Бесплатный фрагмент - Анаксаген

Роман-антиутопия — рассказывается о некоем Давиде (еврее), который всей силой влюбился в некую Рори (негритянку), в том мире, где любовь была запрещена, но лишь в некоторых местах могли ещё создаваться семьи и создаваться произведения искусства, однако нужно было обязательно принимать препарат «Анаксаген», чтобы искусство не смогло разрушить жизнь. Рассказывается о любви Давида и Рори, об их встречах и времяпрепровождении. Цикл романов об их Любви будет называться «от 60 до 65»: данный роман лишь Первый Том в бесконечной череде романов о Давиде и Рори (незаконченных); примерно в этом возрасте и умер Давид. Проживали они в единственной стране на планете — называется она Инглия, которая смогла сохраниться после так называемой Культурной Войны, где были уничтожены почти все произведения искусства. Так как Давида и Рори создала Микга, искусственный интеллект, чтобы это могли видеть люди с экранов, то Рори просто исчезла, когда Давид умер.

— Но что я сделал не так? Почему со мной решили поступить именно данным способом? Неужели моя провинность заслуживает такого наказания? — стоял голый человек неизвестного возраста и смотрел в глаза Господу; самого Бога не видно, однако каждый может почувствовать его взгляд неистовый и, одномоментно, добрый и ласковый. Кругом всё в свете и неизвестно, что ярче было бы для вас, чтобы ощутить этот свет: лучи Солнца в жаркой одинокой пустыне или яркий поток огня тысяч прожекторов, направленных на одного человека — там было именно так ярко и невозможно это описать словами; слова лишь в осознании становятся светом или темнотой, но для глупого животного или насекомого, в них не имеется смысла, когда кто-то произносит рядом с ними эти слова или, когда они просто на них смотрят, начерченные рукой человека на какой-то поверхности. — Так сколько мне придётся жить на Земле в изгнании? — спрашивает этот голый человек; Бог отвечает:

от 60 до 65

посвящено одной особенной негритянке;

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Я очнулся в возрасте сорока пяти лет, седеющим и сидевшим за чёрно-белым столом, напротив неизвестного мне парня в белой рубашке: он поставил коня на D7 — тогда я и понял, что партия мною проиграна…

Столько необдуманных и бессмысленных ходов, столько волнений! Зачем я переживал, зачем боялся? Столько ушедших из памяти имён, обладатели которых ни разу ко мне так и не пришли; не зашли, чтобы проведать меня и узнать, всё ли в порядке? Где те надежды, что были во мне раньше? Куда они пропали?

Решётка пропускала квадраты тихого дневного света внутрь; вокруг меня стало слегка неспокойно:

— Псих! — закричал кто-то рядом и часть этих придурков закружилась в звуках голосов других идиотов.

Я вдруг попытался издать звук, — ну хоть какой-то… У меня не получилось. Я расстроился, но не подал виду — рядом находились не только психи; санитары были поблизости: угрюмые их лица сжимали шансы вылечиться здешним больным и делали их дни туманней и ещё темнее. Через стеклянный квадрат глазами увидал я — туча угощает ласковые голубые небеса своею тенью.

Гроза!..

Воет.

II

Гром!..

Я медленно иду по какому-то тёмному переулку и тяжело перебираю свои тонкие ножки по узкой дороге, сотканной из толстых твёрдых камней; между этими камнями вода, льющаяся сверху, вымывает мельчайшие частицы зёрен песка, земли и глины — весь этот симбиоз превращается в грязь.

По бокам стоят очень высокие дома без дверей, а окна их расположены так высоко, что мне просто не допрыгнуть и не выбраться отсюда; свет из окон этих зданий пытается будто сам сбежать, сгинуть, однако толстые оконные рамы и мутные от испарины стёкла останавливают его — из-за этого, кстати, мне плохо видно дорогу. Сами здания настолько высоки, что крыши их, кажется, упираются в чёрное небо, которое отражает звёзды Вселенной и величавую Луну, скрывающуюся за горизонтом дороги, манящей своим ярким сочным светом.

Туда мне и нужно идти, наверное…

III

— Это исправительное учреждение для неуравновешенных! Мы решили создать, — задумался он и выкинул в толпу: — Я! только я! Да… Я! Вот… Так вот… Я решил… эм… создать это учреждение для тех, так сказать, кого не могут направить ни в тюрьму, ни в психиатрическую лечебницу. Поэтому… данное место — это что-то среднее… То есть вам, ребята, ещё повезло!.. — он потёр пальцы и вздохнул: — Вам здесь будет хорошо и уютно!.. Обещаю.

Он испарился.

«И это был мой лечащий врач?» — прозвучало у меня в голове; он, кстати, сообщил мне моё имя и возраст — имя-то я сразу забыл, а вот возраст заперся в сознании. Этот день врача нам больше не приносил, но обещания хвастуна остались в моей памяти. Хотя через пару часов санитары и психи сумели закрасить воспоминания своим отвращением и гноем! Мне и вовсе не сообщили, сколько я нахожусь в этом месте, но запах пота и мочи…

Я почувствовал какое-то отвращение, и попытался себя понюхать: «Ффффф…» — запах страшнее смерти! Я будто труп!.. Такая вонь… А руки. Я посмотрел на руки: в морщинах и царапинах… Плюс какие-то пятна. Боже!.. опять отвращение… Ноги исколоты. Раны… И синяки. Ненависть… То ли к себе, то ли к лекарям этим! То ли к больным… Они, похоже, поселились здесь навечно! Только я не хотел надолго оставаться в этом месте.

Я проснулся и теперь мне нужен воздух!

IV

Дождь заканчивается, но запах его свежести до сих пор проникает в мои поры, делая мои движения и дыхание свободней и полнее; одежда соприкасается с кожей тела моего, способствуя выходу тепла из организма, а кожа, покрываясь мелкими холмиками, старается удержать последние кусочки энергии тепла тела. Проникая сквозь куски толстого воздуха, в котором можно задохнуться, я вижу что-то внутри частиц света.

«Силуэт?»

Неожиданно перед взором моим возникает лестница, она тянется куда-то вверх, к двери, находящейся так высоко над моей головой…

«Слёзы? СЛАБАК!»

…по бокам ступеней, покрытых зелёными скользкими водорослями, виднеются толстые трубы перил, ржавые и мокрые от дождя. Я резко цепляюсь в эти перила, острые фрагменты ржавчины которых впиваются в мою тонкую кожу рук — я кричу от боли, но продолжаю медленно подниматься, поскальзываясь иногда на этих чёртовых водорослях: они стекают плавно по острым углам лесенки, прилипая к моим нагим ступням. С каждым новым шагом я преодолеваю всё большие усилия, и мой организм быстро ослабевает от изнурительной жажды…

«Пить захотелось? Знаешь, когда она была в твоём мозгу, тебе было не так важно чувствовать примитивное ощущение жажды… Что изменилось, старик?»

…дождь, который я бранил несколько секунд назад, оказался бы сейчас кстати — видимо в этом месте чудес не бывает.

Добравшись до ручки двери, я начинаю улыбаться от радости, но улыбка мгновенно исчезает на моём уставшем и вспотевшем лице; я просто дёргаю за ручку и открываю дверь.

Проникающая внутрь сознания идеальная улыбка Мона Лизы цепляется по стенам, с которых стекают изображения чужих лиц — они выдумались из воздуха, резко распространились вокруг и взорвали сознание это мелькающими точками и царапинками — сетчатка глаза задрожала, сжалась и глаз наполнился кровью: эта кровь однажды из меня вытекала…

«Иногда жаль, правда, да… Что ты не умер!?»

— Кто это? — спрашиваю я, анализируя что-то, понять чего не в силах; да и никогда не смогу — я младенец с морщинами и долгим опытом жизни — кому я здесь нужен?

V

Я выбежал из общей наполненной комнаты и ударился телом о коридор полный пустоты — врачей не было.

Я упал на сияющий и пахнущий белизной пол, но встал и кинулся после в сторону двери, из окон которой торчит улица. Оказавшись ближе, поймалось ощущение — дверь скрывает изящную и пылкую природу! Я вылетаю и скатываюсь по ступенькам… —

Вот и небольшой двор…

Несколько стволов деревьев распахнулись ввысь от земли в пышную кроновую систему — она закрывала меня от лучей яркого и назойливого Солнца. Глаза слезятся, а рот открывается удивлением — кажется, я впервые смотрю на этот мир!

Правда: я не могу почему-то вспомнить, что же было в моей жизни раньше… Кем я когда-то был, и как попал сюда?

«Ри… Риск всегда оправдан, но нас она не сразу поймёт…»

— Неси его спокойней! Ему вкололи пару уколов — брыкался! но всё равно… Видишь? — говорил крупный парень, дёрнув своим огромным кулаком худого пацана, что был с ним; крупный продолжал: — Видишь, открыты глаза у него?! Ну ничё! Скоро уснёт, гад!

— А сколько ему вообще лет-то сейчас? — спросил этот пацанёнок. Мои мысли: «А ему сколько? Восемнадцать на вид вроде? А сколько, интересно, мне? Он знает? Он скажет?»

— Тридцать, вроде как, но я точно не знаю.

Мне становится любопытно… Они тяжело вздыхают и кряхтят. Кажется, я тяжёлый… Сколько я вешу? И где меня нашли?..

— А где нашли его? — повторил за моей мыслью первый.

— Его нашли почти в пустой квартире: его комната напоминала палату в психушке — изрисованная детскими мелками и карандашами — чушь всякая! Изорванная газета с разными вырезками; часть из этих отрывков просто валялась на полу, часть была расклеена на газетах и ватманах; были вырезки, которые стали романами… Разные книжки. Сказали, что часть книжек была им лично-написана… Видимо (кашлянул) он давно такой, свихнувшийся.

Я расстроился.

— А родители где? Они что ль нашли его?..

Я вновь зашевелился.

— Нет, не родители. Мы не знаем, где его родители. Он жил без документов, поэтому по поиску, думаю, пробивать его бессмысленно. Нашла его в таком ужасном состоянии, кстати, уборщица. Она тоже не от мира сего — кто знает, кем она была раньше: считала, видимо, что он в одиночестве вылечится от своих проблем!

— И сколько он был один?

— Судя по его записям, он жил один в квартире уже лет семь! Совершенно не выходил на улицу… Мог и больше прожить, но плохо чо-то ему стало — чуть не умер. Мы нашли много его произведений, как я и говорил: всяческие записки, романы, рассказики… Писатель был неудачником. Видимо, одного писательского таланта мало, чтобы быть известным… Плюс ещё какие-то картины, разбросанные по полу.

— Интересно, что его так покоробило?

Я перестал слышать остальную речь этого человека и испугался. «Какого чёрта происходит? Кто я?»

— Чо эт он зашевелился? Ща подействует уже.

— Кто я? — крикнул и исчез.

— Просыпайся, сыночек! Пора вставать… — сквозь сладкий сон я услышал родной голос мамы, которая невозмутимо продолжала будить меня, нарушая идиллию моих сновидений.

— Ещё десять минут, мам! — попытался крикнуть я, не открывая глаз, но мой голос сумел лишь хрипло что-то провизжать.

— Ты что как хрюшка там визжишь-то? Давай вставай уже! Скоро в школу выходить! — я услышал её шаги, которые пронзали моё воображение — она прошла вперёд и раскрыла шторы: — Вставай, котёночек!..

Свет бил мне прямо в лицо, а глаза наивно пытались не открываться… Однако звук голоса мамы всё портил! Глаза, словно заколоченные досками, не хотели открываться, поэтому свет падал в слепое пятно сквозь тонкие щелки, разгоняя лейкоциты — сыпется салют негативных эмоций, что меня будят! Я заворочался и заворчал — открываю глаза и оказываюсь в какой-то пустой комнате:

— Где я? Не дома… Мама?! Мамачка?.. Где ты?..

Снизу, из кухни, я услышал какой-то сильный треск: будто чем-то мягким, не слишком-то твёрдым, разбили окно. «Что за придурки это сделали?» — высветилось где-то внутри меня, а потом резко возник страх, пропавший мгновенно.

Я медленно поднялся с кровати и услышал громкий крик — стекло опять разбилось. «Что это?..»

Я посмотрел в окно — ничего не видно: ночная темень била в мои толстые зрачки, таящие в середине глаза, словно льдина в тёплом потоке бушующей лавы в центре разъярённого вулкана. Подумав, что звук — лишь помехи моего воображения, я решил опять лечь, однако тут же услышал крик намного протяжней остальных — кто-то пролетел прямо перед моим окном. Я вышел из комнаты. Деревянный пол скрипуче принял мои шаги, а лестница, раздосадованная моим весом, и вовсе заныла от боли.

Первый этаж — в метрах пяти от меня дверь в кухню.

Какие-то звуки… «Что там?»

Я медленно открыл дверь и увидел на полу кровь.

— Чёрт! Какого хрена?

Дверь захлопнулась, а я выбежал на улицу. В моей голове сейчас картинка с лужей крови, смешанной с какой-то серой жидкостью и кишками маленького младенца — это всё стекало по дверце кухонного стола.

На улице стало ещё темней, а ветер усилился. Я посмотрел в сторону дома и понял, что впервые его вижу. «Это не мой дом?» — пробежало в моей голове, но эти мысли разбились о ступени, на которых появился ещё один мёртвый младенец.

— Какого хрена? — крикнул я в его сторону и посмотрел вверх: оттуда, на большой скорости, летели вниз сотни капель, которые становились всё чётче и приобретали форму детских организмов. Сотни несчастных криков разбивались о толстую поверхность плоскости под моими ногами. Каждый крик их был всё протяжней, однако шанса выжить не было ни у кого.

Я, рыдая, месяцами ходил по этой пустыне трупов днём, когда светало; ночью же мне приходилось укрываться в пещерах.

Что я ел?..

Слёзы лились из меня, но жаркий воздух пустыни их испарял, а вечером опять возникал этот ужас. Каждый поток крика становился для меня ужасающей пыткой; в криках, казалось, возникала сама жизнь, боль и страх, а потом и грядущая смерть. И с каждым новым днём их становилось всё больше.

Изо рта несло железом, а следы блевотины были крошками, как в сказке, и могли помочь мне прийти обратно. Но я уже и не мечтал быть нормальным после увиденного: я просто хотел понять — «Зачем так?»

Эти крики вливались в моё сознание, становясь общим хаосом, беспорядочно крутясь в моей ушной улитке, раковине или как там её… Мне плевать. Я слышал, казалось, каждого из них и представлял его жизнь: в каждом крике я искал что-то, что помогло бы мне в воображении создать полноценную жизнь младенца, который вырастал, женился, родил других детей, умер, вместе со своим криком. Эти крики олицетворяли жизнь, которую и сами младенцы могли прожить, когда слышали свой голос, свой крик; это первое, что они слышали при рождении из этого тёмного неба с миллиардами звёздных точек.

Я не помог ни одному из них.

VI

— Говорю вам, «как девственница» — это песня про девку, что тащится от парня, который стал впоследствии очень известным! Это песня про этого парня, а она в него влюбилась!

— Да нет, — говорила пустота и делала паузу. Что-то вокруг мелькало, а странные плоские квадратики гасли каждую секунду моего времени; мой разум тоже однажды погаснет?.. Пустота продолжила: — Эта песня про обиженную девчонку: всю жизнь ей страшно не везло, а потом она встретила хорошего парня.

— Ну да, конечно! Это дерьмо сливай туристам!

— Тоби… Что ещё за Тоби?

И правда. Что за Тоби? Что происходит? Кто это говорит?..

— «Как девственница» — это совсем не про обиженную девчонку и хорошего парня. Вот «Хандра» как раз про это! Я вам точно говорю!

— Что ещё за «Хандра»?

— «Хандра» — это крутейший хит Мадонны. Уж на что я попсу не выношу, и то её слышу!

— Да я не говорю, что я её не слышал. Просто забыл! Ты уж прости, я не фанат Мадонны!

— Мне неинтересна эта попса! Они хватают деньги за пару строчек, пока обычные люди подыхают в угольных шахтах.

— Что это ещё за обычные люди?

— Ты слышал о семейке Джонсон? Они уехали отдыхать на пляж, а потом оказалось, что десять лет проработали в угольных шахтах, пока за них просили выкуп в пять тысяч долларов. Быть может в этих шахтах, как раз и включают подобные хиты… Чтобы было ещё жёстче работать!

— Да ты гонишь — я уверен, что там включают что-то типа Rammstein или Marilyn Manson! И люди дохнут ещё до первого вечера.

— Какой бред! Я даже не понимаю, о чём ты говоришь. Максимум из этого я слушал лишь Элвиса.

— Да Элвис уже давно построил себе огромнейший коттедж на Луне и просто кайфует там каждый ёбаный день!..

— Так что там с Мадонной?

— Мне она поначалу даже понравилась… Но после «Папа, не учи меня жить» разонравилась. Слушайте, парни, из-за вас я совсем забыл, о чём говорил! На чём я остановился?

— Тоби… Это же та маленькая китаяночка. Как её фамилия?

— Что это? — возник голос посерьёзней.

— Старая записная книжка. Нашёл в кармане пальто, которое сто лет не одевал. Как её фамилия?

— Бля, о чём я говорил?

— Ты говорил, что песня «Настоящая Хандра» про парня, про нежную девушку, которая встречает хорошего парня, а песня «Как девственница» — метафора про сильную любовь от которой можно просто нахуй подохнуть, ведь она жёстко разгоняет сердце!

— Так, объясняю про что «Как девственница»! Песня про пизду, которая ждёт ебли, но не может предложить, ведь парень, в которого она втюрилась, да блять чуть ли ни священник типа Римского Папы, понимаешь? Но она же понимает, что когда он её увидит, то захочет трахаться.

— Какого это блять ваще хера?

Моя голова сузилась, а мозг забродил внутри черепа. Что-то вспоминалось. Очередная пьянка. Или?..

«Хм… Так что, неужели она так сильно в него влюбилась, что даже решила ожидать секс?..»

— Походу она в него влюбилась, раз решилась отдаться…

— И потом она встречает его в каком-то баре, где туалет чище любой кухни в средненьком таком ресторанчике! И типа: «Ого, малыш!», а он как Чарльз Бронсон в «Великом побеге» просто тоннели прокладывает, лишь бы сбежать от неё, ведь явно у него встал! Ну и тут он начинает её трахать… Понимаешь? А сам он был слегка не готов к этому…

— Чу? Тоби Чу?

— И хули? Он решил что ли сбежать тогда? Он был не готов, но она понимала, что рано или поздно они будут трахаться как гуси на водопое! Или ёбаные зайчики. Но он этого ещё не понимает, хотя уже ебёт её вовсю. Понимаете?..

— А они проверялись на болячки? Говорят что после первой ебли уже может сильно жечь.

— Так проблема в том, что он всё равно её любит, и считает, что рано или поздно действительно секс должен состояться. Но только не сейчас… Однако увы и ах, он уже её ебёт.

— А в чём собственно проблема?

— Проблема заключается в том, что у него принципы, но она подумала, и он решил, а она решила, а он подумал. Что-то вроде этого. И им было явно не до презервативов!..

— Ох, блять…

— Вонг!

— Блять, дай сюда!

— Какого хрена ты делаешь? Верни книжку.

— Ты заебал, Джо. Отдам, когда выйдем!

— Что значит, когда выйдем? Отдай сейчас же!

— Последние пятнадцать минут ты сидишь и гундишь: «Тоби. Тоби? Тоби? Тоби Вонг! Тоби Вонг? Тоби Вонг. Тоби Чонг?» Тоби Шланг, твою мать! В левое ухо жужжат про Мадонну и то что она впервые решила отдаться, но зассала что будет больно… Или кто там вообще зассал? А в правое ухо пиздят про какую-то японку Тоби.

— Отдай мне книжку!

— А ты её спрячешь?

— Я сделаю с ней то, что захочу!

— Тогда пусть она побудет у меня.

— Эй, Джо. Может, пристрелить его?

— Хрен с ним!

— Пристрелить меня? Да у тебя очко треснет!

Заржали — и я проснулся. Оказывается, моё старое тело втиснулось между двумя пациентами, которые смотрели забугорный фильм. «Чо за херню они тут смотрят?» — удивлённо повилял я лицом, затем быстро выскочил к двери; сильная трещина расколола её пополам. Следы блевотины моей впитались в трещинки, но не пахли — воняло свежей белизной.

Скамейки во дворе пустовали, а в десяти метрах от них, по кругу поднимались толстые чёрные колья забора — он защищал здешних больных от внешнего мира; внешний мир же, посредством этого забора, защищался от здешних больных.

Я присел на скамью и посмотрел на больничное здание, ставшее серым и сгорбившимся от жестокого времени; таким был сейчас и я, разваливающимся и серым…

Где-то далеко, так далеко от меня, от больницы, были слышны двигатели машин: они гудели и звали меня будто к себе; слышны были тонкие крики птиц, крики которые моментально рассасываются в воздухе на мелкие частицы, те и не доходят до слуха, оставляя сидеть меня в вакуумном одиночестве.

И я напротив этой сраной психушки!

Я смотрел на неё и понимал, что я вправду сумасшедший…

VII

— Так как же её звали? — спросил у меня тот псих, с которым я очнулся у шахматных фигур; его здесь звали Цезарем. Он сбил меня с мыслей, а сам что-то вырисовывал пальцами в пыли на стекле; потом остановился и произнёс своим низким голоском: — Неужели ты не помнишь? Смешно, старик…

Старик? Какого хрена меня так называют?..

Я не мог смотреть на гнусную улыбку этого Цезаря, но опуститься и ударить его я тоже не смел. Цезарь похож на остальных придурков, в чём-то даже отвратительней некоторых из них, но что-то необычное в нём тоже ощущалось и тянуло: он казался знакомым. Я присел рядом. Ему было лет двадцать, не больше. А в глазах его видна была странная глубина, опыт и старость…

— Сколько тебе… — не успевши и договорить, я увидел, как Цезарь отошёл от окна — пыль окружает цифру «20».

Я что-то вспоминал из прошлого, но это кляксы были какие-то нелепые, из них мозг пытался составить яркую картину. Запахло молодостью и лёгкой наивностью. Я заулыбался.

Толпы людей безвременно скитались по улицам и дорогам со своей необычной и вроде бы индивидуальной целью. Кто-то хотел денег, кто-то хотел любви, кто-то хотел шанса на новую жизнь. Беспечность и глупость молодости успокаивали меня тогда, и казалось, что спешить некуда: всё придёт само.

Есть тысячи спешащих, миллионы; зачем и мне спешить, да и куда? Кто же знал, что я окажусь здесь…

— Так как же её звали? — повторил он вопрос, который вернул меня обратно. — Лиза? Или Настя? А может быть, Даша? Маша?

— Мне сложно… Ты же понимаешь, что мне сложно! — вырвалось из сердца, я закричал, а после стало тихо. Кто-то из придурков перестал смеяться, а Цезарь убрал шахматные фигурки со стола, на котором мелом было вычерчено поле. Белым мелом на чёрном столе. Он двинулся по чёрным кубикам пола, видимо, к себе в палату. Я не стал его останавливать — сил не хватало.

«Кто она? Лиза? Настя? Даша? Маша?..» — проговаривал я про себя. От этого становилось ещё сложней что-либо вспомнить. Имена эти врезались в голову и пробили в ней дыру, луч Солнца ударился в неё через цифру, перевёрнутую набок.

— Лиза… — слетело тихо с моих губ и пронеслось печально в воздухе. — Лиза! — крикнул я ещё раз в спину Цезаря, который дошёл до двери общей.

— Лиза, — улыбнувшись, сказал он и исчез.

Я выбежал на улицу как молодой. Я ещё что-то помнил… Я ещё что-то помнил!

— Конечно же, Лиза, — произносил я всё громче и бегал вокруг скамейки, словно маленькое дитя. — Конечно, Лиза!

Жёлтые листья хрустели, ломались под моими стопами, а часть из них поднялась в воздух с музыкой ветра. Я танцевал как ошалелый, не обращая внимания на придурков: они глядели на меня из-за решётки окна и кричали что-то. Мне казалось, что и им стало веселее от моих воплей.

«Клоун…»

Через несколько минут я устал и прекратил всякие движения. Кровь ударяла в виски, которые шумом своим сбивали ход мыслей. В глазах мутно, Солнце пробивается через накопления в веках и… Я вижу какой-то неясный женский силуэт вдали за забором. Кажется, у ворот появилась она, и она там просто стояла. Она стояла и смотрела на меня, улыбаясь. Я понимал, что это всего лишь её образ, навеянный моими смутными воспоминаниями, но мне было так сладко видеть её рядышком. Мои глаза мгновенно стали мокрыми. Я подходил всё ближе и ближе, пока не дошёл до толстых ворот забора, который тянулся куда-то высоко в небо, даря мне надежду, что и я стану выше. Она же просто стояла там — мне и этого было достаточно. Она ненастоящая, но она была настоящей! Она была… Она и сейчас, наверное, есть где-то.

VIII

— Так её звали Лиза… — неожиданно и с удивлением произнёс кто-то; он был рядом: — Лиза же? Ты сам так и не вспомнил наверняка?

Я повернулся в сторону звуков, как видимо обращённых ко мне, но никого не увидел. «Что со мной? Я опять схожу с ума?» — произнёс я про себя с лёгкой иронией, ведь меня никто бы и не услышал, будь я нормальным.

— Старик, да ты уже давно свихнулся! Ты такой придурок, что забыл даже собственное имя! Мелочь! Бестолочь! Ничтожество!

— Кто ты? — осторожно произнёс я вслух, чувствуя себя полным идиотом. — Почему ты опять появился?..

— Опять? А ты помнишь? — опечалено произнёс кто-то уже сравнительно тише. — Старик, разве ты в состоянии хоть что-то вообще вспомнить? Ты же ноль! — крик поразил моё воображение: картинка в глазах затряслась. Мне стало неспокойно, и я резко встал.

Оглядевшись вокруг, я посмотрел на окна: придурков не было видно…

«Кто же это был? Дьявол!»

Я медленно поплёлся обратно. Тонкие бездушие коридоры создавали эхо шагов, которое окутывало моё одинокое тело. Коридор казался бесконечным, а эхо несколько раз возвращалось к моим ушам, создавая страшный диссонанс в воображении. Лёгкая иллюзия музыки прозвучала в голове, а сам звук превратился в скрип и резко усилился, создав звонок, как раньше, в школе:

— Дззззззззззззззззззззззззззззззззззззынь!

/здесь я не смог выразить свои одни из самых счастливых воспоминаний о…/

Я остановился. И зашёл в одну из дверей. Там сидели ученики, а за одной из парт находился я — я решал какие-то примеры по математике, но никак не мог решить их, и мне тогда маленькому начало казаться, что я глупый.

Я взрослый подошёл к себе маленькому и сказал:

— Ты не глуп. Ты просто маленький, но когда ты вырастешь, всё будет!.. Надеюсь, не так как у меня… Но ты никогда в себе не разочаруешься, я обещаю. Ты сделаешь ровно столько, сколько должен будешь сделать. И не стоит себя винить во всём подряд — всему виной ты быть не можешь! — после этих слов я осторожно отошёл от парты, и вышел из комнаты, провалившись резко куда-то.

/мой герой опустошён и разбит, потому что его жизнь кажется ему неудачной/удалить при редактировании; risa <3

IX

Меня опять перевели в общую палату, но теперь мне не хотели даже и возраста моего говорить. «Можешь запутаться вновь!» и уходили после этих слов. Вообще со мной никто уже не хотел общаться.

Беседы с врачом приводили в никуда: какие-то непонятные сны, смысл которых он мне и не пытался уже расшифровать. Я перестал со временем обращать внимание на наши с ним беседы — они никак не могли меня приблизить к пониманию того, кто же я такой. Тем более он мог давно прочесть мои записи, поэтому, возможно, старался и не выдавать этих знаний обо мне.

— А мне не нужно вести за собой наблюдения? Записывать что-то, например? — это было перед выходом из его кабинета. Он подскочил с кресла:

— Очень неплохая мысль! Отличная даже! И она может помочь вам! Как я и сам не догадался предложить вам подобное… — он задумался и посмотрел в сторону огромного сейфа, который был недалеко от шкафа у стены. — Хм… да, давайте я вам дам сейчас пустую тетрадку, — он нагнулся и начал искать что-то внутри стола, выдавая: — А вы помните, может, вы раньше могли вести записи?

— Я не помню, доктор. А вёл ли я их? — в этот момент я посмотрел в сторону докторишки — он тут же посмотрел на меня и улыбнулся, прекратив поиски и расположившись удобней на своём огромном кресле:

— Хм… а вы смышлёный. Где-то о них услышали?

— Да. Но я точно не помню, когда и кто об этом говорил.

— Ясно. Этим санитарам нужно… — он отвернул голову, а потом повернулся со своей постоянной улыбкой: — У нас есть несколько файлов с вашими записями, если уж на то пошло. Однако мы пока их не можем дать вам. Понимаете это?!

— Нет! Это непонятно! В чём причина? Там же моя жизнь! — я быстрым шагом двинулся к его столу.

— Санитары! — крикнул он резко, после чего в его кабинет вошло человек пять этих здоровяков.

— Когда я их прочту?! — крикнул я, после чего санитары потащили меня по полу из кабинета в сторону карцера. — Когда, сука, я опять увижу свои сраные дневники? Когда, сука? Когда?

Сидя в карцере.

Сейф… Он очень подозрительно посмотрел на сейф. Может быть, в этих записях есть моё имя?.. Дата рождения? Ещё имена?..

— Моё имя… — я улыбнулся. — Я скоро могу узнать своё имя. Хорошо. И когда я отсюда уже выберусь?! Нужно вести себя спокойней с этим доктором. Только бы придумать план…

«Как мне их достать? Думай, ничтожество! Думай!..»

