Бесплатный фрагмент - Анна Каренина против живых мертвецов

В ТЕМНОТЕ

…горячее железо под моими босыми ногами было лучшим стимулом, чтобы заставить меня бежать, не зная куда и даже не предполагая этого. Лишь вперед, в конец тоннеля, где слабо виднелся тусклый свет…

***

Узкая труба, стены которой пылали нарастающим жаром, была моей колыбелью, местом моего рождения; не помня себя, я очнулся в этом пахнущем затхлым кипятком темном коридоре, где не было ничего, кроме гниющей ржавчины и духа приближающейся смерти.

Руководствуемый лишь болью, обжигающей мою плоть, я устремился к далекому свету, обещавшему покой и безопасность. Я чувствовал себя пушинкой, подгоняемой свирепым ветром; небывалая мощь заключалась в моих ногах. Мне нравилось нестись вперед, ни на мгновение не оглядываясь назад. Я бы даже мог получать от этого удовольствие… если бы не дыхание старухи с косой, что не отставала от меня ни на шаг, несмотря на свой весьма и весьма преклонный возраст. Видит Бог, она была в гораздо лучшей форме, чем я.

Стенки трубы завибрировали, и тут же грозный рев раздался из глубины тоннеля; утробный, он напоминал стенания умирающего доисторического чудовища. В то же мгновение меня обдало жаром, словно кто-то подбросил дровишек в каменку — это Нечто высвободилось наружу. И что хуже всего — оно шло за мной по пятам.

Преследуемый, я старался, как мог, чтобы успеть нырнуть в мягкое белое свечение, прежде чем пламенный демон поглотил бы меня целиком. Но силы вдруг стали покидать мое тело, которое до сего момента выказывало невиданные чудеса. Из-за обволакивающей духоты стало трудно дышать, железо под ногами превратилось в конфорку. Я почувствовал себя глупой отбивной, что вдруг ожила и, смешно перебирая кусками поджарившегося мяса, искала выход там, где он даже не задумывался.

Безжалостная дрожь моей ловушки, этой длинной-предлинной могилы, усилилась. Температура повысилась, и, к своему ужасу, я ощутил, как опалились кончики моих волос. Вот только скорости это не придало. Заряд энергии, дарованный мне неведомыми силами, исчерпался, и тот спасительный рывок, жизненно необходимый, прошел меня стороной. Сзади подпирало огненное дыхание, сжигавшее остатки кислорода и кожу моей спины.

В голове, отдавая предсмертную дань, возник образ дороги и дымящегося асфальта. Я чувствовал его горький вкус и влажный пар, заполоняющий мое горло так, что дышать уже было невозможно.

Но вдруг в какое-то мгновение белый свет оказался совсем рядом, и я всего на миг замедлился, просто, чтобы сделать секундную передышку и ринуться дальше, однако тонны кипятка захлестнули меня и понесли за собой. Вода была столь горяча, что враз сожгла мои нервы, превратив тело в жалкий безвольный манекен. И будучи куклой, я падал вглубь манящего света, даже не пытаясь сопротивляться или кричать от ужаса.

Долго, невыносимо медленно шло время, казалось, прошла вечность и еще полчаса, прежде чем я рухнул на твердую гладкую поверхность. Вдогонку на меня обрушился бесконечный водный поток, уничтоживший последнее желание сопротивляться. Даже то, что я умираю, не зная о себе ровным счетом ничего, не имело значения. Боль кончилась, и это единственное, что меня волновало. Лежа на спине и глядя в белый небосвод, я готовился к смерти, думая о том, что ничему уже не смогу удивляться — слишком поздно. Однако в этот миг надо мной наклонилось бледное громадное существо. Лицо его было сплошь покрыто отвратительными порами, в которые легко могла бы пролезть рука целиком. Бездонные темные зрачки уставились прямо на меня — с удивлением и страхом. Похоже, ЭТО не хотело, чтобы я здесь находился. В подтверждение догадки, существо издало пронзительный вой, едва ли взорвавший мои ушные перепонки. Не слышащий и не чувствующий, то есть попросту уже не существующий, я закрутился в бешеном водовороте, который уносил меня в глубокую пропасть, обратно во тьму, но на этот раз уже навсегда.

***

Оксана рассеяно смотрела телевизор, когда услышала визгливый крик, доносящийся из ванной, где ее дочь чистила перед сном зубы. Женщина неловко вскочила с дивана и бросилась на помощь, ударившись мизинцем ноги об угол стены в коридоре. Одной рукой она схватилась за ушибленный палец, другой в то же время открыла дверь и чуть было не растянулась на полу, но вид заплаканной, однако абсолютно невредимой дочери помог ей сохранить равновесие.

— Мамочка! — закричала девочка. — Там паук! Большой и страшный паук!

Женщина крепко обняла ребенка, продолжавшегося ужасаться, и много-много раз его поцеловала. Когда же девочка со смехом выбралась из маминых объятий, Оксана подошла к раковине: там, возле самого стока, безжизненно лежал необычайно крупный мизгирь. Женщину передернуло, и она поскорее включила воду, которая, стекая в лабиринт сотен труб, потянула за собой несчастное насекомое.

АННА КАРЕНИНА ПРОТИВ ЖИВЫХ МЕРТВЕЦОВ

Всю ночь Анне снились кошмары: в одном толпы обезумевших людей прыгали с мостов в реку, в другом она бегала по лабиринту от неведомого зверя, что, рыча, поджидал ее за каждым углом.

Утром, наблюдая из окна экипажа силуэты прохожих, поглощенных туманом, она не могла избавиться от ощущения всеобщей предрешенности, скорого Апокалипсиса, какой ей рисовался в отрочестве при чтении Библии. Однако, думала она, все это касается только ее одну и как нельзя лучше соответствует ее настроению и даже укрепляет в верности задуманного. Будто сговорившись, и погода, и город, и жители его обрамляли последний день Анны своим испуганным молчанием и мрачными взглядами.

Экипаж миновал мост над рекой, и на миг, заметив тяжелые темные воды, Каренина испытала желание покончить со всем сейчас же и едва не велела извозчику остановиться, но вдруг одернула себя: давний образ растерзанной грудой железа человеческой плоти не давал ей покоя — в этом была своя, особая символика, которой она должна подчиниться вопреки собственной воле.

На вокзале, также укутанном белесой хмарью, стояла мертвая тишина. По неясной причине все люди чувствовали скорую угрозу и говорили меж собою вполголоса, словно боясь пробудить дремавшее неподалеку чудовище.

Анна вышла на полупустынный перрон, скорее угадывая, чем действительно различая фигурки провожающих и встречающих. Она приблизилась к самому краю платформы и, разглядывая мокрые рельсы, пыталась представить, как выглядело т о тело и как будет выглядеть е е тело после трагедии. Пожилой господин с кроткой улыбкой попросил ее отойти от края, ибо в «тумане, особенно таком плотном, пространство искажается, и мы зачастую ошибочно рассчитываем расстояние, что может привести к печальным последствиям». Все это он проговорил с неподдельной тревогой в глазах, и Анна, не желая препираться, уступила ему. Но пожилой господин, хотя и украдкой, все равно следил за нею, так что она подумала, не из-за нее ли царит это странное напряжение, не ее ли смерть предчувствуют и готовятся оплакивать окружающие?

Внезапно раздался паровозный гудок. Эхо от него пронеслось из одного угла вокзала в другой. У Анны забилось сердце, сама собой ее ладонь потянулась к крестику на шее и сжала его. Гудок повторился вновь, стал явственнее слышен шум приближающегося паровоза. Фигурки на перроне зашевелились, и на мгновение оцепенение спало, наступило деловое оживление, точно треснула кромка иррациональной пелены. Шум нарастал, заглушая все прочие звуки, и Каренина ощутила, как дрожит земля под ногами. Начав задыхаться, она набрала в грудь побольше воздуха и постаралась справиться с внезапным головокружением. Резко прозвучал третий гудок — нервный, протяжный, больше напоминающий вопль, и в то же мгновение туман прорезали визг и скрежет тормозов — они вонзились в барабанные перепонки как тонкие металлические нити, проникая в самую мякоть мозга. Анна вскрикнула, зажала уши руками; поблизости кто-то застонал от боли.

Визг прекратился, как и начался — неожиданно; его место заняло тихое перестукивание колес, раздававшееся уже где-то совсем рядом. Анна, все еще не опуская руки, вгляделась в туман, из которого, постепенно размывая бледно-серую завесу, выплыло огромное черное существо с единственным глазом и вздернутым кверху носом. Оно двигалось так медленно, что даже не достигло Карениной, сделавшей пару шагов навстречу, и замерло, тяжело остановившись и отдуваясь — его члены шипели и трещали, как граммофонная пластинка.

