«Встать, суд идёт!» — звонким голосом громко сказала секретарь суда, миловидная девушка в форме сержанта юстиции. По небольшому залу военного суда пронёсся лёгкий шум, послышались шарканье ног и звуки отодвигаемых стульев. Все встали. Встал и Константинов. Через прутья ограждения ему был хорошо виден зал. Поскольку суд был закрытый, народу было мало — человек десять, может, пятнадцать. Все ему хорошо знакомы. Он побоялся с кем-либо встретиться взглядами и поэтому сразу стал смотреть на входящих судей. Их было трое, все в военной форме. Женщина и двое мужчин. Они не спеша заняли свои места за длинным столом.

Сегодня последний день. Сегодня ему огласят приговор. Он долго этого ждал. Суд шёл почти две недели. Две недели его публичного позора. Да, он виноват. Но хватит его унижать, заставляя при всех рассказывать о своём предательстве. Сегодня он наконец станет свободен. Свободен от необходимости всем объяснять, как это случилось. Ему не нужно будет отводить глаза от знакомых и малознакомых людей, которые выступали перед судьями. За прошедшие две недели он увидел почти всех сотрудников лаборатории. И каждый из них норовил заглянуть ему в глаза, чтобы понять, как такое могло произойти. Было и руководство института, те смотрели на него с презрением. Но сегодня на глаза опустилась какая-то пелена. Он не различал отдельных лиц, все они слились в один бесформенный образ, который начал своё медленное вращение вокруг центра — стола судей. Этот калейдоскоп втянул в себя и Константинова. Он почувствовал, как пол под ним тоже начал вращаться, и, чтобы не упасть, схватился руками за прутья решётки.

«Именем Союза Советских Социалистических Республик», — донёсся, словно сквозь вату, голос председателя суда. Боже, ему зачитывают приговор, а он никак не может сконцентрироваться на происходящем. Эта женщина, которая чем-то напоминала его бабушку, в военной форме полковника юстиции, которая никак ей не шла, она решала его судьбу. Она казалась доброй старушкой, которая в течение двух недель задавала ему вопросы, внимательно выслушивала ответы. Голос у неё был какой-то добрый, как бабушкин, и не нёс в себе никакой угрозы для него. Он ей спокойно всё рассказывал, даже то, что не мог рассказать следователю. И вот она, этим добрым голосом зачитывает приговор. В голове гудят колокола. Откуда этот набат?

«Принимая во внимание результаты проведённых экспертиз», — читала она своим добрым голосом по бумаге. А в голове всё громче и громче звучат колокола. «Нужно слушать, нужно слушать», — твердил он сам себе. Но ничего не получалось. Вдруг в сознание всплыла его родная бабушка. Она сидела на кровати и читала ему сказку, а он тоже её не слышал. «Юрочка, зайчик, ты не слушаешь меня, ты дремлешь? Засыпай, малыш». Его убаюкивал бабушкин голос. Как сейчас его убаюкивал голос Председателя военного суда, полковника, фамилия вылетела из головы. И ещё колокола.

«Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу», — внезапно громко и чётко долетел до него её голос. На мгновение пелена слетела с глаз, и он ясно увидел бабушку, но не свою, а чужую, в военной форме. Она остановилась перевести дух и посмотрела на Константинова, захлопнула папку, а затем продолжила: «Приговор суда вступает в законную силы через тридцать дней после оглашения».

«Встать, суд идёт»! — вновь выкрикнула девушка.

В глазах всё помутнело, в голове стоял сплошной гул. Он не мог разглядеть никого в зале, какие-то силуэты, кто-то что-то говорит. Он ничего не видит и не понимает. Его тащит за цепочку на наручниках солдат, сзади другой подталкивает в спину, и он, еле передвигая ноги, куда-то идёт. Стукается об углы коридора. Так проходит несколько поворотов. Вдруг яркий свет бьёт прямо по глазам. Это его вывели на улицу.

Впереди тёмное пятно — это машина, на которой его привезли утром. Нужно подняться по ступенькам, он их не видит, какая-то пелена застилает глаза. Солдат сзади подталкивает его. Он спотыкается, больно ударяется ногой. «Сука, смотри под ноги, когда лезешь. Василий, принимай, а то убьётся раньше времени». Кто-то схватил его за руки и волоком затянул в машину. Он почувствовал пинок в зад и с силой влетел в бокс. Упал на металлический пол, сзади захлопнулась дверь. Стало темно. И только тусклая лампочка под потолком давала совсем немного света, создавая иллюзию подземелья. Константинов нащупал скованными руками скамейку и взгромоздился на неё. Скамейка была холодная. Он передвинулся в самый угол и откинул голову на стенку. Стенка была тоже металлическая и тоже холодная. Как в могиле, почему-то подумал он. Сознание постепенно возвращалось, гул колоколов стих. Через несколько минут, а может быть, часов, машина поехала. Ощущение времени полностью пропало. Как долго они ехали, Константинов сказать не мог. Через некоторое время машина остановилась. Затем распахнулась дверь, в боксе стало светлее.

«На выход!» — громко крикнул солдат. Константинов поднялся, гула в ушах уже не было. Осознание действительности возвращалось к нему. Он спокойно спустился по металлическим ступенькам с машины и встал на землю. «Трофимыч, расписывайся», — солдат протянул журнал пожилому прапорщику.

Тот быстренько ощупал рубашку и брюки Константинова. Сделал это он скорее для проформы, чем из желания что-то найти. Расписавшись в журнале, Трофимыч взял Константинова за цепочку и повёл, не спеша за собой. Позади шёл ещё один конвоир. Подошли к железной двери. «Направо, лицом к стене», — сказал конвоир, который шёл позади. Константинов весь напрягся, ему показалось, что щёлкнул курок пистолета. Его прошиб холодный пот — он ожидал выстрела, хотя понимал, что этого не может быть. Этот путь они проделывали часто, и каждый раз была та же самая команда. А сейчас сердце упало куда-то вниз, и по желудку разлился смертельный холод. Прапорщик открыл дверь своим ключом и двинулся вперёд, Константинов за ним. Они шли по длинному коридору, в котором не было ни одной двери.

— Трофимыч, я теперь свободен. Никто не может меня унизить, — тихо проговорил Константинов.

— Да нет, горемычный, свободным ты станешь, когда приведут в исполнение, — со вздохом ответил Трофимыч, а затем сурово добавил: — Отставить разговоры.

Они дошли до конца коридора и повернули налево. За поворотом была лестница, по которой нужно было подняться на один этаж. Там располагались камеры заключённых. Константинов не спеша шёл за Трофимычем. Поднялись, повернули направо.

— Сегодня переночуй на старом месте, а завтра переселим в другой блок, — тихо сказал Трофимыч и громко добавил, — направо, лицом к стене.

Затем открыл дверь камеры, вошёл и опустил полку, или как он её называл — «шконку», которая днём должна быть поднята, так как лежать арестованным было нельзя. Затем не спеша снял с Константинова наручники. Махнул рукой: «Ложись, отдохни. Сегодня у тебя был тяжёлый день». Вышел, дверь камеры с глухим стуком закрылась, громко щёлкнул ключ.

Константинов раскатал свою постель, но ложиться не стал, а залез на шконку, забился в самый угол, вытянул ноги и облокотился спиной о прохладную стену. В голове стала постепенно появляться какая-то осмысленность. Нервное напряжение последних двух недель суда отошло. Всё. Всё закончилось. Ему больше не нужно напрягать память, рассказывая о каких-то событиях своей жизни. Ему не нужно больше мучительно отводить взгляд от своих сослуживцев, которых вызывали на очные ставки, а затем и в суд. Он больше не будет ощущать спиной их немые вопросы, когда его выводили из кабинета следователя.

Потом в его голове возник какой-то звук, как будто звонок будильника. Он звенел всё громче и громче. И сквозь этот звук до него донёсся спокойный и какой-то домашний голос судьи: «К высшей мере наказания — расстрелу». Звонок звенел ещё громче и ещё громче звучал голос: «Расстрелу! Расстрелу!! Расстрелу!!!» Константинов зажал уши руками, но голос повторял и повторял это страшное слово. Его расстреляют. Убьют. Раз и навсегда. Расстрел — он знал, что это ждёт его. Об этом говорил следователь, об этом говорил обвинитель. Об этом говорили все. Но говорили не так. «Вас могут расстрелять», «Вас должны расстрелять», «Вы заслуживаете расстрела». Но теперь сменилась интонация: «Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу». Это последняя точка, это как выстрел. Но ведь судья сказала, что приговор вступит в законную силу только через тридцать дней. Значит, у него есть ещё целый месяц. Что можно успеть сделать за это время? В тюрьме? Наверное, ничего. Сидеть и ждать. А чего ждать? Помилования или расстрела? Но он знал, что его не помилуют. Вина доказана полностью. Он ПРЕДАТЕЛЬ. Константинов это понимал. Он предал свою Родину. Предал своих друзей. Предал себя. Тогда зачем ждать целый месяц? Расстрелять, и всё! Он забился ещё сильнее в угол. Прижался всем своим телом к шершавым и холодным стенам камеры. Его охватил ужас, какой-то животный страх смерти. Он представил, как идёт по тёмному коридору, как сзади раздаётся выстрел, как пуля раскалывает его череп, как его мозг разлетается в разные стороны. Его начало трясти. Зуб не попадал на зуб. Он сполз на матрац, лежащий на шконке. Натянул на себя одеяло. Озноб не пропадал. Он залез полностью, с головой, под одеяло. Свернулся калачиком, прижал колени к груди. В голове эхом отдавался звук выстрела. Он зажал уши руками. Постепенно всё пропало. Пропал звук выстрела, пропал озноб. Он просто лежал под одеялом. А сейчас день или ночь? У него не было ощущения времени. Сколько прошло часов или минут, как он вернулся в камеру? Может, пять минут, а может, целая ночь. На одной стене было маленькое оконце, но свет в него не попадал, и оно постоянно было серым. Над дверью, в зарешеченном проёме, была лампочка, она светила постоянно. И днём, и ночью. Ранее Константинов ориентировался во времени по тому, когда опускали или поднимали шконку, на которой он спал. Если конвоир её опускал, значит, наступала ночь, если поднимал — день. Внезапно открылась маленькая дверца на двери камеры и в неё просунули алюминиевую чашку и кружку. Может, завтрак, а может, ужин. Константинов сел на шконку, посидел несколько минут, затем поднялся и, пошатываясь, подошёл к двери. Он вдруг понял, что очень хочет пить. Язык был тяжёлый и шершавый. В горле стоял жгучий комок. Константинов взял кружку, в ней был тёплый чай. Он маленькими глотками выпил половину кружки. Затем взял чашку с едой, кружку с остатками чая и медленно отнёс на стол. У стола стоял привинченный к полу табурет. Сел. Посмотрел в чашку: там лежало несколько разрезанных картофелин, политых красноватым соусом и кусок чёрного хлеба. Константинов почувствовал, что он голоден. Съел не спеша всю картошку, кусочком хлеба подобрал весь соус, запил чаем. Понял, что жизнь возвращается и он может спокойно думать. Только о чём? Прошлого у него не было. Оно осталось там, за фразой «Приговорить к высшей мере наказания». Будущего тоже не было. Оно обрывается словом «расстрел». Есть только сейчас. И сейчас он вдруг захотел спать, да так сильно, как никогда за те полгода, что находится в камере. Подошёл к полке, поправил матрац, одеяло и лёг. Заснул моментально.

Проснулся спокойно. Сколько проспал? Непонятно. Прислушался, за дверью в коридоре тишина. Наверное, ещё ночь. Хотя и днём там тоже была тишина. Заключённых в камерах было мало. Может, даже кроме него никого и не было. Он этого не знал. Сел на шконку, облокотившись о прохладную стену. Всё позади. Больше не будет ежедневных допросов. Не будет ночных вызовов в кабинет к следователю, где его избивали. Размеренно, методично, грамотно. Не оставляя никаких следов. Не будет ежедневных поездок в суд, куда его возили в течение последних двух недель. Он свободен. Можно не спеша всё разложить по полочкам.

1.2. ДЯДЯ КОЛЯ

Дядя Коля, как просил называть себя связной, был мужчина лет пятидесяти, а может, даже и постарше. Похожий чем-то на дачника или огородника. На первой встрече, которая произошла в лесу на тропинке ведущей от станции «Сходня» в сторону Рижского шоссе, они познакомились. Как было указано в записке, которую Константинов получил от Марины и выучил наизусть, ему нужно поехать на электричке, отправляющейся с Ленинградского вокзала в 10.20, выйти на платформе «Сходня» из предпоследнего вагона. Пройти не спеша через весь перрон и сесть на скамейку прямо под первой вывеской «Сходня», на перроне, по ходу движения поезда. Переобуться в резиновые сапоги. Затем не спеша идти в сторону деревни Жаворонки. В руках должна быть корзина. В корзине какая-нибудь еда и термос. Корзина должна быть накрыта вафельным полотенцем, термос должен выглядывать из-под полотенца. На участке дороги от Сходни до Жаворонок подойдёт мужчина с корзиной, из-под полотенца также будет выглядывать термос. Спросит: «За грибами собрались?» Ответите: «Нет, просто прогуляться». На что он скажет: «А я хотел за грибами, но наверное, тоже просто прогуляюсь». Пойдёте вместе, он передаст все инструкции.