X

Я не слушал того, что говорят люди вокруг, и я всегда был погружён в свои лишь мысли — мне не хотелось подхватить какую-то «заразу» из уст этих психов! Одна мысль засела бы в голове и растерзала б мои внутренние органы до крови. Я и врачей перестал слушать, лишь повторяя иногда за ними их же фразы, которые только их и успокаивали. Меня постоянно водили по этим психиатрам, физиологам и другим *** в белых халатах, которые интересовались какой-то нелепицей; я постоянно был в сильном гневе — мне казалось, что они колют в меня одни отравы, но они так не думали — не знаю, профессиональный опыт ли в них так отзывался, в их уверенности, или нечто другое, что тянуло меня в кромешный Ад; иногда я сидел в карцере так долго, что забывал всё на свете. Психологи разные обычно проводили свои тесты со словами, пословицами и метафорами. Физиологи проверяли пульс и измеряли мой вес: от 60 до 65. За эти годы, что я здесь пробыл, я сильно похудел, — говорили они; я никак не мог нормально есть: еда была вроде вкусная, но иногда мне казалось, что я просто упаду замертво, если съем ещё одну ложку чего-то.

Потом что-то случилось. Я много думал о Лизе… Пытался вспомнить то, как она выглядит. И я обрёл желание выйти отсюда, хоть каким-то способом. Через какое-то время я начал замечать, что больше помню и знаю. Беседы с врачами больше не бесили меня. Иногда я и сам рвался к ним, чтобы выговориться или сделать иные дела. Через полгода я уже полностью вник в распорядок дня, и вставал строго по часам. Я знал имена врачей, знал имена своих друзей по несчастью.

— Мне кажется, её нужно было сжечь! — сказал один из придурков.

— Сжечь её, сжечь! — подхватили его другие идиоты, начав бегать вокруг стульев, поставленных в круг.

— Сжечь её! Сжечь эту книгу!

Напротив меня сидела врачиха: на вид ей было не больше пятидесяти, но что-то её старило: то ли морщины, изрывающие лоб и щёки, то ли волосы, которые сединой сжирали её возраст; её имя я тоже знал, но я считаю неуместным, вписывать сюда лишние имена. Она любила кричать на больных, но сегодня была крайне спокойной, наблюдая лишь за опасными психами, которые и меня-то постоянно смущали, намекая, что я тоже опасный сумасшедший, раз они рядом. В этот раз врачиху что-то беспокоило, но меня заботило не это. Сегодня, ближе к обеду наш уважаемый врач должен уехать из больницы, а я должен успеть за это время спиздить документы, которые каким-то боком связаны с моей личностью.

Скоро я выхожу!

— Никого жечь не надо! Сядьте! Пусть кто-то другой расскажет свою историю, — она обвела взглядом всех больных, остановившись на моей физиономии: — Может быть, вы нам что-то расскажите? Скоро же вы от нас уходите… (она ехидно посмеялась)

— А что мне сказать? — произнёс медленно я, оглядевшись: психи замолкли, а я напрягся. Тишина была мне неуютна, и я продолжил:

— Сейчас меня не волнуют чужие голоса, я слышу лишь свой. Мне этого хватает, чтобы быть счастливым. Или как вы это называете? Счастье… Доступно ли оно? Эта нормальность. Это естество для социума, в котором одно правило касается другого, и они переплетены, — кто-то резко закричал и убежал в другую палату.

— Продолжайте, — произнесла врачиха.

— А что продолжать? Я вернусь обратно. Туда, где однажды свихнулся. Я до сих пор ничего не помню о себе и о своей жизни в прошлом, что тогда ещё случилось и как я попал сюда, и, возможно, лишь там смогу наконец-то найти себя настоящего!.. А что будет потом? Неважно, наверное… Всё равно это буду я. Я!.. Для меня и без этого жизнь выглядит как чья-то шутка, обман! Чьё-то нелепое веселье надо мной, над моими мыслями, моим телом, над моей психикой. Кто я?.. Просто человек. Кто вы? Тоже люди. Но никто из нас не узнает, кто же он на самом-то деле!

— Стойте! СТОП! Я не понимаю, почему он так говорит… Он же актёр! — опять закричал кто-то. — Нет, это надо переснимать заново!..

Я встал со стула и ушёл к окну. Там было спокойней.

Так вот…

Мне нужно было достать эти записи, и сегодня был тот единственный день, когда я мог попытаться это сделать. Доктор уезжал на целый день, а санитары, поняв это, купили себе много пива, заставив наших дурачков перетаскать его в мужской сортир. Перед этим санитары сломали пару бачков в нём и сообщили нашей свирепой врачихе о том, что бачки сломал кто-то из психов — из нас, короче. Врачиха, на их радость, посоветовала оставаться одному охраннику в туалете и постоянно меняться с другими санитарами, дабы следить за нами, дурочками. Охраннико-санитары в туалетах, естественно, «работали» по двое, боясь нападения сзади — психи же такие непредсказуемые! Сами в это время перенесли в сортир, — опять же с нашей помощью, — небольшой столик и две табуретки. Двое санитаров-дураков играли в карты; в тех же дураков. Несмотря на то, что кто-то из них иногда обыгрывал другого, они оба оставались в дураках, пока я искал в кабинете доктора ключ от сейфа. Поиски мои оказались безуспешны, и вдруг я увидел полупьяного, шагающего в сторону сортира, санитара, у которого прямо из заднего кармана торчала связка ключей.

«А вдруг один из них?..»

Я пошёл в сторону туалета и попал в очередь: психов в этот день держали на голодной диете, поэтому они, один за другим, успевали бегать в туалет и пить там воду. Свирепая врачиха в это время болтала по телефону о чём-то со своим хахалем — постоянно были слышны какие-то противные чмаки, и сразу резкие угрозы: «Если вдруг ты там с кем-то, я тебе!.. Мой милый, не обижайся, мне тут сложно! Но если вдруг, ты понимаешь?.. Прости, дорогой. Я вся на нервах!» Я начал понимать, что жизнь на воле может мне показаться ещё и плохим вариантом. И зашёл в туалет.

Напротив меня возник силуэт с какой-то нелепой фигурой: свет был очень тусклым, но подходя ближе к столу, где сидели санитары с яркой лампой на столе, я начинал постепенно видеть всё чётче. Вдруг я понял, что этот силуэт был мной: мои ноги были исцарапаны и исколоты чем-то — ссадины, синяки, порезы на груди. На животе был шрам, а само тело было в каких-то неясных вмятинах и с какой-то желтизной. Руки… Я первый раз, казалось, посмотрел на свои руки: исколоты все, в дырках от шприцов. Моё лицо блять… оно изранено этим местом и непониманием, кто я такой-то на самом деле! Эти морщины, этот кривой нос, эти глаза — в них столько старости; я выглядел таким несчастным и таким непонимающим всего, что происходит…

— Ну чо встал-то? Хватит на себя любоваться, красавчик! Пиздуй уже отсюда!

— Ещё немного, — я посмотрел на себя ещё раз, а потом посмотрел на санитара — вроде бы ключи у него. Мне нужно его выманить, а потом забрать их. Но как?.. Чёрт.

Вдруг я смотрю и вижу, что ключи лежат прямо рядом с моей левой рукой; видимо один из охранников оставил их тут случайно, я медленно их взял и пошёл на выход.

— А где мои ключи?

Было мной не услышано, потому что я уже вышел.

Прохожу быстро по коридору, оглядываюсь и захожу в кабинет доктора, чуть пригнувшись. Закрыл дверь, обошёл огромный стол и медленно достал ключи из кармана, потом подошёл к шкафу, открыл одну из дверок… За ней прячусь.

Связка гремит не сильно, однако руки мои обмокли и задрожали — по коридору постоянно кто-то бегает — пока что это лишь придурки. Секунд тридцать ушло на то, чтобы подобрать правильный ключ. Есть! Я достал из сейфа все бумаги, положив на пол, и закрыл эту толстую дверцу. Пока я сидел на полу, меня закрывала дверь шкафа, поэтому никто бы не смог увидеть, что я здесь. Ощутив безопасность, я начал искать то, что мне было нужно. Записей здесь было многовато. Поэтому приходилось листать каждую. Здесь были какие-то рассказы с непонятными мне названиями: «Номер 182», «Эксперимент номер 38», «Поезд» и ещё какие-то с ужасными рисунками квадратов и тараканов. Надеюсь, это не моё творчество… Тут же я увидел очень старые тетради на которых было написано «н0ль». «Мои?» — промелькнуло в моём сознании. «Как их забрать?» Тут я увидел какую-то коробочку, на которой написано было: «от 60 до 65»; я взял её и пошёл уже на выход, но вдруг

ОТКЛЮЧИЛСЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Знаешь, Анаксаген — это Ангел, который был против того, чтобы Творец, или Создатель, создавал только зло или вообще зло рядом с добром; Анаксаген хотел лишь добра в этом мире. И тогда Творец решил иногда показывать этому Ангелу, что значит быть Творцом, и почему сложно не создать плохое — иногда Творец говорил, что плохое создаёт ради того, чтобы можно было оценить хорошее, но Анаксаген всегда был против зла.

XI

Вкус мяты во рту остался ненадолго. Ромашка, мачеха и чашка. Тут же слышалось из верхнего окна высокого домишки, прижатого свежим снегом:

— Как мне осточертела ваша реальность!

В этом доме я и решил остепениться. Мне где-то пятьдесят, и прошло немного времени с того момента, когда я вырвался из той психушки, а теперь улица с лёгкостью принимала шаг мой, изгибалась, извращённо иногда пихая камни под ноги; иногда снег скрипел под подошвой давно-изношенных ботинок. А боты эти мне выдали сразу же после Затяжного отдыха; правда, на стариковские они не очень-то походят — молодёжная обувка: высокие, коричневые, с подкладом из вышитых квадратов, которые нихрена не греют!.. Благо вязаные носки были при мне — передали, что их связала матушка.

Разве я когда-то называл свою мать «матушкой»? Сложно припомнить…

Так вот, шагая в этих молодёжных ботинках по незнакомому ещё мне городу, я удивлялся его люду, бегущему по своим горестным делам, второпях, толкающему других: как корабль волны, они расталкивают друг дружку, режутся будто льдины на мелкие части — так обида покалеченных впивается в их лица; и они кричат, орут, стреляют матюками.

Я поселился в небольшой квартирке, напоминающей мне больше комнатушку: уютную, но пустую. Паутина многолетняя хоть и не наградила каждый угол, зато грязь, словно снег, хрустела под босыми ногами — в обувке дома ух как не люблю бродить! На миг мне кажется, что это я кричал те словечки о реальности, с которых и начал я своё осознанное существование здесь после Сна.

И снился мне какой-то странный сон, он был таким долгим и очень странным. Поначалу я был зрителем в толпе; сейчас мне кажется, что я и сам мог бы примерить те слова которые говорил там, ведь улица, которая мне открылась совсем не та, что приснилась, когда я спал впервые. А ещё снился сон про чистый и божественный сад, и был явным вымыслом, но сны в психушке, которыми наградил меня анти-уют и неразбериха, искалечили моё неотёсанное разумом сознание. Конечно, по большей части бред, но в каждом бреде есть смелость и сухость… Сны и нужны-то для того, чтобы не бороться с ними, а принимать и забывать о них. Здесь я и опишу часть своих сновидений-рассказов.

Неожиданно я наткнулся на странный отрывок из книжки, которая здесь лежала:

«А природа всё тоскует: льются с неба желчные дожди с радиацией и ртутью, их впитывает матушка-земля отчасти. Сама Земля простыла, а люди пытаются её лечить, копаясь в скелетных шлейфах и осколках прошлых вымерших эпох. Пошлые мысли караются, но всё же люди продолжают ходить в туалеты; порой мы видим то, что неприятно видеть, но всё же культура вроде бы стала намного взрослей, чем раньше, хотя юный ум хочет испробовать порой то, от чего сбежит быстрей чем летает пуля. Я бы хотел нового мира, который смог бы очиститься от ужасов прошлого, но вдруг если я решу избавить культуру от ужасов, то она забыв про них опять к ним прийдёт…»

И всё в таком духе. Похоже, это писал странный человек… И я нашёл эти записки здесь, в этой квартирке, в которую забрался поздно: здесь нет ни света, ни тепла, но сейчас лишь наступление весны. Поэтому… И нечего сказать-то больше.

А в комнатухе жил похоже когда-то творческий просвет: стены измазаны идеальными мазками, но пыль, паутина, да времечко славно позабавились, дабы донести до всяких уродство лишь мазков этих красок; я нашёл в них озарение! Возможно, поэтому решил и написать обо всём этом, как и этот парень:

«Помните, пожалуйста, что целовать коленки нужно без слюней, а стопы вы целуйте так, чтоб даже следа от губ ваших сочных не осталось. Тогда, возможно, я начну любить вас. Хотя вряд ли… Быть может волки уже сейчас подступают к краям этой скалы, на которой я почти бездыханно умираю… Что же делать мне!? Когда со всех сторон лишь узники, готовые исчезнуть. Ловите же эти куски мяса, волки! Быть может на санях скитаясь, потом я буду жрать вас сам, о волки!

Ваша диктатура погибает! Вы сами рады сдохнуть ради неё, поэтому мне даже смысла не имеется вам лгать. Мы все однажды побеседуем после нашей смерти. Или будем в тишине молчать навечно! Никакой сверхсилы не хватит, чтобы держать меня в узде — я смоюсь с вашей грязи; я замараюсь сам и буду пачкать тех, других, но рано или поздно я отмоюсь и стану любоваться в зеркало заката. Вам лишь остаётся отпустить… Потом свобода».

Я встал в середину комнаты и прочитал:

— Окна замело буквальным снегом; он холодный, значит настоящий. Логика ломает все запреты; творчество на горбу всех тащит. Я никак не против веры в Бога; я не против, верьте вы в Него! Только надо ль делать другу плохо?

Убивать с рассвета до заката!

Эта ведь работа не из лёгких;

Ведь порой и единице надо —

Проживать в условиях-то жёстких!

Мрази, суки, падали, уроды —

вы проникновенно умудряясь

тратить все рассветы на защиту

тех, кто вашу жизнь не одобряет

мчитесь с горки в реку, где избиты

мысли, грустные слова и тайны…

«Что у вас внутри — вы нам скажите!

Что нам делать так, чтоб ваши жизни

нам хотя бы счастье показали…

Да, мы понимаем звуки эти

ртами что трепещутся, зубами…

Разрывают связки и событья,

Слов потёртых, сказанных устами.

Как же мы устали от мелодий,

что нам в уши, — не дают почувствовать,

кто-то сверху, снизу, между делом;

шлёт через динамик-человек,

созданный руками человека-винтик;

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

Я просыпался там, где не каждому дано проснуться, однако тот и не в состоянии прочесть всё это. Да и до этого ли ему, когда ногами сам он хрупко упирается лишь в пол, совсем забывая о своём полёте?! Зачем ему, такому, выслушивать ещё одну природную поломку? Уж хватит боли!

Над моим телом особенно старались, покорпели, потрудились… А чем другие хуже?.. Моё тело многое забыло и очистилось… Теперь тону в реальности.

XII

Включил кран — чернотой вылилась дохлая водица, спустя вымышленные минуты стала краситься и превращаться в прозрачную, но всё же отдавала желтизной и хлоркой. Дождавшись блеска, залез в посудину: согнулся в три погибели, чтобы удобней там расположиться; ванночка урезана почти наполовину.

Сидеть, конечно, было неудобно, холодно, но вот когда на пальцах ног я ощутил сначала теплоту, и сразу чуть не получил ожёг, свёрнутая лыба расползлась не только по лицу, но и по сортиру, убавив от него уюта. Впрочем, его там явно не хватало, может быть, и не было никогда. Намылился, и тут же отключили воду…

Что делать, я спокойно вытерся и убежал на улицу — квартира-то меня не принимала! Когда спустился до дороги, увидел проезжающий трамвай. «Может, в него?» — промчалось в голове. Он ехал дальше. Уже за угол повернулся и вдруг встал. Я побежал.

Вселенная мигала огоньками: всё это — умирающие звёзды; других планет мы даже не увидим: с Земли на всё смотреть не так противно. А ночью снова плачет сильный и необузданный мечтами ветер, и плачут скалы; за окном и небо разревелось, и мечты, и мысли падают опять куда-то в пропасть…

А между тем-то Дьявол шепчет Богу: «Да что ж ты блять придурок-то не слышишь?»

В другое ухо шепчет Богу мудрость: «Не слушай его, Боже мой, не слушай!»

— Вы спите? Просыпайтесь!.. — тусклый голос ворвался в мой сон. Я отварил глаза: стройка в окне, шатается прикрытие, ветер дует. Женский голосок: — Выходите?.. Если нет, то оплатите проезд, да дальше спите!

Она не смотрела на меня говоривши, но обернулась после, ощутила моё лицо; улыбнулась и просто отошла. Я ничего не понял и резко испарился из трамвая.

Бежал я долго. Вскоре запыхался. Стал идти немного тише, оказавшись в частниках. Залаяли собаки, я вновь сиганул, ударившись в забор. Там и припарковался, около безлюдных гаражей. Организм ощутил временную безопасность и расслабился.

shit in glitter

Я повертелся в разные стороны, привстал немного, чтоб повертеться ещё раз и вдруг увидел в стенке одного из гаражей странную систему: эта стеночка тряслась под тихим ветром. Я быстро под неё; через секунду я уже внутри.

Машины не было, но бензинчиком пахло: я охмелел; подумал, что машина бывает тут частенько.

Опытом не наделённый, я прилёг, вскоре и уснул.

XIII

— Эй, мужик, вставай!.. Ты живой, нет?..

Прям перед глазами чей-то молодой парниша. Лет ему не больше 25-ти. Я потянулся, и привстал. Он затаскивал с подругой какие-то коробки, но не слишком большие. Я не стал ничего спрашивать, да пошёл отседова. Только идти-то мне и не нужно было слишком далеко. Оказывается, я стоял перед тем домом, с которого вчерашним днём сбежал.

«Вот и беда…»

— А ты живёшь здесь что ль? — вдруг покосился я на молодого.

— Нет, пока не освободилась для меня квартирка.

И он отчаянно продолжил ворошить свои коробки, что-то говоря под ухо своей подруге.

— Лиза, чего сегодня делаем? Нужно съездить ещё, — после этой фразы я в недоумении, а они хихикают. Я очухался, да поплёлся вдаль, к себе в квартиру.

— Неужели он нас не узнал… — мною как-то пропускается. Да и странно это, не мне, вероятно. Или опять начинаются голоса…

Вспоминая халупу, где теперь живу, сложнее становилось делать шаг: каждая ступень этого подъезда меня томила. Последняя и вовсе вывела:

— Сука! Сраная жизнь, сука! Сраная ёбаная жизнь!

Шуточно ударяясь ногой о лестничный пролёт, я вдруг почувствовал ужасную боль. «Похоже, вновь перестарался!» — после этих мыслей я упал и отключился.

Дома воняло гарью и протухшею какой-то хуйнёй, но и эта вонь не смогла меня, окоченевшего, поднять с пола — я лежал и лежал. В голове начали играть мелодии.

Я еле встал и попытался снять обувку. Это тяжёлый труд: такие длинные шнурки… И я сижу один с этими драными шнурками, мне 50-т, и я ничего не добился. Порой лежу, ковыряясь небрежно в своём прошлом и пытаясь отыскать, где же я ошибся. Хотя и прошлое моё — это уже два-три дня и сегодня, а жадная пустота уничтожает каждый старый день.

И будет ли когда-то новый?

Когда возник этот кошмар?

— Когда? — кричу я на себя и ударяю кулаком о стену; кричу ещё: — Когда? Вспоминай же, мразь!

Но я не помню.

Даже сейчас, погружаясь всё глубже в эту реальность во мне что-то и просыпается, но что-то жадное. И жадюге этой не жалко моего тела. Я готов спалить его, чтобы не проснуться, ведь ещё один день прошлого теряется в жуткой обойме каждодневности которая стреляет по всем нам изламывая рёбра и другие кости чтобы доказать: кому только, себе или нам? — что реальность должна продолжиться и никогда не закончиться.

Из окна улица выглядит прекрасной: сейчас там снег. Добрыми становятся брови и опускаются, но иногда чуть поднимаются в знаке умиления. А ветер этот… Эх, сорванец, так бесстыдно треплет ветки деревцев — диву даёшься, зачем он, врунишка, глумится над сознанием? Ох… деревья живыми становятся, да и сам понимаю, несмотря на ветер, они живые. Разве не живы, если мы видим, что некоторые из них страдают?..

Когда вернулся с Отдыха, причудились разные события, но до сих пор не могу никак сообразить, как относиться к пище: кушать-то хочется, поэтому ты не в силах выбирать, кушать тебе или сидеть голодным; питаться энергией Солнца приятно, но вообще тогда не двигаться что ли?.. Тогда, может, нацепим на себя суперсистему рецепторов для подзарядки от нашего друга, Солнца?..

Лучше нам, ребята, пока что кушать. Ведь это ещё и приятно. Сразу становится лучше, если еда притом вкусная. А улыбка скачет автоматом вверх, к бровкам; бровки тоже улыбаются в умилении еде. А животик-то как радуется.

Проблема в том, что вот все эти записюльки я даже и не вспомню через некоторое время. Скорей всего, выйдя из дома, потерявшись где-нибудь рядом с подъездом своим на дня три, я и вовсе не смогу вспомнить и вернуться в эту хату.

Квартира обрастает новой пылью, которая по большей части: моё изношенное старческое тело; ноги всё размазывают по полу, руки по стенам. Когда я поднял гитару, а потом отряхнул её от пыли; обомлел. Такой изящной формы я давно не видел. Может быть, только у неё…

«Лиза!» — снова слышится мне сзади.

XIV

Кажется, я проснулся — был дурной сон; в голове раздалось дребезжание холодильника, а потом он заурчал, словно котик; тарахтит, я улыбнулся. Удар по голове, будто, прозвучал во сне, глаза сами выкатились и глядят, очередное утро или тот же вечер: один из тех, что вчера были, позавчера и ещё ранее, до этого.

Спина жутко болит; шея ноет: продуло или это полено-кровать так и не смогло принять форму моего тела; видимо, я стал очередным Пиноккио или как у нас любят говорить «Буратино». У меня и вправду длинный нос, сам худощавый, да и вешу немного. Наш сердобольный боженька подкинул мне чуть роста; не больше, чем остальным. Из толпы я вряд ли выделюсь: повседневная самобытность. Когда нет лица, должно быть проще — однако, нет, сложней всё — безлицего можно сразу выделить в толпе. Моё лицо: сплошная вечеринка, лицо хамелеона, скучающий батан. Хилый старик, в общем.

Злые духи пытаются меня уговорить и взять очередной бессрочный отпуск, но сам-то понимаю, что сегодня мне нужна работа! Правда, мне до сих пор не ясно, кто вправил мне эту таблетку, эту приправу для мозгов, этот смягчитель всей жестокости реальности?!

Я уже давно не просыпался ночью от кошмаров, однако просыпаясь, я осознаю через секунду, что уже попал в кошмар, где никогда не будет ни моей, ни чьей другой победы!.. Мы все уже проиграли, поэтому нам осталось веселиться и кричать!

Охотник мой всегда лежит, когда я сплю, рядом с кроватью, и всякий раз башка его с интересом пляшет под странные и резкие звуки. Сам я во сне ищу постоянно чьи-то мысли, которые смогут меня излечить, однако маяка мой корабль пока что не видит.

Когда я встал, интересная мне мысль растворилась, чтоб появилась новая, поэтому старая мысль считается безынтересной; однако я же целых пять секунд лежал и только о ней думал, как бах! — нужно встать и записать! И я забыл, о чём только-только думал.

Даже пять минут сна помогают взбодрить на некий промежуток, через который не будет стыдно поспать ещё пять минут. Все пещеры, в коих мы бывали, должны быть изрисованы, один наш ум остаётся бесцветным и настойчивым, ведь правда ему даётся так легко, но сложно так её нам обработать. Так он ещё в неё и иногда не хочет верить! Неужели он думает, что я, его хозяин, подвести смогу свой организм? К чему такое недоверие?..

Проснулся я после обеда; улица показывала своё недовольное настроение, а моё настроение было слегка херовым. Сны давно не снятся, дни похожи на слипшиеся спагетти: безвкусны и длинны, и жутко однообразны. Вокруг меня постоянно летает пыль и шерсть от жившего здесь когда-то кота… Пыль моя, конечно, но эта шерсть аккуратно ложится на еду, которая прилежно утрамбовывается в мой огромный рот.

Сейчас мне полтинник, но жизнь не кончена, а, скорей, только начинается; приличную часть существования на голубом шаре я потерял в бренном своём *подсознании, где память хитро стёрла остатки прошлых мыслей. Иногда в голову забредают мыслишки, и я подумываю, что они могут быть из той, прошлой моей жизни, но подтверждений этому нет; возможно, это лишь телепередачи, фильмы или другие развлечения, которые мой мозг решительно связал с моей нынешней жизненной обстановкой и втащил в башку, а я лишь жадно схватил эти куски, считая их истинными. Поэтому с этого момента я решился взяться не только за свои воспоминания, которых сохранилось чуть, но и просто-напросто вести наблюдения своей жизни и последних лет, записывая в эту тетрадку мысли.

Совсем недавно я поселился в одной уютной, но мелкой квартирёнке: близко метро, а улица не захламлена машинами, поэтому достаточно спокойно; из окна торчит приличный вид на природу, а деревья завораживают моё воображение. Жителей подъезда я решил не узнавать, потому что люблю своё одиночество и не хочу лишний раз впускать тех, кто может разрушить мои представления об этом мире, уничтожив моё самолюбие, мою гордость, мои качества… Уничтожить их можно пустыми словами, которые жадно высыпаются из некоторых ртов; мои уши не способны глотать звуки всяких пустомель, поэтому жизнь затворника вполне мне нравится.

День ото дня я впечатан в кресло, а рядом небольшой ноутбук, тщательно охраняющий мои мысли. Большую часть времени я смотрю на вид из окна, возбуждающий моё творческое нутро. Уверен, некоторые из вас сочтут меня идиотом или вруном, либо старым придурком, который нихера не умеет, и, возможно, будут правы — за всю свою жизнь я действительно ничему не научился, оставшись к концу её у разбитого корыта, а также с истерзанным морщинами лицом. Надеюсь, что другие, кто умеет что-то делать, что-то делают… А мне нет ни до кого дела, даже до себя, поэтому я и сижу, пялясь вдаль, считая уходящие дни и надеюсь, что конец мой будет не слишком тревожным и больнючим. Единственное, что я постоянно делаю, это пишу о своей жизни, чтобы не забыть то что было недавно: но когда я вновь и вновь начинаю читать это, то вполне понимаю что не помню большую часть, а по прошествии недолгого времени вообще забываю об этом. Теперь я каждый день читаю книги, но когда я перечитываю то о чём они, я совершенно не помню, чтобы читал это и эту книгу… Так же и с фильмами. Иногда я жутко сомневаюсь, что хоть одну книгу-то прочитал или увидел хотя бы один из фильмов которые вообще есть.

XV

Вновь то же утро. Такое же бесцветное, что и вчера, и за день до вчерашнего. Мои вымыслы превратятся в истории, но сначала нужно покушать, чтобы моя реальность не стала вымыслом для меня.

Ходить по темноте так небезопасно, однако именно в этот момент тело становится прямей, сутулость тает, и даже дыхание становится плавным, широким…

Всё-таки убедил себя убрать квартиру и в итоге провёл за уборкой целые сутки. Квартира стала ненамного чище, но стало, безусловно, приятней находиться в ней. Возможно, и мысли будут посвежее. Но когда в теле столько вони.

Нужно сходить в душ…

Снова мигает мобильник, но я не тороплюсь к нему идти. Что-что, а некоторые события откладываются в памяти надолго, особенно, когда они повторяются несколько раз в сутки. Очередная реклама, от которой становится только херовей. Скоро звонить начнут и предлагать свой сраный товар!

Во рту было горьковато, но иногда появлялась какая-то сладость, однако к вечеру рот пропах дымом, и было уж совсем от себя противно. Пришлось скитаться по ночным улицам, дабы найти себе компанию поприятней, чем я сам.

Хоть и свежий, но в баре, недалеко от дома, похоже, я мало кому понравился, а потом меня и вовсе выперли на улицу. Конечно, на улице было куда безопасней, чем в этом безликом баре. Но домой тоже не хотелось, ведь там я встретился бы с собой. Пошёл гулять дальше…

XVI

Я избил бы того малыша, который однажды правил телом моим, ведь исхудало оно, оно стало дряхлым и немым. Немое Солнце погаснет, как и я, однажды. Только я ему завидую — гореть оно будет подольше; а я вспыхнул лишь на мгновение, а потом будет извечный тлен!

Частицы жизни разлетались, будто страницы букв и цифр, и других символов, рисунков, фотографий. Даже кинематограф не передаёт так реальность, как передаёт её автор. А уж страницы эти и вовсе марают свет своими чёрными трещинами-буквами.

Хлеб оказался жутко плохим. А потом я перевернул его — плесень. Почувствовал вкус. Ох, это невразумительное отвращение, окрашенное в сладость хлеба; другого куска у меня нет, поэтому пихаю его в рот. А потом…

Блюю…

Вскоре я нашёл в себе силы, чтобы прочесть записи, которые я смог украсть тогда.

Лишь сейчас, в 60 лет я решился по крупицам начать собирать свои прошлые записи и воспоминания, забродившие от столь долгого периода, в котором я решил отдалиться и уйти из «той» жизни, чтобы собраться с силами и начать новую; я начал принимать лекарство «Анаксаген», которое смогло мне помочь запоминать предыдущие дни… Мне это вернуло память и радость! Я начал читать, слушать музыку, смотреть фильмы, ходить в театры, смотреть живопись. Меня пугает, правда, что эта подготовка описывалась Тимоти Лири в книге «Психоделический опыт»: в Инглии празднуется год молодёжи… Я родился в одной из холодных глубинок Инглии, район который называется — Сибирь: покрытый снегами специально созданный, чтобы люди понимали зиму в этой стране; мне стыдно за то, кем я был большую часть своей жизни, но я ясно осознаю, что стыд этот нужно изгонять!.. Теперь мне хочется быть другим. В 65 лет я заканчиваю писать это, чтобы двигаться далее! Но здесь вы уже не увидите записи до 60 и после 65 лет.

