Бесплатный фрагмент - Аргонавтика

Предисловие к первому полному русскому переводу «Аргонавтики»

Перед вами — книга, заполняющая одну из самых досадных лакун в отечественной библиотеке античной литературы. «Аргонавтика» Гая Валерия Флакка, монументальный эпос римского «Серебряного века», впервые публикуется на русском языке в полном объеме.

Долгое время этот текст оставался недоступным русскоязычному читателю. Существовали лишь переводы первой книги и разрозненные отрывки в хрестоматиях. Между тем, в европейской традиции Валерий Флакк давно занял место в каноне рядом с Вергилием, Овидием и Луканом. Настоящее издание призвано исправить эту историческую несправедливость и открыть мир римского эпоса во всей его сложности и мрачном великолепии.

Поэт и его эпоха

Гай Валерий Флакк Бальб Сет — поэт, о жизни которого мы знаем крайне мало. Он творил во второй половине I века н. э., в эпоху династии Флавиев, и посвятил свою поэму императору Веспасиану. Это было время «Серебряного века» римской литературы — эпоха, когда классическая гармония Вергилия уступила место экспрессии, риторическому пафосу и психологизму.

Флакк взял за основу сюжет знаменитой греческой поэмы Аполлония Родосского, но создал совершенно самостоятельное произведение. Его «Аргонавтика» — это не просто пересказ мифа о Ясоне и Медее. Это римский эпос, пронизанный идеями долга, рока и смены мировых эпох. Мир Флакка более мрачен и грандиозен, чем у его греческого предшественника: боги здесь жестоки и величественны, битвы описаны с натуралистической беспощадностью, а психологический портрет Медеи — от наивной девушки до могущественной колдуньи — считается одной из вершин античного психологизма.

Смерть, настигшая поэта около 90 года н. э., оборвала работу над книгой. Поэма заканчивается на полуслове в восьмой песне, оставляя героев на пороге трагической развязки. Мы перевели текст именно в том виде, в каком он дошел до нас сквозь тысячелетия.

О методе перевода

Выбор формы для этого перевода неслучаен и требует пояснения. Традиционно античный эпос переводился на русский язык гекзаметром — размером подлинника. Однако мы сознательно отошли от этой традиции, предложив читателю семантически точный художественный подстрочник.

Это не адаптация и не пересказ. Это полный перевод каждой строки оригинала, изложенный гладкой, естественной русской прозой.

Почему был выбран именно этот путь?

— Точность смысла. Валерий Флакк — поэт сложный, «темный» и насыщенный метафорами. Стихотворный перевод неизбежно требует жертв: ради сохранения размера переводчику приходится либо опускать детали, либо добавлять «воду» для заполнения строки. Прозаическая форма освобождает от оков ритма и позволяет передать каждое слово, каждый оттенок смысла и каждую риторическую фигуру именно так, как они были задуманы автором.

— Доступность. Современный читатель часто спотыкается об архаичный синтаксис и инверсии, свойственные поэтическим переводам эпоса. Наша цель — убрать барьер между античным текстом и современной аудиторией. Мы предлагаем текст, который читается как увлекательный приключенческий роман, сохраняя при этом всю эпическую торжественность оригинала.

— Выявление нюансов. Флакк — мастер «ученой поэзии» (docta poesis). Он часто заменяет имена героев сложными перифразами (например, «сын Эсона» вместо Ясон, «Тифийский кормилец» вместо Тифис). В нашем переводе мы сохраняем эти образы, но для удобства читателя поясняем их в квадратных скобках [прямо в тексте], делая повествование прозрачным и понятным без постоянного обращения к комментариям.

Этот перевод задуман как инструмент для тех, кто хочет не просто «ознакомиться» с сюжетом, но глубоко погрузиться в текст, понять мотивацию героев и увидеть античный миф глазами римлянина I века.

Мы надеемся, что это издание вернет Валерия Флакка из забвения и позволит ему заговорить с русским читателем в полный голос — ясно, точно и без посредников.

Книга I

(Строки 1–21. Вступление и обращение к императору)

[Я] пою о проливах, что первыми стали доступны для великих сынов богов, и о вещей ладье [Арго], которая дерзнула искать берега скифского Фасиса и, прорвавшись в стремительном беге меж [сходящихся] хребтов, в конце концов обрела покой на пламенном Олимпе.

Наставь [меня], Феб, если в моем доме стоит непорочный треножник, посвященный тайнам Кумской прорицательницы, и если зеленый лавр украшает достойное чело. И ты [Веспасиан], чья слава первооткрывателя открытого моря еще выше [чем у аргонавтов], после того как Каледонский Океан понес твои паруса, прежде презиравшие фригийских Юлиев, — вознеси меня над народами и над землей, окутанной облаками, о священный отец, и благоволи мне, воспевающему чтимые деяния древних мужей.

Твой сын [Тит] откроет [в своих стихах] покоренную Идумею (ибо он может это), [описав] брата, черного от пыли Иерусалима, разбрасывающего факелы и яростно сражающегося на каждой башне. Он учредит для тебя почитание богов и храмы для рода, когда ты, родитель, уже будешь сиять со всего небосвода, и для тирского [финикийского] корабля Киносура [Малая Медведица] не будет более верным ориентиром, чем ты, и Гелика [Большая Медведица] — для греческих кормчих. Дашь ли ты сам знаки, или же под твоим водительством Греция пошлет и Сидон, и Нил свои корабли — пусть сейчас ты безмятежно поможешь моему начинанию, чтобы этот голос наполнил латинские города.

(Строки 22–57. Страхи Пелия и ловушка для Ясона)

Пелий с ранних лет обуздывал Гемонию [Фессалию], будучи уже тяжелым и долгим страхом для народов. Ему подчинялись все реки, что текут в Ионическое море; он удачливым лемехов переворачивал Отрис, и Гем, и подножие Олимпа. Но не было никакого покоя его духу, страшащемуся потомства брата [Эсона] и угроз богов. Ибо прорицатели поют, что этот [род] станет гибелью царю, и над алтарями с жертвенными животными повторяются ужасающие предостережения; к тому же над ним нависает огромная слава самого мужа [Ясона] и его добродетель, вовсе не радующая тирана.

Поэтому он спешит упредить страх и погубить юного сына Эсона, перебирая пути и сроки смерти. Но он не видит [возможности для] войн, и нет никаких чудовищ в греческих городах: Алкид [Геракл] уже сомкнул виски пастью клеонского льва; аркадец, некогда защищенный от лернейской гидры; и быки с уже сломанными рогами. Ему [Пелию] нравятся ярость моря и опасности бескрайнего понта.

Тогда, глядя на юношу спокойным взором и не внушая страха челом, он заговаривает с ним первым, придавая лицу и словам лживую вескость:

«Согласись на эту службу для меня, которая прекраснее деяний древних, и даруй мне мужество. Ты слышал, как Фрикс из нашей крови бежал от алтарей отца Кретея. Его, [гостя], заклал свирепый Ээт, который населяет Скифию и скованный льдом Фасис — увы, позор великого Солнца! — прямо среди гостеприимного вина и священных обрядов потрясенной трапезы, не помня ни о нас, ни о богах. Не только вестница-молва доносит это: я сам вижу самого юношу, издающего столь лютые стоны, когда поздний сон сковывает усталые члены; ибо его тень, истерзанная, [является] с постоянными жалобами, и Гелла тревожит божество великого моря. Если бы мне мои прежние силы! Ты бы увидел, что Колхида уже платит кару, увидел бы здесь и голову царя, и его оружие. Но тот жар притупился с годами, а мое потомство еще не созрело для власти, для дел войны и моря. Ты же, в ком цветут и заботы, и мужественный дух, ступай, краса и гордость, верни шкуру овна Нефелы в греческий храм и удостой себя столь великих опасностей!»

(Строки 58–66. Реакция Ясона)

Такими словами он увещевает юношу. Тот, подойдя ближе к приказывающему, умолк, решившись сразиться со Скифским морем, и молчит о Цианеях [Симплегадах], и о шкуре, которой владеет огромный дракон (которого дочь царя вызывала из тайников пением и яствами, пока он вибрировал раздвоенным языком, и давала ему мед, сочащийся чужеземным ядом).

Вскоре скрытое коварство стало явным: не шкура была заботой для мужа [Пелия], но [Ясон понял], что его самого из ненависти гонят в страшные проливы.

(Строки 66–99. Молитва Ясона и ответ богов)

Каким искусством сможет он искать приказанных колхов? Теперь он хотел бы иметь крылатые сандалии Персея или колесницу [Триптолема] и тех драконов, которых тот, как верят, взнуздал, когда впервые напитал лемехом земли, не знавшие Цереры, и приговорил дуб [питаться желудями] ради золотистого колоса.

Увы, что ему делать? Призвать ли легкомысленный народ, враждебный старому тирану, и отцов, некогда жалеющих Эсона? Или, полагаясь на союзницу Юнону и Палладу, надеяться на ту, что звенит оружием, и пуститься в приказанные моря, если только слава столь великого деяния может подняться над укрощенным понтом? Ты одна сжигаешь дух и разум, о Слава! Тебя, вечно зеленую и не подвластную старости, видит он стоящей на берегу Фасиса и зовущей юношей.

Наконец, благочестие укрепляет колеблющийся дух и смятенное сердце. Протягивая благоговейные ладони к звездам, он говорит:

«Всемогущая царица [Юнона]! Когда Юпитер, мрачный в черном эфире, сотрясал лазурным ливнем мир, я сам на руках перенес тебя через вздувшийся от внезапной бури Энипей на [сухие] поля и в безопасное место. Я не мог поверить, что ты богиня, прежде чем увидел, что тебя с громом и кивком требует обратно супруг, и ты была вознесена во внезапном страхе. Даруй мне Скифию и Фасис! И ты, дева Паллада, спаси меня! Тогда я сам отдам ту шкуру в ваши храмы; отец же [Пелий] отдаст [на заклание] золоченые шеи [быков] огню, и белоснежные стада окружат алтари?»

Богини приняли [молитву] и быстрым скольжением по эфиру направились разными путями. Тритония [Афина] стремительно летит к стенам феспийским, к милому Аргу. Она велит ему строить корабль и валить железом дубы на Пелионе, и сама уже выходит спутницей в тенистые рощи.

А Юнона по городам Аргоса и Македонии [Греции] рассеивает весть, что сын Эсона пробует ветры, неизведанные родителями, что корабль уже стоит, гордый веслами, и требует тех, кого он повезет назад и своими деяниями вознесет в веках.