Так всё и произошло. Был тёплый осенний денёк, воскресенье. На платформе из электрички вышло человек двадцать. Большая часть вышедших были жители Москвы, любители прогуляться по окрестным лесам. В руках у многих были корзины. Этой осенью грибов было достаточно. Дня два назад прошёл небольшой, и ещё не холодный дождик. Грибной, как его называли грибники. Никого не удивило, что Константинов сел на скамейку и снял с себя кроссовки, переобувшись в невысокие резиновые сапоги, которые он достал из рюкзака, стоящего рядом. Заправил в них брюки, кроссовки положил в рюкзак, огляделся и не спеша побрёл по дорожке, закинув рюкзак на спину. Переобуваясь, он внимательно оглядел людей, направившихся к выходу с платформы. Не заметил никого, кто бы мог наблюдать за ним. Константинов понимал, что переобувание было условным сигналом для связного, с которым он ни разу не встречался. Он шёл по дороге в сторону посёлка Жаворонки, о чём указывал дорожный знак. Закончились последние дома Сходни, дальше шла натоптанная тропинка. Она прижималась к небольшому лесочку с правой стороны. Грибники, которые шли впереди, начали сворачивать в него. Константинов, не торопясь, продолжал идти прямо. Спереди, метрах в пяти, из-за деревьев вышел на тропинку мужчина с корзиной в руках, где из-под полотенца выглядывал термос. «Связной», — пронеслось в мозгу Константинова. Он весь собрался, как перед прыжком. Сердце забилось чаще. Связной оглянулся вокруг, затем улыбнулся: «Здравствуйте, не нужно волноваться. За грибами собрались?» — с улыбкой спросил он. «Нет, просто прогуляться», — дрожащим голосом ответил Константинов. «А я хотел за грибами, но наверное, тоже просто прогуляюсь», — и связной протянул ему руку. Константинов пожал своей влажной рукой крепкую сухую ладонь мужчины.

— Ну что Вы так разволновались? Ничего не произошло. Просто встретились два немолодых человека на тропинке, познакомились. Кстати — меня зовут дядя Коля.

— Юрий Иванович, — представился Константинов внезапно осипшим голосом.

— Ну вот и славненько, Юрий Иванович. Прогуляемся вместе. Вы ведь любите лесные прогулки? — спросил он.

— Наверное, люблю, правда, времени не хватает, — сухо ответил Константинов.

— Уважаемый Юрий Иванович, это самообман. Время для такого отдыха всегда можно найти. Это ведь так прекрасно: не спеша прогуляться по лесу, подышать чистым воздухом, а может, ещё и грибки повстречаются.

Говорил дядя Коля мягким, успокаивающим голосом, да и вся его внешность располагала к доверию. Одет он был в куртку из тонкого брезента, на голове какая-то соломенная шляпа, на ногах резиновые сапоги. Постепенно Константинов успокоился, и они не торопясь, как два старых знакомых, шли по тропинке. Вот показалась деревня Жаворонки. Миновали ряд стареньких домов, где за оградами виднелись огороды и сады. Пошли по тропинке дальше. А ведь и в самом деле хорошо. Давно Константинов не выбирался, вот просто так, на природу. Мягкое осеннее солнышко, по небу проплывают лёгкие облака, над тропинкой протянуты тоненькие паутинки. Хорошо. Как-то отошли все волнения последних дней. Тропинка привела их в лес, где стоял запах прелой хвои и сырости, и через сотню метров вышли на широкую поляну. Дядя Коля свернул с тропинки, и они пошли по скошенной траве. Затем поднялись на небольшую возвышенность. На ней была лужайка с сухой травой. С этого места было видно далеко вокруг. На несколько километров. Впереди лежал скошенный луг, за ним был виден лес, а ещё дальше снова проглядывали холмы. Дядя Коля остановился: «Какое прекрасное место. А какой вид? Вот так бы поставить здесь палатку и пожить с недельку. Замечательно», — вздохнул он. Затем достал из своей корзинки свёрнутую скатерть, расстелил её на траву. Вытащил бумажный пакет с варёным картофелем и яйцами. Достал термос и две кружки, разлил чай. Термос был китайский, разукрашенный большими цветами, большой, литра на два.

— Садись, что как не родной, — громко сказал дядя Коля.

— Да, да. Конечно, — пролепетал Константинов и как-то бочком примостился на расстеленной скатерти, затем тоже вытащил из своей корзины нарезанный батон и помидоры.

Собираясь в дорогу, он не подумал о том, чем будет обедать, и ничего больше не взял. Дядя Коля по-хозяйски взял помидор, картофелину, круто посолил и с аппетитом начал есть.

— Хорошо, люблю вот так, на природе, — проговорил он, — а ещё бы чарочку пропустить, так вообще — полное блаженство, но нельзя — врачи запретили строго-настрого.

Константинов был напряжён и всё ждал начала разговора.

— Чудак человек, что ты так разволновался? Поешь, полюбуйся природой, а дела — они никуда не денутся.

Константинов кое-как почистил яйцо и давясь съел его. Запил чаем. А дядя Коля продолжал ловко уплетать и картофель, и яйца с помидорами, запивая чаем. Закончив есть, лёг на спину и посмотрел в небо. Константинов тоже посмотрел вверх. Небо было голубым, с некоторой дымкой. Где-то в вышине пела маленькая птичка.

— А термосами мы поменяемся, — внезапно сказал дядя Коля, — в моём есть для тебя послание, оно находится между корпусом и стеклянной колбой. Дома открутишь нижнюю крышку, вытащишь пенопласт. Между стеклянной колбой и корпусом лежит инструкция. Она зашифрована. Расшифровывается очень просто. У тебя ведь есть дома БСЭ?

— Что есть? — не понял Константинов.

— Большая советская энциклопедия.

— Ах да, я сразу не понял. Конечно, есть.

— Пользоваться шифром очень просто. Берёшь том, номер которого совпадает с месяцем получения послания. Сегодня сентябрь, следовательно, том номер девять. Открываешь его на странице с датой получения, то есть пятая страница, так как сегодня пятое сентября. Первые две цифры — номер строки на странице, вторые две цифры — номер буквы в строке. Как видишь, шифр очень простой, но расшифровке он практически не поддаётся. Выписываешь все буквы на бумажку. В книгу тыкать карандашом ни в коем случае нельзя. Процесс длинный, но ничего не поделаешь. Там также есть три адреса, где мы будем с тобой встречаться. По какому из адресов — тоже в инструкции есть. Предусмотрен и аварийный сигнал, что по нему делать — прочитаешь. Кстати, инструкцию после расшифровки сожжёшь. Сожжёшь и листок, на котором будешь записывать буквы. Хорошенько запомнишь и сожжёшь. Не выбросишь в мусор, а именно сожжёшь и пепел разотрёшь. Аварийный сигнал будешь ожидать каждый вечер. Ровно в двадцать часов двадцать минут. По радиоприёмнику. На частоте «Радио Европа». Как настроить, в инструкции написано. Кстати, у тебя есть радиоприёмник? — спросил дядя Коля.

— Нет, только телевизор, — ответил Константинов.

«Зачем я соврал, ведь у меня есть большой приёмник с проигрывателем и магнитофоном?» — подумал Константинов.

— Не беда, завтра купишь.

— Завтра я работаю.

— Я знаю. После работы поедешь на Смоленскую, там есть магазин «Орбита».

— Да, я знаю, бывал в нём.

— Так вот. Он работает до семи вечера. Подойдёшь в комиссионный отдел за пятнадцать минут до закрытия. Спросишь продавца Валеру. Ему скажешь, что тебе нужен переносной приёмник «Геолог», что тебе посоветовал его купить дядя Коля. Вот и всё. Купишь и будешь им пользоваться. Как — написано в инструкции. Кстати, музыку любишь?

— Не знаю, наверное, люблю, смотря какую, — запинаясь ответил Константинов.

— Группу «Иглс» знаешь?

— Нет, не слышал.

— Ничего. Сходишь в «Грампластинки», купишь. У них есть песня «Отель Калифорния». Послушаешь и хорошенько запомнишь. Это и будет аварийным сигналом. Если в двадцать часов двадцать минут зазвучит эта песня, это значит, тебе передан аварийный сигнал. Слушать нужно обязательно. А если не сможешь, задержишься на работе или ещё какие дела — нестрашно. Песня будет повторяться три дня.

— А если командировка, я ведь часто уезжаю на несколько дней?

— Я знаю. Приёмник переносной, будешь брать с собой.

Дядя Коля потянулся и сел рядом с Константиновым.

— И вот ещё, чуть не забыл, — улыбнулся дядя Коля и вытащил из кармана куртки пакет, завёрнутый в газету и перемотанный нитками. Отдал Константинову.

— Это что? — тихо спросил он, держа пакет в руке.

— Это деньги и не надо шептать, нас никто не слышит.

— От кого, за что? — вновь тихо спросил он.

— От заказчика, за работу. Здесь тысяча рублей.

— От какого заказчика? — удивился Константинов, — от Владимира Петровича?

— От того, кто нанял тебя на работу.

— Меня наняли на работу?

— Ты что, Юрий Иванович, до сих пор не понял. Ты уже работаешь. И это твоя первая зарплата. Если будешь выполнять все задания, которые получаешь, деньги я тебе буду передавать ежемесячно. По тысяче рублей, а возможно, и значительно больше.

— Я ещё не выполнил никакого задания.

— Ну как же? На встречу пришёл? Это было твоим первым заданием. Кстати, с Владимиром Петровичем ты больше отношений не имеешь, и даже если где случайно встретишь его — ты его не знаешь. Понял? Ну, вроде с делами покончили, что-то меня смаривает после обеда. Вздремну, пожалуй, полчасика, да пойдём назад. — Дядя Коля убрал всё со скатерти, сложил в корзину, скатерть встряхнул, затем расстелил снова и улёгся на неё. — Можешь тоже полежать, очень приятно после обеда вздремнуть на свежем воздухе.

— Да нет, спасибо, я прогуляюсь, — ответил Константинов и положил пакет с деньгами себе во внутренний карман куртки.

— Чувствую я, Юрий Иванович, что ты недоволен чем-то. Кстати, ты можешь передумать, ещё есть время, пока мы не расстались, вернёшь мне термос и можешь идти на все четыре стороны.

— А деньги? — спросил Константинов и понял, насколько глупо прозвучал его вопрос.

— А деньги твои, задание выполнил — получил, — улыбнулся дядя Коля, — ладно, я вздремну, а ты погуляй, подумай.

Он закрыл глаза, а Константинов поднялся, размял затёкшие ноги и не спеша пошёл в сторону тропинки. У него появилось желание быстренько выйти из леса и бегом до платформы. А там на первую электричку и куда глаза глядят. Но он почувствовал в кармане толстую пачку с деньгами и остановился. Тысяча рублей — деньги немалые. Зарплата старшего научного сотрудника, которую он получал, была триста двадцать рублей, это со всеми надбавками, а здесь в три раза больше. Интересно, что они хотят от него? Дядя Коля сказал, что в инструкции всё написано. Почитать бы её сейчас, но она лежит в термосе на лужайке. Хотя и так понятно. Их интересует его работа в институте. Но у него есть информация только по системе, которой они занимаются в лаборатории. И по одной системе понять работу всего изделия невозможно. И если даже предположить, что они с его помощью получат информацию по этой системе, это ничего не даст. А по изделию он ничего сказать не может. Даже примерно. Ну, знает его назначение и какие-то характеристики, но это мелочи. А система — это его детище, он её выстрадал с момента зарождения идеи и до воплощения в железе. Хотя начальник лаборатории, его шеф, приписывает эту идею себе. Этот выскочка, Анатолий Васильевич. Как-то он умудрился занять место начальника лаборатории, хотя Константинов метил на него давно. Ведь он был правой рукой Леонида Парфёновича, пока не появился в лаборатории этот Анатолий. Он был моложе и опыта у него меньше, чем у Константинова. Но как-то незаметно он стал лидером. И уже через полгода сотрудники лаборатории стали чаще советоваться с ним, а не, как раньше, с Константиновым. Леонид Парфёнович тоже стал чаще вызывать к себе Анатолия, чтобы что-то решить. И если до этого Константинов считался негласным заместителем начальника, то теперь эта роль потихоньку перешла к Анатолию. Почему это произошло, Константинов понять не мог. Несомненно, Анатолий был очень грамотным специалистом, все возникающие вопросы он решал правильно и как-то лихо. Константинов тоже всё делал хорошо и правильно. Но ему нужно было всё продумать, не спеша взвесить, и только потом он выдавал решение. Через год все сотрудники лаборатории, особенно её женская часть, смотрели в рот Анатолию, и когда Леонид Парфёнович ушёл на пенсию, начальником лаборатории, естественно, назначили его. Это был сильный удар по самолюбию Константинова, он даже хотел уволиться. Но затем, трезво рассудив, понял, что идти-то некуда, остался и незаметно для себя стал искать возможность подставить подножку Анатолию. И вот теперь такой шанс представился. Хотя если он будет выносить секреты из лаборатории, то как это может ударить по Анатолию, он не понимал. Но тысяча рублей в месяц — это серьёзные деньги, такие не снились даже начальнику лаборатории. Причём его триста двадцать рублей он также будет получать каждый месяц в кассе института. Хоть в чём-то он будет первый. О том, что это измена Родине, шпионаж, Константинов не думал. Предложили поработать на заказчика ему, а не Анатолию. Значит, он в чём-то лучше Анатолия? А кто такой этот заказчик? Какая разница. Он платит деньги за работу, которую может сделать только Константинов. Не успев дойти до тропинки, он внутренне был уже согласен поработать за тысячу рублей в месяц.