К сожалению, так получилось в жизни моей сложной, да и у каждого она не сложна, однако моя жизнь ещё и сумасбродна, ведь я до сих пор так и не знаю своего настоящего имени… Именно поэтому я решил докопаться до сути через свои записи: от Ада решил подняться до святыни (надеюсь, что допишу до того, как мне стукнет 66-ть — лицензия на покупку лекарства у меня пока до этого периода, к сожалению); бродил я среди красных, голубых и жёлтых (по Лири) — осталось стать зелёным и вперёд.

Я стал уже мостом к сверхчеловеку Ницше, поэтому путь этот не для робких! Всё же я — поэт, а это что-то значит; даже на наших тёмных улицах. Хоть и родился я в Инглии, но так я плохо помню все те молодые годы, а описывать их без сомнений жутко… Мне сложно говорить, что творилось на улицах — приличную часть жизни я посвятил то коме, то психушке; хоть есть в этом немного юморка, но жизнь моя была уж больно не сладка.

По рассказам мамы (которые я смог вспомнить) до четырёх лет я рос с отцом, который и воспитанием-то моим вовсе не занимался; из дедушкиных доводов такое: «постоянно он гулял по кабакам, да барам». Думаю, что именно из этого и вытекала его шизофрения, но, к несчастью, плохо я его знаю и вряд ли узнаю когда-то хорошо… Дальше воспитывала мама, но в школу не отправляла — обучался на дому до лет 10-ти. Мать тянула всю семью, хоть я и рос свободным эгоистом; вскоре отца она послала, а я утёк на попечение своей бабули, которая прыгала передо мной, словно лакей. Читал я мало (тогда было сложно найти книги, как и сейчас — но сейчас легче), а учился очень даже хорошо; поступил в некий Лицей, благо деньжата украшали кошельки моих родных, а после девятнадцати моя жизнь улетела под откос, только я вырвался из семейных лап и уехал из Маленького Города в Большой Город.

О Культурной Войне я очень мало слышал, хотя трубили о нашей победе повсюду (победой сочли уничтожение почти всего искусства, которое было создано на Земле, которую переименовали в Анаксаген): будучи молоденьким я не понимал, что это значит лично для меня, но в дальнейшем, конечно, уяснил, каково значение это имеет для нашего народа. Всё же тема войны меня не задевала, поэтому со временем я полностью смог сосредоточиться лишь на себе и на своём саморазвитии. Когда начал жить один, было поначалу сложно, но деньги родителей всё ещё поддерживали мою тягу к искусству — я увлекался творчеством различных художников, писателей и, собственно, музыкой. Тогда я познакомился сразу с несколькими личностями, которые утонули в собственном уютном кубическом святилище и некоторый период мы жили творческим кружком, создавая необычное и новое, хотя в Инглии это уже было весьма под запретом… Жалко, что в те годы нас держало вместе не только общение, но и анаксаген (специальное лекарство, которое удерживает людей от соблазна создать произведение искусства — помимо улучшений координации и памяти), который мы покупали у местных торгашей порой за последние деньги, ведь ещё при создании произведения искусства срабатывал чип, который заражал кровь, а анаксаген помогал кровь очистить. Со временем мой мозг заклинило, и я потерял этих людей, свою любимую; я потерял родных и близких… Я всё потерял и даже себя, оказавшись в коме (это было в ****-ом).

Возвращаться к жизни я начал перед самым распадом Инглии (на страну Росс, Пустыню и, собственно, Инглию — с востока на запад), а после этого были сплошные скитания по заброшенным тюрьмам и тихим психушкам, где больные даже и хихикнуть не могли. Кома отступила, потом психушка и тюрьма, но я не помнил ничего, что было об этом времени, а потом я оказался в одной из лечебниц; мне было уже 45 лет. Недалёкий и немолодой я пытался искать себя и тогда, но опять рухнул в стихию самоуничтожения и алкоголизма… Первая любовь, что звали Лизой (как мне казалось) превратилась в навязчивую идею — я несчастен, потому что её у меня нет; быть может Лизы-то и никакой не было никогда… Или вообще я думал о Моне Лизе, потому что в молодости пытался нарисовать что-то более лучшее! Мне сильно повезло, и я нашёл работу, — был охранником в Музее какое-то время. Жил один, но соседей задолбали мои постоянные концерты (причём в прямом смысле, я пытался петь, но соседи говорили, что «ни слуху, ни голосу»).

— Принимай анаксаген и забудешь о безделье! Будешь целый день трудиться, чтобы можно было легально и законно воду пить, кушать еду, но не создавать произведения искусства!.. Ни в коем случае не пой! Ни в коем случае не будь актёром! Ни в коем случае не создавать — ПРОИЗВЕДЕНИЯ ИСКУССТВА!.. (аплодисменты)

И вот, вроде бы конец всей жизни, но я знакомлюсь случайно с молоденькой актрисой; и понимаю, что она может быть дочерью моей и дочерью Лизы: вновь я ощущаю, что могу найти Лизу, и что она где-то рядом — пылает моё сердце, а оно давно уж очерствело и нахмурилось — не ждало оно столь поздно той сырой любви, что вталкивают в головы детишкам из ящика.

После скитаний по больничкам я уяснил, что употребление всякого рода химической херни ведёт к гибели очень медленно, однако болезненно; болей я стал меньше бояться, но самоуничижение не давало мне счастья в Бытие, поэтому переключился… А тут как раз эта дочь моя была: она поступить решила в некий Институт на подготовку специалистов по психологии. Тогда психология была направлена по большей части на то, чтобы изучить то, как уничтожать в человеке стремление создавать произведения искусства!..

Жили мы на разных этажах, но она жила с молоденьким каким-то парнем; на свой возраст, кстати, я не выгляжу пока что, но тело-то не будет спрашивать: мол, подождём, и потом стареть дальше будем?.. Год пролетит за два, а тело уже рухлядью станет, а не тем конём, что двигал скалы на своём хребте… Дочь же решила теперь быть психологом, ведь актрисой у неё не получилось; поэтому и мозг так мозолила, видимо, этому парню сильно своей псевдонаукой, что я и без всякого бумагомарания, которое заражало мою кровь, изрядно погружался в знойные дали этих странных мыслей о том, что есть человек и собственно социум, когда вдруг он начал ко мне приходить и рассказывать о себе и ней. Короче… Я всё равно ждал Лизу.

XVIII

Однажды моя жизнь вновь меня долбанула так прилично по уху, и я забылся: на пороге появился этот молодой придурок, в которого моя дочь когда-то втюрилась, тоже психолог, тоже копается в себе и в других… И он стал со временем мне словно сыном. Странно мне говорить об этом, но он сильно меня шандарахнул своей логикой и щедростью мыслей, которыми осыпал пока был в странном состоянии, которое меня в нём так волновало; я даже несколько раз ему предложил что-нибудь написать, но он сказал, что ему лучше быть психологом, который изучает это и это же уничтожает, нежели это создаёт. И что нужно сказать, в свой двадцатник он и меня смог молодым сделать! Хотя бумагу я не перестал марать до самой своей смерти…

Поначалу, конечно, бесспорно мои с ним встречи были непонятны и даже негативны с моей стороны, ведь он-то думал, что я ей то ли дядя, то ли дед… Всё же я ждал без ума Лизу, но она так и не появлялась… А у него и денежки имелись, и он их с лёгкостью дочери и мне даже давал. Мальца мне стало жалко, но со временем я понял, что вовсе-то и не жалость была, а скорей отцовская какая-то любовь… Я перестал просить у него деньги. Я понял, что это такая сильная любовь у них. Тогда-то мы с ним и разобщались по-настоящему…

Тут же я пытался, на парах его и своей любви, сосредоточиться ещё и на своём мастерстве по маранию бумаг чернилами, хотя он был поначалу против: сначала я пытался писать от руки, но постоянная дрожь меня доканывала! Я бешенный такой бегал по комнатке этой общажной и кричал. В мозгу бегали теперь постоянно эти мысли: я неудачник и дерьмо, а позже я смог вырыгнуть из себя такое творчество. Вскоре писать мне помогал этот парень… Хотя и не без охоты. В 65-ть (а в 60-т начал писать) я закончил это произведение, но полностью написал его сам, хотя и диктовал этому молодому пацану.

В те редкие встречи он был чрезвычайно молчаливым, но всякий дурман развязывал его язык: чифирок или простая сигаретка. Не знаю, что творится с современной молодёжью, но явно им не хватает повода выговориться. В наше время за подобные словечки давно бы испинали нахер да втоптали в грязь, поэтому те, кто умел говорить, говорили, а кто не умел: сидели и слушали.

Но победа в Культурной Войне произошла около 60-ти лет назад, поэтому за это время, я думаю, создалось множество произведений искусства — я нашёл пока что 150 книг, которые с удовольствием прочитал;

Я всё больше считал, что они похожи родственно; это не походило на классику любви, а более походило на платонические чувства, которые не ведут к деторождению; мне казалось, что так невозможно создать семью, поэтому я и не замечал слов, которые он передавал от неё, да и знакомиться с ней я не очень-то хотел, потому что ещё не знал, что она может быть моей дочерью, и что Лиза где-то рядом. Семья этой девочки (нынешняя и приёмная) была ужасно-богатой; сама она училась даже в Лицее (так же, как и я когда-то, а ведь это сложное дело поступить туда). Я странно на это смотрел, но он кажется ей верил, хотя мне уже начало казаться, что она просто лжёт и затирает ему глаза… Я думал, что она хочет его бросить.

С ней я познакомился вскоре после того, как начал принимать «Анаксаген» в подпольной библиотеке, тогда я начал активно изучать философию Ницше, а его бесценное сказание о сверхчеловеке меня повергло в шок; при чтении чип начинал срабатывать и кровь начинала заражаться, поэтому приём анаксагена был кстати. Не знаю, с чего я вдруг решился взяться за ум в таком возрасте и ещё раз попытаться найти, кем я являюсь, но благодаря этому вы и видите эти исписанные страницы, которые, кстати, печатает мой молодой друг с моих слов, ведь мои руки столь трясучи, что я в полноценном и благородном ахуе. Мы долго говорили о разных книгах, а сам я пытался наверняка понять, точно ли я читал что-то из того, о чём говорил (не всё ещё помнил), хотя она постоянно подсказывала, что именно так и было в той или иной книге. Конечно, никаким педагогом я не был, да и она знала, что я не педагог, просто, видимо, я ей чем-то приглянулся, а во мне почти сразу заиграли отцовские чувства, да и где-то внутри говорилось, что она сильно-сильно похожа на Лизу; это вполне могла бы на вид быть моя дочь, которую я и искал после комы… хотя больше искал именно Лизу.

Сначала я посчитал его странным, но негатива не чувствовал, однако знал, что пацанам нравится тыкать во всё, что движется и с вагиной, если они мало употребляют анаксагена — хотя секс в Инглии был запрещён, а детей выращивали на специальных фабриках, с которых вели их в воспитательные центры, а далее — заставляли работать. Это я потом уже уяснил, что он вообще не из этого мира будто — ему подавай богиню и возвышенные чувства (может быть даже секс), — хотя они так и не расстались никогда даже, значит она и была его богиней.

XX

Я лежал на полу уже долгое время; казалось, что вот — конец! Но конца не было… Я был один; вечно один. Мои полушария прислушивались к дикому вою ветра за стеклом, которое я разбил, чтобы забраться в этот домик. Кажется, здесь жила раньше моя семья — он был мне крайне знаком. Я забрался и уснул прямо рядом со стеклом, на полу; кажется, несколько осколков вцепились прямо в плечо, но мне плевать — я добрался!

Пока сложно припомнить, с чего именно начиналась моя жизнь, зато совсем несложно вспоминать те последние дни, коими я был окружён, словно одеялом негодования и ненависти к себе самому и к этому мирку, что вертится не на самой гладкой поверхности… Тем не менее, ещё он держится на плаву, словно икринка в речке полной всяких тварей!

Тем не менее могу сказать, что этот первый труд я пишу прочитав всего около 150-ти книг, которые я при этом с величайшим трудом нашёл, а потом у меня их изъяли. Зато фильмов я посмотрел более 1000. И музыки прослушал очень много — более 850-ти исполнителей. Так же видел много картин живописи: Сальвадор Дали, Леонардо да Винчи, Иероним Босх, Брейгель Старший, Пабло Пикассо, Джексон Поллок, Фрэнсис Бэкон, Рене Магрит, Андре Массон, Марк Эрнст, Казимир Малевич, Эдвард Мунк, Ван Гог, Айвазовский, Веласкес, Рубенс и другие.

Мы продолжаем, как и те, дикари, прятаться в своих пещерках-домах, пещерочках-квартирках. Толку от этого — чуть — также пляшем перед кострами-телевизорами и кострами-плитками, -каминами, -печами. Когда холодно, всё тело пляшет независимо от тебя; окутывается дрожью и старается не просыпаться.

Так и я лежал здесь неподвижно пару дней, вставая лишь для того, чтобы выйти и погулять. Чего я хотел добиться с помощью этих записей, одному Богу известно, а в Бога, к сожалению или к счастью, я всё же поверил… И было мне тогда 33 года. Не знаю, верю ли я сейчас; я ощущаю, что я живу в те ещё времена, когда мне 33 года и я начинаю верить в Бога.

До этого я бродил по знакомому городу, воспоминания о котором остались, похоже, где-то в подсознании, надсознании или как это там сейчас называется… Я уже не помнил название этого городка, однако всё-таки бродил по нему и чувствовал, что раньше когда-то жил в похожем, а, может быть, даже в нём самом! Лицензия на анаксаген закончилась, и я начал терять вновь память…

Сколько я шёл к этому концу?.. Сейчас мне около шестидесяти лет. Если быть точным, то между 60 и 65. Если тыкните в одну из цифр, будете ближе, чем я.

Основная моя проблема в том, что свои прошлые деньки я совсем забыл; мне остаются всего два-три дня, которые будут дальше снова забыты, а когда я читаю эти записи вновь, удивляюсь и изумляюсь тому, что же делал и где побывал. Это не путешествие, на самом деле, это странная привычка бегать с одного места на другое. Иначе — смерть! Тихая и даже мучительная… Я устал носиться и хочется быть на своём месте. И это место здесь.

ПРОЛОГ

Все эти записи принадлежат Давиду, который недавно умер будучи одиноким и несчастным; но это был не мой отец, а мой муж Давид, как мы потом позже узнали. Жену свою (меня то есть) он так, к сожалению, и не нашёл к концу жизни… Давид родился между началом Культурной Войны и Её окончанием, поэтому и цикл книг будет назван его примерным возрастом смерти. Мне было неизвестно, когда именно он начал вести этот дневник; так же неизвестно, что здесь является правдой, а что может быть лишь вымыслом, родившимся в голове автора, данного сочинения. Хотя известно точно, что если бы подобное чтиво нашлось чуть раньше, то вряд ли бы оно сыскало славу, да читателя, который и в современном мире бывает едок и опасен, угрожая автору текста своей цензурой и критикой. Давид уже мало заботит та боль, что несёт в себе наш будущий читатель, ведь он умер, и покой человека, создавшего эти записи, больше вряд ли что-то сможет потревожить…

По моим знаниям Давид родился в не слишком обеспеченной семье (как и я, потому что нас отдали на попечение, подразумевая что у нас сохраняется тяга к искусству), но у него были отец и мать; у него была сестра, моя подруга — Сара. Давид мало рассказывал мне о той поре. Сама я родилась в ****-ом, когда Давид так же родился — мы с детства уже начали принимать новое лекарство «Анаксаген», как название нашей Великой Планеты, но Давид не хотел этого к 10-ти годам: хотел продолжать писать и рисовать, петь, создавать музыку, что заражало его кровь, и меня манил этим к себе, потому что я так же это делала; поэтому порой мы не принимали это лекарство, а со временем он стал изгоем общества, врагом Государства Инглия, и позже он попал в психушку, а далее была кома.

Он потерял всё, что было у него, он потерял и меня: моё имя он отпечатывал множество раз, и упоминал его как имя своей любимой… Да, меня зовут Рори, и я мулатка. А про Лизу, я к сожалению, так и не узнала: может быть это его иллюзии, или стремление нарисовать картину мощней, чем Мона Лиза.

Мне жаль, что я сейчас только смогла найти силы и время, чтобы попытаться исправить некоторые ошибки изложения моего Давида (если это вообще писал он, ведь я ни разу не видела, что он пишет, но по психологии личности автора судя по всему это и был Давид — всё указывает на него): его грубые обороты речи и обсценная лексика вряд ли устроила бы того, старого читателя, зато нынешняя молодёжь может с радостью принять данный текст, тем более, сильно заметно влияние бит-поколения западной культуры XX века: того времени, где правил классикой Джек Керуак и Уильям Берроуз, а живописью сам Джексон Поллок. Единственным вопросом мог бы стать этот: как он смог в наше время добраться до трудов, подобных этим авторам, и чему они его научили.

Хочу предупредить, что в тексте встречаются иногда повторы некоторых оборотов и метафор, а так же спрятано множество неясных моментов, которые мне так не хочется убирать, поэтому я попытаюсь для искреннего и умного читателя оставить всё в первозданном виде, но с исправленными ошибками; сама же я буду выступать в роли редактора, но свои мысли и свои доводы излагать вовсе не собираюсь, дабы не испортить впечатление от истинной личности художника, как некогда сделала сестра Фридриха Ницше, взяв его рукописи и отредактировав, внеся некоторые свои мысли. Мне кажется, что автор сможет и без моего участия постоять за себя и за свою идею, тяжело-ощутимую, но легко-проглатываемую.

—

«От 60 до 65» весьма драматическое произведение автобиографического характера, изложенного в странной даже на сегодняшний день манере — начал я его писать в 2013-ом году; Первый его Том «Анаксаген» — будут сравнивать с «Улисс» Джеймса Джойса, а так же (некоторые моменты) с «Игрой в классики» Хулио Кортасара, конечно же есть отсылки к разного рода утопиям и антиутопиям;;; цикл трудов от Первого Тома «АНАКСАГЕН» и далее будут якобы писаться неким Давидом, евреем, который стал главным лицом в Шоу Трумана (для избранных) после поражения в Культурной Войне в Инглии, названным Культурным Возрождением: съёмки его жизни от начала до конца символизировали упадок победы в Культурной Войне и сразу же началось Возрождение Искусства, то есть Культурное Возрождение и так называемый Золотой Век Прозы и вообще Искусства в целом; даже настоящий редактор вряд ли бы попытался подать его в «правильной» форме, ведь изложение и без того является исковерканным, а внеся личные поправки из другого времени (если смотреть в будущее) и другим человеком я бы, мне кажется, просто-напросто убил бы изюминку и замысел художника, этой трагической души, которая испытывала и радость, и печаль, и тоску, и счастье.

Мне сложно представить, как может отреагировать современная читательская аудитория на данный удар по искусству, этот таран, этот сильный ливень, смешанный с огромными валунами града и молнии, но первоначально именно данный Том должен был бы пробыть с автором от самого его создания до смерти художника, словно бы «Мона Лиза» была переведена на язык слов, что, конечно, уже звучит вызывающе и действительно может быть окритиковано… Сама Рори, негритянка (или мулатка) является в этом цикле вторым главным участником Шоу Трумана, она — жена Давида.

—

Данное произведение я нашла в небольшом ящичке рядом с полумёртвым Давидом, который более не смог произнести ни слова, когда меня увидел; лишь тонкий хрип и что-то зудящее прошипелось и застряло у него между зубов, буду надеяться, что он произнёс моё имя, а не имя Лиза, произнёс моё имя ощущая что произносит имя своей жены, ведь он так и не вспомнил меня, хотя порой несколько часов подряд за день я могла появляться перед ним.

Сама же история очень меланхолична, однако порой и весела, несмотря на всю трагичность и скверность происходящего, мы познакомимся тонко лишь с главным героем (его психологией и взглядами на тот, анаксагеновый мир), а все остальные, кроме меня, то есть Рори, будут представлены размыто и двусмысленно; Давид пролежал, судя по роману, около 15-ти лет в психиатрической лечебнице, но до сих пор я не смогла найти никаких данных о том месте, где он лежал, да и, узнав о его смерти, перестала вести эти поиски.

Сложно проследить, когда именно был написан тот или иной фрагмент, хоть и разными главами обозначены отрывки разного времени, которые совершенно не связанны могут быть дальше, но именно так они были скомпонованы Давидом, и он не хотел, чтобы их кто-то переставлял местами, как истинный творец: никого, к слову сказать, с ним рядом не было, но у него были галлюцинации — он видел якобы свою дочь и её возлюбленного, я же думаю, что он видел себя и меня. Ясно одно, что некоторые записи он делал в психическом дурмане, вероятно его сознание захватывало всё вокруг и его бесценные знания об искусстве ломали его восприятие мира до такой степени, что ему даже становилось ужасно плохо и даже больно; степень этого опьянения известна лишь Давиду, ведь рядом больше никого не находилось… Так вот, химические вещества, что бродили внутри тела Давида, и их реакции иногда, предполагаю, были настолько сильны, что и вовсе не он писал это и даже не его руки, а бесы и Дьявол, что питались им, хотя может и Бог, поэтому прошу извинить меня за извинения, ведь Давид вряд ли бы извинялся за всё это; написано с любовью к будущим поколениям, которым так будет трудно искать себя.

Вот интересная вставка, которую писал лично Давид, как я видела это по камерам слежения:

«Хочу немного рассказать о своём парне, который нашёл моего отца раньше, чем нашла его я; именно благодаря моему отцу, кстати, я нашла себе и парня, с которым уже наступал кризис и расставание, он и был в момент смерти рядом с отцом и обещал передать этот текст кому-нибудь… Ну хоть кому-нибудь. Я специально не буду называть имя своего парня, да не буду упоминать, где конкретно кто из них писал, ведь сам парень был постоянно в странном состоянии, пока был с отцом и пока они вместе работали над отдельными главами; со слов моего парня известно, что автор был не против, если тот добавит сюда чего-то лишнего, да и в конце концов он прочитал полноценную рукопись перед самой смертью. Да ещё и читал вслух, когда тот, то есть мой отец, уже лежал в бредовом состоянии, поэтому некоторые острые моменты так и остались неотредактированными, дабы не разрушить идиллию. Сам парень мой перевёл данную рукопись в цифровой вариант для современных пользователей и пока не знает, что делать дальше со своей жизнью. Будем надеяться, что данная работа найдёт своих читателей, если она достойна этого».

Найди себя истинного,

но не потеряй себя

настоящего

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXI

(Данная глава начинается с предложения, которое было первым предложением, созданным мной, чтобы начать цикл своего самого первого и нового произведения; до этого я писал лишь музыку, перестал давно писать стихи, а теперь я задавался вопросом: смогу ли я что-то сделать такого, что изменит этот мир, или я останусь никем. Я сочинил почти весь этот абзац тогда, а потом продолжил писать это, но никак не мог соединить некоторые отрывки в большую работу, пока не начал говорить, что данный опус должен носить название «от 60 до 65» — вероятно я имел в виду, что с такими темпами смогу написать данное лишь к такому возрасту, ведь мне было при написании строчки 23 года. Я и не знал, что цикл превратится в череду романов состоящих из томов принадлежащих общей эпопее. Что уж говорить, когда я замыслил позже написать том о некой стране под названием «Инглия», то я хотел там создать около тысячи персонажей. Теперь же вы видите Первый Том цикла «от 60 до 65»; пока существует только два тома: Анаксаген и Вечный Жид, — но я уже думаю над написанием дальнейших работ, хотя сейчас мне уже 35 лет — то есть прошло более десяти лет моей работы над данными трудами. ТЩАТЕЛЬНО РЕДАКТИРОВАНО)

Звуки голоса моего превратились во взмах крыльев сотен птиц, улетевших вместе со мной и моими мыслями; они запутались в листьях, словно в паутине, и ринулись вверх, вспыхнув огнями ночного города, тут же упали на асфальт, прогремев и разбившись с такой силой, что я вернулся в реальность и начал понимать происходящие вокруг меня события. Я осмотрелся и вдруг остановил взгляд свой на полу, который кто-то скрупулёзно украсил фрактальными узорами — перед глазами возник фонтан атомов цветов настолько необычных и незнакомых, что я испугался и забыл снова и опять, где нахожусь; правила и стандарты изменились, а заряды нейронов, обгоняя, уставшее от скуки и длинных предложений, время, бежали от идей к идеям, бессвязным; правда, теперь эти идеи связались воедино, а аксоны обросли миелином — мозг начал находить ответы на вопросы, которые мне были интересны.

Фонтан обливал меня гаммой цвета; я в нём растворился, а моё тело затягивалось в пол… От страха я пытался ручонками схватить проходящих мимо, но те почему-то отбивались!.. И я проваливался глубже, вскоре опять летел, только в другом измерении с огромной скоростью; перед глазами расположились валуны огромные, залитые чёрной краской — теперь обратно пробиться невозможно!

Реальность исчезла

появился тихий и плавный полёт; тихо и плавно он ласкал моё, намокшее от пота, тело; дрожь бегала по всем его закоулочкам и изгибам; запахи смешались, и я почувствовал счастье!.. Оно вонзилось в мой нос, и в лёгкие вонзилось оно; стало страшно! Такое сильное чувство эйфории разве кончается хорошо?..

Кто-то потянул наверх; доносятся до меня отдельные фразы их души: они бессвязны и ни на йоту не наполнены смыслом, но я старательно пробую вникать и искать в них то, что поможет мне понять происходящее; мне нужно знать, где я нахожусь! Попытки разума овладеть ситуацией тщетны, поэтому я решительно прячу взор под веками, и вновь отдаю себя на растерзание полёту: он несёт меня через пропасть, но там и дна-то нет!

Словно эпизод из сказки Льюиса Кэрролла, но рядом нет летящих часов… Времени вообще не существует!

XXII

Я стоял недалеко от дверцы, на которой огромными толстыми буквами было написано «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Эту надпись никто не слушал и не воспринимал всерьёз — на прошлой станции на неё опёрлись трое парней, а сейчас там скопился целый табун… Я стоял, погружённый в свои размышления, но успевал осматривать людей, у которых были чужие жизни. Мне были неинтересны их тайны. Мне и они были неинтересны, если честно; я просто стоял в середине вагона, быстро едущего поезда, и от скуки разглядывал лица.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, другая зашла.

Поезд тронулся… … … … …… …… …… ……… ……… ………… …………… ……………… ……………………. ………………………….

Кто-то сидел с тяжёлой миной, которая давала повод задуматься о тяжести и своей жизни; некоторые улыбались, но от улыбки их становилось немного противно. Мне всего лишь было скучно, я был одинок и невзрачен: серые джинсы, серое пальто, серый шарф, ботинки серого цвета и серого цвета жизнь. Я был таким, каким мне виделся тогда весь остальной мир. Может быть, он и был таким на самом деле? Я думал.

Мои мысли бродили по строкам из книг, когда-то прочтённых; бродили по кадрам из фильмов, увиденных ранее; бродили по фразам моих авторитетов, родителей, учителей, когда-то услышанных мною и одобренных моими внутренними цензорами. Мне было тогда двадцать лет.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, другая зашла.

Поезд тронулся.

Я ездил кругами. Я выходил иногда и сидел на станциях. Мне не хотелось гулять по улицам. Мне хотелось быть под землёй: здесь больше народа, но никто не обращает на тебя внимания, они ведь все торопятся куда-то, поэтому всем на тебя плевать; и мне это нравилось.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, а вместе с ней вышел и я.

Поезд тронулся.

Я присел на скамейку на станции. Но чего я ждал? Я не знал. Куда я стремился? Я не знал. Что мне делать? Я не знал…

Когда подъехал очередной поезд, я почему-то встал. Он как будто чем-то поманил меня. Но я не понимал, чем: народ в нём был тот же самый, что и в прошлых поездах. Но кто-то там выделялся. Я не хотел идти, но почему-то пошёл.

Я встал напротив неё под угасающий звук поезда. Замерши, я медленно посмотрел в её сторону не смея поднять глаза выше, на лицо. Я смотрел в пол, но своей периферией я хотел почувствовать её красоту; мне хотелось понять, какая она. Я хотел ласкать её своим взглядом, но так, чтобы она этого не могла заметить. Я, наверное, стеснялся и боялся тоже. Наконец я уговорил себя посмотреть на неё: посмотреть на её лицо, окунуться в неё глаза.

Когда поезд начал отходить мы встретились с ней взглядом. Я быстро отвернулся, но всё-таки успел почувствовать себя глупо. Я смотрел сквозь людей, потому что желанием было вернуть взгляд обратно. Я медленно выдохнул, собравшись с силами, и опять посмотрел на неё. Она не подавала вида, что ощущает мой неуверенный взгляд. Между нами толпилась огромная куча невзрачных людей, которых я уже не замечал. Иногда, конечно, их неуместные толкания сбивали меня с мыслей, но эти мысли возвращались, когда мой взгляд вновь оседал на её ресницах. Я знал, что она находится рядом, и от этого мне становилось почему-то лучше.

На улице стоял холод, а она была одета очень легко: лёгкое осеннее пальто, тонкие узкие джинсы, на голове закутан тонкий шарф, который скрывал её тёмные волосы. Лишь сапожки подчёркивали внутреннюю тяжесть, сморщившись от времени. На вид ей было не больше двадцати лет, но что-то в ней выдавало мною ощутимую её зрелость: мне показалось, что она весьма умная. При этом это была негритянка. В поезде было ещё шесть-семь негров, были азиаты; смуглые и белые. Но мне понравилась именно она. Там были девушки-негритянки, но почему-то меня потянуло именно к этой…

Она мне понравилась сразу. Её лицо тонким контуром огибала дугообразная полоска волос, подчёркивая её интересную натуру. Внешне она выглядела очень хрупкой: сама худенькая, она держала какой-то огромный баул; сумка, казалось, больше, чем она сама.