С опаской обступив паровоз, люди ждали, когда начнут выходить пассажиры. Но внутри, казалось, никого нет: ни в одном из окон не наблюдалось движения, царило полное безмолвие. Зачарованная этой картиной, Анна встала напротив кабины машиниста, внимательно изучая железные ступеньки. Ей подумалось, что она видит какое-то багровое пятно, еще не до конца высохшее и смешанное с мазутом.

Неожиданно дверца машиниста распахнулась. Каренина вздрогнула, тут же почувствовав чужую ладонь на плече: пожилой господин со страхом смотрел на нее.

— Вы тоже слышали это? — спросил он. Анна напрягла слух и вскоре различила жалобное «помогите!». Господин вскарабкался по ступеням. Каренина заметила, как его ботинок, наступивший в пятно, окрасился темно-красным. Голос, звавший на помощь, умолк. Господин в нерешительности оглянулся и хотел было что-то сказать, но внезапно его схватили чьи-то руки и утащили в кабину, из которой мгновение спустя раздался жуткий треск и нечеловеческий вопль. На Анну упало несколько капель крови.

Не успела она закричать, как из-под паровоза показался покойник с наполовину оголенным, без единого кусочка кожи черепом — он протянул гниющую лапу, облепленную жирными склизкими червями, и схватил женщину за щиколотку. Анна отшатнулась, кисть мертвеца оторвалась от его тела, оставшись на ноге Карениной. Судорожными, нервными движениями она стряхнула с себя эту мерзость. Покойник между тем вылез на платформу и заковылял к ней, ухмыляясь левой стороной изорванного рта.

Анна огляделась в поисках подмоги, но ее глазам предстала ужасная картина: из вагонов выползали живые трупы и вгрызались в глотки ждавших их друзей и родных. Высокий англичанин обгладывал бедра юной красавицы, потерявшей сознание; два чудных ангелочка лакомились собственной матерью, пока гувернантка истязала их отца; несколько барышень копались во внутренностях морского офицера, охрипшего от крика.

Понимая, что не выдержит и сейчас сойдет с ума, Анна бросилась прочь с перрона, миновала вокзал, где еще не было такой вакханалии, но где у одного из пассажиров пошла горлом кровь, и ничего толком не понимающий врач склонился над ним, чтобы в следующую секунду лишиться глаз.

Очутившись на улице, Каренина поспешила к ближайшему экипажу и, назвав извозчику адрес, попробовала отрешиться от безумного воя боли и страха за ее спиной. Извозчик хлестнул лошадей, и те испуганно понесли по взволновавшемуся городу.

Анна никак не могла унять свою дрожь; она до сих пор ощущала прикосновение мертвой кисти, ее острые искривленные пальцы, все еще вдыхала запах свежей и старой крови и снова и снова видела, как кадавры пожирают живых.

Хмарь за окном колыхалась. словно белый саван, под которым время от времени можно было разглядеть силуэты бегущих людей и догоняющих их тварей. На повороте, когда лошади замедлились, к карете подпрыгнул несчастный и принялся умолять впустить его, но почти сразу несколько бледно-зеленых трупов обхватили бедолагу и растворились в тумане. Анна опустила шторки, дабы не видеть этого кошмара, затем крепко сжала крестик и начала читать молитвы.

Проехали мост: река бурлила и пенилась, готовая выйти из берегов; она буквально закипала от горячей крови, лившейся в нее сегодня без передышки. В воде плавали и вертелись вокруг своей оси разбухшие тела утопленников, сталкиваясь меж собой и переплетаясь уродливыми узорами.

Внезапно экипаж стал на месте. Анна дернула колокольчик, но тут же заглушила его ладонью, прислушиваясь к окружающему. Прошаркали чьи-то шаги и стихли. Каренина робко приподняла шторку, всмотрелась в плотную пелену: на башенке светло-голубого собора беззвучно раскачивался огромный колокол.

Вдруг дверца с противоположной стороны отворилась, и внутрь ввалился извозчик с ощерившейся пастью. Он протянул к женщине руку, зацепившись за оборки ее платья. Каренина взвизгнула, подалась назад, давя на ручку выхода. Мертвец, оставляя на ее одежде мутные красно-черные следы грязи и слюны, целиком залез в экипаж и уже собрался вонзить жадные зубы в мягкую плоть своей жертвы, но тут Анне удалось справиться с заклинившим механизмом. Она выдернула ногу из лап чудовища и вылетела наружу. Тварь завыла ей вслед.

Каренина бросилась по бульвару; выплывающие навстречу силуэты деревьев очерчивали ей путь. Хруст и чавканье доносились со всех сторон, несколько воронов с пронзительным карканьем пересекли ей дорогу. Анна прикрыла голову ладонями и помчалась с удвоенной силой. Несколько раз из тумана, прямо перед ней, вырастали похожие на раздавленных ежей мертвецы с раскуроченными ребрами. Она миновала их и неслась дальше.

Неожиданно Каренина обо что-то споткнулась, рухнула наземь.

— Анна, — прошептал слабый голос.

Каренина обернулась.

— Господи! — вскрикнула она и подползла к окровавленному мужчине с оторванными ногами.

— Анна, — только и смог повторить тот.

— Ах, Лева, ах, Левушка, — бормотала Каренина.

Мужчина захрипел, пытаясь что-то сказать. Анна склонилась еще ближе, почти вплотную к его лицу.

— Беги, — наконец вымолвил тот и мгновенно оскалился.

Каренина отшатнулась, упала на спину, а челюсти мужчины прокусили воздух. Зарычав, он перевернулся на живот и на руках двинулся к женщине. Он схватил ее за икры, подтянулся, и его голова оказалась на уровне ее груди.

— Лева! — простонала Каренина.

На секунду-другую тот замер, недоуменно глядя на Анну: какой-то проблеск разума мелькнул на задворках его сознания, но сейчас же погас. Мертвец раскрыл пасть, обнажая твердые крепкие зубы, и сделал бросок вперед. Однако цели он не достиг, напротив, его внезапно затрясло, он закашлялся, оттолкнулся от Анны, издал предсмертный вопль, и в один миг его тело сгнило, оставив на тропинке горстку праха.

Анна ощупала то место, где раньше висел крестик, и, закрыв глаза, пару раз глубоко вздохнула.

Поднявшись, она устремилась вперед и, когда, наконец, бульвар был пройден, увидела высокий дом из красного кирпича. Она перешла улицу, толкнула дверь, которая сразу поддалась и открылась. Анна зашла внутрь.

Из темной прихожей она позвала слуг и окликнула мужа по имени, но ответом ей была тишина. Каренина двинулась вдоль коридора, миновала пустую кухню и очутилась в гостиной. Никто до сих пор не вышел к ней, казалось, она в доме одна. Было слышно только, как царапают в окно ветви деревьев во дворике да бьют настенные часы.

Опоздала, подумалось Анне, он не стал дожидаться ее и уехал один. После всего, что случилось, он имел право так поступить.

Сверху послышался глухой звук, словно что-то упало на ковер. Анна вздрогнула, посмотрела в стороны лестницы: со второго этажа явственно доносилась какая-то возня. Каренина в нерешительности подошла к ступеням и стала осторожно подниматься. Если бы не монотонный гул ветра и мерное тиканье часов, она бы давно лишилась рассудка, будучи не в силах вынести этого напряжения.

Стараясь идти так, чтобы доски не скрипели, она приблизилась к кабинету, откуда раздавался странный шум: теперь он превратился в густое омерзительное хлюпанье. Приотворив дверь, она заглянула внутрь и первым делом, как всегда, уставилась на ее, Анны, портрет, висящий над столом. Раньше он неизменно поднимал ей настроение, показывая, сколь щедро природа наделила ее красотой. Однако сейчас Каренина себя не узнавала: ее белое личико было сплошь в багровых пятнах, с отвратительными лиловыми подтеками, глаза словно застилала пелена, а по нежной шейке струились полоски крови, напоминая вздувшиеся яремные вены. Пирующий каннибал — так можно было бы назвать это полотно. Анна отвела взгляд и тут же застыла на месте от куда более ужасной картины: в зверином исступлении Каренин грыз распростертое на полу тело домработницы — ее ноги и руки подергивались в такт его челюстям.

Увидев Анну, Каренин медленно поднялся и, не обращая внимания на растерзанный под ногами труп, двинулся к ней. Анна успела заметить, что кто-то откусил ее мужу оба уха, и теперь по бокам его черепа торчали жалкие окровавленные огрызки, неряшливые комочки плоти. Каренин открыл пасть и издал хриплый протяжный вой, будто пробуя произнести ее имя.

— А-а-н-н-а-а, — наконец выговорил он и бросился на нее.

