Бесплатный фрагмент - Ангел по имени Боб

Ангел по имени Боб

Всегда мечтал поболтать с настоящим Богом. Из Христианства, Ислама… Да хоть с египетским Ра, не важно. С кем-то у кого имелась подлинная власть. Кто ткнул бы меня носом в предназначение, избавив от предсказаний батюшки, сатанинских теорий Юлии и опекунских запретов Леонида Семеновича.

В общем.

Девяносто первый год. Развал СССР, «Буря в пустыне», под Рязанью на свет появился белокурый мальчик с крыльями.

Родила его Пруть Светлана Геннадьевна. Бальзаковского возраста женщина, токарь шестого разряда и до определенного дня очень набожная дама. Во всех комнатах имела по иконе, а дом построила так, чтобы из каждого окна был виден крест на крыше церкви.

В ней она, к слову, и стала мамой. Забавно вышло. У нее отошли воды в момент, когда она рубила голову курице и сначала подумала, что попала тесаком по себе. Села на пенек, осмотрела себя, вспомнила, что беременна и пошла в Божью обитель.

Сильная она была женщина. Во всех смыслах. Если у кого-то застревала какая скотина (в болоте, например), то всегда звали Светку. Она поднимала корову или свинью на плече и несла. Несла до деревни, до забора, до хлева, потом предыдущим хозяевам доказывала, что скотину нашла и ниче ее не волнует. А кто с такой спорить будет? Никто.

Как-то в ней хотели развить необходимость посещать психолога. Мол, проблем у нее много и ей чаще нужно разговаривать по душам. Привезли врача, тот закрылся с ней на час. На следующий день снова. Через неделю он признался, что никогда не любил свою работу. Не нравилось ему слушать тупые истории тупых людей, самовлюбленности и эгоизму которых позавидовал бы Нарцис. Галстуком подвязал помидоры, рубашку и брюки пустил на пугало. Вороны то сильно боялись. Ещё бы. Если офисный клерк расскажет, как ему жить тяжко, самому не захочется.

Так врач и остался в деревне. Домик построил. Скотину завел. Женой обзавелся и двумя спиногрызами. Бьет их по три дня в неделю, а по четыре очень любит и лелеет. Счастлив мужик, ничего не скажешь.

Беременную Свету у ворот встретил батюшка Афанасий. Мужик лет сорока, с большой бородой до пупа. Каждый день поливал ее святой водой. Надеялся, что до пояса отрастет, потому что завидовал попу из соседней деревни, у которого волосня аж до колен доставала.

— Светлана, дочь Божья. Заходи, — сказал Афанасий и перекрестил ее.

— Я рожаю! — орала покрасневшая Светлана Геннадьевна с широко расставленными ногами.

Афанасий посмотрел на пузо, перекрестил и его и ушел вглубь церкви.

Тут-то вера Светланы Геннадьевной подкосилась, точно, как и колени. Она упала на сено в углу зала, спугнув обедающую им козу. К роженице мигом подоспела Юлия, молодая и плечистая монахиня.

Обычно девушки до двадцати переезжали из деревень в крупные города, но Юлия не знала, что так было можно. С пеленок ей предрекали два пути: В церковь или в проститутки на трассу, как тетя Зина.

— Свет, сможешь встать? — спросила Юлия.

— М-а-а-а-а-а-а!

— Поняла.

Юлия взяла ее на руки и отнесла к алтарю, где батюшка проводил службу. Она положила роженицу на землю и побежала в хлев, где взяла старую ванну, в которой хранился овес для скота, и притащила к Свете. По пути схватила ведро в шкафчике под умывальником и направилась к колодцу. Тем временем батюшка кружил над роженицей и что-то шептал с поднятым к потолку носом.

Сначала маме не хватало сил на слова. Все тратилось на процесс выталкивания из себя ребенка, а алфавит сократился до протяжных: у, а и ы. Всего раз она матюкнулась, но батюшка стукнул ей крестом по лбу и продолжил шептать.

— Быстрее! — вопила мама.

— Тороплюсь насколько могу, — крикнула Юля, выливая очередное ведро ледяной воды в ванну.

— Батюшка, помогайте-е-е… А-а-а… — мама разрыдалась.

— Свет, прекрати! — наказала монашка. — Батюшку нельзя отвлекать. Он готовится принять душу от Бога и поместить её в ребёнка.

— Я не могуэ-э-э…

— Терпи. Иисус терпел, и ты терпи!

— В жопу Иисуса… А-а-а! Он лезет!

Батюшка вдруг зарядился. Он оттолкнул подбегающую монашку с ведром так, что та отлетела на добрый метр. Батюшка взял роженицу за подмышки и закинул в ванну.

— Во имя сына твого и имени твого! Благословляю тебя, новоприбывший в мир наш, займи тело это и будь рабом достойным отца свого.

Он пафосно раскинул ноги мамы и завопил:

— Тужься! Тужься! Создай же жизнь, как Бог твою создал, дитя!

Вырисовывалась интересная картина. Беременная женщина орала в ржавой ванне, наполненной ледяной водой и остатками корма для скота. Монашка валялась без сознания в раскорячку на скамье. Батюшка, от которого несло самогоном, на фоне покосившегося креста в разваливающейся церкви, что-то орал про Бога и тянул невидимый канат из влагалища роженицы, точно мим.

При таких удивительных обстоятельствах из мамы не могло вылезти что-то банальное. Поэтому из неё вылезло банальное, но с крыльями я.

Вместе с головкой появилось несколько перьев. Батюшка подумал, что они голубиные, ведь на башне с колоколами часто гнездились. Но тут после плечиков появилось крыло. Батюшка без устали цитировал библию или читал стихи собственного сочинения, но в этот раз он замолк. Мне кажется, потому что всю жизнь он даровал миру божественное, а тогда впервые божественное даровало что-то в ответ ему.

— Это… Ангел… — изрёк батюшка. Коленки его затряслись, и он упал. — Ты-ы-ы… мать посланника Бога.

— А?.. Че?.. Кого, блять? — сказала мама, пытаясь отдышаться.

Очнулась монашка. Увидев крылья, она решила, что сильно ударилась головой, но картинка в ее глазах долго не менялась.

«Даже если на свете останется всего два человека, они найдут причину поссориться и убить друг друга».

Пьяница Геннадий, встречается у западной теплотрассы города Горуньба Вологородской области.

— Антихрист, — прошептала монашка и перекрестилась. Потом ещё раз. Потом еще и так, пока в панике бежала домой.

Меня там самого не было. Вернее, был (очевидно), но орущий, весь в крови, слизи и перьях. Мягко говоря, мне было немного не до запоминаний. Эту версию истории рассказали уже в более-менее осознанном возрасте. По словам же батюшки:

— Луч солнца, подобно сотканному из золота ковру, что спускался с самых небес, освятил золотой крест церкви и отражение его пало на влагалище матери твоей, откуда явился в мир ты, дитя!

Золотого креста в церкви не было даже в бумагах с инвентарем. Батюшка говорил, что его украли вскоре после моего рождения. Уверен, что не чист он был на слово. Пиздил батюшка, пиздил.

Версия монашки получилась остальных и рассказывала она ее, пока целилась в меня копьем. И начиналась та словами: «Исчадье Сатаны». А заканчивалось: «В ад тебя отправлю, помяни мое слово». У нас были натянутые отношения. По началу, когда в подростковые годы она меня нещадно стегала плетью, до меня это не доходило. Провинился — получил пять ударов. Классика. Но после того, как овсянка запахла мышьяком, у меня зародились подозрения.

Зовут меня Боб. Имя совсем не православное, но дала его мама. На фоне всей вакханалии вокруг она хотела дать мне хоть что-то не относящееся к религии. На общей фотографии церковной школы я стою сзади всех по центру. Раскидываю крылья в стороны и создаю ангельский фон.

С виду они напоминали нечто среднее между летучей мышью и голубем. Я могу ими махать, каким-то чудом, но не летать.

