Бесплатный фрагмент - Анаксаген

— Но что я сделал не так? Почему со мной решили поступить именно данным способом? Неужели моя провинность заслуживает такого наказания? — стоял голый человек неизвестного возраста и смотрел в глаза Господу; самого Бога не видно, однако каждый может почувствовать его взгляд неистовый и, одномоментно, добрый и ласковый. Кругом всё в свете и неизвестно, что ярче было бы для вас, чтобы ощутить этот свет: лучи Солнца в жаркой одинокой пустыне или яркий поток огня тысяч прожекторов, направленных на одного человека — там было именно так ярко и невозможно это описать словами; слова лишь в осознании становятся светом или темнотой, но для глупого животного и насекомого, в них не имеется смысла, когда кто-то произносит рядом с ними эти слова или, когда они просто на них смотрят, начерченные рукой человека. — Так сколько мне придётся жить на Земле в изгнании? — спрашивает этот голый человек; Бог отвечает:

от 60 до 65

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Я очнулся в возрасте сорока пяти лет, седеющим и сидевшим за чёрно-белым столом, напротив неизвестного мне парня в белой рубашке: он поставил коня на D7 — тогда я и понял, что партия мною проиграна…

Столько необдуманных и бессмысленных ходов, столько волнений! Зачем я переживал, зачем боялся? Столько ушедших из памяти имён, обладатели которых ни разу ко мне так и не пришли; не зашли, чтобы проведать меня и узнать, всё ли в порядке? Где те надежды, что были во мне раньше? Куда они пропали?

Решётка пропускала квадраты тихого дневного света внутрь; вокруг меня стало слегка неспокойно:

— Псих! — закричал кто-то рядом и часть этих придурков закружилась в звуках голосов других идиотов.

Я вдруг попытался издать звук, — ну хоть какой-то… У меня не получилось. Я расстроился, но не подал виду — рядом находились не только психи; санитары были поблизости: угрюмые их лица сжимали шансы вылечиться здешним больным и делали их дни туманней и ещё темнее. Через стеклянный квадрат глазами увидал я — туча угощает ласковые голубые небеса своею тенью.

Гроза!..

Воет.

II

Гром!..

Я медленно иду по какому-то тёмному переулку и тяжело перебираю свои тонюсенькие ножки по узкой дороге, сотканной из толстых твёрдых камней; между этими камнями вода, льющаяся сверху, вымывает мельчайшие частицы зёрен песка, земли и глины — весь этот симбиоз превращается в грязь.

По бокам стоят очень высокие дома без дверей, а окна их расположены так высоко, что мне просто не допрыгнуть и не выбраться отсюда; свет из окон этих зданий пытается будто сам сбежать, сгинуть, однако толстые оконные рамы и мутные от испарины стёкла останавливают его — из-за этого, кстати, мне плохо видно дорогу. Сами здания настолько высоки, что крыши их, кажется, упираются в чёрное небо, которое отражает звёзды Вселенной и величавую Луну, скрывающуюся за горизонтом дороги, манящей своим ярким сочным светом.

Туда мне и нужно идти, наверное…

III

— Это исправительное учреждение для неуравновешенных! Мы решили создать, — задумался он и выкинул в толпу: — Я! только я! Да… Я! Вот… Так вот… Я решил… эм… создать это учреждение для тех, так сказать, кого не могут направить ни в тюрьму, ни в психиатрическую лечебницу. Поэтому… данное место — это что-то среднее… То есть вам, ребята, ещё повезло!.. — он потёр пальцы и вздохнул: — Вам здесь будет хорошо и уютно!.. Обещаю.

Он испарился.

«И это был мой лечащий врач?» — прозвучало у меня в голове; он, кстати, сообщил мне моё имя и возраст — имя-то я сразу забыл, а вот возраст заперся в сознании. Этот день врача нам больше не приносил, но обещания хвастуна остались в моей памяти. Хотя через пару часов санитары и психи сумели закрасить воспоминания своим отвращением и гноем! Мне и вовсе не сообщили, сколько я нахожусь в этом месте, но запах пота и мочи…

Я почувствовал какое-то отвращение, и попытался себя понюхать: «Ффффф…» — запах страшнее смерти! Я будто труп!.. Такая вонь… А руки. Я посмотрел на руки: в морщинах и царапинах… Плюс какие-то пятна. Боже!.. опять отвращение… Ноги исколоты. Раны… И синяки. Ненависть… То ли к себе, то ли к лекарям этим! То ли к больным… Они, похоже, поселились здесь навечно! Только я не хотел надолго оставаться в этом месте.

Я проснулся и теперь мне нужен воздух!

IV

Дождь заканчивается, но запах его свежести до сих пор проникает в мои поры, делая мои движения и дыхание свободней и полнее; одежда соприкасается с кожей тела моего, способствуя выходу тепла из организма, а кожа, покрываясь мелкими холмиками, старается удержать последние кусочки энергии тепла тела. Проникая сквозь куски толстого воздуха, в котором можно задохнуться, я вижу что-то внутри частиц света.

«Силуэт?»

Неожиданно перед взором моим возникает лестница, она тянется куда-то вверх, к двери, находящейся так высоко над моей головой…

«Слёзы? СЛАБАК!»

…по бокам ступеней, покрытых зелёными скользкими водорослями, виднеются толстые трубы перил, ржавые и мокрые от дождя. Я резко цепляюсь в эти перила, острые фрагменты ржавчины которых впиваются в мою тонкую кожу рук — я кричу от боли, но продолжаю медленно подниматься, поскальзываясь иногда на этих чёртовых водорослях: они стекают плавно по острым углам лесенки, прилипая к моим нагим ступням. С каждым новым шагом я преодолеваю всё большие усилия, и мой организм быстро ослабевает от изнурительной жажды…

«Пить захотелось? Знаешь, когда она была в тебе, тебе было не так важно чувствовать примитивное ощущение жажды… Что изменилось, старик?»

…дождь, который я бранил несколько секунд назад, оказался бы сейчас кстати — видимо в этом месте чудес не бывает.

Добравшись до ручки двери, я начинаю улыбаться от радости, но улыбка мгновенно исчезает на моём уставшем и вспотевшем лице; я просто дёргаю за ручку и открываю дверь.

Проникающая внутрь идеальная улыбка Мона Лизы цепляется по стенам, с которых стекают изображение чужих лиц — они выдумались из воздуха, резко распространились вокруг и взорвали сознание мелькающими точками и царапинками — сетчатка глаза задрожала, сжалась и глаз наполнился кровью — эта кровь однажды из меня вытекала.

«Иногда жаль, правда, да… Что ты не умер!?»

— Кто это? — спрашиваю я, анализируя что-то, понять чего не в силах; да и никогда не смогу — я младенец с морщинами и долгим опытом жизни — кому я здесь нужен?

V

Я выбежал из общей наполненной комнаты и ударился телом о коридор полный пустоты — врачей не было.

Я проблевался на сияющий и пахнущий белизной пол, кинулся после в сторону двери, из окон которой торчит улица. Оказавшись ближе, поймалось ощущение — дверь скрывает изящную и пылкую природу! Я вылетаю и скатываюсь по ступенькам… —

Вот и небольшой двор…

Несколько стволов деревьев распахнулись ввысь от земли в пышную кроновую систему — она закрывала меня от лучей яркого и назойливого Солнца. Глаза слезятся, а рот открывается удивлением — кажется, я впервые смотрю в этот мир!

Правда: я не могу почему-то вспомнить, что же было в моей жизни раньше… Кем я когда-то был, и как попал сюда?

«Ри… Риск всегда оправдан, но нас она не сразу поймёт…»

— Неси его спокойней! Ему вкололи пару уколов — брыкался! но всё равно… Видишь? — говорил крупный парень, дёрнув своим огромным кулаком худого пацана, что был с ним; крупный продолжал: — Видишь, открыты глаза у него?! Ну ничё! Скоро уснёт, гад!

— А сколько ему вообще лет-то сейчас? — спросил этот пацанёнок. Мои мысли: «Сколько ему? Восемнадцать? А сколько, интересно, мне? Он скажет?»

— Тридцать, вроде как, но я точно не знаю.

Мне становится любопытно… Они тяжело вздыхают и кряхтят. Кажется, я тяжёлый… Сколько я вешу?

— А где нашли его? — повторил за моей мыслью первый.

— Его нашли почти в пустой квартире: его комната напоминала палату в психушке — изрисованная детскими мелками и карандашами — чушь всякая! Видимо (кашлянул) он давно такой, свихнувшийся.

Я расстроился.

— А родители где? Они что ль нашли его?..

Я вновь зашевелился.

— Нет, не родители. Мы не знаем, где его родители. Он жил без документов, поэтому по поиску, думаю, пробивать его бессмысленно. Нашла его, кстати, уборщица. Она тоже наркоманила раньше, поэтому его поддерживала. Дура!.. Надеялась, что он в одиночестве вылечится!

— И сколько он был один?

— Судя по его записям, он жил один в квартире уже лет пять. Мы нашли много его произведений: всяческие записки, романы, рассказики… Писатель был неудачником. Видимо, одного писательского таланта мало, чтобы быть известным…

— Или получать от этого удовольствие!..

— Интересно, что его так покоробило?

Я перестал слышать остальную речь этого человека и испугался. «Какого чёрта происходит? Кто я?»

— Чо эт он зашевелился? Ща подействует уже.

— Кто я? — крикнул и исчез.

— Просыпайся, сыночек! Пора вставать… — сквозь сладкий сон я услышал родной голос мамы, которая невозмутимо продолжала будить меня, нарушая идиллию моих сновидений.

— Ещё десять минут, мам! — попытался крикнуть я, не открывая глаз, но мой голос сумел лишь хрипло что-то провизжать.

— Ты что как хрюшка там визжишь-то? Давай вставай уже! Скоро в школу выходить! — я услышал её шаги, которые пронзали моё воображение — она прошла вперёд и раскрыла шторы: — Вставай, котёночек!..

Свет бил мне прямо в лицо, а глаза наивно пытались не открываться… Однако звук голоса мамы всё портил! Глаза, словно заколоченные досками, не хотели открываться, поэтому свет падал в слепое пятно сквозь тонкие щелки, разгоняя лейкоциты — сыпется салют негативных эмоций, что меня будят! Я заворочался и заворчал — открываю глаза и оказываюсь в какой-то пустой комнате:

— Где я? Не дома… Мама?! Мамачка?.. Где ты?..

VI

— Говорю вам, «как девственница» — это песня про девку, что тащится от парня с большим членом! Это песня про большой член!

— Да нет, — говорила пустота и делала паузу. Что-то вокруг мелькало, а странные плоские квадратики гасли каждую секунду моего времени; мой разум тоже однажды погаснет?.. Пустота продолжила: — Эта песня про обиженную девчонку: всю жизнь ей страшно не везло, а потом она встретила хорошего парня.

— Ну да, конечно! Это дерьмо сливай туристам!

— Тоби… Что ещё за Тоби?

И правда. Что за Тоби? Что происходит? Кто это говорит?..

— «Как девственница» — это совсем не про обиженную девчонку и хорошего парня. Вот «Хандра» как раз про это! Я вам точно говорю!

— Что ещё за «Хандра»?

— «Хандра» — это крутейший хит Мадонны. Уж на что я попсу не выношу, и то её слышу!

— Да я не говорю, что я её не слышал. Просто забыл! Ты уж прости, я не фанат Мадонны!

— Мне на неё насрать!

— А мне она по началу даже понравилась… Но после «Папа, не учи меня жить» разонравилась. Слушайте, парни, из-за вас я совсем забыл, о чём говорил! На чём я остановился?

— Тоби… Это же та маленькая китаяночка. Как её фамилия?

— Что это? — возник голос посерьёзней.

— Старая записная книжка. Нашёл в кармане пальто, которое сто лет не одевал. Как её фамилия?

— Бля, о чём я говорил?

— Ты говорил, что песня «Настоящая Хандра» про парня, про нежную девушку, которая встречает хорошего парня, а песня «Как девственница» — метафора про здоровенные болты!

— Так, объясняю про что «Как девственница»! Песня про пизду, которая до ебли сама не своя, с утра до вечера: «Хер, хер, хер, хер!..»

— Сколько это херов? О.о

Моя голова сузилась, а мозг забродил внутри черепа. Что-то вспоминалось. Очередная пьянка. Или?..

«Хм… Так сколько же это херов?..»

— Много.

— И как-то раз она встречает ёбаря с членом как у Джона Холмса! И типа: «Ого, малыш!», а он как Чарльз Бронсон в «Великом побеге» просто тоннели прокладывает! Ну и тут он начинает её драть по-настоящему: она чувствует то, что не знала раньше — боль! Боль!

— Чу? Тоби Чу?

— Ей больно!.. И больно, а больно быть не должно! У неё манда уже раздолблена! Но когда ебёт он, ей больно! Больно, как будто в первый раз! Боль напоминает этой бляди, каково это было в первый раз! Поэтому песня так и называется «Как девственница»!

— Вонг!

— Блять, дай сюда!

— Какого хрена ты делаешь? Верни книжку.

— Ты заебал, Джо. Отдам, когда выйдем!

— Что значит, когда выйдем? Отдай сейчас же!

— Последние пятнадцать минут ты сидишь и гундишь: «Тоби. Тоби? Тоби? Тоби Вонг! Тоби Вонг? Тоби Вонг. Тоби Чонг?» Тоби Шланг, твою мать! В левое ухо жужжат про Мадонну и её большой член, а в правое — про какую-то японку Тоби.

— Отдай мне книжку!

— А ты её спрячешь?

— Я сделаю с ней то, что захочу!

— Тогда пусть она побудет у меня.

— Эй, Джо. Может, пристрелить его?

— Хрен с ним!

— Пристрелить меня? Да у тебя очко треснет!

Заржали — и я проснулся. Оказывается, моё старое тело втиснулось между двумя пациентами, которые смотрели забугорный фильм. «Чо за херню они тут смотрят?» — удивлённо повилял я лицом, затем быстро выскочил к двери; сильная трещина расколола её пополам. Следы блевотины моей впитались в трещинки, но не пахли — воняло свежей белизной.

Скамейки во дворе пустовали, а в десяти метрах от них, по кругу поднимались толстые чёрные колья забора — он защищал здешних больных от внешнего мира; внешний мир же, посредством этого забора, защищался от здешних больных.

Я присел на скамью и посмотрел на больничное здание, ставшее серым и сгорбившимся от жестокого времени; таким был сейчас и я, разваливающимся и серым…

Где-то далеко, так далеко от меня, от больницы, были слышны двигатели машин: они гудели и звали меня будто к себе; слышны были тонкие крики птиц, которые моментально рассасываются в воздухе на мелкие частицы, те и не доходят до слуха, оставляя сидеть меня в вакуумном одиночестве.

И я напротив этой сраной психушки!

Я смотрел на неё и понимал, что я вправду сумасшедший…

VII

— Так как же её звали? — спросил у меня тот псих, с которым я очнулся у шахматных фигур; его звали Цезарем. Он сбил меня с мыслей, а сам что-то вырисовывал пальцами в пыли на стекле; потом остановился и произнёс своим низким голоском: — Неужели ты не помнишь? Смешно, старик…

Старик? Какого хрена?..

Я не мог смотреть на гнусную улыбку этого Цезаря, но опуститься и ударить его я тоже не смел. Цезарь похож на остальных придурков, в чём-то даже отвратительней некоторых из них, но что-то необычное в нём тоже ощущалось и тянуло: он казался знакомым. Я присел рядом. Ему было лет двадцать, не больше. А в глазах его видна была странная глубина, глубина и старость…

— Сколько тебе… — не успевши и договорить, я увидел, как Цезарь отошёл от окна — пыль окружает цифру «20».

Я что-то вспоминал из прошлого, но это кляксы были какие-то нелепые, из них мозг пытался составить яркую картину. Запахло молодостью и лёгкой наивностью. Я заулыбался.

Толпы людей безвременно скитались по улицам и дорогам со своей необычной и вроде бы индивидуальной целью. Кто-то хотел денег, кто-то хотел любви, кто-то хотел шанса на новую жизнь. Беспечность и глупость молодости успокаивали меня тогда, и казалось, что спешить некуда: всё придёт само.

Есть тысячи спешащих, миллионы; зачем и мне спешить, да и куда? Кто же знал, что я окажусь здесь…

— Так как же её звали? — повторил он вопрос, который вернул меня обратно. — Лиза? Или Настя? А может быть, Даша? Маша?

— Мне сложно… Ты же понимаешь, что мне сложно! — вырвалось из сердца, я закричал, а после стало тихо. Кто-то из придурков перестал смеяться, а Цезарь убрал шахматные фигурки со стола, на котором мелом было вычерчено поле. Белым мелом на чёрном столе. Он двинулся по чёрным кубикам пола, видимо, к себе в палату. Я не стал его останавливать — сил не хватало.

«Кто она? Лиза? Настя? Даша? Маша?..» — проговаривал я про себя. От этого становилось ещё сложней что-либо вспомнить. Имена эти врезались в голову и пробили в ней дыру, луч солнца ударился в неё через цифру, перевёрнутую набок.

— Лиза… — слетело тихо с моих губ и пронеслось печально в воздухе. — Лиза! — крикнул я ещё раз в спину Цезаря, который дошёл до двери общей.

— Лиза, — улыбнувшись, сказал он и исчез.

Я выбежал на улицу как молодой. Я ещё что-то помнил… Я ещё что-то помнил!

— Конечно же, Лиза, — произносил я всё громче и бегал вокруг скамейки, словно маленькое дитя. — Конечно, Лиза!

Жёлтые листья хрустели, ломались под моими стопами, а часть из них поднялась в воздух с музыкой ветра. Я танцевал как ошалелый, не обращая внимания на придурков: они глядели на меня из-за решётки окна и кричали что-то. Мне казалось, что и им стало веселее от моих воплей.

«Клоун…»

Через несколько минут я устал и прекратил всякие движения. Кровь ударяла в виски, которые шумом своим сбивали ход мыслей. В глазах мутно, солнце пробивается через накопления в веках и… Я вижу какой-то неясный женский силуэт вдали за забором. Кажется, у ворот появилась она, и она там просто стояла. Она стояла и смотрела на меня, улыбаясь. Я понимал, что это всего лишь её образ, навеянный моими смутными воспоминаниями, но мне было так сладко видеть её рядышком. Мои глаза мгновенно стали мокрыми. Я подходил всё ближе и ближе, пока не дошёл до толстых ворот забора, который тянулся куда-то высоко в небо, даря мне надежду, что и я стану выше. Она же просто стояла там — мне и этого было достаточно. Она ненастоящая, но она была настоящей! Она была… Она и сейчас, наверное, есть где-то.

VIII

— Так её звали Лиза… — неожиданно и с удивлением произнёс кто-то; он был рядом: — Лиза же? Ты сам так и не вспомнил?

Я повернулся в сторону звуков, как видимо обращённых ко мне, но никого не увидел. «Что со мной? Я опять схожу с ума?» — произнёс я про себя с лёгкой иронией, ведь меня никто бы и не услышал, будь я нормальным.

— Старик, да ты уже давно свихнулся! Ты такой придурок, что забыл даже собственное имя! Мелочь! Бестолочь!

— Кто ты? — осторожно произнёс я вслух, чувствуя себя полным идиотом. — Почему ты опять появился?..

— Опять? А ты помнишь? — опечалено произнёс кто-то уже сравнительно тише. — Старик, разве ты в состоянии хоть что-то вообще вспомнить? Ты же ноль! — крик поразил моё воображение: картинка в глазах затряслась. Мне стало неспокойно, и я резко встал.

Оглядевшись вокруг, я посмотрел на окна: придурков не было видно…

«Кто же это был? Дьявол!»

Я медленно поплёлся обратно. Тонкие бездушие коридоры создавали эхо шагов, которое окутывало моё одинокое тело. Коридор казался бесконечным, а эхо несколько раз возвращалось к моим ушам, создавая страшный диссонанс в воображении. Лёгкая иллюзия музыки прозвучала в голове, а сам звук превратился в хрип и резко усилился, создав звонок, как раньше, в школе:

— Дззззззззззззззззззззззззззззззззззззынь!

Я остановился.

/здесь я не смог выразить свои одни из самых счастливых воспоминаний о…/

— Ты не глуп. Ты просто маленький, но когда ты вырастешь, всё будет!.. Надеюсь, не так как у меня… Но ты никогда в себе не разочаруешься, я обещаю. Ты сделаешь ровно столько, сколько должен будешь сделать. И не стоит себя винить во всём подряд — всему виной ты быть не можешь! — после этих слов я осторожно отошёл от парты, и вышел из комнаты, провалившись резко куда-то.

/мой герой опустошён и разбит, потому что его жизнь кажется ему неудачной/удалить при редактировании; riса

IX

Меня опять перевели в общую палату, но теперь мне не хотели даже и возраста моего говорить. «Можешь запутаться вновь!» и уходили после этих слов. Вообще со мной никто уже не хотел общаться.

Беседы с врачом приводили в никуда: какие-то непонятные сны, смысл которых он мне и не пытался расшифровать. Я перестал со временем обращать на наши с ним беседы — они никак не могли меня приблизить к пониманию того, кто же я такой. Тем более он мог давно прочесть мои записи, поэтому, возможно, старался и не выдавать этих знаний обо мне.

— А мне не нужно вести за собой наблюдения? Записывать что-то, например? — это было перед выходом из его кабинета. Он подскочил с кресла:

— Очень неплохая мысль! Отличная даже! И она может помочь вам! Как я и сам не догадался предложить вам подобное… — он задумался и посмотрел в сторону огромного сейфа, который был недалеко от шкафа у стены. — Хм… да, давайте я вам дам сейчас пустую тетрадку, — он нагнулся и начал искать что-то внутри стола, выдавая: — А вы помните, может, вы раньше могли вести записи?

— Я не помню, доктор. А вёл ли я их? — в этот момент я посмотрел в сторону докторишки — он тут же посмотрел на меня и улыбнулся, прекратив поиски и расположившись удобней на своём огромном кресле:

— Хм… а вы смышлёный. Где-то о них услышали?

— Да. Но я точно не помню, когда и кто об этом говорил.

— Ясно. Этим санитарам нужно… — он отвернул голову, а потом повернулся со своей постоянной улыбкой: — У нас есть несколько файлов с вашими записями. Однако мы пока их не можем дать вам. Понимаете?

— Нет! Это непонятно! В чём причина? Там же моя жизнь! — я быстрым шагом двинулся к его столу.

— Санитары! — крикнул он резко, после чего в его кабинет вошло человек пять этих ублюдков.

— Когда я их прочту?! — крикнул я, после чего санитары потащили меня по полу из кабинета в сторону карцера. — Когда, сука, я опять увижу свои сраные дневники? Когда, сука? Когда?

Сидя в карцере.

Сейф… Он очень подозрительно посмотрел на сейф. Может быть, в этих записях есть моё имя?..

— Моё имя… — я улыбнулся. — Я скоро могу узнать своё имя. Хорошо. И когда я отсюда уже выберусь?! Нужно вести себя спокойней с этим придурком. Только бы придумать план…

«Как мне их достать? Думай, ничтожество! Думай!..»

X

Я не слушал того, что говорят люди вокруг, и я всегда был погружён в свои лишь мысли — мне не хотелось подхватить какую-то «заразу» из уст этих психов! Одна мысль засела бы в голове и растерзала б мои внутренние органы до крови. Я и врачей перестал слушать, лишь повторяя иногда за ними их же фразы, которые только их и успокаивали. Меня постоянно водили по этим психиатрам, физиологам и другим обезьянам в белых халатах, которые интересовались какой-то нелепицей. Психиатры обычно проводили свои тесты со словами, пословицами и метафорами. Физиологи проверяли пульс, измеряли мой вес и рост: пятьдесят, пятьдесят пять и сто восемьдесят. За эти годы, что я здесь пробыл, я сильно похудел…

Через какое-то время я начал замечать, что больше помню и знаю. Беседы с психиатрами больше не бесили меня. Иногда я и сам рвался к ним, чтобы выговориться. Через полгода я уже полностью вник в распорядок дня, и вставал строго по часам. Я знал имена врачей, знал имена своих друзей по несчастью.

— Мне кажется, её нужно было сжечь! — сказал какой-то придурок.

— Сжечь её, сжечь! — подхватили его другие идиоты, начав бегать вокруг стульев, поставленных в круг.

— Сжечь её! Сжечь эту книгу!

Напротив меня сидела врачиха: на вид ей было не больше тридцати, но что-то её старило; то ли морщины, изрывающие лоб и щёки, то ли волосы, которые сединой сжирали её возраст. Она любила кричать на больных, но сегодня была крайне спокойной, наблюдая лишь за опасными психами, которые и меня-то постоянно смущали, намекая, что я тоже опасный сумасшедший, раз они рядом. В этот раз врачиху что-то беспокоило, но меня заботило не это. Сегодня, ближе к обеду наш уважаемый врач должен уехать из больницы, а я должен успеть за это время спиздить документы, которые каким-то боком связаны с моей личностью.

Скоро я выхожу!

— Никого жечь не надо! Сядьте! Пусть кто-то другой расскажет свою историю, — она обвела взглядом всех больных, остановившись на моей физиономии: — Может быть, вы нам что-то расскажите? Скоро же вы от нас уходите…

— А что мне сказать? — произнёс медленно я, оглядевшись: психи замолкли, а я напрягся. Тишина была мне неуютна, и я продолжил:

— Сейчас меня не волнуют чужие голоса, я слышу лишь свой. Мне этого хватает, чтобы быть счастливым. Или как вы это называете? Счастье… Доступно ли оно? — кто-то резко закричал и убежал в другую палату.

— Продолжайте, — произнесла врачиха.

— А что продолжать? Я вернусь обратно. Туда, где однажды свихнулся. Я до сих пор ничего не помню о себе и о своей жизни, и, возможно, лишь там смогу наконец-то найти себя настоящего!.. А что будет потом? Неважно, наверное… Всё равно это буду я. Я!.. Для меня и без этого жизнь выглядит как чья-то шутка, обман! Чьё-то нелепое веселье надо мной, над моими мыслями, моим телом, моей психикой. Кто я?.. Просто человек. Кто вы? Тоже люди. Но никто из нас не узнает, кто же он на самом-то деле!

— Стойте! СТОП! — опять закричал кто-то.

Я встал со стула и ушёл к окну. Там было спокойней.

Так вот…

Мне нужно было достать эти записи, и сегодня был тот единственный день, когда я мог попытаться это сделать. Доктор уезжал на целый день, а санитары, поняв это, купили себе много пива, заставив наших дурачков перетаскать его в мужской сортир. Перед этим санитары сломали пару бачков в нём и сообщили нашей свирепой врачихе о том, что бочки сломал кто-то из психов — из нас, короче. Врачиха, на их радость, посоветовала оставаться одному охраннику в туалете и постоянно меняться с другими санитарами, дабы следить за нами, дурочками. Охраннико-санитары в туалетах, естественно, «работали» по двое, боясь нападения сзади — психи же такие непредсказуемые! Сами в это время перенесли в сортир, — опять же с нашей помощью, — небольшой столик и две табуретки. Двое санитаров-дураков играли в карты; в тех же дураков. Несмотря на то, что кто-то из них иногда обыгрывал другого, они оба оставались в дураках, пока я искал в кабинете доктора ключ от сейфа. Поиски мои оказались безуспешны, и вдруг я увидел полупьяного, шагающего в сторону сортира, санитара, у которого прямо из заднего кармана торчала связка ключей.

«А вдруг один из них?..»

Я пошёл в сторону туалета и попал в очередь: психов в этот день держали на голодной диете, поэтому они, один за другим, успевали бегать в туалет и пить там воду. Свирепая врачиха в это время болтала по телефону о чём-то со своим хахалем — постоянно были слышны какие-то противные чмаки, и сразу резкие угрозы: «Если вдруг ты там с кем-то, я тебе!.. Мой милый, не обижайся, мне тут сложно! Но если вдруг, ты понимаешь?.. Прости, дорогой. Я вся на нервах!» Я начал понимать, что жизнь на воле может мне показаться ещё и плохим вариантом. И зашёл в туалет.

Напротив меня возник силуэт с какой-то нелепой фигурой: свет был очень тусклым, но подходя ближе к столу, где сидели санитары с яркой лампой на столе, я начинал постепенно видеть всё чётче. Вдруг я понял, что этот силуэт был мной: мои ноги были исцарапаны и исколоты чем-то: ссадины, синяки, порезы на груди. На животе был шрам, а само тело было в каких-то неясных вмятинах и с какой-то желтизной. Руки… Я первый раз, казалось, посмотрел на свои руки: исколоты все, в дырках от шприцов. Моё лицо блять… оно изранено этим местом и непониманием, кто я такой-то на самом деле! Эти морщины, этот кривой нос, эти глаза — в них столько старости; я выглядел таким несчастным и таким непонимающим всего, что происходит…

— Ну чо встал-то? Хватит на себя любоваться, красавчик! Пиздуй уже отсюда!

— Ещё немного, — я посмотрел на себя ещё раз, а потом посмотрел на санитара — ключи у него. Мне нужно его выманить, а потом забрать их. Но как?.. Чёрт.

— Ой, друг! Пойду-ка я отолью, — он обходит меня и встаёт рядом, чуть сбоку. Я слышу характерный звук струящихся капель мочи — в этот момент заходит третий санитар и садится на стул, отвлекая других. Пока те трое санитаров за столиком занимались друг другом, я тихо стянул связку с заднего кармана этого, ссущего, и пошёл на выход. Я выиграл!

— Стойте, а где мои… — он не успел договорить, как оба других санитара его перебили:

— Где твои причиндалы? Тащи их сюда! Выпьем ещё! — и они начали смеяться вместе.

Я вышел…

Прохожу быстро по коридору, оглядываюсь и захожу в кабинет доктора, чуть пригнувшись. Закрыл дверь, обошёл огромный стол и медленно достал ключи из кармана, потом подошёл к шкафу, открыл одну из дверок… За ней прячусь.

Связка гремит не сильно, однако руки мои обмокли и задрожали — по коридору постоянно кто-то бегает — пока что это лишь придурки. Несколько минут ушло на то, чтобы подобрать правильный ключ. Есть! Я достал из сейфа все бумаги, положив на пол, и закрыл эту толстую дверцу. Пока я сидел на полу, меня закрывала дверь шкафа, поэтому никто бы не смог увидеть, что я здесь. Ощутив безопасность, я начал искать то, что мне было нужно. Записей здесь было многовато. Поэтому приходилось листать каждую. Здесь были какие-то рассказы с непонятными мне названиями: «Номер 182», «Эксперимент номер 38», «Поезд» и ещё какие-то с ужасными рисунками квадратов и тараканов. Надеюсь, это не моё творчество… И тут я увидел старые тетради на которых было написано «н0ль». «Мои?» — промелькнуло в моём сознании.

Я отключился.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XI

Вкус мяты во рту остался ненадолго. Ромашка, мачеха и чашка. Тут же слышалось из верхнего окна высокого домишки, прижатого свежим снегом:

— Как мне осточертела ваша реальность!

В этом доме я и решил остепениться. Мне где-то пятьдесят, и прошло немного времени с того момента, когда я вырвался из той психушки, а теперь улица с лёгкостью принимала шаг мой, изгибалась, извращённо иногда пихая камни под ноги; иногда снег скрипел под подошвой давно-изношенных ботинок. А боты эти мне выдали сразу же после Затяжного отдыха; правда, на стариковские они не очень-то походят — молодёжная обувка: высокие, коричневые, с подкладом из вышитых квадратов, которые нихрена не греют!.. Благо вязаные носки были при мне — передали, что их связала матушка.

Разве я когда-то называл свою мать «матушкой»? Сложно припомнить…

Так вот, шагая в этих молодёжных ботинках по незнакомому ещё мне городу, я удивлялся его люду, бегущему по своим горестным делам, второпях, толкающему других: как корабль волны, они расталкивают друг дружку, режутся будто льдины на мелкие части — так обида покалеченных впивается в их лица; и они кричат, орут, стреляют матюками. Причём, чем младше, тем больше матов…

Я поселился в небольшой квартирке, напоминающей мне больше комнатушку: уютную, но пустую. Паутина многолетняя хоть и не наградила каждый угол, зато грязь, словно снег, хрустела под босыми ногами — в обувке дома ух как не люблю бродить! На миг мне кажется, что это я кричал те словечки о реальности, с которых и начал я своё осознанное существование здесь после Сна.

И снился мне какой-то странный сон, он был таким долгим и очень странным. Поначалу я был зрителем в толпе; сейчас мне кажется, что я и сам мог бы примерить те слова, ведь улица, которая мне открылась совсем не та, что приснилась, когда я спал впервые. А этот сон про чистый и божественный сад был явным вымыслом, но сны в психушке, которыми наградил меня анти-уют и неразбериха, искалечили моё неотёсанное разумом сознание. Конечно, по большей части бред, но в каждом бреде есть смелость и сухость… Думаю, другой услышав бы те побрякушки, которые вылетали из ноздрей придурка, тоже согласился б с некоторыми фразами. Да не со всеми, но… Да и толку это всё осмысливать. Сны и нужны-то для того, чтобы не бороться с ними, а принимать и забывать о них.

Неожиданно я наткнулся на странный отрывок:

«А природа всё тоскует: льются с неба сопли, их впитывает матушка-земля. Сама Земля простыла, а люди пытаются её лечить, копаясь в скелетных шлейфах и осколках прошлых вымерших эпох. Пошлые мысли караются, но люди продолжают ходить в туалеты: срут там, подтирают жопы, мочатся и иногда забывают подтирать вагины. С ухмылочкой эти барышни потом тащатся с сортира, любуясь местными красотами, трусы же их пропахли дерьмецом!.. Но слушайте, у мужиков всё хуже: эти падали совсем забыли о гигиене! Им нужно здорово вонять, чтобы каждый миг реальности понимать: „я есьм мужчина“! Меня тошнит от тех и от других. И мне хочется блевать на ваши головы!».

Похоже, это писал полнейший шизофреник… И я нашёл эти записки здесь, в этой квартирке, в которую забрался поздно: здесь нет ни света, ни тепла, но сейчас лишь наступление весны. Поэтому… И нечего сказать-то больше.

А в комнатухе жил когда-то творческий просвет: стены измазаны идеальными мазками, но пыль, паутина, да времечко славно позабавились, дабы донести до всяких уродство лишь мазков этих красок; я нашёл в них озарение! Возможно, поэтому решил и написать обо всём этом, как и этот парень:

«Помните, пожалуйста, что целовать коленки нужно без слюней, а стопы вы целуйте так, чтоб даже следа от губ ваших сочных не осталось. Тогда, возможно, я начну любить вас. Хотя вряд ли… Я кину вам мясца, падали!.. Ловите!

Ваша диктатура погибает! Вы сами рады сдохнуть ради неё, поэтому мне даже смысла не имеется вам лгать. Мы все однажды побеседуем после нашей смерти. Или будем в тишине молчать навечно! Никакой сверхсилы не хватит, чтобы держать меня в узде — я смоюсь с вашей грязи; я замараюсь сам и буду пачкать тех, других, но рано или поздно я отмоюсь и стану любоваться в зеркало заката. Вам лишь остаётся отпустить… Потом свобода».

Я встал в середину комнаты и прочитал:

— Окна замело буквальным снегом; он холодный, значит настоящий. Логика ломает все запреты; творчество на горбу всех тащит. Я никак не против веры в Бога; я не против, верьте вы в Аллаха! Только нахер делать другу плохо? Убивать с рассвета до заката!

Мрази, суки, падали, уроды —

вы проникновенно умудряясь

тратить все рассветы на защиту

тех, кто вашу жизнь не одобряет

мчитесь с горки в реку, где избиты

мысли, грустные слова и тайны…

«Что у вас внутри — вы нам скажите!

Что нам делать так, чтоб ваши жизни

нам хотя бы счастье показали…

Да, мы понимаем звуки эти

ртами что трепещутся, зубами…

Разрывают связки и событья,

Слов потёртых, сказанных устами.

Как же мы устали от мелодий,

что нам в уши, — не дают почувствать, —

кто-то сверху, снизу, между делом;

шлёт через динамик-человек,

созданный руками человека-винтик;

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

тик-тик-тик…

Я просыпался там, где не каждому дано проснуться, однако тот и не в состоянии прочесть всё это. Да и до этого ли ему, когда ногами сам он хрупко упирается лишь в пол, совсем забывая о своём полёте?! Зачем ему, такому, выслушивать ещё одну природную поломку? Уж хватит боли!

Над моим телом особенно старались, покорпели, потрудились… А чем другие хуже?.. Возможно тем, что я не в них сижу; сижу в своём. И оно ничем не хуже. Но многое забыло и очистилось… Теперь тону в реальности.

XII

Изо рта пасёт навозом, благо запах его помню; жаль, не помню, где его я нюхал раньше. Побежал до туалета, запнувшись о чёрную гитару: пыльная, а струны болтаются. Сел на унитаз, пытаясь захватить свою волну… Так просидел около часа. Обрадовался, когда бзданул — течёт всё, что скопилось. Покряхтел, покашлял. Словил запор… Зато полилась моча. И жжёт, сука!.. Аж слёзы покатились, но говно не льётся. Жду…

«Запор?..» — в сердцах и в мыслях думаешь о геморрое.

— Нужно жевать побольше супу, пока кишка не отвалилась… — эхом повторила ванна: сероватая, унылая и грязная; обиженная на мои мысли и обнажённая. — И сколько ж здесь не жили?..

Молчит, не отвечает.

||

||

||

shit

Бумаги не оказалось, поэтому пришлось тащить свой зад под умывальник. Включил кран — чернотой вылилась дохлая водица, спустя вымышленные минуты стала краситься и превращаться в прозрачную, но всё же отдавала желтизной и хлоркой. Дождавшись блеска, залез в посудину: согнулся в три погибели, чтобы удобней там расположиться; ванночка урезана почти наполовину.