Вернулся на лужайку. Подошёл и сел на траву. Дядя Коля открыл глаза, потянулся и поднялся на ноги. Как заметил Константинов, дядя Коля был достаточно подвижен и силён. Невысокого роста, плотный. Под курткой была заметна хорошая мускулатура. И рука очень крепкая, на это обратил внимание Константинов, ещё когда здоровался с ним. Волосы стрижены под «бобрик». Глаза очень цепкие, когда он смотрел на него, сразу хотелось отвести взгляд.

— Ну вот и славненько, вот и хорошо. Что, Юрий Иванович, пора домой?

— Да, пожалуй, — спокойно ответил Константинов.

— Чувствую по голосу, что ты определился? И правильно. Только забыл тебя предупредить, не нужно никаких фокусов. Ты понимаешь, о чём я?

— Понимаю, не маленький.

— Молодец, что понимаешь. Работать насильно тебя никто не заставит. Не захочешь, скажешь мне. Сделаем расчёт. — Дядя Коля рассмеялся каким-то недобрым смехом.

Они быстренько собрались. К себе в корзину Константинов положил цветастый термос дяди Коли и укрыл его полотенцем, а его, простенький, пластмассовый, производства Калужского завода, дядя Коля положил к себе. Затем они бодрым шагом, молча вернулись на платформу «Сходня», сели в прибывшую электричку и поехали в Москву.

С этого дня Константинов Юрий Иванович стал предателем Родины.

1.3. ТРОФИМЫЧ

Видимо, он долго сидел неподвижно, потому что затекли спина и ноги. Константинов отодвинулся от холодной стены, а затем слез со шконки. Прошёлся по камере, чтобы размять затёкшие ноги. Камера была достаточно просторной. Четыре шага от шконки до умывальника с унитазом и пять шагов от двери до стола. Примерно двадцать квадратных метров. Пол кафельный, как в бане. Стены просто грубо оштукатурены. В дальнем углу был умывальник и унитаз, отгороженный от камеры небольшим простенком. Его шконка, на которой он спал, была сделана из оструганных досок, шириной сантиметров шестьдесят или семьдесят. На ней был полосатый матрац, маленькая полупустая подушка и солдатское тёмно-синее одеяло. Постели не было. Сколько арестованных спало на этом матраце и укрывалось этим одеялом, Константинов не знал. Поначалу ему было очень брезгливо ложиться на неё, но постепенно он привык, как привык ко всему тюремному быту. Спал не раздеваясь. Под окном, в которое никогда не заглядывало солнце, стоял простой деревянный стол и такая же деревянная табуретка. Всё прикреплено к полу — с места не сдвинуть. Воздух был душен, камера не проветривалась. Стоял стойкий запах мочи и хлорки, которой раз в неделю обрабатывался унитаз. Это была его камера, и очень не хотелось бы менять её на другую, о чём ему сказал Трофимыч. За полгода он уже привык к ней.

***

Первую неделю чуть не сошёл с ума. Это был шок. Когда его, упирающегося, истерящего, впихнули в камеру, предварительно хорошенько ударив по почкам, он упал на пол. Пролежал так почти всю ночь. Он задыхался от душивших его слёз, которые размазывал по лицу. Ему казалось, что сейчас он просто умрёт, так всё было ужасно.

Его схватили прямо на улице, когда он опускал контейнер в мусорную урну. Он ничего не понял, не ожидал, как на него налетело несколько человек, ударом свалили на землю. Он сильно стукнулся локтем. Кто-то прижимал его лицо к грязному асфальту, больно держа за волосы. Вокруг было много людей, они его фотографировали и снимали на камеру. А он лежал и ничего не мог понять. Ему было очень страшно и жутко стыдно. Руки завернули за спину и надели наручники. Его подняли и что-то говорили или спрашивали. Смысл слов не доходил до него. Затем грубо запихнули в машину. С обеих сторон сидели парни со стальной мускулатурой, они плотно зажали его между собой. Константинов ничего не видел и не понимал, куда его везли. На глазах была какая-то пелена, в ушах стоял разноголосый шум. На щеке, которой его прижимали к асфальту, прилип песок и какой-то мусор. Он никак не мог отряхнуть его, было очень неприятно и брезгливо.

Пролежав на полу камеры несколько часов, Константинов поднялся и подошёл к умывальнику. Ледяной водой он умылся и ощупал саднящую щёку. Она была поцарапана, и к коже прилипли песчинки. Он тщательно всё отмыл. Осмотрел свой локоть, который сильно болел. Он был весь в запёкшейся крови, кожа была сбита, сустав опух. Константинов его хорошенько промыл и ощупал. Слава богу, кости целы. Ему очень захотелось в туалет, он расстегнул брюки и почувствовал, что они мокрые. Мокрыми были и трусы. Он, наверное, обмочился с перепугу, когда его повалили на землю. Как стыдно, как противно. Он стянул с себя брюки и трусы и постирал их в умывальнике. Хорошенько отжал и снова надел.

***

И вот спустя полгода он сидит в той же камере. За это время у него что-то изменилось внутри. Он привык. Привык к тюремному быту, привык к одиночеству. Сейчас, вспомнив своё задержание и первые дни в камере, Константинов вздохнул с облегчением — этого больше не повторится. Никогда.

Вспомнил, как к нему ночью пришёл конвоир, от которого разило водкой. Он взял наручники и пристегнул одну руку к ножке стола. А затем начал его медленно бить в живот. Константинов не мог понять, за что, что происходит, а этот сержант продолжал молча наносить ему удары. Константинов не выдержал и заорал. Ему было очень больно, и самое главное, очень страшно.

— Что же ты, падла, орёшь? — и конвоир ловко ударил его в солнечное сплетение.

У Константинова перехватило дух, он согнулся пополам и замолчал.

— Мишка, ты что творишь? — услышал он чей-то голос, приподнял голову и увидел ещё одного конвоира, пожилого прапорщика.

Этого прапорщика он уже видел несколько раз, наверное, он был старшим в этой тюрьме. Прапорщик принимал Константинова, когда его, практически бесчувственного, привезли сюда. Он тщательно обшарил все карманы: ключи, часы и кошелёк с деньгами положил в коробку, заставил вытащить шнурки из туфель и выбросил их.

— Да ты, горемычный, никак обоссался? Что же вы его так брали? — спросил прапорщик у сопровождающего сотрудника.

— Трофимыч, не лезь не в свои дела, — грубо ответил тот.

Затем к нему подошёл другой конвоир и повёл в камеру. Открыв дверь, сильно ударил Константинова по спине, так что тот упал на пол, подошёл, снял наручники и вышел. Наверное, это был тот же самый Мишка.

— Трофимыч, ты чего не спишь?

— Михаил, я тебя предупреждал, что бы заключённых не трогал? А у тебя, паскудника, опять руки чешутся?

— Так это же, Трофимыч, предатель. Пусть знает, что у советской власти руки длинные и крепкие.

— Предатель он или нет, решать будет суд, а не ты. А он, прежде всего, человек. А может, он не виновен? А даже если и предатель, то всё равно человек. И обходиться с заключёнными нужно по-людски.

— Тебе бы, Трофимыч, замполитом служить на зоне.

— А тебе, Мишка, вертухаем. Сними наручники и иди спать.

Конвоир вышел из камеры, а Трофимыч наклонился к Константинову и говорит: «Ложись, горемычный, отдыхай, — а затем вздохнул и добавил: — Чего тебе не хватало в жизни? Предательство — самый гнусный грех. И не вздумай никому рассказывать, что тебя Мишка побил. Я не всегда ночами дежурю».

1.4. ПАВЕЛ КОНДРАТЬЕВИЧ

НИКОГДА. Какое страшное слово. НИКОГДА он не увидит солнца. НИКОГДА он не сядет в своё любимое кресло. НИКОГДА не послушает свои любимые пластинки. НИКОГДА не обнимет женщину. НИКОГДА не увидит своих мальчишек. Внезапно в двери щёлкнул замок, и она открылась. Вошёл Трофимыч, вместе с ним адвокат. Трофимыч, держа в руках наручники, подошёл к Константинову.

— Трофимыч, может, не стоит? — спросил адвокат и кивнул на наручники.

— Нельзя, положено, Павел Кондратьевич, вдруг дежурный заглянет, — и защёлкнул браслеты на руках Константинова, — я за дверью.

— Здравствуйте, Юрий Иванович, как отдохнули после суда?

— Спасибо, Павел Кондратьевич, наконец-то выспался. Вы по делу?

— Естественно. Нам нужно подавать апелляцию в Верховный Суд. Необходимо, чтобы Вы подписали доверенность представлять Ваши интересы.

— Извините, я не буду подавать апелляцию.

— Не будете? — удивился адвокат. — Почему?

— Не вижу смысла. Как говорится, суд суров, но справедлив. Моя вина полностью доказана, я в ней признался. Процессуальных ошибок Вы не нашли. Так какой смысл ворошить всё это ещё раз? Я очень устал и хочу одного — конца.

— Конечно, Юрий Иванович, дело Ваше. Если честно, то я не думаю, что Верховный Суд отменит приговор. Следствие проведено грамотно, без нарушений. Каких-либо дополнительных фактов мы предоставить всё равно не сможем. Так что я Вам сочувствую и всё понимаю.

— Поймите меня, я просто не выдержу всех унижений ещё раз. Я виноват, и точка. Хватит топтаться по мне, — со слезами в голосе проговорил Константинов.

— Хорошо, тогда Вам нужно написать заявление об отказе в праве на апелляцию, — Павел Кондратьевич открыл папку, поискал в ней и подал исписанный лист бумаги, — Вам нужно просто подписать этот документ. Прочтите.

Константинов бегло просмотрел бумагу, понял только то, что он не будет подавать апелляцию в Верховный Суд. Подписал, подал адвокату.

— А прошение о помиловании писать будем? — спросил Павел Кондратьевич.

— Я ещё не решил. А когда нужно подавать?

— После вступления приговора в силу. Раз мы апелляцию не подаём, то, следовательно, через месяц.

— Хорошо, я подумаю.

— Какие-нибудь просьбы будут?

— Да, есть одна. Мне нужна фотография моих детей. Только, пожалуйста, не говорите ничего моей бывшей.

— Она всё знает. Её вызывали на допрос, и она была на суде.

— Зачем, что она могла сказать? Я её не видел более пяти лет.

Константинов сжал голову руками.

— Какой кошмар.

— Зачем её вызывал следователь, я сказать не могу, это его дело. Сделать фото Ваших мальчиков без разрешения бывшей жены я также не могу. Она может не захотеть этого. Но я с ней обязательно встречусь и передам Вашу просьбу. Возможно, она поймёт.

— Большое спасибо. Скажите ей, что после развода я её ни разу ни о чём не просил. Это моя единственная и последняя просьба.

— Хорошо. Только фотографии в это заведение передавать запрещено, но я переговорю с руководством комитета, возможно, Вам разрешат. До свидания. Мы ещё увидимся, — и адвокат вышел.

Зашёл Трофимыч. Отстегнул наручники. Присел на стол около Константинова.

— Значит, отказался от апелляции? Дело твоё, горемычный. Может, простили бы.

— Трофимыч, нет мне прощения. Скажи лучше, сколько мне осталось?

— Этого я не могу знать. Приговор приводят в Лефортово, но это не для всех. Только для известных личностей. А тебя, скорее всего, через месяц заберут от нас и по этапу в расстрельную тюрьму. Но там, я слышал, вашего брата долго не держат. Быстро приводят в исполнение.

— Не понял? Какого брата?

— Да тех, кто вышку получил по шестьдесят четвёртой статье, а всяких убийц и насильников сначала отправляют на тяжёлые и опасные работы, например на урановые рудники, а когда те совсем выдохнутся, тогда и приводят в исполнение, если сами не кончатся.

— Трофимыч, одна просьба, не переводи меня в другую камеру, я как-то привык к этой.

— Знаешь, не мне это решать — я человек маленький. Но пока мне никакой команды на перевод не давали. Может, и не тронут тебя.

Трофимыч вышел, щёлкнул замок. Константинов снова остался один.

***

В последние несколько дней он всё чаще и чаще вспоминал свою прежнюю жизнь. Вспоминал Люду, с которой они вместе прожили около десяти лет и которой он изменил. Точнее сказать — предал. Предал своих мальчиков, которых, как ему казалось, он очень любил. Ивану было восемь лет, а Кириллу — три. Ему стало очень стыдно. Тогда, когда уходил, почему-то стыдно не было. Мальчики стояли возле Люды, он сидел на стуле напротив них. Рядом стоял чемодан, в котором лежали его вещи. Константинов глянул в глаза детям. Иван, он уже, видимо, всё понимал, молчал, губы плотно сжаты, на глазах слёзы. В глазках маленького Кирюши застыл вопрос — куда папа собрался, почему мамина рука трясётся?

— Папа, ты в командировку уезжаешь? — спросил он.

— Да, сынок, папа уезжает, — ответила ему Люда.

