Бесплатный фрагмент - AR-KEAT и дочь Белого Корня

Пролог

Порой мне кажется, что я родилась в библиотеке.

В доме где всегда стоял холод — даже летом по мраморному полу босиком ходили лишь слуги, а мы — в мягких туфлях, чтобы не тревожить тишину. Здесь всё звучало приглушённо, будто сам воздух впитывал слова.

Меня с детства учили, что слова опасны. Одно неосторожное замечание — и зеркало может впитать его навеки. Наши зеркала не просто отражали — они хранили. Всё подряд: клятвы, ошибки, предательства. Но главное — страхи.

Некоторые зеркала в доме лучше было не тревожить. К ним не подходили с огнём. Рядом с ними старались не говорить, не плакать и, если удавалось, обходить их стороной. Потому что если зеркало услышит — оно сохранит это навсегда. Я выросла среди этих безмолвных стражей. Среди книг в переплётах из человеческой кожи. Среди тишины, в которой собственное сердцебиение отдавалось громче любого крика.

Старшие говорили, что зеркало — это клетка. Чтобы дверца оставалась запертой, наша семья из поколения в поколение приносила жертвы. Не всегда кровавые. Иногда — смехом первенца. Иногда — именем матери. Иногда — тенью отца. Но несколько зим назад ритуал нарушился и одно из зеркал треснуло. Мы услышали хрустальный звук — точно лёд под ногами. Оно раскололось на множество осколков, а треск прошёл сквозь стены, сквозь книги, сквозь саму кожу. Мы поняли — это не просто трещина.

Мы называли его Чрево Тьмы. Веками оно стояло в главном зале, укрытое покрывалом и забытое, как старая легенда. Это зеркало было не хранилищем, а тюрьмой для чего-то древнего и жуткого, словно первородный ужас. Живого, как незаживающая рана. С его разрушением рухнули границы между тем, что должно было оставаться внизу, и тем, что поднялось наверх.

Оно не отражало лиц — лишь слабость, лишь внутреннюю тьму. Говорили, если смотреть в него слишком долго, можно навсегда в нём остаться. И теперь оно где-то там, среди живых.

Чтобы восстановить Чрево Тьмы, мне предстоит собрать не просто осколки. Мне нужно поймать в каждую грань сам страх — осязаемый или бесплотный. В каждом — своя боль. Свой ключ.

Я не воин и не пророк. Я просто та, кто умеет читать чужие страхи и знает, как запереть их обратно. Север звал. Там, где нет зеркал. Там, где знание — это клинок. Где магия не течёт в жилах, как кровь, а мир не делится на истину и ложь.

Меня зовут Лирель Мейран. Я — из Дома Белого Корня. И я иду искать то, что боится быть найденным.

Глава 1

Я уехала до рассвета. В Линмарте так заведено: уходить надо, пока солнце не поднялось, пока город дремлет, пока зеркала молчат, а стены не успели запомнить твой след.

Повозка представляла собой закрытую карету с плотными шторами и скрипящими колёсами. Внутри было тесно, но укутавшись в серый плащ с гербом рода — стилизованным корнем, уходящим в землю, удалось найти призрачное утешение. Грубая шерсть колола шею, зато пахла домом: пылью библиотек, свечным воском и лавандой из сундука матери. Этот запах, словно тонкая нить, связывал с тем, что осталось позади. Здесь, в тесном пространстве, он оставался единственным, что не давало почувствовать себя окончательно потерянной. Моим сопровождающим стал немой возничий по имени Стрейн. Он лишь кивал и хрипло свистел, указывая на повороты. Поскольку он знал дорогу, а я — нет, это одновременно пугало и успокаивало.

В пути провели два дня. За это время дороги становились хуже, деревья — выше, а воздух — холоднее. Постепенно цвета поблекли. Окружающий мир стал серо-зелёным, словно выцветшая карта, которую слишком долго хранили в сундуке. Камни, лес, небо — всё вымыло до полутонов, до безжизненной тишины. Я смотрела в щель между шторами и чувствовала, как этот край отталкивает меня, будто не желая моего присутствия.

На третий день впереди показался Северный Предел. Оказалось, это не стена, как в легендах, и не пропасть. Скорее, место, где дороги обрываются, словно мир сам решил, что дальше идти не стоит. Позади них — лишь тропы, изредка протоптанные людьми. Всё остальное оставалось диким, непокорным, древним. Что-то внутри меня сжалось. Это не просто земля. Это граница, за которой правила моего мира перестают действовать.

— Это уже север? — спросила я, высунувшись из повозки.

Стрейн не ответил. Вместо этого он лишь указал рукой вперёд.

Впереди расстилалась равнина, покрытая низкой серой травой. А вдали виднелись тёмные горы, будто застывший в воздухе дым, тяжёлый и неподвижный. Над ними кружили птицы — слишком большие для орлов; их крылья резали небо медленными, мощными взмахами. Я не знала, что это, и не хотела знать — от одного их вида по спине пробегал холод. Мы двинулись дальше.

К закату мы добрались до первого поселения Северного Предела — Гленмира. Это не город, а скупая деревня из восьми домов, сложенных из чёрного камня и грубого дерева. Здесь не было ни башен, ни флагов, ни зеркал. Только крепкие двери, круглые, похожие на настороженные глаза, окна и дымящиеся трубы. Местные не молились — они выживали. Глядя на эти дома, понималось, как далёк Линмарт с его светлыми залами и тёплыми отражениями. В этом месте не было места красоте — только силе, необходимой, чтобы противостоять тому, что скрывается в тени.

Ближе к вечеру карета остановилась. Толкнув тяжёлую, отсыревшую дверцу, я ступила на размокшую, утоптанную колеями землю. Низко нависавшее небо давило на плечи своей тяжестью. И в ту же секунду хлынул дождь — редкий, но ледяной, будто капли падали уже замёрзшими. Они кололи лицо, и я почувствовала, как холод проникает глубже кожи — прямиком в душу.