Сидеть, конечно, было неудобно, холодно, но вот когда на пальцах ног я ощутил сначала теплоту, и сразу чуть не получил ожёг, свёрнутая лыба расползлась не только по лицу, но и по сортиру, убавив от него уюта. Впрочем, его там явно не хватало, может быть, и не было никогда. Намылился, и тут же отключили воду…

Что делать, я спокойно вытерся и убежал на улицу — квартира-то меня не принимала! Когда спустился до дороги, увидел проезжающий трамвай. «Может, в него?» — промчалось в голове. Он ехал дальше. Уже за угол повернулся и вдруг встал. Я побежал.

Вселенная мигала огоньками: всё это — умирающие звёзды; других планет мы даже не увидим: с Земли на всё смотреть не так противно. А ночью снова плачет сильный и необузданный мечтами ветер, и плачут скалы; за окном и небо разревелось, и мечты, и мысли падают опять куда-то в пропасть — их там жрут сначала, а потом терпеливо высрут, и обратно: сожрут и высрут — выжмут и обратно.

А между тем, наш дьявол шепчет Богу: «Да что ж ты блять придурок-то не слышишь?»

В другое ухо шепчет Богу мудрость: «Не слушай его, Боже мой, не слушай!»

— Вы спите? Просыпайтесь!.. — тусклый голос ворвался в мой сон. Я отварил глаза: стройка в окне, шатается прикрытие, ветер дует. Женский голосок: — Выходите?.. Если нет, то оплатите проезд, да дальше спите!

Она не смотрела на меня говоривши, но обернулась после, ощутила моё лицо; улыбнулась и просто отошла. Я ничего не понял и резко испарился из трамвая. А сзади слышалось: «Вот гадина! А номерок оставить?» Я бежал, как маленький воришка.

Бежал я долго. Вскоре запыхался. Стал идти немного тише, оказавшись в частниках. Залаяли собаки, я вновь сиганул, ударившись в забор. Там и припарковался, около безлюдных гаражей. Организм ощутил временную безопасность и расслабился. Захотелось посрать.

Стыдобы не было, ведь рядом не было людей. Поэтому вся мерзость вылетела на снежок, который превратился в воду. Желудок заурчал, а я врубился, что рядом и деревьев даже нет, ни кустиков, поэтому вцепился пальцами в снег, который медленно размазывал о жопу.

Вот и реальность, когда и жопа в говне была, и руки. И снег.

shit in glitter

Я повертелся в разные стороны, привстал немного, чтоб повертеться ещё раз и вдруг увидел в стенке одного из гаражей странную систему: эта стеночка тряслась под тихим ветром. Я быстро под неё; через секунду я уже внутри.

Машины не было, но бензинчиком пахло: я охмелел; подумал, что машина бывает тут частенько. Пошарил шкафчики небольшие и нашёл газетёнки, на которых сию секунду оказались мои промежности.

Опытом не наделённый, я прилёг, вскоре и уснул.

XIII

— Эй, мужик, вставай!.. Это ты там говном вокруг гаражика-то всё обмазал?.. Ты живой, нет?..

Прям перед глазами чей-то молодой парниша. Лет ему не больше 25. Я потянулся, и привстал. Он затаскивал с подругой какие-то огромные блюдца, железные. Я не стал ничего спрашивать, да пошёл отседова. Только идти-то мне и не нужно было слишком далеко. Оказывается, я стоял перед тем домом, с которого вчерашним днём сбежал.

«Вот и беда…»

— А ты живёшь здесь что ль? — вдруг покосился я на молодого.

— Нет, пока не освободилась для меня квартирка.

И он отчаянно продолжил ворошить свои тарелки, что-то скрипя под ухо своей подруге.

— Лиза, чего сегодня делаем? Нужно съездить ещё, — после этой фразы я в недоумении, а они хихикают. Конечно, быть не может, чтобы эта Лиза была моей. Поэтому я очухался, да поплёлся вдаль, к себе в квартиру.

— Неужели он нас не узнал… — мною как-то пропускается. Да и странно это, не мне, вероятно.

Вспоминая халупу, где теперь живу, сложнее становилось делать шаг: каждая ступень этого подъезда меня томила. Последняя и вовсе вывела:

— Сука! Сраная жизнь, сука! Сраная ёбаная жизнь!

Шуточно ударяясь ногой о лестничный пролёт, я вдруг почувствовал ужасную боль. «Похоже, вновь перестарался!» — после этих мыслей я упал и отключился.

Дома воняло гарью и протухшею хуйнёй, но и эта вонь не смогла меня, окоченевшего, поднять с пола — я лежал и лежал. В голове начали играть мелодии.

Я еле встал и попытался снять обувку. Это тяжёлый труд: такие длинные шнурки… И я сижу один с этими драными шнурками, мне 50, и я ничего не добился. Порой лежу, ковыряясь небрежно в своём прошлом, и пытаясь отыскать, где же я ошибся. Хотя и прошлое моё — два-три дня и сегодня, а жадная пустота уничтожает каждый старый день.

И будет ли когда-то новый?

Когда возник этот кошмар?

— Когда? — кричу я на себя и ударяю кулаком о стену; кричу ещё: — Когда? Вспоминай же, мразь!

Но я не помню.

Даже сейчас, погружаясь всё глубже в эту реальность во мне что-то и просыпается, но что-то жадное. И жадюге этой не жалко моего тела. Я готов спалить его, чтобы не проснуться, ведь ещё один день прошлого теряется в жуткой обойме каждодневности.

Из окна улица выглядит прекрасной: сейчас там снег. Добрыми становятся брови и опускаются, но иногда чуть поднимаются в знаке умиления. А ветер этот… Эх, сорванец, так бесстыдно треплет ветки деревцев — диву даёшься, зачем он, врунишка, глумится над сознанием? Ох… деревья живыми становятся, да и сам понимаю, несмотря на ветер, они живые. Разве не живы, если мы видим, что некоторые из них страдают?..

Когда вернулся с Отдыха, причудились разные события, но до сих пор не могу никак сообразить, как относиться к пище: кушать-то хочется, поэтому ты не в силах выбирать, кушать тебе или сидеть голодным; питаться энергией солнца приятно, но вообще тогда не двигаться что ли?.. Тогда, может, нацепим на себя суперсистему рецепторов для подзарядки от нашего друга, Солнца?..

Лучше нам, ребята, пока что кушать. Ведь это ещё и приятно. Сразу становится лучше, если еда притом вкусная. А улыбка скачет автоматом вверх, к бровкам; бровки тоже улыбаются в умилении еде. А животик-то как радуется.

Проблема в том, что вот все эти записюльки я даже и не вспомню через некоторое время. Скорей всего, выйдя из дома, потерявшись где-нибудь рядом с подъездом своим на дня три, я и вовсе не смогу вспомнить и вернуться в эту хату.

Квартира обрастает новой пылью, которая по большей части: моё изношенное старческое тело; ноги всё размазывают по полу, руки по стенам. Когда я поднял гитару, а потом отряхнул её от пыли; обомлел. Такой изящной формы я давно не видел. Может быть, только у неё…

«Лиза!» — снова слышится мне сзади.

XIV

Кажется, я проснулся — был дурной сон; в голове раздалось дребезжание холодильника, а потом он заурчал, словно котик; тарахтит, я улыбнулся. Удар по голове, будто, прозвучал во сне, глаза сами выкатились и глядят, очередное утро или тот же вечер: один из тех, что вчера были, позавчера и ещё ранее, до этого.

Спина жутко болит; шея ноет: продуло или это полено-кровать так и не смогло принять форму моего тела; видимо, я стал очередным Пиноккио или как у нас любят говорить «Буратино». У меня и вправду длинный нос, сам худощавый, да и вешу немного. Наш сердобольный боженька подкинул мне чуть роста; не больше, чем остальным. Из толпы я вряд ли выделюсь: повседневная самобытность. Когда нет лица, должно быть проще — однако, нет, сложней всё — безлицего можно сразу выделить в толпе. Моё лицо: сплошная вечеринка, лицо хамелеона, скучающий батан. Хилый старик, в общем.

Злые духи пытаются меня уговорить и взять очередной бессрочный отпуск, но сам-то понимаю, что сегодня мне нужна работа! Правда, мне до сих пор не ясно, кто вправил мне эту таблетку, эту приправу для мозгов, этот смягчитель всей жестокости реальности?!

Я уже давно не просыпался ночью от кошмаров, однако просыпаясь, я осознаю через секунду, что уже попал в кошмар, где никогда не будет ни моей, ни чьей другой победы!.. Мы все уже проиграли, поэтому нам осталось веселиться и кричать!

Охотник мой всегда лежит, когда я сплю, рядом с кроватью, и всякий раз башка его с интересом пляшет под странные и резкие звуки. Сам я во сне ищу постоянно чьи-то мысли, которые смогут меня излечить, однако маяка мой корабль пока что не видит.

Когда я встал, интересная мне мысль растворилась, чтоб появилась новая, поэтому старая мысль считается безынтересной; однако я же целых пять секунд лежал и только о ней думал, как бах! — нужно встать и записать! И я забыл, о чём недавно думал.

Даже пять минут сна помогают взбодрить на некий промежуток, через который не будет стыдно поспать ещё пять минут. Все пещеры, в коих мы бывали, должны быть изрисованы, один наш ум остаётся бесцветным и настойчивым, ведь правда ему даётся так легко, но сложно так её нам обработать. Так он ещё в неё и иногда не хочет верить! Неужели он думает, что я, его хозяин, подвести смогу свой организм? К чему такое недоверие?..

Проснулся я после обеда; улица показывала своё недовольное настроение, а моё настроение было слегка херовым. Сны давно не снятся, дни похожи на слипшиеся спагетти: безвкусны и длинны, и жутко однообразны. Вокруг меня постоянно летает пыль и шерсть от жившего здесь когда-то кота… Пыль моя, конечно, но эта шерсть аккуратно ложится на еду, которая прилежно утрамбовывается в мой огромный рот.

Сейчас мне полтинник, но жизнь не кончена, а, скорей, только начинается; приличную часть существования на голубом шаре я потерял в бренном своём подсознании, где память хитро стёрла остатки прошлых мыслей. Иногда в голову забредают мыслишки, и я подумываю, что они могут быть из той, прошлой моей жизни, но подтверждений этому нет; возможно, это лишь телепередачи, фильмы или другие развлечения, которые мой мозг решительно связал с моей нынешней жизненной обстановкой и втащил в башку, а я лишь жадно схватил эти куски, считая их истинными. Поэтому с этого момента я решился взяться не только за свои воспоминания, которых сохранилось чуть, но и просто-напросто вести наблюдения своей жизни и последних лет, записывая в эту тетрадку мысли.

Совсем недавно я поселился в одной уютной, но мелкой квартирёнке: близко метро, но улица не захламлена машинами, поэтому достаточно спокойно; из окна торчит приличный вид на природу, а деревья завораживают моё воображение. Жителей подъезда я решил не узнавать, потому что люблю своё одиночество и не хочу лишний раз впускать тех, кто может разрушить мои представления об этом мире, уничтожив моё самолюбие, мою гордость, мои качества… Уничтожить их можно пустыми словами, которые жадно высыпаются из некоторых ртов; мои уши не способны глотать звуки всяких пустомель, поэтому жизнь затворника вполне мне нравится.

День ото дня я впечатан в кресло, а рядом небольшой компьютер, тщательно охраняющий мои мысли. Иногда я напиваюсь до беспамятства, но большую часть времени я смотрю на вид из окна, возбуждающий моё творческое нутро. Уверен, некоторые из вас сочтут меня идиотом или вруном, либо старым придурком, который нихера не умеет, и, возможно, будут правы — за всю свою жизнь я действительно ничему не научился, оставшись к концу её у разбитого корыта, а также с истерзанным морщинами лицом. Надеюсь, что другие, кто умеет что-то делать, что-то делают… А мне нет ни до кого дела, даже до себя, поэтому я и сижу, пялясь вдаль, считая уходящие дни и надеюсь, что конец мой будет не слишком тревожным и больнючим.

XV

Вновь то же утро. Такое же бесцветное, что и вчера, и за день до вчерашнего. Мои вымыслы превратятся в истории, но сначала нужно покушать, чтобы моя реальность не стала вымыслом для меня.

Ходить по темноте так небезопасно, однако именно в этот момент тело становится прямей, сутулость тает, и даже дыхание становится плавным, широким…

Всё-таки убедил себя убрать квартиру и в итоге провёл за уборкой целые сутки. Квартира стала не намного чище, но стало, безусловно, приятней находиться в ней. Возможно, и мысли будут посвежее. Но когда в теле столько вони.

Нужно сходить в душ…

Снова мигает мобильник, но я не тороплюсь к нему идти. Что, что, а некоторые события откладываются в памяти надолго, особенно, когда они повторяются несколько раз в сутки. Очередная реклама, от которой становится только херовей. Скоро звонить начнут и предлагать свой сраный товар!

Во рту было горьковато, но иногда появлялась какая-то сладость, однако к вечеру рот пропах дымом, и было уж совсем от себя противно. Пришлось скитаться по ночным улицам, дабы найти себе компанию поприятней, чем я сам.

Хоть и свежий, но в баре, недалеко от дома, похоже, я мало кому понравился, и даже мой намёк оплатить выпивку одному из парней, сочли приставанием и гейством, сразу выперли на улицу. Конечно, на улице было куда безопасней, чем в этом безликом баре. Но домой тоже не хотелось, ведь там я встретился бы с собой. Пошёл гулять дальше…

XVI

Я избил бы того малыша, который однажды правил телом моим, ведь исхудало оно, оно стало дряхлым и немым. Немое Солнце погаснет, как и я, однажды. Только я ему завидую — гореть оно будет подольше; а я вспыхну, словно на секунду, и потом лишь тлен!

Частицы жизни разлетались, будто страницы букв и цифр, и других символов, рисунков, фотографий. Даже кинематограф не передаёт так реальность, как передаёт её автор. А уж страницы эти и вовсе марают свет своими чёрными трещинами.

Хлеб оказался жутко плохим. А потом я перевернул его — плесень. Почувствовал вкус. Ох, это невразумительное отвращение, окрашенное в сладость хлеба; другого куска у меня нет, поэтому пихаю его в рот. А потом…

Блюю.

Блюю.

Блюю…

Вскоре я нашёл в себе силы, чтобы прочесть записи, которые я смог украсть.

Лишь сейчас, в 2009 году я решился по крупицам начать собирать свои прошлые записи и воспоминания, забродившие от столь долгого периода, в котором я решил отдалиться и уйти из «той» жизни, чтобы собраться с силами и начать новую. Меня пугает, правда, что эта подготовка описывалась Тимоти Лири в книге «Психоделический опыт»: мне 60 лет, а в России празднуется год молодёжи… Родился я в 1949 году в одной из глубинок холодной Сибири; город, однако, я не решусь упоминать: мне и без этого стыдно за то, кем я был большую часть своей жизни, но я ясно осознаю, что стыд этот нужно изгонять!.. Теперь мне хочется быть другим.

К сожалению, так получилось в жизни моей сложной, да и у каждого она сложна, однако моя жизнь ещё и сумасбродна, ведь я до сих пор так и не знаю своего настоящего имени… Именно поэтому я решил докопаться до сути через свои записи: от ада решил подняться до святыни (надеюсь, что допишу до того, как мне стукнет 66); бродил я среди красных, голубых и жёлтых — осталось стать зелёным (по Лири) и вперёд.

Я стал уже мостом к сверхчеловеку Ницше, поэтому путь этот не для робких! Всё же я — поэт, а это что-то значит; даже на наших тёмных улицах. Хоть и родился я в СССР, но так я плохо помню все те молодые годы, а описывать их без сомнений жутко… Мне сложно говорить, что творилось на улицах — приличную часть жизни я посвятил то коме, то психушке; хоть есть в этом немного юморка, но жизнь моя была уж больно не сладка.

По рассказам мамы до четырёх лет я рос с отцом, который и воспитанием-то моим вовсе не занимался; из дедушкиных доводов такое: «постоянно он гулял по кабакам, да барам». Думаю, что именно из этого и вытекала его шизофрения, но, к несчастью, плохо я его знаю и вряд ли узнаю когда-то хорошо… Дальше воспитывала мама, но в школу не отправляла — обучался на дому до лет 10-ти. Мать тянула всю семью, хоть я и рос свободным эгоистом; вскоре отца она послала, а я утёк на попечение своей бабули, которая прыгала передо мной, словно лакей. Читал я мало, а учился очень даже хорошо; поступил в Лицей, благо деньжата украшали кошельки моих родных, а после девятнадцати моя жизнь улетела под откос, только я вырвался из семейных лап и уехал в город Б-С.

О войне я очень мало слышал, хотя трубили о нашей победе повсюду: будучи молоденьким я не понимал, что это значит лично для меня, но в дальнейшем, конечно, уяснил, каково значение это имеет для нашего народа. Всё же тема войны меня не задевала, поэтому со временем я полностью смог сосредоточиться лишь на себе и на своём саморазвитии. Когда начал жить один, было поначалу сложно, но деньги родителей всё ещё поддерживали мою тягу к искусству — я увлекался творчеством различных художников, писателей и, собственно, музыкой. Тогда я познакомился сразу с несколькими личностями, которые утонули в собственном уютном кубическом святилище и некоторый период жили творческим кружком, создавая необычное и новое… Жалко, что в те годы нас держало вместе не только общение, но и дешёвые наркотики, которые мы покупали у местных барыг. Со временем мой мозг заклинило, и я потерял этих людей, свою любимую; я потерял родных и близких… Я всё потерял и даже себя, оказавшись в коме (это было в 1975).

Возвращаться к жизни я начал перед самым распадом СССР, а до этого были сплошные скитания по заброшенным тюрьмам и тихим психушкам, где больные даже и хихикнуть не могли. Когда кома отступила, я оказался в одной из таких лечебниц; мне было уже 45 лет. Недалёкий и немолодой я пытался искать себя и тогда, но опять рухнул в стихию самоуничтожения и блядства… Встретил проститутку, с которой поддерживал очаг отношений, но найти себя и друзей я не мог. Первая любовь, что звали Лизой превратилась в навящевую идею — я несчастен, потому что её у меня нет. Мне сильно повезло, и я нашёл работу, — был охранником какое-то время. Проститутку (её имени не помню) задолбали мои постоянные концерты (причём в прямом смысле, я пытался петь, но она сказала, что «ни слуху, ни голосу»). Вскоре она исчезла. Её нашли убитой, а обвиняловки весили на меня, но я смог отвертеться от этих лживых пидорасов! И без того, своей жизни лишился, а лишать других людей никогда не собирался!

И вот, вроде бы конец всей жизни, но я знакомлюсь случайно с молоденькой нимфеткой; и вновь пылает моё сердце, а оно давно уж очерствело и нахмурилось — не ждало оно столь поздно той сырой любви, что вталкивают в головы детишкам из ящика. А она появилась и, словно прекрасная танцовщица, утянула меня в дебри сладкого душистого дурмана.

После скитаний по больничкам я уяснил, что употребление всякого рода химической херни ведёт к гибели очень медленно, однако болезненно; болей я стал меньше бояться, но самоуничижение не давало мне счастья в бытие, поэтому переключился… А тут как раз эта нимфетка окрутила, а она поступить решила в Институт на подготовку специалистов по психологии. Жить ей было негде, а моя фигура её чем-то привлекла, хоть я уже и старый, но молодой душою, да…

Короче, жить мы стали вместе, только платил за всё я один, хоть и зарплата охранника была мизерной, но моих данных никто не знал, а на работу всяких щас берут; на свой возраст, кстати, я не выгляжу пока что, но тело-то не будет спрашивать: мол, подождём, и потом стареть дальше будем?.. Год пролетит за два, а тело уже рухлядью станет, а не тем конём, что двигал скалы… И без пошлостей пока пишу, ведь её скалистые берега мне так нравились, что хер в агонии метался, пока рядом этой сучки не было. Но я не изменял ей, а решила она быть психологом, поэтому и мозг мне так мозолила сильно своей псевдонаукой, что я и без наркоты изрядно погружался в знойные дали этих странных мыслей о том, что есть человек и собственно социум.

XVIII

Однажды моя жизнь вновь меня долбанула так прилично по уху, и я забылся: на пороге появился какой-то молодой придурок, в которого эта вертихвостка втюрилась, тоже психолог, тоже копается в себе и в других… Странно мне говорить об этом, но он сильно меня шандарахнул своей логикой и щедростью мыслей, которыми осыпал пока был упорот, как это у современной молодёжи называется. И что нужно сказать, в свой двадцатник он и меня смог молодым сделать!

Поначалу, конечно, бесспорно мои с ним встречи были непонятны и даже негативны с моей стороны, ведь он-то думал, что я ей то ли дядя, то ли дед… А она, похоже, трахалась и со мной, да ещё и его за нос водила. У него и денежки имелись, а он их с лёгкостью ей давал. Мальца мне стало жалко, но со временем я понял, что вовсе-то и не жалость была, а скорей отцовская какая-то любовь… Эту суку я выгнал, она у него поболталась в квартирке (он жил этажом ниже), а потом и он её выпер. Тогда-то мы с ним и разобщались по-настоящему, но до этого периода был ещё год жизни с этой вертихвосткой, которая мазолила мозг нам обоим, чего я и не знал вовсе, думая, что он её друг или что-то вроде этого; платоническая любовь у современной молодёжи, похоже, держится на ура.

Пока она ебла мозг и ему, собственно, и мне, я пытался, на парах любви, сосредоточиться ещё и на своём мастерстве по маранию бумаг чернилами: сначала пытался писать от руки, но постоянная дрожь меня доканывала! Я бешенный такой бегал по комнатке этой общажной и кричал. В мозгу бегали теперь постоянно эти мысли: я неудачник и дерьмо, а позже я смог вырыгнуть из себя такое творчество. Писать мне помогал этот парень…

В те редкие встречи он был чрезвычайно молчаливым, но наркота развязывала его язык; да и что наркота, даже чифирок или простая сигаретка. Не знаю, что творится с современной молодёжью, но явно им не хватает повода выговориться. В наше время за подобные словечки давно бы испинали нахер, да втоптали в грязь, поэтому те, кто умел говорить, говорили, а кто не умел: сидели и слушали.

Здесь же молотила языком лишь эта шлюшка, а мы сладко наблюдали за её телодвижениями, которые раскидывались по периметру моей небольшой комнатки; любовь закрывала глаза обоим, поэтому мы и не замечали даже друг друга-то, видели лишь эту… А она так живо нам лгала, что мы и не понимали, кто из нас кто, кто любимый, а кто свёрток пропитанной дерьмом туалетной бумаги.

Оказались оба такими для этой дряни.

С ней я познакомился в библиотеке, тогда я начал активно изучать философию Ницше, а его бесценное сказание о сверхчеловеке меня повергло в шок. Не знаю, с чего я вдруг решился взяться за ум в таком возрасте и ещё раз попытаться найти, кем я являюсь, но благодаря этому вы и видите эти исписанные страницы, которые, кстати, печатает мой молодой друг с моих слов, ведь мои руки столь трясучи, что я в полноценном и благородном ахуе. Так вот, эта нимфетка мельтешила там, передо мной, подошла и спросила, не педагог ли я, на что я решил поиграть и ответил: «Да, мол, педагог. А что, вам оценку нужно поставить?» Кхм, после этого мы отошли в сторонку и трахнулись. Конечно, никаким педагогом я не был, да и она знала, что я не педагог, просто, видимо, её вагина размякла от моих морщин, то ли она вообще свихнутая… Почти сразу она оказалась у меня на квартирке, обнюхала её и решила, что для ночлега сойдёт. Проспала она у меня где-то полгода.

И вроде мы даже не мешали друг другу: я на работе днями был, а она болталась где-то; мне и неважно было, где она ходила-то, на самом деле, ведь возраст её мне дал понять, что будем мы рядом совсем-то уж недолго, да и не от неё это зависело во многом, сколько от меня и моего организма, который рассыпался по молекулам.

А там ещё и этот появился: сначала я посчитал его странным, но негатива не чувствовал, однако знал, что пацанам нравится тыкать во всё, что движется и с вагиной. Это я потом уже уяснил, что он вообще не из этого мира будто — ему подавай богиню и возвышенные чувства.

Хм…

Несомненно, он счёл, что богиней является вот эта сука, а влюблённые глаза его заслоняла преданность и тоска по ней, пока она барахталась в постели со мной, стариком и бедняком. А я и не считал, что делаю что-то плохое: она таскала ещё в квартирку деньги (его, как оказалось), а я её потряхивал. Общался с ним, как ни в чём не бывало, а она, пока я на работе, с ним спала, но не трахалась. Тут я, работяга, а она вскоре ещё и пацана погнала тоже гнаться за деньжатами. Чего ей не хватало?..

XX

Я лежал на полу уже долгое время; казалось, что вот — конец! Но конца не было… Я был один; вечно один. Мои полушария прислушивались к дикому вою ветра за стеклом, которое я разбил, чтобы забраться в этот домик. Кажется, здесь жила раньше моя семья — он был мне крайне знаком. Я забрался и уснул прямо рядом со стеклом, на полу; кажется, несколько осколков вцепились прямо в плечо, но мне плевать — я добрался!

Сложно припомнить, с чего именно начиналась моя жизнь, зато совсем не сложно вспоминать те последние дни, коими я был окружён, словно одеялом негодования и ненависти к себе самому и к этому мирку, что вертится не на самой гладкой поверхности… Тем не менее, ещё он держится на плаву, словно икринка в речке полной всяких тварей!

Мы продолжаем, как и те, дикари, прятаться в своих пещерках-домах, пещерочках-квартирках. Толку от этого — чуть — также пляшем перед кострами-телевизорами и кострами-плитками, -каминами, -печами. Когда холодно, всё тело пляшет независимо от тебя; окутывается дрожью и старается не просыпаться.

Так и я лежал здесь неподвижно пару дней, вставая лишь для того, чтобы выйти и поссать. Говна во мне уже не было, было лишь добренькое паразитирование на чуждой мне бумаге. Чего я хотел добиться с помощью этих записей, одному Богу известно, а в Бога, к сожалению, я так и не поверил…

До этого я бродил по знакомому городу, воспоминания о котором остались, похоже, где-то в подсознании, надсознании или как это там сейчас называется… Я уже не помнил название этого городка, однако всё-таки бродил по нему и чувствовал, что раньше когда-то жил в похожем, а, может быть, даже в нём самом!

Сколько я шёл к этому концу?.. Сейчас мне около шестидесяти лет. Если быть точным, то между 60 и 65. Если тыкните в одну из цифр, будете ближе, чем я. Я так и не вспомнил и не смог точней указать, какой именно возраст во мне коптится.

Основная моя проблема в том, что свои прошлые деньки я совсем забыл; мне оставалось всего два-три дня, которые были дальше снова забыты, а когда я читал эти записи вновь, удивлялся и изумлялся тому, что же делал и где побывал. Это не путешествие, на самом деле, это странная привычка бегать с одного места на другое. Иначе — смерть! Тихая и даже мучительная… Я устал носиться и хочется быть на своём месте. И это место здесь.

ПРОЛОГ

Эти записи принадлежат моему отцу, который недавно умер будучи одиноким и несчастным. Жену свою (мою мать) он так, к сожалению, и не нашёл, однако именно в ней покоится разгадка того, каким же он был настоящим… Отец мой родился между 1949 и 1954 гг., поэтому и книга будет названа его примерным возрастом. Неизвестно, когда именно он начал вести этот дневник; так же неизвестно, что здесь является правдой, а что может быть лишь вымыслом, родившимся в голове моего отца. Хотя известно точно, что если бы подобное чтиво нашлось чуть раньше, то вряд ли бы оно сыскало славу, да читателя, который и в современном мире бывает едок и опасен, угрожая автору текста своей цензурой и критикой. Но автора уже мало заботит та боль, что несёт в себе наш будущий читатель, ведь покой человека, создавшего эти записи, больше вряд ли что-то может потревожить…

Сам автор родился в неблагополучной семье, пьющей семье, но у него был отец и мать; у него было два брата, и сестра. Отец мало рассказывал мне о той поре. Сама я родилась в 78-ом, когда отцу было около 25-ти лет — именно тогда он встретил мою мать, которую вскоре потерял, как потерял и всех своих друзей из-за проблем с наркотиками. Он потерял всё, что было у него, он потерял и свою дочь, о которой, возможно, и не знал; как ни странно, но имя моей матери лишь пару раз звучит в его записках, а вот моё имя он отпечатывал множество раз, хоть и упоминал его как имя своей любимой…

Мне жаль, что я сейчас только смогла найти силы и время, чтобы попытаться исправить некоторые ошибки изложения моего отца: его грубые обороты речи и обсценная лексика вряд ли устроила бы того, старого читателя, зато нынешняя молодёжь может с радостью принять данный текст, тем более, сильно заметно влияние бит-поколение западной культуры того времени, где правил классикой Керуак и Берроуз, а живописью сам Сальвадор Дали и Джексон Поллок. Единственным вопросом мог бы стать этот: как он смог добраться до трудов, подобным этим авторам, и чему они его научили.

Хочу предупредить, что в тексте встречаются иногда повторы некоторых оборотов и метафор, а так же спрятано множество неясных моментов, которые мне так не хочется убирать, поэтому я попытаюсь для искреннего и умного читателя оставить всё в первозданном виде, но с исправленными ошибками; сама же я буду выступать в роли редактора, но свои мысли и свои доводы излагать вовсе не собираюсь, дабы не испортить впечатление от истинной личности художника, как некогда сделала сестра Ницше, взяв его рукописи и отредактировав, внеся некоторые свои мысли. Мне кажется, что автор сможет и без моего участия постоять за себя и за свою идею, тяжело-ощутимую, но легко-проглатываемую.

«От 60 до 65» весьма драматическое произведение автобиографического характера, изложенного в странной даже на сегодняшний день манере, но даже редактор вряд ли бы попытался подать его в «правильной» форме, ведь изложение и без того является исковерканным, а внеся личные поправки из другого времени и другим человеком я бы, мне кажется, просто-напросто убила бы изюминку и замысел художника, этой трагической души, которая испытывала и радость, и печаль, и тоску, и счастье. Мне сложно представить, как может отреагировать современная читательская аудитория на данный удар по искусству, этот таран, этот сильный ливень, смешанный с огромными валунами града и молнии, но данное произведение пробыло с автором от самого его создания до смерти художника, словно «Мона Лиза» была переведена на язык слов, что, конечно, уже звучит вызывающе и действительно может быть окритиковано… Данное произведение я нашла в небольшом ящичке рядом с полумёртвым моим отцом, который более не смог произнести ни слова, когда меня увидел; лишь тонкий хрип и что-то зудящее прошипелось и застряло у него между зубов, буду надеяться, что он произнёс моё имя, Лиза.

Сама же история очень меланхолична, однако порой и весела, несмотря на всю трагичность и скверность происходящего, мы познакомимся тонко лишь с главным героем, а все остальные, кроме Лизы, будут представлены размыто и двусмысленно; отец пролежал, судя по роману, около 15-ти лет в психиатрической лечебнице, но до сих пор я не смогла найти никаких данных о том месте, где он лежал, да и, узнав о смерти отца, перестала вести эти поиски.

Сложно проследить, когда именно был написан тот или иной фрагмент, хоть и разными главами обозначены отрывки разного времени, которые совершенно не связанны могут быть дальше, но именно так они были скомпонованы моим отцом, и он не хотел, чтобы их кто-то переставлял местами, как истинный творец. Ясно одно, что некоторые записи он делал в наркотическом опьянении, а степень этого опьянения известна лишь моему отцу и моему парню, ведь рядом больше никого не находилось… Так вот, химические вещества, что бродили внутри тела моего отца, и их реакции иногда, предполагаю, были настолько сильны, что и вовсе не он писал это и даже не его руки, а бесы и дьявол, что питались им, поэтому прошу извинить меня за извинения, ведь отец вряд ли бы извинялся за всё это; написано с любовью к будущим поколениям, которым так будет трудно искать себя.

Хочу немного рассказать о своём парне, который нашёл моего отца раньше, чем нашла его я; именно благодаря моему отцу, кстати, я нашла себе и парня, который был в момент смерти рядом с отцом и обещал передать этот текст кому-нибудь… Ну хоть кому-нибудь. Я специально не буду называть имя своего парня, да не буду упоминать, где конкретно кто из них писал, ведь сам парень был постоянно под наркотиками, пока был с отцом и пока они вместе работали над отдельными главами; со слов моего парня известно, что автор был не против, если тот добавит сюда чего-то лишнего, да и в конце концов он прочитал полноценную рукопись перед самой смертью. Да ещё и читал вслух ему мой парень, когда тот уже лежал в бредовом состоянии, поэтому некоторые острые моменты так и остались неотредактироваными, дабы не разрушить идиллию. Сам парень мой перевёл данную рукопись в цифровой вариант для современных пользователей и пока не знает, что делать дальше со своей жизнью. Будем надеяться, что данная работа найдёт своих читателей, если она достойна этого.

Найди себя истинного, но не потеряй себя настоящего

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXI

Звуки голоса моего превратились во взмах крыльев сотен птиц, улетевших вместе со мной и моими мыслями; они запутались в листьях, словно в паутине, и ринулись вверх, вспыхнув огнями ночного города, тут же упали на асфальт, прогремев и разбившись с такой силой, что я вернулся в реальность и начал понимать происходящие вокруг меня события. Я осмотрелся и вдруг остановил взгляд свой на полу, который кто-то скрупулёзно украсил фрактальными узорами — перед глазами возник фонтан атомов цветов настолько необычных и незнакомых, что я испугался и забыл снова и опять, где нахожусь; правила и стандарты изменились, а заряды нейронов, обгоняя, уставшее от скуки и длинных предложений, время, бежали от идей к идеям, бессвязным; правда, теперь эти идеи связались воедино, а аксоны обросли миелином — мозг начал находить ответы на вопросы, которые мне были интересны.

Фонтан обливал меня гаммой цвета; я в нём растворился, а моё тело затягивалось в пол… От страха я пытался ручонками схватить проходящих мимо, но те почему-то отбивались!.. И я проваливался глубже, вскоре опять летел, только в другом измерении с огромной скоростью; перед глазами расположились валуны огромные, залитые чёрной краской — теперь обратно пробиться невозможно!

Реальность исчезла

появился тихий и плавный полёт; тихо и плавно он ласкал моё, намокшее от пота, тело; дрожь бегала по всем его закоулочкам и изгибам; запахи смешались, и я почувствовал счастье!.. Оно вонзилось в мой нос, и в лёгкие вонзилось оно; стало страшно! Такое сильное чувство эйфории разве кончается хорошо?..

Кто-то потянул наверх; доносятся до меня отдельные фразы их души: они бессвязны и ни на йоту не наполнены смыслом, но я старательно пробую вникать и искать в них то, что поможет мне понять происходящее; мне нужно знать, где я нахожусь! Попытки разума овладеть ситуацией тщетны, поэтому я решительно прячу взор под веками, и вновь отдаю себя на растерзание полёту: он несёт меня через пропасть, но там и дна-то нет!

Словно эпизод из сказки Льюиса Кэрролла, но рядом нет летящих часов… Времени вообще не существует!

XXII

Я стоял недалеко от дверцы, на которой огромными толстыми буквами было написано «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Эту надпись никто не слушал и не воспринимал всерьёз — на прошлой станции на неё опёрлись трое парней, а сейчас там скопился целый табун… Я стоял, погружённый в свои размышления, но успевал осматривать людей, у которых были чужие жизни. Мне были неинтересны их тайны. Мне и они были неинтересны, если честно; я просто стоял в середине вагона, быстро едущего поезда, и от скуки разглядывал лица.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, другая зашла.

Поезд тронулся… … … … …… …… …… ……… ……… ………… …………… ……………… ……………………. ………………………….

Кто-то сидел с тяжёлой миной, которая давала повод задуматься о тяжести и своей жизни; некоторые улыбались, но от улыбки их становилось немного противно. Мне всего лишь было скучно, я был одинок и невзрачен: серые джинсы, серое пальто, серый шарф, ботинки серого цвета и серого цвета жизнь. Я был таким, каким мне виделся тогда весь остальной мир. Может быть, он и был таким на самом деле? Я думал.

Мои мысли бродили по строкам из книг, когда-то прочтённых; бродили по кадрам из фильмов, увиденных ранее; бродили по фразам моих авторитетов, родителей, учителей, когда-то услышанных мною и одобренных моими внутренними цензорами. Мне было тогда двадцать лет.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, другая зашла.

Поезд тронулся.

Я ездил кругами. Я выходил иногда и сидел на станциях. Мне не хотелось гулять по улицам. Мне хотелось быть под землёй: здесь больше народа, но никто не обращает на тебя внимания, они ведь все торопятся куда-то, поэтому всем на тебя плевать; и мне это нравилось.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, а вместе с ней вышел и я.

Поезд тронулся.

Я присел на скамейку на станции. Но чего я ждал? Я не знал. Куда я стремился? Я не знал. Что мне делать? Я не знал…

Когда подъехал очередной поезд, я почему-то встал. Он как будто чем-то поманил меня. Но я не понимал, чем: народ в нём был тот же самый, что и в прошлых поездах. Но кто-то там выделялся. Я не хотел идти, но почему-то пошёл.

Я встал напротив неё под угасающий звук поезда. Замерши, я медленно посмотрел в её сторону не смея поднять глаза выше, на лицо. Я смотрел в пол, но своей периферией я хотел почувствовать её красоту; мне хотелось понять, какая она. Я хотел ласкать её своим взглядом, но так, чтобы она этого не могла заметить. Я, наверное, стеснялся и боялся тоже. Наконец я уговорил себя посмотреть на неё: посмотреть на её лицо, окунуться в её глаза.

Когда поезд начал отходить мы встретились с ней взглядом. Я быстро отвернулся, но всё-таки успел почувствовать себя глупо. Я смотрел сквозь людей, потому что желанием было вернуть взгляд обратно. Я медленно выдохнул, собравшись с силами, и опять посмотрел на неё. Она не подавала вида, что ощущает мой неуверенный взгляд. Между нами толпилась огромная куча невзрачных людей, которых я уже не замечал. Иногда, конечно, их неуместные толкания сбивали меня с мыслей, но эти мысли возвращались, когда мой взгляд вновь оседал на её ресницах. Я знал, что она находится рядом, и от этого мне становилось почему-то лучше.