Но у Анны больше не было сил бегать — она не сделала ни единой попытки спастись. Она просто закрыла глаза и почувствовала, как существо обхватило ее и повалило на пол. В нос ей ударил запах смерды и гнили, однако она не отвернулась. Мгновение, когда зубы Каренина, чуть тепловатые от крови прислуги, коснулись ее щеки, показалось ей вечностью. Она пожалела, что до сих пор оставалась в живых или хотя бы не потеряла сознание.

Прозвучал сухой выстрел и последовавший за ним треск черепной коробки. Каренин забился в судорогах, замер на миг и вдруг рухнул недвижим. Анна, как в тумане, наблюдала за Вронским, подбежавшим к ней и скинувшим мертвеца. После чего Вронский помог ей подняться, и они крепко обнялись. «Едем сейчас же», — сказал он. Минуя кадавров, ломящихся в окна, они покинули гостиную и вышли на улицу, где их ждали верховые.

Был полдень. Город утопал в крови.

МОНСТР

Я делаю эти записи в надежде, что они помогут не только пролить свет на произошедшее, но и понять причины моего, без сомнения, чудовищного поступка. Несмотря на то, что сегодняшний рассвет мне не суждено будет встретить, я отдаю (и всегда отдавал) себе полный отчет в собственных действиях. И хоть я отрицаю существование загробной жизни, тем не менее, не хочу прослыть свихнувшимся на почве опытов профессором химии. Также я должен заверить, что вины моей сестры Натальи в случившемся нет. О моих намерениях она не знала и не имела ни малейшего понятия.

Все началось в тот день, когда из лаборатории меня срочно вызвали на кафедру — звонила сестра. Я сразу почувствовал в ее необычно подавленном тусклом голосе что-то неладное. Мы давно не виделись, и с момента нашей последней встречи я хранил в сердце образ веселой и жизнерадостной молодой женщины, посему был крайне удивлен тому, как робко она спросила разрешения приехать ко мне в гости со своим сыном. Вместе с изумлением я испытал, в некотором роде, даже возмущение: о каком разрешении идет речь? Пусть тотчас же садится на поезд и берется с собой и сына, и мужа! Стоило мне упомянуть про последнего, я услышал нечто похожее на всхлип. Нетрудно было догадаться, что их семья переживает нелегкое время. Меня это смутило, но не испугало, поскольку Вадим (супруг сестры) всегда казался мне мужчиной уравновешенным и положительным. Так или иначе, я уверил Наталью, что с нетерпением ее ожидаю.

Следующим (весьма дождливым) вечером мы встретились на вокзале. Я горячо обнял сестру, шутливо пожурил за то, что она меня совсем забыла, и попробовал сделать комплимент по поводу ее внешности, однако она остановила меня грустной улыбкой. Оба мы почувствовали неловкость: я никак не мог увязать прекрасную некогда внешность с той болезненно серой маской, всего за четыре года пришедшей на смену здоровому румяному лицу. Затем я протянул руку ее сыну, Диме, который никак не отреагировал и просто глядел с запрокинутой головой и разинутым ртом на медленно ехавший состав. Здесь необходимо заметить, что Дима родился идиотом, и в разговорах с людьми ему на помощь всегда приходила мать, подсказывая, что нужно сделать в ответ. В этот раз она молчала и вообще всячески старалась не замечать моих попыток общения с мальчиком. Я отнес это на счет плохого настроения и решил до поры до времени не вмешиваться.

Взяв такси, мы скоро очутились в моем холостяцком жилище, коему для полного уюта недоставало разве что немного сутолоки, приносимой шумными детьми и ворчащими на них родителями. Не успел я предложить гостям отдохнуть с дороги, как Наталья холодно отправила сына играть в гостиную — по дороге он выпросил набор зеленых солдатиков. Было очевидно, что радость материнства, переполнявшая Наташу в былые годы, бесследно исчезла.

Потом мы заперлись на кухне — да-да, в прямом смысле: я доставал из шкафа чашки, а когда обернулся, увидел, как сестра старается тише и плотнее притворить дверь. Это выглядело бы даже забавно, если бы не жуткий страх в ее глазах, словно мы прятались от некоего чудовища. Тогда я предложил ей объяснить, наконец, в чем дело, и чем я могу помочь. Но ей, видимо, еще требовалось набраться сил, поэтому мы сели пить горячий чай с лимоном и просто вспоминали наше детство, проведенное вместе и полное радости, обид, примирений. Это ее несколько успокоило, она уже собиралась перейти к тревожащей ее теме, как внезапно за ее спиной раздался шум. Наташа вздрогнула, я же улыбнулся и впустил Барсика, который, к моему удивлению, не пошел сразу к миске, а взобрался на колени сестры, принявшейся гладить кота и будто бы забывшей на несколько минут о невзгодах.

Все еще лаская животное, она сказала: «Вадим ушел от меня». И тут же добавила: «Я его не виню. То, что погубило наш брак, сидит сейчас в соседней комнате и притворяется, что играет — ребенок ведь должен играть. Когда врачи сказали, что у меня родится умственно отсталый, мы с мужем ни минуты не сомневались, как поступить: мы полюбим наше дитя, хоть это будет тяжело и физически, и морально. Конечно, нас всяческих пугали. Врачи, знакомые, друзья — все советовали отказаться от ребенка или сделать выкидыш. Но мы стояли на своем. Это даже сблизило нас, и иногда мне кажется, что то было лучшее время, трудное, зато полное настоящей нежности и любви.

Первые года три после рождения Димы прошли не так ужасно, как ожидалось: мы подготовились почти ко всем проблемам и неплохо справлялись с ними. Да и Дима выглядел обычным младенцем, ты ведь помнишь, приезжал тогда, качал его. А потом… Он начал говорить — но не с нами. Почти каждую ночь мы просыпались от дикого смеха из детской; он не просто смеялся, а хохотал, словно его черти щекочут. Иногда казалось, что он кому-то задает вопросы и… получает ответы. Он мог так разговаривать до самого утра и замолкал лишь, когда я входила в комнату. Точнее, мы с Вадимом входили: одной у меня просто не хватало духу. Я спрашивала у Димы, что его рассмешило, что за веселый сон ему приснился, но он только смотрел на меня, либо за меня, за мое плечо и улыбался, как улыбаются друг другу дети, довольные общей проказой.

В остальное время он обычно молчал — его ничто не интересовало, он не любил гулять, нигде не ползал. Зато оживлялся, когда видел насекомых. Правда, это было не совсем здоровое любопытство. Однажды я обнаружила под его кроваткой кучу иголок (которые до этого никак не могла найти и все переживала, что кто-нибудь случайно наступит), воткнутых в игольницу. Ни них, как на шампур, были насажены десятки жуков, пауков, мух, даже пчел — целый частокол! Некоторые еще шевелились, дергали лапками, но что самое ужасное — они пахли и так мерзко, что я едва-едва заставила себя убрать эту дрянь. Я бы никогда не подумала, что насекомые могут издавать подобный запах.

Диме я прочитала целую лекцию о том, как можно пораниться, играя с острыми предметами, взяла с него слово не приближаться к шкафчику, где у меня хранились вещи для шитья. Однако это не помогло. Не знаю, откуда он брал их, но иголки торчали повсюду: из нашей обуви, нашей мебели, наших подушек — мы жили как на атомной бомбе, боялись лишний шаг ступить. Однажды иголка оказалось в тарелке Вадима — я поздно заметила какой-то странный блеск, когда он зачерпнул суп ложкой, и едва успела предупредить, прежде чем он ее проглотил. Она так разодрала ему щеки, что весь вечер Вадим плевался кровью.

Той ночью Дима смеялся без остановки, а на утро мой муж собрал вещи, поцеловал меня и ушел. Я осталась один на один с этим исчадием, которого боюсь так, как, наверное, не боялась никого в жизни. Ты же понимаешь, что это значит, когда мать боится или… ненавидит своего ребенка. Это ведь всегда что-то ненормальное — быть может, во всем виновата я сама, может, я сошла с ума и уже не отображаю реальность, может, меня надо положить в больницу. Я бы хотела, чтобы так было. Все лучше, чем желать смерти собственному сыну».

И моя сестра заплакала. Не помню, когда еще я был так растерян. Мне положительно нечего было ей сказать! Между тем, время приближалось к полуночи, и я рассудил, что утро вечера мудренее. Наталью, отказывавшуюся находиться в одной комнате с мальчиком, я положил в свой кабинет (служившей мне одновременно и спальней), мы же с Димой расположились в гостиной: он на диване, я на надувном матрасе. Барсик ушел к сестре — видимо, не хотел менять привычного ночлега.

Стрелки часов показывали уже около часа, но сон бежал меня. Я не думал, что Наталья говорила неправду, однако с выводами она явно поторопилась. Все, что ни делал Дима, являлось следствием его врожденного недуга, посему никакого злого умысла или тем более чего-то сверхъестественного в его поступках искать не стоило. Только вряд ли подобная формулировка могла помочь загруженной всякого рода проблемами матери-одиночке, поэтому, немного поразмыслив, я принял единственное правильное решение. Таким оно мне казалось тогда и таким кажется сейчас, несмотря на трагический финал данной истории.