Появление крылатого ребенка в церкви не могло пройти мимо общественности. На второй день съехались жители всех близлежащих деревень. Но только кажется, что это много, по факту собралось человек тридцать пять. Бабушки и дедушки, которых послали дети на разведку, точно собак на разминирование мин.

Разыгрывался живой спектакль. Люди кричали, крестились, молились, из кого-то выходил бес (бабка закатила глаза, затряслась и замычала). И все хотели меня потрогать, поцеловать, лизнуть или ещё чего мерзкого.

Мне было все равно. Сутки от роду — сосок во рту, мамкина рука под жопой и я в шоколаде. А как раз-таки мама охреневала от происходящего, как последователь классицизма в музее современного искусства. В час она моргала всего дважды, боясь, что меня украдут. Перед утренней исповедью пряталась в хлеву с коровами, но батюшка находил ее, поливал святой водой из ведра и вел к людям на показ.

В дальнейшем батюшка собрал молодняк и построил сцену в поле под открытым небом. Любой другой нащупал бы золотую жилу в феномене, но Афанасий отрекся от денег. Он принимал еду и помощь и гнал в шею людей с деньгами.

Как бы я к нему не относился, стоит отдать батюшке должное. Он четко следовал своим убеждениям, имел отличные ораторские данные, заставлял людские сердце трепетать и вел народ за своими убеждениями, несмотря на то, что те были абсурдными и даже аморальными.

Кажется, кто-то в истории поступал точно так же…

Бабушки и дедушки вернулись по домам и рассказали про чудо ребёнка с крыльями, тогда-то эпидемия и стала расползаться. От их детей и внуков история перешла к близким, от них к знакомым, от тех к случайным. За считанные дни численность деревни в пятьсот человек увеличилась в десять раз. Газеты приравнивали цены на земли вокруг церкви к Московским квартирам в центре. Коровам негде было пастись. А число пострадавших от нападений привязанных к палкам козлов повысилось в трое.

В основном относились ко мне прекрасно. Носили игрушки, одежду, еду. Много еды. Настолько много, что к шести годам я весил сорок шесть килограмм. День и ночь камеры крутились у моей кроватки, снимая каждую вытекшую соплю и записывая всякий пук. Мама с психу разбила пару объективов, потому как часто в кадр попадала ее спящая физиономия, а этот вид у женщин считается интимнее, чем нижнее белье.

Но это цветочки по сравнению со Всемирным научным сообществом. Их представители появились через неделю после моего рождения. Русский и двое зарубежных. Наш узнавался сразу по угрюмому лицу и оттопыренному карману халата, где всегда носилась ноль-пять беленькой. Приезжие выглядели как велосипедисты среди матерых байкеров. Небось ещё думали, что их примут как родных. Конечно. Благо, что не отпиздили. По крайней мере, не в первый день.

Вначале ученые мирно просили взять у меня анализы. Батюшка противился.

— Не будь в доме Божьем ни врачей, ни другой дьявольщины. С нами ангел Божий. Он исцелит нас!

Когда задротов прогнали в первый раз, то те вернулись с полицией. Незадолго до этого к общине удачно примкнул полковник полиции и быстренько все разрулил, путем звонков и морального уничтожения младших по званию.

По рассказам одного из опущенных в фуражке, их чувства сильно задели. Вдобавок зарубежные учёные возмущались, тыкали в них бумажками с печатями, угрожали. Наш ученый молча послал всех на хер и ушел в пивную. Недовольных закрыли на десять суток за педофилию и цитата: «Тычить стали в них».

Вошли уважаемые ученые, а вышли прозревшие люди с дюжиной психологических травм. Наш предупреждал их, но наученных по тюремным законам задротов было не остановить.

— В таком случае, полагаю, что пиздуете вы оба в жопу, — сказал наш и скрылся. А может и не сказал. Меня-то там не было. Приходится воображать. Как и везде.

Ночью задроты потоптали рассаду, покосили забор и прошли к церкви под лай дворняги. Форточки были советского образца, а жопы их были выкормлены по лекалам Западного, поэтому полезли злоумышленники через крышку. Они пробрались в церковь с целью выкрасть меня и, видимо, не знали, что доярки просыпались в пять утра, а моя мамочка — в четыре.

Она встретила их с оголенной титькой на кухне и с полусонным мной, который то и дело тыкал крылом ей в глаз. Задроты струхнули, но не побежали. И все бы у них получилось, не держи мама нож, который предназначался для колбасы, но потребовался для мяса.

С другой стороны, подозреваю, что нож предназначался для меня. Но если и так, то я не виню ее и отчасти понимаю. Да, мама была сильной женщиной, но и про Титаник говорили, что он непотопляем, а как получилось? Внезапная популярность на почве гигантского события религиозного мира для неизвестной бабоньки из деревни давила во всех смыслах. Но, как и сказал, мне повезло, у меня на груди остался небольшой шрам. А в одном из задротов осталось двадцать восемь ножевых.

В обычных условиях заводили бы дело, мама уезжала на нары и спустя несколько месяцев стыдливо вспомнила про поступок. Меня забирали в детдом, а задрота — в морг. В нашем мире власть батюшки настолько окрепла, что нашлись знакомые власти. Маму признали потерпевшей, вышившему задроту влепили строгача, а я стал набирать по килограмму в месяц.

С тех пор интерес к моей персоне со стороны Научного сообщества поутих. Лезть в секты опасно, а вокруг мальчика с крыльями создали именно её: Ограниченное, сомнительное и требующее полного признания лидера правым.

Из плюсов: наладили сельское хозяйство и увеличился прирост населения. Из минусов: лечились травами и обещаниями о том, что со времен я всех исцелю. «Бог послал дитя, проверить людей», — говорил батюшка. Однако мои полномочия заканчивались на сотворении всякой несусветной херни. Сначала в подгузники, потом в общину.

1

К моим семи годам община разрослась до размеров поселка городского типа. Со всего мира съезжались люди, дабы узреть то, ради чего они каждый месяц жертвовали церкви по сто рублей.

В деревне построили пару церковных школ, несколько больниц, где лечили исключительно травами, а подполом торговали нормальными лекарствами. Некоторые приезжие были не на столько фанатиками, чтобы верить в чудо-силу ангела. Они здраво относились к средствам личной гигиены, медицине, законам, тем не менее не пропускали ни одной проповеди каждый четверг и пятницу.

Их вёл я. Точнее вёл их батюшка, а мной управляли как марионеткой. Я разве что его руку в своей заднице не ощущал, а в остальном точно такой же опыт. Рот открывался мой, но слова шли батюшки. А мне и все равно. Махай себе крыльями, улыбайся и ешь бесконечные подношения.

Всё изменилось, когда к нам пришло письмо. Почтальон мчался с ним так быстро, что споткнулся об торчащую из земли арматуру и прочертил носом по проселочной дороге, оросив конверт каплями крови. С ободранными лицом он вбежал в церковь, подняв испуганный вздох прихожан, прошел по длинному коридору между скамей и встал на колено перед батюшкой. Тот забрал письмо и принял капли крови на нем за знак свыше. Угольком из кадила он соединили их и получил послание. Кляксу, похожую то ли на собаку, то ли на неведому хреновину.

— Это череп! — изрёк батюшка и заполнявшие церковь горожане ахнули.

Что за череп? На кой черт его бояться? Никто не знал, но страшно. Кости все-таки, хоть и нарисованные.

В церкви повисла полная тишина. Ее нарушал лишь шорох разрезающего конверт ножа. Батюшка раскрыл письмо и тут же его лицо проявил яркий свет!

С потолка на проводе повисла лампа, а электрик, который ее прикручивал, стоял на лестнице и цокал языком. Одна из прихожанок упала в обморок.

— Семен Петрович, етить вашу, прости Господи, — выругался ее муж.

— Чё я то? Чё я, а? Эту держу, а это мне куда? В жопу что ли засунуть?

— Довольно! — скомандовал батюшка. Электрик махнул рукой. — Оросите водицей святой её.

Люди замельтешили вокруг упавшей в обморок.