Я медленно подошёл к ней и встал рядом. Сердце выпрыгивало у меня из груди, но всё же я пытался себя сдерживать и решил держаться до конца.

— А у тебя длинные волосы? — спросил я, при этом очень глупо себя чувствуя. Кажется, в этот момент я очень сильно смутился и покраснел, — лицо горело, — но ничего умней я не смог придумать.

Она же стояла, почти не двигаясь, но лишь качаясь от хода электропоезда. Медленно повернувшись в мою сторону, она плавно перевела взгляд на моё лицо, охватив мой торс, но потом сосредоточилась только на моём лице, и улыбнулась. Я улыбнулся следом.

— А ты угадай! — игриво сказала она своим острым и низким голосом. Я улыбнулся ещё раз, непонятно почему. Мне казалось, что я свечусь, да и света действительно стало больше — мы проезжали по мосту через реку.

— Мне хочется, чтобы были длинные… — сказал я, при этом немного смутившись. Она подняла плечи вверх и, немного скривив улыбку, ответила:

— Тогда у нас проблема, — она взглянула на пожилую даму, у которой торчала огромная копна волос из-под одетого на голову тёмного вязаного шарфа. — Может быть, тогда тебе нужна она?

— Нет, — усмехнулся я, но сказать «мне нужна ты» я не смог бы, поэтому добавил неуверенно: — А ты не собираешься отращивать их? Волосы…

— Я не собиралась, но теперь я об этом решила подумать, — серьёзно сказала она и вновь посмотрела мне в глаза. — Голубые? Мило…

— Спасибо. А ты сама очень милая, — смущённо сказал я. — И стиль твой меня завораживает… Стиль одежды.

Она улыбнулась после этих слов, но ничего не ответила. Мы уже подъезжали к конечной, как я решился спросить:

— Может быть, я тебе дам свой номер телефона?

— Давай! — подхватила она и достала ручку. Записав номер в блокнот, она сказала, что спешит на день рождения подруги. Обещала, что скоро позвонит. Я поверил ей и остался ждать на станции поезда — свою-то станцию я уже давно проехал.

Чёрт! И я забыл узнать её имя.

XXIII

Небо обволакивает всё видимое пространство темнотой, а мысли мои в истерике бегают по поверхности мозга, застревая иногда в извилинах, способствуя появлению неразберихи, творящейся у меня в голове. Моё тело с усилием пробивается сквозь толстые слои воздуха, подобно бактерии, тяжело двигающейся сквозь желеобразную для неё воду; я не вижу, куда иду, но слышу впереди какие-то странные звуки; они манят меня и тут же растворяются в темноте, которая поглощает их — это немного пугает и заставляет двигаться медленней. Оглядываться назад сейчас бессмысленно: темнота и так заставляет верить в отсутствие всего — кроме неба я ничего не вижу; прошлое заперто — я ничего не помню;… но я знаю, что рано или поздно вернусь в реальность, ведь лишь она даёт понять мне, жив я или умер.

Неважно и то, насколько я счастлив в реальности, если это счастье ограничивается даже лишь мыслями о нём; я знаю — чем длинней моя мысль, тем менее она адекватно выглядит;… однако это не лишает её важности для кого-то, пусть хоть только для меня. Мне казалось, что я шёл по тонкой нитевидной линии — каждый шаг был обдуманно-осторожным, и важным — я не падал;… жаль, что и не поднимался, как казалось тогда.

Звуки становятся ярче, насыщенней; чёрный цвет превращается тихо в очертания чего-то огромного и высокого в сравнении со мной. Я останавливался, оглядывался и видел, что находится позади меня: виднелся тонкий и прямой путь, тянущийся куда-то вниз — далеко в бесконечность; его лишь ограничивали по обе стороны толстые каменные стены, стремящиеся высоко к небу, препятствующие моему взору упасть за их границу. Дорога медленно скрывается под абсолютно прозрачной жидкостью, лишь в некоторых местах дно всё же виднеется, крайне смутно; и чем дальше я иду, тем сильнее всё затапливает…

Вдруг мне удаётся почувствовать давление тонкой плёнки, окутавшей пальцы моих ног, которые не стали мокрыми, а лишь погрузились в желейную массу и достали дно — частицы донышка пытаются подняться, но тяжёлая плоскость жидкости не даёт им даже шелохнуться; они замирают где-то посерёдке, навеки остаются скульптурами в потоке времени.

Теперь я боялся продолжать идти дальше, и поэтому стоял полностью лишая себя каких-либо движений; я не знал, что ждёт меня впереди, и боялся из-за этого шелохнуться: мельчайшее движение, малейшие звуки пугали меня так сильно, что я с ненавистью закрывал глаза в надежде вспомнить, кто я и как здесь оказался.

XXIV

— О боже! — я проснулся весь в поту, вспоминая, как попал в свою постель.

Кажется, я медленно дошёл до подъезда. Солнечные лучи, отражаясь от снега, мучили мои глаза, которые уже заслезились. Я зашёл в подъезд и свободно вздохнул. Поднявшись наверх и зайдя в свою квартиру, я ощутил грустную волну одиночества, которая тут же испарилась от воспоминаний о нынешнем знакомстве с ней. Я ничего не знал об этой девушке, поэтому мне хотелось узнать о ней всё. Я ходил по комнате, будто озадаченный какой-то важной проблемой, решив которую, я смог бы быть счастливым. «Как её зовут? А есть ли у неё кто-то, парень или возлюбленный? Где она живёт? Сколько ей лет? Я ей понравился? Надеюсь, что да. А если не понравился? Что делать? Что делать? Что…»

Мысли крутились в беспорядочном хаосе, поэтому я уже и позабыл о странном сне — вдруг зазвонил телефон, который сильно напугал меня. На экране высветился неизвестный номер, который разогнал моё сердце, и оно быстро застучало. Я медленно вдохнул в себя пыльный воздух моей неубранной комнаты и ответил:

— Да, я слушаю, — произнёс неуверенно, но ответа не последовало. «Может быть, связь плохая?» — подумал я про себя и произнёс уже смелей ту же фразу: — Я слушаю. Говорите!

— У меня и вправду длинные волосы, — раздался неожиданно голос, после которого моё сердце попросилось наружу, чтобы отыграть свой хоть и примитивный ритм, но ожидающий чувств от этой девушки. — Так что тебе повезло. И мне, возможно, тоже.

Я улыбнулся и немного удивился данной фразе, а моё воображение уже построило нам с ней счастливую жизнь, которая длилась вечно. Я замер.

— Молчишь? Ну ладно тогда… — произнесла она, после чего добавила: — Ты там не занят? Я не отвлекаю тебя?

— Не-не-не отвлекаешь! — прозаикавшись, сказал я и посмотрел на прекрасный вид из окна; и вдруг спросил: — Может быть, прогуляемся как-нибудь?

— Только не сегодня! — на фоне её голоса были слышны звуки музыки, которой я не слышал раньше. — Может быть, завтра? Ты свободен?

— Для тебя я всегда свободен, — улыбнувшись, сказал я, и добавил: — А завтра я точно свободен!

— Для меня? Хм… То есть завтра? — она помолчала, а потом быстро добавила: — Тогда завтра в шесть. Счастливо!

И бросила трубку.

«Что я несу? Для тебя? Всегда свободен? Блин. Она подумает, что я одинокий придурок, которому любая девчонка может понравиться. Придётся завтра пойти без цветов и подарков, а то она действительно так подумает».

Я решил постараться не забивать своими мыслями голову, но ждать нужно было чуть больше дня, каждая минута которого облачалась в Вечность. На часах было всего четыре — двадцать шесть часов мне предстоит ждать этой встречи. «Двадцать шесть часов?!» О боже, я впервые не знал, чем можно занять это время. Я размышлял о том, что буду у неё спрашивать. «А где мы будем гулять? Может быть, мы куда-то пойдём с ней, в кино или в кофейню? Или же мы будем гулять только по улице? Но на улице холодно. Завтра будет минус двадцать».

В жизни я ничем не занимался. Я ходил изредка на учёбу, потому что обучался на вечернем факультете. На работу я идти не решался. Возможно, мне было лень, а, может быть, я хотел отдышаться перед взрослой жизнью, расслабиться. Иногда я выпивал с друзьями, но это было очень редко. Я вообще не понимаю сейчас, чем я занимался в те годы, но ведь чем-то же я занимался!?..

Я никогда не хотел стать одним из тех, кто затеряется в своих недостижимых мечтах и желаниях. Я боялся, что до конца жизни так и останусь незамеченным, безталантливым что ли… каким-то куском желчи и раздора. Этот игрушечный мир меня сбивал с ног и прижимал лицом вниз к грязной луже. Я не хотел быть как все, и мне хотелось быть кем-то значимым. В своей голове я оставался посредственностью. Ещё одним человеком из потерянного поколения: неудачником, который не понимает этой жизни; человеком таким, у которого мыслей больше, чем действий… А мысли, они ведь внутри, их никто не видит — их не замечают люди. Им плевать! И это меня убивало. Сейчас почему-то меня это начало убивать…

В моей жизни всегда было больше мыслей, чем диалогов. Диалоги ценны лишь тогда, когда они изменяют человека и дают шанс призадуматься. Бессмысленно болтать о том, что обсуждаемо было миллионы раз. Всё это уже обсуждалось, нам остаётся лишь коверкать фразы и изменять их порядок. Немые укротители слов.

XXV

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Ты ничего не достиг и не достигнешь в своей никчёмной жизни! Ты умрёшь в бедном одиночестве! Все твои мечты, все твои желания… Они умрут вместе с тобой!

Бездарь! Уныние! Никчёмность!

Ты лишь маленькая точка! Вокруг столько талантливых людей, а ты… а ты… а ты — серость! Ты не сможешь плыть даже по течению, ты захлебнёшься! У тебя не хватит сил, чтобы преодолеть этот длинный и опасный путь! Ты умрёшь раньше, чем сможешь понять что-то священное, духовное, тайное. Ты никогда ничего не знал! Ты лишь притворялся, что знаешь что-то! Ты просто мусор! Хлам, выброшенный в бездну таких же бездарей! Ты каша из ненависти к себе и саморазрушения!

Кого ты хочешь удивить в этом мирке? Кого? Таких же тупых бездарей вроде тебя? Уже было множество фигур, которые делали огромные шаги в истории! Что же ты хочешь сделать со своими малюсенькими шажочками? Насмешить всех хочешь?

Очнись!

Ты — неудачник! Идиот! Глупец…

Ты — челядь!»

Эти слова вылетали из огромного рупора, который скосил бетонный столб своею тяжестью — он стоял напротив места, где я внезапно очнулся… Погода была обычной, даже слегка нейтральной: не было ни ветра, ни дождя, ни туч. Даже облаков белых я не находил, и небо напоминало синий потолок, лишь иногда переливающийся голубоватыми оттенками, однако вновь потом становящийся синим.

— Бездарь! Неудачник! Челядь!.. — продолжал кричать рупор, а я тихонько прошагивал вперёд. Поблизости никого не было: ни одного человека, да и вообще чего-то живого не видно, а огромные и пустые просторы занимают песчаные горы и деревья, которые показывают Солнцу тонкую линию своего существования.

Звуков, кроме криков из рупора, не слышно:

— Бездарь! Неудачник! Челядь!..

Я решился подойти к рупору поближе, но звуки из него почему-то теперь стихали. Я стал идти медленнее и заметил странность: звуки шагов моих куда-то испарились — становилось слишком пусто, даже в голове…

Глаза уже закрывались от тяжести ветра и песка — я почти ничего не видел вокруг.

— Бездарь!.. — звучало тише.

Стало легче.

Я продолжал двигаться — передо мной услышались какие-то помехи, соединенные со звуками волн моря и доставучими криками чаек. «Странно, чайки в таком месте…» — подумал я, а вокруг стало очень и очень тихо…

Ржавый гвоздь скребёт по стеклу, и я оказываюсь в другом пространстве.

Лечу откуда-то сверху, будто с открытого космоса, внезапно громко, очень громко кидаюсь в этот мир: с криком я ударился об уплотнённую поверхность песочной глади — все песчинки, даже мелкие и отдалённые, превратили обычную плоскость в огромный вихрь — он с бешеной скоростью закрутился вокруг меня и вокруг тела.

Подобно горящему астероиду я расплавил под собой песочную гладь, ударившись и расколовшись на две части, одна из которых улетела куда-то в сторону; возможно, именно над ней летали чайки, звавшие меня своими бесстыжими тонкими криками. Я очень медленно пошёл на крики, не зная, что может принести мне вторая часть астероида, — вторая часть меня фактически, — однако я всё равно пытался найти её, медленно перебирая своими тонкими ногами, которые оставляли следы на мягкой остывшей поверхности песка. Эти следы исчезали за потоком обжигающего песка, который превратился в вихрь и плавно следовал в сторону криков птиц. Я не видел пути, ведь слой вихря, крутящийся против часовой стрелки, закрывал обзор дороги, однако я слышал крики этих птиц — возникло чувство, что они пытаются меня спасти, вытащить из бури, этого хаоса мельчайших частиц, которые стали барьером между мной и свободой.

Свободой ли?..

Каждая песчинка лежала сотни лет в этом странном месте без малейших колебаний и движения, иногда лишь лёгкое дуновение ветра толкало из стороны в сторону малое их количество на мельчайшее расстояние, а для песчинок расстояния эти и вовсе казались огромными; эта мелкая суета стирает границы каждой из них, делая формы более гладкими и уязвимыми.

Бред…

Я далеко отошёл от твёрдого места, которое в начале пути было под моими ногами; вернуться был не в силах тоже; а сейчас просто сильно устал: кажется, у меня всегда была одна дорога…

Миллиарды песчинок расползлись по телу моему и мозгу за всё время пути: часть из них впиталась в кожу и забралась под жилы, начала бродить по сгусткам крови; кожа, впрочем, стала твёрдой, и сейчас ни одна частичка правды не может пробиться через эти стены.

— Защита от чужого мнения не всегда полезна, особенно, когда ты вращаешься в рамках общества. Но эта защита полезна для твоего внутреннего нетронутого мирка, который нуждается в признании.

Бред…

Весь мой опыт, мои принципы, знания, навыки, всё это осело у меня внутри на долгие годы; с этим мне жить остаток жизни. Мне никак не избавиться от этого груза, но если и можно было б избавиться, то я бы отказался!.. Я никогда раньше не был рад самому себе, но лишь сейчас понял, что радоваться стоит. Я понимаю, что если и не значу что-то в этом мире, то я всё равно счастливчик, ведь я родился! Я всё равно герой, потому что смог выжить! Я всё равно заслуживаю счастья, потому что каждый человек его заслуживает!

Каждый…

XXVI

До встречи оставалось ещё 20 часов… Я смотрел в потолок и ни о чём не думал. Я боялся спугнуть будущие события. Я боялся, что у неё появятся неотложные дела. Я боялся любого шороха, потому что он мог изменить всю мою жизнь… Фильмы не смотрелись, музыка не звучала, книги не читались… Я принял «Анаксаген», чтобы мне стало легче; и действительно стало, ведь не хотелось наблюдать искусство.

Я сидел на полу как стеклянная статуя, боясь, что любой резкий звук может меня сломать изнутри, и я разорвусь на мелкие осколки, которые невозможно будет собрать. Я уже не раз обжигался, но всё это мною стало забыто со временем. Всё это было затеряно в дебрях моего бессознательного, которое, может быть, сейчас отдыхало, или уже строило планы о том, как затереть будущие воспоминания об очередной неудачной любви.

Я всегда боялся влюбляться, а если это всё же происходило, то я утопал в этих эмоциях полностью. Я никогда не мог понять, каким образом какая-то химическая реакция возносит твою душу к небу, она возносит её, но и падать потом становится страшно… и больно.

Иногда в моей голове пробегали мысли, где мы с ней вместе можем быть когда-то… В некоторых мыслях мы гуляли по парку, а в других мы бродили по берегу одинокой реки.

Нам было весело, мы смеялись. Всё было прекрасно…

Однако мне приходилось изгонять эти мысли, чтобы вновь не стать их узником. Я не хотел опять страдать, сидя в запертой и одинокой квартирёнке. Мне хотелось быть с кем-то; может быть, кто-то — это и есть она? Я надеялся на это, но… Но мысли стоит контролировать, чтобы не погрузиться в них, как в омут.

Я включил сопливую мелодраму, которая была с хорошим рейтингом. Я не ожидал увидеть правдивую историю, даже наоборот, я ждал историю вымышленную: она дала бы мне шанс на то, что у меня всё получится, у нас всё получится. Идеальная история об идеальной любви — я никогда не верил, что в жизни такое может происходить, но я сильно и отчаянно пытался в это поверить. Возможно, моё неверие и было причиной тому, что прежние отношения распадались. Почему-то мне никогда не хотелось винить в неудаче других — я винил лишь себя, только себя.

Поначалу здесь был рассказ о Культурной Войне; как генералы захватывали территории и сжигали всё искусство, которое им попадалось под руку… Я заметил, что действие анаксагена уже заканчивается, ведь принял небольшую таблетку. История перешла в идеальную романтическую об идеальной любви. Тут парень случайно встречает девушку. Они замечают другу друга. Всё это под молодёжную музыку, которая дарит надежду. У них завязывается короткий роман, и они теряют нить общения. Встречаются через несколько лет случайно. И опять у них роман. А потом опять разрыв. И, в конце концов, они остаются вместе; на этом фильм просто заканчивается. А что дальше? Дальше нужно придумать самим концовку, но я всегда хотел узнать, а что думает сам режиссёр? Какая бы была концовка фильма: они дожили бы до старости или же разбежались бы вновь, но уже навсегда? Мне всегда нравились эти фильмы, но смотреть их было очень сложно. Я не верил в эти случайные события, которыми управляла якобы судьба.

Говорят, что в целом мире, на нашем земном шаре есть всего лишь один человек, который может тебе полностью подойти. Из ** миллиардов лишь один человек?! Да вы шутите! Я всегда пытался в это поверить, но со временем сказка убивает твою реальность, а реальность становится хуже, чем… Со временем я начал думать, что даже одну девушку-то не смогу найти.

XXVII

Я стоял в назначенном месте в шесть. Она опаздывала, но в смсках обещала прийти. Я дрожал то ли от холода, то ли от волнения. Мы назначили свидание, где это было можно: в парке Влюблённых. Мимо меня проходили парочки: они улыбались и светились от счастья. Меня манила их улыбка, и я тоже заулыбался. Лёгкий снег кружился, но ветра не было, а он плавно падал, аккуратно ложась на землю и на мои ботинки. Прошло время — на улице стало темно; вскоре фонари подхватили эстафету у дневного света и зажглись яркими огнями, озарив тёмную улицу своими лучами.

Я ждал её возле скамейки, на которую прибежала молодая парочка. Они, словно птицы, приземлились на скамью и начали о чём-то щебетать друг с другом. Раньше бы я с ворчанием отошёл в сторонку, но сейчас они мне не мешали. Они ворковали о чём-то своём, тайном, смеясь при этом очень звонко, даря романтику моему сердцу. Я заволновался ещё сильней, ожидая встречи с моей новой знакомой. Я частенько смотрел на время, которое медленно тянулось.

Совсем близко бегали дети, такие наивные и милые. «Что со мной случилось? Я же не люблю детей?!» — подумал я про себя, умиляясь их славным личикам. Двое родителей стояли рядом, обнявшись. Мне казалось, что я нахожусь в кадре какого-то романтического фильма. Только не хватает ещё одного персонажа…

Она появилась на горизонте, и я сразу же её узнал: тонкая, хрупкая и милая. Я пошёл к ней навстречу. Я шёл и смотрел по сторонам, но подходя всё ближе, я чаще смотрел только на неё. Моя улыбка вырывалась наружу, но я пытался её убрать, думая о чём-то стороннем. Однако у меня не сильно-то это и получалось. Наконец она заулыбалась, поэтому и моё лицо засверкало от счастья.

Мы подошли друг к другу и… поздоровались. Я хотел обнять её, но мне было слишком страшно. Я просто протянул руку, при этом сильно себя ругая.

— Привет! — радостно сказала она.

— Привет, я… — кто-то с громким криком начал бегать вокруг нас, и я решил повторить своё имя. — Я…

— Я услышала. Приятно познакомиться! Меня зовут Рори, — она засмеялась, и мы пошли по дороге.

Снег продолжал идти, а фонари, как казалось, светили только нам. Сначала мы молчали. Я смотрел в разные стороны, но чаще мой взгляд останавливался на ней. Она же смотрела вниз, на дорогу, иногда лишь оглядываясь назад; всё же иногда она начинала плавать глазами на моём лице и даже тонуть, но меня это сильно смущало, и я отворачивал взгляд, чтобы не выдавать это, ведь я достаточно покраснел…

— Ну, так что… как там прошёл день рождения? — медленно произнёс я, пытаясь придумать тему пободрее.

— Весело! — с улыбкой произнесла она. — Но в конце все наговорились, и свалили… мне пришлось одной гулять по одинокой квартире, в которой по полу были разбросаны всякие книжки тех, кто там присутствовал… Я ведь из «Общества мёртвых поэтов».

— Так ты пишешь книги?

— Лишь иногда. Но здесь компания была здравой. Тем более, много писателей, которые пишут в стол и не показывают никому свои поделки, даже самым близким друзьям!..

— Ого, — с улыбкой добавил я.

— И ты? — улыбнувшись, спросила она и посмотрела в мою сторону как-то подозрительно; подул лёгкий ветер.

— Не знаю. Может быть, и я, — сказав это, я попытался поймать её взгляд, но она почему-то отвернулась; всё же я переживал, что она может быть и подставной девушкой, которая охотится за произведениями искусства, чтобы их уничтожить; я сам тоже иногда подрабатывал этим, но часть книг у меня лежала на полке, хотя я прочитал из них только 4 или 5 — мне не было дела, но я любил смотреть фильмы и слушать музыку.

— Но ты бы не признался, будь это правдой? — она остановилась и посмотрела мне в глаза.

— Тебе бы я сказал честно, — произнёс я, глядя в её глаза. Они были прекрасны. Свет фонаря утопал в них, а волосы её переливались разными оттенками тёмного.

Мы гуляли с ней около двух часов. Я узнал, что она живёт с родителями, у неё есть кот по имени Бакс. Мне показалась она одинокой, и что-то выдавало её в этом плане. Может быть, я просто чувствовал, ведь сам был таким же?! Все её интересы сплетались воедино и указывали лишь на учёбу, на семью и на нескольких друзей, которые являлись поэтами и писателями; причём часть из них были девушками. О себе она говорила редко, но не скрывала ничего. Она была открытой, в отличие от меня. Обо мне она мало что узнала в тот вечер. Однако здесь проявились и мои негативные качества.

Она достала книгу и дала мне почитать; мне не всё понравилось, хотя я сам мало увлекался тогда писательством — лишь небольшой романчик, который был не в продаже.

— Чёрт, а вот эта шутка мне не понравилась! — сказал я, сжав губы.

— Да уж. Похоже, кто-то не понимает юмор…

— Похоже, что юмора здесь просто нет, — сказал я и кратко усмехнулся.

— Какой ужас! Тогда зачем ты читаешь дальше?.. — глаза её округлились, а губы сжались.

— Я пытаюсь понять, где ещё здесь есть лажа… — неожиданно для себя сказал я. — Только, похоже, эта книга не очень… Мне не понравилась эта шутка!.. Она какая-то примитивная.

Не ожидав услышать от меня этого, она сказала так:

— Ты дурак? — она быстро пошла впереди меня. — Всё! Не буду больше с тобой общаться! Обижаешь мёртвых поэтов! А у меня, между прочим, умерла бабушка в детстве! Она тоже очень много, как и я, писала!..

— А это что ли её книга?! — удивился я. — Прости, Рори, просто я думал, что это книга одного из ваших мёртвых поэтов… Какого-нибудь парня, да решил немного побороться… (вдруг я замолчал)

— Не шути так! — укоризненно сказал она, твёрдо топнув ногой.

— А над чем ещё нельзя шутить?

— Над бабушками-то и нельзя шутить!.. Но это книга не бабушки…

— Как над ними нельзя шутить? — ахнул я. — Так они же давят ноги в метро и в автобусах!

— А нефиг им не уступать место!

— Точно! Я вообще будучи в метро стараюсь не садиться. Но ноги-то они всё равно давят. И без очереди постоянно лезут! Их нужно научить писать грамотные вещи!..

— Фууу… Ты же сказал, что это примитивно!..

После этой фразы я понял, что Рори вливается в тему. Поэтому решил уже действовать до конца.

— Ничего не фу. Можно просто добавить несколько свежих шуток!

— И старых тогда, — подхватила она меня.

После этого мы шли и смеялись над любыми глупыми шутками. Мы веселились в этот вечер, а позже пришло время расставаться. У меня не хватило храбрости попытаться поцеловать её, но поцеловать её мне очень хотелось. Я успокаивал себя тем, что скоро мы вновь встретимся.

XXVIII

Возможности увидеться с ней у меня не было целую неделю. Но мы общались по смс и по инэту. Меня пугало то, что я сильно скучал по ней. Мне хотелось каждый день быть рядом, каждый час я хотел наслаждаться её обществом; каждую минуту хотел проводить за беседой с ней, каждую секунду я хотел видеть её и слышать её дыхание. Я даже принял несколько таблеток анаксагена, но потом подумал, что они, наоборот, сделают так, чтобы я её разлюбил, поэтому я решил принимать не так часто, а смотреть на часы: чтобы времени было достаточно. Были специальные часы, которые показывали, насколько мы заражены искусством — говорят, что при достижении нуля в этих часах мы должны были умереть (но по правде просто приходили люди и забирали всё искусство, а так же тех, кто это искусство держал на своих руках — потом эти люди томились в каких-то специальных резервациях).

Однажды мы смогли договориться о встрече — она предложила заехать ко мне домой. Естественно, я запаниковал и в быстром темпе убрался в квартире: помыл грязную посуду, почистил грязный ковёр. Я предложил ей выпить вина вечером, и она согласилась. Я ничего не планировал в интимном плане.

Чтобы показаться ей романтичным, я купил букет цветов; это были красные розы. Я не привык дарить что-то людям, но не из-за скупости, а из-за стеснения. Я боялся реакции окружающих, поэтому и давал меньше повода для появления таких реакций.

Мы встретились недалеко от моего дома. Она ждала меня уже минут пять, но, увидев, что я иду с цветами, заулыбалась, короче, обрадовалась! Я улыбнулся следом и расцвёл. Цветы ей понравились, и, кажется, произвели впечатление. Они и правда были красивы, но она казалась красивей всего, что есть вокруг. Её улыбка, её глаза, её открытые части тела… Я сильно заволновался.

На улице был сильный ветер, поэтому мы быстренько купили всё нужное для еды и пошли ко мне.

— Мне пришлось убраться! — гордо заявил я, светясь от счастья.

— Оу… Но я бы всё равно не убежала, будь у тебя беспорядок.

— Точно? Тогда придётся всё опять разбросать по углам! Грязную одежду, носки… Разорванные книжки!

— Разорванные книжки?

— Конечно. Это ведь главный атрибут неубранной комнаты. Без разорванных книжек всё выглядит не так эффектно!

Оказавшись в квартире, я наконец-то увидел её без верхней одежды. Она и в пальто была хрупкой, но тут она смотрелась ещё прелестней. Мне захотелось обнять её, но пока что я не мог этого сделать.

На улице уже зажглись фонари, а мы в это время искали какой-то фильм. Я знал, что любой фильм сейчас будет лишь фоном, на который не хочется смотреть. Но всё же мы нашли его и включили.

Через несколько минут она встала и прошлась по комнате. Её волосы медленно скатывались по спине, создавая волну, которая стремится вниз так отчаянно…

— Сколько книг!.. Ты их читаешь? — спросила она и взяла в руки Фрейда.

— Не все, однако я планирую прочитать их в будущем, — улыбаясь, сказал я. — А почему Фрейд?

— А что, это что-то значит? — на её лице сияла гримаса удивления с улыбкой. — Что-то по Фрейду, да?

— Мне бы так хотелось, — смущённо сказал я. — Ты мне нравишься… — выдавил я из себя и жутко покраснел. Она медленно положила книгу обратно и прошлась спокойно по комнате. Встав у окна, она посмотрела на улицу и произнесла:

— Как в сказке… А ты веришь в сказки?

— В них много вымысла. Но правда тоже есть.

— Да… А что у нас? Вымысел или правда? — произнеся это, она посмотрела в мою сторону.

— Я не знаю. Но мне с тобой нравится быть рядом. Это правда, это не вымысел, — сказал я.

На экране что-то происходило, но мне было не важно это; всё же краем уха я услышал странные строчки, которые после стали для меня неведомым доселе ужасом: «Персонаж — это система, которая не умеет чувствовать, думать и размышлять, мыслить, но может показать чувства, размышления и мысли настолько хорошо, что ни один настоящий человек бы не смог — быть может если только актёр; вы хотите добиться любви или ненависти, лишь персонаж может создать такой антураж, что его возненавидят и до конца, полюбят и навсегда; ни один человек, но всего один персонаж».

Я медленно пошёл к окну и встал рядом с ней. Мы смотрели на деревья, а потом наш взгляд блуждал по огромным горкам снега. Моё сердце сильно стучало — я слышал его и чувствовал. Она стояла и молчала, замерев от ожидания.

— Мне кажется…

— Что?

— Я влюбился. В тебя.

XXIX

Прошло полгода.

И мы проснулись в одной постели. Я не верил в это, но это произошло. Я был влюблён, а она утверждала, что любит. Я не мог в это поверить, но я верил в это. Сказка превратилась в реальность. А реальность стала сказкой для нас обоих.

Мы проводили почти все вечера вместе, но потом расставались до следующего вечера, чтобы вновь оказаться вдвоём. Со временем она устроилась на работу, и мы стали видеться реже. Время от времени она у меня ночевала, но предлагать ей жить вместе я пока не смел. «Что скажут её родители? А что скажут мои?..» — думал я, но думы мои сменялись скукой и тоской по Рори. Я не мог спокойно учиться. Я не мог ничего делать, пока её не было рядом. Но когда она появлялась, мне становилось легче, я находил в себе силы для любых дел.