Здесь, оставшись одной, без защиты привычного мира, без отражений, напоминающих о том, кто ты, наступил момент полного одиночества. Натянув капюшон, я огляделась, и вдруг всё стихло. Не стало слышно ни воронья, ни шороха травы. Лишь глухой стук дождя о землю. Сердце замерло, словно мир затаил дыхание. Именно в этот миг взгляд упал на ЭТО.

На краю деревни, там, где дорога растворялась в слепящей пелене тумана, замерло нечто. Высокое, до неестественности тонкое, будто выточенное из самого мрака и тишины. Оно не двигалось, не дышало. Даже дождь не касался его — капли исчезали, не долетев. Лицо, если оно было, скрывалось за дрожащим искажением, как в подпорченном зеркале. Но внезапно стало ясно: оно смотрит. Несуществующий взгляд прожигал насквозь. Тело не могло пошевелиться, лёгкие не могли дышать. Это не было человеком. Оно не было живым. Но оно знало, что я здесь.

Я замерла, и в это мгновение его не стало. Оно не ушло, а просто испарилось, словно никогда и не существовало. Туман снова превратился в обычный туман, а шум дождя вернулся, принеся с собой хриплый голос:

— Из южных, что ли? — произнес кто-то сбоку. — Не стоит здесь бродить в такое время. Проходи здесь не безопасно.

Я резко обернулась. Передо мной стоял старик с седыми космами, спутанными, как зимний бурьян, и холодными глазами. Он представился Талгаром, и в его речи чувствовался тягучий северный акцент. Затем я вошла в дом, где внутри было тепло и пахло рыбой, солью и чем-то терпким, незнакомым. Пол устилали грубые шкуры, вместо мебели стояли лавки и потертые временем сундуки, а на стенах не висело ни икон, ни картин — лишь ножи, костяные амулеты и пучки сушеных трав, которые покачивались, словно тени.

Я огляделась вокруг и ощутила, насколько чуждо мне это место. Ведь в Линмарте каждый дом — это зеркало памяти, а здесь стены хранили лишь холод и следы борьбы за жизнь.

— Вы одна приехали? — спросил он, наливая мне тёплого молочного отвара.

— Да, — кивнула я. — Я с Юга. Из Дома Белого Корня. Наблюдатель. Мне поручено изучить странности в этих краях.

Он хмыкнул, ставя передо мной кружку.

— Здесь всё странно. Даже ты — странная.

Я промолчала. Отвар был горьковатым, но согревал так, что мне стало всё равно.

Талгар молчал некоторое время, разглядывая мои руки.

— Хотя… Постой… Торговец из Стигвира был тут на той неделе, — проговорил он наконец. — Этот старик торгует всякими побрякушками и оберегами. — Он оторвал взгляд от моего деревянного браслета и добавил шепотом, — Он еще тот шарлатан, но у него глаза, как у ястреба. Видит больше, чем нужно.

Затем он медленно потянулся к своей трубке, набил её черной пылью, поджег от свечи и затянулся.

— Говорит, на тракте к перевалу нашли телегу. Без лошадей. Без колес. Без… — он сделал паузу, — без стекол. Все исчезло. Даже стеклянные вставки у фонаря и то куда-то испарились. Остался только деревянный каркас.

Он выдохнул густой дым, и я спросила:

— Думаешь, зверь?

— Если зверь — то очень умный. Ни следа. Ни звука. — Он сделал ещё затяжку и прищурился. Дым повис тяжёлой серой завесой. Старик не смотрел на меня — смотрел куда-то в угол, где плясало пламя лампы.

— Знаешь, — начал он глухо, — в нашем краю всё, что исчезает без следа, обычно не уходит. Оно прячется. Прячется — чтобы посмотреть, кто его вспомнит. Кто его боится. Кто назовёт.

Он понизил голос до скрипучего шёпота, будто боялся, что стены услышат:

— Был тут еще случай. Пастуха нашли в поле — босого посреди стужи. Глаза целы, а зрачков нет. Ни разу не моргнул. Просто сидел и шептал: «Я не смотрел. Я только мельком. Я не хотел.»

Потом — умер. Так и не моргнув. С глазами — как чёрные зеркала.

Талгар замолчал и стукнул по трубке пальцем. Пепел рассыпался по столу, словно прах.

— Я не из тех, кто верит в сказки. Вырос здесь, среди скал и бурь. Но… — затем он медленно повернулся ко мне, и в его взгляде не осталось ни усталости, ни насмешки. — Зеркала у нас не держат. Даже осколков не хранят. Всё, что может отразить, люди выбрасывают, или зарывают в землю, или прячут в лёд. Не потому что приметы. Не потому что суеверия. Просто… тут всё иначе. Здесь отражение — не просто облик. Оно может задержаться и может начать жить само по себе.

Я перевела взгляд с его растрёпанной седой бороды на стену позади, где кто-то углём вывел огромное белое дерево. Корни его уходили в щели между половицами, в самую глубь дома, туда, где всё начинается.

— Был у нас плотник. Молодой, смышлёный. Зеркало себе привозное купил — жену порадовать. Красивое, старое, в раме из грушёвого дерева. Чистое. Очень чистое. — Он провёл ладонью по столешнице, будто выравнивая невидимую доску. — А через неделю с ним странное твориться стало. Говорит: «Просыпаюсь — а жена уже у зеркала стоит. Не двигается. Смотрит, будто не может оторваться. А я в нём себя вижу… другого. Словно это не я, а кто-то чужой».

Талгар сделал паузу, давая словам впитаться, а потом продолжил:

— На третью неделю он его разбил. Топором. Сначала стекло, потом раму, потом стену за ним. Будто боялся, что что-то уже пролезло внутрь и сидит там, в темноте между брёвнами.

