Бесплатный фрагмент - Ангел с поднебесья

Содержание
СТР. Пролог — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 3

Глава 1 «Глазами полными страданья» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 5

Глава 2 «Райский голос» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 13

Глава 3 «Радость моя» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — - 23

Глава 4 «Звенящие колокола» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 32

Глава 5 «Мгновения счастья» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 42

Глава 6 «Свет» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 52

Глава 7 «Странница в пути» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 62

Глава 8 «Несбыточные мечты» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 72

Глава 9 «Замужество и слава» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 81

Глава 10 «Глазами одиночества — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — - 90

Глава 11 «Тропою страданий — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -100

Глава 12 «Амвросий» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 109

Глава 13 «Сила исцеления» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -118

Глава 14 «Утешение моё» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — - 127

Глава 15 «Мой Путь» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 137

Глава 16 «Возвращение к людям» — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — 147

ПРОЛОГ

«Я долго искал свой Путь

и в конце концов нашёл его»

(Мудрец).

…Ангел расправил крылья и полетел ввысь туда, где сияющим ослепительным маревом горели звёзды и галактики. Он был очень юн и никак не мог понять, что до сих пор его так притягивало к земле — маленькой голубой планете из системы холодных чужих небесных тел. Краше его не было нигде во всей вселенной, ибо ангелы по природе своей довольно красивые существа в белоснежном лёгком словно пух одеянии. Нет, они не умеют говорить, но могут чувствовать слишком тонко, слишком явственно. Ангелы живут рядом, но люди не видят их, не ощущают той мимолётной дымки, которая свидетельствует об их присутствии. Они живут среди облечённых кожей и плотью созданий, снующих туда-сюда от своей близорукой недальновидности, отбрасывающих их помощь и благословение.

Ангел сделал крюк в небесах, вернулся обратно в открытое пространство планеты. Он знал, что темноволосая слепая девочка часто созерцает его парение. Встряхнул белоснежным одеянием, и мириады звёзд с ослепительным сиянием рассыпались по небу. Он был размером с эльфа, который мог поместиться на ладони, однако вылетая за пределы Земли, ангел увеличивался, как галактика, целиком растворяясь в ней, чтобы слиться с Великим Сердцем Вечности.

Он возвратился назад. Он страстно хотел оставить какой-нибудь дар этой слепой девочке, но она ни о чём не просила. Она улыбнулась ему, помахала рукой, и ангел приблизился к ней, затем коснулся её лба, и волна тёплой розовой энергии разлилась медленно по всему её телу от макушки до кончиков пальцев ног. Она кажется этого не заметила, и ангел удовлетворился тем, что ему удалось исполнить свою мечту. Ангел вслушался в отдалённые звуки. Пела слепая девочка нежным очень трогательным голосом:

«А где-то там высоко

Что-то вспорхнуло легко,

Это луч Солнца взвился над Землёю.

Кто-то уйдёт далеко,

Здесь не оставив ничего,

Долго прощаясь с чистой синевою.

А где-то там в облаках

Словно в заоблачных снах

Быстро мелькают сказочные лики.

Кто-то исчез в суете,

Ангел порхнул в темноте,

И появились радужные блики».

«Она поёт про меня», — подумал Ангел. Песня стихла, вокруг снова воцарилась тишина. Он наблюдал за тем, как девочка внимательно разглядывает его.

— Здравствуй. Ты — ангел?

— Да, я — Ангел.

— Что ты здесь делаешь?

— Прилетаю изредка с далёких миров, чтобы помогать людям.

«Должно быть, она хочет видеть как все, — снова подумал Ангел, пожал плечами, — Она видит гораздо больше остальных зрячих».

— Ты уже улетаешь? — спросила девочка.

— Мне пора, но ты можешь обращаться ко мне за помощью или советом. Я всегда буду рядом.

Ангел вылетел в открытое окно и скрылся из виду, а разноцветные рождественские огни всё ещё продолжали отражаться на белом снегу.

«Сегодня я видела Ангела, — сказала слепая девочка, уверенная в продолжении рождественской сказки, когда мир становится чуточку радостнее серых будней, — Ангел улыбнулся на прощание и улетел навсегда из моего чудесного сна».

ГЛАВА 1
«ГЛАЗАМИ, ПОЛНЫМИ СТРАДАНЬЯ»

«Он же сказал,

Чему подобно Царствие Божие,

И чему уподоблю его?

Оно подобно зерну горчичному,

Которое, взяв, человек

Посадил в саду своём:

И выросло, и стало большим деревом,

И птицы небесные

Укрылись в ветвях его».

(Евангелие от Луки: 13.20—21).

Бабушка Дарья умерла в четверг в начале месяца как раз накануне Рождества Христова, поэтому наш ветхий деревянный домишко опустел, стало пусто, холодно, неуютно. Умерла она легко без мучений, просто ушла в свою горницу, легла на старую кровать и уснула. Я слышала, так обычно умирают незлобливые люли непринуждённо без боли и страха.

Вообще-то в нашем селе к бабушке относились с уважением, даже с почтением, называли её Дарьей Степановной или ведуньей Дашей, потому что она лечила прокажённых, поднимала дух тяжелобольным, облегчала их страданья. Бабушка знала много трав, всё лето после сенокоса собирала целебные травы в свою самодельную котомку, похожую на дорожный узелок босоногих скитальцев, богомольцев, которые ходят от одного селения до другого, собирают краюху хлеба, рассказывают о странствиях и чудесах. Один из таких старцев по имени дед Андрей как-то зашёл к нам на зимовье и остался на месяц «дабы молить за нас грешных Владыку Вездесущего Иисуса». Бабушка приняла деда Андрея радушно, накормила кислыми щами, напоила свежим ароматным чаем с душицей и мёдом, испекла большой капустный пирог. Несмотря на то, что жили мы скромно, бедно, стол пестрел вкусными угощеньями, как будто изобилие всегда присутствовало с нами.

Дед Андрей поселился в небольшой в довольно тёплой и уютной каморке там, где бабушка Дарья всегда держала иконы, доставшиеся ей от её предков.

Дед Андрей спал мало, большей частью молился, потому что я всегда слышала приятно ласкающий и успокаивающий треск свечей, пахло растаявшим воском и ладаном. У него были большие и тёплые руки, которые согревали мои озябшие ладони.

По вечерам же мы, усевшись рядом с натопленной печью, внимательно слушали, как бабушка Дарья рассказывала сказки, она знала их великое множество, и казалось, что они никогда не закончатся. Каждую ночь засыпала я в обнимку со своей тряпичной куклой, подаренной мне на Пасху, я поверяла ей свои сердечные тайны. С бабушкой было спокойно, радостно на душе, несмотря на то, что она не являлась моей родственницей, ибо взяла меня из детского приюта, когда принесла туда старую одежду и сладости в качестве скромного пожертвования на Великий Пост.

Постилась бабушка регулярно и меня научила, да и посты я переносила хорошо благодаря кулинарному мастерству и умению утешить вовремя добрым ласковым словом, сказанным с верой и благодушием.

В приют я попала ещё в младенчестве, так как от рождения была слепой. Это затем спустя десятилетие, когда медицина сделает огромный рывок вперёд, профессора и выдающиеся светила науки будут недоумённо пожимать плечами и говорить: «Не может быть, чтобы человек родился с полной атрофией сетчатки, словно глаза даны ему как внешний атрибут».

Спустя десятилетие врачи вынесут единый вердикт, прозвучавший словно приговор: «Не может быть».

Человек привыкает ко всему. Однако возможно ли привыкнуть к сплошной черноте, в которую ты полностью погружён, а не только тогда, когда закрываешь глаза, ведь уже спустя секунду тебе хочется вновь открыть их, чтобы увидеть Солнце и весь этот мир в естественных красках, почувствовать прелесть зелёной листвы и обширность голубого неба, нежность розового заката и желтизну Луны? Возможно ли привыкнуть к тому, что общество будет вечно тебя считать больной, неспособной жить полноценно только лишь потому, что какая-то часть твоего организма не функционирует нормально?

Бабушку Дарью я представляла себе высокой, худощавой с серыми добрыми глазами в белом домотканном платке, под которым она прятала свои волосы, покрытые сединою. Деда Андрея я представляла тоже высоким с косматой головой и большими руками, у него был сильный голос, однако он становился чуть приглушённым, когда дед читал молитвы. Ещё я часто вижу сон, в котором молодая женщина в голубом, как ясное небо платье, держит меня на руках и баюкает, напевая при этом мелодичную колыбельную. Слов колыбельной я не запомнила, но в своих мечтах я всегда уношусь к этому сну, стараюсь представить всё до мелочей и даже то, как молодая женщина смеётся очень заразительным добрым смехом. Кто она? Откуда так неожиданно всплывают в моей памяти подобные картины, и хорошо, если бы они никуда не исчезали. Какое оно, Солнце? Как выглядит небо? Почему все твердят о том, что оно голубое, а трава зелёная?

Я тоже «вижу» перед собой множество оттенков и красок, но что созерцают те люди, которые от рождения не являются слепыми? Как окружающий мир отображается в их глазах? О боже, когда у человека вообще нет чего-либо, всеми силами души он старается заполучить это, однако затем полученное теряет для него ценность.

Скажите, если человек поёт, происходит ли это от радости или от боли, а может в песне заложены самые дорогие ему чувства? Иногда я пою, потому что мне хорошо, но чаще при помощи песни я отдаляю любые мысли об унынии, могущие повлечь за собою душевную травму. Стихи сами приходят мне в голову, как будто я считываю их из некоего запредельного пространства, как будто кто-то невидимый нашёптывает мне слова моих песен.

Бабушка Дарья и дед Андрей любили слушать, как я пою. Сначала бабушка обучила меня псаломам из книги Давида, и оставшись в полном одиночества, я представляла себе, как зажигаются торжественно свечи в позолочённых канделябрах, и святые угодники оживают на иконах, всё вокруг меня наполняется неземным Светом. Какой он, Свет? В моих глазах он представляется мне постоянно уходящим вдаль огненным шаром, который освещает темноту, он живой, способный ощущать и чувствовать, а также общаться на непонятном для остальных языке.

Перед смертью бабушка позвала меня к себе и сказала:

— Танюша, о смерти моей не плачь, ибо тот, кто рыдает по покойнику, себя больше жалеет, нежели душу его. А жалость, она ведь словно жало боль приносит, а не облегчение. О судьбе своей, Танюша, не беспокойся, у тебя дар есть, с ним не пропадёшь.

— Какой же у меня дар, бабушка?

— Ты поёшь так, словно сам Господь поёт чистым голосом любви, и у того, кто слушает тебя, сердце трепещет.

— Раньше я ничего такого не замечала, вот разве что я слепая и не могу видеть людей.

— А ты видь сердцем, оно никогда не обманет. Сердце — дом для души. Ты много ещё трудностей преодолеешь и тогда только поймёшь, что не всегда счастлив, кто богат и внешне красив, счастье оно ведь в другом.

— В чём же, бабушка?

— У каждого своё счастье и своя правда, каждый волен выбирать между огнём и водою. И не бог виноват, что человек несчастен, просто душа его истерзана.

Я слышала её слабое дыхание, взяла холодную ладонь бабушки в свою руку и прижала к своей щеке. Из глаз моих брызнули слёзы, я не могла удержаться от нахлынувших на меня рыданий, хотя бабушка и не одобряла этого.

— Ты с дедом Андреем иди и слушайся его. Он добрый человек, много пострадал, поэтому и мудрость человеческую приобрёл. А мудрость, Танюша, вещь ценная. Она выведет к тому, что бог изначально определил для души твоей.

Я поцеловала её ладонь и тихонько прошептала:

— Не умирай, бабушка, я очень тебя люблю. Пожалуйста, не покидай меня. Ближе тебя нет у меня никого.

— Поплачь, Танюша, сердце очистится. Поймёшь же ты слова мои позже, когда повзрослеешь и наберёшься опыта. Сейчас ты ещё маленькая, несмышлёная, у тебя много мечтаний, много грёз. Слепота — не болезнь, а тоже дар бога, но ты не воспринимаешь её, как дар.

Голос бабушки был спокойным, даже наш кот Мурзик замурлыкал и начал ластиться к моим ногам. Я обняла бабушку:

— Бабушка, я «видела» Ангела. Он был очень светлым, он разговаривал со мною. Бабушка, он дал мне нечто неосязаемое, я часто «вижу» этого Ангела.

— Люди не знают об их существовании, не задумываются, что хорошие мгновения случаются от соприкосновения с ангелами. Ангелы не требуют благодарности, они просто хотят, чтобы люди всегда были счастливы. Не думай, Танюша, что если я умру, ты останешься одинокой. Нет, Ангел твой будет с тобою. Ангел поможет тебе, даст душе твоей успокоение.

…Бабушку похоронили на сельском кладбище с единственной часовней. Хоронили всем селом. Отец Александр прочёл молебен над телом усопшей, размахивая кадилом, тотчас часовня наполнилась ароматом благовоний. У отца Александра сильный голос, хор монахинь отражался от стен многоголосым эхо, они пели призыв к архангелам. Я чувствовала, как дед Андрей, стоя позади меня, крестился, вытирая катившиеся по морщинистым щекам слёзы. Плакал он искренне, словно изливал душу. Общая атмосфера была наполнена глубокой скорбью.

В силу своей болезни я не видела ничего, ни грустных лиц людей, ни торжественности окружающей обстановки, ни обшитого красной материей гроба, в котором лежала бабушка Дарья, ни отца Александра в чёрной церковной ризе, размахивающего кадилом, ничего этого я не видела, но мне показалось, что какое-то белоснежное пятно мелькнуло в стороне алькова с иконостасом. Пятно начало оформляться в белоснежную фигуру с двумя крыльями, затем я чётко увидела моего недавнего гостя Ангела. Он три раза помахал мне, затем улыбнулся, очевидно ждя от меня того же. Я, как и он, улыбнулась ему и поприветствовала его тремя взмахами руки.

Кто-то с силой толкнул меня в бок, должно быть, это была наша соседка по дому Аксинья.

— Нехорошо, — с укором прошептала она, — Стыдись.