Пока мы жили отдельно, я убирался и готовил; иногда мы готовили вместе. Пока мы жили отдельно, я был милым и вежливым; мы часто беседовали. Пока мы жили отдельно, она видела во мне лишь одну сторону… Сторону ранимую, романтичную… приукрашенную, а значит отчасти ненастоящую.

Прошло ещё полгода, и я предложил ей жить вместе. Меня убивали эти редкие встречи. Мне хотелось видеть её чаще; ещё чаще, чем обычно. Сначала она отказывалась, ссылаясь на то, что ей нужно подготовить своих родителей. Но, в конце концов, она сдалась, приняв мою позицию. Я был горд собой. Я был рад! Я был ещё счастливее, чем мог бы быть. Я мог теперь посвящать ей больше времени, чем обычно посвящал. Мы могли теперь общаться ещё чаще, общаться вживую, а не по этим дурацким смс-сообщениям! Мы могли быть постоянно вместе, почти постоянно.

Моё настроение устаканилось на одном уровне — уровне счастья и трепета по отношению к ней. Мы ходили вечерами в забегаловки, кабаки, небольшие ресторанчики. Веселились там, а около полуночи возвращались в наше уютное гнёздышко.

— Куда мы пойдём завтра? — интересовалась она, вставляя уже свой ключ в замочную скважину. — Может быть, сходим на тот фильм? Помнишь, там ещё снимается Дауни…

Мы ходили иногда в подпольные кинотеатры, но сейчас кинотеатры запрещали повсеместно, хотя иногда, периодами, они вновь открывались.

— А-а, ну давай. Только это будет через месяц! — смеясь, я брал её за руку и помогал открыть дверь. — А что мы будем делать сегодня?

Она толкала меня в проход, а потом быстро закрывала дверь и прыгала мне на руки. Я пытался её удержать, но чаще всего я просто падал вместе с ней прямо на пол и на ботинки, сапоги. Мы страстно целовались и сильно прижимались друг к другу, медленно раздеваясь и направляясь к постели. После секса мы просто лежали рядом и улыбались. Иногда мы рассказывали друг другу что-то забавное и смешное. А иногда мы просто обнимались и засыпали, а потом просыпались опять рядышком друг с другом.

XXX

Однажды я проснулся, когда её уже не было дома. Лёгкий запах духов поднял мне настроение, проводя меня в душ. Мысли сияли в полной чистоте и стерильности — я не думал почти ни о чём, и был счастлив! Утром мне нужно было ехать в автошколу — продолжить свои уроки по вождению, затем нужно было доехать до книжного и купить пару книжек, которые я вновь теперь не стану читать.

Меня ничего не волновало: я быстро оделся, не позавтракав, и выбежал на улицу. Растаявший снег падал с крыш, а быстрые ручьи, вытекая из огромных луж, заставляли радоваться — я вспомнил детство: я пускал кораблики, когда ещё не ходил в школу. А как-то цыганка подошла ко мне и сказала, что я буду моряком. Хм… Удивительно, но я тогда даже плавать не умел. Да и сейчас не слишком хорошо обучен этому навыку, поэтому, вероятно, и утонул в чувствах к Рори.

Я улыбнулся ещё сильнее, хотя сильней уже невозможно было. Моя улыбка, наверное, осчастливила и окружающих меня людей на улице, а потом в автобусе и в метро.

— Здравствуйте, я немного опоздал, — сказал я в окно своему инструктору по вождению.

— Да, садись! — сказал он, но когда я двинулся в сторону пассажирского сидения, он резко вскрикнул: — Стой. Ты же отлично в прошлый раз прокатился по автодрому?! Хм… Сегодня ты сидишь здесь!

Он лениво потянулся и медленно открыл дверь; вылез из машины и обошёл. Короче, мы поменялись местами. Мне, скажу честно, стало страшновато, но когда он произнёс, что поедем через пять минут, я решил сосредоточиться: «Так — газ, тормоз, ручник. Блин, зеркало. Заднее зеркало… Заднего вида. Чёрт».

— Ты какой-то спокойный сидишь. Не страшно? — с усмешкой спросил инструктор.

— Немного, но я спокоен, настраиваюсь.

Я поставил коробку на нейтральную и начал заводить машину, медленно потянув ключ вниз. Она завелась и тут же заглохла!..

— С первого раза никому не удаётся, — заметил инструктор, осмотрел меня и заявил: — Попробуй ещё раз, только медленней. И держи левую ногу на сцеплении!..

Я попытался ещё раз и у меня получилось! Осторожно посмотрев во все зеркала, которые я смог увидеть, нажал на тормоз и снял ручник. Теперь машина была в моей власти. Медленно спуская с педали тормоза ногу, мы покатились по небольшой горке и оказались у поворота. Посмотрев в левую сторону, я включил почему-то левый поворотник и дал газу, нажав слишком сильно. Машина снова заглохла.

Я чувствовал себя по-идиотски и быстро переключил поворотник; нервничая, я пытался вновь сосредоточиться: завёл машину, и мы поехали. Это было потрясающее чувство, когда ты сам управляешь машиной! Моя улыбка и так была широкой, но тут она просто не могла вписаться в овал моего лица, и, наверное, выпрыгивала наружу.

Надо ли говорить, что и поездка за книжками в тот день меня тоже обрадовала?! Это был замечательный отдых… И ведь скоро она должна была приехать с работы. Я помыл посуду, прибрался. Я даже начал что-то готовить, перед её приходом, но не успел.

— Привет, ты устала? — нежно спросил я, и взял её сумку.

— Немного. Сегодня был сумасшедший день! — произнеся это, она сняла пальто и ботиночки.

— А я сегодня ездил по дороге! — радостно крикнул я. — И мне понравилось!

— Ого. Ну, может быть, когда-нибудь у нас появится машина, — с улыбкой сказала она и прошла в комнату. — Ого. Ты меня не перестаёшь удивлять. Ты прибрался?

— Конечно. Ещё и посуду помыл!

— А что это за запах? — она посмотрела в сторону кухни и недоверчиво произнесла: — Ты готовишь?

— Я пытаюсь…

— Ого. День начинает исправляться, — сказала она и обняла меня. Я обнял её, и мы поцеловались. — Сегодня никуда не пойдём?

— Не знаю. Давай посидим дома. Что-нибудь посмотрим?

— Давай. Будет отличный вечер! — сказала она и побежала в душ.

Шли месяцы…

XXXI

Я проснулся на удивление рано — на часах было девять. Одна половина постели была уже холодной, но запах её духов оставался в комнате. Я неохотно потянулся и присел на край кровати. Напротив меня, прямо на стене, висела какая-то записка. Очки были в далеком и тайном месте, — я их где-то потерял в захламлённой комнате, — поэтому я просто подошёл поближе и прочитал: «Приберись и найди работу! Целую». Смайл поцелуя в конце никак не обрадовал, а лишь обессилил меня и даже немного разозлил.

На улице шёл снег, но небольшой — он медленно кружился в воздухе, и лишь потом плавно приземлялся на крыши, стоящих на парковке машин. Деревья выглядели крайне одинокими, но, тем не менее, вызывали лёгкую симпатию и улыбку; они были прекрасны, а снежная шуба, видимо, грела их. Тонкие линии следов от машин и точек ног прохожих придавали дороге ритмичность: чувство, что эти линии специально создавались под какую-то небесную музыку, этот танец на снегу радовал мою душу.

Взглядом я вернулся в свою комнату и пошёл в душ. Тёплые капли встревожили мою кожу, которая сразу же покрылась небольшими холмиками, дабы тепло не успело убежать от меня, но через несколько минут вся ванная комната наполнилась тяжёлым туманом пара, через который не было видно даже дверь. Мысли о детстве и о бане дали мне счастливую улыбку, хотя иногда банные дни меня жутко злили; иногда мне вообще не хотелось сидеть и потеть на полке, где стоял тазик с полугорячей водой.

В детстве всё казалось простым. Не нужно было считать каждую утекающую минуту, и дни пролетали беззаботно быстро. Память держала в себе некоторые прекрасные моменты, а друзья постоянно давали тебе сил и радости. Даже подростковый период, может быть, иногда славился небольшими казусами, но и о нём плохих воспоминаний практически не всплывает, а если и всплывает, то они быстро пролетают мимо…

Зачем все эти старания? Зачем это стремление к самореализации? Зачем эта война, которую никто не видит? Война за выживание. Война, которую чувствует детский взгляд, но пытается в неё не верить, а верить во что-то светлое и лучшее. В моём детстве, казалось, было так мало страданий… так мало печали и грусти. А сейчас? Разве сейчас что-то изменилось? Нет. Появилась лишь твёрдая рациональность и нежелание слушать своё сердце.

Я вышел из душа и принял несколько таблеток «Анаксагена» — на упаковке было написано: «Быть может именно ты станешь тем, кто правит нашей планетой!» И мой маршрут лёг на кухню, где огромная гора посуды заставила меня зазеваться: она была в раковине, на плитке, а часть её лежала на столе. Недопитое кофе в чашке уже остыло, но тонкий слой помады дал ощущение присутствия её вблизи, где-то рядом. Я её не потерял ещё, но появлялось уже чувство потери; мне уже её не хватало, но и не злиться на неё я не мог. Я увижусь с ней лишь вечером, поэтому сложной задачей на сегодня была забивка времени чем-то, и не важно, чем именно.

«Приберись и найди работу…», вспомнил я эту фразу, которая подкосила мои ноги, а чувство голода усилилось от мыслей о еде. Еда была в магазине, она мне не готовила. Она не готовила мне уже долгое время, объясняя это тем, что работает. Что она работает, а я отдыхаю. Я понимал её намёки, но и самому не хотелось что-то делать. Не было желания, не было сил, не было мотивации. А что она? Она лишь обижалась. Она обижалась на мою обездвиженность. Она обижалась на мою невнимательность. Она обижалась на мою… незрелость. Мне хотелось ей дать очень многое, но даже мелких её желаний я не выполнял. А стоило ли их выполнять? Я и сам уже не знал.

XXXII

Сегодня вечером мы решили с ней встретиться у метро. Прогуляться, почувствовать близость и романтику; почувствовать то, что я могу её встретить после рабочего дня, хотя мне так не хотелось вылазить из нашей норки. И ведь этого уже давно не было. Были лишь ссоры. Ссоры, ссоры и… ссоры. Поэтому мы решили встретиться и насладиться обществом друг друга. Только вдвоём, только наедине с самими собой. Мы гуляли в парке, а потом гуляли по мостику. Мы смотрели с моста на тонкую плёнку льда, через которую были видны колебания волн воды: она иногда выплёскивалась через растаявшую корочку со снегом. Мы и сами растаяли в тот вечер. Мы о многом думали, мы многого хотели. Но на следующий день всё опять нарушилось. Эти вчерашние мысли о будущем счастье сломались, как тонкий лёд, который сломал камень, слетевший вниз с моста. Мы ругались почти весь день, а потом ещё ругались вечером. Мы ненавидели друг друга, но и убежать друг от друга мы боялись. Мы боялись того, что будет, если стереть одного из своей жизни: была фирма, где можно было избавиться от воспоминаний о плохих отношениях, или несчастьях — и мы уже думали обратиться туда, но… «Как я буду без неё?» — думал я. «Как я буду без него?» — думала она, наверное. А однажды в пик ссоры, она закричала мне: «Блять, да за что же я тебя люблю-то так сильно?» и упала на пол, который был пропитан её слезами. Она рыдала всю ночь, а я сидел в другой комнате и кричал на неё. Мне было неуютно от женской боли. Неуютно от мысли, что я не в силах ничего исправить. Было неуютно от мысли, что и исправлять-то ничего не нужно. Было чувство, что всё идёт так, как надо… Я уже и не знал, что во мне таится… Есть ли во мне то, что есть в ней? Любовь. Это стало для меня чем-то вымышленным. Чем-то абстрактным и недостижимым.

Я пытался идти на уступки, искать компромиссы, искать выход, несколько выходов. Находил я лишь один — бросить её, уйти самому! Но не решался. Что же будет дальше? Одиночество. Что ещё? Пустота. А что будет хорошего? Ничего, как казалось. Абсолютно ничего не будет хорошего. А что насчёт неё? Какими были её мысли? Мне было страшно даже спросить об этом. Я и не спрашивал. Я вообще перестал ею интересоваться. Я перестал её замечать. Я перестал её чувствовать. Я ничего не видел и не слышал, я ничего не ощущал. Я был статуей, которая лишь пылилась дома. Совершенно без движений и колебаний. Только пыль слетала иногда с моих плеч, а ноги уже и вовсе засыпало грязью. Я ничего не делал. Я ни к чему не стремился. Я умирал, но медленно, томно, трудно, тяжело. Я не хотел верить себе, я не хотел себя убеждать, что разлюбил её. Это ведь было в первый раз. Раньше обычно меня не любили. А сейчас, когда я понял, что меня стали любить, мне вдруг самому стало неинтересно. Меня радовало начало, где всё было ложно и придумано. Эти цветочки, эта радуга позитива и смеха, радость и короткие разлуки, которые так раздражали. После разлук я любил её, казалось, ещё больше. Сейчас же хотелось, чтобы разлука была солидней. Не десять-двенадцать часов, как бывает, а часов сто без неё и без её дыхания. Неделю, или лучше месяц! Мне, может быть, было просто интересно: а как я буду без неё жить, мне будет плохо или нормально?

Поэтому ссоры продолжались, и однажды она уехала к своим родителям. Она уехала туда сразу после работы и так неожиданно. Я и не предполагал такого исхода. Я не замечал подвоха в её голосе. Я не замечал подвоха в её поведении. Она просто уехала. А я не знал, как на это реагировать. Я сидел дома вечерами и ночью, а утром и днём я просто спал. Я не ходил на учёбу тогда, мне было плевать. Я хотел лишь существовать. Я просто жил без цели и смысла. Поэтому через несколько дней мне всё показалось Адом. И мне казалось, что этот Ад появился из-за того, что она ушла от меня. Я питался этой иллюзией, я питался мыслями о том, что лишь она способна дать мне надежду. Надежду на то, что мне будет хорошо только с ней, что я буду только с нею счастлив. Мне не нужны были знания, мне не нужны были друзья, мне не нужны были родные. Мне хотелось, чтобы была лишь одна она. Мне хотелось, чтобы она была дома. Постоянно. Всегда. Рядом.

И она вернулась. Она дарила мне счастье, я улыбался и радовался. Мне было хорошо и славно. Мне было нескучно, мне было здорово! Но однажды мне опять стало всё равно. Мне надоело её общество примерно через пять или шесть дней, если не меньше. Будто во мне росла привычка, быть одиноким. Росла привычка, быть не как все. Росла привычка, быть разбитым и неуверенным. Я начал чаще принимать «Анаксаген». Мне было больно без неё, но с ней мне было ещё хуже. Мне было сложно быть с ней. Мне приходилось ей врать. Мне приходилось выдавливать из себя слова о любви, которые она произносила с лёгкостью. Меня и это бесило, эта лёгкость во всём. Мне было трудно и шаг сделать, а она уже бежала где-то, чтобы побыстрей оказаться в моих объятиях силуэтом и образом, написанными на горизонте. Мне было сложно подпрыгнуть, а она уже летела где-то под облаками. Мне было стыдно за свои мысли, но и в этом я винил не себя, в этом я винил лишь её. Она была виновной в этом!..

Дурак.

XXXIII

В моей голове были лишь одни минусы от наших отношений, однако делать я ничего не хотел. Нам не повезло с квартирой, и пришлось разъехаться на время. Она плакала. А я ходил и успокаивал её, смеясь при этом, говоря что мы всё равно никогда не расстанемся, и деля наши вещи по пакетам.

— Это мой пакет, — неожиданно сказал я, выбросив её вещи на пол. Она посмотрела на меня в этот момент диковато, но не стала ничего говорить. Я знал, что мы уже не будем вместе.

Самое смешное, что это она меня бросила. Это было глупо и по смс. Честно говоря, от неё я не ожидал такого, ведь сам никак не мог решиться на данный шаг. Но вот эти проблемы с поисками квартиры нас разъединили, а дальше я начал увлекаться написанием своего романа, который давно уже хотел сделать готовым. Когда-то по глупости я упустил этот шанс, поэтому решил, что сейчас разрыв с Рори может быть тем шансом, что сделает из меня настоящего писателя!.. Однако когда получил смс от Рори же с текстом, что она окончательно решилась на этот шаг… на этот шаг… На этот шаг! Я был в шоке.

Я краснел и бледнел одновременно; спустя секунду я пылал от злости, потом стыдился своих чувств, которые опять во мне возникли. Я метался, но сухо ей ответил, что это решение правильное. Сам же понимал, что ничерта оно не правильное! Она убила меня этим. Просто нажала на курок и не подумала о последствиях! Она не стала говорить даже со мной, хотя я приплёлся к ней на работу и стоял там около часа, чтобы дождаться беседы с ней. Но так и не дождался… Стоял часами, но она так и не пришла. Я ненавидел всё и вся, но, прежде всего, я возненавидел себя. Теперь я знал, что виноват во всём этом только я.

Странно и то, что через три месяца она ко мне прибежала, но мы уже были другими, неродными и разными. Мы и раньше были разными, но сейчас мы находились будто на разных планетах, а её ум и подача разговора меня угнетали. Когда я стал заботиться о своём развитии, она пошла другим путём — решила горбатиться и пахать, чтобы копить деньги. Материальные блага для неё и раньше были своего рода целью и мотивацией, а сейчас она помешалась на этом. Я увидел в ней не союзника и даже не врага; я увидел в ней пустую кляксу, размазанную о современный мир аморфного существования бездарности и плагиата. Чужие цели в ней сформировались, чужие мечты посеялись в её башке. Мне она была не нужна, и, слава Богу, я не нужен был ей!

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

XXXIV

Это новое лекарство можно пить, нюхать, закапывать в глаза, втыкать шприцом, даже курить и поглощать таблетками, порошком и прочим-прочим!.. Вы теперь готовы не умирать никогда? Тогда покупайте — АНАКСАГЕН: ОСТОРОЖНО — ПРЕКРАЩАЕТ ТЯГУ К ИСКУССТВУ!

«Мне не нужно моё тело! Мне не нужно моё тело!» — эти слова на английском летели на нас с другом из динамиков; мы были обкуренными на кухне, под этим новым анаксагеном,, который теперь выписывается по рецепту, который мы получили легально, ведь реально были больны искусством… И уже могли умереть без дозы! Мы танцевали, постоянно вдыхая очередную порцию дыма этого лекарства. В этот раз трип начался плавно: стены почти не дрожали, а при выключенном свете было не страшно — но когда мы приняли лекарство, чтобы галлюцинации исчезли всё стало возвращаться назад, однако действие начинается иногда через пять часов, поэтому — как бы не сдохнуть! Я посмотрел в своё отражение, а потом сразу же побежал в сторону друга, при этом что-то громко крича. Друг в это время слушает музыку, написанную им самим, не подозревая, что сейчас его сильно накроет. Чтобы не портить новую реальность мы решили добавить ещё пару вдохов сверху, а потом сразу же пришёл контрольный. Наверное, именно он был в самое сердце, ведь после него на моей кухне начали твориться чудеса — галлюцинации почти исчезли!.. Но друг сказал, что больше лучше не стоит — а то могут быть проблемы… Но я дал ему инструкцию, на которой было ясно написано: МОЖНО ПИТЬ ЛИТРАМИ, хотя там было лишь три грамма порошка, которые мы смешали с обычной травой и просто курили, ведь были одними из первых испытуемых контрольной группы, которые могли пользоваться этой микстурой в нашем городе, а не в лаборатории.

Меня резко перестали заботить мысли о жизни, которую я проживал. Я начал понимать, что скоро умру, ведь мог опоздать с дозой… На руке были часы, которые сканировали чип и показывали мне точное время, которое я смогу прожить. Мне оставалось около трёх часов, но когда я покурил анаксагена время увеличилось до 20-ти часов с одного вдоха! Как же я был рад… Но только я прочитывал строчку, как время шло быстрей и через пять страниц какого-то чтива мне оставалось жить около 10-ти с половиной часов.

И мне уже не было важно, кем я могу быть, кем я стану или кем я никогда не буду. Для меня важным было то, что происходит сейчас, в данную секунду. А в данную секунду мой друг резко дёргается вперёд и перепрыгивает через кухонный стол. Не сказать, что я сильно удивлён этому; я сам не отстаю и прыгаю следом, падаю и сильно ударяюсь о стену, но мне не больно, а очень даже весело! Мы опять расхохотались, а стол резко превратился в костёр. Я ощутил себя далёким своим предком, который под звуки грома и сильного дождя начинал плясать, потрясая мир своими сумасшедшими криками. Друг во второй раз побежал, и опять перелетел через костёр. Я засмеялся, он же мне крикнул:

— Ты придурок что ли совсем? Чо ты сел, блять? Чо ты ржёшь, а? Прыгай тоже!

Я собрался с духом ещё раз и опять, подобно дикарю, побежал в сторону костра, который резко превратился в стол. Нужно ли говорить, что мой прыжок ознаменовал тут же и моё падение, а также ушиб коленки?.. Однако боли я не почувствовал. Из коленки сочилась кровь, но мы решили эту проблему, ещё раз глубоко вдохнув дым уже через кальян!

В этот момент мне показалось, что я полностью свободен от всего: от этого мира, от его правил, от результата моих действий. Я не удивлялся изящности мира, но я поражался его бессмысленности и масштабу: когда ты понимаешь, что ты лишь мелкая песчинка, летящая куда-то в Космосе под таинственным дурманом, который тебя реально лечит, — резко перестаёт терзать твоё будущее — оно казалось совершенно бессмысленным, ведь всё же ты в контрольной группе, а поэтому можешь умереть. Но стоит ли говорить, что каждая секунда, пока мы здесь, считается для нас ценной?!.. Очень ценной…

— Зачем мы это делаем? — иногда спрашивал меня мой друг в те годы. — Ты же знаешь, что мы поступаем неправильно?

— Конечно, знаю. А что ещё нам остаётся делать? Мы же творческие личности, а творческие личности всегда так делают, разве нет? — спрашивал я; но спрашивал я не друга, а себя, скорей, я спрашивал с надеждой, что смогу ответить утвердительно.

— Да, да! Но мы пока что ничего не сделали, чтобы обоснованно считать себя творческими, — со смехом говорил мой друг. — Но мы же достигнем чего-нибудь?

— Да, блять! Если не сдохнем или не ёбнемся! — отвечал я, после чего мы дули ещё и смеялись, бегая по кухне, как придурки; эти три квадратных метра творили чудеса, когда мы были под укуркой, сотворённой из лекарства.

Беззаботные дни упирались иногда лишь в монету, которой почти всегда не хватало. Иногда мы экономили на продуктах и одежде, лишь бы достать несколько граммов анаксагена, а потом затусоваться ночью, танцуя и радуясь жизни. Стремление к совершенству обратилось в простую бездеятельность, которая вела нас в чёрную пропасть. Да, нам давали поначалу препарат бесплатно, но нам было действительно мало — иногда я лежал при смерти, поэтому мне нужно было ещё и ещё. Я любил читать, но времени из-за этого становилось меньше… Я любил смотреть фильмы, слушать музыку. Но время. Оно уходило. Поэтому приходилось принимать «Анаксаген», а бывало даже так, что ты начинал ненавидеть искусство!.. Всякое.

Творческие личности? Какой пафос. Я и тогда часто думал, что мы неудачники, мерзкое поколение, которое не должно ничего достичь; впитали вашу ничтожность!

Мы не хотели этого признавать, но клеймо было уже набито на нашем лбу ещё в детстве! Мы и сами в это начинали верить. Но я верил в хорошее будущее своего друга — больше, чем в своё. И мне казалось, что он заслуживает большее, чем у него есть.

XXXV

Из темноты я наблюдал за силуэтом, что шевелился в зеркале; это был я, но и не я, казалось; изрядно пропитавшись анаксагеновой солью, моясь в ванной, посыпались в реальность осадки метаморфоз и приступы паники, а тело, порой, так сильно ныло и боялось, однако я не знал, зачем уже его калечу, когда перестаю лечиться. Я ожидал своих друзей, часть из которых я и не знал даже, но я их ожидал, иначе бы мне было слишком одиноко. Конечно, после очередной дыхательной практики мне стало легче: я носился по комнатке, выкрикивая порции неясных и дурацких звуков, что послужили для моего кота убедительным толчком — он, странно подымаясь с пола, начал охотиться за ногами: кусал их, гадина! Я резво отмахиваюсь тапочком, и ударяюсь вдруг пальцами ног о стенку…

Я кричу на кота, а кот, ощутив свою триумфальную победу, быстро скрывается где-то за диваном;

в это время я свалился на пол и шибанулся локтём об угол, — блять, тем самым нервом! — боль невыносимая, аж тело переглючило и повернуло;

нервы протестуют, а от хорошего настроения остаются лишь воспоминания, которые влетают через нос со свежим воздухом из окна; я вспомнил, как у меня ужасно жгло в носу так сильно, что пошла кровь; это ёбаное жжение… plus two line

Вскоре внутри немеет, и я ощущаю лёгкое блаженство; в голове пронзительно загорается одна из симфоний Бетховена;;;

/*** ГАЛАктика, Эйнштейн и Моцарт/***

Утолив жажду остатками сахарного порошка, который я высыпал, чтобы смешать с кофе, я услыхал резкие стуки в дверь, подошёл и словил тихий их шёпот, что тут же превратился в вопль; открылась дверь — толпа вломилась в комнатушку, а я оказался вытиснутым на лестничную площадку, отдававшую свежим запахом сигаретного дыма, который пробудил в моих лёгких тяжёлую порцию воздуха, вышедшего наружу с моим хрипящим кашлем. Кот-спринтер оказался в туалете и исчез под небольшой ванной. Холодильник атаковали несколько девушек, лиц которых я ещё даже и не видел. Но меня это не смущало…

Смутило то, что на вид этим девушкам было как-то маловато лет для написания того, что я у них читал — там работы реально сорокалетних женщин, но этим было не более двадцати пяти, поэтому я спрятал все свои растения, чтобы они не уронили их на пол. Мне, конечно, не жалко было, но приучать этих мелких было слишком для меня беспечным, поэтому остаток вечера я крысой закрывался в сортире; там я курил обычные сигареты, попыхивая над унитазом — поделившись с другом-архитектором.

А девочки странно на меня пялились, хоть я и был удолбан, то есть явно не в себе; возможно, это лишь паранойя и чувство, что каждый за мной наблюдает, а может быть, я не такой уж и урод. Наутро одна из них болтала со мной так долго, что я еле держался на ногах, пытаясь вникнуть в её суровый монолог. Причём она что-то говорила и успевала хватать одну за другой сигаретки; это происходило на кухне.

В этом мире на специальных фабриках выращивают детей, которых потом распределяют по районам, и готовят из них солдат на случай возникновения войн или вторжения иноземных цивилизаций. Обычно в богатеньких семьях стараются сделать так, чтобы парень и девушка были парой, но в обычном мире нет уже давно никаких пар: мужчины и женщины являются работниками и одновременно солдатами.

Конечно, в моём недалёком прошлом имелся опыт встреч и отношений с глупенькими девочками, которые были взрослыми, но при этом мало знали о мире; и это ни к чему не приводило, в том числе и к сексу. А ведь писателем я давно мечтал стать, поэтому старался накопить опыт и через разговоры с ними, хотя казалось, что они ужасно глупенькие, но иногда они говорили такие вещи, что действительно я желал прочесть некоторые их труды.

Никто не понимал, зачем нужны они были в наших компаниях — кто-то покупал им расслабон, короче, тратился на то чтобы они могли повеселиться; хотя это не приводило ни к каким отношениям, но только к разговорам, из-за которых Рори сказала ещё тогда, что я обладаю одним из самых посредственных сюжетов в мире в этом моём первом романчике… А девочки со временем перешли к ещё более взрослым парням, с которыми мы не имели дел; теперь я мало знал об их судьбе, да и постепенно моё время стал забирать один лишь друг, а далее…

В этот же вечер мы стебали, смеялись, а лично я успел укуриться в туалете с другом-архитектором этим анаксагеном — времени уже было почти на неделю, хотя у друга-архитектора я видел, что часы были с паролем: вероятно у него было очень много времени для жизни… — подумал даже я. «Я мыслю, значит, я существую. Я мыслю, значит, я существую…» — засело в голове после того, как вихри дыма засели в лёгких. Я перестал понимать происходящее за пределами тела, которое, кстати, я тоже нифига не понимал и не мог даже ощутить: оно вроде и было у меня, но вроде как его и не было совсем; были глаза, которые закрывались со столь громким и изящным скрипом — хотелось их держать открытыми, бля, постоянно.

— Эй, будущие мертвецы! — кто-то прокричал, когда понял, что здесь сидят и курят с малым запасом времени.

Сам я мечтал добраться до креслица, упасть в него и насладиться ощущением и видами на местные окрестности квартиры, которые немного изменились, впитав уют женского общества; слабёхонький пол бывал тут редко.

«Нужно украсть у кого-нибудь сюжет для очередного романчика!» — после этой фразы мой знакомый-мажорчик посмотрел на одну грудастую девочку с шикарно выведенными бровями и пошёл за ней на кухню. Пока он зависал с беседой на кухне с хорошенькой грудастенькой брюнеткой, другой — друг-архитектор, — шнырял по комнате как сумасшедший и надоедал нам всем без исключения: он что-то кричал, а иногда даже хрюкал, вытворял какие-то невообразимые пируэты в середине комнаты, после чего громко падал, продолжая что-то выкрикивать. Тогда мне подобная стратегия показалась проигрышной для соблазнения, хотя он может быть хотел написать что-то вроде «Скотного двора». Однако меня сильно удивило, что через пару минут он заперся в туалете с тремя девицами; правда, когда они вышли с криками и рёвом, стало ясно, что он их там просто обдолбал моим лекарством, которое я там спрятал. Причём накурил он их там, похоже, в хлам! — как он пытался мне рассказать, а я орал на него, что я-то реально могу сдохнуть, если не покурю, поэтому он разобиженный опять бегал по комнатке и выманивал моё лекарство у всех, кому он его отдал.

