Бесплатный фрагмент - Арфы нежное звучанье…

Предисловие

В настоящем издании представлены баллады, написанные в разное время на протяжении десяти лет (2010 — 2020). Подавляющее их большинство было ранее опубликовано, однако для этой книги многие существенно переработаны. Сюжеты заимствованы из мифологии народов Европы и истории Древней Руси. Некоторые связаны с русской литературой XIX века и событиями из жизни автора.

Что такое баллада? Это не только твёрдая форма средневековой европейской поэзии, но и лиро-эпический жанр, т. е., по словам известного филолога М. Л. Гаспарова, «стихотворный рассказ о страшном или трогательном событии». А. А. Гугнин определял баллады как «… повествовательные песни (или стихотворения) с драматическим развитием сюжета» и подчёркивал в них «взаимопроникающее единство элементов лирики, эпоса и драмы». Таким образом, произведения из настоящего сборника — это рассказы в стихах о том или ином событии.

Особо следует сказать о балладе «Красное и белое» — единственной, которая написана совсем недавно и не была ранее опубликована. Она создана во время пребывания в известной старинной лечебнице, когда вокруг носились кареты скорой помощи, в операционных зашивали и вправляли, а в палатах стонали и охали. Именно в эти минуты в голову приходило не только понимание ложности всех навязываемых нынче мифов и иллюзий, но и стихотворные строки разных размеров и длины. Поскольку со временем этих строк становилось всё больше и больше, было решено объединить их в самостоятельное произведение и назвать балладой.

Почему именно балладой?

Для баллады характерны описания мистических событий, контактов с потусторонним миром, рассказ о драматических случаях. Забегая вперёд, скажем, что в предлагаемом произведении этого достаточно. Стало быть, пусть оно именуется балладой. К тому же, как пишут авторы учебника «Поэзия», «современные поэты тоже время от времени к нему обращаются (жанру баллады — Г.П.) — хотя нередко переосмысляют романтическую балладную стилистику… Для них баллада вполне может описывать современную жизнь — загадочные случаи, которые происходят с обычными людьми, драматические и необъяснимые повороты их судеб и т.д.». Таким образом, в появлении произведения в жанре, имеющем весьма почтенный возраст, нет ничего удивительного. При работе над балладой использовался не один стихотворный размер, а почти все из числа пяти классических. Это делалось не только с целью разнообразить интонации и ритмы баллады, но и отразить разные эмоции, в ней содержащиеся. То же самое справедливо по отношению к другим стихотворениям настоящего сборника.

Оссиан

С оттенком грусти величавой,

с вселенским ужасом в глазах,

явился с местного причала

к нам некий юноша в очках.

В старинный город над рекой

приехал гений молодой.

Прошло два дня. Наш Оссиан

провёл их тихо, сыт и пьян.

Он жил особой незаметной

в тиши гостиничных палат.

Цинично завтракал котлетой

и драил руки, как Пилат.

Всё шло чудесно в этом лучшем

из обитаемых миров:

порой грешно, но чаще скучно

в глуши пустынных номеров,

ведь непогода пиром пресным

его ссылала с книгой в кресло.

Прошло два месяца. Поэт

уже в вчерашнее одет

и рад вновь прибывшему гостю,

как увольнению солдат,

и всё же драит свои кости

a la помянутый Пилат.

Ах, простодушие провинций!

Прекрасна музыка глуши!

И кружевное полусвинство

и полусчастие в пыли!

Уже дежурный свой стишок

поэт наш тиснул в номерок

треской пропахнувшей «вечорки» —

испытанного средства порки

и похвалы. Теперь женат

и носит стёганый халат.

По вечерам с соседом в вист

изящно — истинный артист! —

играет бывший Оссиан,

но, впрочем, тоже сыт и пьян.

Санкт-Петербург

Встреча

Светофор. Перекрёсток.

— «Здравствуй…»

— «Привет!»

— «Как дела?»

— «Да неплохо. А ты?

— «Всё по-старому. Знаешь, тут рядом кафе,

там так тихо, повсюду цветы…»

— «Не могу, я так занят, я очень спешу,

меня ждут. Ты звони. Ну, пока!»

— «До свиданья, но помни: ещё берегу

твоего горемыку-кота,

он ждёт тебя…»

— «Правда? А я и забыл.

Извини, побегу!»

— «Подожди…»

— «А кота я дарю. Для того, чтоб не выл,

погуляй с ним. Потом — утопи».

Санкт-Петербург

Кирилл и Ферапонт

Много лет посвятил преподобный Кирилл

укреплению церкви Христовой,

но просилась душа на молитву туда,

где нет прелестей града большого.