(Строки 100–120. Сбор героев и гнев Юноны)

Вся толпа вождей жаждет [отправиться]: и те, кого уже отметила испытанная войнами слава, и те, кого в первом цвете юности удерживают [лишь] пробы сил, кому еще не дана возможность для великих дел. Даже тех, чья страсть — поля и мирный плуг, побуждают [к походу], и Фавны в лесах, явившись в явном свете, и богини лесов, и Реки с поднятыми рогами поют хвалу кораблю и назначенным путям через великие просторы.

Тотчас из Инахова Аргоса добровольно прилетает Тиринфиец [Геркулес]; его стрелы, напитанные аркадским ядом [кровью Гидры], и легкий лук несет на радующихся плечах мальчик Гиллас. Он [Гиллас] и сам бы хотел [сражаться], но его правая рука еще не равна тяжести и не способна удержать палицу.

Сатурния [Юнона], безумная [от гнева], преследует их такими словами, возобновляя привычные жалобы:

«О, если бы не весь цвет греческой молодежи устремился навстречу новой судьбе, и если бы это были приказы нашего [моего] Еврисфея! Я бы уже метнула ливень, и мрак, и свирепый трезубец, и огонь моего невольного супруга [Юпитера]. Но и теперь я не хотела бы, чтобы спутником или опорой нашего корабля был кто-то из геркулесовой [свиты], и мне не пристало когда-либо полагаться на помощь спутника и быть столь многим обязанной гордецу».

Сказала она и отвела глаза к волнам Гемонии.

(Строки 121–148. Строительство и роспись «Арго»)

Она видит, что все кипит от скопления мужей, и одновременно отовсюду свозится лес, и берега оглашаются звуками умелой секиры. Уже видит она, как феспийская сосна распускается на тонкие доски, как соединяются борта, как податливые бревна размягчаются на медленном огне, и как Паллада [Афина] с готовыми веслами ищет реи для мачты, несущей паруса.

Когда громадина встала, непроходимая для долгого моря, и когда тонкий воск [краски] покрыл скрытые просветы корабля, она [Минерва] добавляет поверху различные украшения живописи.

Здесь <…> на спине тирренской рыбы [дельфина] Фетида едет в чертоги Пелея; дельфин мчится по глади вод, <са сама она> сидит, опустив покрывало на глаза, и вздыхает о том, что Ахилл не рожден более великим, чем Юпитер. Ее провожают Панопея и сестра Дото, и Галатея, радующаяся волнам, с обнаженными руками, стремясь к пещерам; Циклоп зовет ее обратно с сицилийского берега.

Напротив [изображены] огни, и ложе из зеленой листвы, и яства, и вино, и среди морских богов Эакид [Пелей] с супругой, и Хирон, играющий на кифаре после кубков.

В другой части — [битва лапифов и кентавров]: Фолоя, и беснующийся от обильного Вакха Рек, и Атракий [Лапиф] из-за внезапной драки [защищающий] деву. Летают чаши, и столы, и алтари богов, и кубки — знаменитый труд древних мастеров. Здесь узнается Пелей, лучший в копье, здесь — Эсон, свирепствующий с мечом. Моних несет на своей спине против воли [кентавра] победителя Нестора; Кланис пронзает Актора горящим дубом. Несс бежит на черном коне, и Гиппас посреди [битвы], прижавшись к коврам, прячет голову в пустом золотом сосуде.

(Строки 149–162. Сомнения Ясона и знамение орла)

Хотя это и удивительно для мужей, сын Эсона цепенеет, говоря про себя: «Увы, несчастные мы, и отцы, и дети! На этом ли корабле с „покладистой душой“ [то есть хрупком] мы посылаемся против туч? Неужели понт будет свирепствовать только против одного Эсона [Ясона]? Не увлечь ли мне в эти беды и те же опасности юношу Акаста? Пусть Пелий желает безопасных проливов ненавистному кораблю и молит волны вместе с нашими матерями».

Пока он замышлял такое, слева из эфира появляется оруженосец Юпитера [орел] и несет в мощных когтях пойманную овечку. А вдали за ним следуют из хлевов перепуганные пастухи с криками и лаем собак; похититель быстро захватывает воздух и улетает над пучиной Эгейского моря.

Эсонид [Ясон] принимает знамение и радостный направляется к кровле гордого Пелия.

(Строки 163–183. Разговор с Акастом)

Тут царский сын [Акаст] первым подлетает к нему, обнимает и прижимает к братской груди.

Вождь [Ясон] говорит: «Не с униженными жалобами пришли мы, как ты полагаешь, Акаст: у меня есть намерение присоединить тебя спутником к нашим начинаниям. Ибо ни Теламон, ни Кант, ни Идас, ни Тиндарев мальчик [Поллукс] не достойны руна Геллы более тебя. О, сколько земли, сколько неба позволено нам узнать! Какие моря мы открываем для пользы! Сейчас, быть может, ты считаешь это тяжким трудом; но когда радостный корабль вернется и вернет мне милый Иолк, какой стыд будет для тебя — увы! — слушать тогда о наших трудах, когда я буду рассказывать о народах, увиденных, пока ты вздыхал [дома]!»

Царский сын, не стерпев более долгих речей мужа, [ответил]: «Довольно, я готов на все, к чему ты зовешь. И не считай нас, достойнейший, — говорит он, — ленивыми или доверяющими отцовскому царству больше, чем тебе, если ты дашь [мне] пожать первые почести доблести под твоим началом и позволишь прирасти славе брата. Более того, чтобы забота родителя не помешала мне излишним страхом, я обману не ведающего [отца] и внезапно явлюсь к готовым [спутникам] тогда, когда корма покинет первые пески».

Так сказал он. Тот [Ясон] радостно принимает такой дух и обещания, и обращает жадные шаги к берегу.

(Строки 184–192. Спуск корабля и жертвоприношения)

По приказам и наставлениям вождя минийцы [аргонавты] гурьбой подставляют плечи под корму и, наклонившись, с напряженными коленями скатывают [корабль] и входят в пролив; не было недостатка ни в криках задыхающихся моряков, ни в сладостном Орфее с его лирой.

Затем радостные они устанавливают алтари. Тебе, правитель вод [Нептун], — высшая почесть; тебе Анкей, [жрец], украшенный лазурными лентами, на берегу валит быка, а Зефирам и Главку, и Фетиде — телку: нет никого вернее его, чтобы перерубить жирные шеи смертоносной секирой.

(Строки 193–204. Молитва Ясона)

Сам Эсонид [Ясон], трижды совершая возлияние из чаш морскому отцу [Нептуну], говорит так:

«О ты, кто кивком сотрясает пенные царства и объемлет солью все земли, даруй прощение! Я знаю, что я единственный из всех народов испытываю недозволенные пути и заслуживаю бурю. Но не по своей воле я устремляюсь, и нет у меня замысла ни соединять горы [Симплегады], ни требовать молнию с вершины Олимпа [как нечестивец Салмоней]. Пусть обеты Пелия не повлекут тебя [нас погубить]! Это он измыслил суровые приказы, и Колхов против меня, и скорбь моих близких. Его я… — но только ты прими эту голову и корабль, нагруженный царями, не негодующими волнами».

Сказав так, он насыщает пламя жирным возлиянием.

(Строки 205–226. Пророчество Мопса)

Как только огонь, борясь в густых потрохах, выбросил язык пламени и охватил трепещущие внутренности быка, — вот, священный и весь во власти бога, Мопс, ужасный видом, вращает по воздуху повязку, и волосы, вставшие дыбом, и лавр. Наконец, вернулся голос, голос, внушающий ужас мужам. Тогда наступила тишина, [чтобы внимать] прорицателю.

«Увы, что же я вижу? Вот Нептун, только что побужденный нашей дерзостью, созывает морских богов и огромный совет. Все ропщут и призывают защищать закон. Так обнимай, так [держи] грудь брата [Юпитера], Юнона! И ты, Паллада, не бросай корму: теперь отврати угрозы дяди, теперь! Они уступили и приняли корабль в море.

Через сколько опасностей я прохожу! Гиллас, почему ты скрываешь красивые волосы под внезапным тростником? Откуда урна на твоих плечах и лазурные одежды на белоснежных членах? Откуда у тебя эти раны, Поллукс? О, какой огонь пышет из раздутых ноздрей быков! Поднимаются шлемы и копья из всех борозд, и вот уже — плечи [воинов]. Какого Марса [битву] я вижу вокруг руна? Кто эта [женщина], что рассекает воздух на крылатых змеях, мокрая от убийства? Кого она разит мечом? Несчастный, спаси малых детей, Эсонид! Я вижу, как пылает и брачный чертог!»

(Строки 227–239. Пророчество Идмона)

Уже давно он ужасает минийцев и вождя темными намеками. Но в ответ ему Фебов сын Идмон — не ужасный бледностью, не вздыбленными волосами, но полный судьбами и спокойным Фебом, которому родитель даровал по знакам богов предвидеть будущее (спрашивает ли он пламя, или скользкие внутренности вблизи, или воздух, наполненный верными птицами), — поет соратникам и Мопсу:

«Насколько учит вещий Аполлон и первый огонь [жертвы], я вижу [будущее], полное тяжкого труда, но корабль, вытерпев, все преодолеет. Мужайтесь, великие души, и стремитесь к сладким объятиям родителей!»

Слезы упали у поющего, ибо для себя самого он нашел Аргос уже закрытым в [погребальном] огне.

(Строки 240–254. Приказ Ясона и пир)

Едва он сказал это, как вождь Эсоний добавляет такие слова:

«О соратники, раз вы видите решения вышних и то, какая величайшая надежда дана столь великим начинаниям, теперь и вы привнесите силу и отцовский дух. Мне не нужно винить благочестие фессалийского тирана или подозревать козни: это бог приказывает, бог с добрым предзнаменованием; сам Юпитер захотел, чтобы его мир вступил в общение, и [захотел] смешать столь великие труды людей. Идите, мужи, со мной и в сомнительных обстоятельствах добейтесь того, о чем будет приятно вспоминать и что послужит примером нашим внукам. А эту ночь, соратники, пока она опускается на берег, проведите в сладких беседах и веселье!»

Приказу повинуются. Юноши рассыпаются по мягким водорослям, и Тиринфиец [Геркулес] заметен на ложах [своей мощью]. Служители тотчас предали Церере [хлебу] внутренности, снятые с вертелов, и раздали их из корзин.