Его слова, сперва показавшиеся байкой, отозвались во мне глухим эхом. Ведь в Доме Белого Корня некоторые зеркала тоже стояли лишь в одном крыле — старом, запечатанном. В детстве я заблудилась и вышла к той двери. Она была простой, без украшений, но от неё веяло таким холодом, будто за ней кто-то ждал. Не дышал — смотрел.

Я помню, как мать судорожно сжала мою руку, увела, а потом молча, долго мыла мне лицо ледяной водой. С тех пор она ставила блюдца с солью у всех окон. Тогда я не понимала. Теперь — начинала. Отражение — это не всегда ты. Иногда это нечто, что только учится быть тобой.

Я посмотрела на старика. Он замолчал, уставившись в пламя, и в его потухших глазах плясали отражения языков огня.

— Есть места, где земля глухо отзывается, если сказать что-то не то, — произнёс он наконец. — А есть такие, где ты сам услышишь с другой стороны то, чего никогда не говорил.

Талгар медленно поднялся, словно его кости стонали под тяжестью лет, подошёл к полке и снял небольшой узелок, перевязанный потертым кожаным шнурком.

— Вот возьми. Тебе нужнее. — Он аккуратно вложил мешочек из грубой мешковины мне в ладонь. — Подарок, так сказать. Оберег… Из кости полярного ворона и соли старой шахты.

— Спасибо, — тихо выдохнула я, ощущая под пальцами шершавую ткань. Мягко потянула за кончик шнурка…

— Стой! — Талгар рванулся с места, резко перехватив моё запястье. Его лицо посерело. — Не открывай!

Я замерла. Мешочек упал на стол, и внутри что-то глухо звякнуло.

— Что это? — прошептала.

— Это не просто оберег, — его голос дрогнул. Он медленно опустился на лавку и трясущимися руками пододвинул мешочек ко мне, с невероятной осторожностью, словно боялся потревожить дремлющее внутри. — Это сторож.

Я уставилась на свёрток, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Сторож?

— Ты его сделал? — спросила я непроизвольно вскинула бровь.

— Его не создали, — медленно, отчеканивая каждое слово, сказал он. — Его вынули. Из… того, что не видно. Между сном и явью. Между тем, что есть, и тем, что могло бы быть. — В Ледяных шахтах были ходы, — продолжил Талгар, — глубже, чем позволял разум. Туда спускались без света. Без звука. Один из таких ходов… шептал. — Он замолчал, вновь глядя в огонь.

— Шептал? — не удержалась я, не в силах отвести взгляд от оберега.

— Не словами. Нет. Не голосами. Эхо там возвращалось не твоими словами. — Он посмотрел на меня, и в его глазах плескалась бездонная тревога. — Оно отвечало тем, что ты мог бы сказать, если бы был кем-то другим. Если бы выбрал страх вместо смелости. Предательство вместо верности. Талгар глубоко затянулся, и дым окутал его старческое лицо похоронным саваном.

— Это место знало, кем ты мог стать, если бы оступился. И говорило с той версией тебя. — Он поднял на меня тяжёлый взгляд. — И знаешь… Некоторые… отвечали. Поэтому держи его завязанным. Развяжешь — он проснётся. Он чувствует, кто рядом. И от этого зависит, станет он тебя защищать… или испепелит там же, где был рождён.

Я молча, почти благоговейно, убрала мешочек в сумку. Он почти ничего не весил, однако плечо отяжелело, будто на него положили камень.

Ночью, лёжа на жёсткой кровати, я смотрела в заиндевевшее окно, и думала о зеркалах. В Линмарте ночь жила в них. Они не просто отражали свет — они хранили память. В них оставались обрывки голосов, образы ушедших, следы чувств. Даже пустая комната в зеркале казалась обжитой, поскольку помнила каждого, кто в ней был. Это была наша защита. В своём доме я никогда не чувствовала себя одинокой. Зеркала напоминали мне, кто я.

Но здесь — пустота. Глухие стены, непроглядная тьма за окном. Мир будто не замечал, что в нём кто-то есть. Воздух был безвкусным и мёртвым. При этом это одиночество было не тихим и уютным, а гнетущим, абсолютным.

Утро пришло не с рассветом, а с тяжёлым, влажным ветром. Он выл в щелях дома, скрёбся в ставни, словно пытаясь выцарапать себе дорогу внутрь. Поднявшись, я ощутила, как колючий холод этого края впился в самое нутро, пройдя сквозь кожу и мышцы прямиком в кости.

В низкой дверной арке кухни застыл Талгар. Казалось, он не спал вовсе — сидел у очага, сгорбившись, пил густой отвар из потёртой кружки и смотрел в огонь, будто вёл с ним безмолвный, извечный спор. Тени от пламени плясали на его морщинистом лице, превращая его в древнюю каменную скульптуру, хранящую молчание веков.

— Уезжаешь? — бросил он, не оборачиваясь.

— Я должна, — ответила я, поправляя ремень сумки на плече. — Я видела это вчера. Оно здесь. Или совсем рядом.

— Ищешь то, что не хочет быть найденным, — старик отхлебнул своего варева, и лицо его исказила гримаса.

— Ты знаешь, что я ищу? — я сделала шаг вперёд, надеясь на намёк, на направление.

— Слышал про стекляшку, — буркнул он, не поднимая глаз.

— Это не просто стекло. — выдохнула я, взвешивая каждое слово. — Мне нужно найти то, что породило зеркало… Чрево Страха. Оно разбилось. Части разлетелись — и в каждом куске остались… они.

— Просто зеркало, — его вздох был тяжёлым, хотя во взгляде мелькнула тень узнавания.

— Это было не просто зеркало. Оно видело больше, чем положено. И то, что оно запомнило, начало жить собственной жизнью. Мне поручено найти и запечатать. А затем вернуть в Закрытое Крыло. Или…

Я хотела сказать: «или уничтожить». Однако язык не повернулся произнести это. Можно ли уничтожить то, что не желает быть забытым?