На улице стоял холод, а она была одета очень легко: лёгкое осеннее пальто, тонкие узкие джинсы, на голове закутан тонкий шарф, который скрывал её тёмные волосы. Лишь сапожки подчёркивали внутреннюю тяжесть, сморщившись от времени. На вид ей было не больше шестнадцати лет, но что-то в ней выдавало мною ощутимую зрелость.

Она мне понравилась сразу. Её лицо тонким контуром огибала дугообразная полоска волос, подчёркивая её интересную натуру. Внешне она выглядела очень хрупкой: сама худенькая, она держала какой-то огромный баул; сумка, казалось, больше, чем она сама.

Я медленно подошёл к ней и встал рядом. Сердце выпрыгивало у меня из груди, но всё же я пытался себя сдерживать и решил держаться до конца.

— А у тебя длинные волосы? — спросил я, при этом очень глупо себя чувствуя. Кажется, в этот момент я очень сильно смутился и покраснел, — лицо горело, — но ничего умней я не смог придумать.

Она же стояла, почти не двигаясь, но лишь качаясь от хода электропоезда. Медленно повернувшись в мою сторону, она плавно перевела взгляд на моё лицо, охватив мой торс, но потом сосредоточилась только на моём лице, и улыбнулась. Я улыбнулся следом.

— А ты угадай! — игриво сказала она своим острым и высоким голосом, немного напоминающий мне детский тонкий голосок. Я улыбнулся ещё раз, непонятно почему. Мне казалось, что я свечусь, да и света действительно стало больше — мы проезжали по мосту через реку О.

— Мне хочется, чтобы были длинные… — сказал я, при этом немного смутившись. Она подняла плечи вверх и, немного скривив улыбку, ответила:

— Тогда у нас проблема, — она взглянула на пожилую даму, у которой торчала огромная копна волос из-под одетого на голову тёмного вязаного шарфа. — Может быть, тогда тебе нужна она?

— Нет, — усмехнулся я, но сказать «мне нужна ты» я не смог бы, поэтому добавил неуверенно: — А ты не собираешься отращивать их? Волосы…

— Я не собиралась, но теперь я об этом решила подумать, — серьёзно сказала она и вновь посмотрела мне в глаза. — Голубые? Мило…

— Спасибо. А ты сама очень милая, — смущённо сказал я. — И стиль твой меня завораживает… Стиль одежды.

Она улыбнулась после этих слов, но ничего не ответила. Мы уже подъезжали к конечной, как я решился спросить:

— Может быть, я тебе дам свой номер телефона?

— Давай! — подхватила она и достала ручку. Записав номер в блокнот, она сказала, что спешит на день рождения подруги. Обещала, что скоро позвонит. Я поверил ей и остался ждать на станции поезда — свою-то станцию я уже давно проехал.

Чёрт! И я забыл узнать её имя.

/советую включить ЭТО перед следующей главой

eugene kush — my memories are always with me

XXIII

Небо обволакивает всё видимое пространство темнотой, а мысли мои в истерике бегают по поверхности мозга, застревая иногда в извилинах, способствуя появлению неразберихи, творящейся у меня в голове. Моё тело с усилием пробивается сквозь толстые слои воздуха, подобно бактерии, тяжело двигающейся сквозь желеобразную для неё воду; я не вижу, куда иду, но слышу впереди какие-то странные звуки; они манят меня и тут же растворяются в темноте, которая поглощает их — это немного пугает и заставляет двигаться медленней. Оглядываться назад сейчас бессмысленно: темнота и так заставляет верить в отсутствие всего — кроме неба я ничего не вижу; прошлое заперто — я ничего не помню;… но я знаю, что рано или поздно вернусь в реальность, ведь лишь она даёт понять мне, жив я или умер.

Неважно и то, насколько я счастлив в реальности, если это счастье ограничивается даже лишь мыслями о нём; я знаю — чем длинней моя мысль, тем менее она адекватно выглядит;… однако это не лишает её важности для кого-то, пусть хоть только для меня. Мне казалось, что я шёл по тонкой нитевидной линии — каждый шаг был обдуманно-осторожным, и важным — я не падал;… жаль, что и не поднимался, как казалось тогда.

Звуки становятся ярче, насыщенней; чёрный цвет превращается тихо в очертания чего-то огромного и высокого в сравнении со мной. Я останавливался, оглядывался и видел, что находится позади меня: виднелся тонкий и прямой путь, тянущийся куда-то вниз — далеко в бесконечность; его лишь ограничивали по обе стороны толстые каменные стены, стремящиеся высоко к небу, препятствующие моему взору упасть за их границу. Дорога медленно скрывается под абсолютно прозрачной жидкостью, лишь в некоторых местах дно всё же виднеется, крайне смутно; и чем дальше я иду, тем сильнее всё затапливает…

Вдруг мне удаётся почувствовать давление тонкой плёнки, окутавшей пальцы моих ног, которые не стали мокрыми, а лишь погрузились в желейную массу и достали дно — частицы донышка пытаются подняться, но тяжёлая плоскость жидкости не даёт им даже шелохнуться; они замирают где-то посерёдке, навеки остаются скульптурами в потоке времени.

Теперь я боялся продолжать идти дальше, и поэтому стоял полностью лишая себя каких-либо движений; я не знал, что ждёт меня впереди, и боялся из-за этого шелохнуться: мельчайшее движение, малейшие звуки пугали меня так сильно, что я с ненавистью закрывал глаза в надежде вспомнить, кто я и как здесь оказался.

XXIV

— О боже! — я проснулся весь в поту, вспоминая, как попал в свою постель.

Кажется, я медленно дошёл до подъезда. Солнечные лучи, отражаясь от снега, мучили мои глаза, которые уже заслезились. Я зашёл в подъезд и свободно вздохнул. Поднявшись наверх и зайдя в свою квартиру, я ощутил грустную волну одиночества, которая тут же испарилась от воспоминаний о нынешнем знакомстве с ней. Я ничего не знал об этой девушке, поэтому мне хотелось узнать о ней всё. Я ходил по комнате, будто озадаченный какой-то важной проблемой, решив которую, я смог бы быть счастливым. «Как её зовут? А есть ли у неё кто-то, парень или возлюбленный? Где она живёт? Сколько ей лет? Я ей понравился? Надеюсь, что да. А если не понравился? Что делать? Что делать? Что…»

Мысли крутились в беспорядочном хаосе, поэтому я уже и позабыл о странном сне — вдруг зазвонил телефон, который сильно напугал меня. На экране высветился неизвестный номер, который разогнал моё сердце, и оно быстро застучало. Я медленно вдохнул в себя пыльный воздух моей неубранной комнаты и ответил:

— Да, я слушаю, — произнёс неуверенно, но ответа не последовало. «Может быть, связь плохая?» — подумал я про себя и произнёс уже смелей ту же фразу: — Я слушаю. Говорите!

— У меня и вправду длинные волосы, — раздался неожиданно голос, после которого моё сердце попросилось наружу, чтобы отыграть свой примитивный ритм. — Так что тебе повезло. И мне, возможно, тоже.

Я улыбнулся и немного удивился данной фразе, а моё воображение уже построило нам с этой девушкой счастливую жизнь, которая длилась вечно. Я замер.

— Молчишь? Ну ладно тогда… — произнесла она, после чего добавила: — Ты там не занят? Я не отвлекаю тебя?

— Не-не-не отвлекаешь! — прозаикавшись, сказал я и посмотрел на прекрасный вид из окна; и вдруг спросил: — Может быть, прогуляемся как-нибудь?

— Только не сегодня! — на фоне её голоса были слышны звуки музыки, которой я не слышал раньше. — Может быть, завтра? Ты свободен?

— Для тебя я всегда свободен, — улыбнувшись, сказал я, и добавил: — А завтра я точно свободен!

— Для меня? Хм… То есть завтра? — она помолчала, а потом быстро добавила: — Тогда завтра в шесть. Счастливо!

И бросила трубку.

«Что я несу? Для тебя? Всегда свободен? Блин. Она подумает, что я одинокий придурок, которому любая девчонка может понравиться. Придётся завтра пойти без цветов и подарков, а то она действительно так подумает».

Я решил постараться не забивать своими мыслями голову, но ждать нужно было чуть больше дня, каждая минута которого облачалась в вечность. На часах было всего четыре — двадцать шесть часов мне предстоит ждать этой встречи. «Двадцать шесть часов?!» О боже, я впервые не знал, чем можно занять это время. Я размышлял о том, что буду у неё спрашивать. «А где мы будем гулять? Может быть, мы куда-то пойдём с ней, в кино или в кофейню? Или же мы будем гулять только по улице? Но на улице холодно. Завтра будет минус двадцать».

В жизни я ничем не занимался. Я ходил изредка на учёбу, потому что обучался на вечернем факультете. На работу я идти не решался. Возможно, мне было лень, а, может быть, я хотел отдышаться перед взрослой жизнью, расслабиться. Иногда я выпивал с друзьями, но это было очень редко. Я вообще не понимаю сейчас, чем я занимался в те годы, но ведь чем-то же я занимался!?..

Я никогда не хотел стать одним из тех, кто затеряется в своих недостижимых мечтах и желаниях. Я боялся, что до конца жизни так и останусь незамеченным, безталантливым куском желчи и раздора. Этот игрушечный мир меня сбивал с ног и прижимал лицом вниз к грязной луже. Я не хотел быть как все, и мне хотелось быть кем-то. В своей голове я оставался посредственностью. Ещё одним человеком из потерянного поколения: неудачником, который не понимает этой жизни; человеком таким, у которого мыслей больше, чем действий… А мысли, они ведь внутри, их никто не видит — их не замечают люди. Им плевать! И это меня убивало. Сейчас почему-то меня это начало убивать…

В моей жизни всегда было больше мыслей, чем диалогов. Диалоги ценны лишь тогда, когда они изменяют человека и дают шанс призадуматься. Бессмысленно болтать о том, что обсуждаемо было миллионы раз. Всё это уже обсуждалось, нам остаётся лишь коверкать фразы и изменять их порядок. Немые укротители слов.

XXV

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Бездарь!

Ты ничего не достиг и не достигнешь в своей никчёмной жизни! Ты умрёшь в бедном одиночестве! Все твои мечты, все твои желания… Они умрут вместе с тобой!

Бездарь! Уныние! Никчёмность!

Ты лишь маленькая точка! Вокруг столько талантливых людей, а ты… а ты… а ты — серость! Ты не сможешь плыть даже по течению, ты захлебнёшься! У тебя не хватит сил, чтобы преодолеть этот длинный и опасный путь! Ты умрёшь раньше, чем сможешь понять что-то священное, духовное, тайное. Ты никогда ничего не знал! Ты лишь притворялся, что знаешь что-то! Ты просто мусор! Хлам, выброшенный в бездну таких же бездарей! Ты каша из ненависти к себе и саморазрушения!

Кого ты хочешь удивить в этом мирке? Кого? Таких же тупых бездарей вроде тебя? Уже было множество фигур, которые делали огромные шаги в истории! Что же ты хочешь сделать со своими малюсенькими шажочками? Насмешить всех хочешь?

Очнись!

Ты — неудачник! Идиот! Глупец…

Ты — челядь!»

Эти слова вылетали из огромного рупора, который скосил бетонный столб своею тяжестью — он стоял напротив места, где я внезапно очнулся… Погода была обычной, даже слегка нейтральной: не было ни ветра, ни дождя, ни туч. Даже облаков белых я не находил, и небо напоминало синий потолок, лишь иногда переливающийся голубоватыми оттенками, однако вновь потом становящийся синим.

— Бездарь! Неудачник! Челядь!.. — продолжал кричать рупор, а я тихонько прошагивал вперёд. Поблизости никого не было: ни одного человека, да и вообще чего-то живого не видно, а огромные и пустые просторы занимают песчаные горы и деревья, которые показывают Солнцу тонкую линию своего существования.

Звуков, кроме криков из рупора, не слышно:

— Бездарь! Неудачник! Челядь!..

Я решился подойти к рупору поближе, но звуки из него почему-то теперь стихали. Я стал идти медленнее и заметил странность: звуки шагов моих куда-то испарились — становилось слишком пусто, даже в голове…

Глаза уже закрывались от тяжести ветра и песка — я почти ничего не видел вокруг.

— Бездарь!.. — звучало тише.

Стало легче.

Я продолжал двигаться — передо мной услышались какие-то помехи, соединенные со звуками волн моря и доставучими криками чаек. «Странно, чайки в таком месте…» — подумал я, а вокруг стало очень и очень тихо…

Ржавый гвоздь скребёт по стеклу, и я оказываюсь в другом пространстве.

Лечу откуда-то сверху, будто с космоса, внезапно громко, очень громко кидаюсь в этот мир: с криком я ударился об уплотнённую поверхность песочной глади — все песчинки, даже мелкие и отдалённые, превратили обычную плоскость в огромный вихрь — он с бешеной скоростью закрутился вокруг меня и вокруг тела.

Подобно горящему астероиду я расплавил под собой песочную гладь, ударившись и расколовшись на две части, одна из которых улетела куда-то в сторону; возможно, именно над ней летала чайка, звавшая меня своим бесстыжим тонким криком. Я очень медленно пошёл на крик, не зная, что может принести мне вторая часть астероида, — вторая часть меня фактически, — однако я всё равно пытался найти её, медленно перебирая своими тонкими ногами, которые оставляли следы на мягкой остывшей поверхности песка. Эти следы исчезали за потоком обжигающего песка, который превратился в вихрь и плавно следовал в сторону криков птицы. Я не видел пути, ведь слой вихря, крутящийся против часовой стрелки, закрывал обзор дороги, однако я слышал крик этой птицы — возникло чувство, что она пытается меня спасти, вытащить из бури, этого хаоса мельчайших частиц, которые стали барьером между мной и свободой.

Свободой ли?..

Каждая песчинка лежала сотни лет в этом странном месте без малейших колебаний и движения, иногда лишь лёгкое дуновение ветра толкало из стороны в сторону малое их количество на мельчайшее расстояние, а для песчинок расстояния эти и вовсе казались огромными; эта мелкая суета стирает границы каждой из них, делая формы более гладкими и уязвимыми.

Бред…

Я далеко отошёл от твёрдого места, которое в начале пути было под моими ногами; вернуться был не в силах тоже; а сейчас просто сильно устал: кажется, у меня всегда была одна дорога…

Миллиарды песчинок расползлись по телу моему и мозгу за всё время пути: часть из них впиталась в кожу и забралась под жилы, начала бродить по сгусткам крови; кожа, впрочем, стала твёрдой, и сейчас ни одна частичка правды не может пробиться через эти стены.

— Защита от чужого мнения не всегда полезна, особенно, когда ты вращаешься в рамках общества. Но эта защита полезна для твоего внутреннего нетронутого мирка, который нуждается в признании.

Бред…

Весь мой опыт, мои принципы, знания, навыки, всё это осело у меня внутри на долгие годы; с этим мне жить остаток жизни. Мне никак не избавиться от этого груза, но если и можно было избавиться, то я бы отказался!… Я никогда раньше не был рад самому себе, но лишь сейчас понял, что радоваться стоит. Я понимаю, что если и не значу что-то в этом мире, то я всё равно счастливчик, ведь я родился! Я всё равно герой, потому что смог выжить! Я всё равно заслуживаю счастья, потому что каждый человек его заслуживает!

Каждый…

XXVI

До встречи оставалось ещё 20 часов… Я смотрел в потолок и ни о чём не думал. Я боялся спугнуть будущие события. Я боялся, что у неё появятся неотложные дела. Я боялся любого шороха, потому что он мог изменить всю мою жизнь… Фильмы не смотрелись, музыка не звучала, книги не читались…

Я сидел на полу как стеклянная статуя, боясь, что любой резкий звук может меня сломать изнутри, и я разорвусь на мелкие осколки, которые невозможно будет собрать. Я уже не раз обжигался, но всё это мною стало забыто со временем. Всё это было затеряно в дебрях моего бессознательного, которое, может быть, сейчас отдыхало, или уже строило планы о том, как затереть будущие воспоминания об очередной неудачной любви.

Я всегда боялся влюбляться, а если это всё же происходило, то я утопал в этих эмоциях полностью. Я никогда не мог понять, каким образом какая-то химическая реакция возносит твою душу к небу, она возносит её, но и падать потом становится страшно… и больно.

Иногда в моей голове пробегали мысли, где мы с ней вместе можем быть когда-то… В некоторых мыслях мы гуляли по парку, а в других мы бродили по берегу одинокой реки.

Нам было весело, мы смеялись. Всё было прекрасно…

Однако мне приходилось изгонять эти мысли, чтобы вновь не стать их узником. Я не хотел опять страдать, сидя в запертой и одинокой квартирёнке. Мне хотелось быть с кем-то; может быть, кто-то — это и есть она? Я надеялся на это, но… Но мысли стоит контролировать, чтобы не погрузиться в них, как в омут.

Я включил сопливую мелодраму, которая была с хорошим рейтингом на КиноПоиске. Я не ожидал увидеть правдивую историю, даже наоборот, я ждал историю вымышленную: она дала бы мне шанс на то, что у меня всё получится, у нас всё получится. Идеальная история об идеальной любви — я никогда не верил, что в жизни такое может происходить, но я сильно и отчаянно пытался в это поверить. Возможно, моё неверие и было причиной тому, что прежние отношения распадались. Почему-то мне никогда не хотелось винить в неудаче других — я винил лишь себя, только себя.

Здесь была идеальная история идеальной любви. Парень случайно встречает девушку. Они замечают другу друга. Всё это под молодёжную музыку, которая дарит надежду. У них завязывается короткий роман, и они теряют нить общения. Встречаются через несколько лет случайно. И опять у них роман. А потом опять разрыв. И, в конце концов, они остаются вместе. А что дальше? Дальше нужно придумать самим концовку, но я всегда хотел узнать, а что думает сам режиссёр? Какая бы была концовка фильма: они дожили бы до старости или же разбежались бы вновь, но уже навсегда? Мне всегда нравились эти фильмы, но смотреть их было очень сложно. Я не верил в эти случайные события, которыми управляла якобы судьба.

Говорят, что в целом мире, на нашем земном шаре есть всего лишь один человек, который может тебе полностью подойти. Из семи миллиардов лишь один человек?! Да вы шутите! Я всегда пытался в это поверить, но со временем сказка убивает твою реальность, а реальность становится хуже, чем… жизнь.

XXVII

Я стоял в назначенном месте в шесть. Она опаздывала, но в смсках обещала прийти. Я дрожал то ли от холода, то ли от волнения. Мимо меня проходили парочки: они улыбались и светились от счастья. Меня манила их улыбка, и я тоже заулыбался. Лёгкий снег кружился, но ветра не было, а он плавно падал, аккуратно ложась на землю и на мои ботинки. Прошло время — на улице стало темно; вскоре фонари подхватили эстафету у дневного света и зажглись яркими огнями, озарив тёмную улицу своими лучами.

Я ждал её возле скамейки, на которую прибежала молодая парочка. Они, словно птицы, приземлились на скамью и начали о чём-то щебетать друг с другом. Раньше бы я с ворчанием отошёл в сторонку, но сейчас они мне не мешали. Они ворковали о чём-то своём, тайном, смеясь при этом очень звонко, даря романтику моему сердцу. Я заволновался ещё сильней, ожидая встречи с моей новой знакомой. Я частенько смотрел на время, которое медленно тянулось.

Совсем близко бегали дети, такие наивные и милые. «Что со мной случилось? Я же не люблю детей?!» — подумал я про себя, умиляясь их славным личикам. Двое родителей стояли рядом, обнявшись. Мне казалось, что я нахожусь в кадре какого-то романтического фильма. Только не хватает ещё одного персонажа…

Она появилась на горизонте, и я сразу же её узнал: тонкая, хрупкая и милая. Я пошёл к ней навстречу. Я шёл и смотрел по сторонам, но подходя всё ближе, я чаще смотрел только на неё. Моя улыбка вырывалась наружу, но я пытался её убрать, думая о чём-то стороннем. Однако у меня не сильно-то это и получалось. Наконец она заулыбалась, поэтому и моё лицо засверкало от счастья.

Мы подошли друг к другу и… поздоровались. Я хотел обнять её, но мне было слишком страшно. Я просто протянул руку, при этом сильно себя ругая.

— Привет! — радостно сказала она.

— Привет, я… — кто-то с громким криком начал бегать вокруг нас, и я решил повторить своё имя. — Я…

— Я услышала. Приятно познакомиться! — она засмеялась, и мы пошли по дороге.

Снег продолжал идти, а фонари, как казалось, светили только нам. Сначала мы молчали. Я смотрел в разные стороны, но чаще мой взгляд останавливался на ней. Она же смотрела вниз, на дорогу, иногда лишь оглядываясь назад; всё же иногда она начинала плавать глазами на моём лице и даже тонуть, но меня это сильно смущало, и я отворачивал взгляд, чтобы не выдавать свою красноту…

— Ну, так что… как там прошёл день рождения? — медленно произнёс я, пытаясь придумать тему пободрее.

— Весело! — с улыбкой произнесла она. — Но в конце все напились, и мне пришлось одной гулять по квартире.

— А ты не пьёшь? — удивлённо спросил я, в надежде увидеть в ней непьющего товарища.

— Лишь иногда. Но здесь компания была противной. Тем более, много подозрительных парней.

— Парни все подозрительные, — с улыбкой добавил я.

— И ты? — улыбнувшись, спросила она и посмотрела в мою сторону; подул лёгкий ветер.

— Не знаю. Может быть, и я, — сказав это, я попытался поймать её взгляд, но она почему-то отвернулась.

— Но ты бы не признался, будь это правдой? — она остановилась и посмотрела мне в глаза.

— Тебе бы я сказал честно, — произнёс я, глядя в её глаза. Они были прекрасны. Свет фонаря утопал в них, а волосы её переливались разными оттенками тёмного.

Мы гуляли с ней около двух часов. Я узнал, что она живёт с родителями, у неё есть кот по имени Б. Мне показалась она одинокой, и что-то выдавало её в этом плане. Может быть, я просто чувствовал, ведь сам был таким же?! Все её интересы сплетались воедино и указывали лишь на учёбу, на семью и на нескольких друзей. О себе она говорила редко, но не скрывала ничего. Она была открытой, в отличие от меня. Обо мне она мало что узнала в тот вечер. Однако здесь проявились и мои негативные качества.

— Фу, какая здесь вонь! — сказал я, заткнув свой нос и сжав губы.

— Да уж. Похоже, здесь кто-то умер.

— Похоже, что умерла вот эта собака, — сказал я, указав на дохлого пса.

— Бедненькая… — глаза её округлились, а губы сжались.

— Может быть, мы её сможем съесть? — неожиданно для себя сказал я. — Только, похоже, она уже испортилась. Видимо её неправильно хранили.

Настя, видно, не ожидала услышать от меня этого, судя по её странной реакции:

— Ты дурак? — она быстро пошла впереди меня. — Всё! Не буду больше с тобой общаться! Обижаешь мёртвых собачек! А у меня, между прочим, умерла собака в детстве!

— Ну не эта же?! — удивился я. — У меня тоже в детстве умирала собака, а одну даже украли! И съели!..

— Не шути так! — укоризненно сказал она, твёрдо топнув ногой.

— А над чем ещё нельзя шутить?

— Над бабушками!

— Так они же давят ноги в метро и в автобусах!

— А нефиг им не уступать место!

— Точно! Я вообще в метро стараюсь не садиться. Но ноги-то они всё равно давят. И без очереди постоянно лезут! Их нужно тоже съесть!

— Фууу… Они же старые.

После этой фразы я понял, что Настя вливается в тему. Поэтому решил уже действовать до конца.

— Ничего не фу. Можно просто добавить несколько свежих собак!

— И кошек тогда, — подхватила она меня.

После этого мы шли и смеялись над любыми глупыми шутками. Мы веселились в этот вечер, а позже пришло время расставаться. У меня не хватило храбрости попытаться поцеловать её, но поцеловать её мне очень хотелось. Я успокаивал себя тем, что скоро мы вновь встретимся.

XXVIII

Возможности увидеться с ней у меня не было целую неделю. Но мы общались по смс и по инэту. Меня пугало то, что я сильно скучал по ней. Мне хотелось каждый день быть рядом, каждый час я хотел наслаждаться её обществом; каждую минуту хотел проводить за беседой с ней, каждую секунду я хотел видеть её и слышать её дыхание.

Однажды мы смогли договориться о встрече — она предложила заехать ко мне домой. Естественно, я запаниковал и в быстром темпе убрался в квартире: помыл грязную посуду, почистил засранный ковёр. Я предложил ей выпить вечером, и она согласилась. Я ничего не планировал в интимном плане, но на всякий случай сбегал за презервативами. «Это не мужская натура, это всего лишь мера предосторожности!» — успокаивал я себя.

Чтобы показаться ей романтичным, я купил букет цветов; это были красные розы. Я не привык дарить что-то людям, но не из-за скупости, а из-за стеснения. Я боялся реакции окружающих, поэтому и давал меньше повода для появления таких реакций.

Мы встретились недалеко от моего дома. Она ждала меня уже минут пять, но, увидев, что я иду с цветами, заулыбалась, короче, обрадовалась! Я улыбнулся следом и расцвёл. Цветы ей понравились, и, кажется, произвели впечатление. Они и правда были красивы, но она казалась красивей всего, что есть вокруг. Её улыбка, её глаза, её открытые части тела… Я сильно заволновался.

На улице был ветер, поэтому мы быстренько купили всё нужное для еды и пошли ко мне.

— Мне пришлось убраться! — гордо заявил я, светясь от счастья.

— Оу… Но я бы всё равно не убежала, будь у тебя беспорядок.

— Точно? Тогда придётся всё опять разбросать по углам! Грязную одежду, носки… Трусы!

— Трусы?

— Конечно. Это ведь главный атрибут неубранной комнаты. Без трусов всё выглядит не так эффектно!

Мы посмеялись, после чего я продолжил:

— Кстати, мне нужно предупредить тебя насчёт моего подъезда.

— А что с ним?

— С ним-то всё нормально, но люди в нём живут отвратительные. Везде грязно и мусорно! — сказал я хмурясь.

Я открыл дверь, и мы зашли в подъезд.

— Ого. Какой же здесь беспорядок. Как же я буду ходить по такому грязному подъезду? — сказала она, подняв брови.

— Ну, если ты будешь часто по нему ходить, то можно со временем начать жаловаться нашему любимому ЖЭКу! — сориентировался я и улыбнулся.

— Блин. А как часто ты хочешь, чтобы я по нему ходила?

— Как можно чаще, — сказал я, и мы ласково переглянулись.

Оказавшись в квартире, я наконец-то увидел её без верхней одежды. Она и в пальто была хрупкой, но тут она смотрелась ещё прелестней. Мне захотелось обнять её, но пока что я не мог этого сделать.

На улице уже зажглись фонари, а мы в это время искали какой-то фильм. Я знал, что любой фильм сейчас будет лишь фоном, на который не хочется смотреть. Но всё же мы нашли его и включили.

Через несколько минут она встала и прошлась по комнате. Её волосы медленно скатывались по спине, создавая волну, которая стремится вниз так отчаянно…

— Сколько книг!.. Ты их читаешь? — спросила она и взяла в руки Фрейда.

— Нет. Но планирую прочитать в будущем, — улыбаясь, сказал я. — А почему Фрейд?

— А что, это что-то значит? — на её лице сияла гримаса удивления с улыбкой. — Что-то по Фрейду, да?

— Мне бы так хотелось, — смущённо сказал я. — Ты мне нравишься… — выдавил я из себя и жутко покраснел. Она медленно положила книгу обратно и прошлась спокойно по комнате. Встав у окна, она посмотрела на улицу и произнесла:

— Как в сказке… А ты веришь в сказки?

— В них много вымысла. Но правда тоже есть.

— Да… А что у нас? Вымысел или правда? — произнеся это, она посмотрела в мою сторону.

— Я не знаю. Но мне с тобой нравится быть рядом. Это правда, это не вымысел, — сказал я.

Я медленно пошёл к окну и встал рядом с ней. Мы смотрели на деревья, а потом наш взгляд блуждал по огромным горкам снега. Моё сердце сильно стучало — я слышал его и чувствовал. Она стояла и молчала, замерев от ожидания.

— Мне кажется…

— Что?

— Я влюбился. В тебя.

XXIX

Мы проснулись в одной постели. Я не верил в это, но это произошло. Я был влюблён, а она утверждала, что любит. Я не мог в это поверить, но я верил в это. Сказка превратилась в реальность. А реальность стала сказкой для нас обоих.

Мы проводили почти все вечера вместе, но потом расставались до следующего вечера, чтобы вновь оказаться вдвоём. Со временем она устроилась на работу, и мы стали видеться реже. Время от времени она у меня ночевала, но предлагать ей жить вместе я пока не смел. «Что скажут её родители? А что скажут мои?..» — думал я, но думы мои сменялись скукой и тоской по Насте. Я не мог спокойно учиться. Я не мог ничего делать, пока её не было рядом. Но когда она появлялась, мне становилось легче, я находил в себе силы для любых дел.

Пока мы жили отдельно, я убирался и готовил; иногда мы готовили вместе. Пока мы жили отдельно, я был милым и вежливым; мы часто беседовали. Пока мы жили отдельно, она видела во мне лишь одну сторону… Сторону ранимую, романтическую… приукрашенную, а значит ненастоящую.

Прошло полгода, и я предложил ей жить вместе. Меня убивали эти редкие встречи. Мне хотелось видеть её чаще; ещё чаще, чем обычно. Сначала она отказывалась, ссылаясь на то, что ей нужно подготовить своих родителей. Но, в конце концов, она сдалась, приняв мою позицию. Я был горд собой. Я был рад! Я был ещё счастливее, чем мог бы быть. Я мог теперь посвящать ей больше времени, чем обычно посвящал. Мы могли теперь общаться ещё чаще, общаться вживую, а не по этим дурацким смс-сообщениям! Мы могли быть постоянно вместе, почти постоянно.

Моё настроение устаканилось на одном уровне — уровне счастья и трепета по отношению к ней. Мы ходили вечерами в забегаловки, кабаки, небольшие ресторанчики. Веселились там, а около полуночи возвращались в наше уютное гнёздышко.

— Куда мы пойдём завтра? — интересовалась она, вставляя уже свой ключ в замочную скважину. — Может быть, сходим на тот фильм? Помнишь, там ещё снимается Дауни…

— А-а, ну давай. Только это будет через месяц! — смеясь, я брал её за руку и помогал открыть дверь. — А что мы будем делать сегодня?

Она толкала меня в проход, а потом быстро закрывала дверь и прыгала мне на руки. Я пытался её удержать, но чаще всего я просто падал вместе с ней прямо на пол и на ботинки, сапоги. Мы страстно целовались и сильно прижимались друг к другу, медленно раздеваясь и направляясь к постели. После секса мы просто лежали рядом и улыбались. Иногда мы рассказывали друг другу что-то забавное и смешное. А иногда мы просто обнимались и засыпали, а потом просыпались опять рядышком друг с другом.

XXX

Однажды я проснулся, когда её уже не было дома. Лёгкий запах духов поднял мне настроение, проводя меня в душ. Мысли сияли в полной чистоте и стерильности — я не думал почти ни о чём, и был счастлив! Утром мне нужно было ехать в автошколу — продолжить свои уроки по вождению, затем нужно было доехать до книжного и купить пару книжек, которые я вновь не стану читать.

Меня ничего не волновало: я быстро оделся, не позавтракав, и выбежал на улицу. Растаявший снег падал с крыш, а быстрые ручьи, вытекая из огромных луж, заставляли радоваться — я вспомнил детство: я пускал кораблики, когда ещё не ходил в школу. А как-то цыганка подошла ко мне и сказала, что я буду моряком. Хм… Удивительно, но я тогда даже плавать не умел. Да и сейчас не слишком хорошо обучен этому навыку, поэтому, вероятно, и утонул в чувствах к Насте.

Я улыбнулся ещё сильнее, хотя сильней уже невозможно было. Моя улыбка, наверное, осчастливила и окружающих меня людей на улице, а потом в автобусе и в метро.

— Здравствуйте, я немного опоздал, — сказал я в окно своему инструктору по вождению.

— Да, садись! — сказал он, но когда я двинулся в сторону пассажирского сидения, он резко вскрикнул: — Стой. Ты же отлично в прошлый раз прокатился по автодрому?! Хм… Сегодня ты сидишь здесь!

Он лениво потянулся и медленно открыл дверь; вылез из машины и обошёл. Короче, мы поменялись местами. Мне, скажу честно, стало страшновато, но когда он произнёс, что поедем через пять минут, я решил сосредоточиться: «Так — газ, тормоз, ручник. Блин, зеркало. Заднее зеркало… Заднего вида. Чёрт».

— Ты какой-то спокойный сидишь. Не страшно? — с усмешкой спросил инструктор.

— Немного, но я спокоен, настраиваюсь.

— Тогда можно включить музон!

После этих слов он включил музыку на полную катушку и попросил меня выезжать с парковки. «Ака, ака, ака 47! У щет мэн…»

Я поставил коробку на нейтральную и начал заводить машину, медленно потянув ключ вниз. Она завелась и тут же заглохла!..

— С первого раза никому не удаётся, — лживо заметил инструктор, осмотрел меня и заявил: — Попробуй ещё раз, только медленней. И держи левую ногу на сцеплении!..

Я попытался ещё раз и у меня получилось! Осторожно посмотрев во все зеркала, которые я смог увидеть, нажал на тормоз и снял ручник. Теперь машина была в моей власти. Медленно спуская с педали тормоза ногу, мы покатились по небольшой горке и оказались у поворота. Посмотрев в левую сторону, я включил почему-то левый поворотник и дал газу, нажав слишком сильно. Машина снова заглохла.

Я чувствовал себя по-идиотски и быстро переключил поворотник; нервничая, я пытался вновь сосредоточиться: завёл машину, и мы поехали. Это было потрясающее чувство, когда ты сам управляешь машиной! Моя улыбка и так была широкой, но тут она просто не могла вписаться в овал моего лица, и, наверное, выпрыгивала наружу.

Надо ли говорить, что и поездка за книжками в тот день меня тоже обрадовала?! Это был замечательный отдых… И ведь скоро она должна была приехать с работы. Я помыл посуду, прибрался. Я даже начал что-то готовить, перед её приходом, но не успел.

— Привет, ты устала? — нежно спросил я, и взял её сумку.

— Немного. Сегодня был сумасшедший день! — произнеся это, она сняла пальто и ботиночки.

— А я сегодня ездил по дороге! — радостно крикнул я. — И мне понравилось!

— Ого. Ну, может быть, когда-нибудь у нас появится машина, — с улыбкой сказала она и прошла в комнату. — Ого. Ты меня не перестаёшь удивлять. Ты прибрался?

— Конечно. Ещё и посуду помыл!

— А что это за запах? — она посмотрела в сторону кухни и недоверчиво произнесла: — Ты готовишь?

— Я пытаюсь…

— Ого. День начинает исправляться, — сказала она и обняла меня. Я обнял её, и мы поцеловались. — Сегодня никуда не пойдём?

— Не знаю. Давай посидим дома. Что-нибудь посмотрим?

— Давай. Будет отличный вечер! — сказала она и побежала в душ.

Прошли месяцы…

XXXI

Я проснулся на удивление рано — на часах было девять. Одна половина постели была уже холодной, но запах её духов оставался в комнате. Я неохотно потянулся и присел на край кровати. Напротив меня, прямо на стене, висела какая-то записка. Очки были в далеком и тайном месте, поэтому я просто подошёл поближе и прочитал: «Найди работу! Целую». Смайл поцелуя в конце никак не обрадовал, а лишь обессилил меня и даже немного разозлил.

На улице шёл снег, но небольшой — он медленно кружился в воздухе, и лишь потом плавно приземлялся на крыши, стоящих на парковке машин. Деревья выглядели крайне одинокими, но, тем не менее, вызывали лёгкую симпатию и улыбку; они были прекрасны, а снежная шуба, видимо, грела их. Тонкие линии следов от машин и точек ног прохожих придавали дороге ритмичность: чувство, что эти линии специально создавались под какую-то небесную музыку, этот танец на снегу радовал мою душу.

Взглядом я вернулся в свою комнату и пошёл в душ. Тёплые капли встревожили мою кожу, которая сразу же покрылась небольшими холмиками, дабы тепло не успело убежать от меня, но через несколько минут вся ванная комната наполнилась тяжёлым туманом пара, через который не было видно даже дверь. Мысли о детстве и о бане дали мне счастливую улыбку, хотя иногда банные дни меня жутко злили; иногда мне вообще не хотелось сидеть и потеть на полке, где стоял тазик с полугорячей водой.

В детстве всё казалось простым. Не нужно было считать каждую утекающую минуту, и дни пролетали беззаботно быстро. Память держала в себе некоторые прекрасные моменты, а друзья постоянно давали тебе сил и радости. Даже подростковый период, может быть, иногда славился небольшими казусами, но и о нём плохих воспоминаний практически не всплывает, а если и всплывает, то они быстро пролетают мимо…

Зачем все эти старания? Зачем это стремление к самореализации? Зачем эта война, которую никто не видит? Война за выживание. Война, которую чувствует детский взгляд, но пытается в неё не верить, а верить во что-то светлое и лучшее. В моём детстве, казалось, было так мало страданий… так мало печали и грусти. А сейчас? Разве сейчас что-то изменилось? Нет. Появилась лишь твёрдая рациональность и нежелание слушать своё сердце.

Я вышел из душа, и мой маршрут лёг на кухню, где огромная гора посуды заставила меня зазеваться: она была в раковине, на плитке, а часть её лежала на столе. Недопитое кофе в чашке уже остыло, но тонкий слой помады дал ощущение присутствия её вблизи, где-то рядом. Я её не потерял ещё, но появлялось уже чувство потери; мне уже её не хватало, но и не злиться на неё я не мог. Я увижусь с ней лишь вечером, поэтому сложной задачей на сегодня была забивка времени чем-то, и не важно, чем именно.