(Строки 255–269. Пелей и Ахилл)

И вот уже появился Хирон, сбегающий с самой вершины, и издали показывал отцу кричащего [приветствующего] Ахилла. Как только мальчик увидел Пелея, поднявшегося на знакомый голос, и протягивающего руки огромным шагом, он подскочил и долго висел на дорогой шее. Его не привлекают ни пенящиеся крепким Вакхом кубки, ни знаки [чеканка] на старинном металле, которые стоило бы рассмотреть: он в изумлении смотрит на вождей, жадно внимает громко говорящим и бесстрашно подносит лицо вплотную к шкуре геркулесова льва.

Радостный Пелей ловит поцелуи обнявшего его сына и, взирая на небо [говорит]:

«Если вы хотите, чтобы Пелей бежал по спокойной волне и желал попутных ветров, — сохраните эту жизнь [голову]! Ты, Хирон, дай мне остальное [сделай остальное]! Пусть малый дивится тебе, говорящему о трубах и войнах; пусть охотник носит детское оружие под твоим наставничеством и спешит [сравняться] с моим копьем».

(Строки 270–293. Песнь Орфея)

От этого у всех прибавилось жара к пути; с великим духом хотят они идти по морю. Обещано отсутствующее руно Фрикса и то, что Арго вернется с золотыми щитками [украшениями на корме].

Солнце рушится вниз, и волны увлекли за собой весь день для радующихся минийцев. На изогнутом берегу зажигаются огни, еще не указывающие земли никаким морякам [так как они еще дома].

Здесь фракийский певец [Орфей] коротает ночь под сладкую лиру. [Он поет о том], как Фрикс стоял, обвив виски повязками, и, скрытый облаками, бежал от несправедливых алтарей, оставив Атаманта Инониному Леарху; как золотой перевозчик [овен] понес юношу к жалеющим его волнам и как Гелла сидела, крепко сжав рога.

Аврора прошла семь путей, и столько же теней [ночей] прошла луна по небу, и Сест, увиденный издали не с моря [а с воздуха], начал отделяться от Абидоса. Здесь сестра покидает Эолида [Фрикса], чтобы остаться на вечные времена, — увы, напрасно вырванная у свирепой мачехи! Она, конечно, тянет усталые ладони к далекому мокрому руну, но волна тяжестью тянет пропитавшиеся одежды, и руки соскальзывают с гладкого золота. Какая боль была у тебя, Фрикс, когда, уносимый быстрым течением, ты оглядывался на кричащее лицо несчастной девы, на мелькнувшие напоследок кисти рук и волосы, разметанные по воде!

(Строки 294–309. Сон Ясона и Говорящий Дуб)

И вот настал предел вину и играм, и все умолкли на ложах, предавшись покою. Лишь вождь, когда все улеглись по порядку, остается нетерпимым ко сну. На него смотрят тяжелый [от старости] Эсон и столь же бдительная Алкимeда, не сводя наполненных слезами глаз. Ясон обращается к ним со спокойной речью и успокаивает встревоженные сердца.

Вскоре, когда их глаза сомкнулись, побежденные тяжелым сном, сияющая хранительница увенчанного корабля [священный кусок дуба в киле], казалось, стала торопить вождя такими словами:

«Ты видишь Додонский дуб и служанку Хаонского Юпитера. Я вступаю в моря с тобой, и Сатурния [Юнона] не смогла бы вырвать меня из пророческих лесов, если бы не было обещано небо [созвездие Корабль Арго]. Время пришло: давай, прерви задержки! И пока мы будем бежать по всему морю, даже если ненастный эфир нагонит тучи, — уже сейчас отбрось страхи, доверяя и вышним, и мне».

Так она сказала. Он, трепещущий, хотя и обрадованный знамением богов, вскочил с ложа. Одновременно благодатная Титония [Аврора], покрывая море рябью при новом Фебе [солнце], явила взору всех минийцев.

(Строки 310–334. Сборы и плач матери)

Они разбегаются по скамьям: одни готовят реи на высокой мачте, другие пробуют отесанные весла на глади вод, Арг выбирает канат с высокого носа.

Нарастают стоны матерей, и слабеют храбрые сердца отцов; они застывают, плача, в долгих объятиях. Однако голос Алкимeды перекрывает все рыдания; она одна, беснуясь, заглушает [других] женскими воплями настолько, насколько труба Марса заглушает идейский самшит [флейту].

Она говорит и это: «Сын, уходящий на недостойные труды! Мы разлучаемся, и мне не было дано заранее подготовить дух к этим несчастьям; я боялась для тебя войн и суши. Обеты следовало приносить другим богам [не морским]. Если судьбы вернут тебя мне, если море умолимо для трепещущих матерей, я, конечно, смогу вытерпеть и [дневной] свет, и долгий страх. Но если фортуна готовит иное, — сжалься над родителями, Благая Смерть, пока есть лишь страх, а не скорбь! Горе мне, с чего бы мне бояться колхов и увезенного руна Фрикса? Какие дни я уже предвижу в уме, какие свирепые бессонницы с заботами! Сколько раз я буду падать в обморок под хриплые удары [волн] о берег, боясь Скифского понта и неба, и не буду верить в твою [безопасность] даже при нашей ясной погоде! Дай же, молю, объятия, и оставь слова, которые застрянут в ушах, и милой десницей закрой мне глаза уже сейчас!»

(Строки 335–349. Прощание с отцом и отплытие)

Такими словами горюет Алкимeда, но более сильный Эсон словами поднимает дух:

«О, если бы во мне было столько крови, сколько тогда, когда эта рука укротила Фоло, угрожавшего тяжелым кратером, не уступающим золотому [сосуду Геркулеса]! Я бы первым положил оружие на медные кормы и радовался, поднимая корабль мощным веслом. Но молитвы родины и обеты, услышанные великими богами, возобладали: я вижу столько царей в нашем море и тебя — вождем. Таких, таких я привык вести и за такими следовать! Теперь тот день — молю, пусть Юпитер дарует его! — тот день, в который я приму тебя победителем Скифского царя и моря, с плечами, сияющими от захваченного руна, — и пусть мои деяния уступят твоей юности».

Так он сказал. Он поддержал упавшую ему на грудь мать и принял старца на свою мощную шею.

И вот настал конец. Третья труба печальным сигналом разомкнула объятия, задерживающие Зефир и корабль.

(Строки 350–382. Распределение по веслам и первые герои)

Мужи налегают каждый на свое весло, дают скамьям свои имена.

Здесь левую сторону моря держит Теламон; там, выше, другое море [правую сторону] занимает Алкид [Геракл]; остальная молодежь распределяется.

Стремительный Астерион, которого отец Комет (Пересиец) принял падающим от матери у двух рек, там, где более медленный Энипей чувствует силу Апидана, — налегает [на весло]. Здесь Талай и Леодок подгоняют веслом спину своего брата; их свел вместе [отправил в поход] благородный Аргос.

Здесь присутствует и посланный, хотя и удерживаемый птицами, Идмон; но для мужа позорно бояться будущего.

Здесь и Науболид Ифит восстает на закрученные волны; здесь Нептуний [сын Нептуна] Евесфем разбивает отчее море — тот, кто владеет звучащей волнами Псамафой и всегда открытым Тенаром.

И с мягкого берега Пеллы [пришли] Девкалион, верный в метании копья, и Амфион, знатный в ближнем бою на мечах; их обоих родила Гипсо и не смогла (или не захотела) научиться различать похожие лица.

Затем сильный Климен бьет себя в грудь рукоятью весла, и брат Ификл тянет корму. И Навплий, который со свирепым факелом вскоре погонит данайцев на твои скалы, Каферей. И Оилей [отец Аякса Малого], метнувший скрученную молнию не от Юпитера, который будет стонать на эвбейских волнах из-за своего шипящего [в воде после удара молнии] сына.

И Кефей, и Амфидамас, которые у порога Тегеи помогали Амфитриониаду [Геркулесу], потеющему под тяжестью эриманфского чудовища (но брат [Амфидамас], более полный деяниями, предпочел коснуться руна Фрикса вместе с Анкеем).

И Евритион, прикрытый, сохранив волосы на шее, которые отец сострижет [в жертву] по возвращении у аонийских алтарей.

Тебя также, Нестор, влечет в проливы слава фессалийского корабля, — тебя, кто некогда будет дивиться микенским парусам, покрывшим белизной море, и тысяче стоящих кормчих.

(Строки 403–409, 383–389. Пелей и прорицатель Мопс)

(Примечание: в оригинальном тексте здесь нарушен порядок строк, перевод следует за предоставленным латинским текстом).

Не отсутствовал и Пелей, полагающийся на тестя и божественную супругу [Фетиду]; твое острие сверкает с высокого носа, Эакид; это копье настолько выше других копий, насколько ясень с Пелиона превосходил [другие] горные ясени. Акторид [Патрокл] оставляет сына [Ахилла] в пещере Хирона, чтобы, как товарищ, вместе с дорогим Ахиллом учиться перебирать струны лиры и, будучи мальчиком, вместе метать легкие копья.

Здесь и прорицатель Мопс, не тщетная надежда родителя Феба; белая мантия, ниспадающая до самых пят, касается его пунических котурнов, шлем повязан лентой, и лавр Пенея на самой верхушке [шлема].

Далее, поднимается из геркулесова ряда Тидей и Нелид Периклимен, которого видели малая Мефона, и плоская Элида, и Авлон, открытый волнам, как он кулаками ломает лица противников.

(Строки 390–429. Филоктет, Бут, Диоскуры и другие)

Ты также, Пеантий [Филоктет], стремящийся дважды увидеть Лемнос, ищешь Фриксовых колхов на весле, — ты, ныне знаменитый копьем отца, а некогда тот, кто будет двигать стрелы Геркулеса.

Следующий здесь — Бут, богатый, с берегов Акты [Аттики]; ибо он запирает бесчисленных пчел и, гордый, затемняет день длинным облаком [роем], когда открывает соты, полные нектара, и выпускает «царей» на сладкий Гиметт.

Ты следуешь [за ними], Фалер, и носишь на левой руке щит с чеканным изображением твоей судьбы: как змея трижды и четырежды обвивает пылающей спиной ребенка [самого Фалера], упавшего с дерева, а отец стоит поодаль, натягивая сомнительный лук.

Затем Эрибот носит чеканное оружие, внушающее иные страхи. И Флиас, которого молва не ошибочно называет родом от Лиэя [Вакха], отпустивший отцовские волосы [локоны виноградной лозы] с макушки.

Мать не боится доверить морю Анкея, которого она выносила полная царем моря [Нептуном]. Не менее беспечно устремляется в море и Эргин, потомство Нептуна, который знает коварства моря, и звезды ясной ночи, и какие ветры Эол предназначает из закрытых пещер; ему не побоялся бы доверить управление кораблем, ему — небо Тифис, утомленный постоянной Арктурой [Медведицей].