Талгар молчал так долго, что тишину разрывало лишь потрескивание поленьев. Наконец он повернулся.

— Ты не первая, кто его ищет. Но, возможно, последняя. Остальные… не вернулись.

— Думаешь, я не справлюсь? — встретила его слова прямым взглядом, в котором было больше отчаяния, чем уверенности.

Он выдохнул, будто ждал этого вопроса.

— Справишься. Но не в одиночку. Здесь ничто не исчезает окончательно. Всё забытое возвращается — к тем, кто способен это увидеть. А ты пока не умеешь. Не слышишь, как говорит этот мир.

— А кто слышит? — не отступала я.

Талгар медленно поднялся. Подошёл к стене, снял с крюка потрёпанный мешок и извлёк оттуда пожелтевшую карту, испещрённую тонкими, будто процарапанными когтями линиями. Он развернул её на столе, отчего от бумаги повеяло запахом сырости и времени.

— Вот, — его палец упёрся в точку без названия. Лишь знак: круг с перечёркнутым треугольником, вырезанный с пугающей точностью. — Это место зовётся Норваэль. Дальше — только лёд и пустота. Это даже не деревня. Это — остаток. То, что было здесь всегда, ещё до первых камней, до первого льда. Мы зовём их Ар-Кеат. Те, кто помнят до нас.

— Ар-Кеат? — Меня пробрала ледяная дрожь — Они… люди?

Талгар покачал головой, и в его глазах заплясали тревожные блики.

— Не совсем. Они — словно эхо того, что было до нас. Говорят на языке древнем, как треск ломающегося ледника.

— А это язык… — я запнулась. — Его можно выучить?

Талгар кивнул, но не сразу ответил.

— Можно. Но не так, как ты думаешь. Он не записан знаками и не учится через книги.

Он обернулся ко мне, и его лицо стало серьёзным:

— Чтобы понять их — нужно быть рядом. Долго. Слушать. Чувствовать.

Я молчала. Часть меня всё ещё цеплялась за надежду, что всё это — лишь страшная сказка. Но карта была настоящей. И взгляд Талгара — тоже. Он свернул её и протянул мне.

— Я покажу тебе дорогу. Представлю тебя им. Но дальше — пойдёшь сама. Ар-Кеат не любят лишних шагов.

— Ты ведь говорил, что только ты понимаешь их язык?

— Я — проводник. На остальное тебе должно хватить духа. — Он встал и приблизился вплотную. От него пахло мхом, дымом и вяленой рыбой. — Или зеркало так и будет сеять страх. — Старик слегка отстранил меня локтем, будто я загораживала проход, взял с вешалки потёртую бурку и набросил на плечи.

Мы вышли во двор, где уже стояли оседланные лошади. Моя, гнедая кобыла с умными тёмными глазами, беспокойно перебирала копытами, будто чувствовала моё напряжение. Я провела рукой по её шее, ощущая под пальцами тёплую, живущую кожу, и это на мгновение вернуло ощущение реальности. Сердце колотилось, отдаваясь глухим стуком в висках — не от страха, а от предвкушения неведомого, от осознания, что каждый шаг отныне ведёт в неизвестность.

Путь к Норваэлю пролегал через дремучие леса и безлюдные равнины, где ветер выл свои древние, тоскливые песни, от которых леденело внутри. Лошади бежали легко и уверенно, будто знали дорогу наизусть. Лишь сухой хруст веток под копытами да редкие птичьи крики нарушали звенящую тишину.

Сначала мы двигались сквозь лес — древний, будто веками не знавший топора. Исполинские деревья, поросшие седым мхом, сплетались ветвями в сплошной полог, скрывавший небо. Свет пробивался с трудом, сквозь хвойную чащу, и ложился на землю бледными, расплывчатыми пятнами. Воздух был холодным и свежим, но в нём висела густая, почти осязаемая тишина. Казалось, сам лес затаился и следит за каждым нашим шагом.

Постепенно чаща начала редеть, уступая место каменистым, безжизненным холмам — голым и серым, словно остовы древних великанов. Здесь ветер свистел яростнее, грубо цепляясь за острые выступы скал, выдувая из души последние остатки тепла. И вот там, внизу, в широкой долине, зажатой между уступами, показалось поселение.

— Гленсворт, — коротко сказал Талгар, и в его голосе не было ни тени тепла.

Деревня была пустой. Слишком пустой. Дома стояли невредимы, но двери были распахнуты, будто их вырвало с корнем неведомой силой. На улицах валялись детские игрушки, опрокинутые вёдра, клочья сорванной ткани. Картина была такой, словно все жители разом испарились, бросив свою жизнь на произвол судьбы.

Мы спешились. Лошади фыркали, упираясь и кося глазами, будто чувствовали то, что было скрыто от нас. Земля под ногами казалась мёртвой, даже трава росла чахлая и блеклая.

— Ничего не трогай, — предупредил Талгар, и его голос прозвучал неестественно громко в этой гробовой тишине.

Подойдя к первому дому, я толкнула скрипучую калитку. Дверь поддалась с протяжным, леденящим душу скрипом — звуком, который застыл в мёртвом воздухе, не желая рассеиваться, будто последний крик, застрявший в горле.

Внутри висела странная тишина — не обычная, а выжидающая, тяжёлая, как перед бурей. Мои шаги гулко отдавались в неподвижности, и мне почудилось, будто стены прислушиваются к ним. Я заметила, что стол был накрыт: зачерствевший хлеб, миска с засохшей кашей, деревянная ложка, покрытая слоем пыли. На полу лежал опрокинутый стул, а рядом — кукла с выколотыми глазами. Кожа на моих руках покрылась мурашками: в куклу яростно, с какой-то слепой ненавистью, тыкали чем-то острым, оставляя чёрные, рваные отметины.

