Бесплатный фрагмент - Антиваксер

Оглавление

A

В

C

D

Никита

Мария и Валентин

Валентин

Павел

Никита

Павел

Никита

Павел

Никита

Павел

Никита

Павел

Сон Павла

Никита

Павел

Никита

Павел

Интермеццо

Никита

Павел

Вместо послесловия (из материалов

ХХV — ХХVII съездов КПСС)

Предисловие

— Скажите, на что у Вас уходит больше времени: на обучение или на собственно работу, на реализацию задуманного?

— Я бы не стал разделять эти процессы, — задумался интервьюируемый, предпочитаю учиться в процессе работы, непрерывно, заглядывая иногда в справочники, просматривая исторические эссе, но заниматься образованием отдельно не считаю целесообразным: слишком многое хочется сделать, так что образование для меня такой, знаете ли, самоподдерживающийся процесс, Вы уж простите за тавтологию.

Беседа состоялась после длительных согласований и нескольких переносов, происходила в подвале дома–колодца, полуразрушенного, где предприимчивые бизнесмены устроили небольшое кафе в стиле лофт, покрыв старую кирпичную кладку, местами восстановленную и заштукатуренную, какой–то белой краской вроде белил, что создавало неожиданно уютную атмосферу, некое сочетание современности с патриархальностью — намёк то ли на тленность бытия, то ли на незыблемость материального.

— А что больше всего мешает: текучка, фобии, страх остаться не у дел, опасения творческого кризиса или что–то ещё? — не унималась корреспондентка недавно открывшегося радио–канала.

— Ничего из перечисленного, — грустно улыбнулся художник, не угадываете. Повторяемость событий — вот самый большой грех, из–за которого все мы фактически топчемся на месте. Порой кажется: ну вот, решил проблему, или задачу, называйте, как угодно, а она возвращается снова и снова, как навязчивая мысль или назойливое насекомое. Думал, что такое состояние свойственно только мне, а потом убедился, что многие от него страдают. И здесь главное, на мой взгляд, не пытаться переложить свои проблемы, сомнения на ближних — всё равно не поможет, пока не разберёшься сам с собой.

Интервью с некоторых пор популярным художником имело определённый резонанс. Отклики в сетях были самые разные: традиционные пожелания успеха, выражения признательности, хотя не обошлось и без недоброжелательства. Правда, хейтеров, шустрых и вездесущих, оказалось немного — так, кажется, ныне называют эту категорию с заранее сформированным мнением по любому поводу, тиражирующих одну–единственную точку зрения, не забывая, при этом, её нюансировать: обработал, и можно предъявлять на всеобщее обозрение.

Никита Остроумов (так зовут нашего героя, о котором и пойдёт в дальнейшем речь, но не только о нём), призадумался. Несмотря на доброжелательную, по большей части, тональность отзывов, во всех сквозила какая–то заданность, как будто ими дирижировали из единого центра, слегка нюансируя оттенки. Ощущение рождалось на подсознательном уровне, возникало чисто интуитивно, а интуиция его почти никогда не подводила и носила не врождённый, а скорее обретённый характер — результат прежней работы в одном из союзных министерств, где он обретался семь долгих лет, пока не осознал всю бессмысленность подобного прозябания. Поначалу и сам слегка грешил начётничеством, вынужденно, оказавшихся как бы между двух огней, с виду дружественных, а на самом деле, как выяснилось позднее, обременённых таким грузом амбиций и чинопочитания, что пришлось многим, в том числе и ему, призадуматься о своём месте в элитном учреждении, а заодно пересмотреть некоторые жизненные позиции.

Познание происходило в узком кругу случайно сохранённых друзей, некоторые из которых имели хотя и отдалённое отношение к этому миру, но много о нём наслышанные. Тогда ничего особенно нового по сравнению со сделанными им самим предположениями он не изведал. Удивляло иное: выглядевшее ранее заоблачно–невозможным и недоступным из–за пугающего многообразия оказалось на деле будничным и до безобразия приземлённым, где исход определяли симпатии и антипатии, личные склонности и сменные настроения, а порой даже время суток. То есть, как вскоре понял наш герой, за сложным крылось нечто примитивно–одноклеточное, амёбоподобное, и вызывало даже не неприятие, а просто животное отвращение.

Оставаясь неисправимым романтиком, причём с самого детства, Никита в дальнейшем так и не смог себя преодолеть: воспитанный на художественной литературе и мантрах педагогики советского периода, худо–бедно внедрявших в сознание подраставшего поколения идеалы добра и неизбежного торжества справедливости, он всегда и совершенно искренне недоумевал, сталкиваясь с суровыми реалиями бытия. Не самый прилежный ученик, но и не последний в школе, обычно старался поддерживать со всеми ровные отношения, немало удивляясь неадекватности реакции окружающих.

И всё же теперь ситуация виделась в корне иной: после долгих мытарств и рассовывания своих художественных фантазий по различным арт–площадкам, сопровождавшихся обиванием многочисленных порогов с неприступными и строгими искусствоведами, выносившими глубокомысленные суждения, неожиданный первый успех, не Бог весть какой, придавал некую уверенность. Появились силы идти наперекор, невзирая и не оглядываясь, раз что–то подвинулось в анонимных чертогах современного искусства

Но в данном случае отсутствие объяснений, которые он пытался извлечь из уверенной в своём будущем секретарши некоего объединения художников, хотя и обескураживало, но настраивало на философский лад, совершенно в данном случае зряшный.

Звонок из никуда (номер не определялся) застал Никиту врасплох.

— Товарищ Остроумов? — строго, но доброжелательно раздалось в трубке.

— Да, я, а кто говорит?

— Неважно, узнаете позже. Как настроение? — прозвучал неожиданный вопрос.

— Ещё раз спрашиваю: кто говорит? И какое Вам дело до моего настроения — Вы откуда, из благотворительной организации или..?

Найти подходящий эпитет–антитезу не получалось (у меня, кстати, тоже не нашлось бы сразу), но телефонный благодетель неожиданно по–мальчишески захихикал, причём неестественно, натужно–глумливо, всей тональностью как бы давая понять, кто ведомый в разговоре, а кто — хозяин положения. Смех неожиданно прервался, теперь голос зазвучал покровительственно–воинственно и немного глуховато, как из Преисподней (хотя кто его знает, как там с обертонами, да и вообще..).

— Слышал, что у Вас с новой экспозицией не складывается, так мы можем помочь, если пожелаете, как Вам такой вариант?

— Мы — это кто: уточните пожалуйста. Вы из галеристов или критиков? И кто Вам дал мой телефон?

— Эх, неутомимый Вы наш, — теперь прозвучало почти запанибратски, и продолжилось, — не любопытничайте и ничему не удивляйтесь, у нас большие возможности. Я представляю экспериментальную лабораторию современного искусства, назовём её так, причём с очень широким спектром интересов и большими возможностями. Можно сказать, мы вездесущи. Устраивает?!

Реплика сопровождалась новым смешком, на сей раз, правда, не столько подобострастным, сколько пронзительным, пробирающим насквозь.

Тем временем навязчивый собеседник продолжал, но доброжелательности в голосе поубавилось, обходительность пропала так же одномоментно, как и возникла, в голосе зазвучал металл (артистизма ему было явно не занимать, отметил про себя Никита).

— Вот что, дорогой мой: скоро откроется выставка, где будет совмещено современное искусство и работы прошедших веков. Такой, знаете ли, меланж, — ввернул словечко благодетель. — Вас это может заинтересовать?

И опять смешок, но уже другой, с оттенком превосходства — говоривший явно кичился своим знанием прямых заимствований из французского, усиливавшихся пониманием своей вседозволенности.

Ситуация прояснялась, речь зашла о модернистах. Если канонические художники отталкивались от образов, почерпнутых из преданий древности и библейских сказаний, то модернисты рушили традицию, заявляя, что преимущество современного искусства — в отсутствии привязки к одному художественному языку. Во главе угла оказывался материал, который должен говорить сам за себя, будь то холст, глина, камень, стекло, земля и так далее.

Нельзя сказать, что всё, происходившее в рамках традиции, устраивало Никиту: конечно, налёт времени может деформировать образы прошлого, считал он, да и воспоминания в принципе подвержены коррозии, зато полузабытые ощущения создавали пустоты в пространстве, которые требуют заполнения, что давало повод для вдохновения. Не будучи святошей, он, тем не менее, с большим уважением и даже благоговением относился к традиции церковной, в первую очередь к иконописи, где его привлекала человечность образов, пускай иллюзорных. Но как может разворачиваться диалог между классикой и модернизмом со всей его фрагментарностью, порой обретавшей комичность, он не представлял. Так что ответ прозвучал категорично, хотя и дался с внутренним надрывом — всё–таки выставляться хотелось.

