитатели поселка меня просто не замечали — лежит и лежит; сдохнет — свиньям корм. Кроме Жанки, конечно. Однажды она принесла в горшочке горячего молока с медом. А потом кем-то выброшенный плащ, пропахший собачьей мочой. Жизнь налаживалась.

Девочка частенько сиживала подле меня с рукодельем — сети вязала сученой из пеньки ниткой. У нее был клубок, челнок и какое-то приспособление, на которое наматывалась готовая сетка. За несколько минут, освоив нехитрое ремесло, я стал ей полезен.

Однажды грубый мужик увидел челнок в моих руках и сделал рабом. Перенес меня под громадный тополь, который спасал от дождя и жары, загрузил работой, приносил еду. В первый раз — кусок вяленого мяса, твердого, как деревяшка, и такого соленого, что щипало язык. Хозяин (так теперь буду звать его) вытер еду рукавом прежде, чем предложить. Я грыз ее целый день. Дали штаны и рубаху до пят — отнюдь не застиранные: к запаху привыкнуть не смог.

На мое рукоделье смотреть приходили. А потом снова забыли.

Тревога, страдание и стыд, одолевавшие меня с первого дня мучительного состояния, понемногу рассеялись — остались немощь и боль. И тайная радость, что я жив, несмотря на все мерзости, пережитые за последние дни. Была и досада — ведь сам себя вырвал из цивильной жизни, расстался со всеми, кого любил, стал немощным (а может, калекой?) и потерял свободу. Но вместе с ней горел маленький и слабый фитилек, пламя которого согревало. Я верил: Бог меня хранит, Судьба благоволит, удача не оставит — здоровье поправится, и дела пойдут в гору.

С Жанкою мы дружили: она единственная знала мою тайну — я только с ней разговаривал. Почему молчал? Мне было то ли стыдно, то ли страшно, то ли…. Ну, не хотел я с ними общаться.

— Ты знаешь какие-нибудь песни, малышка?

Девочка подняла на меня глаза. Да, ей хотелось петь! Шум водопада, листвы в кроне тополя, птичий щебет — все это сливалось в красивую мелодию, и девочка принялась напевать медленную песенку, хлопая в ладоши после каждой строки.

Это была монотонная грустная песня, и слова непонятны. А может, и не было слов — одни какие-то восклицания. Но ее чистый голосок в унисон окружающим звукам глубоко тронул душу.

— Подожди-ка! — неожиданно воскликнула Жанка. — А ты ведь еще так и не сказал, как тебя зовут! У всех есть имена, кроме рабов.

— А я не видел в селении рабов.

Она колокольчиком рассмеялась.

— Они быстро становятся членами семьи, в которой работают — мужчины мужьями, женщины женами. А настоящие рабы есть только в городе.

— Далеко до него?

— Скоро узнаешь — тебя повезут на невольничий рынок. Там кто-нибудь купит.

— Кому нужен калека?

Девочка вздохнула и пожала плечами.

— Сетей сколько навязал!

— Не хочу быть рабом, хочу стать вашим правителем — я много знаю и у меня имя есть. По вашим законам не могу быть невольником — меня зовут Анатолий.

Жанка снова запела, и новая песенка звучала воинственно.

— Звучит неплохо. Это чей язык? Кто тебя научил?

Девочка невольно покраснела под моим пристальным взглядом.

— Я не знаю. Эти слова рождаются сами внутри меня именно так, как они звучат.

— Тогда в чем смысл твоих песен?

— Это новый мир, другая жизнь…. В ней достаточно захотеть, чтобы все считали тебя свободным.

Мысль догнала:

— Ты не здесь рождена? Ты рабой была? А теперь?

— А теперь я жена старшего сына хозяина.

При первых всполохах утренней зари ветерок бежал от леса к реке, вздымая гнилостные испарения нечистот поселка. Вечерний бриз приносил сладковатый запах тины и камыша. В эти мгновения я просыпался и отходил ко сну. У меня был кров из листвы и сухая трава под лежанку, я научился ползать в кусты по нужде. Если бы у меня ходили ноги, я мог стать членом семьи и жить в землянке бок о бок с немытыми и вонючими ее обитателями.

Сама мысль ужасала.

Тем не менее, не желал быть больным и слабым — превозмогая боль, тренировал спину с ногами, мечтая когда-нибудь встать. Сидеть я уже научился.

Иногда мною занималась Жанка. Когда она приказывала, в ее зеленых глазах вспыхивал огонь, не допускавший ни возражения, ни отсрочки, и появлялась какая-то внезапная суровость, из-за которой она казалась старше, чем была на самом деле. И даже старше меня, не отважившегося на возражения. В такие моменты и боль притуплялась, и многое удавалось.

Иногда она пела на родном языке, и хотя слова песен были непонятны, в них словно чувствовался запах леса, журчание ручья, шорох ветра в листве деревьев. Жанка могла часами сидеть и вязать сеть, и на лице ее не отражалось никаких чувств — ни малейшего волнения, ни интереса. Я приставал к ней с расспросами.

Пытал по поводу религии, но, похоже, она даже не понимала, о чем идет речь.

В каком же я веке? — черт его раздери!

У них даже идолов нет. И рабство какое-то ненастоящее. Суровы? — да! Но не жестоки. Заболел — вынесли из землянки, положили в тенек — жди судьбы. Так же они умирали.

Жизнь в деревне землянок текла размеренно. Каждое утро, позавтракав скопом, но каждый свое, ее обитатели расходились с невозмутимыми выражениями на лицах — кто в лес, кто на реку, кто занимался ремонтом или строительством жилья, кто правил снасти или оружие. Правителя не было — да и надобности в нем, похоже, тоже. Свары бывали редко и только среди отдельных личностей, никогда не перерастая в массовые потасовки. Лес и река кишели дичью — еды всем хватало, так что делить было нечего. Женщины — через одну беременны, но детей не сказать, что много. Возможно, зимы были голодными — слабые не выживали.

К чему это я?

Не смотря на прыжок в прорубь, я по-прежнему тот человек, который не любит сюрпризов и неожиданностей — все как хочу, все по плану. Каждая минута рассчитана для дела. Ну и что, что рабом считают, что ноги в отказе, что сети вяжу, на еду зарабатывая — голова-то иными мыслями занята.

А мысли такие — хочу стать лидером у этих людей. Только еще не решил каким — светским или духовным? Допустим, светским…. Заведу охрану, обложу налогом, заставлю построить себе избу. Все будут приветствовать меня при встрече или делать вид, что рады видеть. В глаза взгляды уважительные, обожающие… в спину — ненавидящие, предостерегающие. Буду наказывать — власть, знаете ли, надо доказывать. Хотя я терпеть не могу насилия — предпочитаю решать все умом. То есть просто загноблю и все.

М-да… Проблем с этой светской властью!

Меня передернуло непроизвольно.

А дни текли тем же муторным чередом и серой обыденностью. Я лежал под тополем, сонно наблюдая, что происходит в поселке — его обитатели мне казались насекомыми, занимающиеся бессмысленным существованием — и репетировал суровые жесты и взгляды будущего их начальника. Вспоминал самые отвязные ругательства, которые где-либо когда слышал, надеясь запугать ими простодушных обитателей землянок. Еще мне хотелось иметь свирепый вид и мерзкий голос.

Эти мечты и мысли вносили какую-то приятную тревогу в душу калеки-раба.

Я должен стать их правителем! Ведь я на целую милю умнее всех живущих здесь, взятых скопом. Они должны меня слушаться. Слишком тупыми и тормознутыми казались все эти люди, чтобы противиться. Ну, а тех, кто поумней, следует выявить и приручить.

Да, именно с этого и надо начать — найти преданных сторонников.

— Послушай, — как-то ненастным днем Жанку попросил, — ты не можешь для меня развести огонь? Конечности зябнут.

Девочка покачала головой:

— Хозяина надо спросить.

Я решился — пора начинать:

— Ну-ка зови его сюда — человек же я, а не зверь.

Интересно, как они добывают огонь — искрой высекаемой? трением дерева? или борются как уламры? С каким бы удовлетворением полежал сейчас у костра, вздохнул запах дыма. Дождь ли идет, светит ли солнце, огонь — добрый кум, возвращает силы, создает уют под открытым небом. А еще фляжка выпивки — некстати (?) подумалось.

Жанка убежала за свекром, а я размечтался — научу их готовить настойку.

Явился хозяин мой суровый — сурово взглянул, сурово спросил:

— Ты выучился нашим словам — правильно она говорит?

— Правильно, — ответил я, кивнув головой. — А теперь послушай-ка человека, который повсюду почти побывал и почти все повидал. Заставляете меня вязать сети, хотите подарить башмачнику, кормите впроголодь — впрочем, спасибо, что кормите, а не скормили. Однако лучше было бы использовать мои знания, а не руки. Хотите, я научу вас готовить веселящий напиток — выпил, и ноги сами пускаются в пляс. Небо дало вам в руки случай стать счастливыми. Вы сто тридцать раз закинете в реку свою сеть, а такого еще раз не выловите.

Глаза хозяина моего на мгновение остекленели: видимо, с такой интенсивностью он обдумывал информацию, что даже позабыл жить. Потом шевельнулся:

— Ты не врешь?

— Можешь проверить.

Хозяин с удивлением рассматривал разговорившегося раба.

— Нечего удивляться — принесите мне ягод, каких только соберете. Но сначала одежду неношеную, а эту, — вытащил из-под себя Жанкин подарок — сожгите.

Хозяин ушел и скоро вернулся с холщовой парой — штаны и рубашка.

— Вот, — сказал он, — для тебя. Надевай!

Тряпье я с себя стянул, но обновы примерять не спешил.

— Отнесите к воде — мне надо помыться.

Хозяин кинулся буквально исполнять мое указание.

— Э, брат, — остановил его я, — так ты меня всего изломаешь. Зови других мужиков, делайте носилки. Клянусь — чем больше заботы вы проявите, тем крепче будет напиток и веселей голова.

Бородатый плут скорчил забавную рожу и помчался за рыболовами. И как мне не претила сомнительная роль шута, не удержался и захохотал. Жанка вторила серебряным колокольчиком.

Я помыт, переодет, в полутора метрах от меня горит веселый костерок, а рядом гора всевозможных ягод и горшок ведер на пять — самый большой на все селение, обитатели которого собрались вокруг и с любопытством взирают.

Приказал женщинам сыпать ягоды в горшок и мять толкушками — слой за слоем, чтобы сок появился. Потом сосуд заполнили водой.

— Все?

— Нет. Нужно заклинание.

Хозяин мой облизнулся:

— А ну, друг, скажи это слово, рождающее веселящий напиток.

— Никто не может знать его, кроме колдуна. У вас есть такой?

— Чур, меня! — зашептались в кругу.

— Теперь будет! Я — знаток белой магии, которая связана с таинственными свойствами всего сущего.

Повадил руками над котлом, пошевелил губами, зажмурив глаза:

— А теперь накройте его и ступайте по своим делам. Когда народится новая луна, веселящий напиток будет готов.

— Что это значит? — требовательно спросил мой хозяин.

— Это значит, горшок зачал младенца, и ему надо дозреть. Я буду за ним приглядывать, а вы меня кормить и носить валежник для костра — веселящему напитку нужно тепло.

— Я полагал, что мы сейчас будем пить, — сказал мой хозяин.

— Если будешь ворчать, он прокиснет, — остудил его я.