Утром я объявил: следующий месяц Дима поживет у меня. А пока его мама отдохнет как следует, то есть походит по салонам, магазинам, просто погуляет, главное — в свое и только свое удовольствие. Я не богач, но кое-какие деньги имею, и раз детей, внуков у меня нет, то побалую свою сестру. Я, конечно, не ожидал мгновенного согласия, как бы то ни было, ей приходилось на длительное время оставить ребенка без заботы, и если ее не укорял материнский инстинкт, то явно тревожило банальное чувство долга. Мне пришлось сильно постараться, чтобы убедить: в таком состоянии, в каком пребывала измученная Наталья, отдых совершенно необходим, иначе неизбежны плачевные последствия.

После уговоров и того, как я наизусть выучил распорядок приема Диминых лекарств, она, наконец, согласилась. Правда, от денег отказалась наотрез, и я поступил согласно лучшей из русских традиций: незаметно засунул купюры во внутренний карман ее куртки.

На вокзале сестра крепко обняла меня и сказала, чтобы я себя берег. Взглянув на мальчика, она некоторое время колебалась, затем погладила его по голове и ласково (но с каким-то подобострастием) попрощалась. Что касается самого Димы, то он выглядел довольно растерянным. Теперь я понимаю: он, точнее оно, просто-напросто боялось потерять своего раба, к которому присосалось и вытягивало все соки под личиной невинного больного ребенка.

Пока же я думал, что мы с пареньком еще можем поладить: я легонько похлопал его по плечу, сказал, чтобы он не вешал нос и что мы еще повеселимся.

Дима посмотрел на меня: его большая плешивая, словно старый палас с выпавшими ворсинками, голова переломилась на тонкой шее, маслянистые глаза уставились на мою переносицу, а губы, покрытые беловатой коркой, чуть-чуть растянулись.

***

Через несколько дней я прекратил прогулки в общественных местах. Чувство, которое я испытывал, прохаживаясь с маленьким уродцем, катаясь с ним на аттракционах, обедая в пиццериях, сравнимо, разве что, с чувством от чтения лекции в полной аудитории с расстегнутой ширинкой: все пялятся, но никто ничего не говорит. Я не выдержал всех этих жадных, растроганных, насмешливых взглядов и смалодушничал — мы стали сидеть дома.

Уже в первую ночь я услышал то, о чем с таким трепетом упоминала сестра: не проронивший до сих пор ни слова, он вдруг заговорил — за стеной раздавался его глухой голос, то монотонный, то вопрошающий, то внезапно замолкающий, будто его резко прерывали. Но мне еще не было страшно, скорее интересно — каково содержание этих мыслей вслух, что такого они хранят, что он доверяет их исключительно собственному воображению.

Однако если меня жгло любопытство, то моего кота терзал самый настоящий страх. Стоило Диме издать звук, и Барсик начинал страшно шипеть; он ощетинивался, выпускал когти, царапая мне грудь, и дрожал, как в приступе бешенства. Насилу мне удавалось его успокоить, и то лишь когда мальчик затихал. На всякий случай я стал запирать дверь в кабинет, чтобы животное не выскочило и не набросилось на ребенка.

Так прошло около недели. Я читал книжки, гулял с котом, перебирал старые фотографии, а Дима круглыми сутками не вылезал из гостиной, ходя иной раз прямо под себя. Наше общение с ним сошло на нет и теперь ограничивалось одним только приемом лекарств — на большее он не шел, сколько бы я ни старался, и, в конце концов, я бросил всяческие попытки подружиться.

Однажды — в последнюю ночь моего недолго отпуска — Дима расшумелся не на шутку. Его бормотание перешло в бешенный крик, а затем и в глубокий хохот. Встревоженный, я вскочил и побежал в соседнюю комнату.

Он сидел на кровати и протягивал длинную худосочную руку в сторону небольшой тумбочки с фотографиями, находившейся в самом углу. В свете бледной луны огромная, слегка приплюснутая голова мальчика выглядела как сам лунный шар. Я подошел ближе и окликнул его. Он посмотрел на меня, потом за меня — все, как говорила Наталья — и пробормотал одну лишь фразу. Фразу, которую я слышал давным-давно и от которой у меня до сих пор стынет кровь в жилах. В тот же момент я и вовсе остолбенел. «Сиди, я открою», — так сказал Дима, и это были последние слова моего отца. На месте, куда указывал мальчик, стояла когда-то родительская кровать. На ней в страшных муках и погиб мой родитель — один обиженный студент облил его кислотой прямо на пороге нашего дома. Неожиданно ярко я вспомнил, как он лежал в ожидании скорой и дико, по-звериному кричал, а мать просто суетилась рядом, не зная, что предпринять.

На стене мелькнула чья-то тень. Я помотал головой, чтобы отогнать видение, и вновь обратился к Диме. В полуночном сумраке его вид приобрел ужасающие очертания: он казался подсвеченным изнутри, как если бы его кости излучали кладбищенский фосфор. Мальчик молчал. Хотел еще что-то произнести, но передумал и улыбнулся. В этот самый момент за моей спиной раздался легкий топот, и на Диму с разбега запрыгнул Барсик, принявшись драть острыми когтями мягкую нежную плоть. Ребенок заревел, неловко размахивая тонкими руками. Я поспешил на помощь, но взбешенный кот так просто не давался: чем больше я пытался схватить его, тем глубже он вонзал когти в виски своей жертвы. Когда я ощутил липкую кровь на своих пальцах и шерсти животного, я изо всей силы сжал его лапы, едва-едва не ломая кости. Барсик жалобно взвизгнул и отскочил. Убегать он не стал, а сел возле входа, откуда стали поблескивать два злобных огонька.

Я запер его в кабинете, после чего вызвал врачей. Они перемазали Диму зеленкой, замотали его голову бинтами, отругали меня, но в то же время сказали, что ничего особенно опасного не произошло, хотя и чудом — ведь кот запросто мог выцарапать глаза. Я пообещал отвести Барсика к ветеринару, проверить на бешенство, а также с удвоенным вниманием следить за маленьким пациентом.

К сожалению, первое обязательство я выполнить не смог, — ибо Барсик не дожил до его исполнения.

***

Это случилось вскоре после ночного кошмара.

Весь следующий день я посвятил делам в институте: прочитал пару лекций, пообщался с аспирантами, уладил кое-какие бумажные вопросы и лишь поздним вечером необычайно усталый вернулся домой. Идти в ветклинику не было сил, посему я позвонил декану и предупредил, что завтра задержусь.

Дима уже дремал, что мне показалось странным (и вместе с тем успокоительным), а вот Барсик явно нервничал, издавая жуткий утробный звук. Я погладил его, испытывая чувство вины за появившуюся у него хромоту, однако кот не обратил на меня никакого внимания — он напряженно следил за дверью, точно сторожа незваного гостя.

С нехорошим ощущением я лег в постель, готовясь дремать вполглаза. Но усталость взяла свое, и я крепко, с удовольствием проспал до утра. Пробудившись, когда солнце только-только начало подниматься, я, поставив разогреваться чайник, побрел в уборную, спотыкаясь спросонья о стены. Там я некоторое время почунал, ополоснулся холодной водой, чтобы скорее взбодриться, и подошел к унитазу.

В багровой воде плавала голова Барсика. Грязная слипшаяся шерсть, полуприкрытые веки, сквозь которые виднеются тусклые белки, и тяжелый запах гнили — таким я последний раз видел своего питомца. Меня стошнило в раковину. Краем глаза я замечал в ванной что-то черное вперемешку с красным.

Я вышел, стараясь унять сердцебиение и прогнать темные круги перед глазами. Когда это удалось, я обнаружил, что стою в гостиной и гляжу на Диму, даже не пошевелившегося со вчерашнего дня. Он лежал на боку, укрывшись с головой. Я подошел к нему, прислушался к тяжелому дыханию и медленно приподнял одеяло — мальчик уставился на меня с неподдельным интересом. Впервые, целиком и полностью, его взгляд был осмыслен, не осталось и следа болезни. Его зрачки прыгали по моему лицу, губы дрожали — он был весь внимание.

Я сказал, что пора принимать лекарство. Достал таблетки, принес воды — он недоверчиво наблюдал за мной, но все выпил. Затем, также безэмоционально, я вызвал уборщиков, дождался, пока они вычистят ванную комнату от останков Барсика, и пошел на работу.