— Нет, благодарю, это не для меня. Я, знаете ли, консерватор, предпочитаю канонические образы, красоту человеческого тела, пластику приданного ему музыкального импульса, внутреннего, если Вы меня понимаете, и в современности разбираюсь плоховато. Так что ещё раз спасибо, но вряд ли смогу принять участие, да и к тому же так и не понял, кто Вы — представиться не хотите на прощание?

На том конце провода почувствовалось явное замешательство, быстро, правда, прошедшее: тёртый калач явно не собирался проигрывать и проявлял настойчивость.

— Ну, дорогой мой, это формула эскапизма, не для нас с Вами!

Никита внутренне содрогнулся — подобного выверта он никак не ожидал, познания незнакомца в сфере словесности казались безграничными, а тот тем временем продолжал:

— А Вам не кажется, дорогой мой (опять дорогой), что фиксация образов ушедших, даже, давайте начистоту, если бы они действительно существовали, то это всё равно некая попытка сохранить собственную распадающуюся идентичность, остановить мгновение, ставя себя подсознательно в один ряд с великими из прошлого. Такая попытка примерить чужое одеяние, немного ветхое, но вечное. А я Вам предлагаю сделать небольшой шажок в сторону, потом, если захотите, двинуться вперёд!

Разговор начинал утомлять, спорить становилось всё труднее — незнакомец обладал неплохим умением вести дискуссию и определённым знаниями, но манера говорила о склонности к монологу, где мнение собеседника неизменно отодвигалось на второй план.

— Пожалуй, — решил поставить точку Остроумов, — Вы в некотором роде правы. Все мы, как известно, пришли из детства, и моя вселенная, уж простите за пафосность, это фактически мир ребёнка, взрослого дитя, в сердце которого навсегда сохранился отпечаток прошлого, дополненного воображением.

Но точку всё-таки поставил собеседник.

— Вот что, уже поздно, так что давайте отложим окончательное решение на какое–то время, и не спешите, все так изменчиво в этом мире, да и в Вашей вселенной, как Вы её хорошо окрестили! Ничего запредельного мы Вам не предлагаем — будем только сюжетики изредка подкидывать и паблисити обеспечим, не извольте сомневаться! А там творите себе на здоровье, на общее благо, так сказать. Свяжемся, а пока думайте!

В трубке щёлкнуло, отбой.

Выглядело странно и как–то неконклюзивно: разговор вроде бы ни о чём, да и ситуация у Никиты ещё на патовая, но близка к критической: картины жили в углу, наваленные одна на другую, нового интереса особо никто не проявлял, первые отклики прогремели почти триумфально и вроде бы о нем забыли. На время, хотелось надеяться, но время шло.

Действительно, задумался наш художник: если подходить здраво, то вроде бы ничего, нарушающего исповедуемые принципы, незнакомец не предлагал. Многие грешили заискиванием и поиском протекции, находили, причём их работы, казалось, и так отличались смелостью и интересными сюжетами, но без солидной рекомендации оставались на хранении в многочисленных студиях, в лучшем случае — в музейных запасниках, безнадёжно пылясь в ожидании чуда своего открытия миру. Неприятной показалась другая реплика, касавшаяся «сюжетиков». В этом вопросе никакого компромисса он себе не представлял: только своё видение, свой стиль, свои идеи! Писать под диктовку он не сможет, даже если она не прозвучит категорично, оставляя ему пространство для самовыражения. Вот так, решил Никита, и никак иначе! Это, конечно, если ещё позвонят.

A

Переход страны на рельсы социалистического хозяйствования шёл неровно, скачкообразно, новые формы сменяли предшествовавшие, за которыми следовали непредсказуемые последствия, изумлявшие планету неожиданностью поворотов и изобретательностью реформаторов первой волны, задумавших строительство нового мира. Споры о случайности происходящего, не вписывающегося в общепризнанную закономерность, превращались в ожесточённые схватки, воспринимавшиеся как некая неизбежность, итогом которой должен стать выбор единственно верного курса. Случались и перегибы, о которых потом сожалели, но виновники публично каялись, при этом методично продолжали начатое, не всегда безобидное.

Каток сплошной коллективизации, сменивший не совсем удачный эксперимент с коммунами, зацепил дальние пределы (дальние по меркам тех времён, сегодня туда можно домчаться за полдня, если встать пораньше), а заодно и семью пасечника Николая, отнесённого кем–то к крепким середнякам. Задело, правда, не очень болезненно, без перемещения по территории необъятной страны и сопутствующего клеймения вслед.

Хозяйство велось небольшое, ладное, под стать жене пасечника Марии: стройная, открытостью своей привлекательная больше, чем внешностью, доброжелательностью подкупающая: не деланым сочувствием — языком поцокать и головой покачать, а помочь всегда на деле готовая, бескорыстно, от души, с пониманием. И на посиделки вечерние с удовольствием званая: как присядет, так весь ход беседы изменится непроизвольно, незаметно как–то, без особых усилий–попыток на себя одеяло перетянуть, внимание обратить. Достаточно ей бросить пару словечек впопад, шутку острую отпустить, так весь разговор в иное русло пойдёт, может бесконечно длиться, без устали, и уходить никому не хочется.

С детства она такая, и в кого уродилась — непонятно: поговаривали, что случился грешок у бабки с заезжим красавцем–шляхтичем, вот и аукнулось во втором поколении, но то дело прошлое, давно забытое, тест на ДНК тогда не делали, да и ни к чему это.

Тот факт, что вся молодёжь деревенская на неё заглядывалась, очевиден, а потому на описание разгоравшихся вокруг нашей чаровницы страстей времени тратить смысла никакого.

С замужеством проблем изначально не предвиделось, основное состязание развернулось меж двух братьев (да и состязанием не назовешь забег этот, уж очень разные они).

Валентин, брат Николая, вальяжный такой, рассудительный, походка вразвалочку, несёт себя с достоинством, картинно, ни на кого не глядит вкось, прямо смотрит, аж боязно. Даже родители смущались — и в кого такой пошёл, непонятно. А вот Колька другой совсем: вроде бы противоположность, но неполная: весёлый, вёрткий, балагур, но глаза умные, с прищуром, а что там за ними кроется — Богу одному известно. В общем, душа любой компании деревенской, где они с Марией и сошлись, без вариантов это. Естественный отбор такой получился, и обвенчались вовремя, успели до известного поворота исторического.

Мария покладистой поначалу казалась, но что–то скрытое оставалось, внешне незаметное, внутреннее, а потому неочевидное. Вроде бы и улыбчивая, спокойная, но цену себе знает, да так, что и не поймёшь сразу. Достойно держится, мягко согласится, а недоговорённость чувствуется, зависает недосказанностью, которая обязательно даст себя знать.

Противоречиво.

Николай такой расклад не сразу прознал — бесшабашный он, лёгкий, не проблематизировал никогда, да и некогда ему стало, как семейным заделался: жизнь по–другому пошла, рассчитывать не на кого, не на родителей же — стыдно.

Доставшееся от отца хозяйство занимало небольшое пространство, частично примыкало к дому, похожему на усадебный, в то время как другая, большая часть, располагалась на опушке леса. Только застать его там можно не всегда: пасека в пятьдесят ульев регулярно перемещалась по округе: то она в поле, то на берегу речки–переплюйки, а порой и вообще за оврагами, не найти сразу. Отсюда и мёд у него разный: гречишный, акация, разнотравье, донниковый, липовый и так далее, от того зависело, как пчёлы поработают. А потом — медогонка, что сам сделал, вручную прокрутил — и на рынок, да в шинок соседний, где его в еду добавляли, повар местный дело своё знал. Что оставалось, соседям раздавал, тем что победнее, да поприветливее. Уважали его за широту души, за открытость, только длилось такое взаимное понимание недолго: как оказалось, не помнят люди добра, выпадения памяти случаются, а как другая жизнь началась, так забывчивость и вовсе одолела, хоть плачь!

Началось всё с того, что с коллективизацией как–то не заладилось. Насильно вроде никого не принуждали обобществляться, но ограничения разные возникали — и со сбытом сельхозпродукции, и с закупками, и многим другим. Бумажки там разные теперь требовались, разрешения, подписи. И в город теперь сразу не переберёшься, если кому жизнь такая не по душе, так как требовалось паспорт новый выправить, а для того нужно получить согласие всеобщее на сельской сходке, собранием теперь называвшееся.

Поначалу происходившее Николая не коснулось: гнал себе мёд потихоньку и гнал, на рынок возил, где можно купить всё, что душе угодно, либо обменять на продукты необходимые. Только продукты начали понемногу пропадать — результат объявленной новой властью продразвёрстки, которая аккурат на неурожай пришлась.

Зерно изымалось повсеместно, городу оно нужнее, оставляли только семенной фонд (на будущую посевную), а потом и его забрали — мол, знаем мы вас, припрятано небось, так что обмениваться стало затруднительно, ибо не на что.