Быстрый Лакон [Поллукс] носит бычьи шкуры, утяжеленные ранящим свинцом [цесты для кулачного боя], чтобы хотя бы в пустой воздух разбрасывать руки; и пагасейская корма смотрит на воспитанника Эбалии [Кастора], оглашающего берега беспечной игрой, — Кастора, который умел лучше укрощать фессалийской уздой коня-носителя, пока искал рот испуганной Геллы, позволив Киллару жиреть на амиклейской траве.

У обоих [братьев] одинаково дрожит огненный пурпур, окрашенный тенарским соком, — труд, который мать соткала на двойном станке: дважды она выткала Тайгет и лиственные леса, дважды вылила Эврот мягким золотом. Каждого из них несет свой конь с белоснежной попоной, и лебедь отца [Юпитера] летит с груди обоих.

(Строки 430–483. Мелеагр, сыновья Меркурия, Идас и Линкей, Орфей, Тифис)

А тебе, Мелеагр, застежка уже развязала собранные одежды и показывает сильные плечи и простор гордой груди, равный мышцам Геркулеса.

Здесь многочисленная фаланга, потомство Килления [Меркурия]: верный Эфалид, умеющий вкладывать быстрые стрелы в возвращающуюся тетиву; ты, Еврит, умелый проходить с мечом сквозь врагов; и Эхион, не бесславный для минийцев отцовским навыком [быть вестником], — тот, кто передает народам слова вождя.

Но, увы, не на твоих руках вернется Арго, Ифис; тебя оставит печальная дружина пеплом на скифском песке и будет оплакивать весло, бездействующее в твоем ряду.

И тебя, Адмет, дают счастливые феррейские поля с великим пастухом [Аполлоном]; ведь Делий задержался на твоих пашнях из-за того, что поразил Стеропа неблагодарным луком. О, сколько раз сестра, встретив его, раба, в знакомых лесах, плакала, когда он ловил прохладу оссейского дуба, и губила [пачкала] несчастные волосы в жирной Бебеиде!

Восстает на скамьях и ворочает Нерея веслом Кант, которого варварское копье повергнет в эйейскую пыль; а пока рядом лежит краса светлого круга [щита], который носил его отец Абас — Эврип, убегающий от халкидских песков, рассекает волной золотое покрытие, и ты, Нептун, восстаешь посередине, от остроносного Гереста, скручивая узду полудиким волкам [морским чудовищам].

И тебе, Полифем, увезенному на палладиевой сосне, предстоит найти останки сожженного отца перед городом [Киосом], если ты придешь, совершив благочестивые обряды с задержавшимися слугами.

Уже ударяет по синеве более коротким веслом и занимает свои скамьи далеко [на корме] последний — Идас. А брат Линкей бережется для великих нужд, — тот, кого родила Арена, способный пронзать взглядом земли и видеть безмолвный Стикс переданным [сквозь преграды] взором. Он даст кормчему [увидеть] земли посреди волн и даст кораблю звезды; и когда Юпитер покроет эфир тенью, один Линкей пройдет сквозь тучи.

Более того, потомство кекропиевой Орифии — Зет и брат [Калаид] свободны [от гребли], чтобы управлять дрожащими парусами [реями].

И одрисийский Орфей не склоняется над скамьями и не подчиняет понт веслу, но песней учит весла идти так, чтобы они не сталкивались вразнобой на поверхности пучины.

Эсонид жалует море и труды юношей также Ификлу, которого, утомленного возрастом, послала Филака уже не для доли в трудах, но чтобы он давал острые советы и воспламенял мужей похвалами великих предков.

Арг, твоя забота — твой корабль; тебя дали [в поход] феспийские стены, обученного даром Паллады; жребий твой — следить, не пропускает ли корма где-либо безмолвное море через щели, и стягивать раны [корабля] либо смолой, либо мягким воском.

Неспящий Тифис Агниад [сын Гагния] висел [взглядом] на аркадской звезде [Медведице], — счастливый тем, что научился пользе медленных звезд и тому, как прокладывать морские курсы под водительством неба.

(Строки 484–497. Прибытие Акаста и отплытие)

И вот вождь [Ясон], ликуя, узнает Акаста, спешащего напрямик по крутым склонам горы, радуясь своей хитрости. Тот щетинится дротиками и сверкает блеском щита. Как только он пробрался на середину корабля сквозь щиты и мужей, Эсонид раскаленным железом [мечом] перерубил канаты.

[Он поступил] не иначе, как проворный охотник, опустошивший логово: он бежит из чащи, подгоняя коня, который боится хозяина, и прижимая к груди нежных тигрят, которых он похитил хитростью, пока свирепая мать охотится, оставив детенышей, на противоположном хребте Амана.

Корабль, оттолкнутый [от берега], идет ровно. Матери стоят на берегу и глазами следят за белыми парусами и щитами мужей, в которые бьет солнце, пока море, став выше мачт, и безмерный воздух не скрыли корабль от смотрящих.

(Строки 498–530. Реакция богов и жалоба Солнца)

Тогда Отец [Юпитер] со звездной вершины, взирая на прекрасные начинания греков и на то, как поднимается громада столь великого труда, радуется; ибо он не одобряет праздности в отцовском царстве. Вместе с ним радуются все вышние: они видят и грядущие времена мира, и пути, которые Парки прядут для них самих [то есть новые культы героев].

Но не бесстрашен родитель скифского сына [Ээта] — Солнце [Гелиос]; изливает он из груди такие слова:

«Высший сеятель, для которого мой день в круговращении лет совершает и возобновляет столько смен [времен], твоя ли это воля? Неужели греческий корабль идет по волнам под твоим водительством и с твоего благосклонного кивка? Или же мне дозволено разразиться заслуженными жалобами?

Боясь именно этого и того, чтобы чья-то рука не позавидовала сыну, я не выбрал богатства срединной земли, не выбрал поля богатой области, которые нарушает [плуг] (пусть изобильнейшими [землями] владеют Тевкр, и Ливий, и дом вашего Пелопа). Мы заселили дикие пашни, которые ты давишь свирепым льдом, и скованные реки. Но он [Ясон] мог бы уступить и эти [земли] и уйти без почестей еще дальше, но над [нашим краем] стоит, цепенея тучей и не зная смены вещей, [вечная зима], и пояс [зодиака] отражает наши огни.

Что мне этот огромный край? Чем мешает варварский Фасис каким-либо рекам, а мое потомство — далеким народам? В чем заслужили жаловаться минийцы? Разве он [Ээт] силой завладел греческим руном? Нет, он не отказался присоединить отряды к беглому Фриксу и не пришел мстителем к алтарям Ино; но, удовлетворившись частью власти мужа [Фрикса] и браком с дочерью, он видит теперь внуков от греческого корня, и зовет их зятьями, и [видит] земли, соединенные с ним кровью.

Разверни корабль и [их] порывы, Отец, и не открывай моря мужам через нанесенную мне рану; довольно ведают о моей древней скорби лес Пада [где Фаэтон упал в реку По] и сестры, плачущие при виде родителя!»

Этому вторит и трясет головой Владыка Войны [Марс], который видит, что руно, пожертвованное ему, под угрозой; напротив [стонет] Паллада, и Сатурния [Юнона] испустила стон при жалобах обоих.

(Строки 531–560. Ответ Юпитера и пророчество о судьбах мира)

Тогда родитель [Юпитер ответил]: «Все это для нас старо и установлено по порядку; все пребывает неизменным с момента начала бега вещей. Ведь когда я назначал судьбы, на землях еще не было нашей [божественной] крови, и отсюда у меня была возможность справедливости, когда я расставлял разных царей по векам. И я повторю решения моих забот.

Уже давно область, которая спускается от моря девы Геллы и Танаиса к безмерному Эвру [Востоку], волнуется конями и цветет мужами; и никакая враждебная сила не дерзнула поднять равный дух и добыть себе имя войнами. Так я лелеял судьбы и места. Но последний час торопит, и мы оставляем пошатнувшуюся Азию, и греки требуют теперь свои времена [своей эпохи]. Оттого мои дубы [Додоны], и треножники, и души предков послали этот отряд в море.

Путь через волны и бури проложен для тебя, Беллона [богиня войны]. И не только руно ждет, чтобы вызвать негодование, и та боль [похищение Медеи], что ближе [по времени], чем похищенная дева [Европа или Ио]; но — и никакое решение не закреплено в моем уме прочнее — вскоре придет пастух с фригийской Иды [Парис], который принесет грекам равные стоны, и гнев, и взаимные дары.

Какие войны, разразившиеся отсюда из-за флота женихов, сколько вождей и сыновей богов ты увидишь погибающими у стен Трои, пока плачут зимние Микены! Ты увидишь, как Азия уступает великим судьбам!

Здесь [в Греции] я осяду после границ данайцев, а вскоре буду лелеять иные народы [римлян]. Пусть откроются горы, и леса, и озера, и все затворы моря; пусть у всех будет надежда и страх. Я сам, как судья, буду испытывать места, двигая земные вершины: каким народам я пожелаю самого долгого царства и где оставлю данные мною поводья, когда буду уверен».

(Строки 561–574. Напутствие Героям и знамение Огней святого Эльма)

Затем он обращает взор на эгейскую синеву, на геркулесову мощь и род Леды [Диоскуров] и так говорит:

«Стремитесь к звездам, мужи! Меня первого царская власть вознесла в мир [на небо] после войн свирепого Япета и трудов Флегры [битвы с гигантами]; я установил для вас суровый путь и тяжкое небо. Так, вот так, обойдя круг земли, вернулись [на небеса] мой Либер [Вакх] и испытанный Аполлон».

Он сказал и через пустоту направил факел [молнию], зажигающий облака огромной бороздой. Приблизившись к корме, огонь разделился на двойной путь и отыскал братьев Тиндаридов [Кастора и Поллукса], и тотчас безмятежно застыл на челе обоих, изливая безвредный пурпурный свет — то, о чем некогда будут молить несчастные моряки.

(Строки 574–607. Гнев Борея и просьба к Эолу)

Между тем свирепый Борей, разглядев с пангейской вершины паруса, доверенные открытому морю, тотчас стремительно направляется к Эолии и тирренским пещерам. Вся роща бога стонет от быстрых крыльев, Церера [посевы] полегла, и море почернело от движения летящего.