Хозяин с мрачным видом удалился. Остальные тоже были разочарованы.

— Думаю, — сказал Жанке, — хватит тебе вязать сети: будешь моей помощницей.

— Ты сделаешь меня колдуном? — обрадовалась девочка.

— Я научу тебя многим полезным вещам. Только обещай, что никому не расскажешь о них, пока я здесь: эти знания не всем можно доверить. Обещаешь?

Погладил девочку по густым, грязным и спутанным волосам.

— Твой народ учить да учить: он непоседлив, упрям, своеволен — ему нужна твердая рука. Ты поможешь мне ими править? Ты ведь прирожденный командир.

Раззадорившись, внушал молчаливой собеседнице идею грядущих преобразований — кроме собак и свиней легко приручаются кони и козы, еще утки и кролики. А жить надо в избах — не под землей, а на ней. Я научу их строить.

Родилась новая мысль — у меня будет колхоз! Идея понравилась — не управлять, а направлять. Здорово, черт возьми! Будем выращивать плоды-овощи-злаки, и возить в город на продажу. Ах, если бы не моя немощь, каких делов можно натворить!

— Отличное место — река, лес, поле — будто создано для процветания колхоза «Светлый путь»! Такие дела завернем! Ты только верь мне и помогай. Ты не боишься?

— Нет-нет, — Жанка головой помотала.

Выглядела она бледненькой, но глаза горели настроением — ей не хватало озорства, характерного для детей ее возраста.

Надо подкормить помощницу — решил.

Потребовал трехразовое питание, и в первый же полдень Жанка притащила от хозяина печеную рыбу. Умяли с юной помощницей обед и задремали в тени под тополем.

Жизнь повернулась другим коленкором!

На третий день настойка ягодная зашипела, запузырилась и покрылась пеной.

Я попробовал ложкой из березовой коры и сплюнул.

— Ишачья моча! Сахару не хватает.

Жанку просветил:

— Нас убьют, если что-нибудь не придумаем.

— А что придумать? — побелевшими губами прошептала девочка. — Жаль, конечно… как-то оно наперекосяк пошло… лучше бы мы сети вязали.

— Хоп! Я придумал — сходи в лес, принеси мухоморов: такие красные грибы с белыми пятнышками. Знаешь?

— Да, но… от них болеют и умирают, — совсем растерялась Жанка. — Так нельзя.

— Помрут, не убьют. Но не помрут — я же колдун, а ты моя помощница и должна мне верить. Иди — принеси.

Девочка перестала упираться и побрела в лес.

Принесла в подоле пять больших шляпок весьма ядовитых грибов.

— Ты только не клади их целыми — догадаются.

— Маленькая, а уже умная, — согласился с доводом. — Давай нащипим кусочками. Я так думаю, все, что растет, от Бога — он не захочет, никто не умрет.

— А кто это?

— Хочешь, расскажу?

С именем Господа на устах мы укрепили настойку ягодную мухоморами.

И славно так прокатило!

Когда время пришло, стойбище так назюзюкалось — и плясали, и пели, и, блаженно улыбаясь, вели бесконечные разговоры. Никого не оставил равнодушным веселящий напиток: от стара до мала все сияли — вот что поганки с людьми делают.

— Пейте, ага…, — подливал я им в чаши, благосклонно кивая.

— Ты красивый, — полезла какая-то баба целоваться.

— Красота мужчины в характере, а не в том, куда ты руками лезешь, — остудил ее я.

Ни я, ни Жанка приготовленную нами гадость не пили, но, должно быть, нанюхались и разговорились.

— Не жалеешь, что девочкой родилась?

— Мужчиной жить тяжело. А мне сейчас достаточно прикинутся дурочкой и никто не трогает.

Умничка! И молодец, что поверила мне — впереди у нас великие свершения. Если я стану королем, сделаю ее принцессой.

— Хочешь принцессой быть? Есть шанс.

Пока другие упивались, мы с помощницей объедались — было из чего выбирать.

И в какой-то момент вдруг понял, как преуспеть в этом благословенном мире. Надо составить кодекс законов и заставить всех поклясться их выполнять — за чарку веселящего напитка селяне мне в чем угодно присягнут.

Вот только почему хорошая мысля всегда приходит опосля? Блин! Как минимум две недели потеряю до следующей попойки.

Потом еще подумал и довольный гоготнул. Ну, в каком-то смысле….

И еще. В пьяном разговоре кто-то обмолвился о местах выхода Силы — на него прицыкнули, но я услышал и спросил — о чем это?

— Кому надо, тот про места выхода Силы знает, — сказал болтун и приложил палец к губам.

Я задумался — и, наверное, это главный итог пиршества для меня.

В селении же вот что сотворилось. Один мужик в реке на мелководье захлебнулся, где и курицу не утопить. Другой с дерева упал, переломался — не жилец, и скоро скончался. Остальные драку учинили — то ли стенка на стенку, то ли каждый за себя. Друг друга по мордасам били, одного до смерти запинали — испокон веку такого здесь не было.

На следующий день оклемались, подсчитали потери, крякая, поскребли сферы лохматые и ко мне — надо бы повторить.

— Анархия кончилась, — объявил селянам. — Командовать парадом буду я.

И начал новый порядок устанавливать.

Бывшего своего хозяина назначил заместителем. Он подумал, но так и не понял, гордиться ли ему оказанной честью или вовсе наоборот. На всякий случай принес мне новехонький плащ, соответствующий моему статусу председателя.

И дальше все пошло просто замечательно — я объявлял о формировании бригад, а он назначал бригадиров. Артельно стали трудиться рыбаки, охотники, собиратели меда, ягод, птичьих яиц и прочих даров природы. И славно трудились! Женщин организовали в поваров, мастериц пошива верхней одежды, заготовительниц зимних запасов. Результаты труда стали общими — вместе питались, запасали продукты, мастерили утварь.

Подобное предполагалось. Но как быть с избами? Я — малоподвижен, у них опыта нет, инструмента. Но бригаду создали и стали валить деревья бронзовыми топорами.

Жили, работали, но сомнения множились — зачем это нужно, если нет веселящего напитка? И как эти сомнения рассеять, не очень понятно. Не получается структуры власти, как аппарата насилия: сказано — сделано, не сделано — а-та-та. У нас пока: сделают и смотрят на меня — когда же, начальник, веселящий напиток? И что делать?

На Родине моей родной считается — если решение не найдено вечером, оно обязательно само явится утром в виде некой мудрости. Но если следовать желаниям подданных, то утром могло явиться разве только похмелье.

Собрал бригадиров на совет.

— Ну, смелей, проявляйте разумную инициативу!

Они откуда-то догадались, что бывает за инициативу, и дружно так замолчали.

Запустил угрозу:

— Здесь кто-то должности не соответствует?

Намек поняли, и все принялись энергично советовать, как нам организовать работу, не поощряя людей на выпивку.

— Надо пороть неисполнительных бригадиров! — наконец просиял самый затюканный, а потому изворотливый. — А те будут пороть людишек своих.

Зам мой набычился:

— С тебя и начнем — выпорем прямо сейчас, на совете.

А мне идея понравилась — она давала право завести карающий орган, который мог стать и моей охраной. Сейчас прольется чья-то кровь… но я промолчал. Зато пробило на откровения бывшего моего хозяина, обычно сдержанного — видимо накопилось.

— Не понимаю! — прошипел он. — Почему веселящий напиток под запретом? Ягоды кончились или наш уважаемый правитель забыл заклятие?

Он закатил глаза и сел.

Рыкнул я:

— Повторяю для безграмотных — веселящий напиток только в праздники.

— Но когда же он будет? Бабы еще ягоды не толкли!

Я открыл рот и закрыл. До меня вдруг дошло, в каком жутком одиночестве я среди бригадиров — всем нужен веселящий напиток, а я чего-то вдруг упираюсь. Они тут комедь предо мною ломают, в бригады организовались — ждут, а я упрямлюсь. Может, зря?

— Нажраться хотите? Ну, хорошо — завтра ставим напиток.

Назавтра случилась революция.

Искали горшок, а нашли его полным напитка — и отбродившим, и, должно быть, приправленным мухоморами. Селение тут же упилось до риз со всеми известными выкрутасами.

Я лежал под тополем — одинокий, несчастный. За реформами забыл о своей помощнице, и Жанка, подлючка маленькая, предала меня — к гадалке ходить не надо. Что теперь будет со мной и затеей? Ждал самого худшего, но народ, проспавшись, связал плот из бревен для моего дворца, уложил меня — в гребцах зам председателя и три известных рыболова.

Напутствуя, с берега кричали:

— Забери, река, то, что дала — нам без надобности.

Такие дела.

2

Сообразив, что везут не топить — скорее всего, в город на продажу — разбрюзжался:

— М-да. Неведомо вам, конечно, но существуют законы мироздания, и лучше бы их не нарушать. Дорветесь до веселящего напитка, и хана придет племени. Выродитесь вы в больных и убогих. Так уже было, и с вами будет. А потом мир кончится, и никто не удержится — ищи листочек в листопад.

Вздохнул и оглядел компанию — ага, впечатлились!

— Только те выживут, кто блюдет законы. Знаете, что это такое? Закон гостеприимства: кто не дал приюта путнику — смерть. Закон о независимости: кто покусился на чужую свободу — смерть. Закон о защите здоровья: кто ударил или обидел беспомощного — смерть мучительная. Жестоко? А с законами мироздания иначе не получается…

Что ж, тишина звенящая была мне в этот момент слаще любых оваций. О, как их проняло! Что значит ораторское искусство!

Гребцы мои, ускоренными темпами прогрессировавшие в искусстве пития, выглядели ужасно. Истерзанные — самое близкое определение. Вечером выпил — утром похмелье: законы мироздания не отменишь.

— Кабан, ты слышал, что он несет?

— Дурачок! — сурово сказал мой хозяин и мне. — Как наверну щас веслом! А потом отпинаю. Заткнись и не бреши.

— Правду не запинаешь! — огрызнулся я и притих от греха.

— Ну, хорошо, не нравятся вам законы, возьмем понятное слово, что сути не меняет, — высказал наболевшее, на второй день пути и вынужденного молчания. — Так по заветам не поступают. Это дело всех касается… или коснется — я так думаю. А вы как дети….

— Утоплю и закопаю, — пообещал Кабан, взглядом помножив меня на ноль.

— Правду не закопаешь!

Мой хозяин ожидаемо разорался. Рыбаки хихикали и хватались за бока. Плот плыл по течению реки. А мне подумалось — жили люди, думали о жратве; явился я и научил их пьянствовать; на том стоит, и стоять будет человеческая раса.

— Раб! — злобно напомнил о себе Кабан. — Тебя пнуть?

— Хозяин, а ты не задумывался, почему главный у людей называется вожаком, а вовсе не погонщиком? — ласково спросил я.

Увы, «подразнить собак» мое любимое развлечение — благодаря чему еще в детстве получал по шее или расширял лексикон в области нецензурной речи.

— Ты главный? Это я главный, они главные, — кивнул Кабан на гребцов. — А ты корм свинячий.

Я охнул невольно и растеряно замолчал. По искалеченной спине пробежалось стадо резвых мурашек, оставив на память о себе морозные ощущения. До меня вдруг дошло, что, даже разливая им веселящий напиток, оставался бы деревенским дурачком. Уж точно не староста! К чертям собачьим светскую власть — надо было просто прихериться Посланцем Неба и терпеливо идти вперед. Хорошую пугалку придумать неверящим. Однако до сих пор не могу понять — в какую историческую эпоху меня занесло? какому временному отрезку цивилизации соответствует бронзовый реквизит?