Мне стало неловко за мой опрометчивый поступок, потому что в пределах церковных стен никогда не разрешалось улыбаться, здесь всё должно быть строгим и торжественным, во всяком случае так учил церковный староста Пётр Митрофанович Хворостин. Он был толстым, высокомерным, любил раздавать советы направо-налево, считая себя человеком привилегированным, «Господу угодным». Бабушка почти каждую среду или пятницу угощала его свежими пирожками с повидлом, любил их Пётр Митрофанович, поэтому и часто заглядывал к нам по вечерам. Бывало, сядет за стол, оглядит обстановку и скажет при этом:

— Тебе бы, Степановна, в новый дом перебраться, твой-то вот-вот рухнет, непонятно на чём только держится, а ты ещё заботишься о проходимцах.

— Перебраться-то я не против, — отвечала бабушка, — да помочь со средствами некому.

— Пособил бы, только у самого всё по полочкам разложено, лишнего нет.

— Насчёт проходимцев же, — продолжала бабушка, — Вы, Пётр Митрофаныч, вовсе не правы. Коль считаете себя божьим человеком, то и к людям относитесь по-божески. Есть такие, кто почтенья к себе требует, но почтенье это показное, от дьявола оно. Душа должна быть чистой, вот что для бога в радость.

После этого разговора Пётр Митрофанович стал реже появляться у нас, однако от бабушкиных пирожков никогда не отказывался. Видать, неосознанно понимал он, что таится в этих простых пирожках какой-то секрет. А я давно знала секрет бабушки Дарьи, ибо она сама поведала его мне:

— Танюша, всё, что ты делаешь, делай с особенным вдохновеньем и любовью.

Действительно, когда бабушка занималась стряпнёй, работа спорилась в её руках: и тесто выходило отменным, и начинка таяла на языке.

Стоя в мрачной часовне с пропитанными многолетней копотью стенами, отчитанная Аксиньей, я вдруг осознала, что потеряла самого близкого, самого дорогого себе человека, без которого даже не могла представить, как сложится моя жизнь в дальнейшем. Всё, что я могла представить себе в свои неполные девять лет, была зияющая дыра пустоты, через которую мне никогда не перейти.

Слёзы вновь хлынули из глаз моих безудержным потоком, я упала почти без памяти на колени и зарыдала. Возможно, я плакала от жалости к себе, как говорила перед смертью бабушка Дарья, возможно перед страхом будущего, который с тех пор почти каждый день преследовал меня. Она являлась для меня опорой, надёжной защитой и ласковой заботой, и вот в одночасье я лишилась всего этого. Я почувствовала свою полную беспомощность перед жестоким равнодушным миром, с которым мне ещё предстояло столкнуться в схватке за собственную свободу и право на уважение. Это право я должна была ещё заслужить — слепая разочарованная девочка…

…Могилка бабушки со слов деда Андрея представляла собой небольшой холмик с деревянным крестом-распятием. Крест выстругали добротным, «дабы проходившим мимо путникам он дорогу освещал», так говаривала бабушка незадолго до смерти. Возле холмика росла берёза, как русская красавица, на её тонких ветках летом будут ворковать озорные воробьи и чибисы, успокаивая её своими звонкими песнями.

Вскоре пришла соседка Аксинья в изношенной кроличьей шубе и вязанной шали со старшей дочерью Инной. Они сразу занялись приготовлением стола для панихиды. Состряпали капустную кулебяку и рыбный пирог. Вторая соседка Матрёна Егоровна принесла смородиновой наливки и холодца. На селе она считалась большой мастерицей по части приготовления самогона и разных настоек, к ней даже за лекарствами ходили, ведь настойки эти обладали целебными свойствами, да и Матрёна Егоровна знала бесчисленное множество их употребления. Вот например, когда у меня на сочельник случилась ушная боль, закапали мне немного медовой настойки, и боль, как рукой сняло. Тайн своих соседка не выдавала, никто и не принуждал её в этом, хотя ходили слухи, будто она колдунья и общается с нечистой силой. Сама же Егоровна говорила мало, больше молчала, потому как всю жизнь прожила вдовицей, и детей у неё не было, а к людскому злобствованию она привыкла.

Кто-то из сельчан принёс маринованных огурчиков, солёных груздей из раменских лесов, мороженную щуку, из которой тут же была сварена сочная уха с жирными молоками. Я по мере возможности помогала по хозяйству: подбрасывала заготовленных впрок дровишек в печь, приносила воду из колодца, уносила на подворье полные вёдра очисток. Так уж повелось на селе — не принято человека в беде бросать.

Пальцы примёрзли к холодной железной цепи, полное студёной водой ведро на том конце цепи застряло в колодце. Было больно от обжигающего холода, я подула на онемевшие пальцы. Казалось, сделай я небольшое усилие, и кожа останется на цепи. Я огляделась вокруг, ибо всегда привыкла чувствовать людей поблизости. Это незабываемое ощущение, и его невозможно передать тому, кто способен видеть. Просто ты ощущаешь чьё-то присутствие, энергию, отличную от обычного пространства, наполненного воздухом.

— Кто здесь? Дед Андрей, это Вы?

— Как ты догадалась? — спросил дед.

Я пожала плечами.

— Не знаю. Догадалась и всё.

Он помог мне вытянуть ведро и понёс его в дом. Перед тем, как открыть дверь, дед остановился, вероятно задумавшись над чем-то.

— Послушай, почему на отпевании ты сначала улыбнулась, будто увидела что-то необычное, а потом безудержно зарыдала?

— Я расскажу об этом, когда уйдут гости, мы останемся одни, сядем возле печи, и никто не прервёт мой рассказ.

Дед Андрей толкнул дверь, студёный воздух сразу же проник в сени, так что образовался пар от соприкосновения тепла с холодом.

На панихиду пришёл даже попечитель богоугодных заведений некий купец Селиванов, который был проездом в Петербург, естественно его пригласили, как человека участливого и видного, склонного произносить речи, полные пафоса и торжественности. Селиванову предназначалась почётная честь первому испробовать и оценить вкус горячей ушицы. Пока попечитель богоугодных заведений пробовал, все сидели в неподвижности, ожидая реакции гостя. Селиванов причмокнул от удовольствия, с большим наслаждением произнёс:

— Уф, хороша!

Его слова были восприняты как сигнал к началу трапезы, поэтому не прошло и четверти часа, как все присутствовавшие могли удовлетворить своё любопытство, свидетельствовавшее об умении и мастерстве местных кухарок. Когда очередь дошла до смородиновой наливки, кто-то даже затянул грустную: «Степь да степь кругом», но его остановили.

— Подожди ты! — махнула рукой Аксинья, — ну-ка, Танька, давай спой честному народу так, чтобы до слёз прошибло. Пусть наш почтенный гость послушает и скажет, где ещё такой голос в русской глубинке сыщешь.

Все взоры тотчас обратились ко мне, как к объекту мечтательных грёз, предназначенному доставить наслаждение. До корней волос я была смущена, взволнована и растеряна, мне совсем не хотелось петь перед захмелевшими людьми, тем более пела я всегда, находясь в одиночестве за исключением деда Андрея и бабушки Дарьи, которым разрешила стать моими слушателями, ибо пение продолжало часть моей внутренней жизни, куда я никого не допускала. Но убежать я не успела, потому что силач-пьяница Алексей Ефимыч — здоровенный детина, постоянный участник кулачных боёв, поднял меня за подмышки и поставил на самодельный стул.

— Пой, Танька, не робей. Пусть купец столичный послухает, — приказала Аксинья.

На ум пришла знакомая песня.

«То не ветер ветку книзу клонит,

Не метель морозом путь свербит,

То моё, моё сердечко стонет,

С болью вдаль душа моя глядит».

Песня была длинной, по мере того, как я пела, гомон за столом стихал, пока не воцарилась полная тишина. Кто-то начал всхлипывать, вытирая рукавом катившееся по щекам слёзы. Когда я закончила, гости сидели молча. Первым тишину нарушил г-н Селиванов.

— Скажи, кто ты и откуда? — обратился он ко мне.

— Подкидыш она, у нашей покойной ворожеи Дарьи жила.

— Никогда ещё ничьё пение не пронимало меня насквозь, будто вовсе не человеческий это голос, а райский. Кто же обучил тебя так задушевно петь?

— Бабушка научила.

— И давно ты поёшь?

— Давно.

Селиванов забарабанил пальцами по столу.

— Я еду в Петербург, обязательно встречусь с одним своим хорошим знакомым, имеющим отношение к музыке, я обязательно расскажу ему о тебе. Уверен, что он заинтересуется, ибо он боготворит оперу.

— Спой ещё что-нибудь для уважаемого гостя, — сказала Аксинья.

Я замотала головой:

— Нет, простите, я посижу одна.

Осторожно слезла со стула и удалилась в горницу, где стояла кровать бабушки Дарьи. Горница располагалась рядом и отделялась от остальной части дома тряпичной занавеской, сооружённой бабушкой. На ней красовались розы, которые бабушка Дарья сама вышивала ночами напролёт. На окнах изморозь, я прочертила пальцем круг, затем легла на бабушкину кровать, незаметно для себя уснула под монотонный гул приглушённых голосов, доносившихся из кухни. Во сне я слышала чей-то знакомый ласковый голос, который заунывно пел:

«То не ветр ветку книзу клонит,

Не метель морозом путь свербит,

То моё, моё сердечко стонет,

С болью вдаль душа моя глядит.

Доняла меня тоска-кручина,

Подколодная печаль.

Ты гори, гори, моя лучина,

Мне любви моей уже не жаль.

Извела меня метель немая,

Та метель, что вьюгою кружит,

Но огонь души моей, я знаю,

Путь мой к сердцу сразу осветит.

Ты гори, гори, моя лучина,

С ней по вьюге в дальний путь пойду,

И останься ты, тоска-кручина,

Всё равно я счастье там найду».

Весь сон мой будто из синей новогодней мишуры состоял, возможно так себе люди небеса представляют. Только увидела чётко я бабушку Дарью в белом, и лицо её, словно молодым стало, радостью засветилось. Это бабушка песню пела, и голос её тоже неземным был. Увидела себя, будто бросилась я в объятья бабушки и горько зарыдала.

— Зачем ты, бабушка, меня покинула? Горько мне теперь будет, очень горько.

А она отвечает, но лишь в уме её слова раздаются:

— Мне здесь ещё лучше, чем при жизни, ведь в последнее время я шибко мучилась, старость, Танюша, никого не щадит.

Говорит бабушка, у самой же слёзы так и катятся по щекам, на землю алмазами падают.

Проснулась я от ощущения тепла, меня словно жаром горячим обдало, кто-то коснулся моего плеча. Я открыла глаза, поняла, что дед Андрей стоял рядом со мною. Голосов из кухни уже не доносилось, очевидно гости разошлись по домам.

— Вставай, Танюша, утро наступило.

— Утро?

— Да, дорогая. Но убираться не нужно, Макаровна уже всё сделала. Ты вот что, поднимайся, одевайся и иди во двор свежим воздухом подыши, тебе полезно. Я тут похлопочу малость, дровишек наколю, вечером вновь печку истопим. Я ещё с недельку поживу, и в лес подамся.

— Нет, дедушка, не уходите, пропаду я одна, да и привыкла я к Вам.

— А ты скажи-ка лучше, что в церкви тебе пригрезилось, теперь-то мы точно одни в доме, никто нас не потревожит.

— Не поверите Вы мне, дедушка, никогда не поверите.

— Отчего не поверить? Коли скажешь, поверю.

Я заговорнически огляделась по сторонам, чтобы точно убедиться, что никто нас не подслушивает. Вокруг было тихо, чётко раздавалось тиканье настенных часов.

— Я, дедушка, Ангела видела. Настоящего, и он разговаривал со мною так же, как я с вами.

— Да ну, и ты слышала его?

— Да, но не ушами, а умом как будто. Он и в церкви у алькова был, когда отец Александр у гроба бабушки Дарьи с кадилом ходил.

Дед Андрей задумался, вздохнул.

— Знаешь, и со мной однажды удивительный случай приключился. Я ведь не всегда странником был, вырос в семье придворных его императорского величества Александра, этикет знал, языками иностранными владел. Прочили военную карьеру. Был я молодым ветреным в гусарских погонах и мундире с петлицами, с Наполеоном войну прошёл. Вернулся в родительское имение и на одном из столичных балов был представлен некой дворянке княгине Ольге Соломоновне Фёдоровой. Княгиня славилась своей цветущей молодостью, красотой, умом, весь Петербург тогда по ней вздыхал, однако она была слишком горда для мимолётных интриг. Полюбил я её до безумия, попросил в первый же вечер нашего знакомства её руки, и к моей величайшей радости мне не было отказано. С того самого дня начались приготовления к предстоящей свадьбе, в свете появились новые толки на этот счёт, общество долго не могло решить вопрос, чем же мне удалось в столь короткие сроки заслужить благосклонность красавицы-княгини, им не приходило в голову, что иногда любовь, чистая любовь без расчёта способна соединить двух людей.

Однако вскоре незадолго до предстоящего счастья я получил письмо из моего гусарского полка, расквартированного где-то под Москвой. Мне срочно нужно было выехать в полк для выполнения одного неотложного дела. Я ненадолго простился со своей невестой, обещаясь, что не задержусь, тем более свадьба была уже на носу, весь Петербург только об этом судачил. Но уезжал я с каким-то мрачным чувством, хотя ничто, казалось, не предвещало ничего плохого. Поездка моя затянулась вместо одного месяца на целых три с половиною. Приехал я в полдень и сразу решил навестить мою возлюбленную. Мне показалось, что колокола на звонницах пели какую-то печальную мелодию, но я заставил себя не думать об этом. Мне открыла женщина в чёрном платье, которую ранее я не встречал в доме княгини, она представилась сестрой моей невесты и отошла в сторону, дав мне пройти внутрь.

— Что случилось? Где княгиня Ольга? — спросил я.

— Мужайтесь, граф, — ответила родственница невесты, — Ольги больше нет в живых.

— Как! — в ужасе воскликнул я. Мне казалось, сердце моё остановится навеки, — Этого не может быть, ведь мы были обручены.

Княгиня умерла при загадочных обстоятельствах, предполагалось, что она была отравлена завистником, либо завистницей, не потерпевшей её будущего безоблачного счастья.