В Сицилийском море, со стороны отступающего Пелора, стоит утес, внушающий ужас проливам: насколько он вздымается громадой в эфир, настолько же опускается под адские волны. Рядом видна другая земля [Липарские острова], не меньшая скалами и пещерами. Ту [Липару] населяют Акамант и нагой Пиракмон, а эти жилища [Эолию] занимают ливни и ветры, и здесь обитает буря, несущая кораблекрушения. Отсюда открыт путь на земли и на широкий простор моря, отсюда [ветры] некогда имели обыкновение смешивать небо и несчастный пролив (ибо тогда Эол еще не был их правителем, когда пришлый Океан прорывал ливийскую Кальпе [Гибралтар], и когда Энотрия [Италия], плача, теряла сицилийские границы, и волны входили меж гор), — пока Всемогущий [Юпитер] не прогремел с эфира на испуганные ветры и не дал им царя, которого приказано бояться свирепой когорте. Едва гора, и железо, и нагроможденные стены сдерживают Евров [восточные ветры]. Когда же он [Эол] уже не может сдержать рты шумящих, тогда царь сам по своей воле взламывает выходы и затворы и успокаивает дикий ропот, давая [им] выход.

Вестник Борей сгоняет его с высокого трона.

«Какое преступление я видел с пангейской вершины, Эол! — говорит он. — Греческая молодежь, измыслив новую громадину с помощью железа [топора], движется вперед и, радуясь огромному парусу, укрощает моря. А у меня нет свободы вздымать волны с самого дна песков, каким я был, когда еще не был заперт оковами и темницей. Отсюда у мужей и смелость, и доверие к построенному кораблю, — оттого что они видят Борея под властью царя. Дай мне потопить греков и безумный корабль! Меня ничуть не трогают мои дети [Зет и Калаид, находящиеся на борту]. Только сдерживай угрозы [моряков], пока фессалийские паруса находятся у берегов и их не увидели другие земли».

(Строки 608–640. Буря)

Он сказал, и все ветры внутри зашумели и стали требовать моря. Тогда Гиппотад [Эол] ударом повернутого копья толкнул прочную дверь. Радостные, из тюрьмы вырываются фракийские кони [Борей], и Зефир, и Нот [Южный ветер], цветом крыльев подобный ночи, с порождением — ливнями, и Евр [Восточный ветер], взъерошенный бурями, с головой, желтой от обильного песка.

Они навели зиму [шторм] и с хриплым воем несут на берега изогнутые волны. Они волнуют не только царства Трезубца [Нептуна]: одновременно рушится с громом огненный эфир, и ночь давит все вещи смоляным небом.

Весла выбиты из рук; корабль, развернутый носом вкось, принимает боком гулкие удары; внезапный вихрь срывает паруса, трепещущие над дрожащей мачтой. Какой ужас охватил тогда трепещущих минийцев, когда засверкали смоляные небеса, и перед испуганным кораблем стали падать дрожащие огни [молнии], и когда рея, накренившись левым рогом, подняла разверзшуюся волну! Не знающие [моря], они думают, что это не буря и не ветры, посланные [с целью], но что таково море [всегда].

Тогда с печальным ропотом [они говорят]: «Вот что значило осквернять недозволенные волны канатами, вот чего боялись наши отцы! Едва мы отвязали корабль от берега — и с каким ревом поднялся Эгеон! Сталкиваются ли это в море скалы Цианеи, или это море остается для несчастных еще более печальным? Оставьте, земли, надежду на море и снова отделите священные волны!»

Так повторяют они, плача, что погибают бесславной смертью. Великодушный Амфитриониад [Геркулес] смотрит на колчан и бесполезную силу. Другие, страшась, смешивают последние слова, и соединяют руки, и утомляют рты жалким видом [молясь], — как вдруг ольховое дерево расходится, и огромная пасть моря поглощает корму.

(Строки 640–658. Вмешательство Нептуна)

То туда, то сюда крутит и бьет ее Евр, то с визгом уносит Нот от Зефиров. Повсюду кипят воды, когда внезапно Нептун с трезубой острогой поднял лазурную голову из глубины.

«Это у меня Паллада и сестра [Юнона], — говорит он, — смягчив мое сердце плачем, вырвали бы [согласие]; пусть приходят фаросские и тирские корабли и считают, что это дозволено. Но сколько раз вскоре я увижу паруса, захваченные Нотами, и волны, полные иных криков! Не мой Орион и не свирепый Телец с Плеядами — причина новой смерти; это ты, Арго, готовишь судьбы несчастным народам, и ни один родитель не пожелает тебе, Тифис, заслуженного покоя в Элизиуме и тенях благочестивых».

Это говорит Отец и успокаивает понт, возвращает на место потревоженные берега и прогоняет Ноты, за которыми следуют одновременно лазурный ужас, и волна с тяжелым от влаги чревом, и ливень, — к вратам Эолии. Блеснул открытый день, радуга расчистила небо, и облака вернулись на вершины гор.

(Строки 659–680. Жертва и молитва Ясона)

Корабль уже стоит на спокойных водах; его поднимают из глубокой пучины и Фетида, и тесть Нерей великими руками.

Поэтому вождь покрывает плечи священным плащом и берет эсонову чашу, которую, радуясь гостеприимству, оставил [ему] в дар Салмоней и возместил [ее вес] золотыми колчанами, — [Салмоней], еще не безумный, когда он только измышлял стрелы высокого Юпитера из расщепленного бревна и, как соперник, мчался навстречу, сжигая или Афон, или Родопу, или высокие рощи печальной Писы, и сам жег несчастные поля Элиды.

Этой [чашей] он [Ясон] совершает возлияние влаги в море и так начинает:

«Боги, у которых власть над волнами и звучащей бурей и царство, равное великому небу в глубине, и ты, Отец, кому по жребию достался пролив и двувидные боги! Был ли это случай этой ночи, или же, как вращается ось вышних, так и морю положено то стоять, то вздыматься по очереди, или же новый вид внезапного корабля, и оружия, и людей побудил тебя восстать в свирепом гневе, — да будет, что я искупил это, и пусть твои божества, правитель, будут теперь ко мне более благосклонны. Дай вернуть эти души землям и обнять порог отчего дома! Тогда, в каком бы месте ни насыщала тебя обильная честь заслуженных алтарей, — каким ужасным ты стоишь с колесницей и конями, Отец, и огромный Тритон держит поводья, текущие с обеих сторон, — таким великим я утвержу тебя в наших городах».

(Строки 681–699. Успокоение и новая тревога)

Он сказал это. Поднимается крик, и десницы [соратников] следуют за словами вождя. Так, когда огромный гнев богов и Сириус, опустошитель калабрийской пашни, навалился на хлевы и жатву, тревожный отряд селян сходится в древнюю рощу, и жрец диктует несчастным благочестивые обеты.

Но вот они видят, как мягким скольжением спускаются Зефиры; полая сосна летит, отпустив поводья, рассекает соль и извергает пену медным трезубцем [на носу]. Тифис правит, и служители молча сидят по приказу, подобно тому как у трона всевышнего Юпитера все, склонившись, готово для бога: и ветры, и ливни, и снега, и молнии, и громы, и реки, еще находящиеся в источниках.

Но внезапная и более острая, чем любая другая, забота и предчувствие беды потрясают вождя: ведь он пошел против потомства царя [Пелия], похитил коварством жестокого Акаста, а остальное [родителей] оставил открытым для смерти и прямо посреди преступления бросил отца, не оградив беспомощного никаким оружием, сам теперь находясь далеко в безопасности. Конечно, вся ярость обрушится на них. И он не напрасно страшится и трепещет перед будущим.

(Строки 700–729. Ярость Пелия)

Свирепствует жестокий Пелий и с высокой вершины видит враждебные паруса, но не [видит], куда он, пылая, мог бы устремиться. Ни дух, ни царская власть ничем не помогают; он рычит, словно когорта, запертая морской преградой, и сверкает на море оружием и факелами.

Не иначе как крылатый Дедал, когда он вырвался с оглашаемой медью Иды, а рядом — спутник на более коротких крыльях [Икар]: напрасно ревел отряд Миноса, пока новое облако покидало жилища, и вся конница, утомленная тщетным созерцанием, возвращалась в Гортину [критский город] с полными колчанами.

Более того, в спальне и у самого порога Акаста он падает на землю, прижимается лицом к следам юноши и к пустым статуям [изображениям сына], и, разбирая следы среди рассыпанных седин, говорит:

«Быть может, и к тебе, сын, приходит образ печального родителя и вздохи нашей скорби, и ты видишь коварство и тысячу опасностей свирепой смерти вокруг. Где, на каких берегах я буду искать тебя, несчастный? Тот дикий [Ясон] держит путь не к скифским жилищам и не к устью Понта; но тебя, мальчик, захваченного любовью к ложной славе, он терзает теперь жестоко ради мучения моей старости. Разве, если бы проливы были проходимы для высоких кормовых башен, я не дал бы добровольно юношей и флот? О дом, о пенаты, напрасно полагавшиеся на потомство!»

Он сказал и тотчас стал ужасен фуриями и угрожающим гневом: «Но здесь, грабитель, есть твои раны, есть слезы и дорогой родитель [то есть родители Ясона]!»

Вместе с тем он, рыча, мечется туда и сюда по высоким покоям и замышляет самое жестокое.

Каким был Тионей [Вакх], когда он обратил свирепые рога на провинившихся бистонов, и несчастный Гем [фракиец], [охваченный] уже тысячью безумств, и высокие рощи Родопы застонали, — от такого Ликурга бежит по длинным портикам супруга и дети.

(Строки 730–751. Вызов теней и совет Кретея)

В это время Алкимеда, тревожась о столь великом сыне, совершала священнодействия Тартарскому Юпитеру [Плутону] и душам умерших, [желая узнать], не предвидят ли что-нибудь лучшее вызванные тени. Супруг Эсон, равный ей в заботах и подавляющий в сердце такие же страхи, ведет ее, все же покорную.

Кровь и обильная честь скрытого Флегетона [подземной реки] стоят в ямах, и престарелая фессалийка [Алкимеда] свирепым криком зовет безжизненных предков и внука великой Плейоны [Меркурия, проводника душ]. И вот Кретей уже поднял тонкие черты лица на заклинания и, глядя на печальных сына и невестку, вкусив крови, открыл такое:

«Отбросьте страхи, он летит по морю; и чем больше он приближается, тем больше Эя [Колхида] цепенеет от различных знамений богов, и оракулы потрясают диких колхов. Увы, с какими судьбами он входит, какой ужас идет на народы! Вскоре, гордый скифской добычей и невестками [дочерьми царя], он прибудет — я бы и сам желал тогда разверзнуть тяжелую землю! — но тебе [Эсону] царь, мутимый страхом братского оружия [Ясона], готовит мрачное преступление и зачинает в себе свирепый огонь гнева. Почему ты не вырвешь отсюда душу и не покинешь быстро рабское тело? Иди, ты мой; уже благочестивая толпа молчаливых [душ] и крылатый отец Эол [не бог ветров, а предок Эолидов] призывают тебя в рощи и уединенные поля».