И тут меня накрыло. Душа ширилась, ширилась, рвалась куда-то… и, конечно, вырвалась. Блин! Миру людей нужно рабство? Так я это устрою — оно будет вечным: всех вас сделаю рабами Божьими!

Напрягся и попробовал сесть — не получилось.

— Надо же, зашевелился! — подивился хозяин мой.

Настолько был захвачен народившейся мыслью, что даже не стал огрызаться.

Лежа мысли плющатся в голове — попробовал рывком подняться, но боль в позвоночнике уверенно уложила обратно.

Боль отступила — сразу стало легче, и сознание прояснилось.

Можно и так назваться — Сын Неба, но как-то не глянется: бездоказательно.

— Нет, ты здесь не излечишься, — посочувствовал рыбак. — Надо бы тебе на Место Выхода Животворящей Силы. Там практически из мертвых поднимаются. Если, конечно, знать, что и как делать.

Я тактично молчал, давая возможность рыбаку высказаться — и выболтать секрет, которым давно интересуюсь. Информация интересная, а никто не хочет делиться.

— Ну, как раз с этим все просто! — сказал другой рыбак с чувством превосходства. — В Месте том живут знающие люди — они все покажут.

Он спохватился и замолчал. Покосился на меня и сердито треснул себя по лбу ладонью. Вот и поговорили…. Но хоть что-то.

Значит, есть такое Место Выхода Животворящей Силы — место, где человек может все. Вот бы добраться туда и тогда уж решить, как и чем покорить аборигенов, чтобы стать владыкою странного мира. А уж потом смогу пожить всласть.

Ха! Мечтательно прикрыл глаза. Представилось ярко, как сижу за огромным столом в собственном неприступном дворце — весело молодки носятся с едой, а державная рука покоится на талии прекрасной жены. Почему нет? У меня, между прочим, полтора высших образования…

Мечты теснились в голове, множились и вызывали чувство сладостного щемления в груди.

Воровато огляделся — никто не читает моих мыслей? Что ж, наверное, это главное — достичь заповедного Места Выхода Животворящей Силы. Вернуть здоровье и — почему бы не набраться этой самой силы? А вдруг получится? И тогда — в задницу кабанью все эти светско-духовные лидерства! Я буду властелином мира и никаких гвоздей!

Накопилось, блин!

— Не врут легенды-то! — вздохнул своим мыслям еще один рыбак. — И почему там люди не живут?

— А то давай, — посоветовал товарищ. — Бери свою бабу и топай туда.

— Силы без меры — это смерть, — сердито сказал мой хозяин. — С того и не живут, а гибнут там. То-то же.

— Зато сам буду знать, что да как, — поморщив лоб и ничего не насоображав, утешился рыбак.

— Возьмите меня с собой, — попросился. — Я быстрей разберусь, что там к чему.

— Куда с тобой, неходячим? — удивился рыбак.

Кабан потемнел лицом и опасно голову опустил:

— А веслом меж лопаток поглянется?

— Вот этого не знаю, — серьезно сказал. — Отец мой и Создатель мира сего как-то не известил, для чего посылает меня сюда и насколько. Только знаю: как умру — сразу вернусь домой. А пока… Незабываемый опыт, конечно, но… бр-р! Лучше о нем где-нибудь почитать.

Жалкий свиновод погрозил кулаком Сыну Создателя и будущему властелину мира.

Я лежал на плоту, плывущему вниз по реке, злой на весь свет. Спина мерзко болела. Так не мечтай о несбыточном — довольствуйся тем, что имеешь. А есть у меня несчастная жизнь и жестокий хозяин, который везет калеку-раба на невольничий рынок. Дела мои — дрянь! И оставалось надеяться, что хуже не станет.

— Не понял, — озадачен рыбак. — Если доставить тебя к Месту Выхода Животворящей Силы, есть шанс что-нибудь сляпать и для себя?

Мой хозяин бросил острый взгляд на него, но промолчал.

— Когда-то в том Месте жили люди, — все же заговорил он. — И неплохо жили. Потом захотели еще большого — тронулись умом и разбрелись по белу свету.

— Говорят, они учат добру, только их мало кто видел, — вставил рыбак.

Волхвы! — мелькнула мысль. — Господи, я хочу быть волхвом!

— И что? Если тронулся умом, надо лезть ко всем с дурацкими советами? Я бы таких.., — хозяин опять погрозил мне веслом. — Плевать, что ты сын Творца — никто не купит, свиньям скормлю.

Прикрыл глаза, чтоб ненависть не светила так откровенно, и промолчал.

Кабан грозил, грозил и, наконец, исполнил свою угрозу в тот самый момент, когда перестал обращать на него внимание. И потому сильно удивился, когда весло ткнулось в бок. Вспыхнула боль, и взгляд на хозяина, полный ненависти, вышел на удивление убедительным.

Оказалось — приплыли. За разговорами три дня пролетели.

Кабан таки ткнул веслом — еще отпинать грозился, да не исполнил: вот он город.

Он раскинулся на берегу реки. Не город вообще-то: нет мощных стен и Золотых ворот — но как назвать бескрайнее скопище землянок, избушек, домов и каких-то строений деревянных, каменных, глинобитных, в которых тоже жили и трудились люди? Так что — город. Общественных удобств никаких — вода из реки, туалет под кустом и свалка повсюду. Здорово, да?

Но были сады.

Меня перегрузили с плота на носилки и понесли — боль полоснула и отпустила. С любопытством взирал на дома, жители которых зевали, потягивались, завтракали, готовились к дойке коз и коров, с которыми жили под одной крышей, куда-то спешили, не забивая головы новостью — кто это прибыл к ним утренним рейсом на пятибревенчатом плоту? Подумаешь — Сын Бога со свитою! Тут завязка на портках лопнула — вот зараза, язви ее!

Как хорошо было б сейчас встать с носилок, потянуться всласть да поясно поклониться — здравствуйте, люди, вот я и прибыл! Встречайте благую весть!

А была, не была!

— Здравствуйте, люди! Вот я и прибыл, — поднял руку и заорал. — Приветствуйте Сына Бога!

Никто даже не оглянулся.

— Че орешь-то? — приблизил свое лицо Кабан. — Не явишь чуда сейчас — убью. Ну?!

Судорожно вздохнул — встать бы сейчас, вот это чудо! Где-то читал, что обездвиживание можно снять силой внушения. Снять вообще можно все, что касается физиологии и психики — беспредельны возможности человека. Но…. не могу.

Завидев тупичок в глинобитных заборах, Кабан заставил повернуть туда.

Носилки опустили — вокруг все те же гнусные рожи.

— Сын Бога! — потешался Кабан, вырезая упругую вицу из колючего куста. — Едрить твою! Пыль придорожная! Сейчас я с тебя гонор сгоню. Ведь как говорится, главное в человеке не внешность, а норов. Сейчас познакомлю со своим поближе.

— Ты ничего не знаешь о силе настоящей веры, — сказал пересохшими губами. — Всех вас создал мой отец: вы — рабы божьи. Вот и все. Умирая, попадете на Страшный суд. Праведный будет жить вечно в раю, а грешный вечно мучиться в аду.

— Тогда испытай, сын божий, ад на земле! — сказал Кабан.

Ребра ожгло болью.

— Иисус терпел и нам велел, — прошептал, прикрыв повлажневшие глаза.

Кто-то из рыбаков шумно вздохнул — будто охнул.

Стало легко. Вместе — всегда легче.

Это было удивительно — меня стегали, а я вслух молился, не зная ни единой молитвы прежде. Может, самогипноз? Или генная память предков? Но какая разница, если помогает. Лишь бы не рыдать, не извиваться от боли, не просить пощады — не делать того, что дикарь этот ждет от меня. Да я кричал, но кричал молитвы к Создателю — чем больнее, тем громче.

— Скалишься? — покривился Кабан и отбросил измочаленный прут, все занозы которого в моем теле.

А я, наверное, сошел с ума — улыбался. Когда рвут кожу на живом человеке — это не только больно, это смертью грозит. А смерть — избавление.

— Вы — братья мои, — сказал осипшим голосом. — У нас один общий отец. Мы должны друг друга любить.

— Ты что, калека, жить устал? Сейчас я тебя проткну!

Кабан в сердцах сплюнул и взялся за копье — цветовая насыщенность его лица приобретала все более интенсивный оттенок.

— Эй! Эй! Эй! — рыбаки всполошились, вцепились в него. — Что же мы будем продавать, кроме плота?

— Эй, вы там! — невежливо рявкнул крепкий мужик, подходя. — Когда наругаетесь между собой, не забудьте поздороваться: перед вами хозяин дома.

— Добра и здоровья вашему дому, — кивнул Кабан. — А сунешься в наши дела, накостыляем.

— Да ну? — повел широченными плечами мужик.

— Дурак, да? — спросил мой хозяин. — Один с четырьмя…

Мужик моментально сделался серьезным, и следа дурашливости не осталось.

— Дык дерутся умением, а не числом.

Кабан тут же ощерился и бросился на мужика. Тот бешено закрутился, раздавая хлесткие удары всем четверым. Я размашисто крестился, изображая неистовую молитву.

Мужик взаправду драться умел — одному саданул по коленной чашечке, да и другому: чего мелочиться? Двум другим по почкам надавал.

— Бежим! — крикнул один рыбак.

— А убежим? — крикнул второй.

Самое время — Кабан хрипел и рвался из крепких рук мужика.

— Нам повезло! — крикнул третий и первым бросился наутек.

Кабан таки вырвался и припустил вторым с поля боя.

Конечно, это было его удачей — задраться и убежать с разбитой харей.

Мужик проводил всех веселым взглядом, обернулся ко мне:

— Бойцы так себе, но в одном хороши — бегают резво, ажна зайцы лысеют от зависти к ним. Мне кажется, ты их уже не догонишь.

— Не кажется.

Победителю вольно шутить.

— Ну а ты кто такой? — спросил, разглядывая меня.

А я был готов обливаться слезами радости. Блин! И думал, думал, думал — кем бы прихериться?

— Мне нужна помощь. Очень нужна. Вы единственный в этом городе, к кому я за ней могу обратиться.

— А что ты тут руками-то колдовал — бесноватый?

— Молился за вашу победу.

На грубый прогиб усмехнулся презрительно — живи пока, пригодишься. И ушел.

Накатила усталость. Сколько можно? Бьешься, бьешься — ну, хотя бы спина не болела, да семенили ноги. Знал, конечно — безмерное горе и безнадежность одних ломают навсегда, для других неожиданно становятся дорогой к вершинам духа. И вот сейчас, когда удача и люди оставили меня, собственная глупость (дался же этот клад!) отдала на произвол судьбы, и я предоставлен лишь своим силам (которых, увы, совсем немного в искалеченном теле) только неукротимая сила духа, как второе дыхание, может спасти.

Поднял взор к небу:

— Отец мой, дай сил и ответь — правильно ли иду? Или обманываюсь иллюзиями, и люди — просто разумные звери? Есть ли высшие законы мироздания или их нет? Возрадуются ли страждущие? Воздастся ли преступившим?