Долгое время после известия я не мог оправиться от своего горя, ушёл в запой, пил беспробудно, хотел с жизнью кончить, но как-то не решился спустить курок. Затем оставил службу и ушёл в паломничество. Самое же страшное было то, что я стал презирать бога, возненавидел его за то, что в одночасье я лишился всего, что чаял иметь. Много лет ходил я по лесам, проживал в раскольничьих скитах, я пытался найти Истину, ответить на вопрос: почему произошедшее имело место. Родители мои почили вечным сном, не ведая того, что сын их отрёкся от мира, и скорее всего, имение, которым владел мой отец — граф Дмитрий Петрович Вяземский, перешло в управление к брату. Пути, связывающие меня с миром, были навсегда отрезаны.

Однажды, идя по лесу, ноги мои неожиданно подкосились, лишившись сил, я упал прямо в снег (дело было зимой). Больше я ничего не помню, ибо вероятно я потерял сознание.

«Это моя смерть», — подумал я. Затем словно в тумане каком-то явился мне один человек в белых одеждах. Был он очень молод, хорош собою, лицо его светилось, поэтому черт его я не разглядел. Человек протянул руку и помог мне подняться.

— Зачем ты ушёл от людей? — услышал я, — Воротись обратно и неси проповедь своей мудрости, которую приобрёл ты многие годы проведя в странствиях. Так наполнишь сердце радостью, что потерял ты когда-то. Ты много выстрадал, много перенёс потерь, но вспомни старика из скитов, который исцелил твою обмороженную ногу. Нашёл ли ты в его светлых глазах хоть тень отчаяния и ненависти к миру? Своим воодушевлением он дарит всем свет и надежду. Так и ты иди к людям, расскажи им о том, что вокруг не только боль и горе, но покой и умиротворение.

Сказав это, человек коснулся моего плеча, я тотчас ощутил, как силы влились в моё тело. Я очнулся, человек исчез, а я увидел перед собой протоптанную дорожку, по которой я и вышел из леса. С тех пор я часто вспоминаю об этом разговоре, ибо моё мировоззрение резко изменилось.

— Дедушка, это был не просто человек. Это был мой Ангел.

О сне недавнем своём я не сказала, однако меня не покидало ощущение того, что Ангел где-то незримо присутствует рядом, что я не одинока, не покинута, и он всегда поддержит меня, будет прочной опорой и советчиком.

…Что обычно должен чувствовать человек, когда его называют изгоем, прокажённым? Комок застревает в твоём горле, ты сжимаешься, как горящий в пламени свечи бумажный лист, к тебе подкатывают внутренние рыдания, и ты изо всех сил пытаешься скрыть от всех свою боль, а в ушах продолжает раздаваться раскатистым эхо противное:

— Ты прокажённая! Бог шельму метит! Покидыш!

Ты понимаешь, что они дураки, что глупость их не знает предела, что ты являешься той белой вороной, которую «они» исключили из своей стаи. Но тебе обидно, потому что ты лезешь из кожи вон, чтобы забыть о своём недостатке, ты всячески стараешься оторвать от себя это клеймо. Ты попала в границы жёстких запретов, где любое отступление от серой массы карается нещадно. Это только внешне принято говорить: «Возлюби ближнего своего», на самом деле в мире царит равнодушие и жестокость. Ты обнимаешь единственного человека, который ещё в состоянии тебя понять, и шепчешь сквозь слёзы:

— Дедушка Андрей, заберите меня с собою. Заберите, иначе уйду одна, пусть даже если я слепая. Я буду заботиться о Вас, только не бросайте меня.

ГЛАВА 2
«РАЙСКИЙ ГОЛОС»

«Многие говорят душе моей:

«Нет ему спасенья в Боге».

Но ты, Господи, щит передо мною,

Слава моя,

И Ты возносишь голову мою.

Гласом моим взываю ко Господу,

И Он слышал меня

Со святой горы своей».

(Псалом 3).

В церковном зале было светло, несмотря на то, что утро ещё не наступило. Батюшка Владимир и монахини спали в своих кельях глубоким сном, отдыхая перед предстоящей службой.

Ангел долетел до куполообразного потолка, облетев церковный зал, осветив всё вокруг своей светящейся энергией, опустился обратно. Я глядела на него, как заворожённая, мне было интересно, заговорит ли Ангел со мной. Ангел заговорил.

— Пой, сейчас подходящее время.

— Я не могу.

— Что же мешает тебе?

Я пожала плечами:

— Не знаю. Просто я опустошена.

Ангел протянул ко мне руку, от его ладони отделился голубой светящийся шарик с искроподобными вспышками, которые постоянно исходили от его поверхности. Шарик полетел по направлению меня. Я наклонилась, отошла в сторону. Явление, представшее передо мною, было слишком удивительным, слишком необычным.

— Не бойся, — сказал Ангел, — Пусть голубой огненный шар проникнет внутрь твоего горла. Тогда все страхи и печаль покинут тебя, в тебе чистым потоком запульсирует живой голос Неба.

Шар достиг моей шеи. Следующим моим ощущением было тепло, которое разлилось от шеи к сердцу, а от него по кровеносным сосудам к каждой клеточке моего тела. Со вчерашнего вечера в церкви не топили, по всем правилам я должна была озябнуть от холода, но мне было тепло, я ощутила радость, струящуюся вместе с теплом из моего естества. Душа моя возликовала, я прекрасно понимала, что такое состояние было достигнуто благодаря Ангелу, я хотела, чтобы оно никогда не заканчивалось.

— Теперь пой, — вновь сказал Ангел.

— Я не смогу.

— Сможешь. Пой.

Он произнёс эти слова так настойчиво, что я запела. В последнее мгновение мне показалось, что голос родился спонтанно и так же спонтанно разлился по церковному залу.

Он напоминал журчание тонкого ручья, шум ветра, когда колышутся в поле налитые колосья ржи, он был похож на звон маленьких колокольчиков, на сияние звёзд в ночном небе. Он был как само небо: безграничное, манящее, дарящее тебе сплошной покой, чтобы успокоить твоё страждущее сердце, твою покрытую кровоточащими ранами душу, чужую, далёкую от мирских забот. Мне показалось, что голос окутал всё тёплой волною и распространился за пределы церкви. Этот голос принадлежал мне, и в то же время без Ангела он не был бы так прекрасен, так совершенен. Мне показалось, бабушка Дарья слушала меня, любуясь моим пением.

Вдруг картина резко оборвалась, Ангел скрылся, и в церкви вновь стало темно. Позади меня послышался шорох, кашель, чьи-то шаги. Я была почти на грани экстаза, воодушевление захлестнуло меня целиком, тонкими невидимыми нитями я была связана с чудесным светлым миром Радости, Озарения и Покоя, который всегда остаётся недоступным обычным смертным. И вдруг всего этого не стало так быстро, так неожиданно в одночасье. Мне не доставало моего друга Ангела, незримого помощника и собеседника.

«О, Ангел, о свет моих очей,

Почему ты покинул меня

Вопреки моим ожиданиям?

Почему оставил меня с людьми,

Которые напоминают

Злых, отчаявшихся существ

В болоте жизни?

Мне не хочется возвращаться к ним…»

Кашель за моей спиной повторился. Я осмотрелась.

— Здесь кто-то есть?

— Я вспомнил, что забыл запереть дверь, поэтому, закончив молебен, я пришёл сюда, — произнёс отец Владимир.

— Вы тоже не спите?

Отец Владимир вздохнул.

— Несколько лет мучит меня бессонница, и я ничего не могу с этим поделать. Но, войдя сюда, я услышал необычный голос, который напомнил мне о моём детстве.

— О детстве?

— Да. Будучи ребёнком, я бегал к реке и любовался тем, как солнечные блики отражались от её ровной поверхности, играя ослепительными зайчиками. Это было давно, очень давно.

Отец Владимир перекрестился.

— Упаси, Господи, мою душу.

Я закуталась сильнее в платок, данный мне монашкой-черноризницей Аграфеной, втянула голову в плечи, чтобы выйти на мороз и тихонько добрести до своей кельи, однако отец Владимир задержал меня.

— Постой, у тебя очень красивый голос, ты поёшь так, что душа расцветает и грудь трепещет. Давно ли живёшь при монастыре?

— Недавно, — ответила я, — Месяц назад меня привёл сюда дедушка, а сам он дальше отправился.

— Раньше я ни разу не видел тебя здесь.

— Я помогаю сестре Марии на кухне стряпать просвиры, иногда мне доверяют воск лить, чтобы свечи делать.

— Тебе нравится у нас-то?

— Нравится. Здесь все добрые, хорошо ко мне относятся.

— А там в миру плохо относились?

— Всякое бывало.

Голос отца Владимира выдавал в нём человека средних лет, говорил он не торопясь, с расстановкой, спокойно.

— Согласишься ли петь в нашем хоре во время служб и обрядов?

— Соглашусь, — не раздумывая ответила я.

— Где твои родители? — спросил отец Владимир после минутного молчания.

— Не знаю, меня воспитывала бабушка Дарья, но она умерла, и теперь у меня никого нет.

— Ты можешь идти, а я ещё немного постою здесь, помолюсь.

Дойдя до двери, я снова обернулась:

— Скажите, Вы ничего необычного не заметили?

— Необычного? Я слышал твой голос и чувствовал, что стало тепло как-то. Мне было хорошо, уютно. У тебя есть дар, большой дар, способный принести счастье людям, тот дар, который дороже всех материальных благ вместе взятых. И не беда, что ты слепа, одинока. Да лучше не видеть всю эту мерзость, — отец Владимир махнул рукой, — мир тёмен и грешен, люди скупы и злы. Лишь устремлённый в иной мир, наполненный духом, сохранит доброту навсегда. Я знаю, ты сохранишь.

В келье пахло свежей древесиной, сёстры-монахини говорили, что эта часть пристроя появилась совсем недавно, когда из Московской епархии был выписан плотник Ефим для строительства и обновления обители Святого Андрея Первозванного.

Должно быть в келье на стенах было повешено множество икон, трещали свечи, только в ночной час они были потушены. Осторожно, чтобы не разбудить сестру Марию, я легла на жёсткую поверхность кровати, закуталась в ватное одеяло и уснула.

— Спокойной ночи, — в пространство прошептала я.

Я знала, Ангел слышал меня, но не ответил. Я погрузилась в сон с ощущением того, что мой невидимый друг охраняет меня.

— Завтра я буду петь в церковном хоре.

…После похорон дед Андрей или безвестный граф Андрей Дмитриевич Вяземский заколотил полусгнившие доски на окнах, взял дорожную котомку, где ещё тёплыми лежали накануне испечённые пироги с грибами, крупа и разные снасти на всякий случай, надел толстые меховые рукавицы и, стряхнув с моего воротника прилипший снег, сказал:

— Ну, что ж, пора.

Затем низко склонился надо мной, произнёс при этом:

— Может, ещё передумаешь, останешься? Макаровна тебя приютит, к тому же авось купец Селиванов из Петербурга пожалует.

— Зачем же?

— Шибко ему голос твой понравился. Он ведь в тот вечер всё про тебя выспрашивал, интересовался. Едва не силой хотел увезти в столицу к камаринскому свояченнику, который якобы большим знатоком музыки считается.

Услышав от деда такие слова, мне смешно как-то сделалось.

— Отчего радуешься? — удивился дед.

— Так ведь никуда не увёз меня ваш купец, вот она, я. Здесь, с Вами.

— Не увёз-то потому что я и Макаровна горой встали. Рождественские холода-де начинаются, кабы не застудить. Да и не к месту это девчушке-сироте без присмотра по столицам разъезжать.

— А что купец?

— Уехал, но обязательно обещался приехать. Ну, так что?

— Нет, дедушка Андрей, с Вами я пойду. Я по дороге Вам петь буду.

Дед Андрей поклонился на четыре стороны, крепче сжал мою ладонь.

— Пойдём.

Несколько дней мы добирались до леса, дед Андрей знал все тропинки, все перелески. На пятый день мы вышли на поляну, там была прорыта землянка, куда он часто наведывался, чтобы перезимовать, выждать холода, согреться на лежанке возле трещавшего костра.

Наломали еловых веток, затопили печь, и воздух сразу же наполнился хвойным ароматом с запахом сосновой смолы. Настояли отвар из шишек. Сделав несколько глотков, я тотчас согрелась.

— Ель приносит здоровье, даёт силы, — сказал дед Андрей, — Отец мой однажды от ревматизма избавился благодаря отвару из ели, а рецепту этому меня ещё бабка моя дворянка обучила. Она при Павле первой красавицей слыла. Говорили даже, что император имел на неё тайные виды.

— Дедушка Андрей, а Вы вернётесь обратно в своё имение?

Дед Андрей растопил снег в котелке, поставил его на огонь, посыпал щепоткой соли, добавил травы, пшено, помешал, попробовал на вкус.

— Ела когда-нибудь похлёбку графа Вяземского? — спросил дед Андрей, причмокивая.

Я замотала головой, горячий пар из котелка вместе со специями обдал меня, ощутив приятный аромат, желудок нудно заурчал.

— Когда попробуешь, поймёшь.

Дед положил пакетик с солью обратно в холщовую котомку.

— Вернусь ли я в имение? Не знаю. Именье-то моё называется Большой Елец. Слыхала о такой деревеньке?

— Не-а.

— К брату пойду, давно ведь не видел его, сердце моё ноет. Только сначала пойду пешком в Иерусалим, поклонюсь гробу Господню, вымолю прощение за свои грехи. Эх, Танюша, устал я от странствий, хочется угол свой иметь, успокоиться на старости лет, передать хоть какой-нибудь живой душе свою любовь, умение. Приятно, когда кто-нибудь заботится о тебе.

Дед Андрей ещё раз помешал похлёбку, протянул мне поварёшку:

— Попробуй-ка.

Осторожно, чтобы не обжечься, я пригубила горячее варево.

— Вкусно? — поинтересовался дед.

— Постно.

— Сейчас будет так, что пальчики оближешь. Я ведь мясо более пятидесяти лет не ем, ибо не хочу боль причинять и страдания божьим тварям. Здесь когда-то один святой человек жил, исцелял он немощных, дарил им надежду.

— А теперь он где?

— Лет двадцать назад почил, и меня он вылечил. Некоторое время я с ним в этой вот землянке жил, обучался у него, философию особую познал. Суть же философии такова: оказывается, существует где-то Источник Всеобщего Счастья и Благополучия, только мало кто знает об этом Источнике.

— Источник?

— Он даёт все блага, какие человек пожелает.

— Почему же люди бедны и несчастны?

— Им ничего не известно о существовании Источника.