Константинов встал, поцеловал в макушку старшего. Иван встрепенулся и отдёрнулся от него. Поцеловал Кирюшу. Молча повернулся, взял чемодан и вышел. Он думал, что с детьми будет по-прежнему видеться, тогда, когда захочет. Однако всё изменилось. Новая жизнь завертела Константиновым, так что о своих мальчишках он практически не вспоминал. Когда через год он расстался с Ниной и остался один в пустой квартире, ему хотелось выть от стыда. За прошедший год своих мальчиков он видел всего два раза. Всё какие-то дела, заботы, новая семья, работа. Времени остановиться и подумать о том, как живут Ваня и Кирюша у него не находилось. Он очень хотел их увидеть, поговорить, поиграть, как прежде. Но что-то останавливало его. О чём он будет с ними говорить, что скажет в своё оправдание? Люду он тоже видеть не мог. Ему было бесконечно стыдно перед ней. Ведь он предал свою семью. Алименты с него регулярно удерживали, больше он ничего добавить не мог. Правда, когда у него появился заказчик, он даже сейчас не мог сказать — когда он начал предавать, и у него появилось много денег, он начал их давать Люде. Клал в конверт двести рублей и заносил ей на работу. Она молча брала и ничего не говоря, поворачивалась и уходила. И вот сейчас, когда у него появилось очень много времени подумать, он сгорал от стыда перед своими мальчиками. Если бы была возможность, он бы на коленях вымаливал у них прощение. За то, что украл у них их детское счастье, за то, что лишил их отца. Он только сейчас понял, как им было тяжело. Им не к кому было подойти, рассказать о своих детских делах, попросить совета, получить помощь. Помощь, которую может дать только папа. Но исправить уже ничего нельзя. Всё кончено. Пройдёт ещё несколько лет, и они забудут о нём. Возможно, Люда выйдет замуж и у детей появится новый папа. Константинов заревел, он положил голову на стол и ревел в голос, навзрыд. Слёзы душили его. Он размазывал их по лицу и никак не мог остановиться. Боже, как ему стыдно. Стыдно за всё, за всю свою жизнь. Почему он оказался здесь? Он начал успокаиваться и в который раз задумался об этом.

***

Почему так получилось? Почему его арестовали? Он строго следовал всем пунктам инструкции. Встречался только с дядей Колей. Никого он больше не знал. Все задания и деньги получал только через него. Всю информацию передавал только ему. Встречи происходили каждый раз на новом месте. Не чаще чем раз в неделю. В каждом послании помимо задания были указаны три новых места встречи. Каждую пятницу Константинов сидел у телефона. Ровно в девять вечера раздавался звонок. Трубку он не брал, а считал звонки, пока они не прекращались. От одного до трёх. После этого через минуту звонки повторялись и трубку он снимал только тогда, когда количество звонков равнялось тому, что было перед этим. Громко говорил: «Слушаю», — ему никто не отвечал, и он клал трубку на телефон. По количеству звонков определялось место встречи. В воскресенье в двенадцать часов они встречались, либо за городом в уединённом месте, либо в городе, наоборот, в людном. Здоровались, болтали о том о сём, обменивались термосами и расходились. Как помнил Константинов, они ни разу за прошедшие три года не встречались на одном месте дважды.

1.5. ОТЕЛЬ «КАЛИФОРНИЯ»

На протяжении трёх лет Юрий Иванович включал свой радиоприёмник «Геолог» и настраивал его на частоту 1044 на средних волнах. Это происходило каждый день, примерно в восемь вечера. В это время начинался концерт по заявкам радиослушателей радио «Свободная Европа». Концерт продолжался полчаса, но Константинов никогда не дослушивал его до конца. Минут за пять до окончания концерта он устанавливал частоту радиостанции «Маяк», затем выключал «Геолог». Всё это он делал по инструкции, выданной ему дядей Колей. Он каждый раз ждал аварийный сигнал. Этот сигнал означал полное сворачивание всех работ. Юрий Иванович должен был прекратить сбор данных. Всю непереданную информацию необходимо было оставить в условленном месте в ближайшее воскресенье в семь вечера, а фотоаппарат для микросъёмки уничтожить, например, выбросив в какой-либо водоём. Всё. Затем жить обычной жизнью обычного старшего научного сотрудника НИИ. Если он будет нужен — его найдут. Аварийный сигнал, по размышлениям Константинова, мог означать, что в его услугах заказчик больше не нуждается, но это маловероятно. А скорее всего, произошёл провал либо возникла угроза такого провала в цепочке от него до заказчика, так он называл неизвестного ему человека, которому поставлял информацию.

Вот и сегодня он включил приёмник, настроил его на «Свободную Европу» и наводил порядок на книжной полке. За три года он не пропустил ни одного концерта, но песня «Отель Калифорния» не прозвучала ни разу. И вдруг его, как будто стегануло по нервам. Раздались знакомые аккорды группы «Иглс». Он быстро глянул на часы — было двадцать часов и двадцать две минуты. Аварийный сигнал. У него затряслись руки, он начал лихорадочно вспоминать инструкцию. Затем скрутил частоту приёмника на радио Маяк и выключил его. Пошёл на кухню, налил себе растворимый кофе, сел и задумался. Не паниковать, ничего страшного не произошло. Он не мог нигде проколоться. Значит, случилось что-то на участке от дяди Коли до заказчика. Ему осталось только выполнить последний пункт инструкции и на этом всё. Не будет больше никакого риска при выносе документов из института. Не нужно будет сидеть с Большой советской энциклопедией и расшифровать послания. Начнётся спокойная размеренная жизнь, какая и была у него три года назад. Не будет еженедельных встреч с дядей Колей, к которым, кстати, он привык. Они ему даже нравились, особенно если проходили на природе. Константинов глянул на часы — было без пяти девять. Поскольку сегодня была пятница, должны быть звонки для определения места предстоящей встречи. Он пересел на кресло в зале, у столика с телефоном. Рядом поставил кружку с недопитым кофе. Потом понял, что звонков больше быть не должно, ведь прозвучал аварийный сигнал. Но он тем не менее сидел и молча смотрел на телефон. Пять минут десятого, он встал с кресла, достал из тайника на книжной полке фотоаппарат для микросъёмки, сунул его в карман куртки, оделся и вышел на улицу. Весна была в разгаре. Не холодно, ветра нет. Деревья покрылись листочками. Они ещё не успели запылиться и были изумрудно-зелёные в свете неоновых фонарей. Вечер пятницы — на улицах много людей. Все не спеша куда-то бредут. Кто возвращался с работы со второй смены, кто прогуливался перед сном. Встречаются подвыпившие компании, которые отметили окончание рабочей недели. Константинов, засунув руки в карманы и сжав в правой руке маленький фотоаппарат, пошёл не спеша в сторону канала. Он внимательно осматривался, но ничего подозрительного не замечал. Через километр подошёл к мостику через канал. Это место Константинов давно обследовал. Разглядеть, что он делает, оставаясь не замеченным, невозможно. Ещё раз огляделся — никого на тротуаре не было. Проходя по мостику, он резким движением вынул фотоаппарат из кармана и бросил его в воду. Раздался небольшой всплеск. Прошёл дальше, но метров через сто развернулся и пошёл обратно. Нигде никого. Так, не спеша прогуливаясь, он дошёл до своего дома. Суетиться не нужно, торопиться тоже нет необходимости. Всё хорошо. Вернее, плохо, потому что деньги он больше получать не будет. Но это не беда, у него есть очень хороший запас, который закопан в стеклянной банке на заднем дворе его дачи. Вроде волноваться причин не было, но тем не менее Константинову не спалось. Ночь близилась к концу. Сон всё не шёл. Константинов встал с кровати, сходил на кухню за водой и посмотрел на часы. Было начало четвёртого. «Нужно спать, нужно спать. Ничего не произошло. Ко мне прицепиться не за что. Я нигде не мог допустить ошибку», — уговаривал себя Константинов. Незаметно для себя он заснул. Сон был тяжёлым. Ему снилось, что он все чертежи делает в двух экземплярах и один он отдаёт Анатолию, а другой дяде Коле. А Анатолий постоянно сыплет идеями и Константинову приходится всё время что-то переделывать в чертежах. Затем зазвучала музыка группы «Иглс», и он, лёжа на кровати в гостинице, поёт «Отель „Калифорния“». Проснулся, когда в комнате было светло. Весь мокрый от пота.

Сходил в душ. Затем позавтракал. Яичница не лезла в рот. Каждую субботу уже много лет на завтрак у него была яичница. С тех самых пор, как расстался с Людой. Это была его самая большая ошибка в жизни. Но только ли развод с женой и то, что он остался без своих мальчишек, были его ошибкой? А его сотрудничество с дядей Колей? Это ли не ошибка? Мысли снова переключились на день завтрашний. Ему нужно будет упаковать все неотправленные материалы в контейнер и оставить его в условленном месте. На выходе с платформы «Опалиха» Рижского направления есть киоск, где готовят сладкие пончики. Слева от киоска стоит металлический бак для мусора. Туда нужно будет выбросить контейнер с информацией между 19.00 и 19.15. И это всё. Контейнер — это металлическая банка из-под Пепси, куда он засунет маленький пакет с тремя микроплёнками. Таким способом он ещё ни разу не передавал информацию. Сегодня нужно будет съездить в Опалиху и всё проверить на месте. Посмотреть расписание электричек.

Позавтракав, Константинов занялся уборкой в квартире. Он регулярно, каждую субботу протирал пыль на мебели, особенно тщательно на книжной полке. Вымыл полы в спальне, зале и на кухне. Затем ещё раз внимательно проверил и поправил контрольные метки в комнатах. Убедившись, что всё нормально, он взял из шкафа куртку и вышел из квартиры. На улице была весна, и можно было идти в одной рубашке, но вечером, возможно, похолодает и куртка пригодится. Когда вернётся домой, он не знал. Сейчас он доедет до Рижского вокзала, запомнит расписание пригородных поездов на завтра, затем сядет в ближайшую электричку до Опалихи. Там он тщательно всё осмотрит, где киоск с пончиками, где мусорный контейнер. Как удобнее подойти и отойти. Куда после этого нужно двигаться, так как сразу же развернуться и снова пойти на платформу нельзя — можно привлечь к себе внимание. После того, как он всё определит для себя в Опалихе, нужно вернуться в Москву и сходить в магазин за продуктами, которые он покупал раз в неделю.

На Рижском вокзале он узнал, что ехать до Опалихи 50 минут. В воскресение поезд отходит в 18.00. Значит, в Опалихе он будет без десяти семь. Это его устраивало. Не спеша оглядеться и только после этого идти к киоску. А сейчас он сел на ближайшую электричку и поехал в Опалиху. По пути решил, что возвращаться лучше на автобусе из посёлка Новоникольское. От платформы в Опалихе это около трёх километров. Это безопаснее, чем околачиваться около платформы, ожидая своё поезд. Сегодня он это проверит. Теперь нужно решить ещё один вопрос. Как ему незаметно и естественно выбросить банку из-под Пепси в урну. Пожалуй, сделает так. Плёнки в банку засунет дома, банку положит в карман куртки. Куртка у него объёмистая, банку в кармане видно не будет. Выходя из электрички, он возьмёт банку в руку. Сейчас многие ходят с банками в руках и пьют на ходу. Подойдёт к киоску, купит пончик и сделает вид, что пьёт из банки, а затем банку выбросит в стоящую урну и не спеша пойдёт по дороге в Новоникольское. Сегодня всё это нужно отрепетировать.

Выйдя из электрички в Опалихе, он огляделся. У выхода с платформы стояло несколько киосков. В одном из них за пятьдесят копеек он купил баночку Пепси. Отошёл в сторону и надел на себя куртку, банку сунул в карман. Всё верно, банку абсолютно незаметно. Вытащил её и открыл. Банка издала шипение и из отверстия полезла пена. Пить совершенно не хотелось, но он сделал несколько глотков. Затем подошёл к киоску, где продавались пончики. Встал в небольшую, из трёх человек, очередь. Купил пончик и, отходя от киоска, выбросил банку с Пепси в урну, которая стояла слева. Затем, не оглядываясь, он медленно пошёл по дороге. Пройдя метров двести, он оглянулся. Киоска видно не было. Спросил у обгоняющей его женщины, как пройти в Новоникольское. Она ответила, что эта дорога прямиком выведет его к посёлку, а там дальше будет шоссе и автобусная остановка. Константинов не спеша шёл по тропинке вдоль дороги. Прохожих было не много. Разглядывал дачи, мимо которых проходил. Было тепло, и он снял куртку. Солнце пригревало. Торопиться было некуда. На душе у Константинова вновь стало спокойно. Все ночные волнения отошли, уступив место какому-то блаженству. Всё хорошо, волноваться нечего. Завтра всё пройдёт по проверенному сегодня сценарию. И он начнёт, или вернее, продолжит жизнь обычного человека. Без страха быть пойманным за руку, когда он выносил документы из института. Когда передавал фотоплёнки в термосе дяде Коле. Правда, за три года он привык к этому риску, к щекотанию нервов, к необычности, к какой-то особенности своей жизни. Он жил не так, как живут все. Было у него ощущение причастности к чему-то запрещённому, к какой-то тайне. Он был не такой, как все.

1.6. ТЮРЬМА

Константинов лежал, положив руки под голову, и смотрел в потолок. Его шконка с тонким матрацем была очень жёсткой и неудобной, но за месяцы, проведённые в камере, он привык к ней. Была ночь. Он научился определять время. Шконку ему опускал конвоир в десять вечера. Поднимал в шесть утра. Иногда попозже, видимо, тому было лень идти в камеру рано утром. Заснул Константинов сразу, как только лёг. Проспал часа три, не больше. Стало быть, сейчас около часу ночи. Он привык к ночной бессоннице. Часа через два — три он снова заснёт и проснётся, когда конвоир будет отмыкать его камеру. Ночную бессонницу он посвящал воспоминаниям о своей жизни. Правда, в последнее время вспоминать жизнь до ареста ему становилось всё сложнее и сложнее. Такое ощущение, что никакой жизни вовсе не было. Что вся его жизнь прошла в этой полутёмной камере. Она состояла из завтрака, обеда и ужина. Из вызовов на допросы, из поездок в суд. Из часовой прогулки в «колодце». Он всё пытался понять, где расположена тюрьма. Возили его в суд в закрытой машине и дороги он видеть не мог. Также он никак не мог определить, где расположено здание суда. Судя по времени в пути, всё было не очень далеко. Возможно, тюрьма располагалась в здании КГБ на площади Дзержинского. Не было ни одного ориентира. Из камеры вообще ничего не было видно, из кабинета следователя он видел только противоположную стену с окнами в решётках и двор, откуда его возили в суд. На прогулке он тоже ничего не видел. Квадрат неба над головой и высоченные стены с четырёх сторон.