— Давай на воздух её, — сказал кто-то.

— Дык народу полно. Шлепни её и сё.

— Мамку свою Шлепни, дед.

— Дык… Померла, — приуныл дед.

— Внемлите мне! — крикнул батюшка. Все уставились на него и подступили. Прихожанку бросили на пол.

Батюшка стоял на фоне креста с поднятым вверх пальцем и изумленным взглядом взирал на раскрытое письмо в руке.

— Ну! — крикнула толпа.

— Английский знает кто? — спросил батюшка. Прихожане выдохнули.

— Тьфу ты, етить!

— Чавой пугаешь? — спросил кто-то.

— Возмущаться вздумал? — батюшка нахмурился. — В божью клеть захотел? — широким махом он указал на деревянную клетку в углу зала. Оттуда тянулись чьи-то пальцы.

— Чипсы… Хочу чи-и-ипсы, — жалобно молвил узник.

— Картошку ему вареную! — приказал батюшка.

— Не хочу ворен-у-ую! — ныл узник.

— Не хочет тепла человеческого, получит холод мертвецкий. Сырую ему киньте, — сказал батюшка и вернулся к письму. — Кто язык басурманский знает?

— Я знаю! — мальчик из толпы поднял руку.

Люди разошлась и в образовавшемся пяточке оказался он. Мальчишка одиннадцати лет тянулся к дырявой крыше, напоминая стрелу. Он улыбался, будучи уверенным в своей полезности.

— Что лыбишься? — спросил батюшка. — Приблизся.

Настроение мальчика сразу сменилось. Я сидел на балках под крышей и бросался перьями в электрика. Он гундел, но не отвечал. Я ангел. Только бы вякнул и навечно отправился в ад. Наверное.

Я видел, как загорелся огонёк в глазах мальчика. И кажется, у него росли рога в реальном времени, потому что его длинная челка чуть подергивалась. Он вышел к батюшке, взял письмо, получил подзатыльник и зачитал.

— Пишет Папа римский, — объявил он. Толпа ахнула.

— Cам Папа? — сказал мужчина с длинной бородой.

— А мама не пишет? — выкрикнул охранник у двери. Люди засмеялись.

— Плясать прикажет? — спросила бабка в серой косынке.

— Никаких плясок в доме ангела! — возмутился батюшка. — Читай, щегол.

Электрик наконец спокойно выдохнул, когда я отвлекся. Мальчик стоял на фоне креста с раскрытым листом в руках. Всего на долю секунды на его лице мелькнула улыбка, но и ее мне хватило, чтобы распознать зародившуюся шалость.

Батюшка всегда чётко ставил рамки между хорошо и плохо, но обозначал их только при конкретных обстоятельствах.

Кидаться камнями в коров — плохо.

Помочь старушке отнести лукошко — хорошо.

Говорить мальчику, что он хорошо выглядит — плохо.

Подглядывать, когда помощники батюшки закрываются с мальчиком в комнате — плохо.

Но на тот момент батюшки рядом не было и определять принадлежность деяний мальчика пришлось самому. Сказать по правде, мне я был в восторге.

— Тут написано, что он приедет, — сказал мальчик и тут его веки распахнулись, а голос задрожал. — Ту-тут…

— Не томи! — кричали из толпы и зарядили мальчика.

— Папа лично задушит лже-ангела голыми руками! — прокричал он.

Толпа ахнула. Электрик выронил гаечный ключ, который отшиб пальцы держащемуся за решетку узнику. Я зажал рот, чтобы не заржать в голос.

— Когда? — твёрдо спросил батюшка.

— Через две недели, батюшка, — сказал мальчик и показал на дату в письме.

Батюшка трижды ударил кулаком по кресту. Вибрации от него прошли через тела всех прихожан в церкви. Батюшка выпрямился и так напряг брови, что при желании мог ими разбить стопку кирпичей, аки каратист.

— Мужчины, — обратился он, — рубите деревья и стройте стену вокруг поселения. Женщины, солите мясо и носите воду из колодцев в погреба! Нас ждёт долгая осада и жестокая битва. Этот лжец, этот… Папа! Получит по заслугам за клевету. Бог возложил на нас миссию защитить чадо свое и мы сделаем это. Несмотря ни на что! Бог верит в нас, и мы не подведём его.

И направился легион небритых мужчин в лес, да срубил его половину! И пошли жены в косынках к колодцам, да вычерпали их ведрами досуха! Правда половина бревен оказалась непригодной, а вода через три дня в погребе стухла, но в свою библию батюшка это не вписал. Уверен, с оригиналом было также. Наверняка после Ковчега, когда все выбрались на сушу, хищники половину зверей пожрали и Богу пришлось лепить новых.

Забор выставили за семь дней. Через каждые пятьсот метров на нем зачем-то вешали самодельные крылья, а сильный ветер разносил тысячи гусиных перьев по общине. Внизу вырыли ров и залили водой.

Мы с мальчиком стояли на наблюдательной башне и плевали в него.

— Там крокодилы, — доказывал мальчик. — Папа сказал на Цне поймал, чтобы папские гниды подохли в желудках зверей и высрались таким же говном, каким является их мнение о нашей вере.

Его отец слыл правой рукой батюшки. Делал за него всю грязную работу. Собирал подаяния, руководил стройкой, разве что задницу не подтирал. Его мать отказалась примыкать к пастве, поэтому неудивительно, что мальчик унаследовал определённое отношение к жизни одного из родителей.

— Нет там крокодилов! — препятствовал я.

Тогда мальчик поставил на перилла плетенную корзинку, разгреб церковные учебники покорности и ненависти к инакомыслию за авторством «Батюшки Божественного», достал пакет с мёртвой курицей и бросил её в виду. Последовал ожидаемый всплеск, ожидаемое всплытие трупа и ожидаемое ничего.

— Нет их! — стоял я на своем.

— Они спят просто!

— Врешь! Крокодилы не спят!

Почему вдруг? Да хрен его знает. Хотел не проиграть в споре и выдал придуманный факт в качестве отмазки. Политика работает примерно по тем же лекалам.

— Не вру!

Нас прервала воткнувшаяся в корзинку горящая стрела.

— Моя курица! — вопила монашка Юлия с луком.

Через лоб до подбородка и над бровями (до сих пор надеюсь, что грязью) был нарисован крест. Классический монашеский апостольник она сменила шкурами зверей, которыми обвязалась подобно мумии, если бы их придумали под Рязанью.

— Ты взял её курицу? — спросил я шёпотом, подрагивая крылышками. — Она ж дурная.

— Она нормальная, — сказал мальчик и заметил, как монашка поджигает вторую стрелу с помощью бензина и зажигалки.

— Бензин создал дьявол, чтобы ад горел вечно! — поначалу мои слова не произвели никакого эффекта. Но потом монашка набрала бензин в рот и с полными щеками побежала к нам, с горящей стрелой перед лицом.

Мы с мальчиком рванули по верхнему ярусу стены, уклоняясь от дыхания догоняющего дракона.

На первый взгляд в секте люди должны были защищать меня, как то важное, вокруг чего они, собственно, собрались. Но на деле все, кто видел сумасшедшую тётку, хлещущею бензин, как не в себя, просто забили. Некоторые неприятно так смотрели, мол расточительно топливо расходуете, Юлия Иванова, и дальше своими сектанскими делами заниматься. Грядки там поливать, свиней кормить.

Когда бензин закончился, монашка перешла к стрелам.

— Она стреляет! — крикнул я, когда наконечник пролетевшей стрелы царапнул мне щеку.

— Неужели!

Оказалось, стену чуточку демонтировали. Капнули ров слишком глубоко, и вода затекла под фундамент одного из домов. Тот расселили и пытались все починить. По сей причине мы очень быстро оказались на краю, где под нами вокруг небольшого озерца собрались мужики. В воде что-то плескалось.

— Я говорил, что там крокодилы! — обрадовался мальчик.

— Это не крокодил! Это моется мужик! — крикнул я и обернулся.