Мне показались странными те сигареты, которые мы достали этим утром в одной из лавок за полцены; потому что одна из этих баб носилась по комнате с криками о своей скорой смерти, а потом упала на ковёр и заплакала; другая старательно держалась, пока третья не начала с нею драться, после чего на помощь прибежали ещё девушки, после чего мы наблюдали кучу малу в центре квартиры. Потом оказалось, что сигареты пропитали раствором анаксагена. Когда архитектор запрыгнул на эту пирамиду сверху, добавив свой чудовищный крик, который унёс меня в пропасть; цвет вокруг резко потемнел и стал чёрно-белым — я оказался в каком-то старом монохромном фильме, но уж очень современном: кричащие от радости девочки давали о себе знать; думаю, что Маслоу обзавидовался бы, увидев эту пирамиду.

Всё вдруг ушло в небытие, и жизнь перестала иметь значение и смысл — её таинственность исчезла, а я пытался выяснить, что же сам я есть за механизм с четырьмя конечностями: медленно подкрался к зеркалу, чтобы убедиться, насколько это я, и я это вообще иль кто другой?

Вдруг крик: «Чо это вы без света воркуете?», включил лампу, и неадекватный человек во мне исчез, оставив лишь тягостные мысли о том, кто я и зачем вообще жизнь есть как феномен.

XXXVI

Первый раз я попробовал долго не мыться, когда мы сидели с другом-архитектором на крыше какого-то небольшого гаража: моя крыша слетела почти сразу же, а запах этого ощущения до сих пор елозит моё сознание. Мы ходили по городу и трепались об архитектуре. «Здесь, — говорил мой друг», после этого он начинал описывать здания и их историю, и красоту, а мне было всё это даже интересно, хотя я никогда подобным не интересовался, да и вообще, честно говоря, не особо любил слушать людей. Здесь же мне и правда нравилось: «Ух ты!» — отвечал ему я, будучи совершенно безграмотным в этой сфере, да и ума-то у меня было немного. Когда мысли исчезали, мы тут же подключали ещё колпачок, и наши лёгкие становились ещё чище, чем раньше. Так я уверился в том, что это может изменить мою жизнь к лучшему. Я начал принимать специальные таблетки, которые можно было купить уже в любой аптеке: их можно было растолочь, иногда я их даже нюхал; и они реально помогали, ведь там говорилось, что их можно принять в экстренных случаях, даже просто скурив; так я принимал это почти месяц летом, постоянно общаясь и туся с кем попало, однако потом я решил, что под анаксагеном нужно сходить в клуб! Это хуйня избавляла от страхов, от неуверенности, от замедленности, было мало дискомфорта, было много открытого но границы не стирались… Я решил это по-разному употреблять, но как оказалось, просто глотая это было лучше. Шёл 20-ый Год после Культурной Войны, и я через несколько лет должен был переселиться в самый престижный район Инглии. Ура!

Начало трипа было многообещающим, однако когда я поднялся на второй этаж этого унылого клубца и встал недалеко от людей, которые крутили головами и плясали под какой-то незамысловатый хардкор. В эту секунду я начал подозревать, что все эти люди, которые сидели за столиками и находились в недалёкой близости от меня, все они следили за мной и за каждым моим движением. Я понял, что здесь что-то не так. Пытаясь трезво оценить ситуацию, я понял, что эти мысли о паранойе горели лишь в моей голове, которая, вероятно, разбухла от малой дозы… Да и хардкор становился всё ужасней, хотя я смотрел на струны и аккорды, считая что кажется это, наоборот, сродни чему-то крутому.

Я пытался повернуться, чтобы увидеть взгляды людей, но понял, что мои глаза не могут двигаться; и я, словно робот, мелкими шажками пошёл в сторону лестницы, ведущей на первый этаж. Там где-то бегала Рори, к ней я сразу и прилип, ощущая себя абсолютно бесполезным материалом.

— Чо эт с тобой? — она посмотрела на меня, а я даже не смог ей ответить, потому что слова застряли где-то в горле. Мне стало страшно, а мой голос пропал внутри где-то, засел так глубоко в моём организме, что я мог лишь дышать, да и то сбивчато. Я испытал самое горькое чувство, встреченное мною в детстве, когда понял, что слишком молчалив для окружающих…

— Ты так мало говоришь, — говорила она, а машины быстро разлетались в нашем сознании и исчезали; я молчал, пытался что-то придумать, а потом понимал, что не в силах:

— Я не знаю. Я такой. Неразговорчивый.

— Хм… Тогда мне тоже нечего сказать, — говорила она, а меня внутреннего убивали, кололи, терзали; я горько ревел где-то внутри, метался в углы, но никак ничего не мог сказать путного:

— Прости.

— Меня просто сильно хуярит! — говорил я бывшей, которая явно не понимала меня. Она, бешенная, бегала туда-сюда, дуясь на меня, что я не успел купить новой версии анаксагена, а мне только хуже становилось, и я захотел сбежать отсюда, но не мог, думая, что за мной каждый наблюдает в этом злоебучем клубе!

— Что всё-таки с тобой? — продолжала говорить Рори. — Обнюхался что ли опять лекарства? Оно точно помогает?.. Давай я дам тебе денег на ещё одну дозу?.. Ты же не хочешь умирать… — громко заявила бывшая, после чего я сильно раскраснелся, думая, что каждый из зала, где мы находились, слышит подобное заявление; мне было стыдно, что я бедняк… Быть может это был один из тех престижных клубов, где тусовалась золотая молодёжь. Меня это смущало, ведь я действительно мог стать покойником… Меня пугали эти мысли, и они давили на меня, на мой череп; мне казалось, что меня здесь каждый ненавидит. Поэтому и я на них злился и начал ненавидеть каждого из них!

«Суки, паскуды, мрази!»

— Ого. Вот это новость! И как, сильно ебашит? — спрашивает меня опять Рори. Она уже внешне не мой формат. Но мои родители выбрали именно её, когда я дал им познакомиться с ней, после того метро — буквально через месяц. Они и утвердили перед Государством, что я буду встречаться именно с Рори, при этом её родители были рады, что она будет встречаться именно со мной. Получается, что наши родители воевали за то, чтобы мы были вместе, но мы не смогли сжиться друг с другом: скоро мы должны были стереть из памяти друг друга, заместив эти воспоминания работой.

— В голове нет мыслей, — шёпотом пытаюсь выдавить я изо рта.

— Как это нет мыслей? Ты же что-то сейчас говоришь!

«Но не думаю! Как ты не понимаешь, сука?!»

— Мне страшно некомфортно. Я не понимаю, выгляжу ли адекватным, — ещё тише говорю я.

— Я тебя плохо слышу! Тут же что-то репетируют! Давай громче!

«Блин, — думаю я, — лучше бы я один сейчас сидел, нежели слушал тебя!»

— Я буду молчать… — тихо говорю я и затыкаюсь.

— Как хочешь!

После этих слов мне становится ещё грустнее от себя и своего существа, с которым никто не хочет разговаривать, которого никто не хочет слушать, никто не хочет понимать, никто и знать не хочет!

Ненависть! Ненависть! Ненависть!

— Нахуй ты столько ебашил? — говорит мне друг-барабанщик громко, а рядом кто-то это слушает (две неизвестные девчонки). — Вдруг это побочки? Ты же знаешь, что новомодное лекарство может не сработать — ты сам химик! Свари себе сам, а?.. — я ничего не могу сказать в ответ, ведь палевно; хожу тихо и спокойно, пытаюсь забыться, но не получается. А этот придурок начинает на меня гнать, мол, что я дурак, что взял слишком много, а нужно экономить. А мне хуёво от этого! Блять, мне так было хуёво от его слов! От того, что левые чуваки ещё это могут слышать. Сука!.. И я просто онемел всем телом.

— Надо его с собой брать! — кричит барабанистый другому парню, а я тихо пытаюсь сказать:

— Нет, я домой поеду.

— Какой тебе дом? С нами нужно ехать!

Я не могу ничего путного ответить, и меня садят в такси вместе с другими дурманщиками, которые уже давно подсели на это лекарство; мы едем на квартиру. Мы приезжаем, заходим.

— Так, давайте его раскуривать!

И меня раскуривают. Я грустный. Все смеются. Меня раскуривают. Я грустный. Все смеются. Я сижу. Меня раскуривают. Я грустный. Все смеются. Из меня вылазит какой-то смех, похожий больше на писк; я начинаю понимать, что могу выжить… И действительно: время на часах увеличивается в месяц.

— Ха-ха, ну он и смеётся! — кто-то произносит это, забывая, что сам выглядит как дурак. Я смеюсь громче, но внутри всё колотится и мечет. Мне однозначно плохо.

Так продолжается всю ночь, а под утро я съябываю, лишь бы больше не слышать чужого хохота; стою на остановке, еду в автобусе, нагружаю себя. Еду домой грустный, матеря всю планету. Днём приезжает Рори: и даже не спрашивайте, почему это так, но похоже я опять начал в неё влюбляться! Мой нос сразу же окунается в её дела. Я грустный, однако, Рори приходит и говорит. Говорит много, весело, мне нравится. Она охуевает от того, что мне реально интересно с ней, поэтому говорит ещё больше. Я смеюсь. Потом ржу, а потом просто не могу остановиться. Ещё больше этого всего!.. Ещё, ещё!.. Весь вечер! Потом мы общаемся ещё больше. Я смеюсь. Я много смеюсь. Я очень много смеюсь.

А где-то через неделю она переезжает ко мне, как говорит, на неделю. Мы удалбливаемся, пьём вино, а потом вновь ссоримся, хотя она продолжает жить у меня гораздо больше.

XXXVII

— Так ты решился? — задал я вопрос другу, а он после этого запихал в рот хорошенький кусман с очень вкусным анаксагеновым тортом, который нам подогнала моя сестра. Я не стал больше ничего спрашивать, лишь запихав и себе в рот этого тортика. Мы сидели в тишине, а на улице создавался очередной вечер. Мой друг глядел по сторонам, включил музло и ждал результата:

— А когда перестанет ебашить?

— Часа три придётся подождать! Это же тебе не курево после которого легче сразу! — после этого мы засмеялись.

— Может, фильм включим, чтобы были картинки под музло? — предложил друг.

— Давай, чо нет-то! — с радостью подхватил его я, и мы погрузились в эти картинки под волны хороших басов и приятной мелодии.

Я вспоминал вчерашний трип под добрым настроением, которое бегало по носу у меня и Рори. До этого мы с ней поругались, а вчера почему-то решили вместе создать свой день. Под анаксагеном. Странная страсть нас объединила — искусство — ни тот, ни другой из нас не умел быть собой в компании, поэтому мы постоянно врали о том, какие мы есть на самом-то деле. И в эти дни, проведённые вместе, мы открылись друг другу, разному полу… короче, мы были друг при друге самими собою. Не стеснялись, ничего не скрывали, были жёсткими, матерились, ругались, мирились. Но до секса не доходило. Странно… Я до этого сильно стеснялся своих постельных данных, а с Рори мне хотелось быть собой. Я не знал, что с нами происходит, но мы медленно текли рядом друг с другом, как две рядом-пролегающие друг с другом речушки.

Под этим веществом мы были самими собой, мы раскрывались, смеялись, прикалывались и терпели друг друга, но нам ещё и нравилось слушать то что мы говорим: она говорила прекрасно и интересно, мне нравилось, а ведь такое было редкостью; ей же нравилось то, что я говорю. Мне нравилось говорить. Ей нравилось слушать. Мне нравилось слушать. Ей нравилось говорить. Мы говорили: говорила она, я слушал, я говорил, она слушала. Мы молчали: я молчал, она говорила, я говорил, она молчала. Нас не интересовало искусство, но нас интересовали мы сами; хотя иногда мы начинали говорить о работе, как важно увеличить производство и деятельность должна способствовать росту безопасности; прочее. Потом «Анаксаген» отпускал, и мы танцевали. Включали музыку и прыгали. Бегали по дому, гонялись друг за другом, дрались в шутку. Прикалывались. И много говорили. Много слушали. Много смеялись. Много говорили. Много…

— Чёрт. Меня хуйнуло, кажись! — неожиданно раздаётся голос друга.

— А чо у тебя? — спрашиваю удивлённо я, ведь меня-то не штырит.

— Цвет стал ярче. Это такой эффект что ли? — и он засмеялся.

— Придурок, блять. Это лишь начало — что у тебя было раньше?!.. — говорю с лёгкой иронией я. В дверь кто-то стучится, а мой друг начинает понимать, о чём я говорю.

— У меня раньше было то, что я цвета не различал вообще!.. И правда, блять, начало! Похоже, у меня крутится всё. Умираю, нахуй!

— Ща, стой; дверь открою! Потом можешь умереть, — с этими словами я иду в прихожую и слышу слова друга: «Дурак!»

Я открываю дверь, входит Рори. Нас прёт, мы предлагаем ей. Она берёт. Прёт её, меня и моего друга. Начинаются интересные визуалы, а потом дождь из каких-то искр, когда выключается свет. Стены становятся мягкими, музыка становится глубже, звуки становятся чётче, ощущения приятны. Мы начинаем размышлять, побочки ли это, или как всегда на часах остались лишь минуты… Но это теперь должно пропасть постепенно, ведь мы приняли микстуры анаксагена. Не знаю, когда Рори призналась, что она больна… искусством — тогда, видимо, когда показала мне те книги, которые сама написала. Я уже хотел предложить ей отношения, но она ошарашила меня этим, поэтому я решил ничего не предпринимать вообще; она просто стала моим другом и редактором романа, который я пытался написать. Я думал, что она может быть подсыльной, и меня разоблачить, поэтому показал ей не самое лучшее чтиво, специально. Я ворчал, говоря что нужно дописать роман, а потом мы создадим свою рок-группу!..

— Блять, чо-то меня сильно прёт! Нельзя послабже? — кричит мне мой друг, а я лишь смеюсь в ответ. Рори тоже смеётся. Начинает смеяться друг.

— Щас сильней вжарит, дурак, блять! — кричу ему я, ведь музыка становится всё громче, а цвета начинают быстро сменять друг друга. Меня и самого уносит этот поток непонятного и неизученного, а мой друг ещё успевает при этом ныть от радости и счастья! — Давай терпи, сука! Хотел, получил! Пидрила!

— Сам ты хуеплёт, блять! Ёпта, умираю! Ахах!

И мы опять начинаем ржать. Смотрим на время и оно всё меньше и меньше… Да, лекарство не действует, но у нас всегда есть шприцы, которые резко продлевают время до сорока часов. Через несколько минут наступает жуткая эйфория, которая напрочь сжигает наш страх, и мы начинаем только веселиться! Прыгать, бегать! Веселье! MGMT! Tame Impala! Жизнь… Кажется это проходит. Кажется, мы снова продолжим жить!.. Радость!.. Музыка становилась всё мягче, хотя когда ты уже близок к смерти, хочется послушать какой-нибудь жести…

— На ваших часах всегда должен быть год, — говорил один из преподавателей. — И только тогда вы сможете интересоваться искусством и работой одновременно.

Это было настоящим баловством, эти дни, эти мечты, эти исчезнувшие границы. Потом всё стало другим… Мы стали другими.

XXXVIII

— Зачем ты принимаешь это лекарство? — спросил меня мой внутренний голос. Я не был напуган; я знал, что это обычное дело. Все люди разговаривают внутри себя — нам не диктуют мысли, мы сами говорим с собой. Но зачем? Может быть, чтобы выяснить это:

— Я ощущаю своё прошлое; я могу вспомнить о прошлом, о том как ходил в школу или в детский сад — моя концентрация становится намного лучше, и я запоминаю больше вещей. Так же возможно, для того чтобы не думать некоторое время о тревожном, отдохнув от ужасающих и скверных мыслей. Они почти никогда не повторяются, когда я принимаю это лекарство, хотя быть может многих повторений я просто не замечаю, — я это произнёс вслух посреди комнаты, но уверенно решил продолжить: — Эти мысли отключаются на некоторое время, и ты, наконец-то, можешь поразмыслить, уже по-новому оценив то, что ты видишь и слышишь внутри себя, — это я услышал внутри себя, не произнося голосом ни слова.

— А как же медитации, релаксации и прочие полезные методы? — голос был настойчив, и я принял поражение.

«Действительно, чем плохи медитация, релаксация и другие методы?» — мой голос молчал.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ (РОРИ)

XXXIX

Очнулась я на какой-то странноватой поверхности, уткнувшись лицом в камешки. Я быстро встала и хотела, было, посмотреть по сторонам, но крик птицы оттянул мой взгляд чуть левей: там возникла огромная дверь.

Даже отсюда дверца казалась огромной, но подойдя ближе, я не поверила, что нахожусь в реальности: прямой мой взгляд упёрся в ручку, которая находилась немного ниже середины двери. Где-то справа вверху нарисована огромная Луна, а слева, — возникло ощущение, — крутилась планета, похожая на Землю, наш Анаксаген; только она почему-то была меньше самой Луны. «Так если это Луна, а это наша планета, то где же находился художник, и где теперь быть зрителю?..»

Центр двери, до середины, был усеян точками, и чем ближе точка находилась ко мне, тем странней протекали её метаморфозы: точка стала окружностью с яркой поверхностью, а потом её будто сжали — появились неровности, грани, углы. В центрах этих звёзд-точек вдруг заблестели камешки. Сапфиры? Изумруды?

Крик слов: НЕВАЖНО! — закончился шёпотом, поэтому я даже не вздрогнула, но поверхность под ногами ненадолго затряслась. Дверь заскрипела и приоткрылась, однако свет смог выйти лишь откуда-то сверху; внизу был мрак и темень! Впрочем, как и на самой двери: ниже ручки неровно и некрасиво, небрежно и распущенно кто-то вылил чёрную краску.

— Кто здесь был?.. — произнесла я, как вдруг увидела следы, похожие на отпечатки пальцев и ногтей. «Кто-то хотел содрать эту чёрную вуаль, но так и не смог… Что же с ним стало?»

— С ним? — и этот крик взорвался; наступил дикий и протяжный вой. Мир подо мною начал рушиться. Дверь заскрипела ещё сильней, мои уши заболели, и пришлось их закрывать руками. Я попыталась допрыгнуть до ручки, которая неожиданно стала удаляться от меня, но земля подо мной вдруг исчезла, и я ногтями проскребла чёрную краску рядом с теми следами, падая куда-то…

Я целеустремлённо и долго летела; причём сначала этот полёт казался мне очень быстрым, и я боялась, что могу покалечиться, но потом мне показалось, что я замерла на месте. Моё платье развивалось, хотя ветра не было; подо мной сплошная чернота. Так прошло много часов, как мне казалось.

— А кто, интересно, упал до меня? И где он сейчас?

— ОН?

Всё опять затряслось. «Даже мысли мои сотрясают эту Вселенную, а что было бы, если бы я запела?.. Но я боюсь. Ведь кто-то рядом».

— Кто ты? — осмелилась я голосом привлечь чьё-то внимание.

— Твой страх!

— Но мне уже не страшно…

— Умри!

Я вдруг почувствовала полную безысходность. До этого мне было не плохо, не хорошо; мне было никак… А сейчас мне вдруг стало холодно и страшно.

Я упала.

Позже я очнулась в глухом лесу, где даже пения птиц не было слышно. Деревья здесь не шумели, а ветки их, похоже, боялись даже упасть на траву, шаг на которой мне даже не был слышен, пока я медленно шла в непонятном мне направлении. Иногда казалось, что меня тащило что-то: вроде и сильное, но такое хрупкое и ранимое.

Я попыталась произнести что-то, как вдруг поняла, что рот мой затянулся кожей! Я испугалась и снова потеряла сознание.

Проснувшись, я поняла, что теперь не могу говорить. «Благо глаза мои всё ещё двигаются, а внутренний голос орудует словами». Возможно, сейчас на лице бы моём возникла улыбка, но и улыбки моей, кажется, не нужно миру.

Захотелось кушать, да и еды здесь вдоволь было: деревья просили сорвать их плоды, наклоняясь под их тяжестью, а звери просились в костёр, который я развела под вечер. Звуков не было: вдруг я поняла, что нет моих ушей! Я слышала будто бы что-то, но это что-то было не то, что происходит здесь. «Идеальней места нет! Почему же мне запретили наслаждаться им сполна?»

— Спи, дорогая… Завтра будет новое утро…

«Чей это…» — после мысли я уснула.

Новое утро подарило мне лень, и я пролежала на мягкой траве почти до вечера. Открыв глаза, я поняла, что разум болен, и всё ещё хочется кушать. «Что же мне делать? Нужно добыть что-то острое!»

Я еле поднялась, а потом вдруг осознала, что сил нет идти; я просто упала. На коленях я подползла к очень высокому дереву, рядом с которым торчали чёрные сучья немых кустов. Рядом расположилась злая крапива, но мне было всё равно на боль!.. Я решила сама найти свободу и попыталась вонзить острую ветку в свой заросший рот. Но меня остановили…

— Ты собираешься убить себя? — тихо прозвучало из уст милого парня после того, как он откинул ветку, взяв тут же меня за исцарапанные крапивой руки.

Странно, но мне не было больно, а крапива вдруг перестала жечь; я посмотрела на руки — они полностью исцелились. Мой новый друг мило улыбался. Я подумала, что нужно хотя бы поблагодарить его, но тот кивнул. Кажется, ему всё было понятно и без слов, тем более я бы не смогла ничего произнести.

Мне вдруг хватило смелости посмотреть ему в глаза — голубые. Он был выше меня, выше всего, что было в этом мире. Казался светлым, а его волосы развивал ветер. «Странно… Здесь же нет ветра…»

— Это мой сад, — произнёс незнакомец.

«Сад?.. — удивлённо произнесла про себя я. — Это всего лишь сад?.. Но каких же он тогда размеров?»

— А ты молчаливая… Ты разучилась говорить?.. — он произнёс это серьёзным тоном, что показалось, будто знает, чем помочь мне. Я тут же покивала. — Тогда всё ясно! — весело заметил он, тут же обнадёжив: — Первые дни Солнца всегда такие! Ты скоро поймёшь, что вообще не умела говорить!

Прошло время, и я заговорила. Но что он мне отвечал, я не слышала! Он говорил мне что-то, однако мои слова ему не нравились. Поэтому я сочла, что просто не слышу…

— Кажется, я оглохла…

— Это нормально. Ты просто ещё не улавливаешь смысл, сказанных слов…

Его звуки казались мне прекрасными, но сама я стеснялась говорить, ведь и себя я не слышала. Со временем меня начало всё раздражать, поэтому он перестал вообще говорить со мной. Мы молчали и вдвоём просто гуляли по его саду, но за всё это время так и не смогли обойти его полностью — оставалось ещё много мест, где мы не были; где я не была…

Прошло время, и я вдруг услышала… Воздух, который раньше лишь ударялся о волосы и о кожу вдруг начал что-то говорить!.. Его шум изматывал меня в первые ночи, и я не могла уснуть, потом я услышала что-то…

Его, этого парня не было рядом, однако звуки, которые я слышала, пронзали весь мой организм, и чувства, что я испытала, были близки к оргазму. Сам Бог будто терзал сомнениями мою душу, но я поняла, что хочу бороться, чтобы понять того парня, ведь начала привязываться к нему…

Его не было рядом, и именно поэтому я была уверена, что звуки принадлежат ему! «Так почему же мне не нравилась его речь тогда? Почему я боялась слушать его?..»

Его не было уже несколько дней… А звуки становились тише, и мне стало сложней быть наедине с собой; я рыдала: мне было больно от того, что он не приходит, а лишь мучает меня! Звуки исчезли, а где-то далеко, на горизонте появился неясный силуэт, в который вписалось его идеальное тело. Он не был Богом, конечно, но он был повелителем этих звуков и всего этого сада; это делало его почему-то выше всякого божества, а сад его был явно лучше Эдемского. Я побежала в его сторону, но когда наши глаза вдруг встретились, я поняла, что рот мой не был закрыт, а уши всегда всё слышали… Я просто не была готова ко всему этому… И я винила его! Я его убивала своими мыслями, а позже вдруг осознала, что здесь нет ни чьей вины.

Он всегда будет рядом. То, что он делает, оно никогда не умрёт с ним, и будет жить Вечно, как и то, что находится только между нами. Лишь мы способны понять друг друга и позволить наслаждаться друг другом Вечно, однако вечность в глазах людей — лишь черта бесконечности, которую ничто не нарушит, как и то, что я чувствую к нему. Он никогда не поймёт этого, ведь женское может понять только женщина. Он рядом… Даже когда его вовсе и нет… Он всё равно рядом.

XL

— РОРИ! — крикнул я так громко, что испугался не только сам — Рори заплакала и начала дрожать.

— Но…

Она даже не смогла произнести дальше, а лишь захныкала и упала мне в ноги. Я не знал, что мне делать, поэтому просто стоял… Мои мысли сейчас носились в голове, но ни одна из них не решилась прозвучать в этой полупустой комнате.

Я посмотрел на Рори — она с силой обхватила мои ноги и плакала. Мне хотелось дотронуться до неё, но я не мог! «Если она подумает, что это шанс быть снова вместе…»

— Рори… — произнёс я мягче, однако дальше не смел что-либо выплеснуть из себя. Мои глаза вдруг намокли.

— Будь со мной… — просила она.

— Нет, я не могу… — отвечал ей я.

После этого она плакала ещё сильней и отпустила меня, упав на пол.

Я зарыдал…

Я не понимал, почему я плачу: жалел ли я её или себя, или этот мир, который так несправедлив. Мне казалось всё несправедливым!..

Я упал на колени. А потом просто упал на пол.

Пустота…

Я услышал какую-то грустную мелодию… А потом вдруг послышался голос Рори… Она что-то кричала:

«Да что же ты делаешь со мной? Как ты, блять, это делаешь? Что бы ты ни делал, не говорил, как бы не издевался над моими чувствами, я продолжаю боготворить тебя. Я охуеваю просто от этого сильного чувства, что оно вообще может быть таким прочным».

— Я тебя не люблю! — это был мой крик.

…… … … … … … … … … … … … … «Когда ты мне это сказал в глаза, меня просто выворачивало наизнанку, разум затуманился. Настала пустота… И твои слова отдавались эхом в этой пустоте. Как будто всё разбилось, разлетелось. Да что же ты делаешь со мной? Как ты, блять, это делаешь?».

— Прости…

«Я утопаю в тебе. В твоих глазах, объятьях. После тех слов мой маленький мир рухнул, сломались все принципы, всё как в тумане. Даже сейчас вспоминаю и вижу в полумраке, слышны только эти слова, где-то отдалённо мой голос, мои невнятные крики.

Что же у тебя в голове? Что у тебя ко мне?

Я хочу знать всё: как бы ни было больно».

Я так себя ненавижу… Рори, где ты?.. Рори… Прости. Умоляю.

«А может, когда ты уйдёшь, я построю свой маленький мир у себя в голове? И буду счастлива, несмотря ни на что! Хоть это и будет иллюзия».

Я плакал…

«…я построю свой маленький мир у себя в голове…»

Я рыдал как ребёнок…

«…буду счастлива…»

Я рыдал от ужаса и боли…

«…буду счастлива, если ты исчезнешь из моей жизни…»

Я чувствовал себя полным ничтожеством…

«Хоть это и будет иллюзия…»

И чья вина здесь? Я не знал…

Не знаю и сейчас.

XLI

— Мы же всегда будем вместе, так? — произнесла она, пока я готовил лекарство для того, чтобы употребить его, иначе нам с Рори стало бы ужасно плохо. Это лекарство ударяло в голову незаметно, и после этого начинался весь экшн разговора с Рори и наших эротических игр; но не потому что лекарство было таким, а потому что мы снова понимали, что ещё пару месяцев не умрём. Или ещё больше!.. Говорят, что если дотянуть до года, то можно думать и о работе, и об искусстве. И это будет нормально!.. Но пока у нас не было на это денег. Нас могли посадить в тюрьму, что означало смерть — нас могли казнить за поклонение искусству и любви. Рори собиралась мне в чём-то признаться… Мы ещё не целовались после расставания, но я ощущал, что скоро это произойдёт.

— Я надеюсь! Ведь ты самая охуенная из тех, кого я когда-либо встречал! — кричал я ей после того, как мой нос начинали жутко щипать эти пары от лекарства, пропитавшего всю комнату дымом от его приготовления. — О, боже! Нихера у меня шары! И белки глаз красные! Ха-ха!

— Я тебя люблю… — сказала вдруг Рори. Я остановился и подумал, что мы действительно давно не говорили это друг другу; после той ссоры мы ещё не заикались о любви: и я решился:

— Я тебя тоже… Я тебя люблю! — сказал я. Мы поцеловались.

Потом она свёртывала купюру из ста рублей — в этот раз мы были нищими, — она кричала: «Да ты няша, чо ты!», и всасывала в свой нос воздух, пока две свёрнутые купюры торчали у неё из дырок носа. Дальше она быстро поднималась с кресла и бежала куда-то в сторону ванны, я стоял и смотрел на себя в зеркало — моя голова распухала, а глаза краснели ещё сильней. Её крики меня немного бесили, однако в них я чувствовал своё спасение; я знал, что пока она рядом, я не свихнусь.

— Я тебя люблю, а мы давно этого не говорили друг другу… Я думал, что ты первый это скажешь… Блин, ну ты и странный!.. Ахах… — мы оба засмеялись, но я пока не слишком придавал значения тому, что она говорила; моя голова напрягалась, мне казалось, что я могу умереть…

Сердце затряслось, как в той романтической истории… Знаете, во всех романтических историях трясётся сердце, а затем и всё тело погружается в мелкий хаос первобытного Бытия и биения частиц. Грусть преклонила колени перед радостью. Всего раз. Всего один раз и вечер удаётся!.. Да, теперь мы вместе. Теперь мы вдвоём, и никто нам не в силах помешать.