Всю следующую ночь существо за стеной хохотало и разговаривало. Стены моего кабинета то и дело вибрировали от его дьявольского смеха. Так начался мой персональный кошмар. Я не мог сомкнуть глаз, ибо от постоянного шума (и зудящего страха) пропадало всякое желание лежать в постели. Хотелось бежать прочь из квартиры, где бесновалось это маленькое существо, бежать, не оглядываясь, от призраков, которыми Дима окружал себя и которые насылал на меня — иногда по ночам я слышал чьи-то шаги возле своего кабинета, слышал, как кто-то стучался ко мне. При том, что Дима в этот момент находился в соседней комнате и хихикал, как школьный хулиган.

Мне стало казаться, что я теряю рассудок. Студенты тревожно переглядывались, когда, бывало, на лекции я некстати замолкал и начинал пялиться в угол аудитории. Декан предложил мне отдохнуть еще немного за счет института. Заманчивое предложение, но работа была единственным, что хоть немного отвлекало меня от воспоминаний о ребенке. Задерживавшийся допоздна и ранее, теперь я выискивал любой предлог, лишь бы покинуть альма матер как можно позднее. Я не боялся оставлять Диму одного дома. Я боялся возвращаться к нему.

Однажды я поймал себя не мысли, что жду-не дождусь, когда сестра приедет и заберет проклятое чадо, чтобы я, наконец, вздохнул спокойно. Тут же мне стало стыдно и страшно, но не за себя, а за Наталью: каково ей каждый день находиться с этим чудовищем, каково кормить его, лечить, ухаживать за ним — ощущать себя прислугой маленького беса? Он уже убил моего кота, покалечил Вадима и кто знает — как скоро разделается с матерью, когда поймет, что больше не нуждается в ней.

Я ясно понял: Наталья находится на волоске от гибели, и я ничего не могу поделать, ничем не могу помочь. Я дал ей небольшую передышку, однако избавить ее от кошмара окончательно — не в моих силах. Разве что мне придется убить мальчика.

Мысль эта возникла так неожиданно и резко, что мгновенно выдернула меня из оцепенения, продолжавшегося несколько дней. Решение, несмотря на всю его жестокость, невероятность!.. казалось очевидным и простым. И странно было, что ранее до него не додумался — как будто я месяц блуждал по тайге, хотя моя родная деревня находилась за ближайшим холмом.

Тогда я встал и открыл окно: свет почти нигде не горел, дома во тьме выглядели отчужденными, едва ли не заброшенными. Я подумал, что, быть может, в одной из сотен квартир кого-то прямо сейчас убивают, кого-то пытают, истязают детей, молодых женщин. Они кричат, зовут на помощь, а ответом им служит безмолвный мрак. И никто о них не знает и никто о них никогда не узнает. Так же не узнают, что произойдет с моей сестрой, не узнают, почему она умерла, почему решила повеситься или как так получилось, что она не заметила иголку в тарелке супа и задохнулась, кровоточа, на глазах умственно отсталого сыночка.

***

Мне становится все хуже. Надо быстрее кончать рассказ, иначе толку от этих записок не будет никакого.

Приняв решение убить… какое жуткое, неподходящее слово, — я же не маньяк… Приняв решение избавиться от Димы, я стал лихорадочно размышлять над планом исполнения своего не зло, но благо (!) деяния. Конечно, я мог запросто утопить его, словно котенка, или задушить одной всего лишь рукой, переломать его тонкий хребет. Но в таком случае я бы не просто сел в тюрьму, а лишился доброго имени и никогда не был бы понят окружающими — барьер, который страшнее всяческих решеток.

Идея пришла, когда впервые, за достаточно долгое время, я посетил лабораторию. Висевшая на стене таблица Менделеева дала понять, что в данной ситуации моим лучшим другом будет мой собственный же профессионализм. Глядя на разноцветные прямоугольники, я не то подумал, не то прошептал: «Мышиная смерть».

Мышиная смерть.

Так называется один самых малоизвестных для непосвященных людей ядов. Малоизвестность объясняется его невостребованностью, связанной с невыгодным в большинстве случаев применением.

Дело в том, что отравить здорового человека таким ядом непросто — он быстро выходит из организма, не нанося тому серьезных повреждений. Чтобы добиться летального исхода, надо использовать либо очень уж большую порцию (а если учитывать, что ингредиенты крайне специфичны, то гораздо проще и практичнее заготовить классическую вещь вроде мышьяка), либо на протяжении некоторого времени регулярно принимать маленькие порции. Но, как я уже сказал, ни взрослого мужчину, ни взрослую женщину к смерти это не приведет, ибо их кровь вскоре выработает противоядие и справится с мышиной смертью так же легко, как справляется со многими другими заразами. Однако если мы говорим о старике или ребенке, да к тому же еще и больном ребенке… Неделя приема подобного «лекарства» может основательно подточить нежные детские органы. Самое главное — не перестараться с дозой, дабы «лекарство» успело выветриться, не оставив после себя практически никаких следов.

В случае с Димой ситуация облегчалась еще и тем, что его смерть не вызвала бы подозрений: это вполне ожидаемое событие, учитывая недуг мальчика. Годом раньше, годом позже, скажут врачи и пожмут плечами. Наталья, конечно, поначалу станет горевать и винить себя, однако вскоре все уляжется, и она будет не то чтобы счастлива — она будет в безопасности. Для меня это самое главное, и только ради этого я пошел на преступление.

Лихорадочно я принялся за работу. Пришлось использовать весь свой авторитет, накопленный за долгие годы, исчерпать, как говорят сегодня, кредит доверия, чтобы, во-первых, добыть необходимые компоненты для создания яда, а, во-вторых, прикрыть свою работу научными нуждами. Это удавалось не так легко, как, например, собирать грибы, однако работа шла своим ходом — ведь ни единый студент или профессор даже представить не мог, для чего я засиживаюсь вечерами в лаборатории. Кто-то, наверняка, думал, что я совсем свихнулся на старости лет — а я и не пытался этого кого-то переубедить.

Наконец, яд был готов — несколько колбочек с желтоватой жидкостью. Придя домой, я спрятал их, на всякий случай, в холодильнике.

Предварительно я добавил несколько капель в стакан с водой, которой Дима запивал таблетки. Стараясь не подавать виду, вести себя также холодно и несколько испуганно, как и раньше, я вошел в гостиную. Дима сидел на кровати, запрокинув голову так, что его чрезмерно острый кадык выпирал наружу, грозя проткнуть хрупкую кожу шеи, и таращился на меня, будто охранник на проходной. Я протянул ему лекарство и стакан. Мальчик взял их, забросил таблетки в рот, но пить не стал. Он разглядывал стакан, растеряно косясь на меня. «Он чувствует подвох», — пронеслось у меня в голове, и я сказал:

— Ты должен выпить это. Иначе ты умрешь.

Сомневаюсь, что раньше с ним говорили в таком тоне и с такой откровенностью, ибо мои слова о его смерти произвели на него впечатление. Эта тварь хотела жить и потому проглотила жидкость, тщательно пробуя ее на вкус. Дима ощупывал языком влажные губы, облизывал пальцы и обнюхивал их. Не выдержав эту мерзость, я ушел в кабинет.

Так, на протяжении последней недели пребывания моего племянника у меня в гостях, я поил его самой что ни на есть отравой. Небезуспешно: сколько Дима ни капризничал, сколько ни опрокидывал стаканы, я находил способ влить в него, растворить в нем мышиную смерть, — и мышиная смерть действовала. Он похудел еще сильнее, щеки у него впали так, что можно было различить сквозь них его задние зубы, глаза помутнели, стали расплывчатей. Ночами он уже не говорил, а стонал, иногда — бредил.

Правда, я и сам начал резко сдавать. Постоянный недосып, а, главное, нервы (как бы то ни было, я совершал убийство и, вдобавок, убийство ребенка родной сестры!) плохо сказывались на моем изношенном непростыми годами здоровье. У меня отчего-то щипало глаза, резало в желудке, появились провалы в памяти, а по утрам, как с похмелья, болела голова (хотя спиртное последний раз я употреблял в студенческие будни). Я чувствовал, что жить мне остается недолго, однако переживал не за собственную кончину, а, словно безумный ученый, за то, чтобы успеть завершить начатое дело — избавить Наталью от незаслуженного бремени.

Когда сестра позвонила и сказала, что приедет за мальчиком завтра утром, Дима пил вечернее лекарство, подозревая, но не осознавая полностью, что в настоящий момент самолично способствует разложению своей печени. Я передал ему привет от матери, пожелал спокойной ночи и вышел скорее, чтобы прилечь в кабинете, ибо сильнее прежнего испытывал недомогание и не хотел, чтобы Дима это заметил.

Где-то до полуночи я лежал, мучаясь от болезненной тошноты, пока не решил развеяться и выпить стакан воды. Я вышел в коридор и побрел в сторону кухни. То, что я там видел, сначала напугало меня и в очередной раз уверило в нечеловеческом происхождении моего племянника.