Бешенная монашка с сожженными бровями и лицом в копоти преследовала нас по пятам. Из-за её фаершоу загорелись гусиные перья на стене, а в последствии огонь завладел деревянными стенами, разгораясь быстрее Великого пожара тысяча шестьсот шестьдесят шестого года.

— Сын Сатаны! — крикнула монашка. Языки пламени лизнули её и подожгли оставшиеся на шкурах капли бензина.

— Лети, — скорее молил, чем просил меня мальчик.

— Я не могу! Я жирный!

— У тебя крылья! Лети, я сказал!

От страха я замахал крыльями и сразу вспотел. Уверен, что даже не будь рядом пожара, эффект был бы таким же.

Я не верил, что полечу. Пробовал раньше, проводил испытания, но ляжки тянули вниз, как мешки песка на воздушном шаре. И если там они срезались за секунду, то мне потребовалось бы полгода, куча сил и желания быть не ленивым, но это оказало бы чересчур большое давление на сердце и идите вы жопу, не хочу я потеть. Тем не менее я чувствовал, как калоши отрываются от земли.

Подбородок сам по себе потянулся вверх. После улиц, запачканных грязью и слюнями изо ртов прихожан, яро доказывающих важность служения батюшке, передо мной открылось чистое, точно пьяные разговоры на кухне в три часа ночи и бесконечное, будто первых секс у неопытной девочки ни с тем парнем, небо.

Я провел по нему пальцем и стер косяк летящих уток. Взялся за облако и выдавил из него молоко, напившись досыта. Накрыл ладонью солнце и взял его, как овсяное печенье.

Мальчик схватил меня за руку. Его распахнутые голубые глаза и нелепую пародию руками на взмахи крыльев вложили в меня ощущение неведомого ранее превосходства.

С начала времен человек хотел покорить небо. Миллионы лет, но ничего дальше самолёта не придумали. А я был первым. Уникальным!

«Взаправду… ангел?»

Я протянул мальчику руку, уподобившись Богу на картине: «Сотворение Адама». Он взялся за указательный палец двумя дрожащими ладошками и только с языка скатилось: «Полетели?», как точно в кость правого крыла воткнулась стрела, и я упал на три сантиметра, которые поднялся.

— В ад. В а-а-ад! — вопила горящая монашка и бежала на нас. Я валялся на бревнах, корчась от боли. Будь у меня силы двигаться, то откатился бы в сторону, но настолько устал махать крыльями, что выдохся.

В рапиде монашка замахнулась надо мной заостренной палкой, но мальчик успел толкнуть её в ров. Несколько горящих капель бензина с ее шкуры перелетели на лицо мальчика, сжигая плоть и волосы. Упав на колени у края стены, он завопил, в шоке вытирая лоб и щеки, тем самым обжигая ладони. Из последних сил я поднял здоровое крыло и столкнул его в ров. Мальчик с воплем полетел вниз, а я перевернулся на спину и посмотрел на небо. Облака исчезли. Ничто не прятало от жаркого солнца. Пролетавший надо мной косяк птиц выпустил снаряд, который упал мне на лицо.

— Когда-нибудь, — прошептал я и почуял запах помета с жареной курицей.

Стена полыхала все это время и подпалило мне крыло. Пламя подступало, оставляя единственный выход. Я подкатился к краю и сорвался в ров навстречу вылезавшему на сушу мальчику. Подо мной он сложился, как карточный домик, прилип к пузу, и вместе мы ушли под воду. C надутыми щеками гребли к поверхности, но увидели её. Обгоревшая монашка извивалась, как угорь, и судя по количеству выпускаемых из её рта пузырьков, что-то орала.

— Гр, бл-бл-бл!

Она тянула вперед наконечник стрелы, как вдруг её схватило нечто быстрое и унесло в темноту. Мы с мальчиком переглянулись.

«Я же говорил, что здесь есть крокодилы!» — жестами показывал тот.

«Что?»

«Крокодилы!» — смыкающимися в замок пальцами мальчик показал челюсть.

«Повидло?»

«Чего?»

Нас выловили мужики, которые должны были достроить стену, но вместо этого ее тушили.

Следующий эпизод начинается в больнице. Мне перевязывали крыло с некогда белоснежными перьями, окрасившимися кровью. Левое не разгибалось полностью. Целебных дел мастер перевязывала рану, пока я сидел на койке из сена и смотрел на мальчика. Тот лежал рядом. Девушка в рясе накладывала бинты, вымоченные в масле и алое, на обгорелые участки его кожи. Одним глазком он поглядывал на меня.

— Там есть крокодилы, — прохрипел он, растянув почерневшие от обожженной крови губы в улыбке.

Я долго молчал. Скалился от прикосновений до ран целебных дел мастера и пытался придумать юморной ответ, но вспомнил про повидло и расхохотался.

— А как тебя зовут? — спросил я.

— Леонид Семёнович, колдун в третьем поколении, — представился он и потянулся к глиняной кружке воды на полу, но вместо этого повалил ту пальцем.

— Врешь! — сказал я и оттолкнул целебных дел мастера. — Отец Божий, да больно мне, дура!

— В крокодилов поверил и в это поверь, — сказал Леонид Семёнович и зашипел от боли из-за того, что ему резко оторвали неправильно наложенный бинт от шеи.

В эту же секунду на пороге появился батюшка. Он выпрямился в проёме, ударился головой, прошёл дальше и снова выпрямился, но злой. Посмотрел он взором своим томным и распугал весь целительный состав. В землянке остались только мы.

Казалось, его аура должна была очищать самые оскверненные уголки бренной земли, но на деле все виделось совсем наоборот. Между бревен землянки в реальном времени прорастал мох. По потолку раскрылась трещина, из которой поползли тараканы. Батюшка ступил на землю и на метре в каждую сторону от его сапога рисовались пентаграммы, из которых вылезла дюжина суккуб, окружив его, будто шлюшки сутенера.

Ладно, последнее я почти все придумал. Но про трещину правда.

— Ты сжёг стену, — сказал батюшка. В его голосе было столько ненависти, что я почувствовал себя Люцифером перед тем, как того изгнали.

— Монашка… — пытался оправдаться я, но в меня прыснули святой водой из бутылки.

— Омойся. Юлию попутал бес, могла и тебя заразить. Скоро к людям выйдем. На борьбу готовить, — на этом батюшка откланялся.

— Жёсткий, — отметил Леонид Семёнович, испугав меня. Он лежал на том же месте.

— Батька выгнал ж всех. Ты откуда?

Леонид Семёнович взмахнул рукой, и та камнем упала на сено.

— Колдунство.

Сто процентов было не так, но хочется верится в обратное

Монашка падала в наполненный водой ров, выдирая горящие волосы, чтобы те не обжигали кожу лица. Она ударилось об водную гладь спиной, как об асфальт и погрузилась на дно. На несколько секунд пришла первая по-настоящему четкая мысль о конце. Мертвецкий холод распространялся от ногтевых фаланг и неумолимо стремился дальше по грешному телу. Душа отсоединялась от бренной оболочки к загоревшемуся впереди свету. Юлия протянула руку и тут же упавший на неё мальчик сломал пару пальцев.

Рассвирепев пуще прежнего, монашка вернулась в чувства. Она огляделась в поисках оружия и заметила нечто быстро промелькнувшее. В ту же секунду сверху в воду упал сын Сатаны. Монашка оскалилась, выдрала из грязи со дна острый камень и поплыла к нему. Она занесла камень над обнявшимися от испуга детьми, как вдруг крокодил схватил и утащил её.

Любой на её месте впал в бы панику. Но монашка ходила в лес, где дралась с медведицей за ягоды, сделала сапоги из ее медвежат, бобром срубила несколько деревьев, сделала себе избу и это только за субботу.

Крокодил сжимал челюсти и ускорялся. Ребра Юлии хрустели. Несколько секунд и можно было не заботиться о свержении сына Сатаны. Она полезла за пояс, достала самодельный нож из клыка вепря и камня и вонзила его в голову хищника. Сотни заряженных громким воплем пузырьков воздуха вырвались из ее рта. Юлия воткнула большие пальцы в глаза хищника и давила, пока те не лопнули, оставшись кровавыми шлейфами под водой.