Смотрел в фантастические фигурации облаков в пустой надежде увидеть Знак — знак того, что справедливость есть. И, конечно, не видел. Да и откуда быть — Бог еще не зачал Иисуса Христа.

Утопиться, что ли да в свое время вернуться? Так река далеко. Закрыл глаза.

— Эй, ты спишь?

Открыл глаза — женщина. Конечно, женщина! В этом путешествии мне в утешители выпадают женщины. Достаточно молодая. Очень своеобразная. Ух, какие строгие глаза.

— Сейчас тебя в дом перенесут.

Мне понравилось у башмачника — простые отношения, ясные задачи. У него была усадьба на окраине города и лавка в центре. Там чинилась обувь, тачалась новая — туда меня и определили жить, работать и сторожить. Начал осваивать новую профессию.

Иногда раздражали клиенты, но чаще с ними общался хозяин. Одно оставалось, как и прежде — сидячая работа и никакой надежды на выздоровление. Мне нужно было найти загадочное МВЖС. Думал об этом, мечтал, а на досуге играл роль Сына Бога и пытался ввести окружающих в раннее христианство.

— Укажи Знак присутствия Бога на земле, — требовали они. — Любой.

Я пожимал плечами: Бог — это же очевидно, он же перед глазами; все вокруг — это Бог. Кажется, так церковь учит. Но им было непонятно. Да и мне.

У меня появились сторонники. Вечерами приходили соседи и бездомные нищие, выносили меня из лавки прямо в рабочем кресле, сами усаживались подле и внимали моим речам о религии и о Боге. Подарки приносили — угощение или что-нибудь из вещей, так что теперь мысли о еде не вызывали обильного слюноотделения. Что может быть в жизни лучше для скромного пастыря? А слушателей, заметил, разом всех в разговорах на загробную жизнь потянуло. Судьба-насмешница дала им возможность ходить, а они готовы руки на себя наложить, чтобы поскорей отойти к Творцу.

Звали меня уважительно — Мастер. Не за руки, сноровито постигающие искусство профессии, а за язык — за проповеди мои.

— Если я — Мастер, то вы — подмастерья?

— Подмастерья? — обсудили они непривычное слово. — Лучше зовите нас мастерки.

Подумал и махнул рукой на дурдом — если затея не сбудется, всех нас развесят на столбы с перекладиной вдоль дороги или на площади. А пока обсуждали вопросы мироздания и бессмертия души.

— Мастер, ты говоришь — души умерших в рай попадают. Так ли это? А может, догадка? А может, на самом деле после смерти ничего нет.

— И с таким ужасом в сердце вы живете? — я убедительно поразился.

— Меня смертью не запугать, — сказал нищий с траншеями оспы на худом лице.

После продолжительной паузы я:

— Уважаю. Вот просто — уважаю. Но душа есть, знаешь ты об этом или нет. Время придет, и она предстанет пред судом. Помни об этом — не греши.

— Мастер, а как Бога узнать? Ты говорил, и дьявол же есть.

Попробовал подскочить от возмущения — не получилось.

— Их не по обличию признают, а по делам предложенным — все хорошее от Бога, все плохое от дьявола. Это понятно?

Нарисовав страшный образ нечистого, так запугал простодушных слушателей, что потом пришлось уговаривать их не бояться мыслей своих, а бояться реальных преступников.

— Мастер, а ты сам с дьяволом встречался?

— Теоретически да.

— И пострадал?

— Практически — от злых людей, чьими душами он овладел.

Итак, я стал учеником башмачника, а на досуге проповедовал. И вот что понял — ненужных знаний не бывает. Пусть не учил я теологию — так, где-то что-то читал, от кого-то слыхал, остальное домыслил. И предположить не мог, что когда-то все пригодится. Ну, неплохо. Хотя Творец наверняка поразвлекался, если бы слышал меня.

Но вот диво дивное — чем больше я проповедовал, тем больше чувствовал, что глупею. И как бороться с собственной глупостью?

Башмачник нахваливал:

— Работать можешь, а еще лучше говорить. Не здесь тебе надо сидеть. С твоими талантами — в правители города.

— А зачем мне правителем?

И даже вперед подался, чтобы лучше услышать ответ.

Башмачник растерялся — как объяснить очевидное?

— Богатства много будет, — медленно, как больному на голову, объяснял. — Слуги все за тебя будут делать. А ты будешь лежать и блаженствовать.

— И так лежу, и никакого в этом блаженства не вижу, — проворчал недоуменно.

— Эй, не морочь мне голову, — рассердился башмачник. — Правитель города — это власть. Власть сама по себе сладость. И в семье власть — тоже сладость. И я свою власть никому не отдам.

— Власть ничто без законов, — тихо высказал заветную мысль.

Под заслуженное молчание диалог закончился.

Любил я ночами размышлять под тихое шуршание мышей по углам.

Исторический опыт утверждает, что особо плохого в существовании на низшей ступени социальной лестницы нет. Пусть холодно и голодно, но горение ума это не отменяет — скорее наоборот. А вот начальником быть — мало кайфа. Любым: и староста деревни, и правитель империи решают одни и те же проблемы. И количество действующих лиц примерно одно и то же. Император — он ведь не империей управляет на самом деле, а десятком министров. Не может ум человеческий эффективно руководить миллионами людей — вот в чем заблуждение правителей, всех без исключения. Людьми правят законы. Императоры приходят и уходят, а законы остаются. Императоры любят издавать законы — но только хорошие приживаются, а плохие пожирают своих создателей. Но это другая тема — ну ее…

И вдруг сладко защемило в груди. Представилось, как я внушаю законы Божьи, а мне внимают, доверчиво и восторженно… Блин! С моим ораторским искусством стать проповедником — самое то.

Озадаченно потер лоб. Это что же, судьба моя — стать для народа законотворцем божьим? А что? — кому-то же надо! Почему бы мне не стать первосвященником в этой Богом забытой стране?

Я вырезал подошвы из толстой кожи, протыкал их шилом, протягивал дратву…. а в душе пели и перекликались мелодии. Так бывало всякий раз, когда выходил на верный жизненный путь. Музыка гремела и поднималась к небесам. Но явственно пробивалась в ней, крепла и звенела трагическая струна. Таковы судьбы всех мессий. Печально, блин!

Послушникам объявил — слышу голос отца своего!

— Так явственно слышу — протяни руку, дотронешься.

— Что он, Мастер, говорит?

— Он говорит — все, кто верует, должны жить и молиться вместе, владея общим имуществом. Но имущество это принадлежит Ему. Человек рождается, живет, работает лишь для Бога — Ему он строит жилища с высокими куполами и большие монастыри, в которых молятся, каются и работают верующие….

Другого общественного устроения не знал — коммунизм мне ближе всего.

— Ты этому веришь?

— Мне нет нужды верить, я это знаю.

Есть в человеке много непостижимого для него самого. Все таинственное и высокое в нас принадлежит Богу, зато людям присущ здравый смысл. Но странно устроен человек — с невероятной жадностью гребет к себе все на свете; безмерно страдает, когда ему чего-то недостает. А потом вдруг спускает все нажитое с таким трудом. И жизнь свою ненароком. Но может остановиться и начать все сначала. В своих проповедях вещал: есть только один способ избавить человека от таких катаклизмов — общественная собственность и совместная жизнь верующих в единого Бога.

— Трех вещей жаждет человек. Первое — жить всегда или хоть на час, на день, на год дольше других. Второе — быть счастливым в любви, достатке, в друзьях и так далее. Счастье можно найти даже в страдании, если оно от великих чувств — например, воплощенной ненависти. Счастливым можно быть, умирая — при этом превозмогая, борясь, побеждая. Третье — знаний: даже ребенок с удовольствием открывает для себя мир. Жить, чтобы искать истину, в этом смысл человеческого существования. А вера в Бога — основа основ: с нее начинается сознательная жизнь; лишь она дает то, что так жаждет человек. Те, кто не верит в него, живут в грехе, и искупление будет ужасным.

Пытались мне возражать.

— Мастер, ты знаешь людей лишенных недостатков?

— Один перед вами.

— Но ведь ты же Сын Бога!

Блин! Заболтался!

О посиделках наших, разговорах и проповедях слухи пошли по городу. Это как — если кто-то что-то знает, он не удержится от соблазна сказать другому. Даже скупой, прячущий золото в подвалах, хвастает своей бережливостью. Так что уж говорить о людях, которые прикоснулись к чему-то новому. Осведомленность рвется из них, как загадочные глубинные силы, вызывающие землетрясения, порождая любопытство. Слухи разлетаются, как вспугнутые птицы. Новости стареют быстрее женщин и требуют новой информации по теме. Распространяются шепотом, приглушенными голосами, намеками — бывает достаточно взгляда, жеста, чтобы передать нечто важное.

Короче, о нас заговорили в народе — и я так понял: больше о коммуне, чем о Боге.

Однажды башмачник пришел в неурочный час весь не в духе.

— Что за сборища у тебя по ночам? Сдается, ты людей дуришь и в духовники метишь? Искренне говорю — не советую. Ладно, придут — тебя прибьют, а если мастерскую мою сожгут? Кто? Узнаешь, когда придут. На будущее — если не уверен, что можешь соврать убедительно, просто молчи. Лучше пусть тебя примут за идиота, чем за обманщика. Идиотов не убивают.

— Я никого не обманываю, — тихо сказал, потупив взор. — Я с благой вестью спустился на землю. Я — сын Бога.

— Из тебя божий сын, как из свиньи танцовщица. Ну, докажи.

Судорожный полу-вздох полу-всхлип сорвался с губ:

— Разве жизнь моя — не доказательство?

По лицу хозяина мастерской промелькнули отблески целой гаммы чувств — недоверие, страх, смущение и… злоба.

Басовитый башмачник зашипел, как змея, которую прищемило тележное колесо.

— Забудь, что сейчас говорил! Еще раз попытаешься заикнуться, я тебя выкину, как издохшую мышь. Уразумел? Свинячий хвост ты, а не отпрыск бога.

Мой квартиро и работодатель бросил на меня полный ненависти взгляд и ушел, закрыв снаружи входную дверь на запор. На улице загалдели собравшиеся на проповедь мужики, ругаясь с башмачником.

Отвесив ему мысленную затрещину, принялся размышлять — что же делать?

Было о чем призадуматься.

Ах да, я забыл сказать — неволя моя закончилась с бегством Кабана. Башмачник построил наши отношения, как хозяин с работником, вольным отчалить в любое время в любом направлении. Плату за работу он мне не давал, но кормил, и было где жить. Говорили мы о МВЖС. Здоровым, я обещал, больше пользы ему принести. На что, соглашаясь, башмачник сказал — он де не любитель путешествий. Да и не богат — что было правдой.

Итак, что же делать? Может, с идей стать духовным лидером безбожного населения города я действительно выгляжу в глазах хозяина дурачком с погремушкой? Тогда…. Прекратить проповеди, попросить прощения у башмачника? За ложь о родстве с Богом разрешить ему попинать меня? Но чтобы не больно. Наверное, он не зря взбеленился — человек-то хороший. Вдруг и вправду так случится, что спалят мастерскую. Пусть меня убьют — это не страшно: благополучно вернусь в свой обустроенный век. И буду мучиться сожалениями и раскаяниями за набедакуренное здесь.