— Дедушка, скажите, где находится Источник?

Дед Андрей пожал плечами.

— Святой старец перед смертью говорил, что Источник Счастья заложен внутри каждого человека, найти его помогает какой-то ветер Удачи или Белый Вихрь, но про вихрь святой не успел поведать. Ты ешь, ешь. Всё уже готово. Нам бы хорошенько выспаться нужно, завтра путь долгий предстоит.

Голод как рукой сняло, несмотря на то, что около суток я не брала в рот ни маковой росинки. Источник счастья я представляла себе неким светом, живущим отдельно от человеческих страстей и скорби. Отныне мысли об Источнике не покидали меня. Я видела его во сне, я разговаривала с ним. Насытившись, дед Андрей уснул, а я продолжала лежать рядом с топчаном, безуспешно пытаясь объять необъятное. Источник целиком завладел моими мыслями. Я укрыла деда Андрея пуховой шалью, доставшейся ещё от бабушки Дарьи, сама осторожно вышла из землянки, остановилась на протоптанной площадке.

— Здравствуй, — услышала я в темноте.

Темнота постепенно начала исчезать, преобразовываясь в сплошное свечение, однако это свечение существовало только перед моим внутренним взором. Ангел приблизился ко мне, прошептал:

— А вот и я.

Я удивилась, хотя удивление моё можно было бы назвать приятным. Ангел давно не появлялся, и я уже начала скучать.

— Здравствуй, — ответила я.

— О чём ты думаешь?

— Об Источнике Счастья и Благополучия. Есть ли такой на самом деле?

Ангел вздохнул. Мне показалось, что сегодня он был особенно прекрасен со светящимися кудрями в сияющих одеждах. Его тело само являлось источником света.

— Он есть, но не каждый способен воспользоваться им, — сказал Ангел.

— Почему же?

— Люди привыкли забирать больше, чем могут отдать, а во вселенной всё построено на Законе Равновесия. Если человеку даётся что-то, он должен отдать это в Поток Энергии. Если же человек жаден, корыстен, зол, он отстраняется от Потока, он ничего не получит из Общего Источника. Но самое главное нужно верить, что ты достоин счастья, и удача не пройдёт тебя стороной. Вера способна поселить в душе надежду и ожидание того, что хочешь получить. Мы, ангелы, призваны помогать людям нести свой крест, указывать дальнейший путь, чтобы они не потерялись в море обстоятельств. Увы, люди не видят нас, не чувствуют, что мы рядом.

Ангел задумался над чем-то.

— Что такое Белый Вихрь? О нём дедушка Андрей говорил.

— Разные народы называют его по-разному, в Китае — это ветер Багуа, здесь — «Белый Вихрь», но суть одна. Попробуй когда-нибудь закрыть глаза и выйти на рассвете на чистый воздух, попробуй не думать ни о чём, стоять так, просто расслабившись, вдыхая ароматы утра. Тогда почувствуешь движение Ветра Багуа, и голова твоя очистится от всяких мыслей. Ветер Багуа скажет тебе: «Не бойся». Но сердце твоё забьётся от волнения. Ты конечно же не услышишь слов, но слова будут. Глаза твои наполнятся потоками слёз наподобие весенних ручьёв, ведь ты всё ещё надеешься, что вот-вот достигнешь Острова сбывшихся мечтаний. Но только не знаешь ты, что для того, чтобы достичь этого Острова, тебе предстоит преодолеть определённые испытания, именно благодаря им поймёшь ты, что нужно тебе, а что не нужно, ибо душа твоя не приемлет того, что желает твоё эго. Ветер Багуа даст всё, но с ним нужно уметь разговаривать. Отбрось страх и сомнения в собственных силах, отбрось неверие в себя, когда Ветер Багуа прилетит к тебе. Он слишком мудр и независим.

Ангел умолк.

— Ветер Багуа….- заворожёно произнесла я.

Какой-то едва уловимый поток коснулся моей кожи, но это был лишь кратковременный миг.

— Что это было?

— Ветер Удачи.

— Почему ты не спишь?

Дед Андрей коснулся моего плеча. Я испытала кратковременный испуг, неудобство от того, что кто-то другой вторгся в пределы моего уединения.

— Я разговаривала с Ангелом, он рассказал мне о Белом Вихре. Неужели Вы ничего не слышали?

— Нет. Ты стояла одна и что-то говорила. Иди-ка спать. Завтра мы пойдём дальше.

К полудню следующего дня мы вышли на опушку, сделали небольшой привал, доели хлеб с овсяными лепёшками. Часа через три я услышала колокольный звон. Дед Андрей остановился.

— Вот и пришли, — вздохнул он, — Это — обитель Святого Андрея Первозванного. Чуешь, как звонят?

— Чую.

— На той неделе сюда новый колокол только что отлитый из Москвы привезли.

Я прислушалась.

— Дедушка, скажите, какая она, обитель?

— Большая, высокая, о пяти куполах, стены добротные, белокаменные, крепкие, ни один ураган не снесёт. За обителью огородики простираются, но сейчас их снегом замело.

Я попыталась представить себе всё, о чём говорил дед Андрей. Церковь уходила куполами в небо, и было неважно, что она стояла на земле, казалось, небеса давно приняли её. Бабушка Дарья раньше водила меня на проповеди, я слушала певчих, подходила к священнику целовать крест, однако ничего не оставляло во мне таких впечатлений. Дед Андрей постучал в колотушку. Ворота открыла монахиня, судя по голосу, ей было около пятидесяти лет и одета она была в чёрное, как описал дед Андрей. Нас провели в кухню, усадили за стол, поставили котелок с горячей картошкой, щи с грибами, чай с медовыми пряниками. Чай был сладким с травами, я сразу согрелась.

— Далеко идёте-то? — спросила монахиня.

Она представилась ключницей сестрой Аделаидой.

— Странствуем, — ответил дед Андрей, подул на чай, откусил сахар и запил солидной порцией бурого напитка, — Я в своё именье путь держу да нескоро ещё до него-то. Боюсь, девчушка не дойдёт, я уж привык к таким переходам.

— Оставляй, ей в обители спокойнее будет. А родители-то где?

— Нету.

— Да ты никак слепая?

— Слепая.

Сестра Аделаида обняла меня, крепко прижала к себе.

— Радость ты моя, — запричитала монахиня, — На кого такую пташку оставили?

После обеда меня в баньку только что истоплённую повели, затем тёплую постель дали. Я напоследок к деду Андрею приникла:

— Не плачь, Танюша, я здесь какое-то время поживу, на службу похожу. Стар ведь я уже, скоро помирать.

Дед Андрей ушёл через неделю после праздника Крещения Господня с котомкой, наполненной на этот раз медовыми пряниками и свежими капустными пирогами, а я осталась в обители святого мученика Андрея. Сестра Аделаида определила меня помощницей на монастырской кухне вместе с другими монахинями выполняющими подсобные работы.

Там ещё одна кухарка работает, все называют её по-простому — «Ефимовна». Говорят, она шаньги, блины печь мастерица, оттого и такая толстая с пухлыми румяными щеками, густой русой косою, которую она сворачивает кругом. Особенно Ефимовна пельмени лепить мастерица, она даже остальных монахинь обучает этому искусству.

— А делаю я их так, — начинает Ефимовна, — Муку просею, сделаю в ней воронку. Яйцо и соль размешаю в молоке и волью в эту воронку. Вкус пельменей во многом зависит от того, как приготовлено тесто. Оно должно быть нежным. Замешанное тесто пусть «отдохнёт» 2—3 часа. Мясо надо пропустить через мясорубку, добавить туда порезанный лук, соль, сахар, воду, перец и всё перемешать. Для того, чтобы края пельменей мягче склеивались, побрызгаем раскатанное тесто водою (ещё лучше смажем желтком и водой, взятыми в равных количествах). Тесто нарежем на квадратики, на середину квадратика положим фарш, затем зажмём концы пельменей, а длинные концы соединим. Получится пельмень в форме «ушка».

Рецептов русских пельменей Ефимовна знала множество, ещё умела стряпать чёрные пряники, готовила крупник по-польски, пирожное с маком и творогом, гороховый суп, знавала итальянскую, китайскую, болгарскую, венгерскую кухню. Другие стряпали, но не было в еде той редкой изюминки, которая являлась характерным штрихом Ефиминого мастерства.

— А всё от чего, — любила приговаривать Ефимовна, — Оттого, что одна мучка да иные ручки. Чутьё нужно к этому иметь, чутьё особое, а его словами простыми не передашь.

От Анфисы-прачки я слыхала, что Ефимовна когда-то придворной поварихой была, обучалась у французских и чешских мастеров, затем что-то изменилось в её душе, и она ушла в монастырь.

— Видать, беда какая приключилась, — рассуждала Анфиса, — Так просто человек не отлучается от хвалы, богатства, почестей и славы.

— Заболела я, — призналась однажды стряпуха, — Лекари мне смерть скорую предрекали, тогда я пошла на службу, там приметила юродивого в отрепьях с клюкой. Он сказал: «Хочешь исцелиться, приходи ко мне в рубище, без веры ничего не бери, иначе не поможет». Деваться некуда, помирать не хотелось, я и пошла. Так и осталась в обители до сей поры.

О самом исцелении Ефимовна умолчала.

— Я ещё много загадок знаю, — сказала Ефимовна, разминая тесто, — Например, отгадай:

«Без него плачем,

А как появится —

От него глаза прячем».

Я пожала плечами.

— Красно-солнышко это. Плохо было б, если бы на свете не было Солнца. Оно и траве рост даёт, и нам, грешным. А вот ещё:

«Пришёл Яшка,

Белая рубашка,

Где он пробегает —

Ковром устилает». Что это?

— Неужто снег?

— Верно. А это что?

«Воет, свистит,

Ветки ломает,

Пыль поднимает,

С ног всех сбивает,

Слышишь его,

Да не видишь его».

— Ветер.

— А это?

«Шёл Тит долговяз,

В сыру землю увяз».

— Да дождь это, дождь! — пытается перекричать всех Анфиса, — Я дождь-то очень люблю, особенно грибной. Как польёт, землю удобрит, так пойдёт расти подберёзовики, подосиновики, белые, красноголовики, маслята, рыжички, грузди, валуи. Идёшь по лесу, а он, родимый, так и просится к тебе в лукошко залезть.

— А я люблю пироги с грибами стряпать, — говорит Ефимовна, — Они на медовый спас особенно вкусными выходят: тесто раскатаешь, мукою припорошишь, как снегом белым. Масло на сковороду нальёшь и начинку с луком приготовишь. Пирожки мои, словно бравые молодцы из печки вылетают и прямо в рот угодить норовят.

— Ты, Таня, грибы-то видела когда-нибудь?

— Не видела. Я с рожденья такая. Тётя Анфиса, а расскажите ещё про грибы, как они выглядят?

— Вот пойдём летом в наш лес, я покажу, где они растут, сама пособираешь, а мы потом их в печи высушим и на зиму оставим.

Ефимовна кладёт в мою миску своих пельменей, они горячие, от них пар отходит.

— Ешь. Не бойся, они постные. Как раз с грибами да капустою, я ещё сметанки полью, вот тогда поймёшь ты, что такое Ефимовны рукоделие.

Пельмени и впрямь оказались ароматными, постными. У бабушки Дарьи они не такими получались.

— Нравится? — причмокивает Ефимовна, ожидая получить от меня положительный ответ.

Я киваю головой.

— То-то! Две радости только у человека и остались на свете: сладкий сон и душе угодная еда, всё остальное в скорбях да в грехах тяжких потонуло. И у тебя, Таня, наверное тоже две радости.

— У меня всего одна.

— Небось, еда. От неё никто не в состоянии отказаться, хоть в Библии и сказано про десять заповедей, а про чревоугодие особое упоминание имеется.

— Нет, иная у меня слабость, — признаюсь я, слегка смутившись от волнения.

— Небось, давно мечтаешь увидеть людей и всё, что окружает тебя.

— Это — моя мечта, которая никогда не осуществится, но слабость в другом.

— В чём? Скажи, если не секрет.

— Петь я люблю. Как запою, так словно бы душа от тела отрывается и в поднебесье летит к светлым мирам. Тогда и людские обиды, и скорби, и беды уходят далеко-далеко, словно не было их никогда, словно пришла я сюда чистая, как родниковая вода без боли, без уныния, ибо растаяли они, как снег на полуденном Солнце. Бабушка Дарья моим пением восхищалась, говорила, что дар у меня особый есть.

Ефимовна с Анфисой молчат, задумались над чем-то.

— Это хорошо, — вдруг произносит Ефимовна, — батюшка наш любит, когда голосами ангельскими поют. И ты спой что-нибудь, хотелось бы тебя послушать, моя ласточка.

— Что же Вам спеть?

— Из Писаний что-нибудь. Знаешь Писания?

— Бабушка Дарья учила. Посадит меня перед собою, откроет Библию и чтению предаётся, так узнала я об угодниках, о страдальцах божьих, о Николае Чудотворце, что прокажённых целил.

— Тогда спой, — поддерживает Ефимовна Анфису-прачку.

Анфиса удобно усаживается, кладёт руки на стол, готовясь к маленькому представлению. Меня поставили на грубо выструганный стул, я запела слова старой молитвы, которой обучила меня бабушка Дарья:

«Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем.

Тебе Предвечнаго Отца вся земля величает.

Тебе вси Ангели,

Тебе небеса и вся Силы,

Тебе Херувими

И Серафими непрестанными гласы взывают:

Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф,

Полны суть небеса и земля величества славы Твоея!

Тебе преславный Апостольский лик,

Тебе пророческое хвалебное число.

Тебе хвалит пресветлое мученическое воинство,

Тебе по всей вселенной исповедует Святая Церковь,

Отца Непостижимаго величества,

Поклоняемаго Твоего истиннаго и Единароднаго

Сына и Святого Утешителя Духа.

Ты Царю славы, Христе,

Ты Отца Присносущий сын еси.

Ты ко избавлению приемля человека,

Не возгнушался еси Девического чрева.

Ты, одолев смерти жало,

Отверзл еси верующим Царство небесное.

Ты одесную Бога седиши во славе Отчей,

Судия приити веришися.

Тебе убо просим:

Помози рабам Твоим,

Ихже Честною Кровию искупил еси.

Сподоби со святыми Твоими

В вечной славе Твоей царственности».