Крокодил раскрыл пасть, дав жертве выбраться. Та поплыла вверх, сделала один вдох и нырнула. В крокодиле остался её нож. Монашка схватила зверя за хвост и потянула к себе. Охреневший от такого наглого нарушения законов дикой природы хищник клацал зубами, но впустую. Монашка схватила его за шею, сунула в пасть руку, взялась за торчащее там лезвие, второй схватилась за рукоятку и потянула на себя, разрезав верхнюю челюсть крокодила надвое.

Мужики рассказывали, будто видели, как Юлия, бывшая монахиня церкви, поднималась на берег. Вся в крови, с обгоревшим до костей лицом и мёртвым крокодилом на плечах, она направлялась к лесу. Последнему мужику, мимо которого она проходила, Юлия кое-что прошептала. Никто не знает, что именно это было за послание, но тот мужик тотчас упал на колени и заревел.

Спустя несколько часов она вошла в чащу леса и упала перед избой. Монашка подняла голову и увидела чьи-то ноги в тюремных штанах.

— Гутен таг, Юлья.

2

Вам никогда не испытать той боли, которую чувствует человек на необитаемом острове, каждый день видящий улетающую птицу.

С другой стороны, он не рожал…

Так или иначе мне тоже было больно. Простреленное крыло срасталось неправильно и (как оказалось позднее) полностью не раскрывалось. Это сильно не нравилось батюшке. В умах прихожан Бог виделся всемогущим, и в теории ангелы обладали схожим талантам (кровь не течет, летать может и т.д). Батюшка всеми силами опровергал это заблуждение на общих собраниях в церкви.

— Не смейте Бога всевышнего с ангелом сравнивать! Бог един, а ангелов вон скока! У Бога всевышнего кровь не идёт, а ангел рожден земной женщиной. Он наполовину человек, наполовину…

— Гусь! — крикнул узник из деревянной клетки. Тот нашёл способ как получать удовольствие от заключения — издеваться. Он привык есть сырую картошку, на угрозы плевал, а если кто-то пытался его вытащить, то он предварительно натирался картофельными очистками, выскальзывал из захвата попов и убегал.

Кто-то похихикал, но в общей сложности прихожане сдерживались. Тем не менее батюшка понимал, что в начале было семя, а затем дерево, но конкретно в том случае кроме как кинуть картошкой в заключенного ничего не мог.

— Наш ангел наполовину человек и настолько же божество. Он из плоти и крови и страдает как любой из нас. Нам надлежит защищать его, дабы в Судный день он защитил нас и проводил через райские врата.

Мы с Леонид Семёновичем лежали на чердаке и в реальном времени наблюдали, как сомнения проникают в толпу. Сверху это выглядело, как змейка на старом телефоне (Библия-эдишн, со Змеем Искусителем в главной роли), где съедобными точками были головы верующих. Те, кто перешептывался, сгибали склонялись. Это значило, что змейка их съела.

В рассказе про монашку была единственная достоверная деталь. Она действительно что-то прошептала мужику у рва. С того дня он больше ни с кем не говорил, порождая собой слухи. Я слышал разные версии. Монашка предсказала смерть мужика. Или доказала, что я — сын Сатаны. Мне понравилась та, где она назвала мужика педиком, и тот заплакал. Слабенький просто человек. В детстве обижали, вот и нервы ни к черту.

Как бы то ни было Юлия что-то сказала и это знала вся паства.

— Папа приближается! — предупредил батюшка. — Стена сгорела в дьявольском огне подшей женщины.

— Кто здесь ещё падший? А? — хихикал заключённый и зашвырнул картошкой в крышу, как раз туда, где лежали мы с Леонид Семеновичем. Я дернулся и несколько обожженных перьев с моих крыльев полетели на поднятые головы прихожан.

— Замолчи, божевольный! — выругался батюшка и заключённый заржал. — Мужчины и женщины, точите вилы и стройте катапульты.

— А у меня ствол есть! — радостно выкрикнул подросток с поднятой рукой.

— Молодец, сын Божий! Пойдёшь в первых рядах!

— ЕС! — обрадовался парень. Из ряда впереди к нему повернулась женщина в белой косынке с красным узором по краям.

— Патроны есть хоть? — спросила она.

— Нах они мне?

— Не теряйте время, братья и сестры! Вперёд! — прокричал батюшка.

Народ повставал и ушел, как будто со скучного рабочего брифинга, а не с собрания с главой паствы, где они поклялись служить Богу и отдали все свое имущество. Мы с Леонид Семеновичем собрались уходить, как услышали аплодисменты. Среди пустых трибун оказался бывший член Научного сообщества, недавний зек известный под погонялом Учёный. Он лежал на скамье и хлопал забитыми портаками руками. На груди лежала раскрытая книга Достоевского «Преступление и наказание».

— Кем будешь, непутный? — спросил батюшка.

— Кто? Я? — учёный говорил с немецким акцентом. — Йа есть вашь… Этот, постоялец… Найн. М-м…

— Брешить петухам под топором будешь. Своих людей я каждого знаю!

Учёный расхохотался. Он сел на лавку и широко раздвинул колени, начав вертеть четками из засохшего мякиша.

— Шайзе, не обмануть тебя, — он улыбнулся, сверкнув тремя серебряными зубами.

— Зачем явился? — батюшка погрубел. Мы с Леонид Семеновичем прильнули к трещине в полу чердака.

— А мне гьоворили, русские гастфрайндлих. Меня на хатье милее приняли… — Учёный цокнул языком.

— Гости входят через дверь, а не окно.

— Каюсь, батьюшка, быль грешок. Пойду я, раз гоните.

Батюшка гордо выставил грудь на фоне креста, где распятый Иисус лицом был подозрительно похож на него, и тяжёлым взглядом провожал встающего Учёного.

— Но я обязатьельно вернусь, — Учёный посмотрел точно на нас с Леонид Семёновичем и ухмыльнулся. — До встречи, ангелок.

Я прижал крылья к полу. Слева от меня замычал Леонид Семёнович, который оказался придавленным одним из них.

— Следи за словами, падаль, — сказал батюшка и показал под рясой пистолет Макарова и набитый крест на животе.

— Честь имьйэю, — сказал Ученый, отсалютовал и ушёл.

Батюшка поправил рясу и посмотрел на нас. Он не сказал ни слова, но по холодному и твердому взгляду я прочитал следующее: «Ты обязан быть тем, кого я придумал».

Насколько я понял, мир всегда делится на черное и белое, вот только для нас цвета смешались в общий серый. Допустим, библия права и все рассказанное в ней — правда. Идеальный общество, где люди соблюдают десять заповедей: Соблюдай их и будешь однозначно хорошим. Но человеческая натура настолько противоречива, что в одной и той же ситуации, но с разницей в год, двое схожих по характерам людей поведут себя по-разному. Как если бы те десять скрижалей стояли в центре города у всех на виду и каждый подходил, чтобы добавить подпункт к «Не воруй». И так продолжалось столетиями. Посему к нашему времени мы имеем не закрепленное в умах четкое: «Не воруй», а устоявшееся: «Тихо спиздил и ушел, называется — нашел». Но не стоит забывать, что это справедливо для мира, где существует религия и ее общий порядок вещей. Правда, подозреваю, что без нее было бы тоже самое. Разница заключалась исключительно в отсутствии весомого оправдания для своего эгоистически-мудаческого поведения.

Мы поспешили выйти из церкви за Учёным, но от того не осталось ни следа. Жители ближних домов, где обитали наиболее важные для Бога люди (имеющие власть и связи), и охрана на пепелище забора его не видели. Ученый остался в поселении.

— Найдем его, — сказал Леонид Семёнович, сел на корточки и зачем-то зачерпнул щепотку песка с земли.

— Че ты делаешь?

— Ищу его запах, — сказал Леонид Семёнович и лизнул горсть песка.