Да уж, ситуация щекотливая. Мои убеждения всегда остаются при мне. Но идейная борьба в их число не входит. Я реалист и прекрасно понимаю — любая религия есть продукт творчества ума человеческого. Сейчас нахожусь в стране, начисто лишенной признаков теологии. Можно было стать первооткрывателем и сделать на этом карьеру. Но на рожон лезут только дураки и самоубийцы. Уж чего-чего, а этого добра — идейных придурков — и в нашем цивилизованном веке полно. Во всех уголках земного шара воротят они дела. Посмотришь на них, послушаешь и заречешься от идейного фанатизма раз и навсегда. Как гласит народная мудрость — будь проще, и тебе станут реже давать в зубы.

Но ведь я уже влез в эту байду по самые помидоры — сам себя почти убедил. И теперь, даже если бы знал как, сразу измениться мне не под силу.

Проснувшись среди ночи, восстановил в памяти все произошедшее на закате и…. ужаснулся. Мамочки! Во что же я вляпался! Только сейчас с ужасом осознал все последствия бездумного желания выбиться в духовные лидеры, объявив себя Сыном Бога.

Что делать? Скорее всего, попросить хозяина прикопать мой трупик под ближайшим деревом, пока фанатики с обеих сторон (враги и сторонники) не разгромили его мастерскую. Или убраться отсюда на площадь городскую? — мне ведь даже нищие милостыню приносили: проживу.

«Толян, одумайся! — кричало подсознание. — Сейчас тебя хозяин закрыл от фанатов, а на площади ты будешь совсем беззащитным».

«А была, не была — один раз живем! На площадь — и проповедовать!»

«Ну и дурак!»

«Дуракам всегда везет!»

Башмачник утром пришел — я ему:

— Дай руку.

— Зачем?

— Заберу для своей коллекции оторванных конечностей. Есть у меня такое хобби.

Преисполненный подозрений все-таки выделил в мое распоряжение мозолистую пятерню — да так сдавил мне ладонь, что слезы брызнули. Тем не менее:

— Спасибо за все, и последняя просьба — перенеси меня на площадь.

— Ты мужественный человек! — с печалью в голосе сказал башмачник. — Но не сын Бога и там погибнешь.

— Ты прости, но мне не верится, что можно предсказать судьбу, только подержавшись за руку — вдруг все получится наоборот?

Хозяин покликал четырех соседей из числа моих фанатов, пожертвовал кресло. Еще полчаса тряски, и я в центре города в тени раскидистого дерева на площади вымощенной булыжником.

Мои впечатления на новом месте?

Архитектурный стиль центра города лишен фантазии и скорее убог. Наблюдается некая ограниченность достопримечательностей — другими словами, их нет вообще, если не считать таковой большую мусорную кучу (куда я ползал по нужде) прямо на площади. Здесь сходились дороги купцов и покупателей, мошенников и просто искателей приключений.

Добрый башмачник подарил мне щетки для чистки обуви и корзину плетеную для хранения оных. Я стал не нищим, а чистильщиком обуви на шумном базаре. Лучше б шарманку — эх, погибает во мне менестрель!

Однако настроение совсем не лирическое. Поссориться с другом плохо, но куда хуже узнать, что тот, кого ты считал своим другом, отнюдь не испытывает к тебе схожих чувств.

Я с чего вообще заговорил о дружбе? Кто такой друг? Для одних друг — это собутыльник. Другие считают таковым всякого, кто готов дать в долг и надолго забыть об этом. Общепризнанно: друг — это человек всегда готовый прийти на помощь в беде, пособит делом или советом, скажет правду в лицо. Наверное, я добром платил башмачнику за добро, но в душе хотел считать его другом. Хорошо помню, как он Кабана за меня приласкал: тот, наверное, до сих пор среди зайцев свой — окосел и резво бегает. Как же мне теперь обидно узнать, что мои хорошие намерения оказались не поняты и были отброшены за ненадобностью.

А чего я собственно хотел? Чтобы свободный мастеровой человек с восторгом принял дружбу раба и калеки? Ведь знал это, а напридумывал невесть что! Показалось, башмачник другой — не как все. Ага, как же! Лишь только возникла угроза его благополучию — выкинул из дому, как дохлую мышь! Получил реальностью по оптимизму? Другой раз будешь умнее. Хотя, если уж Бог не дал ума сразу, откуда ж ему потом взяться?

Этими размышлениями развлекал себя день. К вечеру собрались мои фанаты — накормили, слово за слово разговорились, и до глубокой ночи шли дебаты, что есть Бог. Одно хорошо — я теперь свободен как ветер, и не надо вставать на работу с приходом хозяина.

Все-таки поразительно, как отсутствие пищи (или ее гарантии) влияет на аппетит. Живя у башмачника, никогда не думал о еде и воротил нос от того, что приносили нищие. Теперь ел все, чем угощали (клининговый бизнес мой не давал результатов) и всегда хотел есть. Именно так!

Ужас! А как пахло едой на базаре! Готовые мясо, рыба, блюда из грибов, мед, ягоды, фрукты, овощи — ароматы, выворачивающие душу.

Нет, для душевного спокойствия надо было выбрать место поглуше.

Единственное спасение — развлекать себя думами.

Анализируя все происшедшее со мной, пришел к выводу — для того и существует закон всемирного невезения, чтобы я в него вляпался. И как следствие физических недостатков — стал похож на человека с проблемами умственного развития: то опиум для народа глаголю, то настойку из мухоморов готовлю. И коль я врать не люблю — это ж о скольких вещах забывать нельзя! — ну ее к черту, такую жизнь!

Когда сумерки сжирали последние солнечные лучи, базар пустел — один за другим появлялись мои ученики.

От длительного сидения затек главный орган, подвергающийся нагрузке — тот, что пониже спины. И поясница начала выказывать свое недовольство моей неподвижностью. Пришлось спуститься с кресла (трона?) и на булыжной мостовой принять позу римского патриция.

Еще один нищий подошел:

— Прими, Мастер, мои подношения.

Скинув с плеча мешок, он стал рыться в нем, в поисках ингредиентов для предстоящего ужина. Я полулежал и смотрел на его неспешные движения, ни о чем не думая — просто наслаждался прохладой наступающей ночи.

— Эй, Мастер, что есть звезды?

Вот так всегда! Только расслабишься, размечтаешься… бамс! Пинок под зад — привет от жизни! Дескать — я на месте не стою и тебе не дам!

Ну, да ладно…. С другой стороны — так приятно ощущать себя всезнайкой, когда в рот глядят и внимают каждому слову. Глядишь, за умного примут. И еще — в просвещении есть эффект подчинения. Вспомнились школа, институт, даже учебка анапская, где меня насыщали различными знаниями. А потом требовали их предъявить. Другое дело, книга — и интересно, и познавательно, и никто ничего не требует от тебя. Историю, географию, астрономию… изучал я не на уроках.

Так что там у нас? Звезды небесные…. Я вернулся в кресло — началась проповедь.

Объяснил все, как знал. В простате — сила! А вам бы все Бога поминать?

Что-то в моих куцых мозгах бумснуло, будто огненный шар взорвался, и догадка изволила посетить голову, отягощенную знаниями двадцатого века. Ну, конечно же! И как мог забыть? Почему не вспомнил об этом раньше? Ведь я — инженер. Могу, к примеру, построить ветряной насос, водопровод и подавать живительную влагу из реки прямо сюда, на прокаленную солнцем площадь. Чтоб фонтан бил. Объявить это чудом Господним. Дальше — больше! Надо использовать свои знания, чтобы убедить этих людей в своей незаурядности. Анатоль Всемогущий — звучит гордо!

Я от души потянулся, зевнул и… наткнулся взглядом на меня окружавших. Они расположились живописной группой, кому как удобно, и с интересом наблюдали за моими действиями. Что им здесь, театр? Было бы на что смотреть. Другое дело — умные проповеди….

— Вы чего? — обвел их недоуменным взглядом.

— Да вот, наблюдаем Мастера за работой. Потрясающее зрелище — ты сидишь, как замороженный кусок мяса, только губы шевелятся. Это нам впору спрашивать — ты чего? Богу молился?

— А вы думали, фиги комарам кручу? Конечно же, молюсь о спасении душ ваших.

— Бог тебя слышит?

— А то! Вот прямо сейчас повелел создать здесь на площади фонтан, чтобы каждый желающий мог свою жажду утолить.

Народ понимающе закивал головами — вода в жаркий день ой как необходима.

Нехорошее предчувствие холодной змейкой пробежало по телу.

— Погодите…. Он велел нам создавать — вы будете мне помогать?

Народ шустро зашевелился вокруг, пытая меня на предмет самочувствия и дополнительных желаний — ну, там, есть, спать, сказочку на ночь…. Пришлось убеждать моих прихожан в своем полном довольствии жизнью.

Калекой быть плохо! Мерзко, противно, гадко… ну и так далее. Единственный плюс — внимание и забота, которыми при этом оделяют. Да и то не всегда. Да и то не всех. Меня, к примеру, чтят Мастером и сыном Бога, а не за то, что не могу ходить.

Впрочем, оставим это — тут дела поважнее настигли.

Как только утром мы собрались на реку — я, естественно, на носилках: они легче трона — на одной из узких улочек ведущих с площади нас встретила очень «горячая» и тесная (в прямом смысле слова) компания. Впереди мужики с мотыгами и дрынами. Чуть дальше расположился зрительный ряд из стариков, женщин и детишек. На их лицах читалось возмущенное негодование пополам с предвкушением редкого зрелища. Видать, не каждый день в городе уму-разуму публично учат.

Нам дали пройти не больше десятка шагов, потом раздался яростный вопль и вперед выскочил шустрый такой дедок. Вытянув в нашу сторону перст, он грозно заверещал что-то. Преградившие нам дорогу сперва зароптали, потом загудели, а потом и вовсе взвыли с яростью религиозных фанатиков. Похоже, живыми нам мимо них не протиснуться. Впрочем, столбов с перекладинами тоже не будет — нас просто разорвут на куски. Потому что контролировать разбушевавшуюся толпу самому Господу не всегда под силу.

По правде, все это было глупо до абсурда. Если вдуматься — мы говорили о Боге, о сущем мире, никому зла не желали и не делали. Наоборот — собрались водопровод изладить для общественных нужд. А тут готовы нас растерзать. Кто эти люди? Откуда злоба?

Снова раздался рев, сопровождаемый потрясанием кулаков и руганью. И на нас устремилась лавина бородатых мужиков. Сторонники мои на мгновение замерли в замешательстве…. потом, бросив носилки (то бишь меня вместе с ними), кинулись прочь. По мне пронеслась волна перекошенных от жажды крови лиц.

3

Можно было по башмачнику догадаться, что в этом городе живут мастера и любители подраться. А вот убивать они не спешили. По мне пробежались, преследуя тех, кто кинулся в бегство — ногами сделали из меня отбивную и… забыли.

Крики стихли вдали, а я лежу себе — полужив, полумертв — как тот бедолага, наступивший на обосранные грабли, у которого лучший друг клизма. Уши ломит от тишины.

Но любопытство — страшная сила! Едва только понял, что жив и жить буду, задал судьбе вопрос — что дальше? Вывод напрашивался один — кто-то должен отнестись с участием к моей персоне, иначе погиб: сам ни на что не гожусь. Остается ждать — похоже, у меня развивается синдром хронического ожидания. Смерти не боялся. Смущало — как умру? что придется выдержать? что со мной будет в последние минуты или часы жизни? не увяжутся ли за мной здешние кошмары в мой цивильный 20-й век?