«Найди работу…», вспомнил я эту фразу, которая подкосила мои ноги, а чувство голода усилилось от мыслей о еде. Еда была в магазине, она мне не готовила. Она не готовила мне уже долгое время, объясняя это тем, что работает. Что она работает, а я отдыхаю. Я понимал её намёки, но и самому не хотелось что-то делать. Не было желания, не было сил, не было мотивации. А что она? Она лишь обижалась. Она обижалась на мою обездвиженность. Она обижалась на мою невнимательность. Она обижалась на мою… незрелость. Мне хотелось ей дать очень многое, но даже мелких её желаний я не выполнял. А стоило ли их выполнять? Я и сам уже не знал.

XXXII

Сегодня вечером мы решили с ней встретиться у метро. Прогуляться, почувствовать близость и романтику. Этого уже давно не было. Были лишь ссоры. Ссоры, ссоры и… ссоры. Поэтому мы решили встретиться и насладиться обществом друг друга. Только вдвоём, только наедине с самими собой. Мы гуляли в парке, а потом гуляли по мостику. Мы смотрели с моста на тонкую плёнку льда, через которую были видны колебания волн воды: она иногда выплёскивалась через растаявшую корочку со снегом. Мы и сами растаяли в тот вечер. Мы о многом думали, мы многого хотели. Но на следующий день всё опять нарушилось. Эти вчерашние мысли о будущем счастье сломались, как тонкий лёд, который сломал камень, слетевший вниз с моста. Мы ругались почти весь день, а потом ещё ругались вечером. Мы ненавидели друг друга, но и убежать друг от друга мы боялись. Мы боялись того, что будет, если стереть одного из своей жизни. «Как я буду без неё?» — думал я. «Как я буду без него?» — думала она, наверное. А однажды в пик ссоры, она закричала мне: «Блять, да за что же я тебя люблю-то так?» и упала на пол, который был пропитан её слезами. Она рыдала всю ночь, а я сидел в другой комнате и кричал на неё. Мне было неуютно от женской боли. Неуютно от мысли, что я не в силах ничего исправить. Было неуютно от мысли, что и исправлять-то ничего не нужно. Было чувство, что всё идёт так, как надо… Я уже и не знал, что во мне таится… Есть ли во мне то, что есть в ней? Любовь. Это стало для меня чем-то вымышленным. Чем-то абстрактным и недостижимым.

Я пытался идти на уступки, искать компромиссы, искать выход, несколько выходов. Находил я лишь один — бросить её, уйти самому! Но не решался. Что же будет дальше? Одиночество. Что ещё? Пустота. А что будет хорошего? Ничего, как казалось. Абсолютно ничего не будет хорошего. А что насчёт неё? Какими были её мысли? Мне было страшно даже спросить об этом. Я и не спрашивал. Я вообще перестал ею интересоваться. Я перестал её замечать. Я перестал её чувствовать. Я ничего не видел и не слышал, я ничего не ощущал. Я был статуей, которая лишь пылилась дома. Совершенно без движений и колебаний. Только пыль слетала иногда с моих плеч, а ноги уже и вовсе засыпало грязью. Я ничего не делал. Я ни к чему не стремился. Я умирал, но медленно, томно, трудно, тяжело. Я не хотел верить себе, я не хотел себя убеждать, что разлюбил её. Это ведь было в первый раз. Раньше обычно меня не любили. А сейчас, когда я понял, что меня стали любить, мне вдруг самому стало неинтересно. Меня радовало начало, где всё было ложно и придумано. Эти цветочки, эта радуга позитива и смеха, радость и короткие разлуки, которые так раздражали. После разлук я любил её, казалось, ещё больше. Сейчас же хотелось, чтобы разлука была солидней. Не десять-двенадцать часов, как бывает, а часов сто без неё и без её дыхания. Неделю, или лучше месяц! Мне, может быть, было просто интересно: а как я буду без неё жить, мне будет плохо или нормально?

Поэтому ссоры продолжались, и однажды она уехала к маме. Она уехала туда сразу после работы и так неожиданно. Я и не предполагал такого исхода. Я не замечал подвоха в её голосе. Я не замечал подвоха в её поведении. Она просто уехала. А я не знал, как на это реагировать. Я сидел дома вечерами и ночью, а утром и днём я просто спал. Я не ходил на учёбу тогда, мне было плевать. Я хотел лишь существовать. Я просто жил без цели и смысла. Поэтому через несколько дней мне всё показалось адом. И мне казалось, что этот ад появился из-за того, что она ушла от меня. Я питался этой иллюзией, я питался мыслями о том, что лишь она способна дать мне надежду. Надежду на то, что мне будет хорошо только с ней, что я буду только с нею счастлив. Мне не нужны были знания, мне не нужны были друзья, мне не нужны были родные. Мне хотелось, чтобы была лишь одна она. Мне хотелось, чтобы она была дома. Постоянно. Всегда. Рядом.

И она вернулась. Она дарила мне счастье, я улыбался и радовался. Мне было хорошо и славно. Мне было нескучно, мне было здорово! Но однажды мне опять стало всё равно. Мне надоело её общество примерно через пять или шесть дней, если не меньше. Во мне росла привычка, быть одиноким. Росла привычка, быть не как все. Росла привычка, быть разбитым и неуверенным. Мне было больно без неё, но с ней мне было ещё хуже. Мне было сложно быть с ней. Мне приходилось ей врать. Мне приходилось выдавливать из себя слова о любви, которые она произносила с лёгкостью. Меня и это бесило, эта лёгкость во всём. Мне было трудно и шаг сделать, а она уже бежала где-то в дали, чтобы побыстрей оказаться в моих объятиях силуэтом и образом, написанном на горизонте. Мне было сложно подпрыгнуть, а она уже летела где-то под облаками. Мне было стыдно за свои мысли, но и в этом я винил не себя, в этом я винил лишь её. Она была виновной в этом!..

Дурак.

XXXIII

В моей голове были лишь одни минусы от наших отношений, однако делать я ничего не хотел. Нам не повезло с квартирой, и пришлось разъехаться на время. Она плакала. А я ходил и успокаивал её, смеясь при этом и деля наши вещи по пакетам.

— Это мой пакет, — сказал я, выбросив её вещи на пол. Она посмотрела на меня в этот момент диковато, но не стала ничего говорить. Я знал, что мы уже не будем вместе.

Самое смешное, что это она меня бросила. Это было глупо и по смс. Честно говоря, от неё я не ожидал такого, ведь сам никак не мог решиться на данный шаг. Но вот эти проблемы с поисками квартиры нас разъединили, а дальше я начал увлекаться перепиской со своей бывшей. Когда-то по глупости я упустил её и решил, что разрыв с Настей может быть тем шансом, что нас примирит… Однако получил смс от Насти с текстом, что она окончательно решилась на этот шаг. На этот шаг… На этот шаг! Я был в шоке.

Я краснел и бледнел одновременно; спустя секунду я пылал от злости, потом стыдился своих чувств, которые опять во мне возникли. Я метался, но сухо ей ответил, что это решение правильное. Сам же понимал, что нихрена оно не правильное! Она убила меня этим. Просто нажала на курок и не подумала о последствиях! Она не стала говорить даже со мной, хотя я приплёлся к ней на работу и стоял там около часа, чтобы дождаться беседы с ней. Но так и не дождался… Стоял часами, но она так и не пришла. Я ненавидел всё и вся, но, прежде всего, я возненавидел себя. Теперь я знал, что виноват во всём этом только я.

Странно и то, что через три месяца она ко мне прибежала, но мы уже были другими, неродными и разными. Мы и раньше были разными, но сейчас мы находились будто на разных планетах, а её ум и подача разговора меня угнетали. Когда я стал заботиться о своём развитии, она пошла другим путём — решила горбатиться и пахать, чтобы копить деньги. Материальные блага для неё и раньше были своего рода целью и мотивацией, а сейчас она помешалась на этом. Я увидел в ней не союзника и даже не врага; я увидел в ней пустую кляксу, размазанную о современный мир аморфного существования бездарности и плагиата. Чужие цели в ней сформировались, чужие мечты посеялись в её башке. Мне она была не нужна, и, слава богу, я не нужен был ей!

Перед следующей частью

/включите eugene kush — you sold yourself (original mix)

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

XXXIV

«Мне не нужно моё тело! Мне не нужно моё тело!» — эти слова на английском летели на нас с другом из динамиков; мы были обкуренными на кухне, где танцевали, постоянно вдыхая очередную порцию дыма какой-то гадости. В этот раз трип начался плавно: стены почти не дрожали, а при выключенном свете было не страшно. Я посмотрел в своё отражение, а потом сразу же побежал в сторону друга, при этом что-то громко крича. Друг в это время слушает музыку, написанную им самим, не подозревая, что сейчас его сильно накроет. Чтобы не портить новую реальность мы решили добавить ещё пару вдохов сверху, а потом сразу же пришёл контрольный. Наверное, именно он был лишним, ведь после него на моей кухне начали твориться чудеса.

Меня резко перестали заботить мысли о жизни, которую я проживал. Мне не было важно, кем я могу быть, кем я стану или кем я никогда не буду. Для меня важным было то, что происходит сейчас, в данную секунду. А в данную секунду мой друг резко дёргается вперёд и перепрыгивает через кухонный стол. Не сказать, что я сильно удивлён этому; я сам не отстаю и прыгаю следом, падаю и сильно ударяюсь о стену, но мне не больно, а очень даже весело! Мы опять расхохотались, а стол резко превратился в костёр. Я ощутил себя далёким своим предком, который под звуки грома и сильного дождя начинал плясать, потрясая мир своими сумасшедшими криками. Друг во второй раз побежал, и опять перелетел через костёр. Я засмеялся, он же мне крикнул:

— Ты придурок что ли совсем? Чо ты сел, блять? Чо ты ржёшь, а? Прыгай тоже!

Я собрался с духом ещё раз и опять, подобно дикарю, побежал в сторону костра, который резко превратился в стол. Нужно ли говорить, что мой прыжок ознаменовал тут же и моё падение, а также ушиб коленки?.. Однако боли я не почувствовал. Из коленки сочилась кровь, но мы решили эту проблему, ещё раз глубоко вдохнув дым из бутылки!

В этот момент мне показалось, что я полностью свободен от всего: от этого мира, от его правил, от результата моих действий. Я не удивлялся изящности мира, но я поражался его бессмысленности и масштабу: когда ты понимаешь, что ты лишь мелкая песчинка, летящая куда-то в космосе под наркотой, — резко перестаёт терзать твоё будущее — оно кажется совершенно бессмысленным. Но стоит ли говорить, что каждая секунда, пока мы здесь, считается для нас ценной?!.. Очень ценной…

— Зачем мы это делаем? — иногда спрашивал меня мой друг в те годы. — Ты же знаешь, что мы поступаем неправильно?

— Конечно, знаю. А что ещё нам остаётся делать? Мы же творческие личности, а творческие личности всегда так делают, разве нет? — спрашивал я; но спрашивал я не друга, а себя, скорей, я спрашивал с надеждой, что смогу ответить утвердительно.

— Да, да! Но мы пока что ничего не сделали, чтобы обоснованно считать себя творческими, — со смехом говорил мой друг. — Но мы же достигнем чего-нибудь?

— Да, блять! Если не сдохнем или не ёбнемся! — отвечал я, после чего мы дули ещё и смеялись, бегая по кухне, как придурки; эти три квадратных метра творили чудеса, когда мы были под укуркой.

Беззаботные дни упирались иногда лишь в монету, которой почти всегда не хватало. Иногда мы экономили на продуктах и одежде, лишь бы достать несколько граммов курёхи, а потом затусоваться ночью, танцуя и радуясь жизни. Стремление к совершенству обратилось в простую наркоманию, которая вела нас в чёрную пропасть.

Творческие личности? Какой пафос. Я и тогда часто думал, что мы неудачники, мерзкое поколение, которое не должно ничего достичь; впитали вашу ничтожность!

Мы не хотели этого признавать, но клеймо было уже набито на нашем лбу ещё в детстве! Мы и сами в это начинали верить. Но я верил в хорошее будущее своего друга — больше, чем в своё. И мне казалось, что он заслуживает большее, чем у него есть.

XXXV

Из темноты я наблюдал за силуэтом, что шевелился в зеркале; это был я, но и не я, казалось; изрядно пропитавшись солью, сыпались в реальность осадки метаморфоз и приступы паники, а тело, порой, так сильно ныло и боялось, однако я не знал, зачем уже его калечу. Я ожидал своих друзей, часть из которых я и не знал даже, но я их ожидал, иначе бы мне было слишком одиноко. Конечно, после очередного нюхательного ритуала мне стало легче: я носился по комнатке, выкрикивая порции неясных и дурацких звуков, что послужили для моего кота убедительным толчком — он, странно подымаясь с пола, начал охотиться за ногами: кусал их, гадина! Я резво отмахиваюсь тапочком, и ударяюсь вдруг пальцами ног о стенку…

— Аааааааагрх! Мизинец на ноге нужен, чтобы ударяться об стену! — кричу я, а кот, ощутив свою триумфальную победу, быстро скрывается где-то за диваном;

в это время я свалился на пол и шибанулся локтём об угол, — блять, тем самым нервом! — боль невыносимая, аж тело переглючило и повернуло;

нервы протестуют, а от хорошего настроения остаются лишь воспоминания, которые влетают через нос спустя пару минут со стола, державшего на своей поверхности последнюю дозу, разъедающую слизистую; ещё и жжение…

Вскоре внутри немеет, и я ощущаю лёгкое блаженство; в голове пронзительно загорается одна из симфоний Бетховена;;;

/*** ГАЛАктика, Эйнштейн и Моцарт/***

Утолив жажду остатками порошка, я услыхал резкие стуки в дверь, подошёл и словил тихий их шёпот, что тут же превратился в вопль; открылась дверь — толпа вломилась в комнатушку, а я оказался вытиснутым на лестничную площадку, отдававшую свежим запахом сигаретного дыма, который пробудил в моих лёгких тяжёлую порцию воздуха, вышедшего наружу с моим хрипящим кашлем. Кот-спринтер оказался в туалете и исчез под небольшой ванной. Холодильник атаковали несколько девушек, лиц которых я ещё даже и не видел. Но меня это не смущало…

Смутило то, что этим девушкам было как-то маловато лет, поэтому я спрятал всю свою траву. Мне, конечно, не жалко было, но приучать этих мелких было слишком для меня беспечным, поэтому остаток вечера я крысой закрывался в сортире, попыхивая над унитазом — поделился с другом-архитектором.

А девочки странно на меня пялились, хоть я и был удолбан; возможно, это лишь паранойя и чувство, что каждый за мной наблюдает, а может быть, я не такой уж и урод. Наутро одна из них болтала со мной так долго, что я еле держался на ногах, пытаясь вникнуть в её суровый монолог. Причём она что-то говорила и успевала хватать одну за другой сигаретки; это происходило на кухне.

Конечно, в моём недалёком прошлом имелся опыт встреч и отношений с глупенькими маленькими девочками, которые ни к чему не приводили, в том числе и к сексу. Я не знаю, что мне нравилось в этих милых маленьких мордашках, но их неопытность и наивность действительно заводила. Сейчас всё по-другому — маленькие девочки стали гораздо опытней взрослых парней; девочки, которые в свои пятнадцать уже всё знают; слава богу, я таких так и не познал.

Никто не понимал, зачем нужны они были в наших компаниях — кто-то покупал им бухлятину, короче, тратился, ничего не получал с них, кроме разговоров; с другой стороны, хорошо, что никто ничего так и не получил, иначе получилось бы немного другая история. Тем более, со временем они перешли к ещё более взрослым парням, с которыми мы не имели дел; теперь их судьба — шляться по клубам и дымить в сортирах всякую дрянь.

А в тот вечер мы стебали, смеялись, а лично я успел укуриться в туалете с другом-архитектором. «Я мыслю, значит, я существую. Я мыслю, значит, я существую…» — засело в голове после того, как вихри дыма засели в лёгких. Я перестал понимать происходящее за пределами тела, которое, кстати, я тоже нифига не понимал и не мог даже ощутить: оно вроде и было у меня, но вроде как его и не было совсем; были глаза, которые закрывались со столь громким и изящным скрипом — хотелось их держать открытыми, бля, постоянно.

Я вышел из сортира, накуренный в хламину, и уткнулся взглядом в двух малолетних девочек, которые пришли сюда по велению одного из моих знакомых; он, кстати, обзывал друга-ударника «педофилом» постоянно, хоть и сам, бывало чаще, тусовался с мелкими чикулями, в отличие от барабанщика, которому такие девочки хоть и нравились, но намерения трахнуть их у него отпало давным-давно — он похоронил свой член вместе с любовью; теперь он женат.

Сам я мечтал добраться до креслица, упасть в него и насладиться ощущением и видами на местные окрестности квартиры, которые немного изменились, впитав уют женского общества; слабёхонький пол бывал тут редко.

«Нужно кого-нибудь выебать здесь!» — после этой фразы мой знакомый-мажорчик посмотрел на одну грудастую малолеточку с шикарно выведенными бровями и пошёл за ней на кухню. Пока он зависал с беседой-разводом на кухне с хорошенькой грудастенькой брюнеткой, другой — друг-архитектор, — шнырял по комнате как сумасшедший и надоедал нам всем без исключения: он что-то кричал, а иногда даже хрюкал, вытворял какие-то невообразимые пируэты в середине комнаты, после чего громко падал, продолжая что-то выкрикивать. Тогда мне подобная стратегия показалась проигрышной для соблазнения. Однако меня сильно удивило, что через пару минут он заперся в туалете с тремя девицами; правда, когда они вышли с криками и рёвом, стало ясно, что он их там просто обдолбал. Причём накурил он их там, похоже, в хлам!

Одна из них носилась по комнате с криками о своей скорой смерти, а потом упала на ковёр и заплакала; другая старательно держалась, пока третья не начала с нею драться, после чего на помощь прибежали ещё девушки, после чего мы наблюдали кучу малу в центре квартиры. Когда архитектор запрыгнул на эту пирамиду сверху, добавив свой чудовищный крик, который унёс меня в пропасть; цвет вокруг резко потемнел и стал чёрно-белым — я оказался в каком-то старом монохромном фильме, но уж очень современном: кричащие от радости девочки давали о себе знать, а друг успевал их хлопать по выпирающим и мягким частям тела; думаю, что Маслоу обзавидовался бы, увидев эту пирамиду.

Всё вдруг ушло в небытие, и жизнь перестала иметь значение и смысл — её таинственность исчезла, а я пытался выяснить, что же сам я есть за механизм с четырьмя конечностями: медленно подкрался к зеркалу, чтобы убедиться, насколько это я, и я это вообще иль кто другой?

Вдруг крик: «Чо это вы без света воркуете?», включил лампу, и неадекватный человек во мне исчез, оставив лишь тягостные мысли о том, кто я и зачем вообще жизнь есть как феномен.

XXXVI

Первый раз я попробовал фен, когда мы сидели с другом-архитектором на крыше какого-то небольшого гаража: моя крыша слетела почти сразу же, а запах этого порошка до сих пор елозит моё сознание. Мы ходили по городу и трепались об архитектуре. «Здесь, — говорил мой друг», после этого он начинал описывать здания и их историю, и красоту, а мне было всё это даже интересно, хотя я никогда подобным не интересовался, да и вообще, честно говоря, не особо любил слушать людей. Здесь же мне и правда нравилось: «Ух ты!» — отвечал ему я, будучи совершенно безграмотным в этой сфере, да и ума-то у меня было немного. Когда мысли исчезали, мы тут же подключали ещё колпачок этой милой массы, которая попадала прямо в наши лёгкие. Так я уверился в том, что фен может изменить мою жизнь к лучшему. Я принимал его почти месяц летом, постоянно общаясь и туся с кем попало, однако потом я решил, что под феном нужно сходить в клуб!

Начало трипа было многообещающим, однако после того, как я зашёл в туалет ещё раз, мои мысли тут же смылись с последними каплями мочи в унитазе. Я поднялся на второй этаж этого унылого клубца и встал недалеко от людей, которые крутили головами и плясали под какой-то незамысловатый хардкор. В эту секунду я начал подозревать, что все эти люди, которые сидели за столиками и находились в недалёкой близости от меня, все они следили за мной и за каждым моим движением. Я понял, что здесь что-то не так. Пытаясь трезво оценить ситуацию, я понял, что эти мысли о паранойе горели лишь в моей голове, которая, вероятно, разбухла от разбодяженного фена. Я пытался повернуться, чтобы увидеть взгляды людей, но понял, что мои глаза не могут двигаться; и я, словно робот, мелкими шажками пошёл в сторону лестницы, ведущей на первый этаж. Там где-то бегала моя бывшая (не Настя, а другая), к ней я сразу и прилип, ощущая себя абсолютно бесполезным материалом.

— Чо эт с тобой? — она посмотрела на меня, а я даже не смог ей ответить, потому что слова застряли где-то в горле. Мне стало страшно, а мой голос пропал внутри где-то, засел так глубоко в моём организме, что я мог лишь дышать, да и то сбивчато. Я испытал самое горькое чувство, встреченное мною в детстве, когда понял, что слишком молчалив для окружающих…

— Ты так мало говоришь, — говорила она, а машины быстро разлетались в нашем сознании и исчезали; я молчал, пытался что-то придумать, а потом понимал, что не в силах:

— Я не знаю. Я такой. Неразговорчивый.

— Хм… Тогда мне тоже нечего сказать, — говорила она, а меня внутреннего убивали, кололи, терзали; я горько ревел где-то внутри, метался в углы, но никак ничего не мог сказать путного:

— Прости.

— Меня просто сильно хуярит! — говорил я бывшей, которая явно не понимала меня. Она, бешенная, бегала туда-сюда, дуясь на меня, а мне только хуже становилось, и я захотел сбежать отсюда, но не мог, думая, что за мной каждый наблюдает в этом злоебучем клубе!

— Что с ним? — подошла неизвестная девушка, оказавшаяся подругой моей бывшей.

— Да он фена обнюхался, — громко заявила бывшая, после чего я сильно раскраснелся, думая, что каждый из зала, где мы находились, слышит подобное заявление. Меня пугали эти мысли, и они давили на меня, на мой череп; мне казалось, что меня здесь каждый ненавидит. Поэтому и я на них злился и начал ненавидеть каждого из них!

«Суки, паскуды, мрази!»

— Ого. Вот это новость! И как, сильно ебашит? — спрашивает меня подруга бывшей. Внешне она не мой формат, но для других она вполне привлекательна.

— В голове нет мыслей, — шёпотом пытаюсь выдавить я изо рта.

— Как это нет мыслей? Ты же что-то сейчас говоришь!

«Но не думаю, пизда!»

— Мне страшно некомфортно. Я не понимаю, выгляжу ли адекватным, — ещё тише говорю я.

— Я тебя плохо слышу! Тут же что-то репетируют! Давай громче!

«Блин, — думаю я, — лучше бы я один сейчас сидел, нежели слушал эту пьяную девку!»

— Я буду молчать… — тихо говорю я и затыкаюсь.

— Как хочешь!

После этих слов мне становится ещё грустнее от себя и своего существа, с которым никто не хочет разговаривать, которого никто не хочет слушать, никто не хочет понимать, никто и знать не хочет!

Ненависть! Ненависть! Ненависть!

— Нахуй ты столько ебашил? — говорит мне друг-барабанщик громко, а рядом кто-то это слушает (две неизвестные девчонки). Я ничего не могу сказать в ответ, ведь палевно; хожу тихо и спокойно, пытаюсь забыться, но не получается. А этот придурок начинает на меня гнать, мол, что я дурак, что нахуярился феном. А мне хуёво от этого! Блять, мне так было хуёво от его слов! От того, что левые чуваки ещё это могут слышать. Сука!.. И я просто онемел всем телом.

— Надо его с собой брать! — кричит барабанистый другому парню, а я тихо пытаюсь сказать:

— Нет, я домой поеду.

— Какой тебе дом? С нами нужно ехать!

Я не могу ничего путного ответить, и меня садят в такси вместе с другими наркоманами; мы едем на квартиру. Мы приезжаем, заходим.

— Так, давайте его раскуривать!

И меня раскуривают. Я грустный. Все смеются. Меня раскуривают. Я грустный. Все смеются. Я сижу. Меня раскуривают. Я грустный. Все смеются. Из меня вылазит какой-то смех, похожий больше на писк.

— Ха-ха, ну он и смеётся! — кто-то произносит это, забывая, что сам выглядит как дурак. Я смеюсь громче, но внутри всё колотится и мечет. Мне однозначно плохо.

Так продолжается всю ночь, а под утро я съябываю, лишь бы больше не слышать чужого хохота; стою на остановке, еду в автобусе, нагружаю себя. Еду домой грустный, матеря всю планету. Дома есть ещё пакетик со скоростью, но я не решаюсь долбить. Вечером приезжает Катя, и мой нос сразу же окунается в этот порошок. Я грустный, однако, Катя приходит и говорит. Говорит много, весело, мне нравится. Она нюхает, и говорит ещё больше. Я смеюсь. Потом ржу, а потом просто не могу остановиться. Нюхаю больше. Ещё, ещё!.. Весь вечер! Потом мы общаемся ещё больше. Я смеюсь. Я много смеюсь. Я очень много смеюсь.

А где-то через неделю она переезжает ко мне, как говорит, на неделю. Мы удалбливаемся, пьём пиво, а потом ссоримся, хотя она продолжает жить у меня гораздо больше.

XXXVII

— Так ты решился? — задал я вопрос другу, а он после этого запихал в рот хорошую порцию порошка под названием тусипи. Я не стал больше ничего спрашивать, лишь запихав и себе в рот горстку этой необычной массы. Мы сидели в тишине, а на улице создавался очередной вечер. Мой друг глядел по сторонам и ждал результата:

— А когда начинает ебашить?

— Минут тридцать придётся подождать! Это же тебе не курево! — после этого мы засмеялись.

— Может, музыки послушаем? — предложил друг.

— Давай, чо нет-то! — с радостью подхватил его я, и мы погрузились в волны хороших басов и приятной мелодии.

Я вспоминал вчерашний трип под добрым феном, который внюхал в себя вместе с Катей. До этого мы с ней поругались, а вчера почему-то решили вместе создать свой день. Под феном. Странная страсть нас объединила — ни тот, ни другой из нас не умел быть собой в компании, поэтому мы постоянно врали о том, какие мы есть на самом-то деле. И в эти дни, проведённые вместе, мы открылись друг другу, разному полу… короче, мы были друг при друге самими собою. Не стеснялись, ничего не скрывали, были жёсткими, матерились, ругались, мирились. Целовались. Но до секса не доходило. Странно… Я до этого сильно стеснялся своих постельных данных, а с Катей мне хотелось быть собой. Я не знал, что с нами происходит, но мы медленно текли рядом друг с другом, как две параллельные речки.

Под этим феном мы были самими собой, мы раскрывались, смеялись, прикалывались и терпели друг друга, но нам ещё и нравилось слушать: она говорила прекрасно и интересно, мне нравилось, а ведь такое было редкостью; ей же нравилось то, что я говорю. Мне нравилось говорить. Ей нравилось слушать. Мне нравилось слушать. Ей нравилось говорить. Мы говорили: говорила она, я слушал, я говорил, она слушала. Мы молчали: я молчал, она говорила, я говорил, она молчала. Мы танцевали. Включали музыку и прыгали. Бегали по дому, гонялись друг за другом, дрались в шутку. Прикалывались. И много говорили. Много нюхали. Много смеялись. Много слушали. Много говорили. Много…

— Чёрт. Меня хуйнуло, кажись! — неожиданно раздаётся голос друга.

— А чо у тебя? — спрашиваю удивлённо я, ведь меня-то не штырит.

— Цвет стал ярче. Это такой эффект что ли? — и он засмеялся.

— Придурок, блять. Это лишь начало!.. — говорю с лёгкой иронией я. В дверь кто-то стучится, а мой друг начинает понимать, о чём я говорю.

— И правда, блять, начало! Похоже, у меня крутится всё. Умираю, нахуй!

— Ща, стой; дверь открою! Потом можешь умереть, — с этими словами я иду в прихожую и слышу слова друга: «Дурак!»

Я открываю дверь, входит Катя. Нас прёт, мы предлагаем ей. Она берёт. Прёт её, меня и моего друга. Начинаются интересные визуалы, а потом дождь из каких-то искр, когда выключается свет. Стены становятся мягкими, музыка становится глубже, звуки становятся чётче, ощущения приятны.

— Блять, чо-то меня сильно прёт! Нельзя послабже? — кричит мне мой друг, а я лишь смеюсь в ответ. Катя тоже смеётся. Начинает смеяться друг.

— Щас сильней вжарит, дурак, блять! — кричу ему я, ведь музыка становится всё громче, а цвета начинают быстро сменять друг друга. Меня и самого уносит этот поток непонятного и неизученного, а мой друг ещё успевает при этом ныть от радости и счастья! — Давай терпи, сука! Хотел, получил! Пидрила!

— Сам ты хуеплёт, блять! Ёпта, умираю! Ахах!

И мы опять начинаем ржать. Через несколько минут наступает жуткая эйфория, которая напрочь сжигает наш страх, и мы начинаем только веселиться! Прыгать, бегать! Веселье! MGMT! Tame Impala!

Это было настоящим баловством, эти дни, эти мечты, эти исчезнувшие границы. Потом всё стало другим… Мы стали другими.

XXXVIII

— Зачем ты принимаешь наркотики? — спросил меня мой внутренний голос. Я не был напуган; я знал, что это обычное дело. Все люди разговаривают внутри себя — нам не диктуют мысли, мы сами говорим с собой. Но зачем? Может быть, чтобы выяснить это:

— Возможно, для того, чтобы не думать некоторое время, отдохнув от новых мыслей. Они почти никогда не повторяются, как нам кажется, но многих повторений мы просто не замечаем, — я это произнёс вслух посреди комнаты, но уверенно решил продолжить: — Эти мысли отключаются на некоторое время, и ты, наконец-то, можешь поразмыслить, уже по-новому оценив то, что ты видишь и слышишь внутри себя, — это я услышал внутри себя, не произнося голосом ни слова.

— А как же медитации, релаксации и прочие полезные методы? — голос был настойчив, и я принял поражение.

«Действительно, чем плохи медитация, релаксация и другие методы?» — мой голос молчал.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ (КАТЯ)

XXXIX

Очнулась я на какой-то странноватой поверхности, уткнувшись лицом в камешки. Я быстро встала и хотела, было, посмотреть по сторонам, но крик птицы оттянул мой взгляд чуть левей: там возникла огромная дверь.

Даже отсюда дверца казалась огромной, но подойдя ближе, я не поверила, что нахожусь в реальности: прямой мой взгляд упёрся в ручку, которая находилась немного ниже середины двери. Где-то справа вверху нарисована огромная Луна, а слева, — возникло ощущение, — крутилась планета, похожая на Землю; только она почему-то была меньше самой Луны. «Так если это Луна, а это наша планета, то где же находился художник, и где теперь быть зрителю?..»

Центр двери, до середины, был усеян точками, и чем ближе точка находилась ко мне, тем странней протекали её метаморфозы: точка стала окружностью с яркой поверхностью, а потом её будто сжали — появились неровности, грани, углы. В центрах этих звёзд-точек вдруг заблестели камешки. Сапфиры? Изумруды?

Крик слов: НЕ ВАЖНО! — закончился шёпотом, поэтому я даже не вздрогнула, но поверхность под ногами ненадолго затряслась. Дверь заскрипела и приоткрылась, однако свет смог выйти лишь откуда-то сверху; внизу был мрак и темень! Впрочем, как и на самой двери: ниже ручки неровно и некрасиво, небрежно и распущенно кто-то вылил чёрную краску.

— Кто здесь был?.. — произнесла я, как вдруг увидела следы, похожие на отпечатки пальцев и ногтей. «Кто-то хотел содрать эту чёрную вуаль, но так и не смог… Что же с ним стало?»

— С ним? — и этот крик взорвался; наступил дикий и протяжный вой. Мир подо мною начал рушиться. Дверь заскрипела ещё сильней, мои уши заболели, и пришлось их закрывать руками. Я попыталась допрыгнуть до ручки, которая неожиданно стала удаляться от меня, но земля подо мной вдруг исчезла, и я ногтями проскребла чёрную краску, падая куда-то…

Я целеустремлённо и долго летела; причём сначала этот полёт казался мне очень быстрым, и я боялась, что могу покалечиться, но потом мне показалось, что я замерла на месте. Моё платье развивалось, хотя ветра не было; подо мной сплошная чернота. Так прошло много часов, как мне казалось.

— А кто, интересно, упал до меня? И где он сейчас?

— ОН?

Всё опять затряслось. «Даже мысли мои сотрясают эту Вселенную, а что было бы, если бы я запела?.. Но я боюсь. Ведь кто-то рядом».

— Кто ты? — осмелилась я тонким голосом привлечь чьё-то внимание.

— Твой страх!

— Но мне уже не страшно…

— Умри!

Я вдруг почувствовала полную безысходность. До этого мне было не плохо, не хорошо; мне было никак… А сейчас мне вдруг стало холодно и страшно.

Я упала.

Позже я очнулась в глухом лесу, где даже пения птиц не было слышно. Деревья здесь не шумели, а ветки их, похоже, боялись даже упасть на траву, шаг на которой мне даже не был слышен, пока я медленно шла в непонятном мне направлении. Иногда казалось, что меня тащило что-то: вроде и сильное, но такое хрупкое и ранимое.

Я попыталась произнести что-то, как вдруг поняла, что рот мой затянулся кожей! Я испугалась и снова потеряла сознание.

Проснувшись, я поняла, что теперь не могу говорить. «Благо глаза мои всё ещё двигаются, а внутренний голос орудует словами». Возможно, сейчас на лице бы моём возникла улыбка, но и улыбки моей, кажется, не нужно миру.

Захотелось кушать, да и еды здесь вдоволь было: деревья просили сорвать их плоды, наклоняясь под их тяжестью, а звери просились в костёр, который я развела под вечер. Звуков не было: вдруг я поняла, что нет моих ушей! Я слышала будто бы что-то, но это что-то было не то, что происходит здесь. «Идеальней места нет! Почему же мне запретили наслаждаться им сполна?»

— Спи, дорогая… Завтра будет новое утро…

«Чей это…» — после мысли я уснула.

Новое утро подарило мне лень, и я пролежала на мягкой траве почти до вечера. Открыв глаза, я поняла, что разум болен, и всё ещё хочется кушать. «Что же мне делать? Нужно добыть что-то острое!»

Я еле поднялась, а потом вдруг осознала, что сил нет идти; я просто упала. На коленях я подползла к очень высокому дереву, рядом с которым торчали чёрные сучья немых кустов. Рядом расположилась злая крапива, но мне было всё равно на боль!.. Я решила сама найти свободу и попыталась вонзить острую ветку в свой заросший рот. Но меня остановили…

— Ты собираешься убить себя? — тихо прозвучало из уст милого парня после того, как он откинул ветку, взяв тут же меня за исцарапанные крапивой руки.

Странно, но мне не было больно, а крапива вдруг перестала жечь; я посмотрела на руки — они полностью исцелились. Мой новый друг мило улыбался. Я подумала, что нужно хотя бы поблагодарить его, но тот кивнул. Кажется, ему всё было понятно и без слов, тем более я бы не смогла ничего произнести.

Мне вдруг хватило смелости посмотреть ему в глаза — голубые. Он был выше меня, выше всего, что было в этом мире. Казался светлым, а его волосы развивал ветер. «Странно… Здесь же нет ветра…»

— Это мой сад, — произнёс незнакомец.

«Сад?.. — удивлённо произнесла про себя я. — Это всего лишь сад?.. Но каких же он тогда размеров?»

— А ты молчаливая… Ты разучилась говорить?.. — он произнёс это серьёзным тоном, что показалось, будто знает, чем помочь мне. Я тут же покивала. — Тогда всё ясно! — весело заметил он, тут же обнадёжив: — Первые дни Солнца всегда такие! Ты скоро поймёшь, что вообще не умела говорить!

Прошло время, и я заговорила. Но что он мне отвечал, я не слышала! Он говорил мне что-то, однако мои слова ему не нравились. Поэтому я сочла, что просто не слышу…

— Кажется, я оглохла…

— Это нормально. Ты просто ещё не улавливаешь смысл, сказанных слов…

Его звуки казались мне прекрасными, но сама я стеснялась говорить, ведь и себя я не слышала. Со временем меня начало всё раздражать, поэтому он перестал вообще говорить со мной. Мы молчали и вдвоём просто гуляли по его саду, но за всё это время так и не смогли обойти его полностью — оставалось ещё много мест, где мы не были; где я не была…

Прошло время, и я вдруг услышала… Воздух, который раньше лишь ударялся о волосы и о кожу вдруг начал что-то говорить!.. Его шум изматывал меня в первые ночи, и я не могла уснуть, потом я услышала что-то…

Его, этого парня не было рядом, однако звуки, которые я слышала, пронзали весь мой организм, и чувства, что я испытала, были близки к оргазму. Сам Бог будто насиловал мою душу, я поняла, что хочу отдаться этим звукам полностью и навсегда!..

Его не было рядом, и именно поэтому я была уверена, что звуки принадлежат ему! «Так почему же мне не нравилась его речь тогда? Почему я боялась слушать его?..»

Его не было уже несколько дней… А звуки становились тише, а мне стало сложней быть наедине с собой; я рыдала: мне было больно от того, что он не приходит, а лишь мучает меня! Звуки исчезли, а где-то далеко, на горизонте появился неясный силуэт, в который вписалось его идеальное тело. Он не был богом, конечно, но он был повелителем этих звуков и всего этого сада; это делало его почему-то выше всякого божества, а сад его был явно лучше Эдемского. Я побежала в его сторону, но когда наши глаза вдруг встретились, я поняла, что рот мой не был закрыт, а уши всегда всё слышали… Я просто не была готова ко всему этому… И я винила его! Я его убивала своими мыслями, а позже вдруг осознала, что здесь нет ни чьей вины.