На возражения сельских тружеников новоявленные Навухудоноссоры, посмеиваясь и поскрипывая кожаными куртками, неизменно отвечали:

— Знаем мы вас, беднотой прикидываетесь, а сами жируете тут, пока пролетариат загибается.

Вот тогда и решили всей семьёй перебираться в город, скорняком или портным заделаться, благо опыт, хотя и незначительный, от отца перенятый, имелся. Оставалось с формальностью небольшой разобраться — паспорт получить.

Собрание проходило прямо на улице, собралась добрая половина села, беды ничто не предвещало: Николая знали как рачительного хозяина, Марию любили по–прежнему, дом в порядке содержался, чистота кругом, прибрано на дворе всегда — не придерёшься. Правда, был звоночек один, но Николай тому значения не придал.

А дело в том, что председателем колхоза избрали самого бедного и никчемного односельчанина, прозванного Мишкой–муравьедом (потому как завалится где–то отсыпаться, так всего его муравьи и облепят). Почему бедняка — установка такая вышла: в правление никого из зажиточных не звать, всё растащат по своим углам, а как прокладывать новую дорогу в светлое будущее? На тот факт, что слыл он горьким пьяницей и бездельником, никто внимания особого не обратил: оговор сплошной, языки злые, мало ли что брешут кулацкие подголоски. Николая же отнесли к крепким середнякам, а их вроде решили не трогать, чтобы совсем село не разорить, тут другое указание. Страну кормить надо, не всё же на помощь заморскую, неожиданно объявившуюся, рассчитывать (вот уж чего не ждали). «Лад и согласье — первое в колхозе счастье», гласила новая пословица, официальная.

Так вот, муравьеду этому лошадь пасечника нашего приглянулась — чай не жена, можно и позаимствовать на благо всеобщее. Намекнул он перед самым собранием: мол так и так, на что она тебе, пчеловоду — знай себе трутней с матками скрещивай, да мёд потом собирай, а мне по всему селу топать приходится, землю межевать по–новому поручили, отчётность опять же возить в город, в общем, беготня сплошная, сам понимаешь.

Николай не согласился, естественно: с какого перепугу такого, ему самому по лесам и долам носиться, ульи перетаскивать, за пчёлами приглядывать, мёд вывозить — не вручную же. Нет, и всё тут, и в колхоз не пойду, чтобы за меня решали, да и не знает никто, как на пасеке дела вести. Точка!

Собрание перекатывалось людскими волнами, разношёрстая масса растекалась вокруг крыльца правления, узорчато проникая в соседние переулки — село большое, тысячи на полторы жителей. На приветствия Николая почему–то никто не реагировал, отводили глаза, вроде как не замечали, занятые разговорами. Всегда доброжелательная Анастасия отошла в сторону при приближении Николая, молодой пастушок, часто заходивший в гости, быстро перекинулся на другой край сборища, даже крёстная Екатерина — весёлая толстуха с длиннющей косой, завитком уложенной на макушке, — смотрела отчуждённо, разговор не поддержала.

Мишка–муравьед начал, как положено, с отчёта: рассказал о достижениях, подсветил проблемы, поставил задачи, потом бухгалтер отчитался — всё чин чинарём. Наконец подошла очередь Николая.

— К нам тут обратился наш односельчанин, вы его знаете, мёд гонит, — начал муравьед, — Надумал он в город податься, решил, видать, село без мёда оставить, паспорт просит. Что скажете, граждане — товарищи?

Николай вздрогнул, сразу почувствовав подвох в тональности зачина, да и общее настроение было ясно без слов. Все молчали, включая Валентина, бывшего ухажёра–брата, с которым вроде как не враждовали, но..

Мария, стоявшая рядом, локтем в подреберье свояку двинула: слово молви, ты же сам за мной бегал, говорил, что ждать будешь, так поддержи!

Валентин насупился.

Слово взяла Анастасия, часто забегавшая посудачить по–соседски, или так просто, посплетничать по–бабьи.

— Да, мёд у него хорош конечно, кому–то дело передаст наверное, но кто за пасекой ухаживать станет?

Двояко.

Такого поворота Николай никак не ожидал, о том не думал, задача перед ним другая стояла: выжить, так как ни зерна, ни скота он не держал, да и новый уклад всё равно бы не позволил.

— Ну что, лёгкой жизни захотел, — раздался голос из толпы, — устал он видать, понимаем. Нам таперича как?

Ход дальнейшего обсуждения в изложении не нуждается, воспроизвести детально не получится, да и смысла в том никакого. Вчерашние иждивенцы вмиг сменили берега, муравьед с довольной ухмылкой поглядывал на Николая в ожидании одобрения готового решения, которое вынесли почти единогласно (за исключением Валентина и нескольких соседей, потупивших взгляд, чтобы ни на кого — ни на Николая, ни на сельчан, ни–ни):

Отказать!

Расходились торопливо, безмолвно, вокруг отказника образовалось подобие вакуума, неожиданно обретшего противоположное свойство: созданная пустота отталкивала вместо затягивания в себя, что природе несвойственно.

Ночь прошла без сна, лежали тихо, бок о бок, ворочаясь, думали. Решение пришло под утро: с соседями не сориться, держаться чинно–вежливо, на расстоянии небольшом, а лошадь отдать в колхоз, на то самое общее благо, а то жизни совсем им не видать отныне. Определённый запас в хозяйстве имелся, Мария за тем следила, так что до весны они дотянуть должны, а там (опережая события, скажем: там случится НЭП, только Николаю его не увидеть).

Триумфальный выезд председателя на вновь обретённом средстве передвижения состоялся буквально через день, а закончился через две недели, завершился трагически.

Случилось следующее. Уход за лошадью — это целая наука, знать которую хоть немного, но надо, несмотря на то, что искусство невеликое. Носился на ней наш муравьед почём зря, гордился очень своим достижением, верховой ездой вроде как властью приданной кичился. Только проблемы стали вылезать буквально сразу: не так что–то пошло с животным, не очень резвой она гляделась, энергия пропала, кожа дряблая, одышка, как у человека, глаза печальные, как сочувствия ищет, а сказать не скажет, ясное дело, не сможет. Сельчане замечали неладное, но помалкивали: очень уж возгордился новый хозяин, не подойти: как мимо тебя пронесётся, так пыль столбом или грязь в разные стороны, только уворачиваться успевай! Вот и загнал лошадь: воды сразу дал и накормил после галопа, и не обтёр как следует, а сам спать лёг.

Умирать она пришла сама на двор Николая и Марии, притащилась из последних сил, ибо помнила, кто настоящий хозяин, а кто так, временщик. Легла набок, заржала негромко, тихо–тихо, но соседи услышали, собрались, пасечника кликнули. Примчался, сразу всё понял, объяснений не требовалось. Скотина смотрела умными глазами, дышала тяжело, натужно, диким хрипом заходясь, пеной истекая. Потом в конвульсии ушла, минут десять продолжалось, может меньше, и затихла навсегда. Муравьеду тоже кто–то сообщил, прибежал, на Николая орать принялся — мол, отомстить решил, траванул поди, но поддержки на этот раз ни у кого не нашёл, замолчал, подсказало разумение, что не его время. И разошлись вскоре, глядя друг на друга понимающе.

Подавить наступившую депрессию Николаю никак не удавалось, больше лежал, думая что–то своё. Соседи понемногу стали подтягиваться, несли кто что мог, пришла и баба Варя, целительница. Огляделась, в лицо внимательно посмотрела, руками поводила. Вывела в двор.

— Плюнь, — Николай плюнул.

— Дунь.

Николай дунул.

— Повтори.

Повторил. Облегчения не наступило, перед глазами пробегали рваные фрагменты пережитого, детально, рельефно. Пришёл и Валентин, долго мялся в дверях, Мария встретила неприветливо, в дом не звала, но и не гнала. Потом спросила:

— Что пришёл, на муку нашу посмотреть или жалость одолела? Хотя бы слово за нас сказал, а то как истукан на собрании торчал, вот тебе и результат — любуйся!

Тот пытался оправдаться.

— Моё слово не перебьёт всех — муравьед, чёрт хитрый, заранее село обошёл, настроил народ супротив. Вот и вышло.

— Я сразу так и поняла, в глазах прочитала. Запугал он вас, а чем — в толк не возьму, ведь пустой человек, гниль сплошная, а как вывернул — подводим мы село. Раньше ни помощи, ни благодарности, а теперь — на тебе, прямо без нас никуда! И никто голос не поднял — видать нравится жизнь сельская?

— Не так оно, сама знаешь: зажали нас, вроде бы вместе мы, единые, хозяйство общее, но вклад какой кто принёс — он определяет! А значит и расчёт его.

Мария слушала, никак себя не проявляя — ни движением руки, ни кивком головы понимающим, ни поддакиванием. Единственно эмоцию выдавала мутная пелена на глазах, как поволока, но с блёстками, будто плакать собралась.

Разговор завершили быстро — Валентин, потоптавшись в сенях, кинул взгляд напоследок, будто прощальный, вышел. Хлопнула дверь.