Возле открытого холодильника стоял, слегка трясясь на тонких ножках, абсолютно голый Дима и держал колбочку со сделанным мною ядом. Некоторое время он рассматривал ее, после чего повернулся к столу, открыл крышку чайника и ловким, привычным движением слил туда несколько капель. Затем он посмотрел в мою сторону.

Все прояснилось: пока я травил Диму, Дим травил меня. И хоть в этой схватке он не сумел выиграть, главное для него, что не выиграл я.

Дима бросился на меня так, что я еле успел увернуться. Мальчик упал: в сумерках было видно его лоснящуюся от пота маленькую спину, сжимающиеся и разжимающиеся ладошки, большую голову, напоминающую поросший серым мхом арбуз. Он вызывал во мне отвращение, но вместе с тем, глядя, как он беспомощно валяется у моих ног, н а чисто биологическом уровне я испытывал и жалость. Но когда я попытался перевернуть ребенка и поставить его на ноги, он внезапно укусил меня за пальцы и сжимал их зубами, пока, не выдержав боли, я не ударил его свободной рукой. Прикоснувшись к его мягкой, продавливаемой плоти, я ощутил брезгливость, сменившуюся безотчетной яростью — через меня прошла боль, которую он причинял и страх, который он внушал окружающим, а также все жуткие образы, накапливаемые его развращенным разумом (здесь было место и кровосмешению, и страшным пыткам, и всякого рода оргиям, не поддающимся восприятию обычного здорового человека).

Я месил его голову своими кулаками, дробил позвоночник ногами, я убивал его, как убивают дикие звери, понимая, что иного выхода у меня просто нет.

Когда мальчик перестал дышать, я сел рядом и не двигался довольно долгое время. Мне сделалось сильно хуже. Я буквально чувствовал, что кровь в моих венах замедляет движение, и сердце стучит все реже и реже. Однако не хотелось умирать на полу рядом с убитым мною ребенком. Я пополз в кабинет и на обрывках первых попавшихся бумаг рассказал эту историю.

Светает. Через несколько часов в дверь позвонит Наталья. Ей не откроют, и она воспользуется собственным ключом, отданным ей мною давным-давно. Войдя, она обнаружит два уже закоченевших трупа и, боюсь, потеряет сознание. Надеюсь, она не ушибется.

Мне хочется верить в то, что я сумел защитить ее. А особенно — в то, что я смогу защищать ее и дальше, даже когда меня уже не будет в живых.

КАРТИНЫ

Эту историю часто рассказывают в наших краях, поскольку она, в отличие от большинства прочих баек и преданий, сохранила после себя не только устную форму, но и самую что ни на есть материальную, а именно: шесть небольших полотен, размещенных на темно-синих стенах местной гостиницы. Чтобы видеть их, вы должны подняться по узкой лестнице на второй этаж, пройти немного по такому же узкому коридору и повернуться налево. Тут же вашим глазам предстанет чудное изображение заброшенного поместья, окруженного зарослями травы — такой яркой, такой сочно-зеленой, что, кажется, она вобрала в себя все силы природы; добавьте к этому лазурное, полное тишины и покоя, небо, пару нежно-кремового цвета облачков, и вы тотчас услышите беззаботное пение утренних пташек. Иными словами, эта картина сама по себе способна преисполнить радости и надежды самого отчаявшегося меланхолика, однако в том и проблема: сей пейзаж является лишь началом последующих нескольких сюжетов, градацию которых, по своей мрачности и безысходности, превосходят, разве что, девять кругов ада.

***

Все началось в тот день, когда в городок приехал молодой художник Александр Н-ский, неглупый, образованный, но взбалмошный до жути. Уже в первый вечер он умудрился разодраться с сыном исправника. Дело чуть было не дошло до дуэли, однако Н-ский предложил распить для начала бутылку вина, и вскорости бывшие враги стали закадычными приятелями. Следующий жест нового постояльца выглядел еще более странным: он лично покупал выпивку тому, кто хоть словом обмолвился о доме англичанина — печальной достопримечательности здешних мест.

Несколько лет назад уроженца Туманного Альбиона каким-то образом занесло на чужбину, то бишь в наш город, на краю которого он выстроил небольшой особнячок и тихо зажил со своей семьей… Покуда в приступе безумия не отравил жену и не утопил детей в близлежащем болоте, после чего бесследно исчез. Поместье же пустовало и зарастало бурьяном и молвами о призраках, бродящихпо темным коридорам.

Выпотрошив из присутствующих все, что можно, Н-ский сообщил, что завтра же он отправится к зловещему дому и создаст, по меньшей мере, шесть картин, изображающих поместье в разное время суток и в разных эмоциональных тонах. Утром, как и обещав, он взял с собой холст, краски и немного провизии и отправился работать. Пробыв на окраине практически весь день, он вернулся поздним вечером и заперся в комнате, завершая творение. О получившемся в итоге было сказано выше: буквально сочащееся энергией и жизнерадостностью полотно вызвало бурный восторг публики, которая, может, и не очень разбиралась в живописи, но не могла не ощутить ее животворящего дыхания.

Однако уже следующая его работа имела сомнительный эффект. Если раньше художник акцентировал внимание на природе, то сейчас на первый план выступило именно поместье: двухэтажное строение в викторианском стиле. Полуденное солнце оттеняло его, создавая тревожный контраст между рождением и умиранием: дом был в ужасном состоянии. Обветшалый, покрытый трещинами, он зияющими окнами выглядывал из-за травяного укрытия, словно поджидая скорую жертву.

Третья картина по настроению казалась точной копией предыдущего. И даже внешне почти не изменилась, исключая, конечно, тени и цвета: до заката оставалось еще часа три-четыре. Однако внимательный глаз мог заметить появление некоего силуэта на крыльце, что и вызвало много шума и споров: кто-то говорил, что это призрак англичанина, кто-то утверждал, что это просто заросли. Когда же решили уточнить у самого художника, одиноко выпивающего в углу, он послал всех к черту и ушел к себе в комнату, из которой не выходил, по меньшей мере, сутки. Ходили слухи, что он уже готовится к отъезду, однако, спустя время, Н-ский в привычном для него веселом настроении отправился к поместью.

Вновь написанное поразило обывателей настолько, что некоторые всерьез начали подумывать о том, чтобы запретить художнику работать и даже изгнать его из города. «Он тревожит души давно усопших», — говорили они, и сложно было с ними не согласиться, глядя на четвертое полотно: солнце уже клонилось к закату, а потому преобладали багровые цвета; само поместье было словно покрыто пятнами крови. О зелени говорить и вовсе не приходилось: она с каждым разом тускнела и размывалась, становясь беспробудной мглой. Напротив, силуэт на крыльце стал более отчетлив, и в нем возможно было разглядеть фигуру необычайно высокого и худого мужчины, смотрящего в сторону рисующего его художника. Но главным в изображении (так напугавшим бедных горожан) являлась, несомненно, женщина, стоящая возле окна на втором этаже. Увидеть ее было не так-то просто, поскольку голова женщины немногим превышала кончик булавки, а плечи и грудь практически не контрастировали с черной глубиной оконного проема. В ее позе чувствовался хищный вызов, как у паука, восседающего в самом центре паутины.

На следующий день разразился гром. Кто-то пытался отговорить молодого человека от похода к поместью, но тот, поднося ко рту рюмки дрожащими руками, твердил, что серия его пейзажей еще не окончена. Потому, не взирая на возможный ливень, он ушел будоражить дух зловещего прошлого. Всю ночь небо над городом полыхало белым пламенем молний, треща и словно разрываясь по швам.

Однако дождь так и не начался, и во второй половине дня хозяин гостиницы представил посетителям пятый этюд, который переполнил чашу терпения измученных страхом жителей. Ибо то, что было на нем изображено, повергло в ужас всех без исключения. На чернильном небе со звездными вкрапинами царствовала белая луна, освещая угрюмое поместье. Окно, в котором стояла женщина, горело желтым огнем, отчего фигура ее выделялась особенно четко. Мужчина же сошел с крыльца, и, казалось, неспешным шагом направился в сторону художника по бледной дорожке, усыпанной листьями и по обеим сторонам которой лужайка представлялась бездонным болотом.

Впрочем, это выглядело жутко, но не более. То, что вызвало панику, находилось теперь на переднем плане: два маленьких силуэта, более всего напоминающих детей лет восьми-десяти, мальчика и девочку. Они держались за руки, подняв свои головки и смотря на того, кто их рисует. Складывалось ощущение, что они, как и их мать с отцом, стремятся выйти за пределы этой картины, и кто мог знать, что будет изображено на следующем холсте!