Сделав шаг вперёд, я заметила книгу на кровати. Она была раскрыта на середине, страницы вросли в липкий слой пыли и… чего-то тёмного, засохшего. А на полях дрожащей рукой кто-то выводил одно и то же слово, снова и снова:

«Не смотри. Не смотри. Не смотри…»

— Смотри, — тихо произнёс Талгар, указывая на зеркало в углу, и в его голосе впервые прозвучала неуверенность.

Стекло было треснуто, и паутина трещин расходилась из центра, будто по нему били изнутри, царапая острыми когтями. За стеклом клубилась вязкая, густая тьма, похожая на медленно пульсирующую воду, и в этих тенях чудилось движение.

Я подошла ближе и с холодным ужасом осознала, что в зеркале нет наших отражений. Лишь пустая комната за моей спиной, в которой на мгновение мелькнула и исчезла чужая тень.

— Это они? — выдохнула я.

Талгар лишь кивнул, и его лицо стало похоже на каменную маску.

— След Чрева, — продолжила. — Оно забирает не только людей. Оно пожирает саму память о них. Всё остаётся на месте… но душа уходит. Как тело, из которого вынули сердце.

Я отшатнулась от зеркала и взгляд упал на пол. У самого порога отпечатались босые детские следы. Но на каждом отпечатке были странные метки, будто чьи-то крошечные пальцы впились в ступни и потащили ребёнка прочь.

Мы вышли на улицу. Ветер поднялся внезапно и злобно, хлопая тряпьём на верёвках. Они трепетали и бились о столбы, и этот звук напоминал шёпот — низкий, прерывистый, полный чужих слов. Я замерла, прислушалась — и на миг мне показалось, что я различаю голоса. Сотни голосов, нашёптывающих что-то на забытом языке, от чего кровь стыла в жилах.

— Пошли, — резко оборвал Талгар и почти силой толкнул меня к лошадям.

— Ты слышишь это?.. — я не успела договорить.

— Слышу. Поэтому мы уезжаем. Сейчас.

Покидая деревню, я в последний раз обернулась — и на коньке крыши крайнего дома увидела фигуру. Высокую, неестественно худую, вырезанную из самой темноты. Она не двигалась, но я чувствовала её взгляд — тяжёлый, давящий, леденящий. А через мгновенье фигура просто растворилась в воздухе, будто ничего и не было.

Дальше дорога вела через другие покинутые деревни, и каждая хранила свой след ужаса. Где-то двери были выбиты внутрь, а стены исчерчены глубокими царапинами, будто по ним скреблись когти чудовищного зверя, и от них исходил сладковатый, тошнотворный запах тления. В другой — колодцы были наглухо завалены булыжниками, словно люди пытались запереть что-то, что могло выйти из глубины. Что они там увидели? — мелькнула мысль, от которой холодок страха сжал сердце. Стало ясно — это была работа Чрева.

К закату мы ехали молча. Вокруг лес отступал, уступая место высоким холмам, а впереди уже начинали выситься скалы, чьи тени ложились на землю длинными острыми когтями. Воздух стал холоднее и гуще, и чудилось, будто древние камни шепчут свои немые истории. Ветер доносил обрывки звуков — то ли стон, то ли далёкий вой, — и я машинально сжимала поводья, чувствуя, как тревога сковывает плечи.

— Встанем здесь, — сказал Талгар, и в его привычной сдержанности я уловила ноту настороженности. Он свернул к реке, где вода текла медленно, тягуче, и казалась неестественно чёрной, бездонной.

Распрягли лошадей. Талгар занялся костром — он работал спокойно и уверенно, будто делал это тысячи раз. Треск сучьев и ровное дыхание коней немного успокаивали, но напряжение в воздухе не исчезало, а лишь сгущалось. Казалось, сам лес притаился и наблюдает.

Я подошла к воде, наклонилась, чтобы зачерпнуть пригоршню, и застыла. Отражение вело себя не так. Волны шли не от моей руки, а из глубины, медленно и вязко, будто вода превращалась в чёрную смолу. Подняла голову, огляделась — вокруг царила тишина, лишь костёр трещал за спиной, отбрасывая на воду беспокойные блики.

Но в реке… я была не одна. Рядом с моим силуэтом проступило другое лицо. Не лицо — искажённая пародия на меня. На месте глаз зияла пустота, губы были стёрты в тонкую черту, а волосы стекали вниз чёрными, липкими прядями, словно пытаясь дотянуться до меня сквозь поверхность.

Я остолбенела. Отражение подняло руку на мгновение раньше, чем я смогла пошевелиться, будто именно оно диктовало мои движения. Вода забурлила. В глубине зашевелились другие тени — вытянутые, безликие, затонувшие в бездне. Они не двигались, но я чувствовала их взгляд — пронзительный, леденящий.

«Лирель…» — прозвучало у меня в голове моим же голосом, но беззвучно. Имя врезалось в сознание, как лезвие.

Я отпрянула так резко, что поскользнулась на мокрых камнях и упала. Ледяные брызги хлестнули в лицо, видение исчезло. Передо мной была лишь река — чёрная, бездонная, как сама Глубь. Сердце колотилось, рвалось из груди. Оно знает. Оно знает, что я иду.

— Лирель! — Голос Талгара вернул меня к действительности. Он подбежал с факелом в руке; пламя яростно рвалось в темноту. — Что случилось?

Я с трудом поднялась.

— Она… смотрела на меня. Та… другая я. — Голос срывался, меня била мелкая дрожь.

Талгар нахмурился, поднёс факел к воде. Огонь осветил лишь пустую, тёмную гладь.

— Не подходи к воде одна, — сказал он твёрдо, без колебаний. — Иди к огню.

Он не стал ждать, развернулся и зашагал прочь, к нашему лагерю. Я бросила последний взгляд на чёрную гладь, всё ещё чувствуя на себе бездушный взгляд своего отражения, и поплелась за ним, всё ещё дрожа. Тепло костра встретило меня сначала как слабый намёк, а затем обняло горячим, живительным воздухом. Я опустилась на колени прямо на землю, протянув к пламени окоченевшие руки.