B

Неожиданный поворот в своих отношениях с односельчанами Николай переживал тяжело, мрачные мысли бежали чередом, давили, не давали покоя, разрушали. Усугубилась ситуация отсутствием альтернативы — зимой природа, как известно, замирает, дела не зовут, так что задавить переживания из–за неудачи и предательства односельчан никак не удавалось. В село тем временем провели радио — четырёхугольный бутон рода и семейства неизвестного, похожий на обгоревший брусок с дырой посередине, с утра и до позднего вечера транслировал бодрые отчёты о невиданных достижениях строящей новое общество страны. Дикторы без устали вещали о рекордах горняков, демонстрировавших фантастическую норму выработки, разглагольствовали о сплочении в едином порыве нации, росте уровня грамотности населения, прогрессе в области культурного строительства, укреплении международного положения нового государства, преодолении религиозных предрассудков, развитии школьной сети в городе и деревне. В обиход входили странные и не очень понятные термины: сверхиндустриализация, политехнизация, интернационализм, совнархозы, стальная партия, чистка, культпросвет, мировой коммунизм, командные высоты и так далее. Захлёбываясь от самонаведённого восторга, трубадуры взахлёб рассказывали то ли о грядущем, то ли уже наступившем всеобщем равенстве, росте материального благосостояния населения великой державы, единении рабочего класса и интеллигенции, загнивании заморской буржуазии, плетении гнусных замыслов западными эксплуататорами против ростков нарождающегося будущего, где неимоверными темпами растёт промышленное и сельскохозяйственное производство.

С большим интересом Николай слушал отчёты о вкладе кооперированного крестьянства в подъём культуры земледелия, отныне и навсегда обеспеченного машинной техникой и испытывающего большой психологический подъём, о ломке вековых устоев, о завершении классовой борьбы в деревне, о помощи рабочих селу, результатом чего стало такое явление, как нерушимая связка города и деревни. Апогеем разглагольствований радио–трубадуров явилось заявление о возможности строительства нового мира в одной отдельно взятой стране, не нуждающейся в чьих–либо указках и не приемлющей ложные посылы, нацеленные на деморализацию строителей земного рая.

Фантасмагорические картины, возникавшие в воображении сгрудившихся у столба с динамиком мужиков, их жён и голоногих ребятишек не совсем соответствовали окружающей сельской действительности и, видимо для того, чтобы развеять последние сомнения отдельных пораженцев, за дело взялись деятели искусства. За душу брала проникнутая пафосом революционной романтики драматургия, успешно прививалась новая мораль, не щадившая отсталость мышления и не допускавшая сомнений в оправданности очищающего огня революции, отмечался бурный рост монументальных произведений скульпторов и живописцев, отражавших характерные, как утверждалось, черты созидателей и результаты их свершений, выбивали слезу симфонии и оратории, которые новоявленные композиторы посвящали думам и чаяниям простого человека. Кантаты и оперы, фортепианные и скрипичные концерты, марши и песни о Родине — всё смешалось (сорри, кажется зарапортовался).

Ценителям искусства из глубинки, ещё не полностью осознавшим величие достижений культурного строительства, предложили иной жанр — политической графики, плаката, острой газетной и журнальной карикатуры, разившей невидимого и потому неведомого врага.

Именно это направление и стало той последней каплей, превратившейся в жирную кляксу, окончательно отравившей жизнь Николая. Как–то вечером, мучаясь зимней бессодержательностью своего пребывания в деревне, он зашёл в недавно открывшийся сельский клуб и неожиданно увидел прямо напротив входа графическое изображение некоего пчеловода, начертанное в виде трутня–старца, высасывающего из улья солнечный мёд под жужжание роя возмущённых пчёл, потревоженных наглостью непрошенного гостя и неподвижно застывших в воздухе. О важной функции трутня в деле воспроизводства роя и необходимости выемки сот карикатурист явно не знал, как и не ведали о том бывшие друзья–односельчане, с ухмылками наблюдавшими за обескураженным Николаем.

Домой вернулся засветло, короткий зимний день ещё не успел закончиться, но выйти из дома он уже не сможет — откажут ноги. Он дотянет до весны — в первые солнечные дни, которые нагрянут в марте, его выведут на крыльцо, усадят на потрёпанный венский стул, оставшийся в наследство от отца. Жадно будет смотреть на холодный солнечный диск трезво осознавая свою беспомощность, но ещё пытаясь впитать льющуюся от светила энергию,.

Смерть придёт за ним через два дня — источённый переживаниями и отсутствием нормальной еды организм всё–таки даст шанс в последний раз обнять Марию, отводящей в сторону заплаканные глаза, попросить прощения за мелкие грешки и необеспеченную старость, потом тихо уснуть.

На похороны придут немногие, едва наберётся человек десять, поминки также будут скромные — не до жиру. А через неделю, не дождавшись положенных сорока дней (кстати, новые властители дум данный предрассудок почему–то искоренять не стали), в дом Марии войдёт Валентин. Про беременность Марии он ещё не знает.

C

Мария и Валентин жили вроде бы дружно, к прошлому не возвращались (по умолчанию, как теперь говорят), только не знал Валентин, что боль утраты Мария глушила мелкими проблемами, подчас надуманными, домашними делами, хозяйственными заботами — в общем всем, за исключение заброшенной пасеки, детища Николая, чтобы не тревожить душу. Незадолго до войны все прознали про окончание переходного периода в истории страны, во время которого сбылось мудрое предсказание вождя мирового пролетариата о превращении отсталой нэповской России в передовую страну.

И действительно — на прилавках появился товар, сократились, а потом и вовсе исчезли очереди в магазинах, заговорили о необходимости материальной заинтересованности работников в городе и на селе при обязательном соблюдении принципов дисциплины труда и взаимовыручки, появились предметы потребления для людей, словом, ширпотреб, трудные времена уходили понемногу в прошлое.

Бодрило.

Казалось, дорога в город теперь открыта, но у Марии что–то внутри сломалось, да и Валентин особого желания переезжать не выказывал. Нашлось и ему дело в сельском клубе — том самом. Воспевал он теперь изобразительными средствами поэзию труда, преобразованный мир, открывал внутреннюю сущность явлений, клеймил варварские преступления агрессивного империализма, обличал пороки общества. Техника — в основном графика. Откуда в нём этот талант, Мария так и не поняла, правда было одно сомнение: оформили его художником очень быстро после того случая с первым мужем, но вопрос так и остался висеть — нет, не в воздухе, а где–то там, в подсознании: шлейфом тянулось прошлое, роем наплывали воспоминания, с которыми не совладать, не спрятать от себя, не обмануть.

Жить вчерашним днём невозможно, оно мешает пониманию настоящего, засасывает, туманит сознание болью разочарований, разрушает. Всплески памяти вторгались в повседневность хаотично, попытки запрятать непрошенное в теневую часть рассудка результата не давали. Регулярно возникавшие позывы на откровение вызывали страх перед возможным раскаянием, которого она не ждала ни от себя, ни от Валентина, а хуже всего было привитое когда–то родителями чувство сопричастности к чужим проступкам: оно сбивало с толку, мешало думать, бросало в пот. Такая вот вселенская ответственность.

А вскоре грянула война.

D

В дверь избы постучали, Мария открыла не сразу: оставаться одной после ухода Валентина добровольцем было не то чтобы страшновато, но несколько непривычно. Одиночество переносила стойко, не отторгала, но и смириться не получалось.

На пороге стоял мужчина средних лет, небольшого роста, слегка сгорбленный, как под тяжестью невидимой ноши. Позже станет понятно: влекло не земное притяжение, одинаково неодолимое для всех, а груз постигшей беды и безысходности, усугубленный всеобщим безразличием и отсутствием видимого выхода, спасительного для своего ребёнка. Сложнопроизносимое название редкой болезни ничего не сказало Марии, но прозвучавшая просьба и удивила, и порадовала. Незнакомец просил продать мёд, о котором ему поведали в одном городском коммерческом ресторане, продолжавшем, как это не казалось странным для военного времени, работать. Сговорились быстро — деньги заканчивались, денежного довольствия не хватало, рассчитывать приходилось только на себя. И вот появился шанс дотянуть до весны на хранившихся в подвале запасах златоцветного продукта, благо его качество всегда оставалось отменным — бодяжить покойный муж никогда себе не позволял, мёд засахаривался аккурат к ноябрю, как бы стараясь следовать Указу Екатерины Второй, предписывавшим сечь торговцев «негустым» медом, если не сахарится к ноябрю.

Незнакомец, так и не представившись, забирал продукцию в кадках раз в две недели, возвращал исправно, платил хорошо и не торгуясь, откуда деньги — не говорил, да Мария и не спрашивала, не в её правилах. Источник поначалу казался неиссякаемым, но визиты постепенно становились более редкими, а вскоре и вовсе прекратились — похоже, девочка поправилась. Так наступило время искать новый выход, который теперь лежал буквально на поверхности, пчеловодство называется, в нём и нашлось спасение.