Несколько горожан ринулись в комнату художника, которая оказалась заперта. Прислушавшись, однако, они ничего не смогли различить, и когда хозяин отпер дверь запасным ключом, выяснилось, что постоялец куда-то исчез, причем даже не забрав свои пожитки, кроме разве что красок да бумаги. Безумца решили искать возле поместья, но вскоре ударил гром ужасающей силы, и начался самый настоящий ливень. Он шел всю ночь, и лишь под утро удалось снарядить небольшую экспедицию к дому англичанина.

Вернулась она довольно скоро, но лица тех, кто побывал в том дьявольском месте, изменились до неузнаваемости. Словно бригада скелетов брели они на понурых лошадях, неся с собой плохие вести и треклятую шестую картину. Рассказ их был краток: прибыв на место, они обнаружили возле старого массивного дуба размокшую ткань, что некогда была холстом; очевидно, здесь и работал художник. Особняк с этого места просматривался замечательно, и выглядел он не таким уж и мрачным, каким был изображен на полотнах. Еле видные следы вели в его сторону, оканчиваясь возле крыльца с приоткрытой парадной дверью. Внутри, прямо напротив входа, они разглядели ветхую, с немалыми дырами, лестницу; справа находились гостиная и столовая; слева — длинный коридор, в конце которого был небольшой лестничный пролет, около пяти ступенек, упирающийся, как это ни странно, в обычную стену. Никаких дверей не имелось, словно этот путь изначально задумывался тупиком. Здесь и нашли последнее полотно.

На нем был изображен не то подвал, не то подземелье; фоном служили смутные линии каменной кладки, покрывшейся местами темной плесенью; в центре находился столб, едва-едва выделяющийся из угрюмой каменной массы, к которому был прикован изможденный пленник. Одежда его порвалась, волосы спутались, лицо посерело, однако глаза… они горели, буквально сочились страхом, и это был не безвольный страх смерти, но истинный ужас от чего-то более грозного и неестественного. Несчастный смотрел за картину, на своего мучителя и художника, так, что вам поневоле хотелось оглянуться и долго еще вы чувствовали чье-то присутствие за своим плечом.

Пленником был Александр Н-ский.

ОБРЕЧЕННЫЙ

Говорят, в семье не без урода. В нашей семье таким уродом стал мой младший братец, всего семнадцати лет от роду, но уже конченый человек — распутник, пьяница и ужаснейший транжира. К сожалению, все эти черты обезобразили лишь его сердце, оставив внешний облик ангельски чистым, на что и покупались люди, не веря, что этот скромный юноша может воровать и обманывать, а потому многое ему прощали, чем он, разумеется, пользовался. Одному мне была доподлинно известна его сущность, и я никогда не оставлял его грешки без внимания и каждый раз требовал ответа за содеянное. Неудивительно, что он меня возненавидел, и всячески пытался навредить, но не в открытую, нет! Он, ко всему прочему, был трусливейшим человеком.

Братец подговорил своих друзей, таких же подлых, чтобы те распространяли про мою персону всевозможные сплетни и глупые слухи, которые, однако, имели некоторое воздействие на наше светское общество, любящее гадости. Так, например, я якобы просил на коленях любви у графини Н-ской, которая годилась мне в бабушки, а однажды на балу в честь Императора у меня будто бы порвались панталоны, и весь вечер я был вынужден сконфуженно сидеть в углу на диване. И это лишь малая толика того, что говорили обо мне в Петербурге. И ладно бы просто говорили, но ведь и верили! А самое ужасное, что ничего поделать я с этим не мог, ибо с братом можно было говорить лишь на языке силы, но не вызывать же мне на дуэль розовощекого сопляка! В самом деле! Отцу же не хватало выдержки пороть плоть от плоти своей, тем более, когда тот смотрел на него безупречно чистыми глазами. Вот и получалось, что, будучи по жизни и по духу подлецом, он всегда оставался невиновным, что развращало его еще больше.

Подобного рода мысли терзали мои сердце и разум на протяжении всего моего длительного путешествия. Но, к величайшему удивлению, напрасно! Прибыв домой, и наласкавшись с родными, я повстречался с братом, который, завидев меня, радостно вскрикнул и бросился обниматься. Мы крепко, словно медведи, поприветствовали друг друга. Он возмужал, стал как-то еще более приятен, красив и особенно ярко горели его глаза. Неужели за то долгое время, пока меня не было, брат так сильно изменился? Он, в частности, первый принялся расспрашивать о том, что больше всего меня волновало — о войне, и узнав о моем награждении, вскочил, радостно крича, да так отчаянно, что насилу его уняли.

В общем, отношения наши налаживались. Я уже был готов позабыть все прошлые обиды, и видит Бог, для меня это было бы совсем не сложно и даже приятно, но… какой же лисой оказался мой брат! Каким хитрюгой, старательно пытавшимся усыпить мою бдительность, он был! А я, словно глупая ворона из басни, с раскрытым ртом жадно глотал сладкоречивые песни этого дьявола! Но понимание сего пришло ко мне позднее, сейчас же я еще пребывал в наивных грезах, где братская любовь была одной из счастливейших и светлейших любовей на земле.

Роковым днем стал сочельник, когда сияющий разноцветными огнями зимний Петербург гудел от возбужденного ожидания скорейшего празднества. В нашем просторном доме с самого утра не было прохода — гости заскакивали с трескучего мороза на пару минут и, греясь у камина, рассказывали несколько свежих сплетен и анекдотов, после чего обязательно хотели видеть «статного орла и героя», то бишь меня, и затем уж прощались, непременно приглашая к себе на праздничные обеды.

К двенадцати часам вся эта канитель успела мне порядком надоесть, и с тоской я поглядывал на заснеженную улицу, манившую своими свежими сугробами и обжигающим, но невыносимо сладким воздухом. В этот-то момент подошел брат и предложил прокатиться по лесу на лихой тройке, прежде чем будут готовы кушанья. Стоит ли говорить, как я обрадовался столь дельной затее и потому, не раздумывая, согласился. Тем более я думал, что время, проведенное с ним tet-a-tet, поможет еще более уладить наши разногласия, однако позднее обнаружилось, что поедем мы вчетвером — друзья брата, двое испитых, обрюзглых и развратившихся до безобразия юношей, поджидали нас возле саней. Я и глазом не моргнул, увидав этих жалких сосунков, но все же подумал, что стоит держаться настороже, ибо не ждал от них ничего хорошего. Опасался я вовсе не за свою жизнь, а за возможное хулиганство с их стороны, и заранее решил на корню рубить все зловредные начинания этой троицы. Мой брат, между тем, был в самом лучшем расположении духа и, беззаботно вскочив на сани, велел трогаться. Не помню, о чем мы разговаривали в пути, ибо то без сомнения был глупый и бессмысленный разговор, как и вся эта поездка, ведь я даже не мог насладиться красотами родного края, поскольку все время следил за попутчиками: не задумывают ли они чего подлого?

На удивление, они были спокойны и даже скромны. К сожалению, я недооценил их коварство и был введен заблуждение: когда брат объявил, что из-за нарастающей бури, мы возвращаемся домой, я полностью расслабился и совершил крайне необдуманный поступок — задремал. Мои спутники умолкли, и некоторое время стояла полная тишина. Я уже почти погрузился в глубокий сон, как вдруг ощутил жестокий удар по виску, от которого я мигом пробудился и попытался встать, но обильный град тумаков заставил меня сесть обратно. Я стал терять сознание. Чьи-то руки подхватили меня и на всем скаку выбросили из саней. Снег несколько смягчил падение, однако головой мне «посчастливилось» приложиться о старый дубовый пень, и мой разум окончательно рухнул в небытие.

Очнулся я минут через двадцать. Члены закоченели настолько, что я едва смог подняться. Особенно сильно меня волновала правая нога — по случаю недолгой прогулки я надел старые, чуть прохудившиеся сапоги, и теперь вынужден был расплачиваться за собственное скряжничество: полученная в бою рана снова стала ныть, как будто кто-то настойчиво давил на нее ледяным молотом.

Пурга, между тем, набирала силу — она уже окутала деревья колючим покрывалом и теперь неумолимо приближалась ко мне. Но что хуже всего — она замела следы тройки, на которой я приехал. Приблизительно сориентировавшись, я двинулся вперед, зная, что даже минута промедления грозит неминуемой гибелью. Однако, как ни старался, не мог идти быстро, ибо правая стопа с каждым шагом становилась все тяжелее, будто превращаясь в мертвый камень. Это меня встревожило не на шутку. Проклиная свою доверчивость, я ковылял по выраставшим прямо на глазах сугробам, время от времени крича и зовя на помощь. Но ни единого отклика я не услыхал — все было пусто кругом, если не считать гнущихся от ветра деревьев.

Бедняги! Они сами, если бы могли, возопили от страха и беспомощности! Им не было никакого дела до мелкой букашки, ползущей далеко внизу.