Обняла себя, пытаясь согреться. Сидя у костра, смотрела на пламя и думала о нелепости своего положения. Дочь Дома Белого Корня, воспитанная среди шёлков и древних книг. Та, что училась языкам и этикету. Теперь — грязная, испуганная, затерянная в краю, где самые страшные сказки оказываются былью.

Я провела руками по лицу — кожа бледная, тонкая, нос прямой, губы такие узкие, что иногда казались невидимыми. В каштановых волосах запутались хвоинки. Дорогая замшевая куртка была в грязи и потёртостях, а мягкие шерстяные штаны-гетры и тонкая рубаха пропитались запахом дыма и влажной земли. Сапоги из тончайшей кожи теперь насквозь промокли и покрылись налётом от дорожной пыли.

— Ты выглядишь так, будто увидела мертвецов, — прокомментировал Талгар, садясь напротив.

— Почти, — ответила я.

Я хотела что-то добавить, но в этот миг из непроглядной темноты леса донёсся хруст. Чёткий, сухой, как щелчок кости под ногой. Затем — ещё один. Талгар резко вскинул голову и мгновенно замер. Вся его старая, подсушенная фигура напряглась, словно пружина, сжатая за долю секунды. Из уставшего проводника он вмиг превратился в сторожевого ястреба — неподвижного, но видящего всё. Шаги приближались — медленные, размеренные, целенаправленные. Звук шёл словно из тоннеля, хотя вокруг нас была сплошная стена деревьев.

Костёр затрещал тревожнее, и пламя внезапно опало, будто кто-то высасывал из него жизнь.

— Это оно? — выдохнул Талгар.

— Нет, — тихо ответила я. — Оно само не ходит. Оно смотрит. И ждёт, — мелькнуло у меня в голове, и я почувствовала, будто то самое отражение из реки сейчас стоит у меня за спиной.

Лес будто расступился, и в свете костра возникло Оно. Сухое, жилистое тело в блестящей натянутой коже, под которой пульсировали тусклые, больные огни. Непропорционально длинные лапы заканчивались изогнутыми крючьями острыми, как бритва. Вместо морды — костяной клюв, а под ним тонкая щель рта, из которой доносился звук, похожий на скрежет стали по стеклу.

— Что это?.. — старик едва шевелил губами.

— Хищник. Клесс, — выдохнула я, сжимая ладонь на рукояти ножа. — Его сюда вытолкнуло. Такие, как он приходят туда, где Чрево уже коснулось земли.

Я никогда не встречала их, но читала описания в летописях Искательниц. На картинках они выглядели иначе, чем наяву.

Чудовище подняло голову, устремив на меня слепые глазницы. Оно моргнуло, и в глубине впадин вспыхнул жёлтый свет — иллюзия, обман зрения. Я знала: Клесс не видит. Он слышит. Чувствует. Ощущает страх, как запах крови. Огонь костра дрогнул, будто задыхался под его незрячим взглядом. Я сделала шаг назад, и холодная игла пробралась под кожу.

Талгар рванул к мешку.

— Замри! — крикнула я, и голос предательски сорвался. — Если дальше побежишь, оно почует движение и догонит.

Существо двинулось вперёд. Его свист стал выше, тоньше — словно натягивалась струна, готовая лопнуть. Я метнулась к своей сумке, пальцы дрожали так, что я едва развязала тесёмки. Нащупала кожаный мешочек с рунами Белого Корня — маленькими пластинками, вырезанными из корней того самого дерева, что дало имя нашему Дому.

Высыпала руны на землю. Они разлетелись веером и начали двигаться сами, повинуясь невидимой силе. Щёлк. Щёлк. Символы складывались в древний знак. Талгар смотрел на это, сжимая свой нож, и в его глазах читалось одно чистое недоумение.

— Что ты делаешь?!

— Читаю, — коротко бросила я, вставая на колени. Руны продолжали свой танец. Последний щелчок — и центральная пластинка заняла своё место.

Символ был ясен: жилы.

Удар в них остановит Клесса.

— Нужно целиться в его жилы! — крикнула я.

Старик посмотрел на меня, как на безумную, ещё крепче сжав рукоять ножа.

— Ты в своём уме? Оно в три раза больше нас! Нам его не одолеть! Нужно уходить!

Но я знала — бежать бесполезно. Клесс повернул голову на звук его голоса и рванул. Я схватила из костра обугленный прут и, когда существо пронеслось мимо, со всей силы вонзила его в пульсирующую светящуюся жилу на боку. Но кожа оказалась прочнее, чем думалось. Древесина с противным хрустом вошла лишь наполовину. Клесс взвыл и изогнулся, пытаясь достать до меня клювом, а затем рванул в сторону, сбивая меня с ног.

Я ударилась о землю, и мир уплыл в туманную дымку. Сквозь нарастающий звон в ушах услышала хриплый крик Талгара. Едва подняв голову, увидела, что торчащий из бока Клесса прут тлеет, разъедая края раны. Существо, обезумев от боли, развернулось, нацеливаясь на меня. И в этот момент старик, отбросив весь свой страх, сделал то, на что я уже не была способна — он метнулся вперёд и изо всех сил всадил свой нож по рукоять в другой бок, и попал прямо в другую жилу.

Раздался не визг, а короткий, сухой хлопок — будто лопнул натянутый пузырь и свет в жиле погас. Тело Клесса дёрнулось в чудовищном спазме, замерло на секунду в воздухе и рухнуло наземь, тяжело и нелепо, как брошенная тряпичная кукла.

Мы долго стояли, вживаясь в наступившую тишину. Опустившись на колени, я начала собирать руны обратно в мешочек. Они снова были холодны и безжизненны, будто их сила иссякла.

— Что это было? — хрипло спросил Талгар. — Эти… палочки?