Нехитрому и новому для себя делу она обучится быстро, благо первый муж любил делиться особенностями своего ремесла, а вся необходимая утварь оставалась нетронутой и хранилась в его, теперь уже чужой комнате. Поначалу собирала накопившиеся в дуплах медовые языки — златокудрые, вязкие, отдаваться не хотели, немного их, искать надо, да и соперников хватает, животных разных, свирепых и не очень, а с ними как совладать? Потому и пришлось вновь к пасеке обратиться, благо недалеко она. Оставалась одна проблема, заключавшаяся в необходимости постоянных перемещений, так называемого кочевья, и здесь, к её удивлению, на помощь пришли соседи, имена которых она уже начинала (или хотела) забыть. Новый поворот в отношениях с сельчанами, ставший для неё спасительным, восприняла с некоторой опаской, но на давнюю историю с собранием смотрела, как на предательство, пусть и вынужденное, и полное прощение не приходило.

Они приходили, как на вахту: мужская часть населения утром, женщины — ближе к вечеру, покончив с домашними делами. Мария оставляла детей, шла на место нового расположения пасеки, действовала больше по наитию, стараясь ничего не упустить из услышанного когда–то от покойного мужа. А вскоре появились и новые клиенты, городские, большей частью незнакомые, прознавшие про её предприимчивость благодаря первому визитёру.

Городская учительница приезжала регулярно, издалека. Денег у неё не было, расплачивалась вещами, ношеными, но вполне пригодными для дальнейшего использования. Разговорились, почти подружившись: оказалось, теперь она работала в казённом учреждении под название Минпрос, часто направлявшем своих сотрудников в командировки по стране.

Жизнь в городе, по её рассказам, складывалась тяжелее, чем в деревне: бороться приходилось за выживание не только с нехваткой продуктов, но и с холодом. Зимой отопление не работало, время непростое, дети занимались в верхней одежде, на уроках сидели в полушубках, либо в утеплённых пальто, по горло замотанные шарфами, чернила стыли в невыливайках, везде надо успеть, заботам не видно конца, поведала Катерина (так звали горожанку). Дома ситуация отличалась ненамного, особенно тяжело пришлось в первую зимнюю кампанию, потом стали приспосабливаться. Только к ночным налётам привыкнуть не удавалось: упавшая рядом с её пятиэтажкой бомба слегка покачнула дом, всех перепугав. Тот как бы немного задумался — в какую сторону клониться дальше, потом вернулся на место, но не полностью, не весь: одна стена не захотела положенную ей нагрузку нести и, оставшись слегка наклонённой, застыла под небольшим углом. Теперь жильцам приходилось заполнять образовавшуюся между полом и несущей конструкцией щель всем, что оказывалось под рукой: старыми тряпками, бабушкино–дедушкиными ковриками, плащевиками, потёртыми шапками, беретами, накидками, когда–то модными женскими муфтами, рваными перчатками, калошами, полосатыми санаторными пижамами, обрывками старых бумаг, дырявыми сапогами и разлохмаченной обувью, побитыми молью лисьими воротниками, матерчатыми мешками, и, на худой конец, даже газетами. Манипуляции требовалось повторять периодически: стена продолжала своё свободное движение вовне, пугая жителей непредсказуемыми ночными скрипами, сопровождавшимися лёгким потрескиванием и, как говорили некоторые, особо впечатлительные, даже вздохами, исторгаемыми почти живым организмом.

Мария слушала с интересом, старалась не перебивать, лишь изредка уточняя детали — многое для неё необычно, в город ездила всего несколько раз, впервые — школьницей, с родителями. Тогда неожиданно ввели платное обучение, а денег в семье в обрез, о домашнем образовании и речи быть не могло («мало чему там научат, надо по программе»), так что решать проблему пришлось через город. Получилось, им разрешили. За казённый счёт.

НИКИТА

Вновь назначенный руководитель одного из Департаментов министерства, где работал Никита, издал циркулярное распоряжение, обязывавшее все подразделения готовить еженедельную аналитику, долженствовавшую в мгновение ока отражать якобы сложившееся тенденции, накопившиеся проблемы, просматривающиеся перспективы и так далее. Всю писанину, как водится, надлежало сопровождать выводами и, в обязательном порядке, предложениями по устранению недочётов с начертанием завораживающих воображение перспектив роста, которые обязательно обретут характер устойчивого тренда. И хотя абсурдность эдикта была очевидна изначально, все бросились его исполнять с особым усердием и вскоре оказались в тупике. Не помог даже богатый бюрократический опыт профессионалов-тружеников пера: аргументация быстро иссякла, как вода в заброшенном колодце, что, впрочем, не остановило молодого карьериста. Никита решил задачу просто: достал с полки запылившийся учебник политэкономии социализма и каждую пятницу аккуратно вписывал пару абзацев с нетленными гетерономными формулировками, которыми славилась данная наука и повторить которые он не смог бы даже под угрозой прилюдного четвертования. Многократно выверенные с доведёнными до совершенства умозаключениями бумаги ложились на стол вечно недовольного руководителя, обязательно вносившего свою лепту в бессмертное произведение в виде пары строк, чтобы отправить его в путешествие по бесконечным артериям казённого организма, где оно терялось в общем потоке бесконечного документооборота, обеспечивавшего жизнедеятельность бюджетного монстра.

Инициатор внутриведомственной забавы выглядел бесконечно довольным, так как изобретённая шутиха должна была, по идее, обеспечить ему быстрый карьерный рост. О том, что светлые помыслы не принесут желанных плодов, Никита узнает много позже через несколько лет после самоувольнения, не наделавшего, впрочем, большого шума (понимание бессмысленности происходящего тогда всё–таки посетило чью–то светлую голову, так что ушёл он по–тихому, без хвоста глумливых насмешек в спину), но через несколько лет после его ухода, не наделавшего, впрочем, большого шума. А как хотелось уйти громко — данные Никитой оценки подобных нововведений на расширенной коллегии ведомства в итоге полностью подтвердились, подобные новации признали пустыми и вредными, а у нашего героя появился опыт, как отличить статусное славословие от осмысленного суждения.

Но вот что стояло теперь за глубинными размышлениями о сути его творчества, результате ночных бдений, понять никак не мог. Вынужденный заняться живописью после нелицеприятного разговора с носителями нетленной министерской мудрости, он достаточно быстро обрёл уверенность в себе и, как ему казалось, нашёл своё место в лабиринте творческих исканий. Правда, до ухода с госслужбы Никита даже представить не мог, сколько подводных камней ему придётся встретить на этом поприще, а если ещё и возраст взять в расчёт… Ему казалось, что творческая деятельность не должна сопровождаться таким обилием проблем и страстей: знакомые загадочно улыбались, перешёптываясь в сторонке, друзья пытались отговорить, указывая на отсутствие профессионального образования и о чём–то судача за спиной, не выказывая в открытую никаких эмоций. Бывшие коллеги при встречах, по большей части случайных, комментариев не делали, но неизменно усмехались, как бы пытаясь сказать:

— Ну, братец, погоди, ещё неизвестно, куда тебя заведёт; зато у нас всё стабильно, так что заглядывай, если вдруг…

Что стояло за многозначительным «вдруг» приходилось гадать, и только его благоверная оказалась той единственной, кто безоговорочно поддержал неожиданное начинание, в то время, как все остальные разделились, условно говоря, на две группы. Первая группа — отказники, как их определил для себя Никита, к которым ранее он причислял самых близких и, казалось, надёжных сотоварищей, за его спиной, как донесла молва, говорили что–то о неустойчивости психики, эмоциональном надрыве, профессиональном выгорании и прочем несусветном. Воспринималось странновато, так как при личном общении отношение казалось достаточно благожелательным, даже поощрительным: отмечали новизну, необычность и всё, что полагается для выражения поддержки в рамках светской беседы. Сдержанная политкорректность придавала дававшимся оценкам большую значимость, акцентировавшуюся флёром некой объективности, источником которой, как стало ясно позднее, являлись заимствования из отдельных статеек по искусствоведению. Про их истинное отношение — смесь чванливого глумления с заимствованным из публикаций всезнайством — новоявленный художник узнал от совершенно постороннего человека и немедленно прекратил общение с лицемерами (к их, надо сказать, немалому удивлению, причём вполне искреннему), а попытки прорыва через выстроенную им баррикаду, своего рода firewall, легко пресёк, заблокировав доступ к мобильнику, благо современные технологии позволяют решать такие проблемы одним касательным движением по диагонали экрана новомодного гэджета.