(Строки 752–767. Приближение солдат и решение умереть)

Тем временем печальный дом содрогнулся от последнего крика слуг; грохот разносит по стенам весть, что царь сзывает тысячу отрядов и уже дает приказы созванным. Жрец [Эсона] торопливо прячет горящие алтари, одежды и [священную] рощу и, трепеща от внезапности, оглядывается, [ожидая], что предпримет Эсон.

Как лев колеблется, [зажатый] в тесном кольце людей, и сжал челюсти и глаза в оскале, — так заботы подступили к вождю: схватиться ли за бесполезный меч и, будучи стариком, [принять] оружие первого возраста [юности], или же подстрекнуть отцов [знать] и изменчивую чернь царства?

Напротив [него] жена, ломая руки и прильнув к груди, говорит: «Ты примешь и меня спутницей в гибели, какая бы ни приближалась; я не буду влачить судьбу и не увижу сына без тебя; я была достаточно вынослива к небу [жизни], когда он впервые дал паруса в открытое море — [лишь тогда] я смогла вынести такую боль».

Так [говорит она] сквозь слезы. И Эсон уже осматривается, каким исходом упредить угрозы, какую принять судьбу, достойную [их рода]; он требует великой смерти, и [вспоминает] о сыне, и о доме, и о роде Эола, и о войнах, в которых он сражался.

(Строки 770–789. Младший сын и подготовка жертвы)

Также перед глазами [Эсона] — другой отпрыск [Промах], неискушенный возрастом, которого он хотел бы научить великому духу и доблестным деяниям, и тому, чтобы он помнил однажды об отцовской смерти. Поэтому он обновляет обряды.

Под сенью ночи стоял бык, грязный и бледный от обильной черноты [шерсти], привязанный к старой кипарисной ветви; лазурные ленты вились по его рогам, а лоб был увит косматой листвой тиса. Сам он тяжело дышал, больной, не терпящий этого места и напуганный увиденной тенью. Его фессалийка [Алкимеда] сохранила как избранного для себя по обычаю нечестивого рода для поздних нужд Дита [Плутона], когда она умилостивляла трехликую госпожу [Гекату] и заклинала стигийские жилища последним огнем, творя песнь, уже неумолимую к возврату (ибо черный перевозчик не увозит легкие тени раньше, и все они стоят у первой пасти Орка).

Когда Эсон увидел, что он [бык] остался для времени ужасного таинства, он обрек его на смерть и, касаясь рукой рогов обреченного быка, сам произнес последние слова:

(Строки 789–815. Проклятие Эсона)

«Вы, у кого власть [подземного] Юпитера и чей путь света завершается не медленно; имена великих внуков, священные молвой, известные мне по советам и войнам; и ты, родитель, вызванный из теней, чтобы увидеть нашу гибель и вытерпеть забытую богами боль, — даруйте мне путь в обитель покоя, и пусть посланная вперед жертва примирит меня с вашими местами!

Ты, дева [Тисифона], вестница Юпитера для виновных, взирающая на земли справедливым оком, и богини-мстительницы, и Право, и престарелая Кара, мать Фурий, — войдите в заслуженные жилища царя [Пелия] и внесите свирепые факелы! Пусть священный страх терзает его дикое сердце, и пусть он полагает, что не только тяжелое оружие моего сына и корабль будут здесь. Пусть он постоянно представляет в уме флоты, и понтийские знамена, и царей, возмущенных оскверненным берегом [Колхиды], и в страхе сбегает к волнам, призывая к оружию.

Пусть поздняя смерть закроет ему путь и испробованные способы бегства, и пусть он не сможет опередить наши проклятия, но пусть вот-вот увидит вернувшихся мужей и путь, сверкающий золотом [руном]. Я буду стоять [тенью], насмехаясь, и обращу против него ликующее лицо и руки.

Тогда, если у вас осталось какое-либо не дерзновенное и тайное преступление и еще неизвестный жребий смерти, дайте обманчивой старости [Пелия] позорную гибель и недостойный конец! Молю, чтобы он пал не от Марса, не от оружия, и не удостоился того, чтобы когда-либо пасть от меча моего сына; но пусть верная рука, пусть дорогая рука своих же разорвет и растерзает старика и не покроет члены могилой. Пусть наша кровь возьмет это искупление с царя и — увы! — со всех народов, которые он послал в море!»

(Строки 815–826. Смерть родителей и убийство ребенка)

Он встал, и Старшая из Фурий сама коснулась тяжелой десницей чаш, дымящихся черным ядом; они [Эсон и Алкимеда] жадно осушили кровь, принятую в чаши.

Раздается грохот: с шумом вламываются те, кто нес свирепые приказы и мечи, обнаженные по царскому повелению. Они видят стариков уже посреди смерти, с глазами, подернутыми гибелью, изрыгающих кровь на промокшую одежду. И тебя, мальчик [Промах], неискушенного на самом пороге жизни, бледнеющего при виде смерти родителей, они разрывают и присоединяют к твоим [родным].

Эсон содрогнулся поодаль, уходя, и унес под облака [в подземный мир] помнящую тень.

(Строки 827–848. Подземный мир и Элизиум)

Под нашей осью и отрезанный от верхнего мира лежит чертог Тартарского отца. Он не приблизится к рушащемуся своду небес, даже если Хаосу будет угодно перевернуть побежденную массу [вселенной] огромной пастью, которая могла бы поглотить усталую материю и рухнувший мир.

Здесь вечно две двери. Одна из них, открытая по суровому закону, всегда принимает народы и царей; но пробовать другую и стремиться против [потока] — грех. Она открывается редко и сама собой, если когда-либо приходит вождь, носящий в сердце известные раны, или тот, чей дом и усердие были в том, чтобы отгонять от людей смертные заботы, кто хранил верность, был далек от страха и кому неведома алчность, или же жрец в повязках и чистой одежде.

Их всех легкими стопами ведет отпрыск Атланта [Меркурий], потрясая факелом. Путь широко сияет огнем бога, пока они не приходят в леса и приятные поля благочестивых, где солнце и погожий день длятся весь год, где [слышны] пляски и хоры мужей, и песни, и те, у кого уже нет никакого желания к [земным] народам.

В эти обители и вечные стены отец [Эсон] вводит сына [Промаха] и невестку [Алкимеду]. Тогда зловещая [левая] дверь поучает [их], какая кара ждет Пелия, и сколько чудовищ у порога.

Они [тени праведных] дивятся столь великому шуму, и ворвавшейся толпе [умерших Эсонидов], и местам, и подземным почестям благодатной добродетели.

Книга II

(Строки 1–24. Плавание Арго)

Между тем Ясон, не ведая о преступлениях [дома] и скорби, рассекает глубокое море. Ибо Юнона не позволяет ему узнать отцовские несчастья, чтобы, пылая [гневом] посреди волн, он не повернул назад и безрассудно не ринулся на Пелия, вопреки судьбам царя, и не оставил угодных богам деяний.

И вот уже вершины ясеней Пелиона и [храмы] Тисейской Дианы скрылись в наклонном горизонте, сравнявшись с водами. Уже Скиатос осел в волны, уже длинная Сепиада отступила. Магнесийская равнина, где пасутся кони, поднимается над водой; они [аргонавты] думают, что видят долопийские могилы и Амирос, впадающий в изогнутые берега моря, паруса которого собирают речной ветер. Они налегают на весла и затем приветствуют Евримены. Возвращающийся Австр [южный ветер] подхватывает парус и море, и Осса снова уходит в облака для минийцев, стремящихся в открытое море.

Вот они видят Паллену, [навлекшую] страх богов и осужденную войной, и вокруг — огромные останки чудовищ [гигантов], рожденных землей, что некогда восстали против неба. Их, превращенных, родительница [Земля], жалея, одела в скалы, бревна и хребты и воздвигла [из них] горы, обращенные в эфир. Каждый [из окаменевших гигантов] до сих пор сохраняет на скале свои угрозы, и позу битвы, и страх; сам Отец [Юпитер] сотрясает бури и с высоты мечет частые молнии, но величайший ужас отсутствует на этих скалах — Тифей, придавленный сицилийской землей.

(Строки 25–47. История Тифея и наступление ночи)

Его, беглеца, изрыгающего из груди священное пламя, как рассказывают, сам Нептун схватил за волосы, утащил в глубину и запутал в водах; и когда тот, восстав окровавленной громадой, мутил волны змеями [своих ног], он набросил на него Сицилийский пролив и придавил его уста Этной вместе с городами. Свирепый, он извергает основания разъеденного хребта, и тогда вся Тринакрия [Сицилия] одновременно задыхается, пока он, силясь, сдвигает наброшенную на усталую грудь тяжесть и снова опускает ее с тщетным стоном.

И вот уже колесница Гипериона [Солнца] касается меты Иберийского [западного] моря, и вожжи опускаются вниз, когда престарелая Тефида подняла ладони и грудь, и священный Титан с шумом погрузился в разверзшееся море.

Час увеличил страхи [моряков], как только они увидели лик вращающегося Олимпа, и исчезнувшие из глаз горы и места, и тяжелый мрак вокруг. Сам покой вещей и молчание мира ужасают, и звезды, и эфир, усеянный рассыпанными огнями. И как путник, застигнутый в неведомом краю, бредущий в ночи, не находит покоя ни слуху, ни глазам, и черное поле увеличивает страх ночи с обеих сторон, и дерево, встречающееся с большими тенями, — не иначе трепещут мужи.

(Строки 47–71. Речь Тифиса)

Но Агниад [Тифис], укрепляя сердца, говорит: «Не без божества мы направляем эту сосну, и не одна Тритония научила меня курсу. Часто она сама удостаивала киль своей рукой. Или вы не испытали, когда внезапно день содрогался ливнем, прогнав свет? Каким Авсрам [ветрам], о Юпитер, мы противостояли, и сколько раз благодаря великому искусству Паллады высокая громада десятой волны падала впустую!

Ну же, действуйте, о соратники! Небо мерцает неизменным и чистым, и Кинфия [Луна] не взошла с тяжелым рогом (на ее лике нет красноты), и Титан, верный таким [знакам], зашел в волны цельным и при одном [спокойном] Эвре. Добавьте, что к ночи ветры больше налегают на парус и на море, и корабль быстрее в тихие часы.