Да уж, нелегкий путь уготовил ты, Господи, самозваному сыну своему — просто дорога в никуда. Только и по ней двигаться не могу — как Шурик гостеприимным кавказцам говорил: не имею физической возможности. Впрочем, намечается тенденция к стабильности. Стабильность есть постоянство, а тут: за что ни возьмись, все прахом — и светская карьера, и духовная…. Стало быть, в неудачах завидное постоянство — чтобы понять это, не надо Спинозой быть! И чего от меня тебе, Боже, надо?

Это я жаловался Богу на Бога. Небеса всеблагие, ну и дурак же!

Однако же, госпожа удача если и не сопутствовала мне во всем и всегда, то хотя бы время от времени свои косые взгляды в мою стороны кидала. По крайней мере, пребывание мое на обезлюдевшей улице продолжалось недолго.

Рядом тихим шорохом послышались шаги.

Кто это там обо мне вдруг вспомнил?

С трудом повернул голову. Женщина. Хорошенькая и нарядно одетая — видать, не из бедных. Осторожно двигалась в моем направлении. Остановилась.

Ненароком Ахматова вспомнилась:

Если ты смерть — отчего же ты плачешь сама?

Если ты радость — то радость такой не бывает….

То ли смерть, то ли радость спросила меня:

— Ты кто?

Врать и прихериваться сил не осталось.

— Человек…, — и поспешно добавил, — человек разумный: умею писать, читать и считать… петь и стихи сочинять (?).

Сердце бешено колотилось, силясь разорвать грудь и выпорхнуть наружу, как свободолюбивая пташка.

— Почему тут лежишь, весь избитый?

— Избили и бросили, сил нет подняться.

— Кто?

— Те, кто не любит умных людей.

— Где ты живешь?

— Нигде, госпожа.

— Вставай и следуй за мной, если, конечно, жить хочешь в доме, а не на улице прямо здесь. Давай, помогу.

Она взяла меня за руку и попыталась привести в вертикальное положение. Я слабо дернулся с надеждой помочь и следом — невыносимая боль в спине, и черная ночь в глазах. Охо-хоюшки!

Очнулся от плеска воды у самой макушки. Не сразу, но понял — ложе мое на плоту. Надо мною купол шатра. Слышны голоса на берегу, а вокруг ни души. Зато на расстоянии вытянутой руки миска глиняная с едой — жаркое из…. ну, пусть будет заяц, с хрустящей ароматной корочкой. Сглотнул вмиг наполнившую рот слюну и накинулся на остывшее, но такое восхитительное мясо. Пару раз прижал челюстями и заглотил как змея мышку. Лишь бы поскорее заглушить жадное урчание живота, требующего провианта.

Что ж, каждый день пребывания в этом мире преподносит новые знания истины. Такие, к примеру — если хочешь чего-то добиться, научись ждать и верить; останавливаясь на полпути, никогда не дойдешь до конца дороги. Вот и эта встреча с прекрасной незнакомкой позволила мне усвоить еще одну весьма ценную закономерность — хорошая еда после долгого воздержания способна накрепко привязать чувством благодарности. Я не сказал, чувством любви — прекрасная незнакомка оказалась фавориткой хозяина. А тот еще тот тип….

Среднего роста, плотный, круглоголовый, с небольшой черной бородкой клинышком, круглоглазый. Бросалась в глаза очень мощная, толстая шея, в народе такую называют «бычья», огромные, сильно оттопыренные уши и непропорционально длинные руки с широкими ладонями и короткими, по всей видимости, очень сильными, пальцами. В целом он производил малоприятное впечатление (может, виноваты в том были его черные навыкате глаза, смотрящие на мир с недоброй пристальностью охотника, а может быть, презрительная усмешка, словно навеки застывшая на толстых губах). Но при этом было вполне очевидно, что это человек сильный, решительный и волевой, привыкший больше делать, чем говорить. Именно такие люди становятся очень опасны, если попадают во власть или в криминальные структуры, ибо добиваются лидерства жестоко и целеустремленно. А может, лишка надумал? — часто жизнь лепит наши физиономии так же странно, как и судьбы. Наверное, хозяин подкупил Бога обещанием бороться за его заповедь «не прелюбодействуй» в обмен на атлетическую внешность и удачу в делах. А я, должно быть, в это время в носу ковырялся, потому-то он у меня такой и вышел…

— Ну что, насытился? — вырос он в шатре предо мной. — Тогда, может, расскажешь, кто ты есть и какими судьбами оказался в здешних краях? Тем более в таком виде.

Я замялся — правды не скажешь, врать про родство с Богом стал опасаться, дабы избежать повторения уже имевших место неприятностей. Потом встрепенулся, сбрасывая сонное оцепенение после сытной еды — да была, не была! «Здесь помню, здесь не помню» — хорошая отмазка в духе Доцента из «Джентльменов удачи».

В сухой и крайне информативной форме поведал, что не помню, как зовут, и откуда взялся, но в память пришел в рыбацкой сети, и далее все перипетии моего пребывания в этих краях. Эмоции и лишние описания избегали мою речь, как нечисть христовы храмы. Четко, ясно, доходчиво — будто финансовый отчет. Может, это наитие: ведь я же не знал в тот момент, что предо мною купец — короче, рассказ ему мой понравился, как и я сам.

— Счет разумеешь?

Я чуть было не ляпнул — высшее техническое образование!

— Могу вести баланс доходов-расходов, учет оборотных средств и имущества.

Мужчина задумался. Мыслительный процесс длился недолго и отнюдь не мучительно. Глупцом хозяин плота и палаток явно не был.

— Хорошо, — решился он. — Поживем, поглядим.

На том порешили. Еще организационные вопросы обсудили.

Ну вот, теперь можно с чистой совестью начинать новую жизнь. Спина как болела, так и болит, ноги не ходят, зато перспективы обозначились в плане бытия. К примеру, хозяин слугу мне приставил — подать, поднести, усадить; кресло для сидячей работы приказал смастрячить. Я против заботы и внимания ничего не имею.

Между тем, ярмарка в городе неумолимо приближалась к концу. Кое-кто из расторговавшихся купцов успел уже к родным чертогам отправиться. Засобирался и мой хозяин. Товары из палаток и сами палатки перетащили с городской площади на плот. Остался последний визит.

Согласно местной традиции, каждый год в последний день ярмарки здешний правитель устраивал пир в своей резиденции, куда приглашал самых богатых купцов и влиятельных гостей. В городе в это время всеобщее ликование — карнавал.

Хозяин был приглашен и наряжался со спасительницей моей, а я по его поручению, подсчитывал барыши. Денег в обиходе еще не было — меняли шило на мыло и называли это торговлей. Слуга мой (помощник?) перекладывал товары, я пересчитывал и бронзовым ножиком делал зарубки на палочках — сколько «мыла» в этой корзине, сколько «шила» вон в том кувшине…. И думал о деньгах. Не для того ли явился в сей мир, чтобы «изобрести» и «открыть» их? Всяких — медных, серебряных, золотых. Может, это стезя моя? Может, здесь карьеру сделаю — разбогатею и положу этот девственный мир к ногам своим.

Думал, думал и… ужаснулся. Есть у денег какое-то странное проклятие, типа — чем дальше в лес, тем толще партизаны! Ведь не зря же Библия предупреждает о многочисленных опасностях для души, таящихся на стезе служения Мамоне. Еще немного и звон монет станет самой прекрасной музыкой на земле. Эдак и до сквалыжничества докатиться недолго. Начну и я золото копить, в подушку зашивать, в сундуках да кувшинах по подвалам прятать, чтобы безлунной ночью спускаться и пересчитывать трясущимися руками. Худющий бледный скелетина в желтоватых отблесках золота. Худющий потому, что во всем себе отказывать стану, лишь бы очередной медяк сэкономить. Бледный потому, что на улице не буду появляться, дабы состояние без присмотра не оставлять — вдруг покусится кто? В общем — кошмар! С деньгами смириться можно, лишь когда их нет. И еще надо помнить, что в бизнесе все живут по закону курятника — столкни ближнего, нагадь на нижнего.

Такие мысли…. Как говорится: горе от ума — невежам живется легче!

М-дя… Партбюро родной бригады сторожевых кораблей поручило мне дурные привычки в себе искоренять, а я, недотепа, все больше новыми обзавожусь. Вот и еще одна появилась — в любой, самой пропащей ситуации строить фантастические планы своей молниеносной карьеры.

В общем, с меня причитается — если выберусь из передряг в этом мире и вернусь в свой, обязательно напишу благодарственное письмо в дальневосточный город Иман, в любимую 15-ю ОБСККа. Мол, начал умнеть — спасибо, братцы!

Вслед за купцом в город на карнавал отправилась и его команда, оставив немногочисленную охрану и меня в одиночестве. Хотя нет, компанию мне составили грустные размышления.

Ну что ж, на этот раз судьба свела меня с весьма неглупым и состоятельным человеком. У него было много имен — может, прозвищ? Кто-то называл его Лука, кто-то Максимом, кто-то Черным Хвостом…. И относились к нему тоже по-разному. Его ненавидели, боготворили, боялись, но все признавали одно: он был настоящим Хозяином — решительным, властным, смелым, сметливым…. Думаю, с ним можно и «дела варить», и до заветного МВЖС добраться. Вот спустимся на плоту по реке в его родной город и….

В планах у меня — открытие школы и университета, призванные обучать и воспитывать молодежь. Сам же и буду преподавать, а еще присмотрю умных и талантливых людей. Откроем монетный двор, кредитный банк и введем в обращение деньги — медные, серебряные и золотые монеты. Миром во все времена правил «золотой телец»! Он-то и положит его к моим ногам. И еще — проведем водопровод и канализацию. Театр откроем и цирк. Поменяем одежду — свитера баб научу вязать и костюмы шить с карманами. Зонтики введу в обиход от дождя и солнца. Профессиональную армию организуем, ну, или стражу. Обязательную воинскую повинность введем — молодежь учить ратному делу на случай чего. Больницу и приют — первым делом. Весь город обложим налогами, исходя из правила Скарлетт: в карман к беднякам залезать куда проще и безопасней. И самое главное — разумный механизм управления.

Вроде ничего раздумья — так почему же грустные? Угадайте с трех раз.

У меня никогда не было своего жилья. В детстве — родительский дом. Потом — общага, казарма, кубрик, снова общага и на заводе опять общага, пусть даже семейная. Вот обустрою первобытный город и куплю себе дом или построю. Говорят, Диоген на спор разбогател за месяц. За сколько же я успею?

Человечество билось над этим вопросом всю свою жизнь, и накопило необычайное количество мудрости, увлекательных знаний, парадоксальных истин…. До сего дня мало практически успел узнать, но то, что открылось — манит. Хочу власти, богатства, славы. Хочу работать с людьми, которые научат, как преуспеть в этом мире….

Мне не с кем пикироваться — попробую с вами, уважаемый мой читатель.

Предвижу тираду — в юности все кажется преувеличенно значимым: болезнь такая — гигантомания; с возрастом это проходит; сначала все уменьшается до нормальных пределов, и это проявление зрелости — видеть все таким, какое оно на самом деле; затем все уменьшается, высыхает, съеживается — и это уже пора мудрости: «суета сует», «и это тоже пройдет», «ничто не ново под луной», «насрать!»….