Он всегда будет рядом. То, что он делает, оно никогда не умрёт с ним, и будет жить вечно, как и то, что находится только между нами. Лишь мы способны понять друг друга и позволить наслаждаться друг другом вечно, однако вечность в глазах людей — лишь черта бесконечности, которую ничто не нарушит, как и то, что я чувствую к нему. Он никогда не поймёт этого, но я уверена, что мне этого и не нужно. Он рядом… Даже когда его вовсе и нет… Он всё равно рядом.

XL

— КАТЯ! — крикнул я так громко, что испугался не только сам — Катя заплакала и начала дрожать.

— Но…

Она даже не смогла произнести дальше, а лишь захныкала и упала мне в ноги. Я не знал, что мне делать, поэтому просто стоял… Мои мысли сейчас носились в голове, но ни одна из них не решилась прозвучать в этой полупустой комнате.

Я посмотрел на Катю — она с силой обхватила мои ноги и плакала. Мне хотелось дотронуться до неё, но я не мог! «Если она подумает, что это шанс быть снова вместе…»

— Катя… — произнёс я мягче, однако дальше не смел что-либо выплеснуть из себя. Мои глаза вдруг намокли.

— Будь со мной… — просила она.

— Нет, я не могу… — отвечал ей я.

После этого она плакала ещё сильней и отпустила меня, упав на пол.

Я зарыдал…

Я не понимал, почему я плачу: жалел ли я её или себя, или этот мир, который так несправедлив. Мне казалось всё несправедливым!..

Я упал на колени. А потом просто упал на пол.

Пустота…

Я услышал какую-то грустную мелодию… Кажется, это была Ekki mukk. А потом вдруг послышался голос Кати… Она что-то кричала:

«Да что же ты делаешь со мной? Как ты, блять, это делаешь? Чтобы ты не делал, не говорил, как бы не издевался над моими чувствами, я продолжаю боготворить тебя. Я охуеваю просто от этого сильного чувства, что оно вообще может быть таким прочным».

— Я тебя не люблю! — это был мой крик.

…… … … … … … … … … … … … … «Когда ты мне это сказал в глаза, меня просто выворачивало наизнанку, разум затуманился. Настала пустота… И твои слова отдавались эхом в этой пустоте. Как будто всё разбилось, разлетелось. Да что же ты делаешь со мной? Как ты, блять, это делаешь?».

— Прости…

«Я утопаю в тебе. В твоих глазах, объятьях. После тех слов мой маленький мир рухнул, сломались все принципы, всё как в тумане. Даже сейчас вспоминаю и вижу в полумраке, слышны только эти слова, где-то отдалённо мой голос, мои невнятные крики.

Что же у тебя в голове? Что у тебя ко мне?

Я хочу знать всё: как бы не было больно».

Я так себя ненавижу… Катя, где ты?.. Катя… Прости. Умоляю.

«А может, когда ты уйдёшь, я построю свой маленький мир у себя в голове? И буду счастлива, не смотря ни на что! Хоть это и будет иллюзия».

Я плакал…

«…я построю свой маленький мир у себя в голове…»

Я рыдал как ребёнок…

«…буду счастлива…»

Я чувствовал себя полным ничтожеством…

«Хоть это и будет иллюзия…»

И чья вина здесь? Я не знал…

Не знаю и сейчас.

XLI

— Мы же всегда будем вместе, так? — произнесла она, пока я тщательно снюхивал одну из дорожек этой славной скорости. Она ударяла в голову незаметно, и после этого начинался весь экш разговора с Катей и наших эротических игр.

— Я надеюсь! Ведь ты самая охуенная из тех, кого я когда-либо встречал! — кричал я ей после того, как мой нос начинало жутко щипать эта белая нечисть. — О, боже! Нихера у меня шары! И белки глаз красные! Ха-ха!

Катя же в это время свёртывала купюру из ста рублей — в этот раз мы были нищими, — она кричала: «Да ты няша, чо ты!», и всасывала в свой нос горстку этой дури. Дальше она быстро поднималась с кресла и бежала куда-то в сторону ванны, я стоял и смотрел на себя в зеркало — моя голова распухала, а глаза краснели ещё сильней. Крики Кати меня немного бесили, однако в них я чувствовал своё спасение; я знал, что пока она рядом, я не свихнусь.

Сердце затряслось, как в той романтической истории… Знаете, во всех романтических историях трясётся сердце, а затем и всё тело погружается в мелкий хаос первобытного бытия и биения частиц. Грусть преклонила колени перед радостью. Всего раз. Всего один раз и вечер удаётся!.. Да, теперь мы вместе. Теперь мы вдвоём, и никто нам не в силах помешать.

Идём по улице, охваченные желанием. «Так точно!» — кричат где-то сбоку. Это офицеры. Рядом с ними нам точно не следует проходить. Очень опасно, поэтому обходим их стороной, но бежать наутёк не стараемся. Семя брошено…

— Теперь тише… — шепчу я ей; она тихо ласкает мои ладони, а потом теряется и падает на кровать. Холодная простынь принимает обоих нас в свои объятия, и мы согреваемся друг другом. Время летит, а пульс стучит; кровь бегает и уже висок бьётся в истерике.

— Прекрати… — теперь она шепчет, а я пытаюсь владеть ситуацией и достаю порошок. Так… Следует растереть его, чтобы боль в виске утихла хотя бы на пару часов.

Пока я занимаюсь своими делами, она переворачивается набок и стаскивает с себя юбку и блузку. Её лицо тихо соприкасается с подушкой, — когда-то мне было продано две таких же, а теперь я вижу одного из близнецов под головой этой принцессы. Она вправду очень красива: её тело, её природный дар и, конечно, личико. Так приятно, что всё это досталось хоть на пару часов мне в руки.

Она и сама будто влетела в моё тело… Теперь мне нужно быть осторожней: никому не нравятся нытики, а уж любовные нытики вызывают сочувствие и осторожность. Мне нужно быть осторожным, но не ей!

— Уже стоит задуматься, — безрадостно падает её слово.

И что же это?.. Снова её пылкое сердце не выдерживает моей зависимости?.. Она что думает, я просто возьму и брошу? Как бы ни так! Мне всё даётся трудней, чем остальным. Она это знает, и возникает чувство, что теперь надо мной издевается… Эти знания я сам отправил в её прелестную голову. А что она? Она теперь насилует меня!

И правда… Она берёт и немного сильней уже давит пальцами на шею, чем раньше. Упрямая сучка не сворачивает с пути, а только жмёт на газ! Я ударяю по её попе, а затем пытаюсь остановить своё дыхание: оно уже прерывистое, но дышать ещё можно. Я помогаю ей. Теперь у нас полный симбиоз.

— Да, детка!.. — чуть не криком я ввожу в неё свою душу и себя.

— Да, о, да! — кричит она, а я ненароком начинаю беспокоиться за соседей, которые вряд ли закрыли уши перед нашим состязанием. — Пожалуйста, — твердит она тише, а я становлюсь твёрдым и непоколебимым — порошок действует. — Пожалуйста, — повторяет она, выгибаясь, словно безумная кошка: — Пожалуйста, откажись от всего!..

Я понимаю её и резко останавливаюсь. Я просто выхожу из неё, сбивая скорость, вновь вхожу, но вдруг понимаю, что всё бессмысленно. Она приказала мне!.. Эта сучка мне приказала!.. Но она снова протягивает руки к моей шее. Я резко отталкиваю их и толкаю её: переворачивается на живот и тянет попу ко мне… Я толкаю её в спину, и она падает на ту самую подушку. Кажется, это я ей подарил.

— Почему ты такой глупый?..

Я хлопаю по её заднице! Называешь меня глупцом?.. На ещё раз!

— Да, сильней!

И чем сильней я бью по заднице, тем сильней желание отказаться от всего ради неё. Но о ней нужно заботиться, поэтому и хочется укутывать себя в горы порошка и травы.

— Больше не надо! Мне становится больновато…

Я ослабеваю и уже конец. Он скоро наступит… Да, ещё чуть-чуть. Да… Да…

Уже стоит задуматься.

XLII

Мы сидели на диване напротив моей подруги. Она с интересом наблюдала, как Катя элегантно ссыпает белый порошок на визитку какого-то местного лекаря. С одной стороны, мне было стыдно: Катя жадно цепляла пальцем крошки, которые успели улететь на край стола, и слизывала их, оставляя слюну на пальце; с другой стороны, мне было жаль нас обоих, потому что нам хотелось опять испытать это чувство — бодрствования, успокоения, упоения, сладости, насыщенности, уверенности — иначе мы его испытать не могли. Моя подруга игриво смотрела на меня, потом переключалась на Катю, которая со страстью впитала в свой нос остатки порошка, а крошки, валявшиеся на визитке, она стянула мокрым пальцем, который облизала. Она медленно поднялась и побежала в ванну — видимо, чтобы промыть нос — оставив нас с моей подругой наедине.

Я осторожно отсыпал себе горстку на две дозы, медленно разделив её. Моя подруга тяжелым взглядом проникла в мои чувства, которые смутили меня:

— И как это выглядит со стороны? — спросил я, скосившись на неё.

— Не знаю, как это выглядит, но ты не думаешь, что этого не стоит делать?

— Я знаю, что делать этого не стоит. Но я это сделаю, — я свернул в трубочку полтинник и поднёс его к носу.

— Если ты откажешься сейчас, то начнёшь собой гордиться!

Я уже не смотрел на неё, но и на горстку с этим мусором тоже смотреть не хотелось. Я знал, что это никуда меня не приведёт, либо приведёт меня к смерти. Мои мысли крутились возле виска: «Ты сошёл с ума!» Но мне хотелось…

Катя вышла из ванной, а я откинул свёрток купюры на стол.

— Ну что? — произнесла Катя, — Не решился?

— Нет.

— Так дай-ка я щелкану! — с этими словами она взяла купюру, свернула её и вдохнула полной грудью.

Я посмотрел на свою подругу, потом на Катю: я собой не гордился, я и Катей не гордился. С другой стороны, это я привёл Катю в такой мир. Я был виновен! Только я!

XLIII

Я понял, зачем нужны эти терзания; вопросы «для чего и как»; они пусты; они сложны для каждого. Только поняв их, не приходится останавливаться, а стремиться только ввысь. Путь от ничтожества к чему-то высшему; к высшему знаменателю и порядку, что оценивает нас по достоинству среди всех людей. Мы должны испытать это. Понять, что есть низ, а что — верх; чтобы собраться с силами и хотя бы встать в сторону неба. Мы должны на себе испытать все горести и унижения, прежде чем судить о том, что будет дальше и труден ли этот шаг. Нас должны стереть в порошок, чтобы мы смогли появиться из пепла и воздух смог явить всем явственный наш образ. Мы должны заботиться о наивысшем благе не только себя, но и того, кто за нами следует, а следует за нами бессчётное количество человек. Только искупавшись в грязи мы сможем оценить по достоинству то, что послала нам жизнь, которую мы прожигаем на кончиках своих сигарет и спичек, которые погаснут однажды; вместе с ними и мы погаснем, так и не дав того тепла, что так хотели от нас получить близкие. Как разорваться между тем, что кажется, послано свыше и тем, что тебя останавливает. Никак, просто остаться с ней и влюбиться, растворившись в ней и в ароматах её духов, которыми она поливает себя каждое утро. Ведь лишь она не даёт тебе умереть; она поддерживает твоё право на свободу и на всеобщее существование в этом мире; мне кажется, ради неё и следует жить и наслаждаться этой жизнью вместе с ней. Она не даёт тебе сойти с ума, потому что сложно удерживать столько мыслей под одной и той же крышей, а ведь крыша может дать течь в один прекрасный день; а дальше и вовсе разорваться. Лишь мысли о ней укрепляют гранит этой стены и твердь, которая окутывает стену вокруг вашей любви, которая не рухнет с столетиями, даже если орда монголов попытается ещё раз пройти мимо этих стен; они остановят их, потому что вряд ли кто-то даже может представить, что это, и сколько нужно сил, чтобы выразить мою к тебе любовь, потому что я выразить её больше не могу никак. Мои слова прозвучат как мелкие обломки букв соединённые с какими-то мыслями, которые никому не нужны, а некоторые, вовсе бесполезны; но лишь в этих незначительных нотках и тональностях моих слов и моего настроя… ты лишь одна сможешь понять меня, я надеюсь, потому что никто больше просто не в состоянии понять, что я хочу донести и передать свою любовь. Потому что эта эгоистичная любовь направлена лишь на твоё счастье и твоё счастливое пребывание в этом мире, который, благодаря тебе придаётся столь нежным оттенкам счастья, которое я раньше не замечал и не видел. Только этот мир наполнен для меня поэзией и искусством красоты. Только с тобой я могу ощутить все прелести и все запреты, поэтому спасибо говорить стоит лишь тебе и тому свету, который идёт откуда-то сверху. Главное, чтобы насладиться им до того момента, пока он нас не прихлопнул здесь всех вместе. Ты единственная, для кого моя голова всё ещё на месте. Она твоя навечно.

То, что для всей Вселенной кажется лишь незаметной песчинкой, которая просто улетела куда-то с обрыва с ветром, где парусник только от погоды зависит и от высшего благословления; для меня покажется это мощной ударной волной внутри меня самого, моих мыслей, которые буйным табором не утихнув вырываются из меня и сложно поймать ну хоть что-то, что докажет тебе мою любовь, которая является наивысшей точкой моего пика счастья, которое окутывают ветры и вьюги тёмными ночами, когда я о тебе думаю и не думаю, но мысли о тебе есть всегда во мне. Лишь они меня будят по утрам и просят проснуться; открыть глаза и бежать навстречу дню и этому дневному аромату свободы и оков, которые должны быть, иначе сложно будет что-то сдерживать в себе, и вряд ли это выльется во что-то хорошее, кроме как в вулканизирующий остров, который окутается пылью и обломками тех эмоций, которые бывают после наших ссор; лишь они дают мне шанс на искупление, потому что иначе достичь совершенства будет невозможно, а я стараюсь его достичь только для тебя; чтобы видеть каждый атом ушедшего от тебя воздуха, который сладостно мне напоминает о нас, и всегда будет напоминать.

Если в момент взорвутся миллиарды галактик; даже тогда примерно я не смогу представить, и никто не сможет, как же мне повезло, что в моём микро-пространстве в мозге есть место для чувства к тебе и слабиною любовью, больше это никак сейчас не зовётся. Но это не любовь, а что-то наивысшее, что когда-либо приходилось чувствовать человеку; это тысячелетние истории о победах; это разрушение городов и столиц мира; это массовые самоубийства; это необъяснимо и неповторяемо; это моя к тебе любовь, которая никогда не умрёт, хотя моё тело однажды усопнет; идея будет таиться над ним всегда. Идея того, что я жил эту жизнь лишь для тебя.

Только испытав полное унижение; понять, что ты не совершенен, ты лишь посредственность; понять, что песок пахнет песком, а пот — потом; упав и покалечась подняться; вот, что есть моё признание. Это лишь шаг, это лишь маленький миг, который просто не в силах вписать или как-то показать мою к тебе любовь, которая даже не поддаётся моему объяснению, что приводит меня в полное недоумение, но заставляет дышать и наслаждаться этим воздухом, который пропитан тобой и твоим запахом, что для меня считается наивысшей точкой блаженства и умиротворения. Хочется, чтобы все знали об этом, но в то же время никто об этом не знал, потому что очаг этой любви держится на тонкой струе огонька нашего времени, проведённого рядом, что является поистине ценным для меня и считается отдыхом; другое же время я вынужден проводить, скитаясь по закоулкам своей памяти и событий из прошлого, которые давно угасли, но даже в них был хоть какой-то сюжет, связанный с тобой и твоим присутствием. Ты для меня являешься чем-то реальным и находящимся в моей власти, но в то же время чем-то нереальным и не поддающимся командованию; ты это та середина, о которой я мечтал, но не смог никак её достичь, но с тобой обязательно достигну. Даже если я и тысячи раз всё это снова повторю; даже тогда мои слова будут лишь приближённо представляться тем, что творится у меня внутри, когда тысячи звуков испускают свои последние вопли, а свет уходит от последней взорвавшейся под напором чёрных дыр галактике; даже тогда это будет лишь мелкая точка в реакции моего мозга на тебя, что сейчас зовётся любовью. К счастью для тебя, это лишь начало моих слов, их я буду выражать всю свою сознательную, да и бессознательную жизнь.

XLIV

Я не знаю, где ты сейчас; в какой из точек Вселенной, где конкретно на голубой планетке ты сейчас, моя любовь… Но я точно знаю, где тебя нет; рядом со мной и моими руками, которые ни раз нежно обхватывали твоё, сияющее от звёздной пыли бесконечных небесных светил, тело.

Где же ты, мой свет, моя счастливая заря, падающая на край горизонта, что горит под пламенем очередного Солнца? Надеюсь, что ты полна дыхания и радости, если, в особенности, вспоминаешь о моём существовании. Конечно, я много раз пытался обидеть тебя, не намеренно, моя сладкая пушинка, в этом огромном потоке ветра и деревьях, рассыпающихся от ярких лучей назойливого Солнца; оно, как и я, такое же назойливое и жаркое… Я много раз пытался обидеть тебя, но не со зла, ведь сам обижал ненамеренно себя!.. И мы ходили, оба погружённые в обиду, а потом встречались глазами, и катились вновь в этот страстный круговорот любви и счастья.

Мне сложно понимать, моя принцесса, где ты можешь, как и всегда красиво и непостижимо, располагаться в этих трёх измерениях, в этих плоскостях, недалеко и внутри атомов и молекул, кварков и другого зоопарка частиц и людей, что бегают и ходят вокруг тебя, моя частичка улыбки. Ты моя частичка для улыбки, иначе у меня и не открылся б даже рот.

Но я точно знаю, а порой, когда я теряюсь в своей неспешной и грустной неуверенности, надеюсь, что вскоре мы вновь встретимся и будем наслаждаться обществом друг друга, самих себя и наших гордых, но крайне одиноких тел. И я теряюсь от каждого мгновения, что провожу с тобой, ведь впереди внезапный сон вновь отберёт мою любовь, тебя, ведь ты моя любовь, он беспощадно утащит тебя в свой омут и даже не спросит, нужен ли вообще я здесь! Этот озорник, этот сон, но даже в нём мы иногда встречаемся, лишь иногда… Он ёбаный проказник.

XLV

— Как ты заебала! Тебе постоянно чо-то не нравится! Какого хуя?.. Дай мне свободы! Я не хочу быть сраной подстилкой! Я, блять, жить хочу!

— Я итак от тебя отвязалась уже! Я уже спокойна! Зачем ты так со мной? — она вновь заплакала.

— Я?.. То есть виноват только я? Мы же вроде вдвоём участвуем в отношениях, нет?

— Да. Мы оба виноваты… Будь добрей ко мне, — она посмотрела в окно. Там ветки деревьев… Тех прекрасных деревьев… Они всегда успокаивали меня и моё зрение. Но в эти дни мне было сложно: всё мелькало и суетилось. Казалось, что я превращаюсь в психа, с сумасшедшего!

«Блять, да я же этих психов только в фильме видел! Что со мной? Зачем это всё? Сука!»

XLVI

— Короче, я решил, что нам нужно расстаться…

Тсс…

Где послышались тяжёлые выстрелы пулемётов или чего-то похожего на огромные пушки, как в старых боевиках. Там любовь была описана с животным привкусом геройства и победы: у главного персонажа всегда была охуенная тёлочка, а в конце их ждала бессонная ночь страсти.

В школе всё было не так, да и стрелять не хотелось. Тем более в людей… Зачем? Бессмыслица. Всегда хотелось встретить девушку своей мечты, а когда она нашлась… стало понятно, что эти мысли были ложны. Встретить хотелось тогда, сейчас хотелось быть свободным! От всего… И наркота помогала.

Я курил очень часто, а после расставания с Катей я курил немерено, вспоминая иногда наши с ней деньки, наши приключения, наши мысли.

Зачем сражаться, когда нет побеждённых?

Всего два человека угнетённых.

Здесь я, а где-то есть ещё…

Она нужна; я духом полностью её польщён.

Пленила, дурочка, меня своей тоскою;

Своей слепою дикою любовью.

И я готов был побежать лишь за тобою…

Но срезала ты мне оковы страшной болью:

Они рассыпались, я стал свободным, сука!

Зачем ты так?! Животным будет слука!..

А что у нас теперь? Красивые слова:

Любовь, занятие любовью; что за детвора?

Мы взрослыми, понимаю, никогда не станем;

Но притворяться взрослыми-то можно?!

Пять слов о возвышении в мозгу; вот это память!

И пять слов о тоске — теперь и счастье просит быть внутри:

Хоть от зари, хоть с ночи до зари; мы в тире, я под цифрой 3.

XLVIII

«Мне хочется быть с тобой и через десять, и через двадцать лет. Я хочу каждое утро просыпаться с тобой, проводить с тобой каждую секунду нашей жизни. Я хочу с тобой воспитывать наших детей. И я просто хочу всю жизнь быть с тобой. Хочу доказывать свою любовь всю твою жизнь и мою, нашу. Ты мне дороже всех и всего на свете. Твоя улыбка делает этот мир ярче и светлее. Я люблю в тебе всё. Я так тебя люблю. А ещё ты красивый, самый-самый. Прости, что я порой что-то делаю не так. Наставляй меня на верный путь. Говори всё сразу. Над отношениями всегда нужно работать. Мы будем. Это же такое счастье, когда есть вторая половинка, которая всегда рядом и готова прийти на помощь; которая всегда готова поддержать. Ты и есть эта вторая половинка, моя половинка.

Мне кажется, что всё-таки любовь бывает один раз в жизни. И вот она. Нужно это ценить. Нельзя терять друг друга. Я сильно люблю тебя. Именно тебя. Правда люблю. Тебя и твою семью. Давай всегда будем вместе. Всё-таки нам хорошо. Правда? Надеюсь, да».

Нам всегда было хорошо вместе. Но потом что-то изменилось. То ли во мне… А есть ли другой выбор?.. Мне казалось, что я всегда был виноватым в промахах: в своих, в чужих. Я так глуп. Меня любили девушки, но лишь одна отдалась мне со всей искренностью и наивностью, которую я полюбил. Я полюбил её. Её волосы. Её глаза… Её милейшую улыбку…

«

Я счастлива.

Всегда.

Даже когда мне грустно, ведь ты у меня есть.

Наверное, это судьба или как там это называется.

Ты понимаешь меня, хоть и не всегда, но я же баба, ебанутая баба.

Думаю, что тебе такая и нужна.

«

XLIX. Воспоминание Z

Мы жили уже около двух недель вместе, однако для меня до сих пор были странны её эмоции; я ощущал себя тупоголовым придурком, который не может понять, чего же она хочет. В её глазах я видел крик о помощи и страсть, которая могла бы меня захлестнуть, но слова её меня только злили. Я не видел в её речи того, что близок ей, что она меня любит, что я ей хотя бы нравлюсь. Эти метания и неразбериха бесили меня и ломали мой разум, а тело моё невыносимо жгло от полной отрешённости и скорого одиночества, которое опять приведёт меня к очередной мольбе дури.

Уже неделю я прогонял её из дому, но она находила постоянно причины, чтобы остаться. Я не видел в этом ни намёка, ничего я не видел в этом, ведь сам был напуган этим; мне казалось, что если мы будем вместе, всё изменится настолько, что я уже никогда потом не смогу нормально жить. Мы переписывались, а потом я признался ей, что она мне нравится. Она улыбнулась в ответ, но не стала предлагать ничего взамен. Я долго метался, пытаясь утолить свою жажду, а боль захлёстывала меня, вместе со счастьем; счастьем от того, что я ей был всё-таки не безразличен. Сложно сказать, почему мы оказались вдруг вместе, но так произошло.

Когда мы поняли, что секс будет неизбежным, и от него уже вряд ли скроешься, мы приготовились. В этот вечер всё было славно: мы встретились на одной из площадей этого странного города, который мне хоть и нравился, родного места я в нём всё-таки не нашёл. Мы много болтали в тот вечер, гуляя, развлекая себя пустыми мыслями, а сами тайно знали, что будет в конце вечера. Домой хотелось и не хотелось, а от чувств, казавшихся реальными, нас пьянило; в этот день не было ни наркотиков, ни выпивки, всё было чинно и культурно. Наши поцелуи были неуклюжи, да и само наше состояние пугало нас, скорей, чем давало радости; было непонятно, сможем ли мы быть долго вместе — все наши прошлые отношения разрушены нами и нашими партнёрами, которые совсем нам не подходили; а сейчас мы шли и говорили о чём-то неясном, смеялись, но внутри нас всё кипело, а жар и скованность жгла наши руки, которые вцепились друг в друга; ладони уже вспотели, но мы решили идти до конца.

Она раскалённой лежала на кровати, а её глаза хотели меня выпотрошить, изрезать и уничтожить своей похотью и грязью, однако я и сам был таким же: где-то внутри меня всё сжималось, а сердце колотилось со страшной силой; казалось, что мои рёбра растают, а потроха выльются наружу. Мы занимались страстным сексом, но потом плавно перешли к занятию любовью, где всё стало нежным и чистым, как и постель, которую я удосужился поменять перед приходом Кати.

Я целовал её глаза, рот, шею и груди. Катя была прекрасна, а тонкий свет, который шёл из прихожей придавал романтики, не портя ощущений. Её ласки поднимали мою душу, а моё сердце упрямо колотилось, отдавая ударами в теменную долю черепа. Руки мои дрожали, но сам я был счастлив, возможно, впервые за несколько месяцев скитания в полнейшем одиночестве, пропитанный горем и всякими порошками, в которых находил утешение. Моя долгая депрессия была закончена, а поиски человека остановились уже навсегда; так мне казалось, и я в это поверил. Мы поднимались с ней в небо, танцуя там со звёздами и миллиардами планет, которые кружились вокруг наших тел во время очередного оргазма, а наши души уже умерли — нам они не нужны были, нам были нужны только мы, лишь мы делали друг друга счастливыми!

L. Встреча Икс

— Привет, ты здесь одна? — обратился я к молоденькой девушке, которая была одета в прекрасное платье, вызывавшее у меня сильное желание быть с ней не только этим вечером, но и часть своей жизни. Внутри моего организма вовсю работала команда тусиби, которая нагло врала моему сознанию, сильно охуевавшему от видимых фракталов и, собственно, от Кати, которая выбрала для себя роль прекрасной незнакомки.

— Да. Мой парень сейчас уехал. А ты красавчик… — протянула она последние ноты и подошла ближе. Вокруг нас множество людей бесцельно бродили под ленивую музыку, басы которой под психоделиком просто выбивали из нас всё дерьмо и заставляли наслаждаться этой жизнью. Я мало что понимал, но ясно видел перед собой ту, которую никогда бы не пропустил мимо своей жизни; я впитал её присутствие, её мысли, её душу, её милое личико…

— Ты тоже милаша. Познакомимся?.. — игриво добавил я и подмигнул, задев её руку, чуть выше локтя, проведя до самой ладони, а потом взял и поцеловал её руку.

— Ух, да ты джентльмен. Меня зовут, эм… Может быть, это останется тайной? Возможно, я смогу тебе сказать своё имя у тебя дома, — она подмигнула и обошла меня, держа за руку; я прокрутился вокруг своей оси, отчётливо осознавая, что этот мир прекрасен и идеален для нас, таких неидеальных друг для друга, но идеальных для этого мира. Я поднял руку, и теперь уже Катя крутилась, подобно глобусу, а её волосы плавно поднимались вверх, как и её глаза, которые устремлялись лишь в потолок, но я знал, что сейчас она в космосе, как и мы все. Наше шизофреническое сознание плавно вписывается в шизофрению нашей Вселенной, которая впитывает в себя реальность каждого из живых существ; мысли же наши формируют и сознание, воспринимая эту жизнь, которую мы порой ненавидим, однако лишь она должна быть дорога нам. Другой у нас нет, а если и есть, то лишь в стенах психиатрической лечебницы.

На дворе был снег, когда мы вышли из клуба, а потом уселись в такси. Нас ещё сильно хуярило, поэтому мы радостно доехали, оплатили и поднялись наверх, закинув ещё что-то сверху, дабы не расслабляться в эту ночь.

LI. Встреча Игрик

— Может быть, сегодня не пойдём никуда? — спросил я у Кати. Её лицо сразу же перестало сиять дикими огнями, и я понял, что выбора у меня нет.

— Я же адекватная. Если что, я буду за тобой следить, — она посмотрела в мою сторону, дожидаясь согласия.

— Но я-то неадекватен, пиздец! Мне страшно, блять, будет. Я даже хожу еле-еле, — я демонстративно прошёлся по комнате, вихляя в разные стороны, но не упал. — Видишь?

— Я буду за тобой следить, я же сказала! Тем более мы уже давно никуда не ходили, — она возмущённо села в кресло и скрестила руки на груди. — Достал! Давай соберись, тряпка. Скоро это пройдёт!

С этими словами она медленно перебралась с кресла на диван и отвернулась к стене, изображая обиду. Мне пришлось на мгновение стать милым, и я прилёг, обняв её за талию. Но надолго меня не хватило — вокруг меня всё начало крутиться и метаться в разные стороны. Я медленно поднялся и опять начал ходить кругами по комнате, которую с трудом уже узнавал. Шкаф стал ниже, растворяясь на ковре, который потихоньку расползался по стенам моей квартиры. Медленно перетекая на пол, ковёр остановился, а пол, подхватив инициативу, набросился на остальные остатки комнаты. Я медленно перешагнул на ковёр. Неожиданно мои глаза наткнулись на такого же меня, только в зеркале. У этого чувака были огромные шары — чёрные зрачки почти закрыли всю область голубенького глаза. Я был ошарашен, но это меня не пугало. Но меня напугали действия Кати, которая резко поднялась и начала потихоньку куда-то собираться.

— Куда это ты намылилась? — нахмурив брови, спросил я у неё.

— Как это куда? Мы же в клуб собирались. Давай, тоже одевайся! — с этими словами она прошлась по ковру, который немного поменялся в цвете, и начала надевать джинсы.

— Чёрт! — произнёс я, и медленно пошёл к шкафу, начав шарить и искать свои джинсы.

— Сколько там градусов? — крикнул я в сторону Кати, которая успела уже одеться и сесть за компьютер. — И включи музыку, кстати.

— Минус пятнадцать градусов всего, — после этих слов на меня обрушился мощный поток басов и гитарных струн.

Я не верил в то, что происходит. Комната превратилась в парк развлечений. Кот по ней ходил как царь зверей, которыми здесь были сейчас мы. Адекватный кот пытался ухватиться за мои джинсы, которые я старательно напяливал на ноги. Отогнав его, Катя пошла в туалет, видимо, по своим женским делам — поблевать и посмотреть на свои зрачки.

Услышав со стороны туалета тяжёлые звуки выливающейся блевотины, я решил быстро прибавить басы и громкость музыки. Кстати, это почему-то не решило проблему «странных» звуков. Наоборот, она начала рыгать гораздо громче. На часах было всего десять, «лекарство от скуки» было принято минут сорок назад, а действовало оно уже десять, а то и все пятнадцать минут, и так резво. Мои мысли старательно бегали по стенам, а потом пропадали, и я резко терялся в пространстве и времени, которое то замедлялось, то шло быстрей.

— Охеренно! — это Катя вернулась с туалета.

— Тебя тошнило что ли? — спросил я, заботливо смотря на неё кошачьим взглядом. — Такие милости я услышал с ванной…

— Дурак что ли совсем? У тебя мультик включен! Выключи.

Действительно, на фоне был включен сериал «Мультреалити», который всегда было приятно смотреть под упорочкой. Музыка сдержанно разрушало моё представление о мире и его сущности, а басы проходили сквозь меня, забирая остатки моего тела. Каждый звук, каждая нотка казалась гениальным творением автора, и отражала его лирическую, чувствительную сторону. Настроение металось из угла в угол: то резко увеличиваясь, и я начинал смеяться, то резко уменьшалось, и я думал об устройстве Вселенной, о её смысле, и о смысле нашей жизни.

— У тебя три глаза, это нормально? — неожиданно спросил я Катю, посмотрев на её лицо.

Она задумалась, но потом смело сказала, что это нормально. «Отлично», подумал я. Квадратный кот и у моей девушки три глаза.

— Ну что, ты готов? — произнесла Катя, и посмотрела на время. — Уже половина одиннадцатого. Идём!

— Окей, — неохотно сказал я, после чего медленно поднялся с кресла, и начал искать сумку и пуховик.

— Это пиздец!!! — говорил я гордо и громко, но Катя не собиралась реагировать на такие штучки. Она стояла у двери и уже бодро надевала пальто.

А я только нашёл сапоги, скользкие и клёвые, которые медленно начал натягивать на свои худые, переливающиеся на свету ноги. Квадратный кот уже перестал меня удивлять, потому что я неожиданно уткнулся своим взором в картину, которая висела прямо в комнате, напротив меня.

Когда-то мне её подарила Настя, но я никогда не придавал этому особого значения — обычный большой постер с картиной Сальвадора Дали «Метаморфозы Нарцисса». Я тогда мало интересовался искусством, а тем более живописью. Это потом я уже понял, что вообще сложно найти что-то подобное в нашем городе. Походы по магазинам, в будущем, не приносили результатов, а «Фотоленд», в котором был куплен когда-то этот постер, лишь изобиловал какими-то хреновыми плакатами и мелкими фотографиями. Впрочем, когда-то после именно там я купил «Мону Лизу»!

Дальние горы в правой стороне, на этой картине, превратились в каких-то чёрных монстров, которые со всей силой хотели добраться до поверхности картины. Тяжёлая фигура на заднем плане, за горами, похожая на яйцо или же чью-то голову, превратилась в огромную руку этого монстра и пыталась преодолеть что-то, что ей мешало, вырвавшись в нашу реальность. Мне показалось, что вся картина начала каким-то образом сворачиваться, а потом мне стало казаться, что всё превращается в огромный гигантский глаз.

— Мне кажется, что Дали пытался помимо Нарцисса показать этой картиной, как трудно нашему глазу, нашему зрению всё видеть, воспринимать всё, что есть, а для нас же это обычное дело. Мы и не замечаем, как мы смотрим, дышим, ощущаем что-то. А для глаза это воистину потрясающий труд.

— Здесь вообще о другом, дурачок!

Катя не обращала внимания на мои слова, видимо у неё были уже свои проблемы с реальностью. Поэтому я подошёл ближе к картине и потрогал её. Она была очень мягкой и липкой. Она завораживала мой взор. Комната покрылась сочным красным цветом. Неожиданно люди в центре начали танцевать, а один из них прыгнул прямо в воду и испарился, поднявшись вверх, в небо, со своим прахом — в это густое и чёрное небо, которое буйствовало и разрушало всё вокруг, создавая хаос.

— Ну чо ты там? — напугала своим криком Катя.

— Иду…

Я медленно оторвался от картины и подошёл к ней.

— Выходим? — спросил я у неё, смотря щенячьим взглядом.

— Выходим! — и посмотрев на мою сморщенную рожу добавила: — Да что ты? Будет весело! Я обещаю.

Мы медленно вышли из двери в подъезд. Он необычайно преобразился в моём представлении: цвета стали насыщенней и ярче, а темнота завораживала. Медленно спускаясь, наши ноги создавали тяжёлые мазки, которые превращались в вибрирующее эхо, и создавали волну на стенах. Я был ошарашен красотой нашего подъезда, который никогда не был красив, а скорей, был отвратителен. С каждой ступенькой вниз, мне казалось, мы погружаемся куда-то в ад или чистилище, тем более, свет становился всё тусклее, а на первых этажа вообще было так темно, что… Я ожидал, что когда мы откроем дверь, черти ворвутся и схватят нас, унеся куда-то вдаль, терзая на мелкие части.

Мы открыли дверь. Сотни звуков пронзили моё тело. Снег толстыми хлопьями бил по голове. Я был без шапки, в тонком осеннем пальто, но холода не ощущал. Мы взялись за руки и медленно поплелись по натоптанной колее от людей и машин. Звуки мерещились отовсюду, и мне стало страшно.

— Ты всё видишь хорошо? — спрашивал я у Кати, надеясь, что мы не попадём под машину.

Она лишь кивала мне, тихо охуевая от происходящего. До метро мы дошли довольно быстро. Никаких нюансов и неожиданностей, в принципе, не было. Люди, конечно, казались подозрительными, но мы были гораздо подозрительней, чем они. Медленно спускаясь по скользкой лестнице до метро мы опять погружались в ад, а само метро казалось центром этого ада и скопления нечисти. Я начал осматриваться и глядеть вокруг — на полу, на стенах, везде я видел какие-то скелеты необычных животных, похожих на ящериц. Мне стало жутко, и я присел на скамейку, ожидая поезда. Катя что-то пыталась мне говорить, но я уже ничего не слышал, полностью погружаясь в хаос своих мыслей и образов, которые я видел.

— Блин, ты глухой что ли?

Я и правда был глухой. Мне было страшно говорить. Тем более, рядом с нами ходила какая-то тётка. Мне казалось, что она может спалить нас, донести, уличить. Я быстро встал и отошёл в сторону.

— Тебя ебашит что ли сильно?

Эта фраза мне показалась настолько громкой, что я попятился назад, и выбежал из метро. На улице было спокойней, а воздух обвивался по моим сосудам, давая кислород, который пробудил во мне сознание. Катя подошла сзади и тоже тяжело вздохнула:

— Домой пойдём тогда? Меня тоже ебашит сильно что-то.

Мы медленно поплелись обратно, но я не знал, что чувствовать, радоваться или огорчаться. Мне казалось, что мы две молекулы, объединённые воедино, медленно перебирающие своими тонкими поверхностями и катящимися куда-то вперёд. Я уже не видел перед собой дороги, я был полностью погружённый в себя.