А вот со второй группой, как ни странно, оказалось гораздо сложнее, так как ни к друзьям, ни к близким или наперсникам отнести их никак не мог и отклика на свои художества не ожидал вовсе. Наверное, поэтому и названия этой группе он не нашёл, так и окрестив её впоследствии — безымянные. Причины подобной дихотомии станут вскоре понятны: в первом случае он превратился в чужака среди ровней, вроде бы своих, не допускавших и мысли о том, что кто–то посмеет сделать шаг в сторону, выйти за пределы привычного благополучия, посмев заявить о себе индивидуально. Зато вторая, безымянная, была равнодушна, судила обо всем с вершин своей устроенности, оценивала окружающий мир довольно скептически, беспристрастно, давая порой нелицеприятные характеристики окружающей среде, оказывавшиеся нередко достаточно объективными. И присмотрелись к малоизвестному живописцу, сумевшему ценой фантастических усилий протолкнуть свои картины на одну модную арт–площадку.

Им заинтересовались, отзывы звучали приглушенно, но по большей части были положительные, хотя и не восторженные, с традиционными пожеланиями успеха, но без дифирамбов и излишнего эмоционирования. Воодушевлённый первым успехом, он послал портфолио на следующую выставку, но здесь его ожидал неприятный сюрприз: «Т.Ч.М.Т.» — рдела красным цветом непонятная резолюция, наложенная на заявку. Ещё не совсем осознавая смысл редкой аббревиатуры, он сразу почувствовал неладное (вот где сработала интуиция), и она, увы, не подвела: Только Через Мой Труп — так расшифровывалась царственная закорючка куратора без каких–либо комментариев последнего. Только позже, по прошествии нескольких дополнительных кругов ада, станет понятен весь механизм чудной арт–машины со всеми её интригами, неформальными альянсами и вкусовщиной галеристов, способных в одночасье изменить своё мнение на противоположное высказанному буквально несколько дней и даже часов тому назад.

Из учебника «Новейшая история» для 10–го класса

«Так же, как в литературе и кино, в изобразительном искусстве и музыке получили широкое развитие направления, несущие черты декаданса. Развивается творчество экспрессионистов. Страстный протест против мира насилия экспрессионисты сочетают с мрачным фатализмом. В мир галлюцинаций, бреда, кошмаров пытаются уйти от действительности художники — сюрреалисты. Испанский художник Сальвадор Дали создаёт на своих холстах такое нелепое изображение различных предметов и их комбинации (висящие в воздухе человеческие внутренности и похожие на них часовые циферблаты, слон на ходулях, горящие жирафы, чайная ложка с удлинённой ручкой, похожая на змею), что логически объяснить смысл его картин невозможно.

После второй мировой войны оживился абстракционизм. Современный абстракционизм не имеет ничего общего с подлинным искусством».

И далее:

«Кризис буржуазного искусства нашёл своё выражение в поп–арте. Дельцы от поп–арта стали составлять картины из старых кастрюль, обрывков афиш, водопроводных труб, консервных банок. Широкое его распространение и та поддержка, которую встретило это антиискусство в монополистических кругах, объясняются стремлением реакции ослабить влияние подлинного искусства на массы, лишить его преобразующей силы».

Москва. Издательство «ПРОСВЕЩЕНИЕ», 1973 г.

Новой темой в работах Никиты стало деформированное пространство, почему и как она возникла — он и сам бы не смог ответить, просто пришло откуда–то, нагрянуло, ошеломило неожиданностью, как вспышка молнии. Не особенно вникая в суть исканий современных художников, он сразу взялся за дело, игнорируя новые веяния в мире живописи. Работа спорилась, фантазии хватало — в каждой работе получала отражение очередная мысль, возникавшая то ли по наитию, то ли по настроению. Брал кисти ещё не зная, о чём будет очередное творение, лениво бросал цветовые пятна, потом наносил следующий слой, добавлял текстуру, и начиналось волшебство искусства. На мазочки разложенные лучи создавали одному ему понятные образы, сразу начинавшие жить своей жизнью, не дожидаясь завершения вдохновенного письма и порой пугая своей узнаваемостью. Ничего, говорят же, что дерзость опережает время, успокаивал он себя.

Приглашение на выставку ему прислали с нарочным, отбор картин произвёл самым тщательным образом, комиссию прошёл легко — его имя теперь на слуху. Открытие происходило в подвале одной из самых фешенебельных гостиниц Москвы, в самом центре города. Как узнали насчёт особо не афишировавшегося события, непонятно, но очередь стояла уже с утра, хвост тянулся по улице, мешая прохожим и постояльцам. Хозяйка галереи была вынуждена выйти к страждущим, чтобы успокоить нервничающих ценителей искусства: всех примем, но пока предпочтительно пройти внутрь — в гостинице работает ресторан, можно подождать там, правда дороговато, под стать звёздности, но иначе испортим имидж (гостиницей заправляли молодые менеджеры, вышколенные и улыбчивые, но непреклонные в своей правде). Контакту гостиницы с выставочным помещением, тем не менее, наладился неплохой, причём способствовала этому пандемия Ковида.

Тогда картина менялась на глазах и исключительно быстро: безлюдные улицы, дефицитные спектакли в прямом эфире, старые добрые фильмы, концерты корифеев эстрады и классической музыки по Интернету, Лебединое озеро из Большого по ТВ (без обычного повода для демонстрации балета), виртуальные экскурсии по музеям мира, решившим поделиться сокровищами из своих запасников (ехать никуда не надо), восставшие из небытия учёные–интеллигенты в потёртых костюмах, к которым, оказывается, можно и нужно иногда немного прислушиваться.

Впечатление складывалось двойственное: с одной стороны, в городе вроде стало посвободнее и даже душевнее. Безраздельное равнодушие и показной индивидуализм — порождение повсеместной ограниченности пикселями малых экранов бесконечно совершенствуемых гэджетов — раздражали всё больше и больше. С другой — заданный однажды ритм жизненного цикла уже не отпускал, резко контрастируя с новыми обстоятельствами, увы, трагическими. В итоге внезапно возникшие новые реалии воспринимались как некий возврат в прошлое: чистые улицы, пустые дороги, лекции по радио, сопровождаемые производственной гимнастикой («ноги на ширине плеч: и раз, и два»).

Когда всё в округе закрылось окончательно, а поток посетителей превратился в тонкую струйку, директор гостиницы обратился к хозяйке с неожиданной просьбой: декорировать внутренние помещения. Так и поступили — благо, работ молодых художников самых различных направлений в запасниках хватало. Выжили с трудом.

Стояние глянцевых дам у картин сопровождалось рассуждениями сопровождающих их причудливо одетых гранжевых кавалеров о складывающихся в искусстве тенденциях, акцентировалось цоканьем языка и игривыми проходами по экспозиции, во время которых демонстрировалось глубокое понимание изображённого вкупе с острыми шутками, а в случае отсутствия оных аттенуировалось мягко струившейся музыкой из закреплённых на потолке динамиков. Чопорные официанты в неудобных лакейских ливреях (официальная одежда гостиничного персонала) разносили коктейли и шампанское — не более одного бокала каждому.

Знакомая для Никиты среда, отныне в ней он вращался почти постоянно, но по–прежнему ощущал себя чужим, к тому же на этот раз его не покидало тревожное ожидание какого–то подвоха, заранее подготовленного, и тот не заставил себя ждать.

— Нужно поговорить, отойдём, — обратился к нему незнакомец, голос которого был до боли узнаваем, но совместить его с внешним обликом заговорившего не удавалось, никаких приметных черт: небольшого роста напряжённый проницательный взгляд, узкие щёлочки глаз, некая, едва сдерживаемая суетливость, как у опаздывающего на уходящий поезд. Фоторобот если бы и получился, подумал Никита, задерживать можно каждого второго. А главное — голос модерировался таким образом, что предложение выглядело почти как приказ, как некая максима, за которой крылось покровительственное самодовольство заботливого и властного родителя, опекающего своего детёныша, а потому не допускающего возражений.

Некоторое время оба молчали, узнавание неожиданного визави опередило прозрение, догадаться о профессии беспардонного собеседника большого труда не составляло.

Последующая беседа, больше похожая на собеседование, проходила в, прилежащей к основной экспозиции маленькой комнатёнке, почти конуре, о существовании которой никто не догадывался — настолько искусно маскировался интерьером вход под мозаичное, в человеческий рост, панно. Убогая обстановка, включавшая маленький журнальный столик и два колченогих стула, извлечённых, как могло показаться человеку неискушённому в творческих изысках декораторов, из запасников лавки древностей, выглядело явным намёком на серьёзность намерений соглядатая в штатском и весомость ещё не озвученного нарратива. Последний, так и не представившись, сразу приступил к делу.

— У Вас очень своеобразный стиль, уважаемый, есть своеобычность подхода, выразительность, чувствуется глубина и внутренняя энергия — замечательное сочетание. В общем, думаю, мы сработаемся: Вы поможете нам, а мы, соответственно, поддержим Ваше творчество. У Вас неплохие задатки, во–время ушли Вы с госслужбы, дорогой мой, не упустили время.