Скука, одним словом. Но надо признать, в нашем двадцатом веке в нашей стране, строящей коммунизм, шансов, как-то возвыситься, у меня практически нет. И было бы глупо упускать таковой в этой первобытной стране. Я ведь заметил — здесь нет ни лодок, ни паруса, ни колеса. Или не инженер я? Решено — остаюсь здесь навсегда. Надеюсь, вы поймете меня. Искать меня все равно некому — да и мало кто знает, что исчез я в пещере Титичных гор. Не дезертирую, нет — иду на битву куда более опасную и трудную. На битву не за прогресс народа отсталого, а за собственное величие, ибо своя пижама ближе к телу. Мне дано право выбора — и я его делаю. Может когда-нибудь — кто знает? — и захочу возвратиться в мир породивший меня, но не сейчас.

И снова тирада — нельзя оставлять за спиной такую слабость, как любовь; это заведомый проигрыш; если человек хочет добиться чего-то, он должен быть сильным, у него должен быть стержень, должна быть основа — характер, злость, холодный и трезвый ум; а это несовместимо с щенячьим, сопливым чувством обожания; ты страдаешь, что потерял ее, а того не поймешь, что был обречен на полное поражение, когда встал на колени под ее окнами: каким же ты был дураком! кори теперь себя за слюнтяйство; слабый не может стать победителем; любовь — это слабость; надо было пересилить себя, зажать волю в кулак, контролировать чувства, не идти у них на поводу, а подчинить своей воле, и тогда получил бы желаемое….

Ну и где тут любовь?

Пишу за читателя — это мудрая будет любовь; проанализировал все возможности, проявил характер, добился желаемой женщины: она обожает тебя, ты — победитель! а сейчас у вас получилось — она поставила тебя на колени и ушла к другому; или тебя утешают японцы, считающие, что «любовь — это мать одиночества»?

Меня утешает уже тот факт, что она была. Добиться и обладать — в этом счастье?

Ну, очень умудренный жизнью читатель — люби себя, люби детей, а женщину покори и владей; создай себя, построй свой мир; стань таким, рядом с которым она почтет за честь быть: женщины подчиняются только силе….

Она не такая.

Тот же тип — все женщины одинаковы; просто некоторые даже себе не хотят в этом признаться, но очень бывают рады, когда их переубеждают; добившись мужа, они считают, что достойны лучшего; а тебе пора видеть мир таким, каков он есть, не идеализируя никого и ничего; помни: не предают только враги, но всегда предают женщины и друзья ….

Да, наверное, так и надо жить: упал, встал, отряхнулся и дальше — но не умею.

Тот же тип — учись!

Будь по-твоему. К своему диплому инженера-механика добавлю циничный взгляд на все ценности жизни и сделаю карьеру властелина первобытного мира….

Ночью мне приснился Челябинск в дожде. Я бродил, на улицах никого — только дождь мелкий, нудный, осенний, запах дождя и я. Уже забыл, когда в последний раз видел подобные сны — все больше кошмары одолевали.

В превосходном настроении проснулся утром.

Мы уже плыли. Хозяин вернулся ночью с бала, и сразу отчалили. Может, забыли кого из команды на карнавале? Во мне циник ликует: ноги ходят — пусть догоняют!

Погода, пейзажи за бортом… умереть не встать! Если б еще сейчас встать…. Клянусь! запрыгал бы на одной ноге по плоту, вереща, как после приема у венеролога: «Я у мамы дурочка, три пера — не курочка!» Но, увы, спинка болит, ножки немощны — так что, лежу и любуюсь. Вот и хорошо, вот и ладненько — то, что доктор прописал.

Лука Максимыч Чернохвостов, короче хозяин, напротив, не в духе — глянул на сияющую рожу мою как москвич на урюпинца, и пошел изучать результаты ревизии.

Вечером похвалил:

— Да ты молодец! Далеко пойдешь.

Если бы Максим Лукич обладал даром предвидения, он вряд ли стал благодушествовать по этому поводу. В жизни действительно не все получается так, как хочешь. И я решил помолиться, как простой смертный: «Господи, молю тебя — прости меня за самозванство и помоги на новой стезе! Я поставлю тебе такую свечищу, что ты с облака рухнешь. Я никогда ничего не просил у тебя и несу безропотно по воле твоей крест неходячего. Помоги мне только сейчас — один раз, всего один раз, а там уж я как-нибудь сам. Ведь это такая малость для тебя и так важно для меня. Прости и помоги!»

За ужином «кормил» народ скабрезными анекдотами из нашего мира «осовременив» их, чтобы поняли. Дело было вечером, делать людям нечего — ржали все. М-дя, мужики есть му-жи-ки, в какой эпохе не живи — темы одни. Оно и понятно — телевизоров нет, а свободное время проводить как-то надо.

Хорошо…. Приятно посидеть и немного расслабиться в окружении пусть первобытного, но все же человеческого общества. В прошлый визит в пещеру Титичных гор в наперсниках, помнится, был у меня тираннозавр. Молчун, а как пасть разинет — береги уши!

Забавно это — вернуться почти через десять годов прямиком в то место, где уже был, и застать его постаревшим на сотню–другую тысячу лет. И что интересно, тогда мне власть сама в руки шла, а я от нее — на костер, в бега…. Теперь, вернувшись изощренным циником, не отягощенным более ничем, кроме собственноручно установленных принципов, никак ее достичь не могу. Парадокс? Да, так и есть, но в любом противоречии есть свои закономерности — надо просто подходить к ним с несколько эгоистической точки зрения. Достаточно встроить происходящее в собственную систему восприятия, и тогда оно становится неотъемлемой частью личности. Это помогает легко перенести изменение мира и собственную физическую беспомощность. По крайней мере, внешне я от здешнего первобытного человека ничем не отличаюсь. Ну, может, волосы у меня потемней, а кожа светлей, да глаза не такой голубизны. Сейчас это не имело значения. Ведь никто из них не сказал, что я пришел из другого мира, и на версию моего божественного происхождения не шибко-то повелись. Ну, а что до моего сознания…. Это отдельный разговор.

Вот памятью перегружен, как минимум на двух человек. Что же она такое, наша память? Странная человеческая способность помнить прошлое и мысленно переживать его вновь? Не то жестокий палач, не то великий дар — не забывать ничего и черпать силу из воспоминаний, пусть горьких порой. Для каждого верен свой вариант, но я предпочитаю второй. Ведь, ныряя в прорубь, рассчитывал попасть к людям Падающей Воды — тем самым, что хотели назначить меня Хранителем Веры. Теперь готов был им стать, а попал вот сюда. Завидую ли себе, тогдашнему? Знаю, что зависть — это мысленная кража. Знаю — если жаждешь чего-то добыть у другого, готовься вместе с добытым принять и его заботы, тревоги и муки. А тут своих полон рот — не до зависти!

Между тем, плот плыл по течению — все, кроме двух мужиков на рулях, сидели у огня в закопченной глиняной чаше и внимали хозяину, подводившему итоги вояжа.

— Мой плот — остров чистоты в море грязи, око разума в буре безумия, — Черный Хвост говорил серьезно, совсем не подозревая о мелодраматическом звучании своего заявления….

Силился и никак не мог понять, к чему это он. Впечатление — сейчас будет нас подбивать в речные корсары.

Низкий и угрожающий рокот грома прокатился по ночному небу.

Самый старый на плоту заявил:

— Кости пророчили нынче грозу.

— Может, не гром, — возразили ему. — Не сверкало вроде.

В тот же миг молния навернула, очертив берега, и раскатился гром над рекой. Сильный холодный ветер заставил водную гладь вспениться рябью. Воздух отяжелел, набухая дождем. Мир перевернулся с ног на голову в одно мгновение.

Я вдруг заметил, как тяжело опустились плечи хозяина — вид его стал удрученным: он был явно напуган. От каждого звука вздрагивал так, что я бы не удивился, услышав, как его кости в суставах щелкают друг о дружку. При свете молнии увидел, что и глаза моей спасительницы засверкали от ужаса и непролитых слез. От грохота грома женщина закрывала лицо руками.

Новый разрыв снаряда небесного пробил дамбу, и хлынул поток ледяного дождя. Все кинулись прятаться, а я остался у потухшего мангала неходячей рекламой позитивного мышления. Потом обо мне вспомнили и перетащили в палатку.

Гроза порвала ночь.

Утро было низкое и голубое — проколотое высокими соснами на берегу. Воздух чист и так ясен, что казалось возможным разглядеть все пространство до моря, к которому стремилась река. Густые ивы в клочьях тумана чернильными пятнами отражались в воде. Ветер еще дремал после вчерашней грозы.

Нет нужды быть честным с самим собой — дикари панически боятся грома. Усвоим.

Несколько дней прошли безо всяких событий. Тишина ночей нарушалась время от времени лишь порывами ветра в листве, криками ночных птиц, рычанием и воем невидимых в темноте животных. Я тяготился бездельем.

Как-то полуденным зноем большая любопытная ворона заглянула в мою палатку.

— Чего ты хочешь? — спросил, не удивляясь, что не вижу ничего дурацкого в подобной беседе с дикой птицей: ведь в тот мой визит в эти края я понимал их язык.

Птица глядела, почти не моргая.

— Ты хочешь покушать?

Ворона подняла одно крыло и, засунув под него голову, клювом принялась очищать перья, выискивая блох.

— Или ты прилетела болтать?

Гостья переступила с ноги на ногу, тряхнула головой и уставилась на меня одним глазом.

— Тебя Господь прислал?

Ворона сохраняла спокойствие.

— Ты хочешь меня поклевать?

Черные глаза ее блеснули, крепкий оранжевый клюв слегка раскрылся.

— Не боишься — башку сверну?

Ворона подняла хвост и оправилась.

— Это твой ответ Чемберлену?

В палатку вошел мой слуга. Ворона была не так резва, как того требовала обстановка — успела только каркнуть, трепыхнувшись в его руках. Малый взял ее за кончик крыла — бессильно болталась свернутая голова — у него возник на добычу план.

— Ощиплю и в котел.

Судьба.

День был благословенно спокоен, а воздух чист, когда мы ошвартовались. Обитатели города — не все, конечно — высыпали на берег, встречая нас криками:

— Привет! Вернулись! Какая радость! А где остальные?

Народ на плоту просто вопил от восторга. Только хозяин наш в последний час путешествия все мрачнел и мрачнел, а спасительница моя укрылась в палатке.

Потом бум спал — все, кому надо, сошли на берег.

Когда апельсиновая корка осталась от солнца на горизонте, хозяин с фавориткой своей молодой притащили меня на ужин. Нас всего трое на плоту осталось.

Уже в сумерках в сопровождении двух здоровяков с факелами на плот явилась жена Черного Хвоста, вышагивая, как мужик — размашисто и уверенно. Сверкающими глазами она мне сразу показалась намного круче своего муженька, хотя выглядела гораздо моложе его и привлекательней соперницы — худая, гибкая, энергичная. Русые волосы заплетены в косу и короною вокруг головы. Черты лица строгие, но приятные, а кожа гладкая, как шелк. На ней сапожки и сарафан расшиты бисером, а темный плащ мехом подбит. Однако, я бы не стал причислять ее к разряду красивых женщин — что-то в ней настораживало.

Мы только поужинали и сидели втроем вокруг огня глиняного мангала.

Увидев жену, Черный Хвост подскочил, рот открыл, что-то сказать, но промолчал и набычился.