***

Сегодня ему вдруг вспомнились первые дни после ареста. И если в дневное время он как-то держал себя в руках, то ночью давал волю своим чувствам. То он тихо рыдал в подушку, так, что та становилась совершенно мокрой от слёз. То его охватывало неистребимое желание вырваться из тюрьмы, и он подбегал к окошку и пытался вырвать решётку, сваренную из толстой арматуры. Он до крови сдирал себе шкуру на руках. Однажды начал колотить руками в дверь и кричать. Весь его организм, всё его сознание было заполнено каким-то животным ужасом, ужасом безысходности. Всё это он вложил в этот крик. Потом в камеру вошли два конвоира, пристегнули его наручниками к ножке стола, так что он не мог ни встать, ни сесть. Он мог находиться только на коленях. И они его били, били по очереди. Били по спине, били по животу. Затем они ушли, а он остался стоять на коленях у стола до утра. Было очень больно. Нестерпимо болели ноги, к утру он перестал их ощущать. Болела спина, так что он не мог ей пошевелить. Ему очень хотелось в туалет, и он обмочился. Было очень противно стоять на коленях в луже собственной мочи. Он хотел умереть, так как другого выхода не видел. Утром его отстегнули от стола, и он просто упал всем телом в свою лужу. Прошло несколько минут, а может, часов. Сознание постепенно вернулось к нему. Он кое-как добрался до не поднятой шконки. Брюки и рубаха были мокрыми от мочи. Он стянул их с себя и голый лёг на матрац. Всё тело болело, внутри был настоящий пожар. «Это хорошо, — подумал он, — может, я сейчас умру и завершится весь тот ужас последних дней». Он закрыл глаза и впал в беспамятство. Очнулся, когда загремел ключ в замке. В камеру вошёл старый прапорщик.

— Ну зачем же ты, горемычный, устроил скандал ночью? — тихо спросил его Трофимыч, — получил по заслугам. Но не вздумай пожаловаться, а не то наши ребята тебя насмерть забьют.

— Я хочу умереть, — тихо прохрипел Константинов.

— Нет, горемычный, не получится. Сначала нужно ответить за всё, а потом — как суд решит.

— Трофимыч, застрели меня, я больше не могу.

— Лишить человека жизни может только Господь Бог либо суд. Тебе ещё нужно пройти девять кругов ада, прежде чем предстанешь на самом главном Суде.

— Я этого не выдержу, — прохрипел Константинов и слёзы потекли из его глаз.

— Выдержишь, ещё не то выдержишь, горемычный. Если не виновен, отпустят тебя с миром, а если виноват, то обижаться тебе не на кого. А теперь собирай свои тряпки, пойдём, отведу тебя в душ.

Он стоял под горячими струями воды, грязь стекала с него. Стекал с него и весь тот ночной ужас. «Нужно остаться человеком, до конца быть человеком», — пульсировала в голове одна-единственная мысль. Константинов постирал свои вещи, крепко их отжал и одел на себя. Вернулся в камеру и сел на стул. Очень сильно болела спина, так что он не мог ни вздохнуть, ни пошевелиться. Шконка была пристёгнута и Константинов лёг на пол. Пол был жёсткий и холодный.

***

Очень медленно тянулись дни. Они были похожи один на другой, как близнецы. Ничего не происходило. В шесть утра приходил конвоир и поднимал шконку. Константинов делал что-то вроде утренней зарядки, затем долго и не спеша умывался. Приносили завтрак, который он не торопясь съедал. Он уже привык к тюремной еде, и она не вызывала у него рвотного рефлекса, как раньше. Потом он сидел на стуле и ждал, когда его выведут на прогулку. Мыслей в голове не было никаких. Хотя, наверное, были, только они проходили сами по себе, он даже не мог понять о чём он думает.

Адвокат как-то сказал ему, что он может пользоваться тюремной библиотекой. Константинову принесли потрёпанный томик Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина». Он долго пытался вспомнить, читал ли этот роман. Но вспомнить не мог. Вообще ему всё с большим трудом удавалось вспоминать, что было до ареста. Как будто это была совершенно чужая жизнь. Он очень хорошо помнил все детали своего преступления, но как жил ДО ЭТОГО, вспоминал с трудом. Он не мог вспомнить, как выглядят его мальчики. Ходил ли он с ними в зоопарк? Так и про «Анну Каренину». Он помнил, что дома у него была хорошая библиотека. Каждый раз, возвращаясь с полигона, он привозил домой несколько книг. В посёлке был очень хороший книжный магазин. Дома они с Людой садились на диван и перелистывали их. Книги были совершенно новыми, со склеенными листочками. При листании они издавали слабый треск лопавшегося клея. А как чудесно они пахли. В них не было запаха пыли, который появляется через несколько лет стояния книги на полке. Они пахли типографией. Это совершенно не передаваемый запах новой книги.

А томик Толстого пах тюрьмой. Страницы были замызганы десятком рук заключённых. Константинов пытался читать, но ничего не получалось. Он никак не мог сосредоточиться на чтении, мысли постоянно сбивались, хотя он ни о чём и не думал.

***

Константинову вспомнился первый вызов к следователю. После задержания и помещения его в камеру долго ничего не происходило. Четыре дня. Он терялся в догадках. Ему казалось, что после ареста начнутся непрерывные допросы, но ничего этого не было. Константинов даже однажды спросил конвоира, когда его будут допрашивать, может, про него все забыли, может, его арестовали по ошибке. «Сиди, не рыпайся, всему своё время. Если по ошибке, то уже бы выпустили», — пробурчал конвоир. И он сидел и ждал. Понимал, что никакой ошибки, конечно, нет. Ведь он в самом деле торговал государственными секретами. Но почему-то слова «предательство и шпионаж» ему в голову не приходили. Он знал, что поступал очень плохо, но то, что он изменник Родины впервые услышал от следователя.

1.7. АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ

Следователь был в добротном сером костюме, в галстуке, который отлично гармонировал и с костюмом, и с белоснежной рубашкой в серую вертикальную полоску. Чисто выбрит, с запахом хорошего парфюма. Короткая стрижка с лёгкой сединой. «Наверное, мой ровесник», — подумал Константинов.

— Проходите, Юрий Иванович, присаживайтесь, — следователь указал рукой на стул, стоящий в метре от стола. Константинов подошёл к стулу и попытался придвинуть его ближе к столу, но тот стоял как прибитый.

— Не нужно этого делать, вся мебель прикреплена к полу, так положено, — улыбнулся следователь.

— Конечно, конечно. Извините, — Константинов присел на краешек стула.

— Располагайтесь поудобнее, Юрий Иванович, разговор у нас будет долгий, — следователь пролистывал рукописные листы бумаги, которые вынул из небольшой папки. Константинов успел прочитать на одном листике заголовок «Рапорт».

— Я слушаю Вас, — с дрожью в голосе сказал Константинов.

— Во-первых, меня зовут Александр Александрович, фамилия Петров. Я старший следователь по особо важным делам комитета государственной безопасности, подполковник. Буду вести Ваше дело. Во-вторых, слушать Вас буду я. Так что Вы сейчас мне всё спокойно и подробно расскажете, а я выслушаю. Затем все ваши показания запишу в протокол, Вы с ним ознакомитесь и подпишите. Так что, слушаю Вас, — следователь откинулся в кресле на спинку и внимательно посмотрел на Константинова.

— Я ничего не понимаю: почему меня задержали, схватили, привезли в тюрьму и держат здесь? Я ничего не сделал. — Константинова как будто прорвало, он говорил быстро и сбивчиво: — Я ничего не нарушал. За что меня арестовали?»

Александр Александрович громко стукнул ладонью по столу и, повысив голос, сказал:

— Прекратите, Юрий Иванович. Вот этого спектакля не нужно. Вас задержали с поличным в момент закладки контейнера с фотоплёнкой в мусорную урну. Есть фото и видеосъёмка этого действия. На фотоплёнке, которую Вы положили в контейнер, сфотографированы секретные документы, с которыми Вы работали в институте. Это всё, как говорится, медицинские факты. На основании чего Вы, Юрий Иванович, подозреваетесь в совершении тяжкого преступления, а именно в шпионаже в пользу иностранного государства, иными словами, в предательстве Родины. Уже всего этого достаточно, чтобы суд приговорил Вас к расстрелу.

Константинов побледнел, его руки начали дрожать:

— Я не понимаю, о чём Вы говорите. Я просто купил пончик и выбросил в мусорный бак банку из-под Пепси.

— Юрий Иванович, я бы с радостью поверил в вашу невиновность. Вы мне чем-то симпатичны, но дело всё в том, что наши сотрудники изъяли из мусорного контейнера все баночки и только на банке с фотоплёнками были Ваши отпечатки пальцев. Но и это ещё не самое страшное. На фотоплёнках, которые обработали наши специалисты, находятся фотографии чертежей системы, которой занимается ваша лаборатория в институте и сделаны они с чертежей, которые Вы получили в Первом отделе института за неделю до Вашего провала. Вот как-то так, Юрий Иванович.

— Этого не может быть, этого не может быть, — Константинов обхватил голову руками и раскачивался на стуле.

— Юрий Иванович, оставьте Ваши причитания, Вы им можете предаться в камере после допроса, а сейчас приступим к делу, — спокойно сказал следователь, — я слушаю Вас.

— Я не знаю, что мне рассказывать. Можно мне воды?

— Пожалуйста, — следователь налил полный стакан воды из графина и подал Константинову.

Тот жадно выпил, вода текла по подбородку и капала на рубашку: «Если желаете курить — пожалуйста», — и он придвинул пачку сигарет.

— Я в самом деле не знаю, о чём говорить, — уже спокойнее сказал Константинов, — лучше Вы спрашивайте меня, а я буду отвечать.

— Ну что ж, давайте попробуем так.

Допрос продолжался весь день. Александр Александрович несколько раз выходил из кабинета. Тогда в кабинет входил конвоир и стоял у двери. Однажды следователь вышел надолго и когда вернулся, чувствовалось, что он пообедал. Константинову обеда не предложили.

Когда его привели в камеру, было время ужина. Дежурный просунул ему в окошко, которое было сделано в двери камеры, алюминиевую чашку с тушеной капустой, поверх которой лежал кусок серого хлеба и поставил солдатскую кружку с холодным чаем. Отнеся всё это на стол, Константинов сел на табурет и задумался. Аппетита не было совершенно. Он даже не прикоснулся к еде. Выпил только чай и начал вспоминать во всех деталях прошедший разговор со следователем. Его вопросы, свои ответы. И чем внимательнее он анализировал прошедший допрос, тем сильнее мучило непонимание, почему его арестовали. Следователь ничего не знал о его деятельности. У него был только один факт, это закладка, как он выражался, в мусорный бак банки с фотоплёнками. Следователь очень плохо представлял работу лаборатории, чем конкретно занимался Константинов. Когда он рассказывал о связном дяде Коле, сложилось впечатление, что следователь о нём слышит впервые. Внимательно порассуждав, Константинов пришёл к выводу, что он попался совершенно случайно, что за ним не охотились и не следили. За все три года контрольные метки в его квартире ни разу не были нарушены. Оперативники, скорее всего, как-то узнали о том, что мусорный ящик у киоска используется для передачи информации. Хотя и здесь есть нестыковочка. Тогда они должны были хватать всех, кто выбрасывает банку из-под Пепси. Но задержали именно его. Почему?

Он просидел на табурете около стола до самого вечера. Вошёл конвоир, забрал чашку с нетронутым ужином и опустил шконку. Константинов перебрался на постель и лежал, положив руки под голову. Лежал и думал. Почему его арестовали, ведь он скрупулёзно выполнял все рекомендации дяди Коли касающиеся его безопасности? Ни разу не нарушил ни один пункт из инструкции. И чем больше Константинов думал, тем сильнее в нём крепла уверенность, что попался он совершенно случайно. Теперь нужно подумать, как вести себя на допросах. Хотя, собственно, обманывать и пытаться что-то скрыть, смысла не было. Выгородить себя, перевалив вину на кого-то, другого не получится. Как сказал следователь, его взяли с поличным и одного факта, что он сфотографировал и пытался передать секретную информацию, составляющую государственную тайну, достаточно для расстрела.

Зачем он начал выполнять пункт инструкции после получения аварийного сигнала? Ведь аварийный сигнал означал, что где-то в цепочке произошёл провал либо возникла угроза такого провала. Ему нужно было затаиться, уничтожить все улики: выбросить вместе с фотоаппаратом все плёнки, уничтожить тайник и продолжить свою жизнь нормального человека. А ещё лучше — сразу уволиться и уехать куда-нибудь подальше, в другой город. Деньги у него были. Он их закопал на даче у дома в стеклянной банке. Там было тридцать тысяч рублей. Этого более чем достаточно. Вот про эту банку говорить следователю не стоит. Ещё дома в тайнике на антресоли было около десяти тысяч. Интересно, нашли они при обыске тайники или нет? Если нашли, то следователь обязательно об этом скажет. А если нет? Может, ему самому рассказать о нём? Стоит, наверное, помогать следствию, тогда, возможно, суд это учтёт и его не расстреляют?