Услышав последнее, Никита оторопел: интересно, подумал он, откуда этому хлыщу известно о моей предыдущей работе? Нигде, кроме краткого резюме, обязательного для заявки на участие в экспозиции не упоминались, детали его биографии: ни в сетях, ни на сайтах хедхантеров, куда он и не думал обращаться, нигде! Как они попали в эти руки, он представить не мог.

— Итак, — решил показать свой решительный настрой наш герой, –представьтесь, пожалуйста для начала, я не совсем понимаю, кто Вы и к чему подобные дифирамбы. Цель нашей встречи озвучьте, будьте любезны, — решил усилить пафосность Никита.

— Ну вот, сразу в бутылку, шашки наголо, так сказать. Дорогой мой, — затянул собеседник, — я же говорил, что МЫ — везде, вспоминаете? У нас большие возможности, даже не представляете, какие, и я полагал, что Вы меня поняли, не хотелось бы повторяться. А про перспективы я даже не говорю, про Ваши перспективы, да–да, дорогой мой, ведь неспроста мы к Вам обратились и, надеюсь, разочарования не последует, так?

Манерность и словоохотливость гостя отлично сочетались с плохо скрываемым самодовольством, источником которой служило, как становилось понятно, ощущение безграничной вседозволенности, и Никита уже почти поддался на увещевания незнакомца (так он ему надоел за короткие мгновения разговора), как вдруг вспомнил наставление своего бывшего руководителя: не находишь сразу контраргументов — тяни время, выматывай оппонента уточнением деталей, цепляйся за каждое слово, демонстрируй непонимание, лови на противоречиях — и он твой!

Что ж попробуем, глядишь, да получится.

— Вы знаете, дражайший (первое, что пришло на ум — не запанибратское, но вроде бы и не снисходительное): я в покровительстве не нуждаюсь и ничего не прошу, просите Вы! Только вот что: о чём речь, никак не возьму в толк. Вполне состоявшийся самоучка, не профессионал, да, не спорю, но и не кустарь! Так что изложите свои намерения, который раз прошу, а я обдумаю, и повторяю: на заказ не работаю, ведь это Вы звонили, так? Кстати, откуда у Вас мой телефон, я его не давал, или что–то запамятовал?

Собеседник заметно напрягся, как–то сжался, ушёл в себя, как улитка в раковину, но ждать ответа долго не пришлось.

— Тяжеленько с Вами, ох, как сложно. Боюсь, Вы не поняли, насколько всё серьёзно.

В голосе — однажды уже звучавший в телефонной трубке металл, причём с теми же филигранно отточенными оттенками неодолимости стоящей за его спиной силы, с демонстрируемой до поры до времени корректностью, как следовало из едва уловимых ноток расточаемого елея.

— Итак, — как бы подводя итоги, заиграл безукоризненными формулировками, наработанными ментором в весомом учреждении, — мы никого просто так не просим, мы предлагаем, и к нашим предложениями следует относиться серьёзно, очень–очень серьёзно, уважительно! Полагаю, судьба державы Вам небезразлична: мы заботимся о Вас, даже думаем за Вас, если надо — направляем, наставляем, корректируем, помогаем! Так что давайте без лишних эмоций сразу перейдём к делу.

Слегка опешивший от такого поворота, усиленного апелляциями к интересам высшего порядка, обращениями к едва ли не судьбам человечества и державности, Никита почувствовал сильное головокружение (на то и расчёт, чтобы сработало подсознание), так что пришлось схватиться за спинку стула, чтобы не грохнуться оземь. Спасли опять всплывшие в нужный момент министерские наставления.

— Держава, говорите, — это важно, ухмыльнулся Никита, но Вы какое имеете к ней отношение? И как сказанное вяжется с моим творчеством? Главное: что если Ваше предложение мне окажется не по душе — как тогда?

— А здесь вариантов предостаточно. Например про нашу страну: сами во время своей поездки не очень–то захотели её поддержать, уж простите за тавтологию великодушно, гонорарчиком не поделились, а жаль! Ну, да первый раз ничего, простительно, а вот дальше посмотрим, посмотрим.

Манера повторять одни и те же слова сильно раздражала Никита, но он сдержался.

— Эти деньги я заработал сам, а теперь получается, что я что–то должен неизвестно кому, а Вы при этом за мной следите?

— Стремимся помочь, не следим, не дай Бог! А вот забывать о государственных интересах не стоит, это я Вам по секрету сейчас говорю, никому не выдавайте меня, ладно? — куражился наглец.

Выучка явно профессиональная, реакция мгновенная, наставник (что уж кривляться, ясно, кто верховодит) жонглировал болванками заранее отработанных безупречных аргументов, как вольтижёр кольцами на канате в цирке. Спорить невозможно, разговор мог приобрести самый неожиданный характер, говорил Никите его богатый опыт бюрократического общения с разномастными руководителями. Но последний заход решил напоследок сделать, несмотря на начинавшую клонить в сон усталость.

— Вы по–прежнему не отвечаете на мои вопросы, как я могу продолжать с Вами общаться — я даже имени Вашего не знаю!

— Ну, — усмехнулся собеседник, — всему своё время, дорогой мой, узнаете. Весьма существенно, чтобы у нас не возникло взаимного отчуждения, я хотел бы подчеркнуть взаимного. С моей стороны его пока нет, но это пока, как Вы понимаете, да–да, пока!

Опять повтор. Правда, теперь акцент делался каким–то иным, гипнотическим способом — не интонацией, а скорее выразительными средствами: движением рук, пристальностью взгляда с претензией на проницательность, затянувшейся паузой, ещё черт знает чем, попробуй пойми. За сим последовало продолжение

— Наша задача, и Вы нам поможете, состоит в том, чтобы устранить отчуждение, не нашего с Вами, нет (короткий выстрел глазами в сторону Никиты), а наметившуюся в нашем обществе червоточину, его разрушающую, и тогда мы сможем добиться наших целей, вернуть присущее глубинному менталитету единение, который пребывает сейчас в латентном состоянии, но, к счастью, никуда не ушло, не забылось, пока не забылось. Люди перестали понимать значение тотального блага, на которое потрачено столько сил, и вот итог: индивидуализм, повальный нигилизм, распущенность, ложное ощущение доступности иных, чуждых нам ценностей.

Ах вот как, — Никиту парализовало: откуда же ты взялся, в каком анабиозе пребывал все прошедшие годы, из какого питомника тебя выпустили? Конечно, бывают чудеса самосохранения — слышал про нетленного Ламу в Иволгинском дацане, но чтобы такое здесь, после стольких лет, в центре города, на выставке современного искусства..

— Вы задумались, друг мой, а разве я открываю нечто новое для Вас, или опять не понравилось? Наверняка в школе учились ещё тогда, в НАШЕ время, учебники по истории штудировали, классиков не забыли, помните, какой дух царил, дружно жили, помогали друг другу, вниманием не обделяли, обо всех заботилось государство, а что теперь? Никакой радости в лицах, даже здесь, в галерее — уныло, тускло (действительно, окна зашторены, свет приглушён для большего эффекта от напольной подсветки), шепчутся между собой о чём–то, а душа отсутствует, нет её!

— Зато есть ощущение индивидуальности, личного восприятия, как отражение внутреннего чувства, Вам не кажется, что это важнее, чем строиться рядами? Прошлись уже разок, не очень получилось, может стоит иначе попробовать иначе, не пора ли? –возразил Никита, забыв, что перед ним — не искусствовед и не политолог, не говоря уже про сферу художественную, потом продолжил, — и выразительность появилась вместо обобществлённости, так Вы выражаетесь?

Сказать хотелось многое и было о чём: о рубашках, перешитых матерью из простыней на старинной, c ножной педалью немецкой машинке Veritas, о синих отрезах шерстяной ткани, почему–то называвшихся диагональю и выдававшихся военнослужащим на пошив брюк, о вставаниях затемно в ближний магазин за продуктами, о билетах в цирк по знакомству (называлось — «по блату») и обязательных школьных групповых вылазках в театр, о нежелании вернувшихся с мясорубки делиться воспоминаниями о войне (только начнут — сразу осекаются) и первых послевоенных годах. Очень хотелось рассказать о «суфле» — густой и сладкой жидкости, которую продавали в бидонах, на неё записывались загодя.

А изменения, в которых он и сам успел принять участие, происходили мучительно долго, на его глазах. Сначала появились разнообразные продукты, одежда, обувь, стал доступен автосервис, заманчиво урчали иномарки (вначале подержанные), не по талонам за сданную макулатуру выходили книги, множились рестораны, афиши кинотеатров запестрели названиями фильмов самых разнообразных жанров, в результате чего пропала необходимость стоять в бесконечных очередях везде и вся, включая «стреляние» лишних билетиков перед началом киносеанса. И как потом взялись за дело и отважившиеся заглянуть за некогда железный занавес сопровождаемые консультантами иностранные фирмачи, делавшие робкие шаги в попытке вернуть страну в состояние нормативности, до которой, как тогда казалось, рукой подать.