Голос мой умолк, некоторое время я стояла в нерешительности, прислушиваясь к полной тишине.

— Божественный голос, — говорит кто-то.

Слышу чьё-то всхлипывание, мне кажется, народу в кухне много собралось, стало жарко.

— Ещё пой, ещё!

Мне неловко делается, в кухню входят незнакомые люди, раздаётся шёпот, дыхание.

— Пой!

Представляю, будто за спиной у меня крылья вырастают, медленно отрываюсь от земли, ибо ступни мои уже не касаются пола, воспаряю ввысь в просторные лазурные небеса с бирюзовым оттенком. Небеса колышутся, чтобы голубь моего духа утонул в голосе рая.

«Господи! Не знаю, чего мне просить у Тебя!

Ты один ведаешь, что мне потребно.

Ты любишь меня паче,

Нежели я умею любить себя. Отче!

Даждь рабу Твоему —

Чего я и сам просить не умею.

Не дерзаю просить ни креста, ни утешения.

Только предстою пред Тобою,

Сердце моё отверсто.

Ты зриши нужды, которых я не зрю. Зри!

И сотвори со мною по милости Твоей!

Порази и исцели, низложи и подыми меня.

Благоговею и безмолвствую пред Святою Твоею Волею

И непостижимыми для меня Твоими судьбами.

Приношу себя в жертву Тебе.

Предаюсь Тебе.

Нет у меня желания кроме желания исполнять Волю Твою.

Научи меня молиться.

Сам во мне молись. Аминь!»

…Утром просыпаюсь от шёпота сестры Марии и треска свечей. Прислушиваюсь. Она молится. За окнами воет метель, её отголоски доходят до моих ушей.

— Студёно нонеча, — причитает сестра Мария, — февраль уж на носу, а там и март не за горами, и Масленница. Блины печь будем, юродивым, да нищим, да сирым раздавать.

Я её за руку легонько тяну.

— Скажите, а Вы видели «Святую Троицу»?

— Ту, что иконописец Андрей Рублёв писал?

— Да. О ней часто дед Феофан из нашей деревни упоминал. Рассказывал, будто приложил он икону ту к больной ноге, и она зажила.

— Была я как-то в Троице-Сергиевой Лавре, видела там «Троицу».

— Расскажите, сестра Мария, — упрашиваю я, — очень мне хотелось на эту икону-то поглядеть ну хотя бы одним глазком.

— А там, на иконе три ангела божьих нарисовано. Первый ангел — самый главный, он в центре изображён в белых сияющих одеждах и плащанице цвета алой зари. Другой ангел по правую сторону от него. Он в красной рубашке и длинной синей плащанице, третий — по левую сторону в розовых одеждах и зелёной плащанице. У каждого в левой руке по кресту Господню.

— Почему они сидят?

— Сидят те ангелы за столом, накрытым белой скатертью, вроде нашего стола в трапезной, когда отец Владимир нас откушать после праздничного молебна зовёт. На столе же — всего одно блюдо, на котором лежит виноград. Позади — дерево с листвою, а дальше — райские горы и небо. Но самое важное — лики у ангелов задумчивые, будто размышляют они об наших грехах бренных, а над головами — нимбы сияющие, выложенные позолотою. От нимбов этих светло вокруг становится.

— И крылья у них есть?

— И крылья есть. Только, думается мне, в раю ангелы не летают, они лишь к нам на землю на крыльях своих ангельских спускаются.

— Отчего их три?

— Бог, Таня, троицу любит.

Я отворачиваюсь, пытаюсь слезу быстро смахнуть, чтоб сестра Мария не заметила, но она замечает.

— Что ты, дитя? Неужто дурное говорю?

Я мотаю головой.

— Нет. Просто никогда не увидеть мне икон и всей красы этой не узреть.

Сестра Мария осторожно гладит меня по плечу. Не по себе ей становится.

— Разве важно видеть и сути при этом не понимать? Гораздо важнее прочувствовать смысл, тогда всё само по себе откроется. Разве преступление это иметь недостаток физический, но чистую душу, не загрязнённую людскими страстями и корыстолюбием? Не плачь, я ещё много икон видала, и ты через меня на них посмотришь. Всё у нас заграничное ценится, а в России-то-матушке сколько сокровищ запрятано, но сокровища же эти намного ценнее заморских диковинок.

ГЛАВА 3
«РАДОСТЬ МОЯ»

«Кто тебя выдумал,

Звёздная страна?

Сколько лет издавна

Снится мне она.

Выйду я из дома,

Выйду я из дома,

Прямо на пристани

Бьётся волна….»

(Слова из песни).

…Ангел влетел в келью, и вокруг вновь стало светло. Приблизившись ко мне, некоторое время он постоял рядом со мною, дотронулся до моих волос.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

— Я знаю, ты ждала меня. Ты очень скучала, когда меня не было с тобой, и вот я здесь.

Я быстро смахнула слезу.

— Я думала, ты забыл про меня, и никогда больше не придёшь.

— Ангелы не забывают своих друзей и подопечных, они приходят в трудный момент.

— Тогда почему тебя так долго не было?

— Много забот, ибо множество людей нуждаются в помощи, они зовут меня, и я прихожу к ним. Ты не звала, я не могу понять почему, ведь ты нуждалась в поддержке.

— Ты был слишком занят, я просто не хотела беспокоить тебя, ведь и ангелам нужны отдых и восстановление сил.

— Вряд ли обычные люди понимают это, им всегда кажется, что их проблемы главнее общего порядка в мироздании, и мы бросаемся к ним, чтобы помочь, ибо таков закон, мы никогда не отказываем тем, кто кричит о спасении, кто ждёт помощи от неба.

— Почему так?

— Есть непреложный закон истины, в соответствие с которым люди должны сохранить веру. Если ангелы не станут помогать людям, они разочаруются в справедливости, они перестанут надеяться на лучшее, тогда Земля упадёт в хаос, ибо людские предрассудки погубят доброту, отзывчивость и сострадание.

— Что такое Истина?

— Она никогда не изменяется и вечно существует там, куда человек не может проникнуть ввиду своего невежества и ограниченности. То, что вы называете Богом, мы называем Истиной.

— Значит, истина недоступна людям?

— Не всегда, это зависит от самих людей, от их свободной воли. Если ты разожжёшь в себе огни души, ты поймёшь, что такое Истина.

— Огни души? — удивилась я, — Что такое «огни души»?

Ангел протянул свою ладонь, но не успела я дотронуться до неё, как вдруг в самом центре ладони загорелся огненный шар. Он был маленьким синим с голубыми переливами наподобие миниатюрных фонтанчиков, играющих радостными перекатными бликами. Через какое-то время шар полностью изменил свой цвет, превратившись в изумрудный, затем стал оранжевым, красным, жёлтым и фиолетовым. Ангел встряхнул рукой, шарик исчез.

— Бывают огни физические, — произнёс Ангел, — с ними ты уже знакома, но есть огни духовные. Если они воспламеняются друг за другом, человек начинает прозревать, они видит вещи такими, какие они есть, он понимает своё место в космическом порядке и мировой гармонии. Настоящая стихия человеческой души — огонь, ибо дух и душа имеют огненную природу. Ты уже знаешь, когда возгораются внутренние пламена, у человека раскрывается божественный дар, словно венчик цветка. Ты тогда чувствуешь упадок сил, когда гаснут твои огни. Ты вот что сделай. Встань прямо, чтобы лицо твоё было обращено к Солнцу. Ты сразу почувствуешь это.

— Ангел, как же я почувствую, если раньше я никогда не видела Солнца?

— Солнечный свет имеет особый вкус, — улыбнулся Ангел, — кто-то находит его чуть кисловатым, кто-то — едва уловимым сладким. Ты ещё не знаешь, что солнечный свет можно пить, тем самым пополняя в себе недостаток сил, но ангелы уже давно пьют этот нектар, который поддерживает нас. Итак, обратись лицом к Солнцу, поприветствуй его, прими в дар нетленный голубой огонь и начинай дышать. Дыхание Жизни здесь очень важно, ведь со вдохом ты получаешь огонь Солнца и радость существования, а с выдохом тебя покидают сомнения и горечь, накопленные за день. Солнце возродит в тебе другие огни твоей души, ты сама ощутишь, что тебе вдруг захотелось петь. Если ты запоёшь в этот момент, через тебя на мир польётся голос Солнца и Земли. Ветер Багуа закружит тебя в водовороте своего космического танца. Этому упражнению я обучаю немногих, о нём знают лишь единицы. Тебе же я могу доверить этот секрет. Голос Земли и Солнца способен сделать понятным всё, к чему он прикасается. Услышавший его, глубоко проникнет в суть сказанного

Я была ещё ребёнком и вряд ли поняла слова Ангела, однако они запомнились мне. В дальнейшем, когда я была разбита разочарованиями, когда жизнь казалась мне совсем невыносимой, я сосредотачивалась на Солнце и начинала дышать дыханием жизни. В тот момент какое-то непонятное ощущение окутывало меня целиком, ибо я чувствовала свою связь с древними корнями земли, я «слышала», как по ней когда-то ходили славянские рыцари-русичи, поддерживаемые этими глубинными корнями. Они становились непобедимыми, ведь сама земля и небо поддерживали их. В тот момент я уподоблялась этим богатырям, ибо была способна справиться с собственным бессильем.

— Сестра Мария поведала мне о «Святой Троице» и о том ангеле, что нарисован в центре, — сказала я, наблюдая внимательно за своим гостем. Он плавно облетел целиком всю келью, остановился у окна.

— Это был я, — произнёс Ангел, — Несколько раз я приходил к тому живописцу и однажды явил ему образ Святой троицы.

— Но это же случилось очень давно.

— Давно для смертных людей, но для ангелов это подобно мигу.

— Ты бессмертен.

— Да. Я бессмертен, потому что мой мир расположен близко от Источника Жизни.

— Источника?

— То, что я назвал Истиной.

— Каков он твой мир? Расскажи о нём. Где он находится?

— Очень далеко. Мой мир расположен намного дальше, чем человеческая мысль. Он довольно большой, гораздо больше нежели тот, в котором живёшь ты. Твой мир всегда покрыт мраком, мой же светится и призван освещать темнейшие уголки вселенной. Смотри, — Ангел раскрыл ладони, между его руками образовалось некое пространство, и я увидела в потоке света какие-то горящие огненные шарики. Они были миниатюрными, уменьшенными в размере. Некоторые шарики соприкасались друг с другом, и от них отлетали искрящиеся потоки.

— Это и есть мои миры, — сказал Ангел, — их много и все они разные, но миры эти имеют общее сходство, они вибрируют, вечно существуя на небесах.

— Как бы мне хотелось побывать в твоих мирах, — сказала я.

— Знаю, тебе часто без причин тоскливо на душе, ты чувствуешь себя брошенной, потерянной и одинокой на маленьком островке жизни. Но, тем не менее, не отчаивайся, тебя всегда поддержат небеса. Увы, люди не верят, что однажды мечты могут осуществиться, их стоит только отпустить, как птиц.

Ангел умолк, и вскоре я почувствовала, что абсолютно одна, ибо небесный свет больше не сиял в ночной келье. Я не могла приравнять себя к зрячим, которым доступно созерцание, которые способны с лёгкостью ориентироваться в окружающей среде, не боясь натолкнуться на какое-нибудь препятствие. Перед моими глазами вечно замерла чернота. Уходя, Ангел не попрощался со мною, я надеялась, что он ещё вернётся.

— Я одна, у меня нет никого ближе тебя, — прошептала я, — Пожалуйста, возвращайся.

Это было самое главное моё желание, я не хотела ничего: ни вкусной сытной еды, ни отдыха, ни дня, ни ночи. Ангел был мне единственным другом, я знала в глубине души, он никогда не предаст меня и не покинет….

«От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице,

Яко многия ради Твоея благости и долготерпения

Не прогневался еси на мя,

Лениваго и грешнаго,

Ниже погубил мя еси со безаконьми моими;

Но человеколюбствовал еси обычно

И в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси,

Во иже утреневати и славословити державу Твою.

И ныне просвети мои очи мысленныя,

Отверзи моя уста поучатися словесем Твоим,

И разумети заповеди Твоя,

И пети Тя во исповедании сердечнем,

И воспевати всесвятое Имя Твоё,

Отца, и Сына, и Святаго Духа,

И ныне и присно и во веки веков. Аминь».

«Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу,

Приидите, поклонимся и припадём Христу,

Цареви нашему Богу.

Приидите, поклонимся и припадём

Самому Христу, Цареви и Богу нашему».

Народ крестится, все кланяются, всюду раздаётся стройный хор голосов, по-прежнему слышится треск свечей. Отец Владимир окуривает благовониями церковный зал, запевает начало пятидесятого псалома своим сильным басом, далее мой черёд повторять нараспев. Я дышу так, как обучил меня Ангел. Делая глубокий вдох, я получаю силу от Солнца и Земли. Выдыхаю, и вокруг прямо на присутствовавшую паству разливаются волны света. Я вижу их так явно, что душа моя воспаряет ввысь, и Океан Любви захлёстывает меня целиком. Затем я подхватываю за отцом Владимиром:

«Да воскреснет Бог и расточатся врази Его,

И да бежат от лица Его ненавидящи Его.

Яко исчезает дым, да исчезнут;

Яко тает воск от лица огня,

Тако да погибнут беси

От лица любящих Бога

И знаменующихся крестным знамением

И в веселии глаголющих:

Радуйся Пречестный Животворящий Кресте Господень,

Прогоняясь беся силою не тебе пропятого

Господа нашего Иисуса Христа,

Во ад сшедшаго и поправшаго

Силу диаволю,

И даровавшего нам тебе

Крест Свой Честный

На прогнание всякаго супостата.

О Пречестный Животворящий Кресте Господень!

Помогай ми со святою Госпожею Девою Богородицею

И со всеми святыми во веки веков. Аминь».

Вновь делаю глубокий вдох всеми лёгкими, Солнце поселяется в моём нутре, я ощущаю это, словно струящуюся на меня потоком Радость, от которой на душе становится тепло, свободно и просторно. Выдыхаю. Свет продолжает изливаться во вне.

«Огради мя, Господи

Силою Честного и Животворящаго Твоего Креста

И сохрани мя от всякого зла»…

«В руце Твои, Господи

Иисусе Христе, Боже мой,

Предаю дух мой:

Ты же мя благослови,

Ты мя помилуй

И живот вечный даруй ми. Аминь».