— А это зачем?

— Понятья… ТЬФУ! Не имею, — сказал он, сохраняя серьёзность на лице.

Поселение находилось у подножья склона и разрослось на пару десятков километров. Среди старых покосившихся изб стояли новенькие дома в европейских и японских стилях, которые были разделены широкой площадью, где располагался рынок. Свои палатки там раскрывали только приезжие, ведь никому из наших не разрешали торговать, ибо:

— Не сметь торговать со своими людьми! Только бесплатно, только бартер!

По причине такого наплыва неверующих вскоре был создан отряд особого назначения «Вайт Монашки». В число их задач входило: надоедать лавочникам и уговаривать присоединиться к пастве или в крайнем случае сделать скидку.

Мы проходили мимо мясной лавки и услышали следующий разговор:

— Сие творение не на клею, — сказала вайт-монашка. — Крылья даровал юноше Бог.

Упитанного вида мясник, заполнивший складками жира весь рыболовный стульчик, тянулся в пинте пива на прилавке. Второй рукой он отбивался от колбасы, которая свисала с потолка и лезла ему в глаз.

— А я те клей горю. Ать, ну да-ай, вещай.

— Каждый в пастве трогал эти крылья, — сказала монашка, вызвав у меня неприятную дрожь. Она нагнулась и прошептала: — Некоторые даже выдернули себе перышко, — и смущённо захихикала.

— А? — громко спросил мясник и опрокинул пинту, пролив пиво на прилавок. — Да… В пизду, — он выдохнул и складки его жира вылезли под подлокотниками стульчика. — Дай-ка.

— Вы что! Я не брала…

— Не гони. Не брала, не сказала бы. Хвастайся.

Монашка огляделась. Мы с Леонид Семеновичем прятались у прилавка с иконами, где постоянно собиралась толпа и скрывались от взора. Из рукава она достала тонкую прозрачную пластинку, в которой было моё детское перо. Мясник взял её, покрутил в руке, понюхал, зачем-то лизнул.

«Че вас все лизать тянет?»

— Ну, допустим? — сказал мясник.

— Что? — удивилась монашка.

— Ну, магическая эта штука. И че?

— Не магическая, а божественная. Магия — это ересь.

— Ну, тип да. Нах в стекло т?

Монашка хитро заулыбалась. Видимо понравилось ей, что кто-то спросил про это. А мясник рыгнул. Видимо переел. Он вернул перо.

— А это на всякий случай. Я, когда день плохой наступит, стеклышко разломаю, вот так, — и разломала. — Ой…

— И слиняла магия, — сказал мясник, расхохотавшись.

— Нет. Я его снова запрячу. У ангела душа большая и сила его никуда не денется.

— И скок она весит?

— Сила?

— Душа его.

— Как это?

— Ну, скок весит? Колбаcа от, — мясник взял весы с крюком и повесил на неё палку сервелата. — На те. Восемьсот грамм. А душа его в килограммах иль пудах?

— А… А его душа так больша, что её невозможно взвесить.

— Ясн, — мясник встал, взял тряпку и подошёл к стойке. — Вот, че те скажу. Чего взвесить нельзя, того не существует. Ты мясо будешь? Свежее. Ток повесил.

— Нет, — растерянно сказала вайт-монашка.

— Сздрысни тогда. Работать не даешь.

Вайт-монашка огляделась. Возле мясницкой лавки никого не было. Наши жители не интересовались вырезками или ребрышками. У большинства был свой скот, а остальные воровали у тех, у кого был свой скот.

Популярными были иконы с моим лицом и лавка с накладными крыльями. Из-за последнего по всей общине ходила куча кретинов, мнящих себя ангелами. С другой стороны, они создавали мне прикрытие, давая свободно гулять, что в целом было неплохо, но все равно как-то обидно.

Минусом же являлось то, что продавцы доказывали, словно крылья даруют ангельскую силу. И некоторые индивиды верили в это. Настолько, что число умерших от падения в овраг становилось пугающе много. Так же люди толпились у лавок с виниловыми дисками, при условии, что вся техника была запрещена на территории секты.

Мы блуждали между людьми, расспрашивая про Учёного с хлебными четками. Ни одной дельной наводки.

— Его здесь нет, — заключил Леонид Семёнович, ковыряясь зубочисткой в зубах.

— Где ты ее взял? — спросил я, но он меня проигнорировал.

— Поищем в деревне, — Леонид Семёнович сплюнул зубочистку в траву и побежал.

Рынок отделялся с западной части ровной полосой из репьев и шиповника. Нужно ли упоминать, что такая преграда не сильно нравился парню с крыльями за спиной?

Мы спрятались за свинарником, на заборе которого сидели ребятишки. Один мотнул ногой, запустив соскользнувший тапок в грязь и свиньи тотчас набросились на обувь. Мальчик заорал на семейство пяточковых, но те были слишком заняты — хрюкали на тапочек. Его друг хохотал, откинулся назад слишком сильно и грохнулся в грязь. Через пять секунд оба ревели.

— Это нам на руку, — оценил Леонид Семёнович, выглядывая из-за забора.

— С чего вдруг? — спросил я, выдергивая репьи из крыла.

— Учёный услышит крик и будет точно не здесь. Одним местом меньше.

Прибежала хохочущая женщина (наверное, мама) вместе с пьяными подругами. Кстати, на территории паствы алкоголь тоже находился под запретом.

Мы вышли к жилой зоне.

Про порядок расположения построек тут никто не вспоминал. После появления меня люди массово съезжались в деревню, отрывая клочки земли. Дома строились наспех и заблудиться среди их хаотичного порядка было проще простого.

Как-то мне рассказывали про двух соседок Алину и Полину. Две похожие женщины, у каждой по ребёнку и лопате. Так вышло, что в первый год ажиотажа они приехали одними из последних и на двоих им достался один участок на шесть гектаров. Вначале они решили жить там большой семьёй (что странно сочеталось с понятиями современного христианства), но их дети подрались из-за того, что один был приемным чёрным, а второй — расистом. Их матери обсуждали проблемы на огороде с лопатами и в последствии ими же помахались.

Штыковая напоминала шпагу и идеально подходила для уколов на чем специализировалась мама негритенка (умела задеть метким словом), но совковой можно было хорошенько переебать, на чем специализировалась мать расиста (всегда била его, когда… Просто всегда). Развязалась кровавая битва, в ходе которой почва пропиталась кровью (что неудивительно, учитывая название), а ровные грядки истребили интенсивно дергающиеся ступни в сланцах.

После пятого пореза и третьего выбитого зуба, собравшиеся соседи организовали ставки со свёклой и то и дело подбрасывали им палки с камнями. Конфликт разрулил пришедший батюшка и приказал им вырыть ров (любил он рвы), тем самым поделив территорию. Война не прекратилась, а лишь перешла из ближнего боя в дальний. Дети перестреливались камнями, а мамы оскорбляли друг друга всеми словами на языке, который ещё не придумали до конца, а когда придумали — запретили.

Учёного нигде не было. Мы блуждали между бревенчатыми домиками, убегая от рычащих собак и метких детей с рогатками. На удивление почти никто не обращал на меня внимания. Я даже специально встал на бочку, как бы оглядывая окрестности и как бы случайной раскрыл крылья. Среди гуляющих мимо в проулке между домами остановился мужик, ведущий за собой корову. Он посмотрел на меня, переложил языком колосок из левого уголка рта в правый и ушёл.

Леонид Семёнович заглядывал под каждый камень, выискивая следы Учёного. Вот только как они должны были выглядеть, я смутно себе представлял. На ум приходили колбочки или заточки, но нам попадались только помет, грязь и резиновые куклы, насаженные на деревянные заборы. Тоже странно и стремно и тем не менее не то.

Среди жилишь мы случайно наткнулись на дом моей мамы. Единственный с обшивкой из досок, а не полностью бревенчатый, как остальных. Их давно не красили. Сочно-зеленый поблек до бирюзового. Водосточная труба засорилась комком из листвы и дохлого голубя семилетней выдержки. Мать ангела, предвестника второго пришествия, оставили жить в развалине. После того, как батюшка забрал меня я все реже приходил к туда, а она старалась не лезть в мою жизнь.