Идём по улице, охваченные желанием. «Так точно!» — кричат где-то сбоку. Это офицеры. Рядом с ними нам точно не следует проходить. Очень опасно, ведь они весьма воинственны, поэтому обходим их стороной, но бежать наутёк не стараемся. Семя брошено…

— Теперь тише… — шепчу я ей, когда мы вновь оказываемся дома; она тихо ласкает мои ладони, а потом теряется и падает на кровать. — Выходит, ты меня обманывала всё это время… Ты меня любишь. А я думал, что мы навсегда расстались…

— Это ты меня бросил… Я никогда тебя не хотела бросать!

Холодная простынь принимает обоих нас в свои объятия, и мы согреваемся друг другом. Время летит, а пульс стучит; кровь бегает и уже висок бьётся в истерике.

— Прекрати… — теперь она шепчет, а я пытаюсь владеть ситуацией и достаю ещё лекарства. Так… Следует растереть его, чтобы боль в виске утихла хотя бы на пару часов. — Будто ты не знал, что это я… Я же Рори. Помнишь, девочка из твоего детства… Мы жили напротив друг друга.

Меня что-то пронзило, но пока я не понимал, что это… «Из детства? Что-то новенькое…» Пока я занимаюсь своими делами, она переворачивается набок и стаскивает с себя юбку и блузку. Её лицо тихо соприкасается с подушкой, — когда-то мне было продано две таких же, а теперь я вижу одного из близнецов под головой этой принцессы. Она вправду очень красива: её тело, её природный дар и, конечно, личико. Так приятно, что всё это досталось хоть на пару часов мне в руки, ведь иногда мы сейчас подолгу не видимся…

Она и сама будто влетела в моё тело… Теперь мне нужно быть осторожней: никому не нравятся нытики, а уж любовные нытики вызывают сочувствие и осторожность. Мне нужно быть осторожным, но не ей!

— Уже стоит задуматься, — безрадостно падает её слово.

И что же это?.. Снова её пылкое сердце не выдерживает моей зависимости?.. Быть может я не так принимаю лекарство?.. Но я же действую ровно по рецепту. Что же не так? Я не перестаю обучаться тому, чтобы это получалось лучше и лучше. Она что думает, я просто возьму и брошу? Когда рак и другие болезни уже почти побеждены! Неужели нас не ждёт триумф, и целых пять лет мы проводили не те исследования?.. Да, мы химики, и нас взяли в группу, чтобы мы создали лекарство от рака и прочих болезней; если не принять лекарство, то мы просто умрём — чип заражает наше тело, когда мы доверяемся искусству. И это даже ни капли не смешно!

Как бы не так! Мне всё даётся трудней, чем остальным. Она это знает, и возникает чувство, что теперь надо мной издевается… Эти знания я сам отправил в её прелестную голову. А что она? Она теперь издевается тем, что быть может знает наверняка, как излечиться!

И правда… Она берёт и немного сильней уже давит пальцами на шею, чем раньше. Упрямая сучка не сворачивает с пути, а только жмёт на газ! Я ударяю по её попе, а затем пытаюсь остановить своё дыхание: оно уже прерывистое, но дышать ещё можно. Я помогаю ей. Теперь у нас полный симбиоз.

— Да, детка!.. — чуть не криком я ввожу в неё свою душу и себя.

— Да, о, да! — кричит она, а я ненароком начинаю беспокоиться за соседей, которые вряд ли закрыли уши перед нашим состязанием. — Пожалуйста, — твердит она тише, а я становлюсь твёрдым и непоколебимым — «лекарство действует правильно», проходит в моих мыслях. — Пожалуйста, — повторяет она, выгибаясь, словно безумная кошка: — Пожалуйста, откажись от всего!.. И мы умрём в этой постели уже сегодня…

Я понимаю её и резко останавливаюсь. Я просто выхожу из неё, сбивая скорость, вновь вхожу, но вдруг понимаю, что всё бессмысленно. Она приказала мне!.. Эта сучка мне приказала!.. Но она снова протягивает руки к моей шее. Я резко отталкиваю их и толкаю её: переворачивается на живот и тянет попу ко мне… Я толкаю её в спину, и она падает на ту самую подушку. Кажется, это я ей подарил.

— Почему ты такой глупый?..

Я хлопаю по её заднице! Называешь меня глупцом?.. На ещё раз!

— Да, сильней!

И чем сильней я бью по заднице, тем сильней желание отказаться от всего ради неё. Но о ней нужно заботиться, поэтому и хочется укутывать себя в горы порошка и травы, которые приобретя определённые пропорции с другими веществами создают лекарство от херни, если делать это правильно.

— Больше не надо! Мне становится больновато…

Я ослабеваю и уже конец. Он скоро наступит… Да, ещё чуть-чуть. Да… Да…

Уже стоит задуматься.

XLII

Мы сидели на диване напротив моей подруги. Она с интересом наблюдала, как Рори элегантно ссыпает белый порошок на визитку какого-то местного лекаря. С одной стороны, мне было стыдно: Рори жадно цепляла пальцем крошки, которые успели улететь на край стола, и слизывала их, оставляя слюну на пальце, а потом плевала в небольшую ёмкость; с другой стороны, мне было жаль нас обоих, потому что нам хотелось опять испытать это чувство — бодрствования, успокоения, упоения, сладости, насыщенности, уверенности — иначе мы его испытать не могли; тем более почитать несколько книжек, послушать музыку, посмотреть какой-нибудь фильм — быть может когда-то можно будет нюхать порошок или курить это, но сейчас нам нужно несколько ингредиентов, чтобы приготовить данное лекарство, иначе к концу этой встречи я и Рори просто истечём кровью: времени мало. Моя подруга игриво смотрела на меня, потом переключалась на Рори, которая со страстью нацедила остатки порошка в ёмкость, а крошки, валявшиеся на визитке, она стянула мокрым пальцем, который облизала, и вновь харкнула в ёмкость, ведь что-то могло пропасть — иначе это дерьмо не собрать, поэтому приходится слизывать, а потом плевать в ёмкость, чтобы меньше потерять порошка, который потом станет идеальным лекарством, хотя действующим порой не так долго, как того хотелось бы. Она медленно поднялась и побежала в ванну — видимо, чтобы промыть нос — оставив нас с моей подругой наедине.

Я осторожно отсыпал себе горстку на две дозы, медленно разделив её. Моя подруга тяжелым взглядом проникла в мои чувства, которые смутили меня:

— И как это выглядит со стороны? — спросил я, скосившись на неё.

— Не знаю, как это выглядит, но ты не думаешь, что этого не стоит делать? Я предлагала тебе уже не раз средство намного лучше этого… Но ты меня не хочешь слушать! Оно недорогое…

— Анаксаген? Да оно дорогое до жути!.. Мы с Рори сможем сделать лучше! Намного лучше…

— Или истечёте кровью… Я поняла, но… Я сама произвожу некоторые дозы анаксагена. Поэтому…

— Я знаю, что делать этого не стоит. При тебе! Ведь ты являешься нашим конкурентом… Но ты сама пробовала данное лекарство, поэтому я это сделаю, — я свернул в трубочку полтинник и поднёс его к носу, запихав это в нос, а потом сваливая ингредиенты в ёмкость, чтобы доварить уже на кухне. С полтинником я выглядел смешно, но что ты ни сделаешь, чтобы развеселить тех, кто может подохнуть в любой момент.

— У тебя на часах всего 50 часов… — говорю я Анне.

— Если ты откажешься сейчас, то начнёшь собой гордиться! Тем более наше лекарство…

Она продолжала это говорить, а я уже не смотрел на неё, но и на горстку с этим мусором тоже смотреть не хотелось — денег на дорогие ингредиенты не всегда есть, поэтому порой некоторые пациенты просто умирали. Я знал, что это никуда меня не приведёт, если я не познаю химию во всей красе, либо вообще приведёт меня к смерти. Мои мысли крутились возле виска: «Ты сошёл с ума!» Но мне хотелось… И хотелось мне жить. А ведь ещё и искусство затягивало. Вроде бы Культурная Война стала сдавать темпы, но Культурное Возрождение тоже не торопилось — все обещали своё: поэтому приходилось думать, как поступать лучше, а вроде бы не всегда угадывался лучший шаг, так казалось иногда.

Рори вышла из ванной, а я откинул свёрток купюры на стол.

— Ну что? — произнесла Рори, — Не решился?

— Нет.

— Так дай-ка я щелкану! — с этими словами она взяла купюру, свернула её и вдохнула полной грудью, вставила в нос, а потом пошла на кухню, чтобы варить нам лекарство, варить которое я передумал, считая что оно может не получиться у меня в этот раз.

Я посмотрел на свою подругу, потом на Рори, которая виляла попой на кухню: я собой не гордился, я и Рори не гордился, но у неё получалось чаще то, от чего мы не блевали. С другой стороны, это я привёл Рори в такой мир. Я был виновен! Только я!

— Но я читаю с детства! — крикнула вдруг Рори.

XLIII

Я понял, зачем нужны эти терзания; вопросы «для чего и как»; они пусты; они сложны для каждого. Только поняв их, не приходится останавливаться, а стремиться только ввысь. Путь от ничтожества к чему-то высшему; к высшему знаменателю и порядку, что оценивает нас по достоинству среди всех людей. Мы должны испытать это. Понять, что есть низ, а что — верх; чтобы собраться с силами и хотя бы встать в сторону неба. Мы должны на себе испытать все горести и унижения, прежде чем судить о том, что будет дальше и труден ли этот шаг. Нас должны стереть в порошок, чтобы мы смогли появиться из пепла и воздух смог явить всем явственный наш образ. Мы должны заботиться о наивысшем благе не только себя, но и того, кто за нами следует, а следует за нами бессчётное количество человек. Только искупавшись в грязи мы сможем оценить по достоинству то, что послала нам жизнь, которую мы прожигаем на кончиках своих сигарет и спичек, которые погаснут однажды; вместе с ними и мы погаснем, так и не дав того тепла, что так хотели от нас получить близкие. Как разорваться между тем, что кажется, послано свыше и тем, что тебя останавливает. Никак, просто остаться с ней и влюбиться, растворившись в ней и в ароматах её духов, которыми она поливает себя каждое утро. Ведь лишь она не даёт тебе умереть; она поддерживает твоё право на свободу и на всеобщее существование в этом мире; мне кажется, ради неё и следует жить и наслаждаться этой жизнью вместе с ней. Она не даёт тебе сойти с ума, потому что сложно удерживать столько мыслей под одной и той же крышей, а ведь крыша может дать течь в один прекрасный день; а дальше и вовсе разорваться. Лишь мысли о ней укрепляют гранит этой стены и твердь, которая окутывает стену вокруг вашей любви, которая не рухнет со столетиями, даже если орда монголов попытается ещё раз пройти мимо этих стен; они остановят их, потому что вряд ли кто-то даже может представить, что это, и сколько нужно сил, чтобы выразить мою к тебе любовь, потому что я выразить её больше не могу никак. Мои слова прозвучат как мелкие обломки букв соединённые с какими-то мыслями, которые никому не нужны, а некоторые, вовсе бесполезны; но лишь в этих незначительных нотках и тональностях моих слов и моего настроя… ты лишь одна сможешь понять меня, я надеюсь, потому что никто больше просто не в состоянии понять, что я хочу донести и передать свою любовь. Потому что эта эгоистичная любовь направлена лишь на твоё счастье и твоё счастливое пребывание в этом мире, который, благодаря тебе придаётся столь нежным оттенкам счастья, которое я раньше не замечал и не видел. Только этот мир наполнен для меня поэзией и искусством красоты. Только с тобой я могу ощутить все прелести и все запреты, поэтому спасибо говорить стоит лишь тебе и тому свету, который идёт откуда-то сверху. Главное, чтобы насладиться им до того момента, пока он нас не прихлопнул здесь всех вместе. Ты единственная, для кого моя голова всё ещё на месте. Она твоя навечно.

То, что для всей Вселенной кажется лишь незаметной песчинкой, которая просто улетела куда-то с обрыва с ветром, где парусник только от погоды зависит и от высшего благословения; для меня покажется это мощной ударной волной внутри меня самого, моих мыслей, которые буйным табором не утихнув вырываются из меня и сложно поймать ну хоть что-то, что докажет тебе мою любовь, которая является наивысшей точкой моего пика счастья, которое окутывают ветры и вьюги тёмными ночами, когда я о тебе думаю и не думаю, но мысли о тебе есть всегда во мне. Лишь они меня будят по утрам и просят проснуться; открыть глаза и бежать навстречу дню и этому дневному аромату свободы и оков, которые должны быть, иначе сложно будет что-то сдерживать в себе, и вряд ли это выльется во что-то хорошее, кроме как в вулканизирующий остров, который окутается пылью и обломками тех эмоций, которые бывают после наших ссор; лишь эта победа, когда ссоры наконец-то заканчиваются, дают мне шанс на искупление, потому что иначе достичь совершенства будет невозможно, а я стараюсь его достичь только для тебя; чтобы видеть каждый атом ушедшего от тебя воздуха, который сладостно мне напоминает о нас, и всегда будет напоминать.

Если в момент взорвутся миллиарды галактик; даже тогда примерно я не смогу представить, и никто не сможет, как же мне повезло, что в моём пространстве, то есть в мозге (может быть даже во всём), есть место для чувства к тебе и слабиною любовью, больше это никак сейчас не зовётся. Но это не любовь, а что-то наивысшее, что когда-либо приходилось чувствовать человеку; это тысячелетние истории о победах; это разрушение городов и столиц мира; это массовые самоубийства; это необъяснимо и неповторяемо; это моя к тебе любовь, которая никогда не умрёт, хотя моё тело однажды усопнет; идея будет таиться над ним всегда. Идея того, что я жил эту жизнь лишь для тебя.

Только испытав полное унижение; понять, что ты не совершенен, ты лишь посредственность; понять, что песок пахнет песком, а пот — потом; упав и покалечась подняться; вот, что есть моё признание. Это лишь шаг, это лишь маленький миг, который просто не в силах вписать или как-то показать мою к тебе любовь, которая даже не поддаётся моему объяснению, что приводит меня в полное недоумение, но заставляет дышать и наслаждаться этим воздухом, который пропитан тобой и твоим запахом, что для меня считается наивысшей точкой блаженства и умиротворения. Хочется, чтобы все знали об этом, но в то же время никто об этом не знал, потому что очаг этой любви держится на тонкой струе огонька нашего времени, проведённого рядом, что является поистине ценным для меня и считается отдыхом; другое же время я вынужден проводить, скитаясь по закоулкам своей памяти и событий из прошлого, которые давно угасли, но даже в них был хоть какой-то сюжет, связанный с тобой и твоим присутствием. Ты для меня являешься чем-то реальным и находящимся в моей власти, но в то же время чем-то нереальным и не поддающимся командованию; ты это та середина, о которой я мечтал, но не смог никак её достичь, но с тобой обязательно достигну. Даже если я и тысячи раз всё это снова повторю; даже тогда мои слова будут лишь приближённо представляться тем, что творится у меня внутри, когда тысячи звуков испускают свои последние вопли, а свет уходит от последней взорвавшейся под напором чёрных дыр галактике; даже тогда это будет лишь мелкая точка в реакции моего мозга на тебя, что сейчас зовётся любовью.

И даже все мои слова, мысли, романы, песни и прочее… Вся моя жизнь! И жизни других. Не жизни ещё и даже прочее. Всё это принадлежит тебе, Рори!

К счастью для тебя, это лишь начало моих слов, их я буду выражать всю свою сознательную, да и бессознательную жизнь.

XLIV

Я не знаю, где ты сейчас; в какой из точек Вселенной, где конкретно на голубой планетке ты сейчас, моя любовь… Но я точно знаю, где тебя нет; рядом со мной и моими руками, которые ни раз нежно обхватывали твоё, сияющее от звёздной пыли бесконечных небесных светил, тело.

Где же ты, мой свет, моя счастливая заря, падающая на край горизонта, что горит под пламенем очередного солнца? Надеюсь, что ты полна дыхания и радости, если, в особенности, вспоминаешь о моём существовании. Конечно, я много раз пытался обидеть тебя, ненамеренно, моя сладкая пушинка, в этом огромном потоке ветра и деревьях, рассыпающихся от ярких лучей назойливого Солнца; оно, как и я, такое же назойливое и жаркое… Я много раз пытался обидеть тебя, но не со зла, ведь сам обижал ненамеренно себя!.. И мы ходили, оба погружённые в обиду, а потом встречались глазами, и катились вновь в этот страстный круговорот любви и счастья.

Мне сложно понимать, моя принцесса, где ты можешь, как и всегда красиво и непостижимо, располагаться в этих трёх измерениях, в этих плоскостях, посредством атомов и молекул, кварков и другого зоопарка частиц и людей, что бегают и ходят вокруг тебя, моя частичка улыбки. Ты моя частичка для улыбки, иначе у меня и не открылся б даже рот.

Но я точно знаю, а порой, когда я теряюсь в своей неспешной и грустной неуверенности, надеюсь, что вскоре мы вновь встретимся и будем наслаждаться обществом друг друга, самих себя и наших гордых, но крайне одиноких тел. И я теряюсь от каждого мгновения, что провожу с тобой, ведь впереди внезапный сон вновь отберёт мою любовь, тебя, ведь ты — моя любовь; он беспощадно утащит тебя в свой омут и даже не спросит, нужен ли вообще я здесь! Этот озорник, этот сон, но даже в нём мы иногда встречаемся, лишь иногда… Он ёбаный проказник.

XLV

— Как ты заебала! Тебе постоянно чо-то не нравится! Какого хуя?.. Дай мне свободы! Я не хочу быть сраной подстилкой! Я, блять, жить хочу!

— Я и так от тебя отвязалась уже! Я уже спокойна! Зачем ты так со мной? — она вновь заплакала.

— Я?.. То есть виноват только я? Мы же вроде вдвоём участвуем в отношениях, нет?

— Да. Мы оба виноваты… Будь добрей ко мне, — она посмотрела в окно. Там ветки деревьев… Тех прекрасных деревьев… Они всегда успокаивали меня и моё зрение. Но в эти дни мне было сложно: всё мелькало и суетилось. Казалось, что я превращаюсь в психа, в сумасшедшего!

«Блять, да я же этих психов только в фильмах видел! Что со мной? Зачем это всё? Сука!»

XLVI

— Короче, я решил, что нам нужно расстаться…

Тсс…

Где-то послышались тяжёлые выстрелы пулемётов или чего-то похожего на огромные пушки, как в старых боевиках. Там любовь была описана с животным привкусом геройства и победы: у главного персонажа всегда была охуенная тёлочка, а в конце их ждала бессонная ночь страсти.

В школе всё было не так, да и стрелять не хотелось. Тем более в людей… Зачем? Бессмыслица. Всегда хотелось встретить девушку своей мечты, а когда она нашлась… стало понятно, что эти мысли были ложны. Встретить хотелось тогда, сейчас хотелось быть свободным! От всего… И лекарство помогало.

Я курил очень часто, а после расставания с Рори я курил немерено, вспоминая иногда наши с ней деньки, наши приключения, наши мысли.

Зачем сражаться, когда нет побеждённых?

Всего два человека угнетённых.

Здесь я, а где-то есть ещё…

Она нужна; я духом полностью её польщён.

Пленила, дурочка, меня своей тоскою;

Своей слепою дикою любовью.

И я готов был побежать лишь за тобою…

Но срезала ты мне оковы страшной болью:

Они рассыпались, я стал свободным, сука!

Зачем ты так?! Животным будет слука!..

А что у нас теперь? Красивые слова:

Любовь, занятие любовью; что за детвора?

Мы взрослыми, понимаю, никогда не станем;

Но притворяться взрослыми-то можно?!

Пять слов о возвышении в мозгу; вот это память!

И пять слов о тоске — теперь и счастье просит быть внутри:

Хоть от зари, хоть с ночи до зари; мы в тире, на меня ты посмотри!..

XLVIII

«Мне хочется быть с тобой и через десять, и через двадцать лет. Я хочу каждое утро просыпаться с тобой, проводить с тобой каждую секунду нашей жизни. Я хочу с тобой воспитывать наших детей. И я просто хочу всю жизнь быть с тобой. Хочу доказывать свою любовь всю твою жизнь и мою, нашу. Ты мне дороже всех и всего на свете. Твоя улыбка делает этот мир ярче и светлее. Я люблю в тебе всё. Я так тебя люблю. А ещё ты красивый, самый-самый. Прости, что я порой что-то делаю не так. Наставляй меня на верный путь. Говори всё сразу. Над отношениями всегда нужно работать. Мы будем. Это же такое счастье, когда есть вторая половинка, которая всегда рядом и готова прийти на помощь; которая всегда готова поддержать. Ты и есть эта вторая половинка, моя половинка.

Мне кажется, что всё-таки любовь бывает один раз в жизни. И вот она. Нужно это ценить. Нельзя терять друг друга. Я сильно люблю тебя. Именно тебя. Правда люблю. Тебя и твою семью. Давай всегда будем вместе. Всё-таки нам хорошо. Правда? Надеюсь, да».

Нам всегда было хорошо вместе. Но потом что-то изменилось. То ли во мне… А есть ли другой выбор?.. Мне казалось, что я всегда был виноватым в промахах: в своих, в чужих. Я так глуп. Меня любили девушки, но лишь одна отдалась мне со всей искренностью и наивностью, которую я полюбил. Я полюбил её. Её волосы. Её глаза… Её милейшую улыбку…

«

Я счастлива.

Всегда.

Даже когда мне грустно, ведь ты у меня есть.

Наверное, это судьба или как там это называется.

Ты понимаешь меня, хоть и не всегда, но я же баба, ебанутая баба.

Думаю, что тебе такая и нужна.

«

XLIX. Воспоминание Z

Мы жили уже около двух недель вместе, однако для меня до сих пор были странны её эмоции; я ощущал себя тупоголовым придурком, который не может понять, чего же она хочет. В её глазах я видел крик о помощи и страсть, которая могла бы меня захлестнуть, но слова её меня только злили. Я не видел в её речи того, что близок ей, что она меня любит, что я ей хотя бы нравлюсь. Эти метания и неразбериха бесили меня и ломали мой разум, а тело моё невыносимо жгло от полной отрешённости и скорого одиночества, которое опять приведёт меня к очередной мольбе лекарствам.

Уже неделю я прогонял её из дому, но она находила постоянно причины, чтобы остаться. Я не видел в этом ни намёка, ничего я не видел в этом, ведь сам был напуган этим; мне казалось, что если мы будем вместе, всё изменится настолько, что я уже никогда потом не смогу нормально жить. Мы переписывались, а потом я признался ей, что она мне нравится. Она улыбнулась в ответ, но не стала предлагать ничего взамен. Я долго метался, пытаясь утолить свою жажду, а боль захлёстывала меня, вместе со счастьем; счастьем от того, что я ей был всё-таки не безразличен. Сложно сказать, почему мы оказались вдруг вместе, но так произошло.

Когда мы поняли, что секс будет неизбежным, и от него уже вряд ли скроешься, мы приготовились. В этот вечер всё было славно: мы встретились на одной из площадей этого странного города, который мне хоть и нравился, родного места я в нём всё-таки не нашёл. Мы много болтали в тот вечер, гуляя, развлекая себя пустыми мыслями, а сами тайно знали, что будет в конце вечера. Домой хотелось и не хотелось, а от чувств, казавшихся реальными, нас пьянило; в этот день не было ни сигарет, ни кальяна, ни выпивки, всё было чинно и культурно. Наши поцелуи были неуклюжи, да и само наше состояние пугало нас, скорей, чем давало радости; было непонятно, сможем ли мы быть долго вместе; а сейчас мы шли и говорили о чём-то неясном, смеялись, но внутри нас всё кипело, а жар и скованность жгла наши руки, которые вцепились друг в друга; ладони уже вспотели, но мы решили идти до конца.

Она раскалённой лежала на кровати, а её глаза хотели меня выпотрошить, изрезать и уничтожить своей жаждой быть вместе, однако я и сам был таким же: где-то внутри меня всё сжималось, а сердце колотилось со страшной силой; казалось, что мои рёбра растают, а потроха выльются наружу. Мы занимались страстным сексом, но потом плавно перешли к занятию любовью, где всё стало нежным и чистым, как и постель, которую я удосужился поменять перед приходом Рори.

Я целовал её глаза, рот, шею и груди. Рори была прекрасна, а тонкий свет, который шёл из прихожей придавал романтики, не портя ощущений. Её ласки поднимали мою душу, а моё сердце упрямо колотилось, отдавая ударами в теменную долю черепа. Руки мои дрожали, но сам я был счастлив, возможно, впервые за несколько месяцев скитания в полнейшем одиночестве, пропитанный горем и всякими анаксагеновыми порошками, благодаря которым я продолжал жить дальше. Моя долгая депрессия была закончена, а поиски человека остановились уже навсегда; так мне казалось, и я в это поверил; в это верила она; в это верили наши родители. Мы поднимались с ней в небо, танцуя там со звёздами и миллиардами планет, которые кружились вокруг наших тел во время очередного оргазма, а наши души уже умерли — нам они не нужны были, нам были нужны только мы: лишь мы делали друг друга счастливыми!

L. Встреча X

— Привет, ты здесь одна? — обратился я к молоденькой девушке, которая была одета в прекрасное платье, вызывавшее у меня сильное желание быть с ней не только этим вечером, но и в части своей жизни; всей жизни. Внутри моего организма вовсю работала команда от нового лекарства; но оно плохо действовало (либо пока, либо вообще), поэтому я чувствовал, что скоро умру: моё сознание, сильно-охуевавшее от показывающихся видимых фракталов и, собственно, от Рори, которая выбрала для себя роль прекрасной незнакомки.

— Да. Мой парень сейчас уехал. А ты красавчик… — протянула она последние ноты и подошла ближе. Вокруг нас множество людей бесцельно бродили под ленивую музыку, психоделические басы которой просто выбивали из нас всё дерьмо и заставляли наслаждаться этой жизнью. Я мало что понимал, но ясно видел перед собой ту, которую никогда бы не пропустил мимо своей жизни; я впитал её присутствие, её мысли, её душу, её милое личико…

— Ты тоже милаша. Познакомимся?.. — игриво добавил я и подмигнул, задев её руку, чуть выше локтя, проведя до самой ладони, а потом взял и поцеловал её ладонь.

— Ух, да ты джентльмен. Меня зовут, эм… Может быть, это останется тайной? Возможно, я смогу тебе сказать своё имя у тебя дома, — она подмигнула и обошла меня, держа за руку; я прокрутился вокруг своей оси, отчётливо осознавая, что этот мир прекрасен и идеален для нас, таких неидеальных друг для друга, но идеальных для этого мира; или наоборот — скорей наоборот, ведь я ощущал, что мы никогда не расстанемся. Вновь!

Я поднял руку, и теперь уже Рори крутилась, подобно глобусу, а её волосы плавно поднимались вверх, как и её глаза, которые устремлялись лишь в потолок, но я знал, что сейчас она в Космосе, как и мы все. Наше шизофреническое сознание плавно вписывается в шизофрению нашей Вселенной, которая впитывает в себя реальность каждого из живых существ; мысли же наши формируют и сознание, воспринимая эту жизнь, которую мы порой ненавидим, однако лишь она должна быть дорога нам. Другой у нас нет, а если и есть, то лишь в стенах психиатрической лечебницы.

На дворе был снег, когда мы вышли из клуба, а потом уселись в такси. Нас ещё сильно хуярило, поэтому мы радостно доехали, оплатили и поднялись наверх, закинув ещё что-то сверху, дабы не расслабляться в эту ночь и, конечно, не умереть.

LI. Встреча Y

— Может быть, сегодня не пойдём никуда? — спросил я у Рори. Её лицо сразу же перестало сиять дикими огнями, и я понял, что выбора у меня нет.

— Я же адекватная. Если что, я буду за тобой следить, — она посмотрела в мою сторону, дожидаясь согласия.

— Но я-то неадекватен, пиздец! Мне страшно, блять, будет. Я даже хожу еле-еле, — я демонстративно прошёлся по комнате, вихляя в разные стороны, но не упал. — Видишь?

— Я буду за тобой следить, я же сказала! Тем более мы уже давно никуда не ходили, — она возмущённо села в кресло и скрестила руки на груди. — Достал! Давай соберись, тряпка. Скоро это пройдёт!

С этими словами она медленно перебралась с кресла на диван и отвернулась к стене, изображая обиду. Мне пришлось на мгновение стать милым, и я прилёг, обняв её за талию. Но надолго меня не хватило — вокруг меня всё начало крутиться и метаться в разные стороны. Нам стало плохо, и мы приняли это лекарство, которое устраняет всякую побочную фигню; оно вроде бы действует, но мы всё равно очень боимся, хотя сейчас в Инглии все принимают эту дрянь, как эксперимент. Я медленно поднялся и опять начал ходить кругами по комнате, которую с трудом уже узнавал. Шкаф стал ниже, растворяясь в ковре, который потихоньку расползался по стенам моей квартиры. Медленно перетекая на пол, ковёр остановился, а пол, подхватив инициативу, набросился на остальные остатки комнаты. Я медленно перешагнул на ковёр. Неожиданно мои глаза наткнулись на такого же меня, только в зеркале. У этого чувака были огромные шары — чёрные зрачки почти закрыли всю область голубенького глаза. Я был ошарашен, но это меня не пугало. Но меня напугали действия Рори, которая резко поднялась и начала потихоньку куда-то собираться.

— Куда это ты намылилась? — нахмурив брови, спросил я у неё.

— Как это куда? Мы же в клуб собирались. Давай, тоже одевайся! — с этими словами она прошлась по ковру, который немного поменялся в цвете, и начала надевать джинсы.

— Чёрт! — произнёс я, и медленно пошёл к шкафу, начав шарить и искать свои джинсы; — Сколько там градусов? — крикнул я в сторону Рори, которая успела уже одеться и сесть за компьютер. — И включи музыку, кстати.