Я не помню, как мы дошли до дома, но как-то мы всё же до него дошли. Дома я почувствовал какую-то свободу и разделся догола. Медленно и полно дыша, я прошёлся по комнате и огляделся. Я улыбался и радовался тому, что я наконец-то дома. Здесь не было этих цензоров и рамок, не было ограничений и ущемлений твоих прав. Я был хозяином здесь. Я хотел быть хозяином и своей жизни.

Мы вскоре включили музыку, и я начал разглядывать картину. Люди продолжали на ней танцевать, но дальше этого танца дело не пошло. Я разочарованно посмотрел на Катю:

— Что-то она кроме танца мне ничего больше не хочет показывать…

— Ты дурак! У меня она вообще не двигается! — с этими словами она выключила музыку и включила фильм.

— Они должны зарисовать, закрасить, записать. Так? Они передадут всё кому-то. Они будут знать, о чём ты говоришь, и всё прочувствуют заново. И что останется от оригинала? — говорил чей-то голос, и через мгновение продолжил:

— Видишь?! Нельзя переписывать, потому что переписывать — всё равно, что лгать, предавать собственные мысли. Переосмысление потока, ритма и значения слов — предательство. Это грех, Мартин. Грех…

— Я не согласен с твоей католической интерпретацией моей обязательной потребностью переписывать каждое слово как минимум сотню раз, — возразил Мартин. Он был похож на человека творческого: очки в толстой чёрной оправе, какой-то серо-зелёный или зелёно-серый пиджак, который, к сожалению, мне было очень сложно разглядеть с постели, когда я наконец-то решился открыть глаза. Мартин продолжил:

— Ключ в чувстве вины… В этом загвоздка! Вина в том, что не пишу так хорошо, как мог бы. В несогласованности всех возможных углов, в несбалансированности.

После этой фразы я понял из-за чего мне снятся непонятные и дурацкие сны. Когда всю ночь на экране разговаривают странные люди с насекомыми, с непонятными людьми, темами, словами и бешенными фразами… Видимо, всё это превращает мою тихую спокойную зону сна в беспорядочный хаос мыслей, которые уносят меня в свои тёмные закоулки — из них иногда приходится бежать со всех ног, со всех двух ног. «Истребляй рациональные мысли. Вот вывод, к которому я пришёл». Эта фраза прокрутила около моего виска пальцем, а частица крови из носа моментально пронзила мою футболку — видимо, была дивная ночь скоростного трипа.

Я вышел из комнаты под фразу, которая окончательно истребила мои рациональные мысли: «Я бросил писать, когда мне было десять — слишком опасно». С кухни были слышны звуки чего-то готовящегося и взрывающегося, два жёлтых ядра Солнца смотрели мне в глаза — яичница. Душевая комната была занята, поэтому мне пришлось лишь выключить плиту и пойти обратно в постель — долёживать своё безделье.

В комнате было немного прохладно, поэтому я включил радиатор; на экране в это время какая-то женщина колола себе в грудь инъекцию из порошка для насекомых. Я был удивлён полностью безэмоциональной речью её мужа, но потом понял, что такая же ситуация в будущем, возможно, должна ждать и меня: я буду смотреть, как моя жена колется, а потом укольнусь и сам. Мне не было страшно, я всего лишь в это не верил…

— Лучше остановись, Джоана. Это расползётся по тебе, как змеиный яд.

— Я делаю то же, что и все. Просто добавляю туда немного детского лосьона, — после этой фразы она выдернула иглу из своей груди, и мне стало противно. Я переключил внимание на кота, который с интересом следил за клеткой, в которой бегали хомяки; добыча никак не могла ему попасться. Думаю, его это немного печалило. «… Это какая-то литературная вершина, это очень высокая литература», прозвучало из колонок. Литературная вершина?

— Что значит литературная вершина? — спросил герой, что вызвало улыбку на моём лице, которое ждало следующей реакции на слова.

— Как у Кафки — чувствуешь себя жуком. Попробуй? — после чего герой попробовал эту волшебную смесь.

Я не стал досматривать до конца и включил музыку; затем дунул небольшую хапочку для поддержания своего позитивного настроения; несколько минут я утопал в мелодиях, звуки которых пронизывали всё моё существо. Мне казалось, что я сижу верхом на коне, который несёт меня куда-то со сверхбыстротой; сзади меня показались сотни воинов, которые бежали за мной, а впереди меня стояло огромное количество воинов, которые в страхе начали немного пятиться назад.

— Ты опять без меня куришь, сука? — сказала моя дорогая, войдя в комнату, обрушив весь кайф. Где те победы? Где же теперь эти сражения? Я был разозлён, но следующий поток дыма заглушил всю мою боль по былым временам.

— Я просто ждал тебя. Мне же тоже нужно мыться, — сказал я первые мысли, что пришли в мою голову вместе с ослепляющим хлопком с дымом изо рта любимой.

— Вали давай! У нас сегодня задание! — после чего она скинула меня с кресла, и сама туда села. Я не стал уточнять, какого рода задание сегодня у нас, поэтому пошёл в душ, лишь скинув ещё одну фразу:

— Ты забыла выключить плиту! Я выключил…

— Я уже поняла. Иди, мойся.

LIII. Встреча Альфа и Омега

— Как же ты достал с этой сраной картиной! Зачем ты опять на неё пялишься? Что ты там постоянно ищешь? — с этими словами она выдернула из моих ушей наушники и кинула плеер в кресло. Я не знал, как реагировать и просто оттолкнул её в сторону. Потом я спокойно взял наушники и одел их снова. — У меня уже такое чувство, что ты её любишь больше, чем меня!

— Это же просто картина, блять! — крикнул я в её сторону, и она заплакала, немного отбежав от меня. — Ты думаешь, что я тебя ударю?

— Я уже не знаю, чего ждать от тебя!

— Если ты так думаешь, тогда нахуя ты до сих пор со мной? Зачем эти ссоры, эти крики, эта хуйня? Давай тогда уже просто разойдёмся. Ты меня к картине ревнуешь! Да ты совсем ёбнулась! Ты совсем уже охуела!

— Ну что ты там ищешь? Неужели ты не можешь хоть немного побыть со мной? — с этими словами она села на постель и зарыдала, упав на подушку.

— Да тебе всё время мало! Я не могу всё своё время уделять лишь тебе! Я не полный долбоёб, чтобы вливаться в отношения и украшать их лишь собой и своим пиздежом! Я хочу в этой жизни добиться чего-то! Я хочу познать этот мир! Я хочу что-то сделать! Что-то полезное не только для себя, но и для окружающих!

— А как же я?

— Ты? А ты думаешь, что для тебя я ничего не делаю?

— Нет. Ты кричишь на меня из-за какой-то сраной картины!

— Я не вижу того, что происходит на ней без наркоты! Я хочу это увидеть! Ты не понимаешь, какая ценность может быть этому! Этого же никто не видел, блять! Это же очень странно!

— Да это только ты видишь! Это у тебя в голове! Там нет ничего! Никто там не двигается, никто там не танцует!

— Заткнись! Я умоляю тебя! Я вижу!

После этих слов, она замолчала, а я продолжил заниматься тем, чем считал нужным. Наркотик действовал уже слабей, но всё же я смог что-то увидеть.

Постепенно таких трипов становилось больше и Катя начала привыкать, что я смотрю уже не на неё, а на эти картины. Всё лето наше было окутано психоделическими образами, которые стали разрушать мою психику. Сначала появились мушки, которые иногда дёргались и куда-то метались внутри глаза. Потом я увидел колебания. А дальше… Дальше всё было ещё хуже.

LIV

— Ты должен переспать с Лизой!

Мой друг немного приохуел от такой речи, и спросил:

— Ты серьёзно? Если ты говоришь серьёзно, то это какая-то хуйня. Я не понимаю. О какой Лизе идёт речь?

— Я серьёзно, — сказал я и посмотрел ему прямо в глаза. — Если ты это сделаешь, я смогу понять, в чём же здесь дело.

— Ты совсем ебанулся что ли? Как ты себе это вообще представляешь? Ты это вообще можешь представить своей ебучей головёнкой?

— Могу. Но меня что-то терзают сомнения… Мне с ней хорошо, но так не должно быть.

— Ты глупости какие-то говоришь, блять. Какого вообще ты это затеял? Ты говоришь сначала, чтобы я переспал с Лизой; теперь ты говоришь, что у тебя всё как-то странно с Катей… Что я должен вынести из твоих слов?

— Так должно быть! Мы расстанемся с ней в любом случае.

— Но ты же говорил, что она и есть та, и всё такое. А что с Лизой?

— Не меняй темы! Ты сделаешь это!

— Ты совсем долбоёб что ли? — он отвернулся от меня и переключил трек. — Ты ёбни ещё лучше, чем такие глупости говорить!

— Это не глупости! Это разумное решение! Вот и проверим нашу с тобой дружбу!

— Это никакая нахрен не проверка. Это хуйня какая-то! Ты пойми это! И заткнись!

— Помнишь, ты говорил о нападении? Я сделаю это лишь после того, как ты сделаешь то, о чём я прошу.

— Да ты даже этого сказать не можешь! Какого хуя ты мне это предлагаешь? Я не сделаю такой хуйни! Если это какая-то проверка на вшивость, то пошёл-ка ты на хуй!

— А если это не проверка?

— То тем более тебе нужно пойти на хуй! Идиот, блять. Ёбни лучше! Чо стоишь?

— Мы вернёмся к этому разговору. Ты должен переспать с Моной Лизой!

— Да, да. Дегенерат, блять.

LV

Каждый мой телефонный разговор с Катей превращался в какую-то пытку. Сначала напор с её стороны был небольшой и всякая хуйня, типа «как дела» и «что делаешь» не смущала, но всё же немного напрягала. Дальше обычно шли какие-то бестолковые намёки на то, что нужно что-то сделать по дому или же встретить её у метро, от которых я убегал далеко-далеко, прикидываясь дурачком. А дома я выслушивал её лекции о том, какой я придурок, что не понял её намёков. Я не знаю, почему я это терпел постоянно. С Настей же ведь было так же. И что получилось? Я стал наркоманом. Сраным наркошей, которому уже ничего не нужно от жизни. Только нужно ли мне было что-то раньше? Теперь это уже сложный вопрос.

Узоры на стене превратились в какие-то спирали и завихрения, которые постоянно мельтешили перед глазами и мешали мне хоть как-то сосредоточиться на чём-то важном. Мой разум постепенно гас, а её разговоры превращались в какую-то монотонную муть, которую я уже не в силах был терпеть. И кого мне в этом обвинять теперь? Катю или Настю? А может быть, Лизу? Или себя? Всё так легко. Правда, нужно ли вообще искать здесь виновных? Мне кажется, что это можно сделать. Но есть ли в этом смысл, когда я уже такой? Наверное, смысла здесь нет.

— Как нет его и в наших с тобой отношениях, Катя.

— Какого хрена? Какого вообще хрена? Я что, тебе опять стала не нужна? Ты опять решил меня выбросить, как какую-то ненужную вещь? А как же твои слова о любви, о том, что будет в будущем?

— Я не знаю, что со мной-то будет в будущем, Катя! Как я могу говорить о нас обоих? Я же предупреждал тебя о своих проблемах! Даже в начале отношений я говорил о том, что тебе будет со мной нелегко. Я говорил тебе, что я ебанутый. А сейчас я и вовсе свихнулся! Я могу ебануться в любой момент времени! У меня всё двигается в голове! Эти предметы я уже не вижу так, как видел их раньше! Ты не можешь быть за меня в ответе!

— Или что? Как дальше? А что буду делать я? Я же не смогу без тебя! Я сама свихнусь нахрен! Не бросай меня!

Её слова звучали как отрывки каких-то непонятных фраз из кинофильмов или обычных книг. Я не хотел искать доказательств того, что она меня любит. Я знал, что это и есть так. Но я не видел своего хорошего будущего. Я видел лишь страдания. Её страдания и мои… И если вдруг, страдания наших детей. Я решил, что ещё одно поколение не должно страдать здесь, ведя марионеточный образ жизни и ища свои роли в этих нудных корпорациях, безликих фирмах или высоком обществе, которое уже давно опустилось, изодрав в кровь свои коленки.

LVI

Яркий свет прорывался через окно ко мне в комнату — секунду назад была тёмная ночь. Сначала я не поверил своим глазам, но громкие звуки и грохот чего-то тяжёлого пронзал меня и мои уши. Я посмотрел на постель — Катя спала. Я не знал, на самом ли деле это происходит, или же я свихнулся… Всё-таки несколько минут назад я принял хорошую горсть скорости. Звуки турбины, как у самолёта, расщепляли моё тело на мелкие частички, которые продолжали резать моё тело, горевшее ярким светом.

— Похоже, я свихнулся… — сказал я сам себе, ведь Катя бы меня не услышала в подобном шуме. — Они хотят меня забрать? Может быть, я избранный?

Шум нарастал, а мыслей становилось ещё меньше. Я подкрался к окну, но яркий свет слепил мои веки; они становились тяжелее, а потом и вовсе закрылись. Фрактальные узоры посыпались на меня, облив звуками детства и молодости. Вспоминались произведения литературы, живописи, музыки; наука гасла, гасло общество, гас мой разум.

Я очнулся посреди тёмного огромного коридора, по стенам которого бегали, кажется, какие-то импульсы. «Тесла?» — промелькнуло в моей голове. «Или я в матрице?» Вакуумная тишина бесила меня, но я сидел смирно, не двигаясь. Издалека были слышны капли, которые падали на ровную поверхность — они позволяли мне видеть сквозь эту темноту. Волна импульсов бежала в мою сторону, и когда проносилась рядом, я видел что-то, но не отчётливо, смутно. Сначала мне показалась моя комната, без Кати, без мебели, пустая. Потом я увидел какую-то белую палату. Но по-настоящему я испугался, когда увидел напротив себя зеркало, в котором был какой-то старик, с лицом похожим на моё. Вены его пульсировали на тонких и ссохшихся руках, а морщины пронзали всё лицо; он выглядел слабым и немощным.

Тяжёлые тени усов двигались прямо на меня, но я решил держаться до конца. Они задели моё тело и начали его обволакивать. Всюду начали появляться картины и какие-то рисунки. Некрасивая жёлтая фигура упала и пронзила своим носом песок, разрезав тенью его поверхность. Эта фигура спала, но постепенно начала закручиваться, превращаясь в лицо Сальвадора Дали. Мне стало не по себе. В конце я увидел смеющегося мастера: он громко хохотал, а его глаза болтались на лице в разные стороны. Я боялся шевельнуться, но и тела я уже не чувствовал.

— Остановись! — крикнул я в его сторону.

— Что? Это ты мне, сорванец? Заметь, здесь гений не ты, я здесь гений!

— А кто тебя сейчас считает гением? Ты лишь частица времени, застывшая на твоих же картинах! Мёртвый и никчёмный. Ты всегда боялся умереть!

— Но я же не мёртв?! Я живой, как видишь. Ты меня воскресил?

— Я ничего не делал. Почему ты не открылся миру? Почему ты не рассказал им правды?

— Потому что они её не увидят! Я её видел! А кто ещё видел? Этот Пикассо? Или никчёмность вроде Поллока? Магритт, Эрнст — все они лишь тень, падающая на мои шедевры! Даже Веласкес и Босх растаяли бы при виде моих картин, моих скульптур, моей жизни!

— Жизни, которую ты всегда ненавидел?!

— Я любил её! Я пытался её любить! Но в жизни есть лишь одна несправедливость: всякие мелочи и посредственности питаются ею, не отдавая ничего, а мы, гении, умираем вместе с ними, оставляя лишь своё тело этому миру, который стольким нам обязан!

— Он ничего тебе не должен!

— Должен! Ещё как должен! Ты такой же, как они! Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать пять? В твоём возрасте я просыпался с улыбкой на лице! Я знал, что я…

— Гений? А кроме тебя так кто-нибудь считал? Ты — меркантильная сволочь! Я подражал тебе, но в результате перестал ценить эту жизнь! Помоги мне!

— Я тебе не помощник. Тебе помогут такие же неудачники! Они ходят надо мной в моём замке, разглядывая что-то, пытаясь удивляться, но, не видя того, что я хотел им показать. Никто не увидит! И ты сам это забудешь!

С диким рёвом он исчез, испарился, а я остался сидеть в своей комнате. Я…

— А кто я?..

LVII

— Какого, блять, хрена? Какого, сука, хрена ты это сделал? — кричал я в сторону своего друга, пока мы быстро бежали по заснеженной улице в сторону дома, где сегодня упарывались.

— Что я сделал, придурок? Всё же нормально получилось. Он нас не видел! — мой друг остановился и начал тяжело дышать, осматриваясь по сторонам, а потом посмотрел назад: — Вроде никого нет. Значит всё нормально!

В этот момент он громко засмеялся и упал спиной на снег. Я не мог понять, что здесь смешного — моё тело, мои руки и ноги сильно дрожали, а сердце, казалось, могло взорваться через секунду. Мне было очень страшно, и я не знал, чего я боюсь: нашей скорой гибели или же того, что моему другу на это насрать!

Я медленно повернулся, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда мы бежали. Колея следов вела прямо к нам, и я крикнул:

— Достал! Давай хоть уберёмся с дороги! Нас могут поймать, выследить!

— Это ты достал! Там никого не было! Он был один! Теперь он лежит, и поднимется не скоро.

— Ты его убил, долбоёб?! Какого хуя вообще это произошло? — я побежал в сторону друга и начал мутузить его по морде. Он меня резко откинул, и я ударился о машину, которая громко запиликала.

Мы опять побежали.

— Ты начинаешь меня слушать, когда уже всё плохо! Какого хрена? Мы же договаривались с тобой, сука! — моё горло начало хрипеть, а ноги устали. Ещё немного и я просто бы упал на этот ебучий снег. Я не хотел смотреть в сторону своего друга — я его ненавидел! Я не понимал, почему он постоянно подставляет меня и себя. Это не стоит того, чтобы нас поймали и посадили в тюрьму! Он же так не думал…

Ближе к калитке дома наш бег превратился в медленную прогулку, а дыхание перестало беспокоить местных собак, которые лаяли за толстыми заборами своих частных домов. На улице стало гораздо приятней, а ветер стих. На самом деле, погода была тёплой: всего минус восемь градусов, но я не беспокоился о том, что могу замёрзнуть или простыть, я весь взмок и начал беспокоиться о том человеке.

— А вдруг он жив? Он же может замёрзнуть?!

— Ты идиот? А с чего бы он мог умереть-то? Я его ударил не сильно! С ним всё будет нормально.

— Я видел кровь! Чья это была кровь?

— Я не знаю. Тебе показалось, идиот. Не придумывай всякую ерунду! Теперь ты меня, блять, раздражать начал…

Я не знал, что можно ответить, да и нужно ли было что-то говорить по этому поводу. Но я же видел кровь? Или нет… Я уже и сам нихрена не мог понять!

— Мы должны утром сходить туда!

— Ты дурак совсем, блять, что ли? Хули там утром-то делать? Не будет ли странным то, что два городских парня в сраной деревушке придут посмотреть на полудохлого алкаша?

— Откуда ты знаешь, что он алкаш? И почему он был недавно жив, а сейчас уже стал полудохлым? Что за хуйня с тобой твориться?

— Со мной творится? Да это ты охуел совсем! Заставлял меня переспать с этой Лизой — это же блять картина!!! а потом ещё и мозги мне с этим проебал! Вы меня заебали уже с этой Лизой… Я что, должен дрочить на картину в то время, пока ты упоротый на неё смотришь? Да ты совсем охуел!!!

— Сейчас дело не в ней, а в тебе и в том парне! — крикнул я в его сторону и ударил его по затылку ладонью.

— Ты уже хуйню творишь, мразь! — он остановился и начал глубоко дышать. Я остановился тоже, а он подбежал и замахнулся. Я же, испугавшись, быстро пригнулся, а он заржал: — Трус ебаный! Давай не будем это обсуждать пока мы под маркой! Может быть, нам всё это мерещится?! Не нужно идти туда, пока нас не отпустит, дегенерат ебаный!

С этим я согласился, и мы зашли за калитку в ограду. Рядом с домом никого не было видно, зато в доме шёл гул веселья, который не прекращался уже вторые сутки. Эта была дача одного из наших знакомых, чьего имени и фамилии, да и лица мы уже не в состоянии были вспомнить. Мысли о Кате постепенно утихли и забились всеми этими солями, дымом и жёсткими приходами и отходами, которые иногда выворачивали мою душу наизнанку. Мой друг тоже постоянно жаловался, что пора бросать, однако постоянно не выдерживал и уже через пару деньков, побыв «чистым» бежал ко мне и забивал своё, да и моё сознание всякой дурью.

— Давай договоримся о том, что мы просто гуляли рядом с домом! — сказал я другу.

— Я не дурак же! Я знаю, что говорить. Отъебись уже от меня, блять нахуй…

— Ты дурак, блять! Ты ещё тот дурак, сука! Ты видел, что ты сделал, или твои глаза затуманило опять? Ты ёбаный псих!

— Сам ты псих, блять! Пойдём. Теперь это уже не наша проблема.

Когда мы открыли дверь, поток серого дыма вбил в наши головы какие-то свои правила, одно из которых — непонимание того, что происходит. Людей, казалось, здесь была сотня, они везде толпились, мешая нам идти куда-то, хотя мы и сами не знали, куда шли. Мой друг затерялся где-то в толпе, а я заметил на столе огромную гору розового порошочка, который так и манил меня своими узорами, переливающимися на свету. Через минут десять после приёма я уже бежал с криками о том, чтобы музыку включили погромче, успевая выкрикивать имя своего друга. Он тут же оказался рядом, и мы начали с усердием отплясывать под какую-то попсовую хуйню, нам на всё было насрать! Мы были богами в тот момент! Он, конечно, каждые пять минут бегал к трубке, через которую высасывал какие-то отравленные отходы. Но потом он возвращался, чтобы показать всем, кто тут самый ебанутый.

Танцы продолжались всю ночь, а утром заиграла какая-то уж очень тихая и спокойная музыка. Я услышал её на втором этаже, проснувшись в какой-то куче незнакомых мне голых тёлок. Я спустился вниз, чтобы поглядеть, где откинулся мой друг: он сидел недалеко от огромной колонки, слушая музыку. Я присел рядом и застыл. Музыка медленно раскрывала свои прелести, а за окном ветер гонялся за снежинками, которые завалили всю дорогу до нашего дома. Наших следов уже не было видно.

— Как ты думаешь, он жив? — я посмотрел на закрытые веки друга, которые иногда вздрагивали от звуков, они неслись из колонок. Он не стал ничего говорить, а музыка становилась громче и тяжелее. Ветер на улице ударял уже сильнее по стёклам дома, а что-то похожее на мескалин начало ударять по стенкам нашего сознания. Всё вокруг нас преобразилось, а мысли перестали существовать внутри нас, выбравшись наружу. Я закрыл глаза и погрузился в хаос собственных точек и мушек, которые закручивались подобно тем снежинкам на ветру, и рисовали мне что-то из прошлого или будущего.

— Помнишь: главное, чтобы у одного из нас появились деньги. Тогда на остальное будет похуй?!

— Зачем ты об этом сейчас решил вспомнить? — я открыл глаза и увидел напротив меня, сидящего на стуле друга. Он очень широко улыбался, а за окном всё так же шёл этот проклятый снег.

— Тебя шибануло, я надеюсь? Ты послушай! Если и это не посчитают охуенным, то я всех их в рот ебал!

/в этот момент следует включить eugene kush — that i

Сначала я вообще не заметил, что есть какая-то музыка, однако она настолько тонко вошла в моё сознание, бессознательное, внутрь; короче, от неожиданности я не понял, музыка ли это или же наркотики так сильно ударяют по реальности.

Это же написал человек! Разве можно кому-то устоять и не восхититься тем, что сейчас звучало вокруг нас, в этой комнате… Только дураки бы не обратили на такую музыку внимания.

— Может быть, они все дураки?

— И ты тоже дурак, блять! Заткнись и слушай!

Действительно. Когда я слышал это, мне казалось, что я дурак. Звуки плавно вливались в меня и в моё тело, которое иногда вздрагивало от всех неизвестностей и неожиданностей мелодии, атмосферы, которая вытаскивала мои потроха наружу, выбрасывая лишнее, оставляя лишь мои глаза и мою душу. Передо мной пролетали все моменты, когда я ошибся или сделал то, о чём жалею до сих пор. И я понял лишь то, что эти моменты не имеют ровным счётом никакого значения, пока я сижу здесь, в этой комнате, окружённый этими звуками, которые и музыкой назвать-то сложно… Это что-то неестественное и природа сама не смогла бы создать такое. Совершенная природа не смогла бы создать такую несовершенную, но отчасти божественную музыку. Так чего же ждать от нас, от простых людишек? Когда гениальность давит своей улыбкой откуда-то сверху, становится не по себе. Их взгляд мучителен и бессовестен! А чего вы от нас-то хотите? Мы же словно дети в этих иллюзиях своего восприятия, которые нихера не понимают, но слышат эти чудеса, эти звуки; они растворяют тело и тянут его куда-то вверх. И только тогда чувствуется что-то величественное и гуманное. Только тогда приходит понимание, что они не издевались над нами, они издевались над собой, чтобы создать такое. Это не смог бы написать обычный человек со своими обычными проблемками, или человек, счастье которого пёрло бы из всех его незакрытых щелей; да будь у него обычные проблемы, что вы, думаете он смотрит на них обычным взглядом? Вряд ли. Он смотрит на всё это как-то по-другому. Он учился этому или его жизнь так грохнула? Мне иногда кажется, что такое сможет написать лишь человек несчастный, счастье которого так же недостижимо, как и наше понимание этого мира. Сколько бы слов я ни старался запихать в эту сраную книжонку, я никогда не смогу вам поведать всё то, что хотелось бы вам поведать. Я никогда не смогу рассказать вам всего того, чего хотелось бы рассказать вам. А стоит ли искать во всём этом смысл? И сколько нужно слов, чтобы передать эти чувства и мысли? Мне кажется, считать их бессмысленно, как и бессмысленно искать что-то разумное в мыслях такого придурка как я. Я ведь свихнулся, ребята. А вы свихнулись ли, чтобы понимать такое?

— Какого хрена ты там делаешь? Ты всё послушал?

— Кажется, я уснул.

— Ты совсем что ли дегенерат? Пошёл-ка ты на хуй! — он дёрнул ногой за стул, и я чуть не упал, завопив:

— Знаешь, что меня сейчас заботит больше, чем твоя сраная музыка? Меня заботит тот человек, который вчера валялся на снегу, а кровь текла из его башки!

— И как же ты всё успел разглядеть, если в это время был где-то в жопе, сраный трус?

— Я подходил к вам, пока вы о чём-то болтали. Что ты ему говорил вообще?

— Да какая нахрен разница, если он сейчас сдох или лежит где-нибудь в больнице. Туда мы не сунемся! Нас поймают же нахрен!

— И я ещё трус? Это ты ебаный сыкун! — и я опять набросился на него, чтобы поддать, как следует. К сожалению, я успел лишь дать ему хорошего пинка под зад, а потом нас остановили. Однако рука друга сумела долететь до моего живота, и я начал задыхаться.

— Эй, чо тут происходит! Выключайте это говно, и включите нормального музла. Там порошок! — он указал налево мне. — Там травка! — говорил он другу, показывая направо. — А теперь успокойтесь и продолжим веселье! Сегодня последний день остался! Кстати, недалеко от нас нашли какого-то мужика. Его отвезли в больницу, поэтому давайте-ка не будем бродить по улице сегодня!

— Понял, придурок? — сказал мне друг и пошёл к своей любимой травке.

И я ещё остался придурком. Чёрт. Как же меня достала эта жопа. Моя крыша слетает уже. И всем на это насрать…

Как же там Катя?..

LVIII

— Ну чо сегодня? — услышал я голос друга в мобильнике.

— Я не знаю. Мне плоховато, — я демонстративно кашлянул в трубку: — Кажется, я заболел. Нихуя не получится.

— Пф, опять ты подставил меня! Кидок ебаный, блять, — крикнул друг, а потом бросил трубку.

Шёл уже третий месяц, а я до сих пор не мог общаться с ним, с Катей, да и вообще со всеми. На улице уже было тепло, и лишь ветер создавал иллюзию холода. Но я его не боялся. Я сидел дома и ни о чём не думал. Раза два в неделю я ездил к тайному связному, через которого покупал наркотики. В принципе, он был надёжным, да и лгать он мне не пытался, сразу же предупредив, что я переплачиваю в полтора раза. Меня это не пугало: деньги были не нужны мне, тратить их было не на что; шмотки я не покупал, еды жрал мало, девушек никуда не водил, да и вообще перестал поддерживать связь с любой из них. Учёба скатилась в жопу со временем, а родители перестали звонить, ведь слышали от меня постоянные крики и укоризну. Я стал плохим сыном, плохим другом, плохим парнем, да и плохим человеком, в общем-то.

Да и похуй.

Недели тянулись очень медленно; меня спасала музыка, клипы и несколько порнофильмов, которые скрашивали мои одинокие будни. Не курил я уже около недели, поэтому сегодня решился наконец-то вылезти из дома, отказавшись от курьерской еды, и пошёл вниз по улице: там был бар, там была встреча. Перед выходом я собрал все остатки травы и втянул их в себя через смятую бутылочку — всё стало другим.

Я спускался по подъезду, где какие-то дети оставляли своё детство на дне бутылок пива, а девушки, точнее девочки, оставляли свою чистоту, отдаваясь так рано и таким… Я был хорошим мальчиком, однако со временем стал плохим, ведь хороших мальчиков никто не любит в нашем обществе. Странно. Эти мысли вместе с моим телом спускались тихо и плавно по грязным зассанным ступенькам моего подъезда, в котором я не чувствовал себя в безопасности. Пирамида Маслоу была сломана сразу же после того, как я закрыл дверь своей квартиры.

Я вышел на улицу: очень славно и очень тепло. Ветра почти не было. Но деревья угрожающе уже смотрели на меня сверху, как и я на них смотрел из своей квартиры. Почему они меня не любили, ведь мне-то они симпатичны?..

Ветер понёс моё тело вперёд, вниз, потом вверх: асфальт был неровным, а шаги людей иногда впутывались в эти вмятины, которые разворачивали поверхность твёрдой субстанции трещинами донося жизнь… Растения всегда найдут пути, чтобы выжить. Как и мы. Кем бы я не хотел стать, я хочу делать то, что люблю!.. Гедонизм? Да! Пацифизм? Возможно. Атеизм? Да! Искусство ли…? Возможно…

Тела людей разрывали на части их же мысли, а глаза их бегали без какой-то определённой системы: кто-то пялился, кто-то просто смотрел, кто-то не видел. Я шёл и любовался лишь небом, лишь деревьями, лишь машинами, но не людьми. Их я не переносил. До бара идти было недолго, но шёл я, казалось, вечность. За эту вечность промелькнули мысли о Кате, о моём отце и о моей маме, о моём друге. А что ещё?.. Мне ничего не надо больше. Я не хочу ничего… Ничего.

— Ты немного опоздал, — спокойно произнёс высокий парень с бородкой. Он одет был просто: плащ, хорошие дорогие брюки, чищенные туфли, странная шляпа. Ветер извивался вокруг него, а плащ сильно задирался вверх; шляпа не шевелилась.

— Я просто…

— Не объясняй. Я всё принёс. В этот раз товар покрепче. Я дома проверил — качество высокое! Бери помалу, — с последим словом его ладонь вылетела из кармана и засунула в мой карман небольшой пакетик.

— Хорошо. Сколько с меня?..

— Как и всегда. Сегодня там побольше. Бонус, — он посмотрел по сторонам и развернул ладонь; я положил в неё купюру и пошёл дальше. Он крикнул: — До встречи!

— До встречи… — с грустью сказал я.

LXIX

Мы слушали вместе daughters, а потом начали слушать диллинжеров; с них мы плавно переключились на heartland и textbook tragedy. Наши уши окунулись в музыку vessels cast from crippled hands, а потом начали трещать от tony danza tapdance extravaganza.

— Чёрт! Я не хочу, чтобы мне нравилась такая музыка! — прокричал мне мой друг, через кучу импровизационных нот, рушащих стены моей квартиры. — Это же полный разлом стереотипов! Это же музыка, которая уходит от рамок и не ищет тех, кому можно понравиться. Ты можешь представить тех людей, которые её сочинили? Лично я не могу!

После этих слов он начал бегать по комнате и плясать на ковре, после чего убежал на кухню и включил то, что ему приходилось больше по душе. Это были admiral angry. Мне пришлось выключить музыку на компьютере и пойти на кухню, чтобы включить её там. Мой друг что-то хотел передать мне через свою мимику, но я его не понял, и поэтому просто начал плясать что есть сил.

Эта трава оказалась и вправду очень крепкой. Во-первых, она ударила очень сильно, когда я впервые ею напитался. Во-вторых, она очень прямо намекнула мне на то, что один я с ней не справлюсь, поэтому пришлось позвать друга. Тот радостный приехал, а после мы опять ушли из реальности почти на неделю. Сложно сказать, чем мы вообще занимались в это время, и занимались ли мы чем-то вообще.

Мы слушали группу tame impala, mgmt, смешивая всё с битлами и музыкой моего друга. В эти дни наше сознание поглощало одни шедевры, а картины, которые мы видели просто не поддавались нашему разуму: Поллок, Босх, Дали, Пикассо, Веласкес, Брейгель, Винчи, Фройд, Бэкон, Магритт, Шагал, Малевич, Ван Гог, Рубенс. Блять, да этих имён и фамилий летели сотни иногда, а всех их запомнить было нереально. А что за фильмы были?.. Это и Тарантино, и Хичкок, и Скорсезе, и Коэны, и Линч, и даже дяденька Спилберг.

Через неделю в моей квартире творился настоящий хаос образов: жёлтая подводная лодка плавала, а на её борту кидались в друг друга грибами Сальвадор Дали и Леонардо ди Каприо. Поллок о чём-то говорил с моим другом, а я тоскливо смотрел в окно, где сотни звёзд танцевали на плоскости неба.

Вскоре мой друг мне опять надоел.

LX

Уже месяц я не общался с другом, зато с Катей мы постоянно переписывались в социальной сети. Она рассказывала о своей работе, а потом о своих родителях. Я читал её сообщения заинтересованно, однако понимал, что любви в моей голове нет. Есть какая-то ненависть, то ли к себе, то ли к своему другу, то ли к ней.

«Встретимся?» — это сообщение пришло от Кати тогда, когда я только хотел отключить мобильник и отдохнуть от всего… Я посмотрел на стол, который не убирался уже вторую неделю. Я взглянул на полы: на их поверхности были какие-то разводы и пятна, и грязь, грязь… как и в моей голове. Я подошёл к окну, чтобы вновь увидеть эти прекрасные деревья… они похожи на нейроны. Я улыбнулся; я вспомнил, что когда я впервые ощутил эту мысль, мы лежали одинокие в квартире с Катей, и мне стало стыдно, что я почувствовал напыщенность этой фразы. И вдруг… На подоконнике я увидел записку: «от Кати». Она оставила мне свои дневники, которые я так и не стал читать. Возможно, сегодня я их прочту, когда опять вернусь домой в одиночестве. Моё сердце дрогнуло, и я ответил ей в смс: «Можно».

Весна, но опять выпал снег и не сильно-то хотел таять; было прохладно, поэтому я оделся по-зимнему: огромный пуховик, здоровенные ботинки, огромная шапка. Я посмотрел на себя в зеркало и понял, что выгляжу нелепо. Мне казалось, что лишь Катя сейчас могла бы меня подбодрить. Мы встретились на заснеженной площади. Людей было мало. Я давно её не видел, однако даже не показал, что скучаю; я просто обнял её, и мы пошли куда-то вперёд. Я как всегда старался быть весёлым, но за весёлостью своей я горестно рыдал о своей никчёмной жизни. Улица ослепляла своими яркими отблесками от нечаянно стаявшего снега, который просился уплыть вместе со всеми желаниями и привычками, утомляющими нашу душу; мы тщательно проверяли опять друг друга: интересовались личной жизнью, вели себя как друзья. Я понял, что где-то внутри Катя всё ещё меня любит. Точнее я это знал. Я не удержался и пригласил её к себе. Я не сказал бы, что всё было романтично, потому что когда-то давно романтика для меня превратилась в какую-то нелепую игру за секс. Теперь я говорил всё прямо и считал это правильным.

Мы много чего обсуждали в этот вечер, и, конечно, всё дошло до постели. Я не скажу, что всё было уж очень мило, но мы оба смогли прийти к заветной точке. Когда Катя уснула, я нашёл пару коробков, забитых той легальной хуйнёй и скурил половину. Моё сознание, привыкшее к вечному дисбалансу работы моих полушарий, приняло большую дозу на ура: краски стали ярче и желтее, а сознание промывалось со всех сторон необычной фрактальной смесью, причём непонятно было: в глазу ли у меня или же в самой реальности это происходит. Чёрт.

Я посмотрел на Катю: спит. Я вспомнил времена, когда к ней прибегал из-за своего страха свихнуться, прячась в её объятиях. Я вспомнил наши трипы под скоростью; я вспомнил наши трипы под психоделиками, которые разжигали наше сознание огнём ярких образов и сильных умозаключений, которые забывались почти сразу же. Я видел каждую её линию и её милое личико, растёкшееся в улыбке при виде какого-то сна…

Я не знал, что это за сон.

На улице было темно, вечер. Свет от ламп играл с бликами её тёмно-коричневых волос, переплетавшихся с ветром. Она выглядела молодо — на вид ей было не больше пятнадцати; румянец придавал ей ещё большую очаровательность, а свет фонарей на их фоне становился тусклым.

На улице темно, почти ночь. Она шла куда-то вперёд и, казалось, не замечала ничего вокруг. И вдруг оступилась! Тяжёлая нота музыки облила это небо чёрным, однако девушка засмеялась. Её смех развеялся по всей улице — ничего страшного не случилось. Она посмеялась над собой и пошла дальше с красивой улыбкой.