Я прислушиваюсь к хору, всё сливается в одно целое, я представляю, как вокруг меня золотом играют лики святых: и Николай-чудотворец, и Пантелеймон-целитель, и Матерь Божья с Иисусом. Иисус молодой в белых одеждах с животворящим крестом в руках, а крест алмазами сияет, и алмазов тех великое множество. Матерь Божья грезится мне молодою девушкою в золочёной короне и голубом платье до пят с накидкой, лик её добрый, светлый, улыбающийся, глаза же голубые, как небо ясным днём или озёра посреди поля пшеничного.

Меня захватывает волнение, ибо впервые я пою при таком скоплении народа, слёзы сами собою капают из моих глаз, оставляя следы на щеках, я не вытираю их, моё внимание сосредоточено на пении.

«Благодать поселилась в душе твоей», — слышу я внутренний голос, который шепчет мне слишком внятно, доступно моему детскому сознанию.

«Благодать поселилась в душе твоей», — вторит моё сердце.

…Сестра Мария режет только что испечённый хлеб, я с наслаждением вдыхаю его запах, ставит на стол плетёнку с бубликами, сахарными пряниками, привезёнными в прошлом месяце из Московской губернии.

— Кушай, Таня, — говорит сестра Мария, — сегодня всем запомнилась божественная литургия.

— Отчего же запомнилась? — удивляюсь я.

— Оттого, что никто ещё никогда не пел так, как ты, аж до глубины прошибало. Слышь ты, один из прихожан, кажись, тобой шибко заинтересовался. Он к отцу Владимиру затем подходил, и они долго о чём-то беседовали, я краем глаза подсмотрела.

— Кто этот господин?

— Одет хорошо в лисьей шубе с дорогим воротником, с бакенбардами, сразу видно из высших сословий.

— Что он отцу Владимиру говорил?

— Вот бы знать, беда в том, что я ничего не слышала.

Страх сковывает мои плечи, еда уже не кажется такой вкусной, как раньше, и масло на хлеб не мажется. Почему-то представляется мне этот господин высокомерным, злым.

— Да не бойся ты, — успокаивает меня сестра Мария, — Он вроде с первого взгляда человек интеллигентный, начитанный. Но, думается мне, говорил он о твоём чудном голосе.

Ночью сон снится, будто далеко-далеко стоит человек в лисьей шубе и смотрит на меня, скрыться мне невозможно от него, и тогда припадаю я к иконе Чудотворца.

— Сестра Мария, существуют ли ещё иконы краше «Святой Троицы»?

Сестра Мария поспешно крестится:

— Почему не существуют? И такие есть. Видела намедни Святую старицу Пелагею.

— Какая она, та икона? Расскажите, — спрашиваю я.

Сестра Мария делает глубокий вдох.

— Представь, Таня, на золотом фоне стоит святая дева. Одета она в голубую плащаницу, она и голову её обвивает. Одежды же мученицы красные. В правой руке Святая держит Крест Господень, а левая рука словно гладит тебя. В молитве же так сказано: «Агница Твоя, Иисусе, Пелагея зовёт велиим гласом: «Тебе, Женише мой, люблю, и Тебе ищущи страдальчествую, и сраспинаюся, и спогребаюся Крещению Твоему, и стражду Тебе ради, и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но яко жертву непорочную прими мя, с любовию пожершуюся Тебе. Тоя молитвами, яко милостив, спаси души наша».

Я с интересом слушаю.

— Сестра Мария, расскажите ещё про мученицу Пелагею.

— Родом святая из Тарса Киликийского, была дочерью знатных язычников. Чистотой и добродетельной жизнью, и рассуждением познала всем сердцем веру во Христа. Когда она отказалась от замужества, мать её выдала императору Диоклетиану. Слыхала о таком?

— Нет, не слыхала, — мотаю я головой.

— Император осудил её на сожжение в раскалённой печи. Святая, осенив себя крестным знамением, сама вошла в печь, где тело её расплавилось, как миро, изливая благоухание.

— Разве может смертное тело благоухать?

— Может, если святой дух обитает в теле том. А есть ещё святая Алла Гофтская. Лик её тоже изображён на золотом фоне в голубой плащанице с крестом в правой руке, только моложе она нежели мученица Пелагея.

Сестра Мария тихим голосом шепчет:

— «Агница Твоя, Иисусе, Алла зовёт велиим гласом: «Тебе, Женище мой, люблю, и Тебе ищущи страдальчествую и сраспинаюся, и спогребаюся Крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но яко жертву непорочную приими мя, с любовию пожершуюся Тебе Тоя молитвами, яко милостив спаси души наша». Пострадала она, святая, при короле Унгерихе, преследовавшем христиан. Король приказал поджечь храм во время Богослужения. В пламени пожара среди остальных и погибла мученица Алла.

— А Иисус? Какой он?

— Много написано икон с Его ликом. И в нашем монастыре Владыки Андрея их три: одна в моленной, другая в алькове с распятием, третья — в зале для прихожан. Лик Его светел, черты лица правильные, тонкие, глаза же голубизны неописуемой. Волосы русые до плеч, одежды ветхие, но несмотря на ветхость их Он святой, пожертвовавший жизнью Своей ради всех людей, понесший на Себе их тяжкое бремя.

Я вспоминаю о том, как впервые узнала про Христа от бабушки Дарьи, когда по вечерам, сев возле растоплённой печи, читала она мне страницы из Нового Завета. Я внимательно слушала её и представляла себе красивого юношу с открытым загорелым лицом и волнистыми слегка вьющимися волосами. В моём представлении у юноши были очень добрые глаза, через которые всегда лился неземной Свет и Любовь.

«Иди ко мне, Я приму тебя», — говорили эти глаза.

После этого я попросила бабушку окрестить меня.

— Ему наверное было очень больно, — говорю я, в то время как сестра Мария наливает свежий, только что заваренный чай с мятой в широкое большое блюдце и пьёт его в прикуску с сахаром.

— Кровь у Него текла струёй, а язычники-супостаты глумились над Ним.

— Почему они глумились? Ведь Он спасал их души?

Сестра Мария плечами пожимает:

— Потому что грешны, грех этот в крови их записан. А грешный человек, Таня, не сознаёт, чего творит деяниями своими. Супостаты они, прости меня, Господи, — быстро крестится.

… — Проходи, проходи, — говорит отец Владимир.

Где-то тикают настенные часы. В келье батюшки я никогда ещё не бывала, поэтому веду себя робко. Живёт он в отдельном бревенчатом срубе, в котором всегда хорошо натоплено и пахнет целебными травами. Их Варвара Никитична, попадья-матушка, ежедневно заваривает, чтобы как-то утихомирить мучивший отца Владимира ревматизм. «Кажись, полегчало», — в таких случаях говорит отец Владимир, гладит полуседую бороду и идёт по проторенной меж сугробами тропке прямо в храм на моление.

На этот раз в келье отца Владимира стоит запах мёда и пастилы. Слышится лёгкое постукивание фарфоровой чашки о блюдце, чьё-то ровное дыханье. Я напрягаюсь, останавливаюсь посреди просторной кельи, не дойдя до стола. Чувствую, как гость внимательно меня разглядывает, будто изучает, и от этого становится неловко, как всегда в таких случаях.

— Садись, — неожиданно предлагает отец Владимир.

Нащупываю сиденье стула, осторожно присаживаюсь, однако чувство неловкости при этом не проходит, ибо невидимый гость всё ещё смотрит в мою сторону.

Плавными движениями отец Владимир наливает мне чай, кладёт на блюдце несколько кусочков сахара, пододвигает чашку.

— Угощайся.

Я смотрю в пустоту, пытаясь понять, для чего отец Владимир пригласил меня к себе.

— Да ты пей, пей. Сегодня Никитична особый чай заварила, крепкий, — подбадривает отец Владимир.

Я делаю первый глоток, ставлю чашку обратно.

— Смелее.

— Девчушка-то вся напряглась, дрожит, — слышится рядом со мною довольно приятный мужской голос, — Вы уж, отец Владимир, про меня сразу скажите, дескать, кто я да зачем пожаловал. Так ей спокойнее будет. А то представьте себе, выпустили человека в неизвестность, потом говорят ему: «Успокойся». Какое же спокойствие после этого.

Отец Владимир вздыхает:

— Ну что ж, коль так, открою карты сразу. Перед тобою, Таня, сидит человек, приехавший в нашу обитель издалека, из самой Москвы дворянин унтер лейб гвардии офицер в отставке при дворе императора Александра III Семён Гаврилович Сыромятин. Заехал он сюда случайно, возвращаясь из длительного отпуска в Ессентуках, ибо является человеком верующим, соблюдающим священные заповеди, богобоязненным. Услышав пение твоё намедни во время Крещенской литургии, всё в нём будто перевернулось, аж до глубины души проняло. Вот и решил он, что твой чудный голос, который и меня самого не оставил равнодушным, должны услышать многие люди. Он предлагает тебе поехать вместе с ним в Москву.

— Позвольте мне самому продолжить, — произносит гость, — Дело в том, что мой близкий друг — директор оперного императорского театра, имевшим на протяжении многих лет грандиозный успех не только в России, но и за границей: в Италии, Германии, Австрии, Англии. Сейчас театром руководит сын моего друга Алексей Петрович Давыдовский. Но главное не в этом, — Семён Гаврилович выдерживает короткую паузу, в голосе его чувствуется волнение, — Но самое главное, мой близкий друг, с которым я знаком с детства, Пётр Афанасьевич Давыдовский, тяжело болен. Врачи говорят, что ему осталось каких-нибудь полтора-два месяца.

— Чем он болен?

— Белокровием.

— Вы хотите, чтобы я скрасила последние дни жизни Вашего друга?

— Он мечтал отыскать из множества услышанных им голосов ангельский голос, способный открыть чистейшие струны человеческой души, но увы, впоследствии он понял, что голоса такого вообще не существует в природе. И вот вчера во время богослужения я понял, что мой друг не прав, ибо слух мой уловил настоящий ангельский голос. Поэтому я прошу тебя об этой неоценимой услуге, надеясь, что душа твоя чиста и светла, как и твой дар. Естественно вознаграждение непременно последует.

— Учтите, Семён Гаврилыч, — говорит отец Владимир, — девочка ещё и слепа, ей будет необходима помощь. Конечно, не хотелось бы мне отпускать мою певчую, но Ваш мотив, князь, очень благороден по сути своей. Если она согласится, не стану оставлять надежду увидеть её вновь.

Наконец отец Владимир обращается ко мне:

— Ну а ты что об этом думаешь, Таня?

— Денег мне не нужно и вознаграждений тоже не нужно, только вот решиться так сразу я не могу, привыкла я здесь, а в столицу уезжать боязно. Позвольте мне, батюшка, денёк-другой подумать.

— Оно конечно подумать стоит, — соглашается отец Владимир, продолжая гладить бороду, — Задуматься-то никому ещё не помешали.

…Ангел впорхнул в раскрытое окно вместе с волной морозного воздуха. Встал передо мною, улыбнулся мне своей широко открытой улыбкой. Я припала к нему, уже не сдерживая рыданий.

— Не печалься, — вдруг сказал Ангел, — Тебе нужно забыть обо всём и жить дальше.

— Я тебя ждала, — сказала я.

— Знаю. Твоё сердце наполнено сомнениями, ты сомневаешься в том, что должно произойти в недалёком будущем.

— Что мне делать?

— Твой дар не принадлежит тебе, он дан с тою лишь целью, чтобы, слушая твой голос, другие росли душой.

— Тогда почему ты так печален?

Ангел сложил стелющиеся по земле крылья, зимний ветер немного всколыхнул его белокурые одежды.

— Тебе предстоит долгий путь, полный потерь и разочарований, но ты должна пройти по нему.

— Почему?

— Таков твой выбор перед тем, как родиться здесь среди людей, среди всей этой никчёмной роскоши и нищеты. Я лишь следую за тобой, ведь тебе нужен друг и советчик.

Ангел осторожно сел на подоконник. Как всегда от его присутствия келья осветилась, но никто этого не видел, ибо сестра Мария, как и остальные монахини, давно спала.

— Неужели каждый человек желает себе худшей участи? — удивилась я, — И потом, что значит «перед тем, как родиться»? После смерти есть только одна пустота и ничего больше.

— Так принято считать среди людей, потому что они боятся проникнуть своим ограниченным сознанием за пределы смерти. Они думают, всё заканчивается с приходом смерти: мечты, надежды, чаяния, желания. Они рисуют смерть старой костлявой старухой с косой, но смерть в действительности совсем другое.

— Другое?

— Смерть — это открытая дверь в белое пространство Вечной Жизни. В той жизни совсем иные рамки восприятия: там нет ни страха, ни боли, ни голода. Иногда остаются желания завершить неоконченные при жизни дела, усвоить неусвоенные уроки. Если они остаются, душа молит о возвращении обратно, не подозревая о том, победи в себе она эти желания и чаяния, она навеки окунулась бы в Жизнь Вечную, где б её ждало море Радости и Величия, она приобрела бы качества, свойственные ей изначально, и Счастье стало бы её вечным спутником. Но она предпочитает страдать, навсегда оставаясь в нескончаемом потоке собственных сомнений, исканий, борьбы с самой собою. Люди — странные существа, непонятные существам Света. А жизнь человеческая — это сплошная трагедия, драма, даже если ты смеёшься, пребывая в состоянии эйфории.

— Почему?

— В человеческом теле истинное счастье недоступно, мольбы к Богу — лишь жалкая попытка приблизить его, терпящая в конце своём крах. Этот мир предназначен для страданий, он не имеет ничего общего с радостью духа, которую способен испытать дух, целиком освободившись от грубого тела, держащего его во власти тёмной стороны жизни. Это — мир Смерти, ибо таким он был создан изначально.

Я молчала, не зная, что ответить Ангелу. Мне хотелось возразить, но я понимала, Он был прав.

— Ты видела когда-нибудь глаза младенца и глаза взрослого, прожившего здесь не мало лет? — вдруг произнёс Ангел.

— Нет, — тихо сказала я, — Ты забыл, я не способна ничего видеть кроме темноты, вечно наполняющей собою этот мир.