— Минус пятнадцать градусов всего, — после этих слов на меня обрушился мощный поток басов и гитарных струн.

Я не верил в то, что происходит. Комната превратилась в парк развлечений. Кот по ней ходил как царь зверей, которыми здесь были сейчас как будто бы мы. Адекватный кот пытался ухватиться за мои джинсы, которые я старательно напяливал на ноги. Отогнав его, Рори пошла в туалет, видимо, по своим женским делам — поблевать и посмотреть на свои зрачки.

Услышав со стороны туалета тяжёлые звуки выливающейся блевотины, я решил быстро прибавить басы и громкость музыки. Кстати, это почему-то не решило проблему «странных» звуков. Наоборот, она начала рыгать гораздо громче. На часах было всего десять, новомодное лекарство от рака, СПИДа и прочих разнообразных болезней было принято минут сорок назад, хотя уже ощущалось, что мы можем подохнуть, потому что не успели принять лекарство вовремя: часы показывали сорок минут… Мои мысли старательно бегали по стенам, а потом пропадали, и я резко терялся в пространстве и времени, которое то замедлялось, то шло быстрей.

— Охеренно! — это Рори вернулась с туалета.

— Тебя тошнило что ли? — спросил я, заботливо смотря на неё кошачьим взглядом. — Такие милости я услышал с ванной…

— Дурак что ли совсем? У тебя мультик включен! Выключи.

Действительно, на фоне был включен сериал «Мультреалити», который всегда было принято смотреть, когда тебе становится весьма херово; тем более после принятия лекарства может сильно тошнить, да и вообще можно упасть в обморок, если не станцевать с бубнами.

Теперь же музыка сдержанно разрушала моё представление о мире и его сущности, а басы проходили сквозь меня, забирая остатки моего тела. Каждый звук, каждая нотка казалась гениальным творением автора, и отражала его лирическую, чувствительную сторону. Настроение металось из угла в угол: то резко увеличиваясь, и я начинал смеяться, то резко уменьшалось, и я думал об устройстве Вселенной, о её смысле, и о смысле нашей жизни.

— У тебя три глаза, это нормально? — неожиданно спросил я Рори, посмотрев на её лицо.

Она задумалась, но потом смело сказала, что это нормально. «Отлично», подумал я. Квадратный кот и у моей девушки три глаза.

— Ну что, ты готов? — произнесла Рори, и посмотрела на время. — Уже половина одиннадцатого. Идём!

— Окей, — неохотно сказал я, после чего медленно поднялся с кресла, и начал искать сумку и пуховик.

— Это пиздец!!! — говорил я гордо и громко, но Рори не собиралась реагировать на такие штучки. Она стояла у двери и уже бодро надевала пальто.

А я только нашёл сапоги, скользкие и клёвые, которые медленно начал натягивать на свои худые, переливающиеся на свету ноги. Квадратный кот уже перестал меня удивлять, потому что я неожиданно уткнулся своим взором в картину, которая висела прямо в комнате, напротив меня; когда-то в плохом состоянии мне стало интересно рассматривать разные картины, поэтому не всегда но иногда это помогало мне достаточно сильно.

Когда-то мне её подарила та же Рори, но я никогда не придавал этому особого значения — обычный большой постер с картиной Сальвадора Дали «Метаморфозы Нарцисса». Я тогда мало интересовался искусством, а тем более живописью. Это потом я уже понял, что вообще сложно найти что-то подобное в нашем городе. Походы по магазинам, в будущем, не приносили результатов, а магазин, в котором был куплен когда-то этот постер, лишь изобиловал какими-то хреновыми плакатами и мелкими фотографиями. Впрочем, когда-то после именно там я купил «Мону Лизу»!

Дальние горы в правой стороне, на этой картине (с метаморфозами), превратились в каких-то чёрных монстров, которые со всей силой хотели добраться до поверхности картины. Тяжёлая фигура на заднем плане, за горами, похожая на яйцо или же чью-то голову, превратилась в огромную руку этого монстра и пыталась преодолеть что-то, что ей мешало, вырвавшись в нашу реальность. Мне показалось, что вся картина начала каким-то образом сворачиваться, а потом мне стало казаться, что всё превращается в огромный гигантский глаз.

— Мне кажется, что Дали пытался помимо Нарцисса показать этой картиной, как трудно нашему глазу, нашему зрению всё видеть, воспринимать всё, что есть, а для нас же это обычное дело. Мы и не замечаем, как мы смотрим, дышим, ощущаем что-то. А для глаза это воистину потрясающий труд.

— Здесь вообще о другом, дурачок!

Рори не обращала внимания на мои слова, видимо у неё были уже свои проблемы с реальностью. Поэтому я подошёл ближе к картине и потрогал её. Она была очень мягкой и липкой. Она завораживала мой взор. Комната покрылась сочным красным цветом. Неожиданно люди в центре начали танцевать, а один из них прыгнул прямо в воду и испарился, поднявшись вверх, в небо, со своим прахом — в это густое и чёрное небо, которое буйствовало и разрушало всё вокруг, создавая хаос.

— Ну чо ты там? — напугала своим криком Рори.

— Иду…

Я медленно оторвался от картины и подошёл к ней.

— Выходим? — спросил я у неё, смотря щенячьим взглядом.

— Выходим! — и посмотрев на мою сморщенную рожу добавила: — Да что ты? Будет весело! Я обещаю.

Мы медленно вышли из двери в подъезд. Он необычайно преобразился в моём представлении: цвета стали насыщенней и ярче, а темнота завораживала. Медленно спускаясь, наши ноги создавали тяжёлые мазки, которые превращались в вибрирующее эхо, и создавали волну на стенах. Я был ошарашен красотой нашего подъезда, который никогда не был красив, а скорей, был отвратителен. С каждой ступенькой вниз, мне казалось, мы погружаемся куда-то в Чистилище или даже в Ад: тем более, свет становился всё тусклее, а на первых этажах вообще было так темно, что… Я ожидал, что когда мы откроем дверь, черти ворвутся и схватят нас, унеся куда-то вдаль, терзая на мелкие части.

Мы открыли дверь. Сотни звуков пронзили моё тело. Снег толстыми хлопьями бил по голове. Я был без шапки, в тонком осеннем пальто, но холода не ощущал. Мы взялись за руки и медленно поплелись по натоптанной колее от людей и машин. Звуки мерещились отовсюду, и мне стало страшно.

— Ты всё видишь хорошо? — спрашивал я у Рори, надеясь, что мы не попадём под машину.

Она лишь кивала мне, тихо охуевая от происходящего. До метро мы дошли довольно быстро. Никаких нюансов и неожиданностей, в принципе, не было. Люди, конечно, казались подозрительными, но мы были гораздо подозрительней, чем они. Медленно спускаясь по скользкой лестнице до метро мы опять погружались в Ад, а само метро казалось центром этого Ада и скопления нечисти. Я начал осматриваться и глядеть вокруг — на полу, на стенах, везде я видел какие-то скелеты необычных животных, похожих на ящериц. Мне стало жутко, и я присел на скамейку, ожидая поезда. Рори что-то пыталась мне говорить, но я уже ничего не слышал, полностью погружаясь в хаос своих мыслей и образов, которые я видел.

— Блин, ты глухой что ли?

Я и правда был глухой. Мне было страшно говорить. Тем более, рядом с нами ходила какая-то тётка. Мне казалось, что она может спалить нас, донести, уличить: что мы больны, что мы можем заразить и её, и весь мир. Я быстро встал и отошёл в сторону.

— Тебя ебашит что ли сильно?

Эта фраза мне показалась настолько громкой, что я попятился назад, и выбежал из метро. На улице было спокойней, а воздух обвивался по моим сосудам, давая кислород, который пробудил во мне сознание. Рори подошла сзади и тоже тяжело вздохнула:

— Домой пойдём тогда? Меня тоже ебашит сильно что-то.

Мы медленно поплелись обратно, но я не знал, что чувствовать, радоваться или огорчаться. Мне казалось, что мы две молекулы, объединённые воедино, медленно перебирающие своими тонкими поверхностями и катящимися куда-то вперёд. Я уже не видел перед собой дороги, я был полностью погружённый в себя.

Я не помню, как мы дошли до дома, но как-то мы всё же до него дошли. Дома я почувствовал какую-то свободу и разделся догола. Медленно и полно дыша, я прошёлся по комнате и огляделся. Я улыбался и радовался тому, что я наконец-то дома. Здесь не было этих цензоров и рамок, не было ограничений и ущемлений твоих прав. Я был хозяином здесь. Я хотел быть хозяином и своей жизни.

Мы вскоре включили музыку, и я начал разглядывать картину. Люди продолжали на ней танцевать, но дальше этого танца дело не пошло. Я разочарованно посмотрел на Рори:

— Что-то она кроме танца мне ничего больше не хочет показывать…

— Ты дурак! У меня она вообще не двигается! — с этими словами она выключила музыку и включила фильм.

— Они должны зарисовать, закрасить, записать. Так? Они передадут всё кому-то. Они будут знать, о чём ты говоришь, и всё прочувствуют заново. И что останется от оригинала? — говорил чей-то голос, и через мгновение продолжил:

— Видишь?! Нельзя переписывать, потому что переписывать — всё равно, что лгать, предавать собственные мысли. Переосмысление потока, ритма и значения слов — предательство. Это грех, Мартин. Грех…

— Я не согласен с твоей католической интерпретацией моей обязательной потребностью переписывать каждое слово как минимум сотню раз, — возразил Мартин. Он был похож на человека творческого: очки в толстой чёрной оправе, какой-то серо-зелёный или зелёно-серый пиджак, который, к сожалению, мне было очень сложно разглядеть с постели, когда я наконец-то решился открыть глаза. Мартин продолжил:

— Ключ в чувстве вины… В этом загвоздка! Вина в том, что не пишу так хорошо, как мог бы. В несогласованности всех возможных углов, в несбалансированности.

После этой фразы я понял из-за чего мне снятся непонятные и дурацкие сны. Когда всю ночь на экране разговаривают странные люди с насекомыми, с непонятными людьми, темами, словами и бешенными фразами… Видимо, всё это превращает мою тихую спокойную зону сна в беспорядочный хаос мыслей, которые уносят меня в свои тёмные закоулки — из них приходится выбираться и бежать со всех ног, со всех двух ног. «Истребляй рациональные мысли. Вот вывод, к которому я пришёл». Эта фраза прокрутила около моего виска пальцем, а частица крови из носа моментально пронзила мою футболку — видимо, лекарство не работало как надо, хотя и при таких обстоятельствах я не раз сохранял спокойствие: я не задыхался, как это могло быть, моё сердце работало как часы, да и с психикой было вроде бы всё нормально. Всё же я решил проверить, нормально ли всё было сделано. Поэтому вышел из комнаты. Прозвучала фраза, которая окончательно истребила мои рациональные мысли: «Я бросил писать, когда мне было десять — слишком опасно». Теперь с кухни были слышны звуки чего-то готовящегося и взрывающегося, два жёлтых ядра Солнца смотрели мне в глаза — яичница; рядом же в холодильнике дозревала часть лекарства: в любом случае, эту дрянь можно было приготовить даже как детское питание, или влить внутривенно, но всё же мы искали не просто качество, но и безопасное введение — например, её можно было курить, однако даже зажигалка является весьма опасным средством для подобного; мы решили попытаться принимать это в качестве таблеток.

Душевая комната, как я понял, была занята, поэтому мне пришлось лишь выключить плиту и пойти обратно в постель — долёживать своё безделье.

В комнате было немного прохладно, поэтому я включил радиатор; на экране в это время какая-то женщина танцевала, а потом вознеслась к Луне. Я был удивлён полностью безэмоциональной речью её мужа, но потом понял, что такая же ситуация в будущем, возможно, должна ждать и меня; если мы неправильно подберём ингредиенты, то лекарство будет работать не так как надо: то мы можем быть вообще без эмоций, то слишком эмоциональны; при этом я бы не хотел постоянно наблюдать, как Рори колет себе в вены лекарство, или в жопу, или ещё куда; а потом укольнусь и я сам. Мне не было страшно, я всего лишь в это не верил… Формулы были достаточно складными.

— Лучше остановись, Джоанна. Это расползётся по тебе, как змеиный яд.

— Я делаю то же, что и все. Просто добавляю туда немного детского лосьона, — после этой фразы я переключил внимание на кота, который с интересом следил за клеткой, в которой бегали хомяки; добыча никак не могла ему попасться. Думаю, его это немного печалило. «… Это какая-то литературная вершина, это очень высокая литература», прозвучало из колонок. Литературная вершина?

— Что значит литературная вершина? — спросил герой, что вызвало улыбку на моём лице, которое ждало следующей реакции на слова.

— Как у Кафки — чувствуешь себя жуком. Попробуй? — после чего герой попробовал эту волшебную смесь.

Я не стал досматривать до конца и включил музыку; затем немного покурил нулёвку (сигареты без никотина) для поддержания своего позитивного настроения; несколько минут я утопал в мелодиях, звуки которых пронизывали всё моё существо. Мне казалось, что я сижу верхом на коне, который несёт меня куда-то со сверхбыстротой; сзади меня показались сотни воинов, которые бежали за мной, а впереди меня стояло огромное количество воинов, которые в страхе начали немного пятиться назад.

— Ты опять без меня куришь, сука? — сказала моя дорогая, войдя в комнату, обрушив весь кайф. Где те победы? Где же теперь эти сражения? Я был разозлён, но следующий поток дыма заглушил всю мою боль по былым временам.

— Я просто ждал тебя. Мне же тоже нужно мыться, — сказал я первые мысли, что пришли в мою голову вместе с ослепляющим хлопком дыма изо рта любимой.

— Вали давай! У нас сегодня задание! — после чего она скинула меня с кресла, и сама туда села. Я не стал уточнять, какого рода задание сегодня у нас, поэтому пошёл в душ, лишь скинув ещё одну фразу:

— Ты забыла выключить плиту! Я выключил…

— Я уже поняла. Иди, мойся.

LIII. Встреча Альфа и Омега

— Как же ты достал с этой сраной картиной! Зачем ты опять на неё пялишься? Что ты там постоянно ищешь? — с этими словами она выдернула из моих ушей наушники и кинула плеер в кресло. Я не знал, как реагировать и просто оттолкнул её в сторону. Потом я спокойно взял наушники и надел их снова. — У меня уже такое чувство, что ты её любишь больше, чем меня!

— Это же просто картина, блять! — крикнул я в её сторону, и она заплакала, немного отбежав от меня. — Ты думаешь, что я тебя ударю?

— Я уже не знаю, чего ждать от тебя!

— Если ты так думаешь, тогда нахуя ты до сих пор со мной? Зачем эти ссоры, эти крики, эта хуйня? Давай тогда уже просто разойдёмся. Ты меня к картине ревнуешь! Да ты совсем ёбнулась! Ты совсем уже охуела!

— Ну что ты там ищешь? Неужели ты не можешь хоть немного побыть со мной? — с этими словами она села на постель и зарыдала, упав на подушку.

— Да тебе всё время мало! Я не могу всё своё время уделять лишь тебе! Я не полный долбоёб, чтобы вливаться в отношения и украшать их лишь собой и своим пиздежом! Я хочу в этой жизни добиться чего-то! Я хочу познать этот мир! Я хочу что-то сделать! Что-то полезное не только для себя, но и для окружающих!

— А как же я?

— Ты? А ты думаешь, что для тебя я ничего не делаю?

— Нет. Ты кричишь на меня из-за какой-то сраной картины!

— Я не вижу того, что происходит на ней с этим лекарством! Мне нужно меньше принимать его, чтобы всё крутилось и были галлюцинации! Я хочу это увидеть! Ты не понимаешь, какая ценность может быть этому! Этого же никто не видел, блять! Это же очень странно!

— Да это только ты видишь! Это у тебя в голове! Там нет ничего! Никто там не двигается, никто там не танцует!

— Заткнись! Я умоляю тебя! Я вижу!

После этих слов, она замолчала, а я продолжил заниматься тем, чем считал нужным. Лекарство подействовало, поэтому шумы и галюны прекратились почти, но всё же я смог что-то увидеть.

Постепенно таких трипов становилось больше и Рори начала привыкать, что я смотрю уже не на неё, а на эти картины. Всё лето наше было окутано психоделическими образами, которые стали разрушать мою психику. Сначала появились мушки, которые иногда дёргались и куда-то метались внутри глаза. Потом я увидел колебания. А дальше… Дальше всё было ещё хуже.

LIV

— Ты должен найти себе девушку!

Мой друг немного приохуел от такой речи, и спросил:

— Ты серьёзно? Если ты говоришь серьёзно, то это какая-то хуйня. Я не понимаю. О какой ещё девушке идёт речь? Я собираюсь быть монахом.

Я засмеялся; но он сказал, что это серьёзно. Я же не понял его и вторил:

— Это я серьёзно, — сказал я и посмотрел ему прямо в глаза. — Если ты это сделаешь, я смогу понять, в чём же здесь дело.

— Ты совсем ебанулся что ли? Как ты себе это вообще представляешь? Ты это вообще можешь представить своей ебучей головёнкой?

— Могу. Но меня что-то терзают сомнения… Вроде бы ты подходишь этому монастырскому учебному заведению, но всё же я переживаю, что тебя оттуда выгонят.

— Ты глупости какие-то говоришь, блять. Какого вообще ты это затеял? Ты говоришь сначала, чтобы я нашёл себе бабу; теперь ты говоришь, что вроде бы меня могут выгнать… Ты что, что-то знаешь о том, как настроены ко мне преподаватели этого монастыря?.. Что я должен вынести из твоих слов?

— Так должно быть! И ты просто женишься… Да и семья у тебя будет.

— Но ты же говорил, что сам будешь получать степень в монастыре, а потом съебался оттуда; а теперь говоришь, что и меня выгонят… Я что-то не пойму. Неужели твоё лекарство опять перестало действовать, и ты намекаешь мне, что я просто подохну?.. Это и есть то?.. Меня так выпрут, да? Потому что я сдохну?!

— Не меняй темы! Если не хочешь бабу, то тебе нужно лучше готовиться.

— Ты совсем долбоёб что ли? — он отвернулся от меня и переключил трек. — Ты ёбни ещё лучше, чем такие глупости говорить! Твоё варево становится говном. У Рори получается намного лучше… А я лишь через год смогу варить по качеству, как ваше.

— Это не глупости! Это разумное решение! Вот и проверим нашу с тобой дружбу!

— Это никакая нахрен не проверка. Это хуйня какая-то! Ты пойми это! И заткни свой рот!

— Помнишь, ты говорил о нападении? Я сделаю это лишь после того, как ты сделаешь то, о чём я прошу.

— Да ты даже этого сказать не можешь! Какого хуя ты мне это предлагаешь? Я не сделаю такой хуйни! Если это какая-то проверка на вшивость, то пошёл-ка ты нахуй!

— А если это не проверка?

— То тем более тебе нужно пойти нахуй! Идиот, блять. Ёбни лучше! Чо стоишь?

— Мы вернёмся к этому разговору. Ты должен найти себе бабу, похожую на Мону Лизу!

— Да, да. Дегенерат, блять. Как ещё не на тебя похожую!..

LV

Каждый мой телефонный разговор с Рори превращался в какую-то пытку. Сначала напор с её стороны был небольшой и всякая хуйня, типа «как дела» и «что делаешь» не смущала, но всё же немного напрягала. Дальше обычно шли какие-то бестолковые намёки на то, что нужно что-то сделать по дому или же встретить её у метро, от которых я убегал далеко-далеко, прикидываясь дурачком. А дома я выслушивал её лекции о том, какой я придурок, что не понял её намёков. Я не знаю, почему я это терпел постоянно. С ней же всегда так было — ведь было всё ровно так же. И что получилось? Я начал много читать, а потом у меня обнаружили болезнь… Моя кровь засорилась. Мне нужно было принимать больше анаксагена. Ёбаный больной, у которого потом начались ещё проблемы с психикой; мне уже ничего не нужно было от жизни. А теперь нужно? Это уже сложный вопрос. Меня просто послали нахуй, и мы начали учиться с Рори делать лекарство от этой дряни, чтобы я не умер… Может были побочки, но я должен был умереть лет пять назад. Теперь у меня на часах было всегда около года.

Но вдруг узоры на стене превратились в какие-то спирали и завихрения, которые постоянно мельтешили перед глазами и мешали мне хоть как-то сосредоточиться на чём-то важном. Мой разум постепенно гас, а её разговоры превращались в какую-то монотонную муть, которую я уже не в силах был терпеть. И кого мне в этом обвинять теперь? Какую из всех девушек? А может быть, вообще Мону Лизу, которая висит теперь рядом со шкафом? Или себя? Всё так легко. Правда, нужно ли вообще искать здесь виновных? Мне кажется, что это можно сделать. Но есть ли в этом смысл, когда я уже такой? Наверное, смысла здесь нет.

— Как нет его и в наших с тобой отношениях, Рори.

— Какого хрена? Какого вообще хрена? Я что, тебе опять стала не нужна? Ты опять решил меня выбросить, как какую-то ненужную вещь? А как же твои слова о любви, о том что будет в будущем?

— Я не знаю, что со мной-то будет в будущем, Рори! Как я могу говорить о нас обоих? Я же предупреждал тебя о своих проблемах! Даже в начале отношений я говорил о том, что тебе будет со мной нелегко. Я говорил тебе, что я ебанутый. А сейчас я и вовсе свихнулся! Я могу ебануться в любой момент времени! У меня всё двигается в голове! Эти предметы я уже не вижу так, как видел их раньше! Ты не можешь быть за меня в ответе!

— Или что? Как дальше? А что буду делать я? Я же не смогу без тебя! Я сама свихнусь нахрен! Не бросай меня!

Её слова звучали как отрывки каких-то непонятных фраз из кинофильмов или обычных книг. Я не хотел искать доказательств того, что она меня любит. Я знал, что это и есть так. Но я не видел своего хорошего будущего. Я видел лишь страдания. Её страдания и мои… И если вдруг, страдания наших детей. Я решил, что ещё одно поколение не должно страдать здесь, ведя марионеточный образ жизни и ища свои роли в этих нудных корпорациях, безликих фирмах или высоком обществе, которое уже давно опустилось, изодрав в кровь свои коленки: да, они очень любили искусство, но это заражало их… Мы могли умереть из-за искусства, поэтому искусство становилось ненужным — я начал даже похабить искусство, чтобы попытаться отказаться от него. Я начал ошибаться в своих выводах… Я начал ошибаться в словах, которые пишу. Я начал ошибаться в идеологии. Я начал сходить с ума…

LVI

Яркий свет прорывался через окно ко мне в комнату — секунду назад была тёмная ночь. Сначала я не поверил своим глазам, но громкие звуки и грохот чего-то тяжёлого пронзал меня и мои уши. Я посмотрел на постель — Рори спала. Я не знал, на самом ли деле это происходит, или же я свихнулся… Всё-таки несколько минут назад я принял свои таблетки, опять опаздав на небольшой срок. Звуки турбины, как у самолёта, расщепляли моё тело на мелкие частички, которые продолжали резать моё тело, горевшее ярким светом.

— Похоже, я свихнулся… — сказал я сам себе, ведь Рори бы меня не услышала в подобном шуме. — Они хотят меня забрать? Может быть, я избранный?

Шум нарастал, а мыслей становилось ещё меньше. Я подкрался к окну, но яркий свет слепил мои веки; они становились тяжелее, а потом и вовсе закрылись. Фрактальные узоры посыпались на меня, облив звуками детства и молодости. Вспоминались произведения литературы, живописи, музыки; наука гасла, гасло общество, гас мой разум.

Я очнулся посреди тёмного огромного коридора, по стенам которого бегали, кажется, какие-то импульсы. «Тесла?» — промелькнуло в моей голове. «Или я в матрице?» Вакуумная тишина бесила меня, но я сидел смирно, не двигаясь. Издалека были слышны капли, которые падали на ровную поверхность — они позволяли мне видеть сквозь эту темноту. Волна импульсов бежала в мою сторону, и когда проносилась рядом, я видел что-то, но не отчётливо, смутно. Сначала мне показалась моя комната, без Рори, без мебели, пустая. Потом я увидел какую-то белую палату. Но по-настоящему я испугался, когда увидел напротив себя зеркало, в котором был какой-то старик, с лицом похожим на моё. Вены его пульсировали на тонких и ссохшихся руках, а морщины пронзали всё лицо; он выглядел слабым и немощным.

Тяжёлые тени усов двигались прямо на меня, но я решил держаться до конца. Они задели моё тело и начали его обволакивать. Всюду начали появляться картины и какие-то рисунки. Некрасивая жёлтая фигура упала и пронзила своим носом песок, разрезав тенью его поверхность. Эта фигура спала, но постепенно начала закручиваться, превращаясь в лицо Сальвадора Дали. Мне стало не по себе. В конце я увидел смеющегося мастера: он громко хохотал, а его глаза болтались на лице в разные стороны. Я боялся шевельнуться, но и тела я уже не чувствовал.

— Остановись! — крикнул я в его сторону.

— Что? Это ты мне, сорванец? Заметь, здесь гений не ты, я здесь гений!

— А кто тебя сейчас считает гением? Ты лишь частица времени, застывшая на твоих же картинах! Мёртвый и никчёмный. Ты всегда боялся умереть!

— Но я же не мёртв?! Я живой, как видишь. Ты — меня воскресил?

— Я ничего не делал. Почему ты не открылся миру? Почему ты не рассказал им правды?

— Потому что они её не увидят! Я её видел! А кто ещё видел? Этот Пикассо? Или никчёмность вроде Поллока? Магритт, Эрнст — все они лишь тень, падающая на мои шедевры! Даже Веласкес и Босх растаяли бы при виде моих картин, моих скульптур, моей жизни!

— Жизни, которую ты всегда ненавидел?!

— Я любил её! Я пытался её любить! Но в жизни есть лишь одна несправедливость: всякие мелочи и посредственности питаются ею, не отдавая ничего, а мы, гении, умираем вместе с ними, оставляя лишь своё тело этому миру, который стольким нам обязан!

— Он ничего тебе не должен!

— Должен! Ещё как должен! Ты такой же, как они! Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать пять? В твоём возрасте я просыпался с улыбкой на лице! Я знал, что я…

— Гений? А кроме тебя так кто-нибудь считал? Ты — меркантильная сволочь! Я подражал тебе, но в результате перестал ценить эту жизнь! Помоги мне!

— Я тебе не помощник. Тебе помогут такие же неудачники! Они ходят надо мной в моём замке, разглядывая что-то, пытаясь удивляться, но, не видя того, что я хотел им показать. Никто не увидит! И ты сам это забудешь!

С диким рёвом он исчез, испарился, а я остался сидеть в своей комнате. Я…

— А кто я?..

LVII

— Какого, блять, хрена? Какого, сука, хрена ты это сделал? — кричал я в сторону своего друга, пока мы быстро бежали по заснеженной улице в сторону дома, где сегодня готовили лекарство.

— Что я сделал, придурок? Всё же нормально получилось. Он нас не видел! — мой друг остановился и начал тяжело дышать, осматриваясь по сторонам, а потом посмотрел назад: — Вроде никого нет. Значит всё нормально!

В этот момент он громко засмеялся и упал спиной на снег. Я не мог понять, что здесь смешного — моё тело, мои руки и ноги сильно дрожали, а сердце, казалось, могло взорваться через секунду. Мне было очень страшно, и я не знал, чего я боюсь: нашей скорой гибели или же того, что моему другу на это насрать!

Я медленно повернулся, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда мы бежали. Колея следов вела прямо к нам, и я крикнул:

— Достал! Давай хоть уберёмся с дороги! Нас могут поймать, выследить!

— Это ты достал! Там никого не было! Он был один! Теперь он лежит, и поднимется не скоро.

— Ты его убил, долбоёб?! Какого хуя вообще это произошло? — я побежал в сторону друга и начал мутузить его по морде. Он меня резко откинул, и я ударился о машину, которая громко запиликала.

Мы опять побежали.

— Ты начинаешь меня слушать, когда уже всё плохо! Какого хрена? Мы же договаривались с тобой, сука! — моё горло начало хрипеть, а ноги устали. Ещё немного и я просто бы упал на этот ебучий снег. Я не хотел смотреть в сторону своего друга — я его ненавидел! Я не понимал, почему он постоянно подставляет меня и себя. Это не стоит того, чтобы нас поймали и посадили в тюрьму! Он же так не думал…

Ближе к калитке дома наш бег превратился в медленную прогулку, а дыхание перестало беспокоить местных собак, которые лаяли за толстыми заборами своих частных домов. На улице стало гораздо приятней, а ветер стих. На самом деле, погода была тёплой: всего минус восемь градусов, но я не беспокоился о том, что могу замёрзнуть или простыть, я весь взмок и начал беспокоиться о том человеке.

— А вдруг он жив? Он же может замёрзнуть?!

— Ты идиот? А с чего бы он мог умереть-то? Я его ударил не сильно! С ним всё будет нормально.

— Я видел кровь! Чья это была кровь?

— Я не знаю. Тебе показалось, идиот. Не придумывай всякую ерунду! Теперь ты меня, блять, раздражать начал…

Я не знал, что можно ответить, да и нужно ли было что-то говорить по этому поводу. Но я же видел кровь? Или нет… Я уже и сам нихрена не мог понять!

— Мы должны утром сходить туда!

— Ты дурак совсем, блять, что ли? Хули там утром-то делать? Не будет ли странным то, что два городских пижона в сраной деревушке придут посмотреть на полудохлого алкаша?

— Откуда ты знаешь, что он алкаш? И почему он был недавно жив, а сейчас уже стал полудохлым? Что за хуйня с тобой твориться?

— Со мной творится? Да это ты охуел совсем! Заставлял меня найти девушку, а теперь хотел взять несколько ингредиентов в монастыре… Этот дворник нескоро очнётся, но он заебёт меня, если узнает… Понимаешь?.. Да ты совсем охуел!!!

— Сейчас дело не в этом, а в тебе и в том парне! — крикнул я в его сторону и ударил его по затылку ладонью.