Воспоминания прервал монотонный клёкот визави в каморке.

— Да поймите же, никто Вашу индивидуальность трогать не станет, ничего менять не нужно, только небольшие корректировки в случае необходимости — и только. Мы же за самобытность, так сказать, за неё радеем, потому к Вам и обратились. Ломать себя не следует («да уж, наломали» — это Никита), и давайте так: мы сначала сделаем заказ одного плаката, а Вы посмотрите: проба пера, так сказать, ничего особенного и разрушительного для Вашей индивидуальности, о которой Вы так печётесь. Пустячное дело с Вашим умением, главное — чтобы оригинально, а не захотите дальше, или нам не понравится, расстанемся по–хорошему, и тот эпизод забудем, не извольте сомневаться, творите себе на здоровье!

Никита уже собирался нанести последний удар, своего рода coup de grace, после которого предполагалось, что нудный специалист по истории пропадёт из его жизни навсегда, хотя бы и с неприятными последствиями, как вдруг из–за двери послышалась музыка — что–то вроде «оренбургского платка», сопровождавшаяся аплодисментами под звонкий голос ведущего. Никита вспомнил, что открытие выставки предполагалось сопроводить перфомансом, включавшим выступление самодеятельного детского хора и каких–то полузабытых исполнителей народных песен. Режиссёр сделал реверанс в сторону традиций народного творчества, получивших отражение в раздававшейся у входа программе, и теперь исполнители на все лады исправно вытягивали душевные мелодии, сопровождавшие некогда построения на школьных линейках и обязательно звучавших в программах детских утренников.

Удивительное заключалось в другом: песнопение произвело на ментора почти магическое действие. Он неожиданно прервал свои наставления, внимательно прислушиваясь к нескладным, доносившимся в конурку руладам, в глазах появилось нечто живое, почти человеческое, а затем мечтатель заявил:

— Хорошо поют (спорно), прям как когда–то у нас.. — он осёкся, взяв себя в руки: совершенно несвойственное проявление чувств наверняка считалось недозволительным в его кругах, но интерес представляло другое — непроизвольность реакции, выдавшей неподконтрольный разуму азарт. Именно эта нотка сломала Никиту — к своему ужасу он понял, что эмоциональный подъём, подобный неожиданно прорвавшей земную твердь вулканической лаве, высвободился из средоточия загнанных в таинственные глубины аксиом прошлого, зиждившихся на генетически укоренившихся условностях, а значит и вере его оппонента в справедливость озвученных суждений, которые он будет исповедовать всегда, следовать им искренне, бездумно. Никита сдался, причём скорее из жалости, которую обычно испытывают при виде слепца, ощупью пролагающего себе дорогу в городских дебрях с его бесконечной сутолокой без малейшей надежды на прозрение.

Мария и Валентин

В дверь квартиры позвонили, Мария пошла открывать. На пороге стоял худощавый мужчина в потёртой одежде с изъеденным оспой лицом и наглым взглядом выразительных глаз.

— Привет, — с ходу заявил непрошеный гость, оценивающим взглядом окинув с ног до головы Марию, — трёшки на сигареты не найдётся?

Безаппеляционность заявки на курево сопровождалась нарочито медленным вытягиванием из кармана свинцового кастета с показательно–аккуратным натягиванием свинчатки на пальцы. Вымогатель просчитался — Мария, закалённая сельскими работами и перетаскиванием пчелиных домиков, сориентировалась мгновенно: удар носком в пах, за которым последовал второй, в кадык. Удары скрючили бандита, согнули пополам, надвое. Потасовку завершил выскочивший из комнаты Валентин, опрокинувший посетителя на площадку перед дверью и столкнувший его вниз по лестнице, после чего быстро захлопнул входную дверь.

— Я тебе говорил, всегда спрашивай, кто пришёл, здесь город, и только потом открывай! Преступность какая, оружия по стране гуляет не счесть, — набросился на жену Валентин. — У меня тоже был соблазн прихватить трофейный Вальтер, мечта, а не оружие, но потом одумался: на патруль можно нарваться или ещё чего случится, нервы и так на пределе, по ночам снится до сих пор мясорубка, так что неизвестно, чем бы всё могло закончиться.

Квартира, в которой неожиданно для себя оказались Мария и Валентин, состояла из трёх комнат и огромной прихожей, где подраставший сын от первого брака, Павел, которого Валентин принял, как своего (отдадим должное), мог кататься на велосипеде, играть в футбол и даже прятаться за безразмерными коробами из картона, хранившими вещи настоящих хозяев. Жильё в городе им досталось совершенно случайно, можно сказать — по наследству, хотя понятие права частной собственности отсутствовало в стране в принципе: исключение делалось для предметов личного пользования, подменой, и звучало как собственность индивидуальная по недоступным для населения идейным соображениям.

А получилось так: зачастившая к Марии покупательница, оставшись в городе одна, довольно откровенно рассказала о своих неврозах и порой оставалась у неё переночевать, чтобы не тащиться в дальнюю дорогу в один и тот же день. Заодно спасалась от холода и страхов, навеянных вынужденным одиночеством. Женщины подружились, многое из поведанного Натальей (так звали горожанку) звучало для Марии, мягко говоря, странновато. У её мужа, руководителя крупного предприятия, имевшего важное значение для обороны страны, имелась, естественно, бронь от призыва, но назвать такую индульгенцию большим благом язык у супруги не поворачивался. В городе они жили втроём — брат Натальи Григорий, немного старше её, занимал одну из комнат необъятной квартиры, страдал глухотой — результат неудачного подрыва породы на горном предприятии, и из своей комнаты выходил довольно редко, будучи полу–инвалидом. Поэтому, когда мужу Натальи поступило указание срочно эвакуировать предприятие, а на всё–про–всё дали три дня, оставить Григория оказалось не с кем. Муж с эвакуируемым предприятием уезжал один, решать проблему следовало немедленно: жадные и недоброжелательные взгляды соседей говорили сами за себя: приходившие из далёкого Зауралья письма порой холодили кровь не хуже, чем суровые зимние морозы.

— Представляете, — делилась с новой подругой Наталья, — предприятие выпускает аккумуляторы, немцы близко к городу подходили, поэтому демонтировали оборудование впопыхах, но управились, погрузились, мат стоял невообразимый. И это ещё полбеды: ехали неделю почти, эшелоны встречные пропускали, сплошь теплушки, отливающие серыми шинелями, наконец добрались.

— И?

— Вот тут самое интересное начинается: высадили прямо в поле, показали место, где выгружаться и строить предприятие заново, а потом поступило указание: завтра же дать первую продукцию!

— Неужели такое возможно?

Оказалось, возможно — они действительно успели. Кто–то из смекалистых в переполохе догадался прихватить незавершёнку, представляете, ведь сборку можно и на открытой площадке делать, вот и управились, а то бы… время военное, сами понимаете!

Мария слушала внимательно, не перебивая, своего мнения не высказывала, оценок не делала — история с сельским собранием научила многому. Наталья продолжала:

— Постепенно они там разобрались, до холодов успели цех поставить, только с бытом у них плоховато: женщин нет, готовка и стирка — на них, а работать когда? Да и появится если кто, потом не отцепится: мужики сейчас в дефиците, сами знаете.

Мария знала: время уходило понемногу, по капельке, рассыпалось, как крупинки в песочных часах, с одной только разницей: обратно его вернуть не удастся, даже если часы перевернёшь, не получится!

Про своё жилье Наталья упомянула вскользь, один раз, отслеживала реакцию. Сразу перешла на тему условий жизни мужа, которому доставалось более других: должность почти расстрельная, но смогли донести до высоких руководителей некоторые особенности производства, достучались, но муж по-прежнему оставался один, так что надо ехать.

Сдержанность Марии подкупала, выход напрашивался сам собой: заселить Марию с мужем и ребёнком в квартиру, они и за братом присмотрят, на жильё выписать охранную грамоту, соседей не пускать, ничего не объяснять — и так волком смотрят, сквозь зубы здороваются. Ребятам во дворе сказать, что мол приехали дальние родственники, временно, в школе — то же самое (оплату за обучение к тому времени уже отменили), а что разные фамилии, так до этого дела никому нет и объяснять ничего не следует.

Так и поступили — через месяц Мария переехала в город, в хоромы, выглядевшие со всеми своими премудростями до неприличия шикарно: вода из крана, газ, колонка в ванной комнате, облицованной белоснежным кафелем, утренние газеты, чудесным образом появлявшиеся в газетном ящике, прикрученном с обратной стороны двери и, о чудо, телефонный аппарат, дисковый, с трубкой на рычажках, напоминающих коромысло, на котором Мария носила в деревне воду из дальнего колодца, и непонятным шильдиком, гордо заявлявшим о себе непонятными буквицами:

L.M.Ericsson

Patent

Stockholm