А возможно, его провал — это часть плана дяди Коли? Перевести все «стрелки» на Константинова и скрыть всю шпионскую сеть, которую тот развернул в их институте? Возможно, Константинов не единственный поставщик секретной информации? То, что комплекс, который они разрабатывали, представлял очень большой интерес для вражеской разведки, он знал точно. Сдать Константинова, сохранив других, более ценных сотрудников института? Тогда не имеет никакого смысла что-то скрывать. Нужно рассказывать всю правду о своей деятельности, о своих контактах с дядей Колей.

С такими мыслями Константинов незаметно для себя уснул.

1.8. ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ

Однажды ночью, ворочаясь на неудобном матраце, Константинов вспомнил то, чего ни разу не вспоминал. Александр Александрович, его следователь, тоже об этом его ещё не спрашивал. С чего всё началось? Константинов положил руки под голову и задумался. Постепенно в его памяти начал разматываться клубок воспоминаний трёхлетней давности.

***

Константинов сидел в ресторане посёлка, который располагался возле испытательного полигона. Посёлок, как, собственно, и весь район, прилегающий к полигону, был закрытой территорией, куда попасть можно было только через единственный КПП, стоящий у дороги, ведущей с железнодорожной станции. В посёлке была достаточно большая гостиница «Россия», где останавливались все сотрудники их института, а также представители различных заводов, приезжавших на полигон. В посёлке также имелось множество общежитий, где жили те, кто постоянно работал на полигоне. Жили с семьями, с детьми. На одном краю посёлка располагался частный сектор, «Шанхай», прозванный так за его беспорядочно построенные домики-бараки. Возник «Шанхай» в самом начале строительства полигона и жили в нём старожилы. Руководство посёлка постоянно ставило в планы снос «Шанхая», но руки так и не доходили. Были в посёлке и школа и детские садики, магазины и поликлиника. В общем это был обычный посёлок со своей жизнью и своим бытом. Отличался он от других поселков только лишь тем, что въехать и выехать из него можно было только по специальному пропуску. Да ещё на другом краю посёлка была большая огороженная территория, где располагалась воинская часть и куда каждый раз по приезде нужно было прийти и получить пропуск на полигон.

В эти дни гостиница была практически пуста. Народ начинал заселять её только за несколько дней до начала испытаний, а они в ближайшее время не планировались. Сейчас столовая, располагающаяся на первом этаже гостиницы, вечером просто закрывалась, но когда собирался народ на испытания, она вечерами начинала работать как кафе. А в дни затишья единственным местом, где можно было поужинать, был ресторан «Метелица».

Константинов заказал себе домашней лапши с курицей и котлету по-киевски, салат из квашеной капусты и сто граммов водки. Водку и салат принесли быстро, а вот остальное нужно было подождать минут двадцать. Он налил себе немного в рюмку и выпил, закусив капустой. Поскольку был будний день, музыкантов в ресторане не было, а просто звучала музыка из магнитофона. Делать было нечего и Константинов разглядывал посетителей ресторана. Их было не много. В углу, за сдвинутыми столиками, сидела большая компания, похоже, отмечали чей-то день рождения. Они были не из их института. «Наверное, с какого-нибудь завода», — подумал Константинов. За столиком у окна сидела семья полковника. Он с женой и двое подростков: мальчик и девочка. Погодки, лет по двенадцати. Полковника Константинов часто встречал на полигоне, но кто он и чем занимается, не знал. Встретившись с ним взглядом, он приподнялся на стуле и кивнул. Полковник в ответ также кивнул Константинову, затем обернулась его жена и улыбнулась ему, хотя он видел её впервые. В зал вошёл ещё один посетитель. Немолодой человек, одет просто: джинсы и пуловер. Он оглядел практически пустой зал и направился к столику, где сидел Константинов.

— Добрый вечер, не будете возражать, если составлю Вам компанию? — сказал он с улыбкой и, не дожидаясь ответа, сел на стул.

— Да, конечно, присаживайтесь, — запоздало ответил Константинов.

— Извините, что нарушу Ваше уединение, но ужасно не люблю сидеть в одиночестве, — он приподнялся и протянул Константинову руку, — разрешите представиться, Владимир Петрович, корреспондент.

— Юрий Иванович, — Константинов также приподнялся на стуле и пожал тому руку.

Владимир Петрович сделал заказ подошедшему официанту и попросил сразу принести двести граммов водки, затем по-хозяйски взял графинчик Константинова и разлил оставшуюся водку в две рюмки: «Давайте, Юрий Иванович, выпьем за знакомство», — стукнувшись рюмками с Константиновым, залпом выпил. Затем поддел вилкой салат из его тарелки и закусил. Константинов с натянутой улыбкой пододвинул свой салат на середину стола: «Угощайтесь, не стесняйтесь». Что-то не очень ему понравился новый знакомый, который, судя по всему, не даст спокойно поужинать и подумать. А подумать нужно было о том, как всё-таки переставить разъём на их системе, чтобы монтажники смогли его подсоединить к схеме изделия. Именно для этого его срочно вызвали на полигон, куда он должен был приехать с начальником лаборатории Анатолием Васильевичем. Но за пару дней до поездки выяснилось, что того срочно вызывают на совещание в министерство и пришлось ехать одному. Правда, Анатолий Васильевич предлагал взять с собой нового технолога из лаборатории, но на него не был готов допуск к работе на полигоне. Так что поехал один. А вопрос был сложный и, главное, срочный. Все весогабаритные характеристики были соблюдены, но один разъём оказался в таком месте, что монтажники к нему никак не могли подобраться. Нужно было что-то придумать и Константинов планировал за ужином хорошенько подумать, чтобы затем в гостинице это изобразить на бумаге.

— Юрий Иванович, Вы меня не слушаете? Я говорю, что как корреспонденту, мне это очень интересно, — привлёк к себе внимание Владимир Петрович, — познавать новые места, знакомиться с интересными людьми.

— А с чего Вы решили, что я интересный человек, — улыбнулся Константинов.

— Да Бог с Вами, Юрий Иванович, как можно быть неинтересным человеком, занимаясь такой важной работой, быть, так сказать, на передовой, укрепляя обороноспособность нашей Родины, развивать советскую науку, простите за столь выспренние слова. И занимаетесь Вы, я уверен, очень интересным делом.

— Да бросьте Вы, Владимир Петрович, я занимаюсь самыми обыденными вещами в самом обыкновенном институте и занимаю самую банальную должность старшего научного сотрудника. А то, что мы занимаемся столь важным делом, об этом как-то не думаем. Всё значительно прозаичнее, чем Вам могло показаться.

Подошёл официант, поставил на стол еду и графин с водкой. Владимир Петрович разлил по рюмкам. Выпили.

— Извините, Владимир Петрович, а Вы к нам зачем приехали? — спросил Константинов.

— Редакционное задание, Юрий Иванович. Поручили написать очерк о разработке новейших образцов вооружения, которыми занимаются наши учёные. Но, знаете, писать заштампованные фразы о наших успехах мне не хочется. Я думаю, нужно писать в первую очередь о людях, работающих здесь и затем уже через призму их отношения к своему делу, написать и о самом деле. Конечно, в рамках допустимого, — он широко улыбнулся и добавил, — меня ведь тщательно проинструктировали компетентные органы, подписывая командировку на полигон.

Затем он стал рассказывать, в каких интересных местах он был, с какими известными людьми встречался. Пообещал показать фотографии, которые лежали у него в гостинице.

— Вот допьём водочку и пойдёмте в гостиницу, я Вам покажу массу интересного. Кстати, у меня в номере есть ещё бутылочка финской водки, изумительный вкус, но самое главное — утром как огурчик, никаких последствий.

— Финская, говорите. Это хорошо, много слышал, но сам не пробовал, — сказал Константинов.

— А знаете что? Вы будете героем моего очерка. Я буду писать про Вас. В номере возьму у Вас интервью. Мы славно побеседуем за бутылочкой финской.

— Уважаемый Владимир Петрович, извините, никакое интервью я давать не буду. Поймите меня — не могу, запрещено.

— Зря переживаете. Ничего я публиковать без согласования с органами не буду. Обязательно согласую и с Вами, и с вашим руководством. А сегодня мы просто поболтаем о том о сём. А в Москве я всё решу и тогда мы с Вами ещё встретимся.

«Какой всё-таки интересный собеседник, напрасно мне он вначале не понравился», — подумал Константинов, когда они рассчитывались за ужин. Вышли на улицу, погода была великолепная. Ярко светили звёзды, ветер нёс запахи осенней степи. На улицах было много народу. Летом не погуляешь — жара. Зимой — холод. А вот весна и осень самое прекрасное время. Константинов кивал своим знакомым.

— Вы всех знаете? — удивлялся Владимир Петрович, — Вы, наверное, часто бываете здесь?

— Бываю, правда, не часто, в основном на испытаниях, да так, со всякими делами. А мне здесь нравится, отдыхаю от московской суеты, от начальства.

— Мне тоже нравится бывать в разных местах, знакомиться с различными людьми. Я много где побывал, кстати, придём, покажу фотографии, — вновь напомнил Владимир Петрович, — и здесь мне очень нравится, просторно и дышится легко.

Номер у Владимира Петрович был огромный. Две комнаты. В одной диван, два кресла, стол, телевизор и холодильник. В другой комнате, по-видимому, спальня. Они придвинули кресла поближе к столу. Владимир Петрович достал из холодильника бутылку водки, на этикетке было написано «FINLANDIA». Стекло бутылки было не простое, а какое-то пупырчатое, как кожура мандарина. Еще на стол поставил металлическую баночку с чёрной икрой.

— Однако, откуда такое богатство? — весело спросил Константинов. Настроение у него было великолепным, хотелось ещё выпить, поболтать с этим замечательным человеком, посмотреть его интересные фотографии.

— Водку привёз друг, дипломат, из самой Финляндии, а икорку прислали друзья с Каспия, — ответил Владимир Петрович, тонко нарезая булку чёрного хлеба и намазывая кусочки сливочным маслом.

— Как я Вам завидую, Владимир Петрович, завидую белой завистью. Вы столько видели, у Вас много друзей.

— Ну тогда давайте выпьем за дружбу, — сказал Владимир Петрович, и они выпили.

— А у меня с этим сложнее, больше всё один да один.

— Понимаю, Юрий Иванович. Друзей с такой работой иметь сложно, с семьёй тоже непросто. Жена ушла, с любовницей не сложилось. Так ведь, Юрий Иванович? — И он посмотрел Константинову прямо в глаза. — Давайте выпьем за жизнь.

— Да, это точно. Кругом проблемы, — вздохнул тот.

Они выпили. В голове Константинова появился какой-то туман, мысли путались. Возникло сильное желание выговориться. И Константинов начал рассказывать, как они познакомились с Людой, а потом про Нину. Про институт, где он учился и про свою работу.

— Так что там у тебя не ладится с разъёмом? — напомнил ему Володя, — я ведь в юности был радиолюбителем, может, что посоветую.

Они уже перешли на «ты». Правда, когда, Константинов уже не помнил.

— Да ты понимаешь, ерунда полная. Всё сконструировали по техническому заданию, а один разъём монтажники подключить никак не могут. Руки у них, видишь ли, не залазят под блок.

— Ну-ка, Юра, давай поподробнее.

Константинов взял лист бумаги с тумбочки и начал рисовать схему изделия и их системы, пытаясь объяснить, плохо разбирающемуся в технике, Володе. Он всё пытался рассказать доходчивее, но ничего не получалось. Мысли все путались, неслись вскачь. Константинов всё рисовал и рисовал, уже не один лист бумаги валялся на полу комнаты. А Володя всё подливал ему водку. Она была в самом деле отличная, с приятным ароматом, но Константинов уже ничего не ощущал. Он всё рассказывал и рассказывал: об институте, об их лаборатории, о том, какой замечательный был руководитель Леонид Парфёнович и как тяжело работать с Анатолием Васильевичем. О том, какие великие учёные работают в институте. В конце концов речь Константинова стала совершенно несвязанной, он уронил голову на стол и провалился в небытие.

Сколько прошло времени он не знал. Голова раскалывалась. С трудом открыв глаза, Константинов увидел яркий свет за окном. Он был в своём номере, на своей кровати. «Как я сюда попал?» — Константинов пытался вспомнить, но ничего не получалось. Кое-как поднявшись, он подошел к окну. День был в разгаре. Люди не спеша шли по своим делам. Росшие у гостиницы берёзы в лучах солнца казались золотистыми. Он вновь попытался вспомнить, что было вчера вечером, и никак не мог. Помнил, как разгорячённый спиртным пытался что-то рассказать корреспонденту. Постепенно он начал вспоминать, как рисовал схемы на бумаге, как рассказывал про изделие. Его прошиб холодный пот и руки мелко задрожали. Он понимал, что наговорил очень много лишнего. «Нужно срочно подняться в номер к Владимиру Петровичу и забрать все исписанные листы, извиниться и попросить никому ничего не рассказывать», — это была его единственная мысль, когда он спешно умывался. Одевшись, Константинов поднялся на этаж, где был номер Владимира Петровича. На стук в дверь никто не отозвался. Тогда он застучал ещё настойчивее, но никто не открывал. Константинов спустился на первый этаж в регистратуру. Там ему сказали, что постоялец ночью вызвал такси и уехал.