— Ну, рассказывай, дорогой — как торговал? что привез?

Голос был низкий и к тому же дрожал от злости.

— Слушай, — Лука Максимыч оторвал свой взгляд от бревен плота, — давай расстанемся без драки. Все поделим и станем отдельно жить.

Купчиха приподняла одну бровь и с пренебрежением посмотрела на сгорбленное существо:

— Полагаю, ты прав. Все, что здесь есть, остается тебе, а домой даже не суйся. Нормальный дележ?

Несколько лет они прожили в браке, и она искренне верила, что всегда может контролировать его. Правда, однако, была иной. Они могли бы считаться крепкой парой и сейчас, если бы Черный Хвост не боялся ее и не ненавидел каждый ее вздох. Максиму Лукичу стоило больших сил преодолеть чувство робости перед ней. Да, жена его была обладательницей заносчивого характера, а если учесть, что он намеревался уйти от нее к другой женщине, то получалась весьма взрывоопасная ситуация. Я так подумал.

Он бы, по-моему, мог ответить ей вполне язвительно, но спокойно сказал:

— На все согласен лишь бы быть подальше от тебя.

Она презрительно скривила губы.

— Хорошо подумал?

— С меня довольно.

— Ты без меня ничего не стоишь!

— Значит, я не отношусь к твоим ценным приобретениям?

— Сам ответь на этот вопрос — чего ты добился за свою жизнь?

— Посмотрим — у меня теперь все впереди.

— Тебе лучше оставить наш город.

Прежде чем ответить, он раздраженно фыркнул.

— Непременно так сделаю. Всякий раз, как идти домой, у меня начиналась головная боль — потому что ты там.

Она взорвалась:

— Сукин сын! Вбей себе в больную голову одно только правило — ты без меня ничто: у тебя нет прав, нет желаний и свободы. Все понял? А теперь бери в горсть свою жирную задницу и молча шагай за мной — с девкой твоей мои слуги останутся. Если еще раз пикнешь о разводе, я с тебя три шкуры спущу. Все понял?

Он непроизвольно отпрянул, а потом неожиданно засипел, будто голос сорвал, и теперь слышны были в нем то ли нотки неразделенной любви, то ли ненависти к бывшему объекту притязаний:

— Я — человек, свободный от рождения.

— Может, ты и был человеком, а теперь ты — мой муж и должен поступать, как я велю. Ты все понял?

Испугался он ее слов? Да, пожалуй. Но не смерти же он боялся — тут что-то другое. И я понял — это любовь. И вскипел душой — смотри, Анатолий, смотри, как они нашего брата имеют! Рабство — вот что такое любовь! Настоящее рабство!

— Почему я должен это делать? Из-за счастья спать с тобой в одной постели?

— Да, ты в долгу предо мной. Своей тупостью развалил немало интересных дел.

— Ну, так делала бы сама! А я бы делал мужскую работу — охранял, защищал. Но тебе этого мало. В отличии от нормальной женщины, ты неуправляема, как змея.

Она бросила на него взгляд, исполненный ненависти, подошла и размахнулась для пощечины, но Черный Хвост поймал ее запястье.

— Хватит, больше ты меня не ударишь!

Она выдернула руку и повернулась к факелоносцам.

— А вы что стоите? Я хочу его смерти!

— Да ты сумасшедшая! — крикнул ей в спину Черный Хвост.

— А когда-то говорил, что красивая.

— Ты и теперь красива — как змея ядовитой, как сука волчья. А мне нужна женщина. Понимаешь? Когда-то готов был убить за тебя, а сейчас хочу убить тебя, стерва.

Она снова кинулась к нему и попыталась пнуть.

— Не смей меня так называть!

Он увернулся:

— А если я к тебе приложусь кулаком?

В ответ она выхватила кинжал из ножен на поясе.

— Пришло время покончить с тобой.

Черный Хвост зарычал и попятился, отступая к палатке — там у него было оружие. Когда он скрылся с глаз, разъяренная супруга с кинжалом, который держала выше плеча острием вперед, повернулась к сопернице. Та, взвизгнув, в три прыжка пересекла плот и кинулась в воду. Свирепые глаза купчихи за меня зацепились:

— А ты кто?

Я молчал, не зная как остеречь эту фурию от убийства.

— Назовись, или я вырежу на твоем лбу — «немой».

Вполне может — сообразил и начал такой базар:

— Госпожа, у меня сломана спина, и она требует ухода. По этой причине я неподвижен….

Она сделала шаг — я поспешно:

— А зовут меня Анатолий.

Она открыла рот, что-то сказать, но не успела — из палатки выскочил Черный Хвост с мечом и затеял бой с факелоносцами. Лука Максимыч оказался искусным бойцом — его противники, лишившись огня, ретировались с плота. Один факел упал в воду, другой на палатку, и она вспыхнула.

И вот они стоят друг против друга — муж и жена — он с мечом, она с кинжалом, тяжело дышат и сверлят друг друга глазами. Он молчит, она срамит его.

Когда Волчий Хвост заговорил, в голосе его было больше печали, чем злости:

— Мой отец убил моего брата в пылу гнева и уже готов был убить меня, но я оказался быстрее. С тех пор поклялся не убивать людей — уходи по добру по здорову.

Женщина застыла статуей — казалось, она ждет момента, чтобы ударить кинжалом.

— Хорошо, что у нас нет детей — как бы они сейчас страдали. Уходи, я сказал.

Жена его еще помолчала, потом шевельнулась:

— Я уйду, когда плот сгорит. Ты останешься нищим….

Огонь полыхал: занялись уже бревна, настил — а они все стояли друг против друга, глаза в глаза: то ли прощаясь навсегда, то ли ища пути к примирению. Может, это любовь такая? Вот я никогда не испытывал подобных чувств к женщине — любить до ненависти, любить, чтобы желать убить. Сейчас едва вспомнить мог, как добивался расположения своей жены.

М-дя…. жена…. Где ты теперь? С кем? Даже если когда-то у меня были чувства к тебе, ты убила их своей бессердечностью…. Впрочем, вы все одинаковы. Вы презираете нас, хотя жизнь посвящаете ловле мужчин. И каждый раз, использовав нас, вы, уходя к другому, не говорите — спасибо за совместно прожитые годы. Вам просто наплевать на нас и наши чувства.

Вот и с Чернохвостовыми так — одна форма зависимости, окрашенная разными тонами возможных причин. Для нее, скорее всего, этим тоном было стремление к власти; для него — любовь или благородное чувство мужского покровительства к слабому полу….

Ни к месту и ни ко времени откуда-то с берега принесся петушиный крик — и этот обычно отгоняющий ночные кошмары звук был странно пугающим.

Пора подумать о своем спасении. Все люди часто задают себе вопрос, что ждет их после смерти и ждет ли вообще их там что-нибудь. Я — единственное исключение, потому что знаю: после смерти в этом мире, вернусь в свой, двадцатый век. Это опробовано. Но, как бы то ни было, умирать очень страшно — боюсь боли физической, душевных мук. И есть подозрение — а вдруг эта смерть окажется для меня окончательной. Хотя — что мне терять? чего бояться? в этом мире, в этой жизни нечего: устал, бороться устал, и жить вот так, как живу. Смысл моего неходячего пребывания здесь непонятен. Каждый новый день превращается в ожидание чуда, а его все нет — кому это надо? Умереть сейчас и все начать заново?

А огонь бушевал, подбираясь ко мне.

Перестав наблюдать, как разворачивается драма у супружеской пары, пополз к берегу. Можно было и к воде, но инстинкт подсказывал, что это будет ошибкой.

И вот я на берегу, а эти все стоят на горящем плоту.

— Уходи, ты сейчас сгоришь! — крикнул он.

Порыв ветра закрыл их дымом. Факелоносцы носились по берегу, призывая госпожу сойти с горящего плота, но ни один не рванулся на помощь.

Наконец, Чернохвостов показался из объятого пламенем плавсредства с бесчувственной супругой на руках. Лука опустился в песок на колени, бережно уложил свою ношу. Гул и треск огня заглушил ее шумный вздох — видно было, как качнулись груди. Глотнув кислород, женщина открыла глаза и нежно пальчиками коснулась его щеки.

— Ты спас меня ….

Черный Хвост с ужасом на лице попятился от нее — эта женщина… она готова была сгореть заживо, чтобы доказать его ничтожество перед ней, но судьба распорядилась иначе.

— Будь ты проклята, ведьма!

Купец поднялся и побрел вдоль берега в темноту.

Слезы теплыми струйками потекли по моим вискам — не понять только от горя или радости? Жалко было плота и сгоревшего добра. Но все живы, а Лукич добился выстраданной свободы. Как мало человеку нужно, порой, чтобы обрести свой смысл на земле. Иногда и добра не жалко, и крова стоит лишиться, и жены, чтобы сотворилось чудо — и плоть заимела душу.

Купчиха перевернулась на живот и громко зарыдала.

— Что случилось? Что с вами? — суетились слуги, потерявшие факела.

— Он ушел, совсем ушел, — всхлипывала она.

— Вернется.

— Нет, теперь никогда…. Я только сейчас это поняла.

Мне приходилось наблюдать женскую истерику, но от слез мадам Чернохвостовой стало вдруг больно на сердце. Словно это я только что бросил несчастную и заставил ее страдать. Не наскрести в душе и шепотки упрека — сама виновата, дура, так тебе надо!

Картинки из прошлого мелькнули в сознании — это Лялька моя на песке рыдает. Чтобы стряхнуть оцепенение, отвернулся от той, что заставила меня их вспомнить. Давно это было. Словно вечность назад.

И как же вас, бабы, счастливыми делать?

— Эй, вы! — окликнул двух слуг стальной голос, принадлежащий женщине, которую я, по всей видимости, еще не знал. — Один проводит меня домой, другой останется здесь сторожить. Утром посмотрим, что можно поднять.

Я обернулся и увидел маленькую женскую фигурку, натянутую, словно струна, с взглядом, способным воспламенить догорающий плот. Руки ее сжаты в кулачки, губы — в тонкие ниточки, глаза — в щелки. Безусловно, это была другая женщина. И честно говоря, не ожидал разглядеть в несчастной брошенке подобное существо. Существо, которое вмиг разочаровало, которое можно и стоит ненавидеть.

— Сука! — я только подумать хотел, а оказалось, сказал, и она услышала то, чего не должна была слышать, и обратила свой взор на меня, перепугав до смерти.

— Да, я сука. Умная сука — весь город мне в ноги кланяется. А ты, гад ползучий, для чего живешь?

— Если ты умная, то должна знать — лучше пусть искренне ненавидят, чем фальшиво признаются в любви.

— Мне наплевать, что обо мне думают.

— Коли так, что ж про город вспоминаешь, в ноги тебе кланяющийся?

Задал ей простой вопрос, но найти ответа она не смогла.

— Ты молода и красива. У тебя еще все впереди. Найди мужика, которого будешь уважать, нарожай ему свору маленьких забияк — и будешь счастлива. Поверь — устами калеки глаголет истина.

Она истерически рассмеялась.

— Тебя послушать, так смысл бытия сводится к воспроизведению потомства и ведению домашнего хозяйства! Я не из таких, и это не мое.

— Знаешь, от скольких женщин я это слышал? Все вы, в конце концов, заканчиваете одинаково — выходите замуж и рожаете детей.

— Я до этого не дойду.

Теперь смеялся я.