Я шёл за ней целый вечер, но не следил. Просто так получилось. Такая интересная случайность. Сначала я её не замечал, однако потом… Этот смех. Он пронзил моё сломленное сознание! Я не выдержал и попытался обогнать её, но вдруг…

Она такая милая. Она такая беззаботная. Она такая радостная… Она такая… Она… такая… недоступная. Для меня…

«Тварь. Смеётся! Надо мной? Или над кем?» — я обернулся, никого не было.

— Тварь!

Я открыл глаза и вдруг понял, что моя рука в какой-то странной жидкости. С окна доносился тонкий звук машин, таящих на такой жаре; я посмотрел на Катю — она в этот момент посмотрела на меня, а потом глаза её тихо закрылись.

Что это?..

Какого хрена??? Что происходит???

ЧТО ПРОИСХОДИТ?

— Зачем ты так поступил?..

— Я не знаю. А нужно было поступить по-другому?

— Тебе видней. Ты же управляешь своей жизнью, а не кто-то другой.

— Я этого не знаю. Возможно, именно этот кто-то делает каждый выбор, а я лишь смиренно соглашаюсь.

— Ты жалеешь?..

— Ни о чём. Никогда.

— Славно.

Я услышал тихие шаги, которые успокоили меня. Я не знал, кто со мной говорил, но голос этот не поддавался моему сознанию. Я даже не ощущал высоту, тон, мелодию. Я не видел никаких цветов, света, темноты.

— И что дальше?..

— Я убегу.

— Зачем?

— Я не хочу видеть их. Ведь этого не было?

— Ничего нет.

— Жалко.

— Смешно. Эмоции дали вам шанс. А вы их слили в искусство.

— Не мы.

— Возможно.

— Это ты?..

— Ты знаешь ответ, он на строчку выше твоего вопроса.

— А как же правда?

— У каждого своя правда.

— Ложь?

— Её нет.

— А что есть?

— Ничего нет.

— И что делать?

— Двигаться. Это единственное, на что вы способны.

— Вы?

— Да, вы.

— Куда?

— Вы знаете сами.

— Зачем?

— Вы найдёте причину.

— А правду?

— Если с ней согласится большинство… — я услышал смех. Мне и самому стало смешно от этой мысли. Кажется, подул ветер.

— Что это?

— Мой голос.

— Где он?

— Вне…

— А где я?

— Где-то внутри.

— Жалко.

— Возможно.

— А есть ли?..

— Вряд ли.

— Не веришь?

— Верю, но не надеюсь, что моя вера оправдается. Пока что я не вижу ничего.

— Я тоже.

— Будем искать?

— Твой первый вопрос, — улыбнулся я.

— А ты не ответил…

— А ты знаешь, что я не отвечу. Никто не ответит.

— Возможно.

— Пора?

— Решил уйти?

— Да.

— Встретимся?

— Вряд ли.

— Хорошо. Тогда пора.

— А знаешь… Кажется, он нашёл в ней что-то… Что его манило? — говорило бесформенное тело, скомканное в реальности.

— Всех манит её улыбка… А что манило этого старика? Нечто другое — это очевидно! Иначе он не удержался бы так долго… — вторило ему другое аморфное тело.

Антропоморфный кусок блестящего вещества заявлял:

— Разве? Он влюбился в женщину, которая изображена на картине? Но когда?..

— Всё произошло в детстве, — тихо говорил аморфный тип существа.

— Какое несчастье… — заявлял антропоморф.

— Да! Сначала, он думал, что это его мамочка, а потом решил, что она может стать его любовницей и захотел с нею переспать…

— А какой это год?

— Начало двадцать первого века.

— Надо же… Видать, он сильно удивился, когда узнал, что эту картину нарисовал Леонардо да Винчи.

— Какая трагедия… Он влюбился в девушку, которая умерла давным-давно…

— Её, возможно, вообще не существовало…

— Поговаривают, что он изобразил себя молодого…

— Попахивает прелюдией к однополому браку!

— Походит на Ван Гога, который дрочит на свои картины…

— Ну, если у вас есть возможность отмотать время вперёд!

— Так есть ли они? — говорит вслух теперь антропоморф.

— Прежде были лишь наши мысли, которые ни один нормальный человек не поймёт… Привыкайте быть гениями!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ (ГЕНИЙ)

LXII

Я очнулся лежа на полу, на спине, глядя в потолок. Мои руки и ноги мне казались сделанными из ваты, и я никак не мог ими пошевелить. Спина была будто каменной — словом, подняться было невозможно. Я еле как повернул голову в бок и увидел сидящего на полу человека, отвернутого от меня, так что лица его я видеть не мог, но зато обратил внимание на смирительную рубашку, в которую он был облачён.

Голова этого человека была поднята вверх, в направлении окна, сквозь которое пробивался тонкий луч света. Он сидел в застывшей позе, пока я не сказал глухим и сдавленным голосом:

— Кто ты?

— Я винтик! — ответил он и повернулся в мою сторону.

Я резко вскочил на ноги, даже сам того не заметил, и застыл в изумлении. Он медленно поднялся — его движения сковывала смирительная рубашка. Меня поразило не то, что он назвал себя винтиком, а то, что на самом деле он был Францем Кафкой. Я вглядывался в его лицо: действительно, Кафка. Только Кафки не хватало!.. Сам же он смотрел не на меня, а куда-то сквозь, потом пошел по коридору, в котором мы и находились. Я ещё ни разу не видел столь жуткого и непонятного для моего сознания места. Коридор, казалось, был бесконечен, однако, чем дальше я пытался посмотреть, куда-то в самую дальнюю точку, она тут же оказывалась рядом, сам же коридор будто тянулся вперёд — казалось, что он двигался куда-то вперёд.

Кафка вышагивал вдаль равномерными длинными шагами. Я некоторое время стоял неподвижно, а потом побежал следом, но он вдруг исчез. В этот момент я заметил, что по всему коридору практически одна на одной расположено множество мелких и странных дверей: некоторые из них, конечно, напоминали прямоугольник, однако большинство из них были треугольными или трапециевидными и другими причудливыми образами; вероятно, горе-писатель шмыгнул в одну из них.

Я открыл первую попавшуюся и зашёл: темно.

— Кто ты? — крикнул я в пустоту, сам не понимая, почему опять это спрашиваю.

— Я жук! — послышалось где-то позади. И я услышал жужжание, будто он и правда стал жуком. Он исчез!

Я развернулся, вышел и стал заглядывать во все комнаты, ручки дверей которых попадались мне под руку. Двери тут же захлопывались, как только я их отпускал, не находя в них ничего примечательного: одна мебель и какие-то шмотки. В итоге поднялся такой шум, что из самой дальней комнаты показалась голова Кафки. Странно, что я отчётливо помню, как он шагал по коридору. Как же он оказался в той комнате, рядом с которой первоначально сидел?

Я вбежал в эту малюсенькую комнатушку с настолько низким потолком, что Кафка едва не упирался в него макушкой. Но у него как будто заело что-то, он не мог остановиться и продолжал ходить. Когда закончился пол, его нога ступила на стену, по которой он прошёл такими же ровными шагами; когда закончилась стена, он, как ни в чем не бывало, зашел на белёный потолок. Потом опять стена, затем пол, стена, потолок, стена, пол, стена… У меня закружилась голова, я упал на пол и потерял сознание.

Не знаю, сколько я пролежал так, но, открыв глаза, я увидел лицо Кафки прямо перед собой. Он пристально смотрел прямо вглубь моих глаз и бормотал:

— Она уничтожит тебя, уничтожит, уничтожит…

— Кто? — воскликнул я, поднимаясь.

Заметив, что я удаляюсь, он тоже встал на ноги и не переставал смотреть мне прямо в глаза, подходя всё ближе и ближе, и говоря всё громче:

— Что бы ты ни делал, она раздавит тебя, раздавит, раздавит, раздавит!

Мне стало очень страшно, и я решил ответить ему чем-то:

— Кто ты? — неожиданно для себя спросил я.

— Она раздавит тебя, — продолжал он свои монотонные бормотания, которые становились теперь тише. Мне он решил не отвечать.

— Тебе стыдно? — вырвалось у меня. В его взгляде появился испуг. — Тебе стыдно и страшно?! — я говорил это и шёл прямо на него, а он, наоборот, пятился назад до тех пор, пока не уперся спиной прямо в угол этой комнаты. Только сейчас я заметил, что по стенам сползает плесень, а воздух здесь такой затхлый, что дышать просто невозможно. Возможно, из-за этого я недавно потерял сознание. Здесь и свихнуться немудрено…

Я приблизился вплотную к его лицу, которое теперь выражало ужас:

— Ты стыдишься? — я почти перешёл на крик. Тут Кафка истошно завопил, как истинный психопат, и, к моему удивлению, схватился за голову. Его смирительная рубашка растянулась, как будто была сделана из жевательной резинки. Он кричал и кричал, а я стоял и совершенно равнодушно смотрел на него. Его вопли стали похожи на плач ребёнка, а потом высота звука начала стремительно увеличиваться, так что мне стало дурно, и я опять начал терять сознание, как вдруг услышал низкий мужской голос.

— Простите, он опять вырвался, — сказал кто-то. Кафка в этот момент замолчал и еще сильнее вжался в угол.

Я поднял голову и увидел перед собой двух мужчин, которые синхронным маршем вошли в комнату. Похоже, они были близнецами, даже говорили хором и одеты были одинаково, только на голове у одного красовалась кепка, у другого — кажется, шляпа.

— Он все время сбегает и пугает гостей, — произнесли вошедшие мужчины, судя по всему, санитары. — Простите, пожалуйста, не уследили.

Они уже схватили Кафку под руки и собрались волоком выносить его из комнаты. Рукава его смирительной рубашки вернулись на место и вновь стали сковывать его движения. Собственно, он вообще перестал двигаться, а взгляд его больше не был ни на чём сфокусирован. Я подбежал к нему и стал кричать:

— Кто ты, кто ты, кто же ты?

Он меня не слышал, тогда я начал бить его по лицу при каждом повторении своего нелепого вопроса:

— Кто ты, кто ты, кто ты?

— Я Кккк… — он как будто закашливался. Санитары уже выносили его из комнаты.

— Кто ты? — кричал я ему вслед.

— Я Кааааа! Я Каааа! Я Кааа! — вдруг начал вопить он.

— Заткнись! — рявкнул на него один из санитаров, а, возможно, и оба сразу. А потом они с двух сторон треснули писателя по ушам.

— Я — К. Я — К. Я — К… — у него, кажется, заело. Близнецы уже вынесли его, дверь за ними захлопнулась.

Я сел на пол в комнате, в которой нечем было дышать, замер, глядя в пол, и вдруг услышал:

— Простите еще раз, что он напугал вас, — я поднял глаза и увидел, как в полуоткрытую дверь протиснулась голова одного из санитаров. — Обещаем, этого больше не повторится, — он снял то ли кепку, то ли шляпу и откланялся.

Я сидел ещё некоторое время, а потом начал задыхаться. Я почувствовал острую потребность выбежать из комнаты, я дополз до двери, но не смог найти ручку; я шарил по ней в судорожном поиске, но потом понял, что здесь и двери-то никакой нет, только стена, покрытая зелёной плесенью. Потолок, кажется, становился всё ниже и ниже, он скоро раздавит меня. Помутилось в глазах, и я вновь упал на пол без сознания.

LXIII

Я не понимал этого сумасшествия, которое происходило сейчас, но сны казались действительно лишь снами. Другое дело, что эта белая комната вписалась в моё сознание. Я что-то понимал.

— Голос, ты здесь?..

Никто мне не отвечал.

Я медленно дошёл до прихожей и хотел открыть дверь в подъезд — заперто!..

Чёрт.

Ванная мне была не нужна, кухня — тоже. Что делать?.. Я зашёл обратно в комнату и прилёг на кушетку. Было слишком тихо, чтобы пытаться уснуть. Да и спать мне не хотелось.

— Нужно отворить эту штору!

Я поднялся с кушетки и пошёл в сторону окна. Оглядев его со всех сторон, я так и не нашёл никакого рычага или кнопки, зато увидел небольшой экран.

Может быть, она раскрывается с помощью пульта?

— Неужели ты вернулся?.. — неожиданно раздался голос, я от удивления и страха скрылся за креслом. — Ты меня боишься? С каких пор? В последний раз ты меня боялся года три назад! Неужели ты так и не привык ко мне за это время?..

Я не мог поверить своим ушам: «Неужели я здесь уже около двух лет? Как это вообще возможно? Как я вообще сюда попал?!»

— Кто ты?! — угрожающе крикнул я в сторону стенки, но всё же не стал выходить из-за кресла.

— Давай я буду называть себя голосом из прошлого?.. Просто ты, парень, конкретно свихнулся!

— Конечно, я свихнулся! Я же говорю, блять, со стенкой!

— Ого! Я бы не рекомендовал тебе употреблять столь бранную речь. Отпугивает людей…

— Лишних людей! Тебя, мне кажется, сложно вообще чем-то напугать, — я медленно перелез через кресло на кушетку и спрятался под одеяло, крича уже оттуда: — Как мне тебя называть?

— Вообще, раньше ты меня называл Сальвадором.

— Интересное имя. Жаль, что я слышу его в первый раз!

— Видимо, ты совсем стал чокнутым, — произнёс расстроено Сальвадор.

— Видимо. А как же ты? Ты ведь понимаешь, что находишься в моей голове?!

— Возможно, мальчик, что ты находишься в моей голове, — через мгновение пустоты после этих слов в дверь неожиданно кто-то постучал. Я поднялся с кушетки, бросив одеяло на пол, и пошёл в сторону комнатной двери. Открыв её, я ещё раз услышал стук, а потом неожиданно услышал скрип, и, испугавшись, убежал в белую комнатушку, которая вряд ли смогла бы меня теперь спасти.

— Сальвадор, кто это?.. — спросил я очень тихо, глядя в стену и прячась за креслом.

— Ну… на этот вопрос отвечать точно не мне, — сказал шёпотом Сальвадор.

— А кому? Сальвадор? Сальвадор! Сука… — я тихо сидел за креслом и ждал своей участи; дверь так и не захлопнулась.

«Они вошли, но не стали закрывать дверь?» — подумал я и наклонился вниз, чтобы выглянуть из-под кресла: я увидел две пары хорошо вычищенных чёрных ботинок, которые шагали в мою сторону.

«Кричать бессмысленно», — почему-то подумал я, но всё же решил крикнуть. Однако крик мой остановил несильный удар по голове какой-то мягкой вещью, похожей на небольшую кипу листков.

— Кто вы? — произнёс тихо я.

LXIV

Эти парни обошли меня и медленно попытались открыть штору, которая закрывала солнечный свет.

— Нужен пульт… — тихо сказал я и сел в кресло.

— Пульт?.. Наверное, он у уборщицы, которая к вам приходит каждую среду, — он медленно отошёл от шторы и обошёл кресло. Оглядевшись, он не заметил, видимо, ничего примечательного и встал напротив меня, сидящего в кресле.

— У меня для вас есть конверт, который сможет открыть вам все тайны, — я посмотрел на него, как на придурка, а потом перевёл взгляд на второго, усмехнувшись:

— Тайны?..

— Да, тайны. Однако вы должны доказать нам, что он вам нужен, ведь я не вижу сейчас с вашей стороны никакого энтузиазма! — он был неподвижным, да и голос его, казалось, находился на одной и той же ноте, словно тот скрип, который испугал меня ранее.

— А какой во мне должен быть энтузиазм, если вы несёте полный бред? — я медленно поднялся с кресла. Однако человек в чёрном схватил меня за плечо и усадил обратно. — Хорошо! Я хочу этот конверт! Дайте мне его! — крикнул я в его сторону в тот момент, когда второй двигался по направлению к двери.

— А зачем он вам нужен? — произнёс тот же человек, медленно крутя конверт в своих руках. Этот конверт был довольно-таки увесистым для какой-то маленькой тайны. «Возможно, там что-то крупное?..» — подумал я, а мысли эти повторили в ту же секунду мои губы.

— Возможно! Мы вернёмся к вам через несколько дней, когда вы будете готовы.

Дверь сильно хлопнула.

LXV

Я был чем-то расстроен в тот вечер, но и сам не знал, чем именно. Возможно, эти мысли решили выплыть наружу после нескольких безмятежно беспечных дней, в которых не было привкуса смерти и обыденности… и глупости. Или же эти дни были похожи настолько, что мозг решил избавляться от постоянного напряжения, разбавив гедонистические дни своими суровыми будничными мыслишками. Я не принимал наркотики уже около месяца, да и желания принимать их не было. Однако и стремиться куда-то, к какой-то цели тоже не хотелось. Я был одинок. Мне было грустно. И я написал ей несколько строчек, которые из меня вырвались под лирические звуки beatles.

«Я не хочу никуда стремиться. Я хочу стоять на месте и ничего не делать. Я не хочу быть зависимым от людей, от погодных условий, от солнечного света, от воды, от кислорода. Я хочу быть тонким, как волос; я вообще хочу быть точкой, которую ничто не ебёт. Я хочу нестись по волнам гедонистического наслаждения; я не хочу знать о том, что есть сумасшедшие дома, тюрьмы, дикари, генералы, правители, люди. Я хочу быть тонкой каплей, которая разорвавшись на сотни частиц продолжает существовать, но её ничто не ебёт, потому что когда нужно она растает, когда нужно она станет твёрдой, когда нужно она испарится, но будет жить; это всё произойдёт автоматически, без её ведома. А с нами так же?

Быть человеком — это уже наказание».

Я прислал ей это не с надеждой, что она ответит о гениальности этих мыслей; я просто хотел сказать что-то в пустоту социальной сети, которая, кажется, была одиночкой похлеще меня.

Она ответила: «Мне нравится. Нравится, потому что мысли мне близки. И конечная фраза отличная, но после этого остается ощущение безвыходности».

«Есть один выход!» — автоматически возникло в моём мозгу. Пуля в лоб, канат на шее. Чем не выход? Только выход куда? В такую же бессмысленную бездну немых желаний и миллиардов тонн костей этих немых посредственностей.

Я написал: «Наверное, самое страшное — быть посредственностью. Лучше быть изгоем, чем находиться в постоянных плясках и весельях».

«Но лучше жизни пока что ничего не изобрели», осторожно добавил я, отвечая на предложение от безвыходности.

Жизнь — это вроде как не изобретение. Я не уверена, что в ней есть что-то хорошее.

«В ней хорошо всё. Я бы даже сказал, что в ней слишком много хорошего. Однако всё это никак не спасает от мыслей о бессмысленности самой жизни».

Если тебе хорошо в жизни, то смысл в том, чтобы тебе было хорошо. А мне в ней хуёво. Всегда было хуёво, и с каждым годом становится только хуже. И смысл моей жизни в том, чтобы случайно не сдохнуть и не заставить этим страдать своих близких.

«Если человек обладает талантами, ему не стоит прощаться с жизнью и не стоит её ненавидеть».

Я не обладаю талантами.

«У тебя есть ум. Это величайший талант, если им уметь пользоваться. Ты знаешь английский, ты умеешь петь, ты умеешь хорошо и аргументированно высказывать мысли».

У меня есть ум — может, чуть выше среднего. Он помогает мне понять, что я так себе писатель, так себе музыкант — в общем, посредственность. Да, посредственность. Как Сальери. Мне дан ум, чтобы это понять. Нужен ли он мне? Английский я уже не помню. Ты меня недостаточно хорошо знаешь, но и в этом моя заслуга.

LXVII

Сотни маленьких велосипедистов с какими-то глупыми шляпами, больше похожими на хлеб… Они появились откуда-то из центра, а потом расползлись по всем радиусу обзора моих глаз, равноудалённых от центра. Чем дальше отдалялись глаза друг от друга, тем шире я видел всё это, а потом и вовсе обомлел.

Толпы огромных, невообразимо высоких слонов тяжело двигались из центра этого, казалось, упорядоченного хаоса частей тел: руки летали где-то рядом, а потом ударялись о скопления челюстей и сотен маленьких половых членов; коленные чашечки, как тарелки инопланетян ударялись о лобные доли черепа; в сфинктер иногда залетали носы, похожие друг на друга: прямые, ровные, длинные; как и усы, которые завивались и завивали весь этот парад, закручивались, а потом быстро сгорали.

Появился какой-то дым, следовавший за всем этим пиром сумасшествия — жирафы, которые горели так красиво, переливаясь в багрово-красных тонах, бежали куда-то в сторону от этих гигантских слонов. Всё это зрелище сопровождалось какой-то дикой неразберихой и полнейшим абстрагированием: моё сознание пребывало в чутком ужасе. Непонятно откуда появилась огромная площадь с водой, на берегу которой загорали и бегали голые люди: одни онанировали, лёжа на песке, другие занимались страстной любовью, третьи просто плавали или же смотрели на своих пляжных друзей. Это идиллия просуществовала добрую секунду, может быть меньше, а потом быстро испарилась и улетела в сторону центра. Теперь всё летело именно в ту точку, которая становилось всё больше. В этой точке ничего не было: она, словно чёрная дыра, засасывала всё, что только было видно. Мои глаза начали быстро приближаться друг к другу, а потом вовсе врезались и разорвались на тончайшие нити и жидкости, застывшие в облаке пыли и сгустков крови на холсте.

В центре всей этой сумасшедшей игры стоял костыль. Он был воткнут в песок. Слышалось приятное пианинное вступление.

Эти слабенькие удары по клавишам, напоминавшим одно из произведений Эрика Сати. Неподвижный костыль стал медленно стекать вниз, томясь под горячим Солнцем, ожидая своей участи. Умирая. Музыка продолжала играть, а действий уже не было. Растёкшийся костыль был совершенно бесполезен: он не двигался больше, а просто безобразно лежал на песке, похожий больше на тень. Я направился в его сторону… Чем ближе я подходил, тем больше казалось, что я отдаляюсь. Этот слепок, который не могла выдержать и песочная гладь, постепенно поднимался вверх, и стал походить на знакомое мне лицо.

LXVIII

«Поздний вечер, последняя встреча

Двух старых друзей…»

— Что это за музыка? — мысль в голове перешла в воздух звуком, когда я проснулся от звонка будильника. — Своего друга я вряд ли уже когда-то увижу…

Я медленно поднялся, чтобы вновь повторить свой день, как и вчера, как и весь последний год, пока я жил в той квартире, в которой когда-то свихнулся. Я зарос волосами так сильно, что даже родные, скорей всего, не узнали бы меня. С мамой мы общались уже реже, но всё стало плавней и ясней. Я расспросил у неё о своей жизни: о том, каким я был ребёнком, каким я был в юности, каким я был в молодости. Естественно, она так и не узнала, что я был наркоманом. Она никогда не поймёт, правда ли это, да и уверять её в чём-то я не собираюсь. Она и без того знает, что её сын прекрасен. «Лучшее моё творение!» — она мне сказал в тот день. После этого я не смел больше теряться и убегать вновь.

Почти сразу же я нашёл работу: она была такой же бессмысленной, как и мои другие занятие в этой жизни. Я уже не искал в ней смысла, не искал Катю, не искал ничего. Такая жизнь, конечно же, меня не радовала, однако у меня был постоянный заработок, и я был на виду у людей, которых постепенно начинал опять ненавидеть. Жизнь, казалось, восстанавливается, однако я тонко чувствовал, что она идёт под откос. У меня не осталось никого, кто бы знал меня лучше меня самого: не было уже моего друга, не было Кати… Мама о ней ничего не рассказала, а сестра молчком сидела с детьми и мужем; они явно не ожидали меня увидеть, да и такого, покарябанного жизнью. Я и им жизнь покарябал. Вновь.

В этот день я не пошёл на работу. Я решил прогуляться по улице этого города, в котором когда-то я был счастлив. Конечно же, мне не нужно было уже знать, гений я или ничтожество, потому что ни того, ни другого мной не ощущалось — я был мертвецом, который шёл неизвестно куда; я лишь портил атмосферу, однако и на это мне было глубоко насрать.

Мне нужно подышать. Нужно прогуляться. Когда я выбрался из своей не слишком уютной съёмной квартирки, чтобы пройтись уже по новому городу, которого я не знал, мне было плохо. Мне попадались какие-то новые памятники, центры отдыха, парки, небольшие магазинчики, а в том месте, где раньше был центр, я нашёл несколько уютных забегаловок, в которых оставил два часа своей жизни. Воздух был свеж и чист, а машин практически не было — все они уже привыкли колесить в другом месте, теперь там был центр города, а не здесь. На площади Ленина сверкал памятник всё тому же Ленину, а чуть подальше виднелся Оперный театр, который был всё так же прекрасен, как и раньше. Где-то глубоко под землёй были слышны вопли электропоезда и скрипы рельс; эти скрипы вместе с воздухом поднимались наверх. Что-то внутри меня, моего тела просыпалось, что-то вспоминалось; кажется, здесь, на площади я впервые увидел Катю, а она впервые увидела меня. Можно сказать, что мы были тогда очень глупыми и очень маленькими, чтобы начать встречаться, поэтому просто стали друзьями. Я много времени проводил вместе с ней и её подругами, а иногда мы бывали и вдвоём, отчего напряжение становилось сильнее. Потом появилась другая девушка, и мы с Катей перестали общаться. Где же она теперь?

Я спустился вниз и увидел небольшое старое здание в два этажа: на вид, деревянное. Удивлённо я пошёл в его сторону, а когда подошёл ближе увидел надпись «Евгений Онегин». Внутри я ощутил некое блаженство и неизвестный мне ранее покой. Казалось, что я на своём месте. Я присел в одинокий угол, из которого видно было абсолютно всех людей в этом баре: некоторые из них мне казались интересными, однако их крики сразу же гасили мой к ним интерес. Но далеко был виден один парень, который занимался чем-то своим — тоже весь обросший. Он сидел с ноутбуком и был чем-то увлечён, попивая иногда из своего стакана минералку. Я не стал долго на него пялиться, однако из всех людей, лишь он казался интересным внешне.

Я уже выпивал последнюю бутылку пива, как ко мне подсел этот самый парень. Или мужчина, я не знаю, как мне его назвать, но на вид ему было не больше сорока. В каких-то узких и порванных на коленях джинсах, он напоминал мне мальчишку, в своём нелепом коричневом пиджаке: вид у него был слегка эпатажный.

— Привет, у вас здесь свободно? — спросил он меня, но, не дожидаясь ответа сразу же сел. — Хороший бар, не правда ли? Я часто в него захожу, когда есть время.

Он повернулся в сторону барной стойки, где бегал бармен, и крикнул:

— Пива неси!

Я удивился его небрежности, но не стал подавать вида, и ответил на его последний вопрос:

— Хороший бар, но я впервые в нём. А вы часто сюда заходите? У вас нет личной жизни?

— Моя личная жизнь слишком открыта, а захожу я сюда оттого, что только здесь я чувствую себя более-менее комфортно. Раньше здесь был другой бар, и мы с моим другом часто бывали здесь как раз за месяца два-три до того, как он резко исчез, не оставив ни записок, ни сообщений. Прошло уже лет двенадцать, а я до сих пор не знаю, где он и что с ним случилось, — в это время подошёл бармен, который быстро протянув пиво убежал. Этот человек нахмурился и выпил залпом половину бутылки. Я не знал, как мне следует поступить: друга я его не знаю, я не знаю, где он и как, но сказать мне же что-то нужно?! Только, наверное, не стоит говорить о своём опыте в психиатрической лечебнице.

— Мне кажется, что с ним всё в порядке. В любом случае, он почему-то принял такое решение. И я думаю, что решение он это принял не со зла, и не для того, чтобы расстроить кого-то. Принял он это решение, возможно, для того, чтобы уберечь вас, своего друга. Во всяком случае, лучше думать так, чем как-то иначе, — я взял своё пиво и залпом опустошил бутылку.

— Вы славно мыслите, мой друг. Жалко, что мы, возможно, больше никогда с вами не увидимся. Я решил сегодня переехать в Англию. Надеюсь, что когда-нибудь вы сможете попасть на мой концерт, — с этими словами он протянул мне огромный конверт, где было написано всего лишь две буквы: e.k. и тайные записи моего пропавшего друга; где лежал первый том этой книги.

— Спасибо. Надеюсь, что мы свидимся ещё, — еле успел сказать я.

— Удачи, мой друг, — с этими словами он резко выбежал из бара сев в какой-то огромный автобус с всё теми же буквами. Я же остался в одиночестве досиживать своё время, которое мне уже было дозволено тратить в пустоту.

Передо мной распахнулись двери в огромный зал с каменной трибуной — она была пуста, однако зал был полон. Гогот и шум разрывали пустоту на части, а жадный хохот сочился изо ртов, отскакивая от пьяных стен — вокруг всё ходило ходуном, однако убегать никто даже не пытался!..

— Стойте, — крикнул я куда-то вверх, казалось, в глубину зала, но будто меня не услышали; шум продолжался, а гогот стал ещё краше и активней. Один из толпы зрителей аккуратно поднялся на трибуну и свалился вниз. Это было неожиданностью для многих, но в этот раз музыка ртов замолкла, а симфония, звучавшая у меня в голове, возникла в сознании стада. Всему залу поплохело!

Я видел, как несколько человек выбежали из толпы и бросились в окна, а часть улетела прочь в двери; некоторые протяжно и длинно блевали, но в то же время пытались ржать, будто лошади, и вовсе превратились в коней — испарился их жуткий шёпот. Несколько наездников оказалось здесь — они угрюмо прыгнули вверх, упали на лошадей и ускакали через окна вниз. Этаж был далеко не первый, однако гогот продолжался ещё несколько часов, пока с трибуны выступал с монологом странный человек.

Одет он был буквально, вымыто и высушено, однако из носа его сочилась мягкая и ломаная кровь, а радостный нос скрывал приступы жажды, и кричали его ноздри о том, что в жизни было сотни раз сказано. Толпа всё же тишилась — все боялись снова этих дурацких метаморфоз, поэтому поэта слушали внимательно, но не слишком глубоко и притязательно. К его речи не готовились, но им бы, конечно, было бы полезней к ней подготовиться, чтобы не истоптать этого пустомелю и прохвоста! Из карманов пиджака его вываливались щепки, а рот был зашит; говорили одни лишь ноздри. И, на самом деле, мне не позволительно трепаться о том, что конкретно они, ноздри, говорили, ведь он убеждал всех оставить слова его внутри, при себе, да и после того, как я услышал каждую мелочь, летящую из его носа, мне показалось, что да, действительно бы лучше его слова слушал только он. Но раз он измучил ими нас, нашу толпу, наших коней! То и вы осилите эти чёртовы строчки, разлагающейся реальности, но, может быть, не осилите, тогда бы вам лучше и вовсе не напрягаться, да и не читать эту галиматью.

— Пожалуйста, копайтесь и дальше в своих жизнях, — начал он, а потом мы услышали томный кашель; изо рта его посыпались слюни, но ноздри продолжали: — Пресекайте внимание тех, кто этого достоин! Пропускайте мимо ушей своих фразы мои, да и чужие фразы, будьте добры, пропустите! Кто вы мне? Кто я вам? Мы, люди, теперь волками стали, поэтому я кусаю и вас…

Неожиданно он прыгнул с каменной трибуны и схватил одного из наших за ногу; тот махом превратился в лебедя и упорхнул. Видно, что поэта это удивило, поэтому он накинулся ещё на троих-четверых. Те, как полагается, превратились в волков, сбежав из аудитории. К сожалению, стражей законов здесь не было, поэтому этот странный организм попятился назад и взлетел на сцену, вновь рассуждая себе под нос свирепыми фразами, расщеплёнными хрипотцой:

— Упирайтесь дальше в свою реальность: там шумит холодильник, а две ноги пытаются забраться глубже, в небо; пусть руки ваши раздвигают воздух, этот эфир, который потухнет однажды — начнётся новая реальность! — он сделал в этот момент странные движения руками, словно бабочка; мы надеялись, что он улетит, однако мир жесток, поэтому он снова продолжал, только уже крайне долго и утомительно: — Но разве вы, челяди, готовы к этому? Вряд ли. Успокаивайте себя и дальше! Уверен, у вас всё хорошо; у вас всё так мило и простодушно… Тошнит от ваших мыслей! Хорошо, что их я не услышу, ведь общаюсь я, похоже, с трусами…

Из зала слышалось: «Сам ты трус!», но на сцену подняться никто так и не решился. Мало ли в кого опять можно превратиться; даже и трогать-то этого придурка не хотелось. Поэтому кто-то кинул в него ботинок. Дождь из ботинок окутал его тело, но он боролся:

— Но всё! — его глаза стали красными, а руки покрылись венами, словно подкожными трубами; он словно задымился и заорал: — Теперь вы мне надоели; пожалуйста, идите дальше — там что-то происходит!.. Да-да, где-то на периферии ваших глаз… Ха, ну вы хоть что-то видите там, кроме своего носа? Пожалуй, вряд ли.

В зале воцарилось недоумение. Некоторый шлак погас, часть других отчалила, ушла в небытие, расползлась по скалам, откинулась в забытом времени-пространстве. Остальные внимали.

— Дерьмом вы называете мои мыслишки, ведь они вам не нужны. А что вам нужно? Вечность. Нужна вам вечность, твари вы, гоняющиеся за своим здоровьем — вы всё равно умрёте; помните об этом постоянно! Сидите и тряситесь дальше вокруг своих пьяных пирамид, стены которых пробивать я даже не пытаюсь; мне вы нахер не нужны, самодовольные болваны, пляшущие под дудочки своих богов и правителей! А я и дальше попытаюсь жить; и дальше буду искать что-то, нежели сидеть в кубическом пространстве с засранной башкою, цепляясь за последние капельки правдивости и ретушированных мыслей!

Кто был говорившим, неизвестно; но жить ему оставалось очень немного; он тихонько бледнел, то падал, то скакал, то прыгал вокруг дерева, которое неожиданно выросло прямо рядом с ним.

Голову его окружала блестящая лысина, обставленная будто забором, седыми волосами, оттопорщенными в разные стороны (разваленный забор). Он продолжил:

— А вашу цензуру пусть трахают активно все, кто её видит, слышит и умеет говорить. Ни одного из слов мне данных свыше почему-то вдруг нельзя стало произносить! Поэтому всем вам придёт капут, когда я вдруг пойму, как правильно беседовать с такими высокопоставленными мразями как вы.

В зале возникли недовольные голоса, но он смел продолжать:

— Каждый из нас сам способен выяснить, откуда он, зачем он и для чего!.. Мы раскиданы по миру — все мы разные! То, что из нас льётся одинаковое говно, ещё не доказывает ничего. Перед смертью мы, конечно, будем все равны, так дайте же пожить подольше, чтобы самостоятельно мы приняли ту веру, которая является родной! Иначе ложной верой вы нам головы портите. Понимаете, ничего у вас не получится!

Ботинок уже не осталось, поэтому посыпались камни и крики. Один из смелых заорал: «Ты должен умереть!» Другие кричали что-то типа, «ты не достоин жизни».

— Я не пойму этих ваших криков: ты должен умереть, ты не достоин жизни! И это произносится теми, кто сам не способен жизнью своей править; но шанс ею править дан каждому. Так что же вы, завистники, пытаетесь за счёт чужого сострадания вырваться наружу? А те, кто похвалы воздаёт за плачи… Зачем вы сильных своей жалостью делаете слабыми?! Мы все похожи, так дайте нам подумать! Мы пока не роботы, мы пока что люди! Эти старики-то сами наглотались воздуха!.. Старпёры, дайте нам подышать им вдоволь; вы сами-то уйдёте. Мы тоже умеем умирать!

Потом он остановился и отдышался. Достал откуда-то огромный талмуд, покопался и нашёл ещё слова, летящие из красных уст:

«Пока за красивыми словами, фразами и целыми романами скрываются слёзы и мёртвые души поэтов, реальность изрыгает на нас свой мерзкий хохот, он нас раздражает; но что нам делать, горстке меценатов, коим сложно оценить, а тем более, признать в этом измаранном дождём и снегом мире нужное искусство? Приходится правду тихо и скучновато нашёптывать вам, которые и не предполагают даже, что может скрываться за столь безобразным видением реальности нашего мирка и той Вселенной, что катается по полу одного из аттракционов сего пространства-времени; манипулирующая гравитация и всякие там законы способствуют затуманиванию наших глаз, поэтому мы нихера не разберём и вряд ли сможем утверждать, что эти строки изменяют жизни, а не то, что целый мир, в котором волны, колебания, стуки и писки Вселенной — нам на неё давно плевать! Сраные эгоисты хотят сами выжить!»

LXX

— Он есть?..

— Кто?! — этот тихий шёпот резко закрутился в свист.

— Кто ты? Я ждал тебя?

Голос рассмеялся. А потом закричал:

— Это я ждал хоть кого-то! Как ты попал в это место?

— Я не знаю. Я просто наблюдал.

— Ты просто наблюдал? Ты наблюдатель? Как это? — он остановился, а потом громко заорал: — О чём ты говоришь?

— Я смотрел на твою картину! — тут закричал уже я. — Я смотрел на неё, а потом появилось движение. Фигуры в центре начали танцевать!..

— Ого. А что было дальше?..

— Дальше одна из фигур развернулась и прыгнула в сторону огромного Нарцисса, больше напоминающего статую.

— Статую?.. Ты это о моих метаморфозах? — удивился он. — У меня было всё не так!

— Я не знаю, как было у тебя, но из-за этого я, похоже, сейчас попал в это место — я свихнулся, — когда я произнёс последние слова, похоже, мне стало худо. Я тяжело задышал, а потом и вовсе свалился на поверхность пола, оказавшись уже в той белой комнате.

Рядом никого не было.

LXXI

Я пытался вспоминать то, что было в моей жизни и постоянно упирался в одну и ту же точку: что-то пошло не так. Что-то пошло не так, я знал это. Может быть, это было расставание с Катей, ну а возможно, сама с нею встреча. Мне было сложно забыть её. Мне было сложно забыть всех, кто были в моей жизни, но я начал кричать себе:

«Умри! Умри! Умри! Пожалуйста, потеряй память! Умри! Умри! Умри моя память! Умри память! Умирай же, сука! Умирай же! Я не хочу знать ни своих родных, ни близких! Я не хочу знать никого! Умри! Умри! Умри!»