— Не важно, — перебил меня Ангел, — ты и так знаешь, о чём я говорю. Глаза любого младенца, пришедшего в мир, наполнены светом, покоем и невинностью, которые он по простоте своей стремится передать в окружающую его среду похоти, лести, высокомерия, злобы, ведь именно этими чувствами наполнена жизнь. Но затем он сталкивается с их проявлениями и начинает меняться, потому что понимает, что здесь его никогда не примут таким, какой он создан богом без миллионов условностей. Он начинает приспосабливаться к равнодушию и злобе других, растрачивая самое ценное, что у него есть — Любовь. Он превращает её в страх, самобичевание, агрессию и ненависть. Достаточно единожды заглянуть в глаза ребёнка, чтобы мгновенно исцелиться, ведь этими глазами Сам Божественный Дух смотрит на тебя. Теперь сравни их со взглядом взрослого. Ты увидишь взгляд затравленного зверя, у которого не осталось ничего кроме огромного страха, но ты не прочтёшь в этом взгляде Безусловной Любви Ребёнка-Бога. Душа взрослого становится тяжёлой, полной предрассудков, потому что анализ и скептицизм, стопудовый скептицизм преобладает в ней. Нам, ангелам, намного сложнее подойти к взрослому нежели к ребёнку и общаться с ним, одаривая его энергией духа. Твои глаза пока ещё глядят глазами Ребёнка, но в них уже появилась боль и страх.

Ангел нарисовал в воздухе круг, через мгновение круг наполнился огнём, превратившись в огненный шар. Он переливался разными цветами и оттенками радуги от красных до густофиолетовых с переходными тонами.

— Что это? — спросила я, любуясь великолепным шаром из множества энергий.

— Шар желаний и шар защиты. Его способны видеть дети и те, кто зрит в Беспредельное. Твои желания ещё пока чисты и совершенны, как душа твоя, поэтому не бойся желаний, не беги от них, а останови поток времени и осторожно прислушайся к ним. Мир постепенно замрёт, и ты привыкнешь к божественности покоя и равновесия. Почувствуй это каждой своей частичкой, утихомирь свой хаос, ибо в человеке живёт много сознаний, объедини их, чтобы услышать свой собственный голос. Он сразу подскажет тебе, какого цвета твоя мечта, погрузись в неё, не бойся, что сгоришь в огне. Это не тот огонь, что разводят люди на земле испокон веков. Этот огонь особый, он воспламеняет сердца и приносит нескончаемую радость потерявшим её за долгие годы. Таким образом, ты сделаешь посыл в пространство Великого Космоса, и твоя мечта обязательно осуществится, тебе останется только ждать, ибо Космос — не фантазия взрослых, а живое существо, с ним нужно уметь разговаривать. Ты — ещё ребёнок, и это умение пока не утеряно тобою.

— Если б ты знал, Ангел, как бы мне хотелось остаться беззаботной девочкой, созерцать этот чудесный мир или тот мир, какой мне дано созерцать, ведь я убеждена, что никто не видит ангелов.

Мне показалось, что Ангел обнимает меня.

— Для этого нужно соблюдать три простых условия, — сказал Ангел, — Несмотря на то, что мир Духа безусловен, но условия всё же существуют. Они есть негласно, увы, люди их не соблюдают, вот почему Тонкий мир Света закрывает перед ними двери.

— Какие это условия?

— Первое — верить в том, что ты живёшь среди чуда, что ты не одинока, и если не люди, живущие рядом с тобою, но существа более высокого плана никогда не оставят тебя, им понятны твои страдания и одиночество. Ты должна верить, что мир Тонких энергий и Радости действительно есть, ибо это — истинная правда. Второе условие — оставаться всегда ребёнком и радоваться каждому мгновению, проведённому тобою здесь, пусть даже если ты прожила скорбные минуты своей жизни. Помни, чистота души остаётся в вечности, а печали, страсти, счастье и горе меняются подобно тому, как на смену одному времени года приходит другое. Ты ещё ребёнок, но когда ты станешь взрослой, никогда не груби детям. Таким образом взрослые гасят внутренний свет, горящий в детских глазах, незаметно для себя они лишают их детства и способности усваивать уроки жизни. Дети, лишённые внутреннего света души, сопротивляются переменам, происходящим вокруг них, они не могут дарить этот свет остальным, нуждающимся в нём.

— Ты говорил о трёх условиях. Какое же третье условие?

Я огляделась, Ангела рядом со мною не было.

— Где ты! — крикнула я.

Никто не ответил.

— Вернись, пожалуйста, вернись!

Я перестала кричать, поняв, что крики мои утонули в пустоте.

Сестра Мария просыпается от шума, зевает.

— Кого ты зовёшь? — спрашивает она.

— Никого. Просто мне стало вдруг очень грустно.

Она ласково гладит меня по волосам.

— Не переживай, Таня. Москва — большой красивый город, князь Сыромятин — добропорядочный человек. Ты будешь петь в императорском театре, колоколов в Москве наслушаешься, их много там колоколов-то.

— Не останусь я в Москве. Сюда приеду.

— Не загадывай сейчас, потом видно будет. В Москве у тебя другая жизнь начнётся, авось она тебе понравится.

Пытаюсь убедить сестру Марию в обратном, но она не слушает меня, только крепче обнимает, к себе прижимает, словно прощается.

— Я вот что, — говорит вдруг сестра Мария, — схожу-ка я к Варваре Никитичне и отцу Владимиру, скажу, дескать, согласна ты ехать, пусть матушка пирогов своих знаменитых с разными начинками да блинов побольше в дорогу напечёт. Она у нас печь любит, как и стряпуха Ефимовна. В дороге-то голод особенно плохо переносится.

ГЛАВА 4
«ЗВЕНЯЩИЕ КОЛОКОЛА»

«Белая лошадка

В чистом поле скачет.

Может кто-нибудь

Обо мне поплачет.

Белое пространство

Заметает вьюга

И непостоянство

Жизненного круга.

А в тихом домике

Струится свет,

И голос слышится

Сквозь сотни лет:

«Куда ж ты, маленький?

Мир полон бед».

«Ах, мама-маменька,

Я уж не маленький,

Ах, мама-маменька,

Мне много лет».

(Слова из старой песни).

…Пётр Афанасьевич Давыдовский жил недалеко от центра на соборной площади в роскошном особняке с белыми колоннами и огромной террасой, выходящей в сад. Зимой сад опустел, только на покрытых снегом ветках рябины изредка чирикали воробьи, сюда же слетались желтогрудые синицы, садились прямо на открытую ладонь и склёвывали ещё мягкие крошки.

Комната больного была тёмной, он периодически стонал, мучился от болей и ревматизма. Друг князя Сыромятина судя по голосу был человеком старым, истощённым длительною болезнью. Он не мог передвигаться, ибо каждое движение доставляло ему невыносимые страдания. Все в доме за исключением князя только и ждали его ближайшей кончины. Это выражалось в манере их речи, наполненной нескрываемым раздражением. Семён Гаврилович Сыромятин представил меня сыну больного и его супруге княжне Давыдовской Евдокие Борисовне дворянке до мозга костей и сказал, что моё присутствие должно облегчить страдания умирающего.

Мне выделили комнату на первом этаже господского особняка в той его части, где располагались помещения для прислуги. Говорили, раньше там была кладовая, в которой хранились соленья и другие заготовки, но затем её решили перенести в погреб. Я сразу же познакомилась с горничной Груней.

— Отмыть да преодеть тебя надобно, — были первые слова Груни.

После бани она принялась меня одевать в наряды, что нашли в доме. Детское платьице сохранилось ещё от внучатой племянницы князя Давыдовского, которая уже выросла, превратившись в молодую семнадцатилетнюю особу на выданье.

— Если б ты видела, как ты в этом платье похожа на маленького ангелочка, — сказала Груня, перед зеркалом расправляя складки на подоле, — Оно розовое, сшитое специально по заказу из итальянского атласа, воротник же кружевной наподобие нежных облаков на небе. А небо — это твои голубые глаза.

Мне хотелось взглянуть на свой новый облик, но пришлось довольствоваться описанием Груни. После гардероба принесли пирожное, я должна была съесть его, чтобы немного набраться сил после долгой дороги. Пирожное оказалось с глазурью, а я была так голодна, что, не медля доела всё до последней крошки.

Ближе к полудню мне сказали, что я должна присутствовать в гостиной вместе с князем Семёном Гавриловичем на обеде.

— Ни в коем случае не отказывайся, — произнесла Груня, — Отказ может быть расценен, как неуважение к семье, тем более просьба о твоём приглашении исходила от твоего покровителя.

За столом царила напряжённая атмосфера, слышался звон хрустальных бокалов, временами раздавались замечания хозяев и приглушённый шёпот. Я чувствовала, как кто-то, не отрываясь, смотрит на меня. Туда-сюда сновала прислуга с тяжеленными серебряными подносами. За столом сидело четверо, не считая меня: сын князя Давыдовского с супругой, князь Семён Гаврилович Сыромятин и внук князя Давыдовского десятилетний мальчик, которого называли Иваном. Мальчик всё время молчал, я подозревала, что это он так внимательно разглядывал меня. Князь Сыромятин наклонился надо мной:

— Тебе нравится?

Я кивнула, не зная, что ответить. В этот момент служанка открыла большую фарфоровую супницу, тотчас гостиная наполнилась запахом чеснока и пряностей. Суп был разлит по тарелкам, но я не могла решиться приступить к еде. Я чувствовала себя, как рыба, выброшенная на берег, хозяева дома показались мне людьми высокомерными, лишёнными бескорыстия.

— Тебе нравится? — повторил свой вопрос князь.

— Здесь тепло и уютно.

— Попробуй суп из свиных рёбрышек. У Давыдовских всегда отменный суп.

Я зачерпнула ложку в уваристую горячую жидкость, проглотила.

— Ну, как?

— Вкусно.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся. Напоследок мне хотелось бы тебе кое-что сказать.

Когда я осталась совершенно одна в комнате, дверь открылась, и раздались шаги, заставившие меня насторожиться.

— Мне сказали, что ты слепая, — произнёс мальчик.

— Да.

— Ты будешь петь моему деду?

— Буду. Почему ты смотрел на меня за обедом?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— А где твои родители? — спросил мальчик.

— Они давно умерли.

— Давно-давно?

— Когда я была очень маленькой, я их не помню.

Я не видела лицо мальчика, но мне почему-то показалось, что у него были русые волосы, гладко зачёсанные назад и умные зелёные глаза.

Уходя и распрощавшись с хозяевами, князь Сыромятин подозвал меня к себе и тихим голосом, чтобы нас не слышали, сказал:

— Здесь ты будешь чувствовать себя скованно, ничего не могу сказать об этих людях, но они тоже не вызывают у меня доверия. Однако взять к себе сейчас я тебя не могу, потому что в связи с переездом в Екатеринбург я временно остановился в гостинице, а для девочки твоего возраста гостиничная суета не пойдёт на пользу. Я обязательно заберу тебя в своё имение, как только улажу свои дела, если ты согласишься. Я сражён твоим благородством, ибо редко встречал людей, которые бы пожертвовали покоем ради счастья и покоя других. Ты понимаешь, о чём я говорю?

— Понимаю, — согласилась я.

— Надеюсь, разговор наш останется между нами. Я часто буду приходить сюда и навещать тебя и своего друга, чтобы провести с ним его последние дни.

Князь крепко сжал мою ладонь.

— Держись, ты сильная. Твой талант не должен пропасть, и я сделаю всё возможное, чтобы помочь тебе.

…«Я озарю лучом своей надежды,

Я озарю лучом своей мечты,

Оденусь в белые блестящие одежды,

Воскресну светочем природной красоты.

Я улыбнусь, и в радости улыбки

Увижу радость всех живых существ,

Я пролечу сквозь горести ошибок,

Полёт и сила — вот мой светлый крест.

Откуда я возьму свою удачу?

Откуда я возьму свою мечту?

Утру я слёзы, я уже не плачу,

В самой себе я счастье обрету.

Я гимном радостным встречаю полдень,

Я гимном радостным встречаю ночь,

И мне полёта ждать уже не долго,

Сама себя я в силах превозмочь.

А этот свет, что льётся на несчастных,

Покинутых под ветхостью своей,

Он озарит покоем их прекрасным,

Маяк как путь даёт среди морей».

Я закончила пение, стоя в неподвижной позе, так как боялась пошевелиться. Я ощущала буквально всей кожей, что на меня смотрели несколько пар глаз, они слышали, они окунулись в атмосферу совсем другого измерения, где царствуют иные законы звукового восприятия.

Как только наступила тишина, обстановка изменилась. Светлый мир счастья и покоя исчез, и всё вновь стало обыденным.

— Этот голос… Где я мог слышать этот голос… Ах да, он приходил ко мне во сне много раз.

Больной приподнялся в кровати, до моих ушей донеслось его частое взволнованное дыхание. Он был всё ещё слаб и обессилен, зрение подводило его.

— Кто это пел только что? — спросил князь.

— Я.

— Подойди ко мне ближе, я хочу рассмотреть тебя. Здесь темно, и я ничего не вижу.

Князь Сыромятин подвёл меня к лежавшему, осторожно вложил мою руку в его ладонь. Князь сжал её, притянул меня к себе.

— Маленькая девочка, похожая на фею. Как твоё имя?

— Татьяна, господин.

— Татьяна… — произнёс князь, слово вдумываясь в каждый слог, — Но это не ты пела. Голос мог принадлежать только ангелу. Разве обычный смертный способен обладать таким голосом?

— Вы тоже видели его?

— Ангела?

— Ангела.

Я ощутила, что мои пальцы стали влажными от слёз князя.

— Почему Вы плачете?

— Я знал, когда-нибудь он подарит мне чистоту своего голоса. Я всегда знал, что этот день настанет.

— Эта девочка тебе принесёт ещё много прекрасных минут, — сказал князь Сыромятин.

Давыдовский обратился ко мне.

— Ты будешь приходить сюда и петь каждый день? Ты согласна?

— Да, господин.

— Если вдруг смерть внезапно застанет меня, клянусь, я никогда не забуду этот голос, удивительный голос. В нём отражается биение самой жизни, в нём — дыхание Солнца и неба, в нём шелест ветра и прибрежный прибой. Если б я знал… — князь умолк, — Жаль, я уже слишком стар, а театр оперы — прошлая попытка того, что прозвучало здесь, передо мною. Увы, старость никогда не станет молодостью.