— Куда?

— Ничего не сказал.

У Константинова перехватило дыхание и задрожали ноги.

— Там в номере должны были остаться бумаги с рисунками, Вы не видели? — со слабой надеждой в голосе тихо спросил у дежурной.

— Ничего не было. Я сама заходила принимать номер. Всё было чисто, вещи все на месте.

— Какие вещи? — не понял Константинов.

— Гостиничные, какие же ещё. Полотенца, постель.

— Спасибо, извините, — Константинов не спеша побрёл на свой этаж.

«Ну я и влип», — подумал он. Голова болела нешуточно, и он нашёл в своём портфеле пакетик с лекарствами. Брать с собой в командировку лекарства его приучила Людмила, когда они ещё жили вместе. Выпил таблетку от головы и прилёг на кровать. Мысли метались как шальные. Он представлял, что будет, когда об этом узнают в Первом отделе института. Это грозило увольнением с «волчьим билетом». Голова никак не проходила, и он решил сходить пообедать и выпить немного водки. О работе сегодня даже не думалось, хотя дело было срочное. В ресторане он немного успокоился — будь что будет. Но на работу не пойдёт, нужно отлежаться. Что-то финская водка ему не пошла.

На другой день он был свеж и полон сил. Совместно с начальником сборочного цеха они сумели найти место для злополучного разъёма. Переделки их системы были незначительны.

Вернувшись в Москву, Константинов подробно рассказал Анатолию Васильевичу всю историю с разъёмом. Об инциденте в гостинице он ничего говорить не стал. «Поживём — увидим», — успокоил себя Константинов, может, всё обойдётся и он зря нагоняет на себя страх. И Владимир Петрович приличный человек и его рисунки никуда не попадут. Он, кстати, обещал встретиться в Москве». Но, тем не менее некоторое время Константинов ходил сам не свой. Правда, через неделю он начал успокаиваться. Никто его никуда не вызывал, всё было, как всегда. Владимир Петрович, несмотря на обещание, с Константиновым так и не встретился. А через месяц он уже практически не вспоминал о своей командировке.

Однако месяца через три они снова встретились. Константинов с группой сотрудников лаборатории были на испытаниях изделия. Всё прошло хорошо. Они собрали необходимый материал для дальнейшей работы. Теперь им нужно было пообщаться со смежниками с завода и проговорить план дальнейших действий. Этим должен был заняться сам Анатолий Васильевич, а Константинова отправили в Москву, в институт, на совещание по результатам испытаний. Поезд отъезжал вечером. Несмотря на то, что он был проходящий, в купе, где должен ехать Константинов, не было ни одного пассажира. «Это очень хорошо, удастся нормально отдохнуть», — подумал он. Не нравились ему вагонные разговоры, совместные ужины за вагонным столиком, как правило, со спиртным. Константинов переоделся в тренировочный костюм и лёг на свою полку, намереваясь почитать. Но тут в дверь постучали, она открылась и в купе вошёл ещё один пассажир. Он огляделся, увидел лежащего Константинова и весело сказал: «Добрый вечер, Юрий Иванович. Вы уже расположились?» У Константинова спёрло дыхание, и он осипшим голосом ответил: «Владимир Петрович? Добрый вечер. Вы как здесь?»

— Пути Господни неисповедимы, — он повернулся и закрыл дверь на замок, — видимо, судьбе так угодно, чтобы мы с Вами снова встретились.

— Прошлый раз Вы так внезапно исчезли из гостиницы, — проговорил Константинов.

— Срочный вызов в редакцию, даже некогда было зайти к Вам попрощаться. С Вами всё было хорошо?

— Не очень, голова сильно болела и совсем ничего не мог вспомнить. Кстати, как я добрался до своего номера?

— Вот же черти, уверяли, что от финской никогда не болит голова. Но в остальном всё было отлично. Мы славно пообщались, а в номер спуститься я Вам помог.

— Владимир Петрович, я в тот вечер много лишнего, — начал было Константинов.

— Не переживайте, Юрий Иванович, — перебил его Владимир Петрович, — все Ваши откровения никуда не попадут. Так же, как и все чертежи, которые Вы сделали. Они лежат в папочке, в надёжном месте.

Во время этого разговора Владимир Петрович успел переодеться в домашние брюки и футболку. Он раскрыл портфель и извлёк оттуда несколько баночек консервов и бутылку коньяка. Разложил на столе, затем достал металлические рюмки и пластиковые вилки.

— Присаживайтесь, Юра. Вы же помните, что мы с Вами перешли на «ты»? Не знаю как ты, но я ещё не ужинал. Так что прошу, не стесняйся.

Константинов поднялся с полки и сел за столик напротив. Владимир Петрович сноровисто открывал баночки, от которых шёл такой аромат, что даже у перекусившего в буфете Константинова сразу разыгрался аппетит. Надписи на баночках были сделаны не по-русски, так же, как и этикетка на коньяке, который Владимир Петрович разлил в рюмочки.

— Владимир Петрович. Извините, Володя. Мне бы хотелось забрать у Вас папку с чертежами. Давайте встретимся в Москве, и Вы мне её отдадите, — не очень смело проговорил Константинов.

— Юра, давай сначала выпьем, — он стукнулся своей рюмкой о рюмку, стоящую на столе и не спеша выпил коньяк. Затем поддел вилкой кусочек чего-то из баночки и закусил.

Константинов тоже выпил и почувствовал, как тепло пошло по горлу в желудок и начало там расползаться. Закусил из той же баночки и не понял, что это было. То ли рыба, то ли мясо. Увидев его непонимающий взгляд, Владимир Петрович сказал: «Фуагра. Гусиная печёнка. Привезли из Франции. Кстати, коньяк тоже французский», — и налил ещё по одной.

— Не переживай, Юра. Мы с тобой обязательно встретимся в Москве, но папочку я тебе не верну, извини. Она нам ещё очень может пригодиться.

— Не понял, — побледнев, тихо сказал Константинов.

— Да не переживай ты так, давай ещё выпьем и потом поговорим. Нам есть о чём поговорить.

Они, не чокаясь, выпили ещё по рюмочке. Константинов закусил из другой баночки и опять не понял, что это. «Мидии, — сразу подсказал Володя, — а в той баночке простой свиной паштет, очень вкусный». Он сразу налил ещё коньяка и ничего не говоря выпил. Константинов тоже. Закусили. Володя откинулся на спинку полки и посмотрел Константинову в глаза. Тот внутренним чутьём понял, что сейчас начнётся неприятный для него разговор. Тоже откинулся на спинку и сложил руки на груди, как бы говоря, что он готов.

— Юра, я не буду ходить вокруг да около. Надеюсь, ты понимаешь, что наша сегодняшняя встреча не случайна. Так же, как и прошлая — в ресторане. Я представляю одну крупную компанию, которая занимается аналогичными разработками в той же области, что и ваш институт. Правда, расположена она за рубежом. И нам очень интересно знать, на каком этапе разработки вы находитесь сейчас, знать о ваших планах, о новых идеях, о характеристиках изделия.

— Да как Вы смеете мне это говорить! Если я случайно, под действием спиртного, сболтнул Вам лишнего, это не значит, что я готов заниматься шпионажем, подрывая оборону своей Родины! — он попытался вскочить, но полка, находящаяся сверху, не позволила этого сделать.

— Браво, Юра! Сколько пафоса в вашем спиче. Вы настоящий коммунист. Только давайте рассуждать по-другому. Вы говорите об обороне Вашей Родины, а при этом разрабатываете оружие, предназначенное исключительно для нападения и уничтожения людей. Или я не прав?

— Конечно нет. Вернее, правы, что это наступательное вооружение, но предназначено оно для сдерживания вероятного противника, — не очень уверенно начал говорить Константинов.

— Какие вы всё-таки странные люди. Кругом, в каждом видите противника. Скажите, ну какой я Вам противник? Мы, можно сказать, с тобой друзья. Да и занимаемся одними и теми же вопросами. Только на самом деле это мы должны бояться вас. Чего греха таить, по многим видам вооружения вы опережаете нас. И мы вынуждены постоянно догонять, чтобы не стать слабее.

— Да о чём Вы говорите, Владимир Петрович? Ты не забыл, кто сделал атомную бомбу? Это вы вынудили нас ввязаться в гонку вооружения! — выкрикнул Константинов и ударил ладонью по столу.

— Юра, успокойся, а то ты сейчас на меня с кулаками бросишься. Да, была бомба. Но вы быстренько ликвидировали отставание и сделали не только атомную, но и водородную бомбу. Разогнавшись в этой, как ты сказал, гонке вооружения, вы не можете остановиться, и нам становится страшно.

— Советский Союз миролюбивое государство, и всё, что мы создаём, нацелено исключительно на поддержание мира, — уже спокойнее ответил Константинов.

— Отлично, Юра. Давай за это выпьем. За мир во всём мире, как пишут на ваших плакатах, — и он наполнил рюмки коньяком.

Константинов выпил первым, не чокаясь с Владимиром Петровичем. Тот налил ещё и Константинов снова выпил. Владимир Петрович поднялся и пересел на полку рядом с Константиновым.

— Юра, представь себе, что мы дикари и живём по соседству. И тебе кажется, что трава на моём лугу зеленее и вода в моей речке чище. То же самое думаю и я, о твоих лугах и речке. Тебе очень хочется захватить мои луга и мою речку, но ты боишься. Потому что у меня, так же как и у тебя, есть дубина. И ты знаешь, что получишь её по башке, если сунешься ко мне. Но потом ты нашёл дубину подлиннее и перестал меня бояться. Я, узнав об этом, тоже ищу себе такую же длинную дубину, чтобы ты не полез ко мне. А потом ты находишь автомат и перестаёшь совсем меня бояться, и хочешь уничтожить моё племя, чтобы захватить мои луга и мою речку. Что остаётся делать мне? Тоже искать автомат, может, это отрезвит тебя. Но что будет дальше? В один прекрасный момент ты не выдержишь и начнёшь стрелять по мне, а я по тебе. И перебьём все друг друга до единого, — Владимир Петрович замолчал и сидел, положив руки на коленях.

— Владимир Петрович, ты утрируешь, — попытался возразить Константинов.

— Да, я утрирую, я гиперболизирую, но это рано или поздно произойдёт. И от нас с тобой зависит, будет человечество развиваться дальше или сгорит в адском пламени, — повышая голос ответил Владимир Петрович.

— Советский Союз не собирается ни с кем воевать и его бояться не нужно, — начал говорить Константинов, но Владимир Петрович перебил.

— Да брось, Юра. Я это уже слышал. А ты не забыл Афганистан? А Карибский кризис, когда мы стояли на грани третьей мировой?

Владимир Петрович разлил остатки коньяка в рюмки и молча выпил свою. Выпил свою и Константинов.

— Юра, пойми, мы с тобой не можем остановить разработку вооружения, но мы в силах не допустить отставания моей страны. Это вопрос жизни и смерти. Если Союз закончит разработку вашего изделия раньше нас, у руководства страны появится в руках автомат, как у тех дикарей. И они могут нажать на курок, уничтожая всё вокруг, в том числе и себя.

— И что же ты предлагаешь? — тихо спросил Константинов.

— Не дать нам отстать. Для этого нужен ты. Нужны характеристики изделия, нужны последние разработки.

— Но я занимаюсь только лишь одной системой, а их в изделии десятки.

— Юра, я надеюсь, что в вашем институте честных и порядочных людей достаточно, которым не безразлична судьба человечества.

— Володя, то, что ты предлагаешь, совершенно противозаконно. Меня просто арестуют и посадят.

— За свою безопасность можешь не беспокоиться, ты будешь работать с профессионалами своего дела, они помогут тебе организовать сбор необходимой информации так, что тебя никто не заподозрит.

— Володя, а ты не боишься, что в Москве я пойду на площадь Дзержинского и всё расскажу.

— Нет, Юра, знаешь ли, не боюсь. Во-первых, всё, о чём я говорил, это правда. И ты понимаешь это, хотя принять пока не можешь. Во-вторых, не забывай про папочку с чертежами. Кстати, я ещё записал весь наш разговор на магнитофон, плёнка вместе с папочкой находится в надёжном месте. В-третьих, ты даже не знаешь, кто я. Я представился Владимиром Петровичем, но это ничего не значит. Продолжаем загибать пальцы — деньги, которые ты будешь получать. Надеюсь, ты понимаешь, что твой труд будет оплачиваться, и очень хорошо. Настолько хорошо, что ты даже представить себе не можешь. Затем — ты хороший учёный, это подтверждают наши аналитики. Если окажешь нам помощь по изделию, мы окажем помощь тебе в переезде в любую европейскую страну, а ежели пожелаешь, то и в Америку. Ты будешь заниматься научной работой, но на значительно лучших условиях, чем в Союзе, — Владимир Петрович замолчал и смотрел на Константинова, который слушал, повернув своё лицо к нему.

— Очень красивую картину ты мне нарисовал, а я даже языка никакого не знаю, — угрюмо ответил Константинов.

— Юра, язык вообще не проблема. Выучишь за несколько месяцев. Короче, считай это официальным приглашением к сотрудничеству. Ответа сейчас не жду. Всё это очень сложно для тебя, я понимаю. Подумай. Сегодня пятнадцатое января. Пятнадцатого февраля я тебя буду ждать в ресторане «Арбат» в семь вечера. Если не согласен, можешь не приходить. Никаких действий против тебя я предпринимать не буду. Моё слово. Но помни о папочке, — Владимир Петрович потянулся было к бутылке с коньяком, но увидев, что она пуста, проговорил, — ладно, теперь спать. Утром вставать рано. Спокойной ночи, — и лёг на своё место.