Более того, я решил следовать не за теми звездами, которые, скатившись с полюса, освежают море. Огромный Орион уже падает, уже Персей шумит в разгневанном море; но мой вождь — Змей, который сияет на оси, никогда не погружаясь в запретные воды, и обвивает семь огней [Медведиц]».

Так он говорит и напоминает, каков лик верного Олимпа, где места Плейоны и Гиад, под какой звездой дрожит Меч [Ориона] и каким светом сияет актейский Боот.

Когда он сказал это, они восстанавливают усталые силы даром Цереры [хлебом] и умеренным Вакхом. Вскоре они предались сну; свои звезды правят кораблем.

(Строки 72–81. Прибытие на Лемнос)

И вот уже белеет поле под сомнительными огнями восточной Атлантиды [утренней звезды], и свирепые медведи, покинув овчарни, ищут безопасные жилища, и берег посылает в море редких птиц, когда Феб на пышущих конях первым поднял Афон и рассеял день по срединным волнам.

Море вспенивается от весел, работающих наперебой, и носы первыми дрожат от бега, и вот уже из вод встает вулканов Лемнос, оплаканный тобой, Огненосец [Вулкан], через различные труды; и земля не гонит тебя из-за фурий и преступления матерей, и стыдно вспоминать о прежней заслуге [когда Вулкан упал сюда с неба].

(Строки 82–105. Гнев Венеры)

В то время, когда Юпитер впервые почувствовал, что скрытый ропот небожителей нарастает, и они надмеваются новизной царства, и что молчание эфирного мира не стоит прочно, он подвесил Юнону первой на летучем Олимпе, показав ей ужасный Хаос и кары бездны. Вскоре он сбросил с вершины крутого неба и Вулкана, пытавшегося развязать оковы испуганной матери. Тот рухнул с полюса, [летя] ночь и день подобно вихрю, пока наконец не ударился о берег Лемноса. Когда звук оттуда внезапно потряс город, его находят прислонившимся к скале, жалеют и согревают, пока он колеблется, переступая на больную ногу.

Отсюда, после того как Отец позволил ему вернуться в вышние чертоги, Лемнос стал дорог богу, и ни Этна, ни дом Липары не более известны молвой. Радостный, он посещает эти пиршества и храмы, отложив эгиду и сформировав крылья ужасной молнии.

Напротив, алтарь Венеры в том месте всегда стоит холодным, после того как богиня ужаснулась заслуженному гневу супруга, и Марса удержали молчаливые цепи. Из-за этого она готовит нечестие и движет на заслуживший это Лемнос безумную гибель. Ибо она не только может казаться благодатной, подвязывая волосы гладким золотом и распуская звездные складки; она же — свирепая и огромная, с щеками, покрытыми пятнами, с шумящим факелом и в черном плаще, очень похожая на стигийских дев [фурий].

(Строки 106–134. Миссия Славы (Фрамы))

И вот настал день. Вождь Лемноса [Фоант], который дерзнул сплести корабли из тонкого тростника, разбив фракийцев в битвах, и защитить плетеный борт натянутой шкурой, теперь несет с моря радостные знаки, и корабли движутся, полные стадами и рабынями (и варварская одежда, и ожерелья — знак [покоренного] места). Над морем звучит крик: «О родина, о супруга, ныне тревожная от разных забот! Мы ведем эти трофеи долгой войны служанками тебе».

В это время богиня [Венера], мутная в черном облаке, бросается сквозь ясное небо и ищет в блуждающей тени Славу [Фраму], которую Всемогущий Отец изгоняет из спокойных областей эфира, так как она поет достойное и недостойное и сеет страхи. Она, шумя, обитает под нижними облаками — не богиня Эреба, не богиня неба, — и утомляет земли, которые ей даны. Первых дерзнувших она отвергает, а затем лелеет всех, гонит их и сотрясает города, приводя в движение языки.

Такую служительницу преступления и обмана ищет богиня, жаждая [мщения]. Та видит ее первой и уже подлетает добровольно, нетерпеливая, и уже готовит рот, и уже навостряет уши. Венера еще больше воспламеняет ее и наполняет такими словами:

«Ступай же и, дева, спустись на морской Лемнос и переверни мне все дома, подобно тому как ты обычно бежишь перед войнами, когда ты выдумываешь тысячу труб, и вооруженные отряды в полях, и дыхание бесчисленных коней.

Скажи, что мужи скоро будут здесь, плененные роскошью и постыдной страстью, и что они вводят в ложа дорогих фракиянок. Вот тебе начала; пусть отсюда боль повсюду подстрекает безумных матерей. Вскоре я сама буду здесь и поведу готовых».

(Строки 135–161. Клевета Славы)

Она уходит и, радуясь, спускается в середину города, и первой захватывает Евриному у ближайшего порога Кодра, — [Евриному], изъеденную заботами и хранящую непорочное ложе. Она ждет мужа и утомляет служанок на берегу; они считают, сколько времени прошло до ложа после долгой войны, и скрашивают бессонницу долгой пряжей.

Богиня, ударив себя по щекам, со слезами и в знакомой одежде Неэры [подруги], говорит ей: «О, если бы не я была тебе вестницей, сестра, или чтобы волна прежде поглотила наши скорби! Ибо твой супруг, которого ты ищешь с обетами и плачем в такое время, когда ты так этого заслужила, увы, безумствует и служит недостойной любви пленницы. И вот они уже будут здесь, и фракиянка приближается к твоему ложу — не равная тебе ни красотой, ни искусством прялки, ни славой скромности. И не знатная дочь великого Дорикла [ей соперница], но нравится разрисованная рука [татуировки] и выжженный подбородок варварки.

И все же ты, быть может, утешишься другими браками в ином доме и выберешь пенаты с лучшей судьбой. Меня же лишает чувств мое потомство, нуждающееся в матери и осужденное из-за наложницы; я уже вижу, как она косо смотрит на несчастных [детей], и вижу смертельные яства и отравленные кубки. Ты знаешь, что их род похож на пламя; добавь к этому, что от отцов им свойственно свирепствовать по-дайски. То она придет, вскормленная молоком зверя, то закаленная льдом. Но и меня, изгнанную мужем, молва удержит, а мое ложе займет полосатая невестка, снятая с повозки».

Сказав так, она оборвала жалобы и оставила ее дрожащей от забот и слез.

(Строки 162–173. Распространение слухов)

Она переходит к Ифиное и теми же фуриями наполняет дом Амифаона и Оления; оттуда она гремит по всему городу, побуждая всех изгнать их с Лемноса, чтобы самим править городом вместе с фракиянками. Поднимается боль и гнев; каждая встречная передает то же самое и слушает, и ни для кого вера не тщетна. То голосом к богам, то жалобами они наполняют [дома], и покрывают поцелуями ложа и дверные косяки, и снова задерживаются со слезами и взглядом. Они выбегают и больше не посещают жилища мужей и спальни; они собираются плотными толпами под голыми звездами, обостряют плач, и проклинают жестокие браки, и призывают стигийские факелы на нечестивые союзы.

(Строки 174–195. Явление Венеры)

Среди них Венера, плача в образе печальной Дриопы, настаивает, пылая, со свирепыми рыданиями и первая [говорит]: «О, если бы судьба дала нам заселить сарматские дома и обитать среди мрачных инеев, следовать за повозками или уже видеть сквозь огни, как рушится кровля родины и гибель богов! Ведь остальное мы терпим от войны. Меня ли он, безумный, обрекает на новое рабство? Или я, убегая, оставлю город и детей? Не вооружим ли мы руки мечом и захваченным огнем прежде, и пока они молчат и ведут сны с новой супругой, разве любовь не вдохнет нечто великое?» Тогда, вращая огненными глазами, она отбросила от груди прильнувших детей.

Тотчас же священный стон Венеры захватывает возбужденные умы и побежденные сердца матерей. Все смотрят на море, симулируют хоры, украшают храмы праздничной листвой и радостные встречают прибывающих мужей.

И вот они идут в дома и к столам; возлежат в высоких портиках, и рядом с каждым лежит безумная и враждебная супруга, подобно тому как Тисифона во мраке адской бездны возлежит рядом с пораженным Флегием и Тесеем, и пробует свирепые яства и кубки (вид пытки), и обнимает их черными гидрами.

(Строки 196–215. Начало резни)

Сама Венера, потрясая сосну [факел], источающую вихри дыма, сгущает мрак и, опоясанная для битвы, прыгает на дрожащий Лемнос. Небо провожает ее тучами и грохочущим светом, и Отец увеличивает честь громом. Оттуда она, неистовая, удваивает новый голос в испуганном воздухе, от которого содрогнулись Афон, и понт, и огромное болото Фракии, и каждая мать на ложе, и дети оцепенели у сжавшейся груди.

Спешит Страх, и безумный Раздор из гетских хлевов, и Гнев с бледными щеками, и Коварство, и Бешенство, и Смерть, явившаяся в большем образе с обнаженными жестокими руками, как только Марсова супруга [Венера] прогремела первым зовом и подала знак.

Здесь Венера начинает другое, гораздо более ужасное нечестие: она подделывает стоны и голоса падающих, и врывается в дома, держа в руке рыдающую голову [отрубленную], с грудью, залитой свежей кровью, и со вздыбленными волосами: «Вот я первая возвращаюсь, отомстив за заслуженные ложа; вот наступает день!»

Тогда она гонит их, побежденных этим бичом, в спальни и вкладывает мечи в руки медлящих.

(Строки 216–241. Резня на Лемносе)

Откуда я возьму силы описать лики стольких преступлений, столько судеб павших? Увы, в какую череду чудовищ привел порядок вещей поэта! О, если бы нашелся тот, кто остановил бы меня, поющего правду, и избавил мои ночи от этого образа!

Они [женщины] врываются в проходы и к некогда дорогим телам своих [близких]. Одни были погружены в сон после пира и вина; другие [проснулись] и пытались сразиться врукопашную, некоторые бодрствовали и все видели при свете больших факелов. Но страх мешает попытаться бежать или схватить оружие для защиты; враждебная богиня [Венера] сделала так, что нападающие казались огромными, и голос знакомой супруги звучал громче обычного. Они лишь закрывали глаза <…>, словно видели отряды Эвменид или Беллону, сверкающую мечом над головой.

Здесь сестра, здесь супруга, а здесь дочь и свирепая мать имеют силу; они хватают [мужчин] на ложах, и женский род закалывает и растерзывает тех, кого не смогли повергнуть ни огромные бессы, ни гетские руки, ни гнев моря.