— Руны Белого Корня, — ответила я, чувствуя, как предательски дрожат мои руки. — Их вырезали из корней древнего дерева. Оно погибло тысячи лет назад, но его корни всё ещё связаны с памятью земли. Руны не врут и не утешают — они показывают правду. Но только тому, кто умеет её читать.

Талгар посмотрел на то, что осталось от Клесса, и покачал головой.

— А если бы они сказали, что победить нельзя?

— Тогда они бы показали, как выжить, — тихо ответила я, хотя и сама почувствовала ледяной холод от его вопроса.

Они никогда не подводят, — подумала я, затягивая шнурок мешочка.

Ночь прошла на удивление спокойно. После того как тело Клесса растаяло в холодной траве, оставив лишь едкий, горький запах, мы с Талгаром больше не подкидывали дров и почти не разговаривали. Тишина леса была не пустой — в ней чувствовалась настороженность, будто сама земля затаилась и ждала, сделаем ли мы следующий шаг. Я спала урывками, прислушиваясь к каждому шороху, и только рассвет принёс слабое облегчение.

Утром, когда туман ещё стелился по земле лохмотьями, мы отправились дальше. Лошади шли бодро, их копыта глухо стучали по промёрзшей, жёсткой дороге. Лес медленно редел, открывая вид на поросшие вереском холмы и чернеющие вдали скалы, чьи вершины терялись в низких свинцовых облаках. Я смотрела на этот суровый Север и вдруг спросила:

— Кто они, Ар-Кеат?

Талгар молчал так долго, что я уже подумала — не услышал. Но он лишь медленно выдохнул белую струю пара, словно решал, с чего начать.

— Они — древний северный род. Стражи. Жили здесь задолго до того, как первые из наших предков пришли на эти земли. Не маги и не боги, но и не совсем люди. Сильнее нас: выносливее, быстрее, острее чувствуют. Залечивают раны, которые убили бы любого из нас, и знают, как выжить там, где обычный человек не продержится и дня.

— Они похожи на нас? — я не отводила взгляда от его лица, выискивая малейшую тень неискренности.

— Внешне — да, — кивнул Талгар. — Но ты сразу поймёшь, что они другие. Кожа у них холодная, как речной камень на рассвете, и плотная, будто высечена из гранита. Глаза… особенные. Будто в них светится уголёк или отражается лёд. И почти у всех — татуировки или метки на теле. Каждая что-то значит. Это их летопись — история их силы и то, через что они прошли.

— Ты хочешь сказать, что они живут вечно?

— Не вечно, но дольше нас в разы, — он чуть приподнял плечо, словно ему и самому было трудно в это поверить. — Сотни лет. А иные, говорят, и тысячи. Не бессмертные, но с возрастом становятся только сильнее и мудрее. Они видели такое, что нам и не снилось.

— Ты встречал их раньше? — слова сорвались с губ сами, прежде чем я успела обдумать их.

Он кивнул, и в его взгляде мелькнула тень прошлого.

— Было время, я потерял всех, кого любил. Скитался, не понимая, зачем живу. И однажды забрёл в самую глубь Севера. Нашёл их… Или они нашли меня. Не знаю. Они не говорили со мной, пока я не научился молчать и слушать. И тогда один из них подошёл и сказал: «Люди слышат только то, что не хотят забыть. Всё остальное — исчезает.»

Я хотела спросить больше, но Талгар поднял руку, призывая к тишине. Его взгляд устремился вперёд, к скалам, где туман сгущался, принимая странные, почти живые формы.

— Норваэль, — произнес Талгар, и его голос прозвучал так глухо, будто само ущелье отозвалось на это имя.

Мы въехали в ущелье, и мир сжался до узкой щели между двумя древними стенами скал. Оно возникло внезапно, словно земля раскололась здесь в незапамятные времена и так и осталась разбитой. Отвесные каменные громады нависали над тропой, безжалостно сжимая её в тиски. Воздух стал тяжёлым, влажным и отдавал холодным железом, а древнее дыхание камня — пылью веков и влажным мхом — пропитало всё вокруг. Гулкое эхо, вторившее каждому шагу наших лошадей, было похоже на недовольные вздохи самой теснины, возмущённой нашим вторжением.

Я невольно вжала голову в плечи под давлением этой немой каменной ярости. Казалось, эти великаны, покрытые шрамами-трещинами и клочьями лишайника, лишь на мгновение замерли, чтобы в следующий раз обрушиться. Взгляд выхватил движение на одном из уступов — тень метнулась в сторону, заставив сердце болезненно сжаться. Но это был лишь обман света и камня, причудливый выступ породы.

Ветер скользил меж скал, холодными пальцами касаясь шеи, будто шепча забытые слова. На миг мне явственно послышался голос матери: «Не смотри вглубь камней. Они видят». И я резко тряхнула головой, отгоняя наваждение.

— Держись ближе, — тихо бросил Талгар.

Зачем я здесь? — пронеслось в голове, но ответ был горьким и давно знакомым.

Внезапно ущелье раскрылось. Скалы расступились, открыв небольшую площадку, со всех сторон окружённую обрывами и чёрными еловыми зарослями. Впереди, в дымке наступающих сумерек, застыли несколько силуэтов — высоких, недвижимых, будто высеченных из самого гранита.

— Ар-Кеат, — прошептал Талгар, будто боясь нарушить здешнюю тишину, пропитанную древней, незнакомой силой.

Я сжала поводья так, что кожаные перчатки затрещали. Мы продвигались вперёд всё медленнее, а сердце колотилось всё громче, отдаваясь в висках. Здесь даже воздух был другим — вязким, обжигающе ледяным.

Когда мы остановились у края площадки, один из силуэтов шевельнулся. Это был мужчина, выше Талгара на две головы, с железной осанкой воина и тёмными волосами, собранными в короткий практичный хвост. Его карие глаза, в которых отражались языки пламени далёкого костра, смотрели на меня холодностью льда. Когда мы приблизились, я разглядела сложные татуировки, опоясывающие его руки и шею — это были не просто узоры, а ряды ритуальных отметин, и каждая, казалось, хранила свою историю.