И однажды, когда он молитву творил

в своей келье холодной, сиянье

увидал он среди полуночных светил,

там, где крепится свод мирозданья.

И всё ярче и ярче светились огни,

приближаясь к кирилловой келье,

становились похожи на пламя они,

что цветёт по ночам в Белозерье.

И услышал Кирилл неизведанный глас:

— «О, изыди, изыди, игумен!

Наступает теперь твой назначенный час,

будет подвиг прекрасен, но труден.

Ты до смерти пребудешь в озёрном краю,

там, где лес шелестит над водою,

и построишь из брёвен землянку свою,

и поставишь там крест. За тобою

воспоследует брат. Ты прими его. Рад

он пойти. Как и ты, он бесстрашен».

И затем те лучи стали глуше в ночи,

занималась денница меж башен.

И главу преклонив, её встретил святой,

седина на висках серебрилась,

с благодарностью он у иконы святой

принимал Провидения милость.

Через несколько дней появился монах

Ферапонт и поведал, что много

в том озёрном краю, в тех сосновых лесах,

мест для тех, кто устал от земного.

Преподобный Кирилл в тот же месяц решил

отправляться в дорогу. И весь он

погружён был в те дни в тяжкий труд до зари,

но душою был бодр и весел.

На лазурной заре, когда в старой Москве

тишина от Кремля до окраин

обрамляет собой, словно белой стеной

небеса, и зловещее грает

на крестах вороньё, они двинулись в путь,

в путь опасный в пустынные земли,

одинокого жительства истовый труд

их наполнит в лесах Белозерья.

Шёл Кирилл впереди, Ферапонт позади

поспевал за игуменом еле.

Торопились они в своём долгом пути,

шли на север, где сосны и ели

обнимают вокруг все озёра, как друг

друга нежные добрые дети,

там, где пусто окрест, где воздвигнут свой крест,

где построят землянку и клети.

И однажды в тот день, когда чёрная тень

покрывала всю землю, и взором

улетающих стай был наполнен тот край,

два монаха увидели гору,

и взошли на неё. Ферапонту сказал,

оглядевшись на синие дали,

преподобный Кирилл: «Это место искал.

Монастырь здесь с тобою поставим».

Среди тёмных лесов, что в озёрной глуши,

появились и башни и стены.

И сегодня ещё там, где братья прошли,

слышит лес разговор их священный.

Кириллов, Санкт-Петербург

Сценарий для Голливуда

Царь домой возвращался от тестя

на красивом большом корабле,

рядом с ним, на возвышенном месте,

как обещано было жене,

восседала сестра её. Ветер

ей, проказник, порой обнажал

(к восхищенью мужчины) под вечер

руки, плечи и грудь. Возжелал

мореход её буйно (никто же

не узнает). Быстрей к берегам!

Там зелёные травы как ложе

будут мягки горячим телам.

Как задумано — сделано. Дева

недовольна, грозит рассказать

о содеянном, в приступе гнева

обещает какую-то мать

показать самодержцу. Что делать?

Муж главою в печали поник,

призадумался крепко. И смело

он затем её длинный язык

отсекает! Казалось бы, — баста.

Дело сделано, жертва молчит,

и жене об ужасном несчастье

мореход со слезой говорит:

«По дороге скончалась». Однако

дело приняло тот оборот,

при котором жена его как-то

разузнала, что тихо живёт

безъязыкая рядом, в сарае,

и ковры там сюжетные ткёт,

как Арахна иглою играя,

и отмщения верного ждёт.

Состраданьем к сестрице пылая,

мореходова смотрит жена

на сыночка. Взыграла родная

в ней кровинушка: «Будет сестра

отомщённой… Вина сюда! Ну же,

торопитесь Либера почтить!

Слугам к ночи готовить нам ужин!

Мясо будет, кинжал наточить

мне осталось…» И в царских палатах

так светло, ведь десятки огней

зажжены. Из супруговой хаты

удалила жена всех людей

(есть причина: особое яство

приготовила мужу она).

Тишина воцарилась, как в яслях

палестинских. Выходит, неся

золочёное блюдо, и следом

ей какая-то служка. Ножом

разрезают мясное. Отведал

мореход, похвалил. Но потом

поднимает накидку немая.

Царь кричит и хватает мечи.

— «Ну, отведал сыночка? Не мало?» —

вопрошает супруга в ночи.

— «Ах, вы фурии злобные! Стервы!» —

мореход разъярён. И на том

завершается thriller (наверно,

ясно всем, что за царским столом

началось). То ли парок уроки

молодцам здесь иль просто игра

положений? Свирепствовал рок и

наслаждался резнёй до утра.