В этих спальнях дымится кровь и раны в задыхающейся груди, и обезглавленные тела в жалком борении скатываются с лож. Другие забрасывают свирепые факелы на крыши и поджигают дома. Часть [мужчин] поспешно бежит от черного огня, но жестокая супруга осаждает порог, и при виде меча они бросаются обратно в пламя.

А иные разрывают на части фракиянок — источник и причину безумия; смешанные стоны, и варварские крики молящих, и неведомые голоса наполняли эфир.

(Строки 242–278. Подвиг Гипсипилы и спасение отца)

Но какое начало, достойное твоей великой дерзости, я приведу теперь для тебя, Гипсипила, — единственная честь и слава гибнущего отечества? Никакие века не сотрут тебя, воспетую в моей песне, если только сохранятся Латинские фасты [календари], и илионские лары, и дворцы столь великого царства [Рима].

Нападающие ворвались одновременно, и дочери, и невестки, и весь остров уже пылал от повсеместных чудовищных дел. Она же [Гипсипила], вооружив благочестивые руки, говорит: «Беги немедленно из города и от меня, отец! Не враг [здесь], не фракийцы захватили стены; это наше преступление. Не спрашивай, кто виновник! Беги же, хватай дар еще колеблющегося ума, и лучше ты, несчастный, молю, возьми меч!»

Тогда она подхватывает его тело, и закутывает голову, и тайно влечет к сообщным храмам Вакха; и, протягивая руки с первого порога, говорит: «Избавь нас от преступления, отец [Вакх], и снова сжалься над благочестивыми!» Затем она усадила испуганного в безмолвном месте у ног и по правую руку от бога. Он прячется, укрытый священной одеждой. Хор и трехлетние [праздничные] бронзовые инструменты издают звук, и прикованные у порога тигры рычат.

Как только царица увидела, что Аврора встает на розовой колеснице и дома, утомленные бессонным вихрем, наконец умолкли (так как лучшие деяния дают душе твердость, и в благочестивых начинаниях дерзость больше), она надевает на отца венки, и волосы юноши [Вакха], и одежды Лиэя, и ставит его посреди колесницы, а вокруг — бронзовые тарелки, и тимпаны, и ларцы, полные тайного ужаса. Сама она подвязывает платье и члены рабским плющом и потрясает виноградным копьем [тирсом] с ветреными ударами, оглядываясь: держит ли отец зеленые поводья, будучи укутанным, набухают ли рога под белоснежной митрой, и воспроизводит ли священная чаша [образ] Вакха.

Затем с резким скрипом она толкнула мощные двери и несется через город, распевая голосом такое: «Покинь, о Вакх, мой дом, мокрый от убийства! Позволь морю искупить тебя, оскверненного смертью, и я верну омытых драконов в храмы!»

Так она прошла сквозь страхи; ведь сам бог делает ее внушающей почтение, и она, не ведающая [усталости], разгорается с тяжелым дыханием.

(Строки 279–305. Прощание с отцом)

И вот уже она спрятала старика в лесах, далеко от безмолвного свирепого города; но ее саму ночью и днем тревожит соучастник дерзости — Страх и обманутая Эриния. Она уже не смеет вести подобные хоры (оргии обманывают лишь раз), не смеет зажигать леса равным безумием; несчастной нужно искать бегства разными способами.

Она увидела корабль, истощенный трудами свирепой волны, который долгое время, солнце и луна сжигали белым инеем, [оставленный] как приношение Фетиде и Главку. Сюда через темное молчание ночи она поспешно тащит родителя лесами и так, печальная, говорит:

«Какую родину, отец, какие дома, опустевшие от мужей, ты покидаешь! О, страшная чума, о гибель горькой ночи! Могу ли я доверить тебя такому судну, дорогой родитель? Могу ли удержать при таких опасностях? Мы заплатили Фуриям, увы, позднее преступление. Кивни [согласись] нашим мольбам, богиня, что влечешь сейчас по морю снотворную колесницу! Я прошу для родителя не народов, не богатой земли, не царства: пусть ему будет позволено лишь уйти с родной земли. Когда я, радостная, пронесусь через город, сохранив родителя? Когда я увижу здесь слезы и плач?»

Она сказала. Он, тревожный, бежит далеко на обломке ольхи и прибывает в земли тавров и к свирепым храмам Дианы. Здесь ты, богиня, ставишь его во главе печального алтаря, дав меч. И твоя задержка в кровавых землях недолга; уже роща Эгерии, уже высокий Юпитер зовет тебя из Альбы, и Ариция, не милосердная к единственному царю [речь о культе Дианы Немийской в Италии].

(Строки 306–329. Прибытие Арго)

Дочь стремится в крепость, куда уже сошлась страшная толпа матерей. С хриплым ревом они уселись на места отцов и сыновей и устанавливают новые законы в стенах опустевшего города. Они дарят Гипсипиле трон и отцовский скипетр, как заслуженные, и благочестивой душе возвращаются ее награды.

И вот вдали они замечают оружие и тех, кто направляет Лемнос мощными веслами. Царица, охваченная внезапной тревогой, сзывает совет. У них достало бы бесчестного безумия вынести навстречу оружие и враждебный огонь, если бы Мульцибер [Вулкан] не сломил свирепый гнев Венеры.

Тогда пророчица Поликсо, любимая Фебом (неизвестно ее отечество, не ясен род, но [говорили], что огромные киты и Протей привели ее сюда из пещер фаросского отца [Протея] через моря на запряженных тюленях; часто она скрывается в глубоких водах и, немного помедлив, всплывает, передавая голоса, услышанные в пучине), говорит:

«Дадим гавань! Поверьте, это прибыл корабль… <лакуна в тексте> … и бог, более легкий, чем Лемнос, повернул минийцев сюда по морю. Сама Венера желает, чтобы они соединились [с нами] в это время, пока возраст достаточен для материнства и есть силы для утробы».

Слова нравятся, и Ифиноя несет мольбы к берегу грекам. Преступная толпа не движет знаков недавнего злодеяния, и Киферея [Венера] убирает страх с этого места. Тотчас вождь валит огромного быка, назвав его по имени, и воздает непривычным храмам благочестивые дары, и алтарь Венеры согревается этой первой телушкой.

(Строки 330–356. Пир и любовь)

Они пришли к скале, чьи нависающие камни дымятся на черных хребтах, и воздух варится испарениями. Эсонид остановился, и тут царица побуждает молиться, объясняя причины: «Вы видите эти пещеры, — говорит она, — вот дома Вулкана: дайте вино и молитвы. Быть может, благодаря этому молния теперь умолкнет в пещере; ночь сама даст веру, когда ты, гость, будешь дивиться гулу запертого пламени и звуку ударяемого металла».

Затем она хвалит стены, и силы места, и древние богатства предков. Служанки готовят пиршества посреди дворца, огненное ложе сверкает тирским пурпуром. Фракийский отряд [служанок] стоит, оплакивая предков-царей и царей-мужей, — все те, о ком верили, что они боялись брачных факелов и не касались священного ложа госпожи.

Вот расположился в центре Эсонид, вот царица, за ними другие вожди. Пока первый голод укрощается священными яствами, Вакх в чашах ходит по кругу, и весь двор шумит. Вскоре, начав трапезу, они обманывают время ночи и продлевают беседы до поздней тьмы; и особенно Гипсипила, дивясь, расспрашивает о судьбах вождя: какие судьбы влекут его, какая сила движет царем [Пелием] или откуда у Гемонии громада корабля. Она ловит каждое слово его одного и постепенно собирает вкрадчивый огонь [любви], уже не суровая к ложам и не враждебная вернувшейся Венере; и сам бог потворствует задержкам и времени для любви.

(Строки 357–392. Задержка и гнев Геркулеса)

Плеяду по закону неба сдвинул Юпитер дождливой звездой, вращая вечный труд, и одновременно все рушится ливнями, и Пангей, и Гаргары под одним ударом бога, и рощи застыли в печальном страхе. Ни в какое другое время более свирепый ужас не гонит смертные племена. Ибо тогда Астрея [Справедливость] давит, тогда требует у Юпитера гнева на народы и, покинув земли, призывает звезды Сатурна постоянной жалобой. Следом идет черный Евр с великими братьями, гремит в Эгейском море, и понт тянется к берегам.

И Луну в четвертом восходе видят феспиады [аргонавты] густой от ливней — тот страх, что надолго удерживает от начинаний и волн.

Вплоть до новых огней лучшей богини [до весны или хорошей погоды] радостные минийцы сидят в городе и, свободные, предаются вдовым ложам и роскоши переждать ливни; и уже не скрывают, что хотят слышать зовущие ветры и Зефиры, если бы ленивых [героев] подарил… <лакуна/испорченное место>.

Тиринфский герой [Геркулес] не вынес этого, сам бдящий на корабле и не тронутый городом: что боги позавидовали тем, кто взялся за такое море, и [видя] покинутые дома и обеты отцов, обманутые ленивым временем. Чего он сам ждет при медлящих мужах?

«О несчастные, все мы, кто присоединился к твоим делам! Верни Фасис и Ээта, и опасности Скифского понта, Эсонид! — говорит он. — Меня одного с тобой повлекла в море любовь к деяниям, пока у меня была надежда остановить Кианейские горы и лишить шкуры другого [колхидского] бдительного дракона. Если же решено населять скалы Эгейской пучины, то мой Теламон совершит это [поход] со мной».

Когда это было сказано, Эсонид воспламенился от горьких увещеваний не иначе, как боевой конь, которого радует долгий мир и прохладная земля (он лениво и с трудом поворачивается в левые круги), но все же, если марсов крик и грохот забытой меди наполнит уши, он желает узды и господина.

Тогда он зовет Арга и Тифиса и торопит готовиться к морю. Магистр [Тифис] с громким криком требует снасти, мужей и весла, разбросанные по берегу.

(Строки 393–427. Прощание и отплытие)

В городе поднимается новая скорбь и плач у всех, и прежний облик домов: вот снова стены покидаются [мужчинами], и когда придут времена сыновей, которые восстановят род, которые будут носить скипетры? Ныне — печальный труд нечестивой ночи, ныне — то молчание вдового дома, что еще более свирепо, так как они дерзнули надеть брачные узы и снова допустить такие заботы.

Сама Гипсипила, как только увидела внезапную беготню по берегу и что мужи уходят со всего Лемноса, стонет и обращается к Ясону с такой жалобой:

«Уже угодно распускать паруса при первой ясной погоде, о голова, более дорогая мне, чем отец? Только что свирепые воды успокоились. Так корабль бежал бы из гавани, если бы суровая Плеяда держала тебя на берегу враждебной Фракии. Неужели мы были обязаны задержками небу и волнам, удерживающим бег?»