Он сделал шаг вперёд, и весь лагерь замер, повинуясь незримому приказу. Талгар обернулся ко мне, его лицо было серьёзным:

— Это Каэль. Здесь его слово — закон. Он видит куда больше, чем говорит.

Я лишь кивнула, стараясь скрыть подступающий страх, но внутри всё сжалось в тугой комок. Каэль лишь резко вскинул подбородок, указывая на свободное место у костра.

— Sarn. (Сарн) — Садитесь.

Я вопросительно посмотрела на Талгара.

— Он сказал, чтобы мы садились, — коротко пояснил старик и повёл свою лошадь в указанном направлении.

Я последовала за ним, отчётливо чувствуя, как взгляды Ар-Кеат буквально прожигают мне спину, словно ледяной ветер Норваэля.

Слева от костра, чуть в стороне, тренировалась высокая худая женщина с коротко остриженными тёмными волосами. Она оттачивала движения с длинным луком, и стрела за стрелой с глухим звуком вонзались в деревянный столб. Её движения были выверенными и смертельно грациозными, как у хищной птицы, выслеживающей добычу. Когда я проходила мимо, она медленно обернулась и задержала на мне свой взгляд на мгновение дольше необходимого. Её серо-синие глаза были точной копией замёрзшего озера — красивые, но бездонные и холодные.

— Vi solk et? (Ви сольк эт?) — Ты знаешь, куда идёшь?

Её голос был тихим, но резким, как свист рассекаемого воздуха. Я замерла, не понимая ни слова.

Талгар бросил на меня короткий оценивающий взгляд:

— Инара. Следопыт. Она редко тратит слова попусту.

Я кивнула в знак приветствия, но Инара уже отвернулась, вновь натягивая тетиву. Казалось, я была не более чем тенью, мелькнувшей на её пути.

Внезапно костёр треснул громче обычного. Я вздрогнула, но сразу поняла — это не огонь, а чьи-то намеренно тяжёлые шаги. Из тени выступил вперёд мужчина с массивным телосложением и тяжёлым, испытующим взглядом. Его потёртая кожаная безрукавка, сплошь покрытая зарубками, почти сливалась со множеством шрамов на мощных руках. Лицо — суровое, с острым подбородком и короткой щетинистой бородой, будто вырубленное топором из цельного куска гранита. Он остановился прямо напротив меня и уставился, не моргая, будто видел насквозь. Его зелёные глаза наверняка заметили мою дрожь, и учащённый пульс.

— Kher et? Miren saan draar. (Кхер эт? Мирен саан драар.) — Кто она? Она пахнет страхом.

Я перевела взгляд на Талгара, чувствуя, как ладони становятся влажными внутри перчаток.

— Спрашивает, кто ты… Говорит, от тебя страхом пахнет, — без эмоций перевёл старик. — Не бойся. Это Эрон, — спокойно сказал Талгар. — Он всегда говорит то, что думает.

Эрон лишь едва заметно кивнул, оценив меня последним взглядом, и прошёл мимо, устроившись у костра. Там он принялся чинить рукоять своего топора, и скрежет металла о точильный камень слился с треском огня. Стало ясно — этот человек с одинаковой лёгкостью мог починить свой инструмент или сломать любого из нас, даже не дрогнув.

Последним из тени вышел мужчина, почти не вооружённый. На нём был тёмный плащ, плотно облегающий плечи и скрывающий фигуру. Мне пришлось запрокинуть голову, чтобы встретиться с его взглядом — он был на голову выше меня.

Его шаги были мягкими, текучими, как у тени, скользящей по земле. Он остановился так близко, что я почувствовала тепло его дыхания. Лёгкая улыбка скользнула по его губам, и он медленно провёл взглядом от моих глаз к волосам, будто изучал меня, как древний свиток. Его собственные волосы, чёрные как смоль, были собраны в небрежный узел, от которого по вискам и на лоб спадали несколько прядей, обрамляя смуглое лицо с высокими скулами. Глубокий, узкий разрез его глаз, в которых играли отсветы пламени, лишь усиливал это впечатление.

— Et vel miren. Miren tahr. (Эт вел мирен. Мирен таар.) — Она красивая. Её душа говорит правду.

Я удивлённо вскинула бровь, ожидая перевода от Талгара, но старик лишь хрипло хмыкнул:

— Лиян. Не пытайся понять его с первого раза. Он любит путать.

Мы устроились у костра, но напряжение не спадало. Каэль так и остался стоять в полумраке, недвижимый, подобно глыбе, высеченной из самой ночи. Свет от пламени скользил по контурам его фигуры, выхватывая из тьмы резкие скулы и твёрдые, напряжённые мышцы шеи.

— Tahr na kaar. Na seal. (Тахр на каар. На сеал.) — Мы знаем, что правила были нарушены. Жертвы не было, — слова Каэля прозвучали приговором, тяжёлым и окончательным.

Я не понимала смысла, но ледяная интонация не сулила ничего хорошего.

— Har Lirèl. Tahr et Dar Norveth. Kaar tor et? (Хар Лирель. Тахр вел Дар Норвэт. Каар тор эт?) — Мы знаем, кто она. Это Лирель из Дома Белого Корня. Зачем ты привёл её сюда? — продолжил он, и его взгляд, острый, как лезвие, впился в Талгара.

— Na sel miren. Et kaar draar. (На сел мирен. Эт каар дар.) — Нам не нужна её помощь. Они всё это заварили, — Эрон шумно выдохнул и поднялся. Его широкая тень качнулась, заслонив на мгновение огонь.

Он шагнул вперёд, держа топор в опущенной руке так естественно, будто тот был продолжением его тела. Голос его был тих, но в нём звенела сталь. Пламя дёрнулось, и глубокие тени на его лице сдвинулись, превращая лицо в маску живой угрозы.