Пока Леонид Семенович шёл по следу, согнувшись под окнами, как бабка с радикулитом, я заглянул в окно. В последний раз мама дергалась от каждого взмаха крыльев. Я спрятал их под фуфайкой, чтобы случайно не спугнуть ее.

В окне показалась кухня. Старые измазанные жиром обои, плита, где тысячи жженых спичек закрывали конфорки. На столе полчища муравьев растаскивали корку хлеба и рассыпанный сахар. У стены покосившаяся железная печь с горкой ветхих бревен. С потолка свисала перегоревшая лампочка, не давая мне заглянуть глубже в дом. Я встал на перевернутое ведро и дотянулся до открытой форточки. Марлевая сетка не позволяла мне просунуть нос, точно камору-переростку. Я прислушался. Из глубины дома доносился скрип кресла-качалки.

— Боб, — подозвал меня Леонид Семёнович. Дно ведра подо мной проломилось. Обе ноги провалилась в него, сковав их, и я рухнул в грязь.

— Да блин!

Отвратительная задача пытаться отмыть перья. Нет представлений, как это делают птицы, но мне приходилось последнему идти в баню, когда горячей воды нет, но есть общие вонючие мочалки и оголенные до прутьев веники, и сидя голой жопой на холодной лавке отмывать каждое перо. Ладно бы никто за этим не следил, так нет, батюшка проверял меня. Он всегда носил с собой серебренные часы на цепочке. Редкая минута, в которую он не натирал их махровой тряпочкой. И если мои перья по чистоте не совпадали с блестящей крышкой, то меня разворачивали в баню.

— Ученый найден, — сказал Леонид Семёнович, пока я пальцами пытался оттереть крылья. В доказательство он показал мне монету.

— И че? — спросил я, всячески осматривая её.

— Дату глянь. Две тысячи второй. В тюрьмах платят зарплаты, значит Учёный где-то потратил деньги, значит ему выдали сдачу.

По уровню понимания его логика ютилась где-то между укладкой асфальта с первым снегом и свадьбой сразу после школы.

— Ближайший магазин в деревне, — продолжал он, — а там новых денег отродясь не было! Это точно его монета и это точно он!

Леонид Семёнович взял след, а я взял тряпку с веревки, где сушилось чье-то белье, и последовал за ним, оттирая подсыхающую грязь.

Снова пройдя через ограду из репейников, мы вернулись на рынок. Народу там прибавилось и виной тому стал парень с отрезанным ухом и портретом обезумившей монашки на палке. Он стоял на самодельной трибуне из бочек и фанер. Голова побрита, а тело закрывала волчья шкура. На фоне стоял я с распахнутыми крыльями, сделанный из картона в полный рост. Батюшка распорядился, чтобы такие поставили у всех магазинов городка неподалёку.

Задумка не приносила нужного внимания. Прохожие считали меня персонажем любовного романа. А на въезде картонного ангела украли и поставили у ларька, приклеив шаверму и подписав: «Ангелам — ангельская еда». На рынке мою картонную копию разукрасили и превратили в дьявола с чёрными крыльями и бородкой.

— Внемлите мне, люди! — кричал оратор, махая портретом. — Великая мать права. Боб — сын Сатаны! Я воочию видел его падение! С горящими крыльями он пал в воду, точь Люцифер! А вышел он на землю, пропитанную ложью батюшки, обугленный, чёрный и в обнимку с голым юношей! Грех на грехе! Грех на грехе! Грех на грехе! — скандировал он.

Собралось человек пятьдесят. Немного по меркам общего количества прихожан, и тем не менее достаточно. Из них большинство молчало, когда как где-то треть была на грани. Некоторые неуклюже поднимали руки, но опускали, понимая, что рядом нет единомышленников. Кто-то по чуть-чуть подходил ближе к выступающему. Но самым страшным было то, что абсолютно все косились по сторонам. Пастве батюшки везло. Окажись хотя бы один действительно согласный, то толпа вспыхнула бы оппозиционным ревом.

— Пойдём отсюда, — сказал Леонид Семёнович, утягивая меня за крыло подальше от толпы.

— Зачем?

— Когда люди начинают ненавидеть ангелов, то не надо показывать им крылья.

Мы отправились в восточную часть поселения. Там преобладал японо-китайский стиль с их крышами из керамики и закругленными углами, створчатыми дверьми и фонариками. Жители здесь носили кимоно и деревянные тапочки с подошвой из двух брусочков. Они также назывались самурайскими, но те войны древней Японии славились гордостью и безжалостно убивали тех, кто смел даже мало-мальски оскорбить их честь. У нас же каждый второй угол дома был обоссан, а статистика по убийствам так и не превысила ноль.

Самое смешное, что при таком общем стиле жили там преимущественно казаки, калмыки и буряты, а основал восточную часть поселения негр. Всю жизнь он плотно сидел на аниме и когда примкнул к пастве, то вызвался спроектировать дома. Батюшке понравился энтузиазм юноши, и он выделил бригады рабочих-нелегалов ему в помощь, которые в последствии и стали первыми жителями.

Жил среди них кузнец Дикку. Он сам распустил слух, что это имя переводится, как металл. Мол Ку на конце звучит жестко, как удар молотом по наковальне, поэтому так переводится. Однако русско-японский словарь (которого тоже не должно быть на территории паствы) предлагает совершенного другой перевод.

Дикку слыл настоящим мастером своего дела. Его руками были выкованы такие изделия, как ложки, новый крест и… В целом это все. На самом деле непонятно за что он получил звание мастера, но да Бог с ним.

Одной из главных его проблем была показушность. Когда Дикку работал один, то ничем не отличался от обычного кузнеца, но когда кто-нибудь входил… У-у-у. Молот заносился до потолка, мышцы напрягались, а искр от ударов было столько, что их хватило бы для поджога Кремля. На этот случай недалеко всегда сидел его подмастерье с запрещенной болгаркой, который пилил трубы, тем самым создавая необходимые искры для красочной картины.

Леонид Семёнович привел нас к кузне Дикку и заглянул внутрь. Тот выковывал ложки весьма странно способом. Он брал готовую ложку, нагревал до красна и выбивал дно в другую сторону. Все они валялись на краю металлического стола и громко звенели от ударов кузнеца, вызвав недовольство соседей.

— Прекрати стукать, окаянный-сан! — сказала бабка, затягивая ремень на кимоно и доставая очередную семечку из пришитого кармана.

— Си хау мауа, — сказал ей широкоплечий кузнец, который с грузным лицом сидел перед маленькой наковальней.

— Че мелешь? Какие си хуа, ты с Перьми, по нашенскому балакай давай, — кузнец не слушал, продолжая стучать. — Поглядите на него! Хватит! Кому сказала?

Дикку стряхнул с плеч пыль, что осыпалась с потолка, и привстал. Он оказался вдвое выше злобной бабки, а волос на его груди было больше, чем у нее на голове.

— Стоит он! Детина кавайный. Ложки, говорю, в коробку брось, шоб не брынчали!

— Ложки нужны на столе.

— На кой?

Кузнец схватил одну и с размаху метнул в балку, из-за которой выглядывали мы. Та воткнулась в нескольких сантиметрах от носа Леонид Семеновича.

— Нечисть отпугивать, — кузнец взял ещё и бросил их, как сюрикены, так же воткнув по всему дверному проему.

Будучи уверенным в их бесполезности, я шагнул через порог. В ту же секунду с потолка на меня свалилась доска.

— Ни одна нечисть не сможет здесь пройти, — сказал кузнец.

В голосе его не было издевки, но он брал на слабо. Я знал это, ведь волосы на его плечах встали дыбом, а грудь выставилась вперед. Мужчины так делают, чтобы скрыть ребячество и высвободить немного поясничества изнутри.