Санкт-Петербург

Корабль без мачты

Одиночества жили за стенкой,

отделённые ей друг от друга.

Не друзья и совсем не супруги —

одиночества в тёмных застенках.

Иногда её рубль алиментный

выручал, ведь сынишку с натугой

поднимала, как парус на струге

казаки после боя. Заметно

уставала от будней, работы,

от клиентов, от планов на лето,

от весны и от вечера, утра —

от всего. Но когда его боты

в коридоре встречала, светлела,

и, как водится, в зеркале мутном

поправляла причёску. Сосед же

увлечён был Давидом, Корреджо,

Рафаэлем, Веласкесом, Данте —

человек он был экстравагантный.

Вновь с надеждой ему «Добрый вечер…»

она тихо шептала, волнуясь,

и горячие мысли (про ужин

и про свечи, про винные струи)

пролетали, как белые птицы.

«О, привет! Очевидно, не спится?» —

он кричал (и раздумья про ужин

и про свечи, вино, даже плечи

в нём неслышно кружились, и «Ну же,

горемыка! Скажи: Я на встречу

о, мадам Вас теперь приглашаю!»

и — с оттенком иронии — «троны

и империи Вам предлагаю!»)

Но молчал — или хуже — всё снова

начинал говорить о поэтах,

о художниках, и: «Полвторого?!

Катастрофа! Сегодня на этом

и закончим. Ведь завтра назначен

у меня семинар. Ну, спокойной

(«Идиот я!») желаю Вам ночи!

Да сомкнутся прелестные очи

без проблем!» И он с миной покорной

уходил, как корабль без мачты.

Все вздыхали о том втихомолку.

Только нету о этого толку.

Санкт-Петербург

Дорогой Эвридики

В провалах сводов лёд застыл и стаей

кружатся мыши там, иней тает

и над рекой покоится туман.

Не слышно звуков речи, кроме лая,

что бьётся в подземелье, как таран.

В холодной мгле безмолвия две тени

бредут угрюмо, плечи и колени,

как мрамора каррарского кусок,

бледны, и яд болотного растенья

клубится чёрной тучею у ног.

Они молчали и свершали путь свой,

проклятия плутоновых напутствий

лишь изредка касались их ушей.

Тогда быстрей раскачивался в грустном

тумане серебристый кадуцей.

Чуть позже промелькнуло в отдаленьи,

как памяти последнее мгновенье,

сияние земное, и оно

замедлило скрипящее вращенье

и обернуло вспять веретено.

Две тени на открывшемся просторе:

горы вершина, чуть правее — море

клубком катило на берег волну;

триеры парус показался вскоре

и вновь исчез на дальнем берегу.

Бесплотность теней отдыха не терпит —

внизу леса, моря, долины, ветры

вдруг замелькали пёстро, и полёт

проглатывал земные километры

в утробу, словно Кроноса приплод.

Вот побережье древнее Эллады,

рассыпаны, как бусины, Киклады,

Эвбея, Лемнос, Родос, рядом Крит,

где Минос с любознательным Дедалом

готовили герою Лабиринт.

Затем Беотия и старый город,

что богу виноделия был дорог.

Рассечен он воротами на семь

частей. Уже готовил близкий ворог

ему убийства родственную сень.

У царского двора, от крови ала

засохшей, башни града отражала

владыки колесница. Иногда

по стенам и пилястрам проползала

шепча, прозрачных призраков чреда.

В опочивальне страхом и тревогой

терзаем, царь беседовал со строгой

супругой о нашествии врага —

аргосского Адраста и подмога

его была союзная сильна.

Одна из теней словно бы проснулась,

от кадуцея в страхе отшатнулась

и прошептала: «В дом своих детей

я не войду». И далее, волнуясь:

— «Вернемся в преисподнюю. Скорей».

— «Как смеешь ты перечить воле Зевса?

От гордости не помнишь свое место?

Царя бессмертных ты не чтишь, глупец?»

— «Устал я от жестоких и бесчестных

потомков. Так вернёмся же, наконец…»

— «Один найдёшь дорогу до Тартара.

Иди, и приготовься к божьей каре,

старик несчастный. Вряд ли заросла

от тех шагов безмолствующей пары

витая Эвридикина тропа».

Санкт-Петербург

Оборотная сторона гигантизма

В тот край вступив, который

ещё не ведал смертного следов,

где солнца нет, а горы —

лишь способ искупления грехов

гордыни каменной, не думай

вернуться с человеческой душой.

Отныне ты всем людям —

чужой.

На голос нежный звери выходили

из леса; птицы, пролетавшие за мили,

садились рядом на деревья и