— Спокойной ночи, — ответил Константинов, улёгся поудобнее, понимая, что заснуть, несмотря на выпитое, вряд ли удастся.

Ночь прошла без сна, задремал только под утро. Проснулся от стука проводника в дверь, который громко сообщил, что через час прибываем в Москву. Владимира Петровича в купе не было. Константинов заглянул под полку, на которой спал Владимир Петрович — вещей тоже не было.

Вернувшись в Москву, Константинов завертелся в водовороте дел, которых было много, и они все были срочные. Времени подумать о прошедшем разговоре с Владимиром Петровичем не было. Чтобы не забыть о предстоящей встрече, он записал в календаре на пятнадцатое февраля «Арбат, 19:00». При этом обвёл красным всю неделю перед пятнадцатым числом. Чтобы не забыть подумать о предложении.

До встречи в ресторане «Арбат» оставалось менее недели, а Константинов так ничего и не решил. Вариант пойти в КГБ и всё рассказать он отмёл без долгих раздумий. Он представил себе, как смешно будет выглядеть его признание в разглашении государственных секретов, которое произошло более четырёх месяцев назад. О чём он может рассказать? Как Владимир Петрович споил его водкой и он всё выболтал? Тем более что он не знает ни его фамилии, ни журнала, где он якобы работает. А скорее всего он даже не журналист и никакой не Владимир Петрович. Но у него есть папка с чертежами, которые собственноручно сделал Константинов. Владимира Петровича, естественно, не найдут, а он загремит в тюрьму.

Есть ещё один вариант — не ходить на встречу, забыть всё как нелепый сон и продолжать работать, как и работал до этого. Надеяться, что папочка с его дурацкими рисунками никуда не попадёт и Владимир Петрович, или как там его, сдержит своё слово. Но если эта папочка попадёт в органы случайно, например, КГБ арестует Владимира Петровича и найдёт у него все документы? Выяснить, кто их начертил, не составит никакого труда, и Константинова обязательно посадят. Не просто уволят, а именно посадят. Жить и постоянно бояться?

А может, бросить всё к чертям собачьим, уволиться и уехать куда подальше? Тоже вариант. Но стоит ли ломать себе жизнь, карьеру из-за какой-то нелепости? У него хорошая квартира в Москве, работа в институте, хорошая зарплата. Он занимается научной работой, даже пишет статейки в журнал «Военный вестник». И всё это бросить? Уехать куда-нибудь на периферию и работать школьным учителем? Нет, нет и нет. Но нужно что-то решать. Завтра идти или не идти в ресторан?

Ночь близилась к концу, за окном светало. Константинов встал, собрался и пошёл на работу пешком, хотя это было совершенно не близко. «Прогуляюсь пару остановок, подышу воздухом. Может, что путное в голову придёт», — подумал Константинов. Он прошёл не пару остановок, а значительно больше, пока не оказался у станции метро.

Войдя в лабораторию, он увидел, как Анатолий Васильевич что-то весело рассказывает молоденькой лаборантке. Константинову просто кивнул на его приветствие. Раньше, когда начальником лаборатории был Леонид Парфёнович, всё было не так. Тот выходил из своего кабинета, когда рабочий день уже начался, громко здоровался со всеми и приглашал Константинова к себе: «Голубчик Юрий Иванович, зайдите на пару минут. Нужно набросать план на сегодня, и поговорим о том, как нам быть с ошибкой 097». Константинов был приближен к начальнику лаборатории, и когда входил в его кабинет, секретарша Ниночка, или как её звал Леонид Парфёнович, Нина Кондратьевна, приносила две чашки чёрного кофе. Выйдя из кабинета, Константинов заходил на кухню, где собирался весь состав лаборатории, и рассказывал о планах на сегодня, о том, где нужно искать проблему с ошибкой 097. Он был правой рукой начальника. После прихода в лабораторию Анатолия Васильевича всё изменилось. Как-то незаметно он занял лидирующую роль и стал неофициальным заместителем Леонида Парфёновича. Константинову уже тогда следовало поставить на место молодого и в чём-то нагловатого Анатолия. Но он упустил момент и незаметно для себя отошёл на вторую роль, занятый новой проблемой, которые им подкидывал как из рога изобилия Главный. И когда Леонид Парфёнович вышел на пенсию, начальником лаборатории назначили Анатолия Васильевича. Это был сильнейший удар по самолюбию Константинова. Постепенно он стал самым рядовым сотрудником лаборатории, несмотря на то что был старшим научным сотрудником. В кабинет к начальнику лаборатории его перестали приглашать. «Ну и ладно, главное — работа, а остальное всё мелочи», — успокаивал себя Константинов.

Пятнадцатого февраля работа у него не ладилась. Он не мог ни на чём сосредоточиться. Мысли крутились вокруг вечерней встречи. Идти или не идти?

— Юра, что-то ты застрял на синхронизации, — прервал его размышления Анатолий, — время не идёт. Через пару дней жду тебя с готовым решением.

— Знаешь, Анатолий, идеи вот так просто не приходят. Они должны родиться, — вспылил Константинов.

— Что-то последнее время идеи у тебя не рождаются, одни аборты, — грубо пошутил Анатолий и громко засмеялся, привлекая внимание сотрудников.

Как его достала эта манера разговора, тыкание ему, который значительно старше, похлопывание по плечам молоденьких сотрудниц. При Леониде Парфёновиче этого не было. В душе вновь появилось раздражение. Почему, по какому праву Анатолий так разговаривает с ним? Он что, мальчишка, которого можно вот так просто унизить перед сотрудниками? Сколько это ещё можно терпеть? Но что он мог поделать? Вступить в словесную перебранку? Дать ему по морде? На это Константинов был неспособен.

После окончания рабочего дня Константинов незаметно для себя оказался на Арбате. Но ведь он ещё ничего не решил. Тем не менее, посмотрев на часы и увидев, что уже без пяти семь, Константинов вошёл в ресторан.

— Извините, у нас по записи, — сказал подошедший метрдотель. — Вас ожидают?

— Наверное, должны, — неуверенно проговорил Константинов.

— Извините, Вы не Юрий Иванович?

— Да, это я.

— Да, всё верно, Вас ожидают, — ответил метрдотель. — Я Вас провожу, пожалуйте.

Его подвели к угловому столику за колонной, где сидел Владимир Петрович с молодой женщиной. Он встал и пожал руку Константинову.

— Рад, очень рад Вас видеть, Юрий Иванович. Я почему-то был уверен, что Вы придёте. Знакомьтесь, это Мариночка, моя помощница. А это Юра, мой старый друг.

— Очень приятно, — ответил Константинов и легонько пожал руку девушке.

— Юра, присаживайся. Сейчас всё принесут, я на свой страх и риск тебе тоже заказал. Надеюсь, тебе понравится.

Подошли официанты и быстро начали ставить закуски на стол. Тарелок и блюдечек было так много, что Константинов просто растерялся. «Боже, что я делаю? Зачем я пришёл? Я ведь ещё ничего не решил?» — мысли в голове путались, а обилие закусок на столе не давало возможности собрать их в кучу.

— А пить сегодня мы с тобой будем виски. Я уверен, что ты никогда ничего подобного не пробовал. Шотландский виски, односолодовый, — Владимир Петрович взял в руку пузатый графинчик и налил по половине широких стаканов, сделанных из толстого стекла, — и вот, пожалуйста, лёд. Виски всегда пьют со льдом. Я тебе положу несколько кусочков? А Мариночка пьёт шампанское.

— Да, пожалуй, — как-то робко ответил Константинов. Он вспомнил кадры из какого-то фильма, где иностранцы пьют виски, добавляя в стаканы колотый лёд.

— Первый тост предлагаю за встречу старых друзей, — произнёс Владимир Петрович, — виски можно пить не до дна, это не водка, — улыбнулся он.

Отпив из стакана, Владимир Петрович начал рассказывать о своей поездке на Камчатку. Константинов слушал плохо, мысли были заняты совсем другим. Ведь его пригласили в ресторан, чтобы обговорить возможное сотрудничество. Тогда зачем тот взял с собой Марину? Хотя Владимир Петрович сказал, что Марина его помощница. Несмотря на то, что Константинов уже практически выпил целый стакан, расслабиться так и не смог. Его напряжение было заметно и для сидящих рядом с ним.

— Юра, ты что такой напряжённый, у тебя проблемы на работе? — спросил его Владимир Петрович.

— Нет, нет. Всё хорошо, только, наверное, устал за неделю.

— Ну так отдыхай. Или тебе здесь не нравится? По-моему, очень хороший ресторан. И виски замечательный, и еда отличная. Расслабься и получай от жизни удовольствие.

— Володя, всё отлично. Мне очень нравится, просто я не привык к подобным заведениям, стесняюсь, наверное, — смущенно улыбаясь ответил Константинов.

— Юра, ко всему люди привыкают. Привыкнешь и ты к ужинам в хороших ресторанах в компании прекрасных дам, — засмеялся Владимир Петрович, — ты знаешь, Мариночка недавно вернулась из Парижа, она нам сейчас расскажет. Правда, Мариночка?

— Серьёзно? Вы были в Париже? — невольно вырвалось у Константинова.

— Да, Юра, и пила кофе под Эйфелевой башней, — улыбнулся Владимир Петрович.

Марина начала рассказывать о своей поездке, Владимир Петрович подливал виски. Марина была замечательным рассказчиком и Константинов слушал, разглядывая её. Чёрное вечернее платье, плотно облегающее упругую грудь. Он рассматривал её шею и подбородок. Она была в меру смугла. Изумрудного цвета глаза часто задерживались на лице Константинова. Серёжки в ушках поблескивали сквозь причёску. Кого-то она ему напоминала? «Эдиту Пьеху, — вспомнил Константинов, — такая же причёска, такие же манящие глаза. Загадочная полуулыбка». Он любовался Мариной и, чувствовал, что ей это нравилось.

К столику подошёл метрдотель и что-то сказал на ухо Владимиру Петровичу. Тот поднялся, извинился и сказал, что его просят подойти к телефону. Вернулся через пару минут, сел за стол.

— Я вынужден вас покинуть, срочные дела в редакции. Но вы можете посидеть ещё. Надеюсь, Марина не даст тебе скучать, — он с улыбкой посмотрел на Константинова и Марину, — за всё оплачено, не переживайте. Если что ещё потребуется, заказывайте не стесняясь. Счёт пришлют мне, я предупредил.

— Так может, я тоже пойду? — приподнялся Константинов.

— Юра, вечер только начинается, мне здесь очень нравится, — ответила Марина и положила свою ладошку на руку Константинову.

— Конечно, куда вам спешить, тебя ведь никто не ждёт? — спросил Владимир Петрович и посмотрел Константинову в глаза, так что тот понял, всё ещё впереди.

— Это точно. Никто не ждёт, — ответил Константинов и поймал глазами многообещающий взгляд Марины.

— Вот и отлично. А теперь выпьем, как говорится, на посошок и я побегу. Надеюсь, Мариночка тебе скучать не позволит.

Подошедший официант заменил уже пустой графин с виски полным и налил в стаканы. Выпили и Владимир Петрович быстро вышел.

— Как он мне надоел, — внезапно усталым голосом произнесла Марина. Она взяла графин и налила себе полстакана виски. Молча, залпом выпила и громко поставила стакан на стол, — знаешь, Юра, не люблю я рестораны. Поедем ко мне.

Это был даже не вопрос или предложение. Это была команда. Подошедшему официанту она что-то негромко сказала и тот ушёл. Вернулся через несколько минут, неся в руке большой бумажный пакет и пустую бутылку, в которую перелил виски из графина. Бутылку поставил внутрь, где уже лежало несколько маленьких пакетиков. Константинов взял пакет, Марина достала из кошелька пять рублей, подала официанту, затем взяла под руку Константинова, и они вышли на улицу. Только теперь он понял, что изрядно пьян. Подъехало такси, Марина посадила его на заднее сиденье, села рядом, назвала адрес, и они поехали. Мысли все сбились в одну большую кучу: глаза изумрудного цвета, чёрное платье, обтягивающее красивую грудь, несостоявшийся разговор с Владимиром Петровичем, нерешённый им самим вопрос — быть или не быть. Да еще очень сильно мутило. К счастью, доехали быстро. Выйдя из такси, Константинов почувствовал, что земля под ним качается, а к горлу подступил какой-то противный ком. Он быстро подошёл к дереву, росшему неподалёку, обхватил ствол руками, чтобы не упасть, и его вырвало. Раз, потом ещё раз. Вроде стало полегче. Марина подала какую-то салфетку, он вытер лицо и руки.

— Мариночка, ради бога, извините, — начал он заплетающимся голосом, — мне нужно домой, как-то нехорошо.

— Юрочка, какой дом, ты на ногах не стоишь, — ответила Марина, крепко взяла его под руку и повела к подъезду, — никуда я тебя в таком виде не отпущу, переночуешь у меня.

В квартире помогла ему разуться и отвела в ванную. Наклонив над раковиной, взяла душ на гибком шланге, открыла холодную воду и начала поливать на голову. Через несколько минут к Константинову начало возвращаться сознание и понимание того глупейшего положения, в котором он оказался.

— Ну вот, вижу, начал приходить в себя, — сказала Марина, — снимай мокрую рубашку, вот тебе полотенце. А я пойду сварю кофе.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.