«Козёл», — подумал я, снова вошёл в кузню и наступил на торчащий из-за угла хвост. От крика кошки зазвенели ложки, а от ее когтей на моей ноге остались четыре глубокие царапины. Больно ли это? Ещё бы, но больнее было видеть угасающую веру в глазах бабки. От того ли, что я не оправдывал клеймо спасителя или от постепенного согласия с мнением монашки.

Пока мной овладевали раздумья на передний план вышел Леонид Семенович. Он пнул ногой кошку, закрылся от упавшей на него палки, взял кузнеца за бороду и подтянул к себе.

— Учёного видал?

Такой дерзости кузнец не ожидал. Потом понял, что весит сто двадцать кило, поднял мелкого за шкирку и швырнул на улицу. Я помог ему встать и уходя услышал, как бабка звенела монетами, чтобы купить ложечки.

Поиски ни к чему не привели. Ученый пропал. Да и на что мы рассчитывали? Он мог выйти каким угодно образом. Паства разрушалась, а численность последователей монашки множилась. Любой мог помочь ему выбраться, хоть по воздуху аэропланом, хоть под землей с помощью дрессированных кротов.

Мы взошли на пригорок в конце рынка и сели. Подступала осень. Об этом говорила пожелтевшая трава и прохладный ветер, жонглирующий в воздухе опавшими листьями. Точную дату было не узнать. Календари числились в списке запрещенных предметов.

— Дурость, — сказал я.

— Он близко! Мы найдем его, — Леонид Семенович сжал кулак и ударил им по муравейнику. Через пару минут стыдливого засыпания его землей, мы пересели подальше и продолжили.

— Че он те так нужен?

— Он угрожал нашей… нашему… А мы, кстати, кто вообще?

— Че?

— Ну, мы все. Папа, ты, я, остальные, мы как называемся?

— Батюшка говорил, община.

— А что такое община?

— Ну, мы все.

— А.

Мы помолчали, прислушиваясь к кричащему оратору на рынке. Я поджал коленки насколько мог из-за пуза и положил на них подбородок. Леонид Семенович лег, глядя в небо.

— Дядя сказал, что мы простоя деревня, а дядя, что конгрегация, — сказал он.

— А папа что сказал?

— Папа сказал, чтоб я с ним больше не разговаривал. Я его с тетей увидел и дяде сказал.

— А че они делали?

— Письки трогали. Мой дядя мою тоже трогал и всем рассказывал. Батюшка ниче плохого про это не говорил.

— И правда.

Раны от когтей кошки защипала. Кровь из нее стекла к лапте, согревая ступню. Я оторвал подорожник и приложил к царапинам.

— Мне скучно, — сказал Леонид Семенович, закусив ромашкой.

— Помолись.

— Или погони скот, или уберись дома, или с глаз, — он шмыгнул носом и подложил ладони под голову. — Нечего тут делать. Скучно.

— А что не скучно?

Леонид Семенович не ответил, уставившись куда-то вперед. От солнца меня вдруг укрыла чья-то тень. Я поднял голову, увидев улыбающегося Ученого, вертящего хлебные четки. Он кивнул нам и посмотрел на мои раны.

— Найн, — он вынул из кармана пузырек с перекисью и бинты, обработал рану, а подорожник чуть-чуть растер в ладонях, после чего приложил обратно и перевязал. — Листочек сам по сьебе не льечит, нужен сок.

— Спасибо.

— Я жье врач, — улыбнулся Ученый. — Вьас только за смиертью посылать. Что так дьолго?

— Мы вас искали, — растерянно сказал я.

— Зачьем? Я жье оставил записку, что буду здэс, — Ученый призадумался и с хитрой улыбкой посмотрел на Леонида Семеновича. — Мьяленький бусхафт. Захотелось пьоиграть в сыщиков?

— Кто?

Леонид Семенович достал из кармана записку.

— А-а-а. Ты когда писок лизал ее нашел.

— Фецайон. Я не пониль.

— Скучно тут. А так приключение получилось, — сказал Леонид Семенович.

Будь рядом батюшка, он бы заставил меня высечь его кнутом за ложь или закинуть в клетку на несколько месяцев. Но без него меня вдруг охватил смех, от которого вскоре заболел живот. Ученый наклонился и положил руку на плечо, успокоив меня.

— Мой дорогой юнге, я не хочью тебе вреда. Ты жертва идиота взрослого, но вашьу секту надо брахен. Когда приедет Папа, здесь нихт не останется. До этого момента, ты должен сбежать или умрешь.

От его улыбки стало немного теплее на душе. Он поднялся, заметив собравшихся на рынке прихожан вокруг кричащего оратора, и нахмурился. Наверное, ему была понятно, что если они смогут победить батюшку, то всего лишь сменят одно лже-божество другим в лице поехавшей святой монашки. Ученый покачал головой и ушел.

Через несколько часов я вернулся в храм. На контрасте с дневным приключением дом казался серым. Я закинул пачку чипсов, которую купил на рынке из-под полы, узнику, полил пионы на заднем дворе, отполировал крест маслом, убрался. Тем не менее сколько бы я не тер, окружение выглядело пыльным.

Я поднялся на колокольню, где спал. Там же обитали голуби. Когда три года назад батюшка определил мне эту комнату под предлогом: «Ты должен спать ближе к Богу, а выше здания у нас нет», голуби меня шугались. Но вскоре приняли за своего то ли из-за крыльев, то ли потому что питаться нам приходилось только хлебом.

Вскоре я упал на старую солдатскую кровать, подняв в воздух опавшие перья и пыль. Они оседали на меня, постепенно погребая под собой. Я закрыл глаза, принимая неизбежное и вдруг услышал поднимающегося по лестнице Леонид Семеновича. Его глаза были выпучены, а губы кривились в улыбке. Он затряс меня за плечи и сказал:

— Папа здесь!

3

Кортежа или армии крестоносцев, защищающих Папу Римского едущего на боевом слоне, никто не видел.

Молодой человек лет то ли пятнадцати, то ли сорока (определить из-за смазливых усиков и сурового взгляда было трудно) получил погоняло Смотрящий, когда в пятый раз был пойман за подглядыванием в женские бани. С другой стороны, женщины не очень то и жаловались, раз так часто его ловили. В пастве что-то интересное происходило не то чтобы часто, а так хоть мужик какой-то пялился, было на кого позлиться. В наказание его поставили на наблюдательную вышку. По идее из-за тамошнего холода на высоте он должен был остыть, но все случилось ровно наоборот. Потому как все ванны осенью располагались на улице, а вид с вышки открывался отличный.

Он то и заметил вдалеке незнакомый автомобиль. Когда он прибежал с новостью к батюшке, то тот по привычке выстегал его плетью и среди криков от боли и наслаждения услышал про Папу.

— И воинов среди них сколько увидел твой взор?

— Ни одного, батюшка! — надевая штаны, промолвил Смотрящий.

Прихожане, находившиеся в тот момент на проповеди, онемели. По началу от увиденного, в дальнейшем от сказанного. Как? Ведь батюшка уверял, что будет война и Папа ни за что не оставит ангела без боя.

— Святотатство…

Батюшка встал между крестом, который был втрое выше него самого, и людьми, по численности не уступающим муравьям. Тогда-то и наступил момент истины. В те секунды, создавший собственную религию господин должен был сказать нечто, способное сохранить веру каждого собравшегося в церкви. Какими должны были быть слова? Я не знаю. Никто не знает. Они должны были родиться так же неожиданно, как и я сам.

— В машине бомба! — изрек батюшка.

Часть людей моментально встала со своих мест и направилась к выходу. Их никто не остановил, не клеймил, отчасти потому что подсознательно все знали, что идея попахивает дуркой. Кто-то видел это явно, а кто-то через призму самообмана.

— Сатанинские прихвастни Папы через безбожные спутники увидели, какие мы собрали богатства и приказали взорвать нас изнутри! — изрек батюшка, когда последний вставший покинул церковь. — Берите копья и вилы. Мы остановим автомобиль ещё на дороге.