— Пётр Афанасьевич, сегодня слишком много эмоций для Вас. Вы утомлены и нуждаетесь в полноценном отдыхе.

Княгиня Давыдовская положила распахнутый веер на прикроватный столик, взяла маленький колокольчик с подноса и позвонила. В спальню больного вошла Груня, поклонилась хозяйке.

— Аграфена, принеси князю настой из листьев мяты.

— Слушаюсь, — Груня снова поклонилась и вышла.

Я следила за перемещениями в комнате по звуку шагов, прислушиваясь к малейшему шороху. Мне так хотелось подойти к пожилому князю, возможно, он пытался сообщить мне нечто очень важное, но судя по окружающей обстановке я не могла этого сделать.

«Что Вы знаете об Ангеле?» — едва не сорвалось у меня с языка.

Это была наша общая тайна, и я не хотела её разглашать.

Минут через пять спальня наполнилась специфическим ароматом мяты. Груня принесла поднос с только что приготовленным мятным настоем. Послышалось дребезжание фарфора, суета вокруг страдающего.

— Доктор Браун уехал на прошлой неделе в Берлин, но, я слышала, он скоро возвратится в Москву, — сказала Давыдовская, — Алексей Петрович, мне необходимо с ним встретиться, чтобы обсудить кое-какие вопросы относительно здоровья нашего уважаемого тестя.

Княжна плавно подошла ко мне сзади и шепнула, не дожидаясь ответа от своего мужа:

— Сейчас, милочка, ты пойдёшь в мой кабинет для достаточно короткого, однако вполне необходимого разговора. Он касается твоего пребывания в этом доме.

В кабинете княгини громко тикали часы.

— Закрой дверь и сядь на стул, — сказала она, едва я вошла внутрь.

Осторожно я нащупала пальцами край двери, затем гладкую ручку. Дверь закрылась легко и непринуждённо со щелчком. Княгиня Давыдовская сидела передо мной за столом. Это был письменный стол с пачками счетов и документов, какие обычно составляют часть делового интерьера любого кабинета. Я знала, в тот момент она внимательно смотрела своим холодным непроницаемым взглядом на меня.

— Итак, — произнесла княгиня, — Ты здесь, но надеюсь ненадолго. Мой тесть — довольно впечатлительная натура, ему кажется многое из того, чего в действительности нет и быть не может. Несколько лет он едва не переписал всё своё состояние на имя одной дешёвой певички из театра якобы за её необыкновенный голос и манеру исполнять старые русские романсы.

Княгиня встала, прошлась по кабинету, остановилась возле окна.

— Надо заметить, талант у тебя есть, но это совсем не значит, что я позволю тебе влиять на полоумного старика, он находится на пороге смерти, и ему следует подумать о чём-нибудь более существенном, но данная тема является закрытой. Даю тебе ровно неделю, чтобы ты покинула этот дом.

— Как Вы можете так говорить, ведь князь очень болен, и я ни на что не претендую.

— Как благородно! — съиронизировала княгиня, — У тебя нет ни рода, ни имени. Более того, я снизошла до разговора с тобой только лишь потому, что забочусь о здоровье своего тестя и о положении своей семьи. Теперь ты можешь идти и запомни хорошенько, что было сказано здесь.

— Но ведь это жестоко по отношению к князю, — нашлась смелости возразить я.

Я чувствовала себя так, будто являюсь ничтожной блохой по отношению к огромному изваянию, вот-вот готовому задавить меня.

— Жестоко? А не думаешь ли ты, милочка, что не к месту лезть в чужую семью. Старик давно отошёл от дел, вся работа в театре лежит на плечах моего мужа. Ещё раз говорю, ты можешь идти. Кстати, завтра у нас светский приём, соберётся много гостей, люди из приличного общества. Будет шумно, однако это совсем не коснётся тебя. Ты должна сидеть в отведённой тебе комнате и никуда не выходить. Надеюсь, ты поняла меня.

Я встала.

— Ты поняла?

— Да.

Оставшись наедине с собою, я легла на кровать, в моей душе поселилась обида, злость на саму себя за то, что я не в состоянии ничего предпринять, чтобы помочь старому князю. Мои маленькие кулачки сжались от отчаяния. «Неужели на этом свете нет ни доли, ничтожной доли справедливости?» — так думала я в отчаянии.

Никто не ответил мне тогда, ни единая волна в пространстве не пошевелилась. Я тогда не знала, что мне предстоял долгий путь, чтобы найти, наконец, ответ на мучивший меня вопрос. Пройдёт немало лет, немало страданий суждено будет испытать моей душе. Страждущей одинокой душе…

….Снизу доносились звуки музыки. Это было фортепиано, кто-то, а точнее несколько пар вальсировало в зале. В гостиной был накрыт роскошный стол примерно на двадцать персон. Там было море накрахмаленных салфеток, серебряных вилок, модных блюд, употребляемых лишь в среде высшей аристократии и дворянства. Они не просто жили, каждый день их был наполнен праздником. Женщины в атласных и кринолиновых платьях, мужчины в чёрных фраках. Там были гусары, гвардейцы, дипломаты, представители императорского двора. Там было море мороженного и пудингов, там были сладости, конфеты, хлопушки. Дети были счастливы, они играли в салки, бегали по дому, восторженно что-то восклицали на французском.

Я сидела одна в мрачной пустой темноте. Ах, как же хотелось мне спуститься к этим счастливым детям, как хотелось играть с ними в их весёлые детские игры! У них было детство, настоящее детство. Я была лишена этого детства.

Вдруг дверь захлопнулась, кто-то проник в мою комнату и быстро юркнул под кровать.

— Кто здесь?

— Не говори, что я сейчас в твоей комнате, — раздалось из-под кровати.

Это был голос Ивана.

Вслед за этим дверь вновь открылась, в комнату вошла дама в шуршащем шёлковом платье. Кажется, она поставила подсвечник на стол.

— Где Иван? — спросила княгиня Давыдовская.

— Его….его нет.

— Куда же он скрылся?

— Я не знаю.

Княгиня сделала ещё несколько шагов, огляделась, взяла подсвечник и вышла. Через пару мгновений Иван вылез из-под кровати, приблизился ко мне.

— Спасибо, что не выдала меня, — сказал он.

— Почему ты ушёл оттуда?

— Там очень шумно. Они корчат страшные рожи и смеются надо мной.

— Но ведь это — игра.

— Я больше не хочу играть.

Какое-то время мы стояли в полной тишине, затем совсем неожиданно для меня я почувствовала на своей щеке лёгкий поцелуй.

— Ты очень красиво пела, у тебя божественный голос. Дедушке очень понравилось.

Где-то вдалеке послышался колокольный звон «Боже, царя храни», затем дальше перекатами на соседних звонницах заиграли колокола.

— Колокола, — прошептал Иван.

— Здорово.

— У нас часто поют колокола.

Я была смущена, потому что он стоял рядом со мною, я даже слышала его частое дыхание. Никогда ещё ни один мальчик не проявлял ко мне такого внимания.

— Тебе хорошо в этом доме?

— Не очень, — тихо произнёс Иван, — Каждый день сюда приходят нудные гувернантки и заставляют зубрить ноты, а потом, когда я играю на рояле, меня бьют по рукам. Бывает слишком больно, но я терплю.

— Я была бы счастлива, если бы кто-нибудь научил меня нотам.

— Отец хочет, чтобы в будущем я стал известным композитором. Когда мне исполнится четырнадцать, он отдаст меня в обучение какому-то французу, сочиняющему сонеты, и я уеду отсюда на пять лет.

— Ты будешь жить во Франции? — спросила я.

— Да.

Он взял мою руку и с детской наивностью притянул к себе.

— Пожалуйста, не уходи отсюда. Я буду часто сюда приходить, ты будешь петь, а я придумывать мелодии и исполнять их на старом дедушкином рояле.

— Я не могу остаться.

Иван сильно сжал мою ладонь, словно всё, что я скажу дальше, являлось предельно ясным для него.

На звоннице раскатистым эхо во второй раз прозвучало: «Боже, царя храни». Кто-то на первом этаже громко крикнул:

— Смотрите, там за Соборной Площадью — фейерверк!

Иван подбежал к окну, где отсветами полыхали огненные разноцветные блики фейерверка. Должно быть, они были очень красочными, потому что Иван восхищённо воскликнул:

— Жаль, что ты не видишь всего этого.

— Но ты можешь рассказать мне.

— Ты никогда не видела фейерверк?

— Нет.

— Он напоминает то, как в гости приходит сказочная фея со сверкающими огоньками всевозможных цветовых гамм. Они исчезают и вновь появляются, вновь исчезают и так до бесконечности.

— Неужели это действительно так красиво? — удивилась я, смутно пытаясь представить себе всё, о чём говорил Иван. В моей голове чудесное представление, как карусель завертелось ярким безудержным вихрем.

В тот момент я больше всего на свете желала, чтобы слова юного князя Давыдовского сделались явью.

Иван потащил меня к выходу:

— Идём скорее! Сейчас внизу будут раздавать мороженное с фруктовыми начинками, а затем устроят бал, и целый вечер будут звучать вальсы Штрауса.

— Нет, нет, твоей матушке не понравится, если я окажусь среди гостей, — я сделала шаг назад.

— Тогда я отведу тебя в зал с зеркалами, где стоит рояль и обязательно принесу тебе персикового мороженного в изящной хрустальной вазочке.

Я ела сладкое мороженное, а он играл на рояле. Нежная мелодия напоминала струящиеся с неба звёзды, которые падают словно золотой горох.

— Пой, — вдруг сказал Иван, оторвав пальцы от клавиш, — Я хочу, чтобы ты спела.

— Но я совсем не знаю, что мне петь, я никогда ещё не пела под музыку.

— Когда-нибудь придётся начинать.

Снизу раздавались хлопки, крики детворы, среди всего этого шума в дверь зала с зеркалами кто-то легонько постучал. Вошла незнакомая мне горничная. Иван обернулся, не сходя со своего места.

— Извините, старый князь очень ждёт Вас у себя в комнате. Он хочет, чтобы Вы пели ему, пока в доме суматоха, и никто не заметит, что он уже проснулся.

Слова, сказанные горничной, были обращены ко мне.

— Он плохо себя чувствует?

— Боюсь, его состояние с каждым днём ухудшается, но сегодня князь необыкновенно горд, что судьба дала ему возможность испытать новую радость.

— Я тоже пойду с тобой, — произнёс Иван, встал из-за рояля и осторожно на цыпочках, чтобы ни одна живая душа не могла услышать нас, повёл меня в спальню к своему дедушке. Горничная шла чуть впереди, освещая нам дорогу со свечою.

Князь Давыдовский нежно потрепал меня по волосам своей слабой рукой.

— Быть может, всего несколько дней осталось прожить мне в этом полной жестокости мире. Быть может, эти несколько дней будут полны страхов и стенаний, ведь здесь все хотят моей скорейшей кончины, им нужны мои деньги, моё наследство, но не я, не душевные переживания, переполнившие меня. Так или иначе я уйду, ведь человек не вечен. Однажды настаёт срок для каждого, и этот срок, эти последние дни обычно бывают полны серьёзных испытаний и разочарований. На человека обрушивается груда его прошлых неправильных поступков, ошибок, грехов. Он понимает, что уже имел возможность столкнуться с предательством, ибо когда-то сам предавал, много раз отказывался от своих принципов, идя на сделку с собственной совестью. Не дай Бог осознать всё это в один момент и никогда не простить себя. Что ты думаешь об этом, девочка, похожая на фею?

Князь утёр слёзы на подслеповатых глазах, он говорил с трудом, с надрывами, будто каждое слово рождалось изнутри сердца с огромными муками.

— Я думаю, прощение всегда начинается с самого себя.

Я почувствовала, что князь улыбнулся, ему стало теплее от моих слов.

— Никто не знает, что ты сейчас со мной, никто не хватится тебя в течение ближайшего часа, я хочу, чтобы ты спела мне в этот зимний вечер, возможно, дав насладиться в последний раз твоим чудным голосом. Спой, чтобы успокоилось моё старое больное сердце, чтобы уснула моя покрытая глубокими ранами душа.

— Пой, — сказал Иван.

Я коснулась морщинистой щеки князя, утёрла его влажные от слёз глаза.

— Я спою.

Мой голос сквозь прозрачную пелену собственных слёз полился радужной волною на слабо освещённое пространство тёмной комнаты, занавешенной бархатными шторами. Затем где-то в середине комнаты он распался на семь составляющих, продолжая всё так же плавно литься дальше. Я пела, призывая Ангела Света, и Он звучал в моём голосе. Ангел пел вместе со мною:

«Огниво красное льётся на Землю,

Звук его чист и светел,

Солнце на небе тихонечко дремлет,

Его подгоняет ветер.

Солнце как блин в серебристой печали

Уснуло и спит на века,

Скоро корабль мой заветный отчалит,

Встретит усталые берега.

Скоро ладья полумесяца ночи

Сделает полный свой круг,

Скоро закроются добрые очи.

Чтоб ты уснул, милый друг.

Чтобы тревоги твои растворились

В небытии прошлых дней,

Чтобы прекрасные сны тебе снились,

Ты своё сердце согрей».

Князь Давыдовский долго молчал, прислушиваясь к треску углей в камине. Стало даже жарко, в то время как за окном стоял трескучий мороз, щипавший уши и щёки отчаянным прохожим.

— Ты сама придумала эти удивительные слова? — спросил князь Давыдовский.

— Да. Иногда стихи сами приходят мне на ум, — призналась я.

— Твои стихи пришлись как раз впору. И ты не запомнила их?

— Нет.

— Жаль. Это — замечательные стихи.

— Скажите, а Вы видели Ангела?

— Видел.

Я обняла князя, ощутив, что наконец нашла родственную себе душу — единственную во всём мире.

— Я, кажется, умирал, но он дал мне ещё несколько дней. Он хотел, чтобы я ушёл без обиды и боли, а это не так просто.

— Вы поправитесь, вы обязательно поправитесь, — произнесла я, едва сдерживая слёзы, — Потому что вы — хороший добрый человек.

— Когда-то я оставил в беде своего самого близкого друга, и этот грех я до сих пор ношу с собой. Друг умер в нищете, теперь я точно так же умираю в нищете.

— Вы не должны так говорить, Вы давно осознали свою ошибку, а Ваш друг, должно быть, счастлив там, на небесах.