В какой-то момент мне стало казаться, что еще немного, и я рухну в обморок, не в силах долее сопротивляться бешеной стихии природы. Только военная сноровка и выдержка помогли мне не падать духом и двигаться вперед. Моя решимость вскоре была вознаграждена тем, что Провидение (или скорее Проклятие?..) вывело меня на опушку, которая, словно тихая гавань посреди бушующего моря, приветливо манила замерзших и голодных путников. В центре опушки находилось странного вида сооружение. То была ветхая избушка, стоящая на двух полутораметровых пнях, могучие корни которых крепко держались за обледеневшую землю. Издали они казались морщинистыми лапами свирепого великана, готового в любой момент подняться и начать сокрушать все вокруг. Сама же изба походила на простой сарай, однако труба, торчащая из ее крыши, говорила о жилом назначении этой постройки.

Охотничий домик, решил я, приближаясь к строению. Удивляло только полное отсутствие какого-бы то ни было крыльца, но это наверняка являлось мерой предосторожности против разного зверья.

Я также был не прочь немного передохнуть пусть и в трухлявом, но все же лучшем, чем снежная нора, убежище. Однако возникла другая проблема: для человека здорового взобраться на высоту полутора с лишним метров не составляет труда, но для раненого, окоченевшего меня, подобное мероприятие оказалось издевательской пыткой.

Я положил руки на узенький, шириною в ладонь, выступ подле двери, подтянулся и закинул правую ногу на этот же выступ, после чего попытался опереться на стопу, но та, в свою очередь, кольнула так, что зубы мои застучали от резкой и пронзительной боли. Пришлось начинать заново. На сей раз я оперся на левую ногу, оставив правую болтаться в воздухе, что хоть и было безболезненно, но причиняло ощутимые неудобства. Схватившись за ручку, я выпрямился, балансируя на затрещавшей от собственной старости и моей тяжести деревянной кромке, и принялся тянуть дубовую дверь на себя. Я не рассчитал силы — та внезапно открылась, сбросив меня с ненадежного выступа. Я рухнул на спину, вторично лязгнув зубами.

Надо мной зловеще гнулись деревья, неслась свирепая метель, пробегали облака, будто стремясь убраться отсюда подобру-поздорову, и как-то уж совершенно издевательски скрипела открытая и качающаяся от ветра дверь; она словно насмехалась над незадачливым гостем. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось подняться.

С третьей попытки я, наконец-таки, забрался в несчастную избушку и тут же завалился в угол возле печки, набросив на себя старые тулупы, что лежали рядом. Так я вскоре уснул.

Поистине, это была худшая ночь в моей жизни. Меня то бросало в жар, и сквозь сон я ощущал горячие, едва ли не прожигающие кожу капли пота, то вдруг начинало жутко знобить. Внутренности сжимались и становились настолько твердыми, что кололи изнутри, словно желая поскорее вырваться наружу. Я поминутно просыпался, чувствуя на себе чей-то тяжелый взгляд, однако сам не мог открыть глаза, поскольку веки сделались неимоверно тяжелыми, и, что еще хуже, малейшая попытка поднять их сопровождалось острой болью в глазных яблоках.

Снова и снова, до головокружения, мне снилась последняя битва: как наш поручик, молодой еще человек по фамилии Н-ский, прямо во время боя, не обращая внимания ни на пули, ни на штыки, искал собственную руку, оторванную артиллерийским снарядом. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил испуганную лошадь, налетевшую на него с диким ржанием и в сию же минуту затоптавшую его.

Очнулся я дома, среди родных, окруживших мою кровать. С удивлением, я обнаружил среди них и своего брата. Я хотел предупредить о том, что из-за него угодил в беду, силился подняться, но тщетно — мое тело будто превратилось в тесто. Домашние при этом глядели не на меня, а на некое черное пятно в углу, покачивающееся, словно перышко на ветру. Пока оно не спеша приближалось, я чувствовал, как меня обдает ледяным холодом.

— У него жар, — раздался женский голос. — Принеси новых полотенец.

Внезапно мои родные растворились, оставив вокруг лишь багровую тьму и нависший надо мной силуэт. Попытавшись что-то пробормотать, я лишил себя последних сил и рухнул в нескончаемый сон.

К счастью или сожалению, мне не суждено было умереть вот так, в постели. Спустя какое-то время (у больных оно, зачастую, имеет самые расплывчатые очертания), чудовищная слабость покинула меня, и я смог, наконец, осмотреться.

Я лежал на просторной кровати с красными занавесями, слева находился небольшой столик с графином воды, в дальнем углу полыхал камин, а на противоположной мне стене висел огромных размеров портрет. Он как бы возвышался над моим ложем, не вызывая, однако, ощущения дискомфорта, поскольку изображал девушку чрезвычайной красоты. Она была в том возрасте, когда невинность сталкивается и еще одерживает победу в битве с греховным наслаждением, но уже скоро поддастся искушению, и посему улыбалась загадочно и скромно одновременно.

Неожиданно раздался тихий скрип, дверь в мою комнату отворилась, и на пороге возникла темная фигура. На мгновение мне почудилось, что я опять галлюцинирую, но мой призрак оказался самым что ни на есть настоящим человеком, а точнее — женщиной в черном платье и такой же черной вуали. Она зажгла свечи, сменила мне компресс и, видимо, поняв, что я пришел в себя, рассказала, как ее крестьяне, возвращаясь с охоты, обнаружили меня возле болот, уже почти без сознания, и скорее привели в господский дом, где я неделю провел в горячке между жизнью и смертью.

Просто и без тени самодовольства она сообщила, что буквально выходила меня и что ее стараниями и волей Господа я остался жив. Мои благодарные бормотания она пресекла тут же, велев отдыхать и набираться сил. Представилась она коротко — госпожой Салтыковой, и сколько ни пытался я узнать больше о моей спасительнице, подробностей в тот вечер я не услышал.

Уходя, госпожа Салтыкова заперла дверь на ключ, что меня, с одной стороны, несколько озадачило, с другой — даже успокоило, поскольку ни один любопытствующий не стал бы тревожить больного зазря.

Лежать, однако, я уже не мог, а потому сел на кровати, осмотрел стопу, неприятно зудевшую и словно бы посеревшую, и принялся, хромая, обхаживать новое жилище.

То, что комната была мужской, не вызывало сомнений. В то же время, она не походила на спальню для гостей — в ней чувствовалась какая-то хозяйская скупая роскошь: то, что радует не только глаз, но и душу. Более всего смущал, конечно же, портрет. Эта мастерски написанная вещь должна была блистать нигде иначе, как в главной зале и быть достоянием всего дома. Почему же тогда ее видят лишь глаза незнакомого мужчины? В определенной мере я ощущал неловкость: не для меня писался столь дивный портрет, и притом лишь я мог им наслаждаться.

Также я задавался вопросом: кем приходилась изображенная прелестница госпоже Салтыковой — подругой, сестрой, дочерью? Я вдруг осознал, что понятия не имею, как выглядит моя спасительница — за ее вуалью скрывалась бездонная тьма. Почему, кстати, она носит такой черный, траурный костюм? Не случилось ли чего ужасного в этом поместье? Что если я помешал светлой скорби по покойному родственнику этой семьи?

От сих волнений у меня не на шутку разболелась голова. Я поспешил выпить стакан воды и лечь спать.

На следующий день, когда госпожа Салтыкова пришла проведать меня, я сказал, что не хочу быть обузой и потому прошу отвезти меня домой, где я смогу сполна ее отблагодарить и возместить все потери, связанные с моим пребыванием. Во все время моего монолога госпожа Салтыкова, казалось, не слушала меня, занимаясь своими делами: взбивала подушки, меняла свечи и т. д. Я замолчал и минут через десять крайне странного безмолвия начал, было, повторять просьбу, как вдруг госпожа Салтыкова резким движением раздвинула шторы, отчего ее вуаль взметнулась (я не успел разглядеть лица), и ледяным голосом сообщила, что на улице пурга и ехать в такую погоду куда бы то ни было невозможно. За окном действительно свирепствовал ветер, и я жутко зяб от одной только мысли, что придется выйти наружу.

Приведя комнату в надлежащий порядок, она без единого слова вышла и, как в прошлый раз, заперла дверь на ключ. На сей раз это показалось мне лишним, но, не желая быть навязчивым, я промолчал.

Молчал я и в последующие дни, до отчаянной тоски похожие один на другой: хозяйка приносила еду, убиралась и исчезала. Все мои разговоры о возвращении домой либо игнорировались, либо натыкались на вездесущие препятствия: то дороги заносило, то сани ломались, то извозчик болел. Также бесплодными были мои попытки больше узнать о ней самой и о месте, где я нахожусь: госпожа Салтыкова приходила в явное неудовольствие, и я не решался раздражать ее чрезмерным любопытством, хотя терпеть вынужденное и уже бессмысленное безделье мне становилось невмоготу.