Я нашёл стенку посерьёзней и начал стучать о неё головой:

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

СВИХНИСЬ! СВИХНИСЬ!

LXXII

— Ты опять решил прийти? Помнится, раньше ты не смел сюда захаживать! А что сейчас? Второй раз тебя тут вижу… Понравилось?.. — он подбежал ко мне в своём жёлтом скафандре, а потом убежал куда-то в сторону и прыгнул. — Я полетел! Я — да Винчи!

— Кому твой да Винчи нужен? — тихо произнёс я; голова болела очень сильно.

— Ты дурак, блять, что ли такое говорить?

— Прости. Мне очень плохо.

— Прости? Я думал мы на одной волне, нет? — он тут же подбежал ближе, и я рассмотрел его лицо: он казался очень молодым и жизнерадостным… ну… и сумасшедшим, конечно.

— Я не знаю. Я здесь не по этому вопросу вообще, — произнёс я и присел на что-то, напоминающее стул. Я осмотрелся: Дали жил в какой-то пещере, больше похожей на декорацию, а где-то в стороне стояли его картины. Они были очень красивы; правда, сейчас казались мне похожими друг на друга.

— Красивые ты рисовал картины…

— Красивые? — он опять побежал в сторону меня, напоминая безумца. — Красивые говоришь? Да они совершенны! Ты — неумеха!

— Я?.. Я смотрю у тебя тут тоже не очень весело. Ты живёшь среди своих же картин. Ты сумасшедший!

— Сумасшедший тут только ты, блять!

LXXIII

Похоже, я начинаю вспоминать, когда всё это произошло. Мама узнала о том, что я принимаю, и увезла меня обратно, туда, где я родился. В этом городе мне было плохо всю мою подростковую жизнь, и теперь она привезла меня обратно. Мне не нравилась эта затея, но я порвал свой паспорт, и его нужно было восстановить. Перед этим своя же семья сдала меня в психиатрическую лечебницу, в которой мне тоже было весьма несладко.

Теперь моя жизнь стала украшением для того городка, в котором я не раз пытался покончить с собой. Конечно, и в Б-С я пытался это сделать, но я всерьёз никогда не старался изувечить себя там, и всё было делано для Кати, чтобы она успокаивалась и приходила в себя. Чтобы я тоже мог успокоиться… А сейчас я находился опять в этом городе, где ранее перерезал вены.

— С тобой не будет жить ни одна достойная девушка, пока ты будешь таким! — вдруг закричала на меня мама. Я не ожидал, но сразу взбесился:

— Каким это таким? И что значит, достойная девушка? Что по-твоему есть достойная девушка? — я забегал в разные стороны по комнате, а моё лицо то было гневным, то с печалью в глазах, то снова гнев, который изрывал мой лоб и надувал нос.

— Значит та девушка, которая будет терпеть твои выходки! Но ни одна такое поведение не будет терпеть! Оно вообще неуместно!.. — она фыркнула это и отвернулась; кажется, я услышал её слёзы.

— Поведения? — завёлся я. — Какое нахрен поведение?.. Что значит не выдержит? Так и не нужна мне будет такая, значит!

— Так тебе ни одна не подойдёт поэтому!

— Какого фига вообще? Зачем ты мне это говоришь?

— Правду надо говорить, — стала она спокойней.

— Правду? — теперь уже я злился не на шутку. — Какая же это правда?.. (расслабленно) Ты свою жизнь видела вообще?.. (начал уже более сильней давить) Ты видела в чём ты плаваешь сейчас, мам? В дерьме!

— В каком ещё дерьме?.. Я работаю, у меня есть ухажёр…

— С которым ты не видишься месяцами? Это ухажёр? Это дурак! А дерьмо, мама, повсюду! Ты приросла к этому месту и не можешь сдвинуться с него! И мне не позволяешь двигаться дальше! Ты мне не доверяешь, мам! Теперь ты мне перестала доверять! И вся семья стала такой же, как и ты?!! Это потому что я всего лишь раз ошибся. Ну, принимал я всякую дрянь, но пора бы уже забыть об этом, иначе я вас всех тут с ума сведу!

— Причём тут это всё? — она зарыдала и всхлипывала.

— Притом, мама, что пора и меня человеком представлять! Для тебя, видать, ребёнок это не человек, а воспитательная игрушка, которую воспитываешь и потом бросаешь в жизнь, а она идеально там живёт. Но, мама, я не идеал! У меня были ошибки, и я их пытаюсь сам решить! Зачем же ты свою поддержку превращаешь в пытку?

— Я так привыкла, сыночек. Я знаю, что иногда бываю несправедлива, но ты меня пугаешь! Ты постоянно меня пугаешь!

— Ты отобрала у меня квартиру, мама! Ты отобрала мою писательскую жизнь! Я не могу здесь нормально продуктировать! Мне нужен свой угол! Мне нужно своё творческое место! Ты убрала мои рисунки, ты всё разрушаешь своими руками, и даже сейчас, когда я прошу тебя, ты начинаешь бузить и противиться! Ты не веришь своему сыну, но верь хоть его словам, а? Ты хочешь, чтобы я сгорел? Чтобы я исчерпался как личность? Чтобы я как Буковски работал на одной дряблой работе 15 лет и только потом стал известным? Дай мне нормально и продуктивно исполнять свой долг! Я хочу быть не просто писателем, а быть полезным своим творчеством! Мне нужно моё священное место, где я увидел свет и начал писать! Это для меня словно религия, мама! Ты поймёшь меня когда-нибудь? Меня чужие люди, мне кажется, быстрей поймут, чем ты! Я понимаю, что плохо с тобой общаюсь, но у меня стресс после всего, что было. Мне нужно упасть в своё русло и утонуть там, мам! Мне нужно моё творческое место! Здесь я не могу написать полноценное длинное произведение! Мне нужно моё рабочее место, и плевать, где я там буду работать, но главное, чтобы моё место было при мне! Зачем ты отобрала у меня последнюю надежду и веру в то место? Я верил ему и только ему! Только там я смогу написать что-то значительное и восхитительное. И уже написал, но мне нужно доредактировать этот сраный роман! У меня плохо здесь это получается…

— Тот город тебя погубил, как же ты не понимаешь?

— Тот город, мама, сделал меня взрослым! Я втянулся в плохую сферу и бытие моё проносилось по всяческим местам, но когда тебя не станет, мама, как же я буду следовать своей мечте, если ты её уже губишь? Ты хочешь, чтобы я умер первым что ли?.. Я уже задыхаюсь в этом городе, из которого сбежал после подросткового периода! Он всегда давил на меня! Как же ты не понимаешь? Почему имея возможность уехать отсюда, я должен прозябать свой счастливый шанс из-за того, что ты мне никак не можешь доверить вести свою машину жизни? Почему ты начинаешь всё валить на учёбу?

— Я вкалывала и вкладывала в тебя деньги!

— А я учился не ради диплома, а ради знаний, знаешь! Я получал там знания, а не попытку выйти из Универа с дипломом! Вот так, мама! Ты понимаешь в чём разница? Судя по выражению твоего лица, ты вообще не понимаешь, о чём я говорю, поэтому я пишу это письмо всему человеку! Неужели и он не поймёт, что меня нужно отпустить в мой священный уголок! А ты ещё хочешь сдать эту квартиру, чтобы там кто-то жил! Кто-то чужой запоганит мою квартиру!!! Как же ты не понимаешь???

LXXIV

— Третий раз, мальчик?..

— Да. Но он будет последним. Я бы лучше поговорил с Керуаком!

— Это твоё решение. Тогда наша встреча заключительная? — в этот раз он уже не был тем придурком, который решил раньше просто бегать и не понимать того, что я хочу ему открыть. — Ты можешь спросить у меня что-нибудь. Но что-то одно… Только верить ли мне, если я, так называемый сумасшедший?!

Я задумался.

Мастер, который недавно вёл себя как придурок, стал обычным человеком, который решил ускользнуть от моих вопросов.

— Так он есть?..

— Судя по всему. Но я бы не советовал тебе говорить о нём кому-то. Пока что…

С Керуаком значит…

LXXV

— Что значат эти мысли, Джек?

— Если эти мысли возникали во мне, я им верил; во всяком случае, я не разочаровался в жизни, и до сих пор верю, что у каждого своя дорога.

— А что с длинными предложениями? Они что-то значат? — заинтересованно спросил я.

— Возможно это лишь представление глубины идеи; первоначально я вообще приносил текст без единых пробелов и знаков препинания, — отвечал он, но ничего не спрашивал у меня.

— Просто я решился на такой шаг ради утрачивания смысла происходящего: я говорю о чём-то важном, но потом моё внимание резко переключается и смысл того, что было сказано ранее, теряется, — появляется другой смысл; правда, нужен ли другой смысл, если он путает многих людей? Если путает, значит нужен?..

— Ты много рассуждаешь. А толку от этого нет. Ты кого хочешь запутать-то? Их? Они твою идею не ощутят сразу, а уж лабиринты смысла, который ты хочешь на них выкинуть — им вовек не разобраться в этих твоих длинных предложениях. Я их делал не для усложнения, а для разбивки разных мыслей. Это как течение реки, плавное и тихое, а потом на каком-нибудь интересном моменте можно резко укоротить предложение. Хотя разбивка предложений — дело редакторское. Мне этим забивать голову никогда не хотелось. И тебе не советую туда лезть!

— Хорошо. Не лезу. А что с диалогами «Голого завтрака»?

— А что с ними не так? И почему ты спрашиваешь меня? Жди Берроуза.

— Зачем мне Берроуз? Я говорю о фильме.

Он посмеялся, но ничего не сказал. Я продолжил:

— О чём эти рассуждения? О самом произведении? Или о муках автора? Или же о почитании Кафки?

— Кафка всем нравится, но мало кто осмысливает, что же там таится, кроме самой кафкианской убюэскности.

— И что же там?..

— Тревога чужого времени. Ощущения неспокойствия. Ты понимаешь, что родился не в то время и не в том месте, но приходится выстаивать и бороться за идею, а потом ты понимаешь, что никто тебя не поймёт, ведь даже ты сам себя не понимаешь. Новаторство не такое уж и тяжёлое дело, если ты готов к критике, и готов её либо пропускать мимо ушей, либо слушать, исключая лишнее. Однажды и твоё произведение переосмыслят, и будут интерпретировать не так, как это делают современники. Однажды твои мысли поймёт большинство, наверное, но до сути всё же докопаются немногие. Может быть только близкие, но и те будут валяться в субъективных мыслишках. И чем запутанней ты мыслишь, тем запутанней становятся их поиски, которые никогда не приведут к настоящим твоим мыслям, потому что их никто не знает. Никто их не знает, кроме тебя. Даже если ты и правда наркоман никто и не поймёт этого, потому что для них это будет гениальной стороной или же просто ебанутостью твоего мозга!

Он замолк и посмотрел куда-то вперёд. Я огляделся: пустота, чёрная пустота, мы как клеточки, прямоугольники, квадраты. Мне стало дурно, но я не испугался, а скорей, ощутил что-то сложное. Мысли стали тяжелей, давили на меня, моё тело, на всё моё существование.

«Неужели я для этого и родился?.. Чтобы ощутить такое! Зачем?..»

— Короче, обмануть-то всех можно, только стоит ли? Ты же пишешь не только для себя, но и для людей; точнее пиши-то ты, конечно, для себя, но не забывай, что и люди когда-то могут прочесть эти твои буковки. Ты должен рассказать реальную субстанцию, вычленив из неё все лишнее и скучное. Произведение должно взрываться на каждой странице, как и мозг обывателя. Всегда будут те, которые не поймут. Всегда будут те, которые поймут неправильно. И всегда будут те, кому это понравится. Не нужно гнаться за количеством, нужно лишь, чтобы идею осознали немногие; важно качество! Если, конечно, есть смысл… бывает и так, что смысл не отыскивается даже в стотонном произведении. И это скверно. Потому что великие произведения могут остаться в тени… Я со своим первым романом прошлялся почти два года, но лишь моя настойчивость смогла помочь; да и то я не избежал этой сраной цензуры, эти редакторы…

— И нужно ли было это делать? Бегать, лазить, искать?..

— Нужно. Не стоит искать, кого попало, однако лишь в поиске ты сможешь найти того, кто заинтересуется твоей работой, твоим творением. Ты когда-то вложил в это жизнь, время, эмоции… Это не должно оставаться у тебя, если ты уверен, что ты — гений!

— Иногда я чувствую себя очень плохо — неужели это и есть моя дорога?..

— Тебе придётся. Если ты что-то умеешь, ты должен показать это всему миру! Иначе и жить не стоит. И не важно, заплатят ли тебе или же ты будешь всегда в нищете; важно донести эту мысль… до тех, кому не всё равно! Они отблагодарят тебя!

— Я ведь делаю это не для них. Только для себя…

— Великие всегда всё делали для себя в первую очередь! Публика должна быть немой и состоять из одного человека — тебя! Делай свою работу для себя и только тогда ты сможешь поразить многих!

Он постоял ещё немного, а потом закурил. Я не знал, стоит ли в этот момент ещё что-то говорить, но он дал мне повод жить дальше… Его слова вдохновили меня. Когда мои мысли уже перестали вращаться, Керуак спокойно пошёл куда-то вперёд без единого звука, а потом и вовсе растворился в дыму или тумане. Я остался один. Вновь.

В этом белом пространстве.

LXXVI

— И что сказал Керуак?.. — пропищал откуда-то из-за холма голос Сальвадора Дали. — Ты бы ещё к Поллоку побежал узнавать о своём таланте!..

— К Поллоку пусть бежит мой друг.

— А как же она?..

— Она исчезла.

Стало тихо. Я не видел здесь ни Солнца, ни Луны, однако где-то далеко в пространстве была видна точка.

— Ты пытался выйти отсюда?

— Нет. А разве нужно? Я бессмертен теперь, зачем мне что-то делать?.. — и он пошёл в сторону кушетки по толстому слою бумаг, валявшихся на полу. Тут была ни одна сотня его картин. Их было гораздо больше!

— Сколько их тут?

— Всего я написал триста пятьдесят картин здесь. На Земле ещё штук шестьсот. Всего не упомнишь.

— А как ты стал таким?..

— Каким это? — он резко посмотрел в мою сторону, я сказал:

— Стой!.. А сколько тебе лет?..

— Теперь мне всегда тридцать три года. Здесь. И я не старею. Посмотри на картины: они, как одна, похожи друг на друга, — и действительно, когда я посмотрел на пол, были картины с одним и тем же пейзажем. — Мне приходится рисовать одну и ту же картину в точности такой, какой я нарисовал её в то время… Беги отсюда! Беги, малыш!

Я побежал куда-то вперёд, а сзади раздавались крики Сальвадора. Он кричал что-то, но я не в силах был разобрать, однако мельком мои уши услышали слова «устрой пожар»; кажется, он сказал, чтобы я что-то поджёг. После этого я оказался в каком-то непонятном месте.

LXXVII

Меня разбудил сильный стук в дверь, я резко открыл глаза и увидел перед собой тех двух людей, которые ранее приходили уже в эту комнату. Они были всё такими же реальными, но прикоснуться к ним я не посмел. Я всю ночь бродил по какому-то переулку, а потом ещё оказался запертым с одним из свихнувшихся гениев. Я был без сил:

— Что вам от меня нужно? — крикнул я в сторону одного из них, на что другой мне ответил:

— Говорите в эту сторону, — он указал влево и произнёс: — Мой напарник глух на одно ухо, — после этих слов он медленно обошёл своего партнёра по костюму и крикнул ему в ухо: — Он готов!

— Да он просто тряпка. Посмотри ты на него! — сказал плавно и тихо второй, однако я не стал возмущаться и просто сел в кресло.

— Будешь молчать? — переключил на себя внимание второй парень.

— Зря! — ответил первый и кинул в меня бумажку.

— А как же конверт?.. — произнёс тихо я, попутно следя за тем, куда же упадёт этот тонкий оборванный листочек.

— Конверта не будет, — с усмешкой добавил один из них. Честно говоря, их лица были очень похожи друг на друга: толстые подбородки, которые выпирали ещё дальше, чем их здоровенные носы. Лбы были закрыты шляпами. Волос не было видно.

— Сегодня твой последний день здесь!.. Пора тебе уже уходить. И ты не получишь правды! Или, если ты смел, попытайся вспомнить его смерть… Прощай!

После этих слов они твёрдой походкой удалились из комнаты, а я быстренько схватил бумажку.

Код: «017b3171D57Z1».

Я включил ноутбук, ввёл код. Загрузка. На фоне стояла какая-то картина; чёрная женщина… Негритянка.

— Кто она?

Это произнёс старый, с нелепыми усами и морщинистым лицом, Сальвадор Дали. Я подошёл к нему ближе — в этой тёмной комнате ничего не было видно.

— Подожги её!.. — произнёс он очень тихо, но голос его заполнил всё пространство этой комнатушки. Я не знал, как правильно поступить: «Это же галлюцинация?.. Значит, можно?..»

— Чем?.. — я осмотрелся: было прибрано, стояла пара шкафов, на стене висела небольшая книжная полка, на деревянном полу было что-то нарисовано.

— Вот. Возьми… — он протянул мне в руки спички, я же взял их и вновь посмотрел по сторонам:

— Что мне поджечь?..

— Начни с книг… Жги этот манифест Бретона!.. — и он указал на полку с книгами. Их было очень мало.

— Хорошо, — после этих слов я взял небольшую книжку и выдрал из неё все страницы, положив их в центр комнаты. — Поджигать?..

— Ты уже порвал эту книжонку! Не медли! Не будь трусом!

— Хорошо.

Листки с манифестом быстро разгорелись, а дым упирался в потолок, напоминающий какую-то картину мастера, больше похожую на мастурбатора.

— Единственное, о чём я сейчас жалею — что руки не те, — после этих слов он ехидно посмеялся, а потом посмотрел в мою сторону — я стоял и смотрел на пламя. — Что же ты, мальчик, стоишь? Присядь рядом.

Я сел.

— Гала. Похоже, я скоро приду к тебе, моя милая Гала.

Мне было жалко смотреть на него и на его трясущиеся руки, которые он постоянно вытаскивал из-под одеяла.

— Гала…

— Ты встретишься с ней?.. — произнёс я тихо, пытаясь взять за его руку — он тут же откинул в сторону мою и произнёс:

— Нет! Она умерла, и я также сгину в этой нелепой жиже из всяких недоносков! Я не могу умереть! Ты же знаешь! — в этот момент он сильно схватил меня за руку, но я стерпел; кровь же выступала из-под его пальцев.

— Ты уже умер!.. — сказал я громче, а потом убрал его дрожащую руку под одеяло. Я поднялся со стула и подошёл к тлеющему пеплу, на котором исчезали последние чернильные буквы. — Это был оригинал?..

— Сожги их все!

Я свалил эти книги в кучу: Фрейд и его бессознательное, некоторые работы самого Сальвадора, например, его неопубликованный роман; Лорка, сценарии к фильмам Бунюэля…

— Точно?

— Сожги их все! — крикнул он, и его рука опять выступила из-под оделяла, долбя по нему ещё сильней. Кажется, он немного развеселился. — Вернуться бы в то время…

— В свою комнатку?..

— Да, — сказал он это очень грустно, но потом взглянул на стену: там висела одна из его работ, на ней был изображён заход Солнца над грядой гор в лилово-розовых и фиолетовых тонах, и девушка за работой на террасе. — Лишь тогда я начал понимать, что создаю необычные вещи.

— Ты так писал в книге…

— А ты читал её?..

— Нет.

— Принеси! Принеси все мои книги! Они там, внизу.

Я медленно открыл дверь — было тихо. Я плавно перескочил порог и медленно начал спускаться по винтовой лестнице. Внизу слышалась тишина, которую изредка нарушал скрип деревянных дощечек, по которым я ступал. Я дошёл до какой-то комнаты, но было чувство, что я иду правильно; я открыл её…

Это был какой-то стенной шкаф, в котором было очень много тетрадей, порванных листков, даже книг. «И все они его?..» — подумал я.

Я всё свалил на какую-то огромную дощечку и потащил наверх. Скрип был невыносимым, и, казалось, что кто-то даже проснулся. Послышался шум. Я зашёл за дверь.

— Сожги теперь и их!

Я не стал переспрашивать, и просто бросил эту кипу в огонь. Дали засмеялся, а мне почему-то стало страшновато:

— Ты похож на безумца.

— Мне позволено быть безумцем, ведь я скоро умру…

Я стал кричать на него:

— Так зачем я здесь: чтобы смотреть, как сходит с ума человек, который изменил мою жизнь? Ты думаешь, что мне легко? Сколько мне лет? Я уже запутался в этих реальностях! А кто виноват? Ты?.. Я? Твой сраный бог, в которого ты даже поверить не смеешь?! Ты стал ничтожеством! Где сейчас тот гений? Неужели он будет теперь плакаться о том, что его не принимают в рай или… Куда ты там хочешь? Вечной жизни захотел? Все мы сдохнем! А тебе и бояться нечего. Ты давно умер! — я ходил в ярости по комнате, пиная попутно эти его книжонки, а листки разлетались в разные стороны. Я уже ничего не видел, а дым… Он только мешал! — Ты мне мешаешь! Ты сдохни уже! Прекрати использовать мою жизнь, чтобы выживать здесь! Попрощайся со мной и умри достойно!

В этот самый момент Дали посмотрел на меня выпученными глазами и потянул руки. Я подошёл ближе и ударил его по лицу. Я не знаю, почему так сделал, но он упал на пол и пополз куда-то, к двери. Я стоял в середине комнаты, которая полностью была охвачена пламенем. Моя одежда резко загорелась, а спину обожгло так сильно, что я закричал от боли. Неожиданно я услышал топот, а потом дверь резко открылась.

— Что со мной? Я умираю? Пожалуйста, помогите! Пожалуйста… — слёзно кричал ребёнок семи-восьми лет. Рядом с ним сидела его двоюродная сестра и держала его за руку своей дрожащей рукою. Взрослые бегали в панике, а бабушка не могла поверить в то, что несколько минут назад случайно пролила огромный ковш с кипящей водой ему на спину.

— Мама!.. Где ты? Мама! Мама!.. Я умираю?.. Когда приедет скорая? Когда?.. Мне больно!.. Мне очень больно!..

Мамы рядом не было, однако скорая уже ехала. Спустя неделю этот мальчик слёзно ложился в ванну, которая жгла его спину, покрывшуюся огромными волдырями — за день рубаха прилипала, и приходилось её отмачивать в воде, чтобы попытаться аккуратно снять.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ (ПСИХОЗ)

Прошло уже около года после того, как я исчез из жизни своих друзей и некоторых знакомых. Я исчез из жизни своих родителей; я исчез из жизни своей сестры, тёти и бабушки. Я не знаю, почему так сделал, но я сделал именно так, ведь я сижу сейчас в этой белой комнате, которая очень похожа, наверное, чем-то на палату в какой-нибудь психиатрической лечебнице. Я не помню, как я здесь оказался, но я ясно понимаю, что съём этой квартиры уже оплачен на два года вперёд, а еду мне доставляет уборщица: она заходит раз в неделю и убирает эту белую комнату, кухню, ванную и прихожую. На кухне я появляюсь крайне редко — максимум, два раза в неделю. В ванную я почти не хожу, ведь там начинается самое страшное для меня и моего сознания. Сложно сказать, живу ли я на самом деле или нет, и вообще можно ли это назвать жизнью.

Мне ничего не остаётся, как писать свои произведения; больше я ни для чего не создан. Я пишу роман под названием «Искусственный мир» и одновременно веду дневник, который называется «18-ый конец света»; я сочиняю всякие небылицы про свою жизнь, но иногда пишу и то, во что верю. На экране у меня постоянно находится одна женщина… Возможно, вы из дневников узнаете о моей одержимости ею.

Я нахожусь в комнате с полностью белым полом без всяких трещинок и зазоров — любая мелкая деталь может раззадорить моё воображение, которое запросто унесёт меня в свой странный и ирреальный мир. Я не хочу сказать, что мне не нравится бывать в своих галлюцинациях; я просто хочу сказать, что не понимаю, жив я сейчас или нет. Это не послание, это не письмо, это даже не мысли; это просто крик о спасении, который направлен неизвестно кому и неизвестно в какую сторону. Я уже подставил под сомнение то, что люди-то вообще существуют. Нет ничего внутреннего, а мой мир, и я сам, кажется, лишь вот эта белая комната.

В стене, если смотреть от окна — справа, есть дверь в прихожую, которая плавно отодвигается, не раздражая мои звуковые рецепторы, которые из-за любого скрипа и мельчайшего звука могут создать мелодии на виолончели или гитарный диссонанс. Бывало, что я неделями мог слушать какие-то странные и даже незнакомые мне мелодии без всяких наушников и других средств, подключаемых к электросети.

Я не знаю, для кого я пишу эти записки, но, наверное, их никто и никогда прочтёт. Я стараюсь излагать всё максимально искренно и откровенно, ведь обмануть я могу не только вас, но и себя. Похоже, я опять обманываю, ведь в дневнике я иногда представляю, что живу со своей мамой и тётей и постоянно ругаюсь на них — на самом деле без них в этом месте всё не так — я болен и схожу с ума. Я надеюсь, что однажды смогу вылечиться; а может быть, моя болезнь просто пройдёт, ведь пока я здесь, в этой комнате со стенами, оббитыми мягким поролоном, я существую, и я думаю, что я существую, а это уже что-то значит хотя бы для меня.

Окна, кстати, закрыты толстой шторкой, которую сложно открыть без пульта; этот пульт находится постоянно у уборщицы, которая в чём-то меня, так сказать, понимает и верит, что я смогу вылечиться; у неё же находится и ключ от этой квартиры. Почему же я опасаюсь находиться рядом с окном, ведущим прямо на улицу?.. Проблема не в том, что я лишаюсь солнечного света и этих прелестных веток деревьев, которые могут лишь в кошмарах мне сниться теперь; дело в том, что я уже несколько раз пытался пробить эту самую шторку своим телом и выпрыгнуть в окно. Сложно сказать, зачем я это делал, ведь мотивы моего поведения постоянно маскируются и объясняются с точки зрения необходимости и моего понимания окружающего меня пространства в данную секунду; эти мотивы тут же оправдываются мной, моим сознанием, моим засранным от иллюзий мозгом. Жизнь мне, кстати, очень нравится. Однако проблема даже не в том, что именно делать дальше с такой жизнью, а в том, есть ли она вообще, именно моя, и есть ли она вообще, именно жизнь? Правомерно спросить: а кто знает точно, что человек вообще существует?.. Лично я не уверен, что я жив, однако пытаюсь давно уже обрести эту уверенность. Но мне сложней, чем другим людям, потому что я сумасшедший.

Иногда во время сильного дождя, особенно при ударах грома мне становится жутко некомфортно. И не потому, что я боюсь этих звуков, а потому, что за этими звуками обычно следуют мощные и негативные галлюцинации, утаскивающие меня куда-то в свои чёрные дебри.

Около года я живу в полнейшем одиночестве: со мной никто из живых людей не разговаривает, помимо уборщицы; да и ей я иногда запрещаю что-то вообще произносить, ведь меня иногда это жутко пугает. Со мной никто не переписывается. Я и сам не хочу этого. Круг моего общения замыкается только на мне. Иногда, кстати, я веду диалоги с самим собой, но в последнее время это происходит крайне редко, так как я и без того считаю себя двинутым. Надеюсь, что скоро моя болезнь пройдёт или как-то вылечиться сама. Я пытаюсь найти причины того, почему так получилось, но не понимаю их, и даже не могу вспомнить.

Сейчас меня интересует лишь один вопрос: с чего всё началось? Проблема моя в том, что я этого совсем не помню. Мне, конечно, снятся сны; у меня бывают разные видения; но я не могу быть уверенным, что в них отпечатана только моя жизнь. Возможно, я когда-то увидел всё это в каком-то фильме или же в театре; а, может быть, я услышал что-то в музыке, и это натолкнуло меня на какие-то свои абстрактные мысли. Я постоянно чего-то боюсь. Понятно, что мне должно быть страшно из-за своего необычного состояния, но я уже привык к нему за этот год. Страх мой кроется в чём-то другом…

И год ли вообще прошёл?..

Я не знаю, с чем можно сравнить этот страх. И я не знаю, чего конкретно боюсь. Кажется, я лишился памяти, когда увидел свою первую галлюцинацию; я помню её до сих пор, но прошлое после этого оказалось запертым для меня. Иногда, конечно, всплывают какие-то отдельные моменты, но я не уверен в том, что они из моей жизни. Иногда я забываю о чём пишу или писал когда-то, поэтому мысли мои, скорей всего, будут повторятся. Простите меня за это, если вы читаете, однако искренне надеюсь, что эти записи не прочтёт никто.

Сейчас, спустя год всё, вроде бы, начало восстанавливаться. Я начинаю становиться более счастливым. Несмотря на то, что до сих пор бывают галлюны, а визуально комната двигается из стороны в сторону, я всё равно жив. Или нет?..

Честно говоря, я не понимаю сейчас, пишу ли я что-то на самом деле, или же я просто сижу в запертой психушке за толстой белой дверью с небольшим прямоугольным отверстием, через которое дают еду и питьё; я боюсь того, что вся моя жизнь — это лишь видеоизображение, которое проецируется прямо на мою сетчатку перед смертью, и сделать уже ничего нельзя, чтобы предотвратить её завершение или хотя бы как-то изменить. А нужно ли её менять?..

Сложно найти хоть малейшую крупицу смысла из того огромного потока мыслей, которые смогли вырваться сейчас на свет из-под моих пальцев, неритмично скачущих по клавишам клавиатуры, но я стараюсь понять, что всё это значит. Чтиво, полезное лишь психиатрам в психбольницах, раньше витало в моей голове в форме нематериальной, а поэтому бесполезной для современного мира, однако сейчас я решил освободиться от этих мыслей, чтобы попытаться найти в них смысл; найти его не только в этих словах, но и в своей жизни. Нужно лишь понять, правильные ли мысли я излагаю, или же это просто мысли, которые нужно воспринимать отрывками; а самое главное, излагаю ли я их в том порядке, в котором нужно их излагать.

Меня иногда пугает то, что вокруг меня и моего тела всё шевелится, причём постоянно. Стены, подобно волнам на каком-то таинственном озере, переливаются на свету, а из щелей шторки веет разнообразными красками, поэтому я и закрываю обычно окна. В этот вечер, кстати, мне хотелось её проломить, поэтому мне повезло.

В который уже раз…

Иногда я ложусь на свой небольшой диванчик, включаю на ноуте звуки природы и смотрю в потолок, который покрашен в зелёный; в эти моменты я ощущаю себя какой-то недоразвитой особью из древних времён, которой не нужно никуда стремиться. Иногда я начинаю видеть леса и поля, я слышу звуки птиц и животных, я ощущаю лёгкий ветер и чувствую его прохладу. Но это не часто происходит. Обычно я делаю дома шесть вещей: работаю, думаю, сру и ссу, ем и сплю. В принципе, как и обычный человек, который ещё и моется иногда. Я же стараюсь заходить в душ как можно реже, иначе звуки воды могут сильно потревожить мой сумасшедший мозг.

Наверное, моя жизнь немного необычна. Однако обычность жизни в моём понимании сильно преувеличена. Полнейшее одиночество — это не то, к чему я всегда стремился. Были когда-то и другие цели. Однако они обесценились после того, как я стал таким…

Я не знаю, чем я болен: по некоторым симптомам это может напоминать шизофрению, но… я обычно всегда различал, что есть реальность, а что есть сон, галлюцинация. Конечно, было несколько ситуаций, когда я разговаривал с людьми, а потом понимал, что их и нет вовсе, но…

А были ли вообще эти разговоры?.. Теперь уже сложно сказать.

Иногда я думаю, что пора обратиться за помощью. Есть хорошие специалисты, и они мне помогут. Однако… … … … … … … … ……

Однако я не считаю жизнь в психушке жизнью, как таковой, ведь там и не жизнь-то вовсе, а лишь жалкое её подобие, существование. И я не хочу быть этим жалким растением. Может быть, я уже сейчас там сижу, но этого не ощущаю?.. В моём состоянии любой бред выглядит как спасение.

Один раз в неделю ко мне приходит женщина, которая убирается на кухне, в ванной и в моей комнате. И она одна, наверное, знает о моей проблеме…

— И как ты сегодня? — обычно спрашивает она, пока я сижу с завязанными глазами. — Не становится хуже? Не нужно ещё за тебя волноваться?

— Не нужно пока что, но я тебе первой сообщу. Ты же знаешь, — отвечаю я ей. Ей уже тридцать, но выглядит она на сорок. Раньше она сидела на какой-то хрени, не помню название, она вкалывала жидкость в вену и потом стонала полночи. Дошло до того, что хотели забрать её ребёнка, но она вовремя завязала. Поэтому она, как никто другой, понимает меня, хотя бы немного.

После уборки она оставляет продукты в холодильнике, скоропортящиеся обклеивает зелёным стикером. Зелёный цвет такой успокаивающий… На кухне нет колющих и режущих предметов, стоит лишь стол, к которому прикован чайник, рядом раковина и ещё есть микроволновка — готовлю именно в ней. Но самое страшное для меня в моей квартире — ванная. Я хожу в душ, но долго там не задерживаюсь, обычно я моюсь около пяти-десяти минут и с криком выбегаю оттуда, потому что звуки капель, которые ударяются о гладкую поверхность ванны утаскиваю меня в небытие. Лишь иногда я принимаю расслабляющую ванну, но и то стараюсь не создавать никаких губительных для растрёпанного сознания звуков.

Однако я никогда не считал своё положение сложным. Вокруг меня, конечно, иногда ходят какие-то непонятные существа, похожие иногда на пришельцев или кафкианских жуков, тараканов; я просто уже к этому настолько привык, что без них я тоже, кажется, могу свихнуться. А есть куда дальше-то?.. Думаю, что есть. Именно поэтому я однажды перестал употреблять. А я употреблял, я знаю. Я знаю это, хоть и не помню.

Сейчас я сижу в своей небольшой, но уютной комнате, пытаясь вспомнить, почему всё так получилось. На кухне пищит микроволновка — она зовёт меня для того, чтобы я забрал свой паёк за день. Сегодня я проснулся в четыре, поэтому придётся поесть всего один раз. Вечером и ночью мне особенно страшно выходить из своей более-менее безопасной комнаты.

Уже год я живу на волоске между реальностью и вымыслом, и я не вижу особых отличий, но иногда проскальзывают какие-то мысли, то ли воспоминания о той настоящей, возможно, прошлой реальности. Сейчас же моя реальность напоминает небольшой хаос на периферии моего зрения, а в ушах иногда может прозвучать мотив какой-нибудь знакомой мелодии или голос, который я когда-то слышал; этот звук, кстати, может моментально превратиться в узор или какой-либо цвет, но завидовать мне не нужно. В центре, куда смотрят сразу оба глаза, всё более-менее спокойно, и если не обращать внимания на периферию, которая огибает больше половины моей головы, то можно спокойно продержаться несколько минут, а иногда даже и несколько часов без явных потрясений. Однако всё остальное время занимает моя прогулка по дебрям бессознательного. Я лишь недавно научился различать явный сон и ирреальность, которая иногда может мне причудиться.

Сейчас я сижу в своей одинокой комнате с зелёным потолком, который должен вроде бы меня настраивать на позитивный лад, но стоит лишь одной негативной мысли промелькнуть в моей голове, как на стене обязательно что-то вырисуется; конечно, можно попытаться закрыть глаза, но и галлюцинации с закрытыми глазами меня мучали уже ни раз. Я боюсь того, что вся моя жизнь это лишь видеоизображение, которое проецируется прямо на мою сетчатку перед смертью, и сделать уже ничего нельзя, чтобы предотвратить её завершение или хотя бы как-то изменить. Боже… Это так знакомо, что я начинаю в это верить.

Ёбаное дежавю!

Следующие ночи я просто засыпаю в этой белой квартире, которую считаю своей. Осталось ждать того момента, когда я свихнусь окончательно. Хорошо, что здесь есть огромные железные шторы, которые могут закрыться и не показывать мне то, что происходит на улице. Чем меньше людей я сейчас увижу, тем будет лучше и мне, и людям!.. Один раз в неделю, правда, приходила уборщица, которая была тоже когда-то наркоманкой. Её приносило сюда, а потом она часами не могла уйти, говоря со мной о своих проблемах. Обычно я просто закрывался от неё: она была не очень милой, и даже, скажу честно, отвратительной. Вены на её левой руке впивались в моё сознание, которое пыталось вырваться наружу, чтобы задать ей жару. После этого я обычно начинал галлюцинировать. Поэтому, в последствие, я попросил её больше не раздражать мой разум, просто стараясь быть более молчаливой. Однако со временем я уже привык к постоянным отключениям, поэтому большинство времени проводил лежащим. Иногда, конечно, бывало, что я шёл по комнате, а потом просыпался с синяками на полу.

На моих окнах всегда висят шторы, но сегодня шторы были раскрыты, поэтому я сначала даже немного испугался. Однако потом я закрыл эти шторы, но одним глазом всё равно увидел этот прекрасный мир: эти машины, которые летят на большой скорости, этих людей, которые перебегают дорогу на красный свет, были даже животные, они стояли и ждали зелёного. А небо, оно чудесное… оно прекрасное, волнительное. А деревья… эти их лапы-ветки, которые пытаются ухватить ветер, но у них не получается ухватиться за него, словно у умирающего не получается вдохнуть ещё раз этот свежий воздух, поэтому он начинает медленно болтать руками. Или это происходит не так? Я вот не помню что-то.

Но как бы ни было там красиво, мне пришлось закрыть окно, потому что эти образы могут быстро вывести меня из себя. Я запросто перепутаю реальность с вымыслом. Слава богу, что ключ от квартиры всего один, и он всегда находится у уборщицы. Она мне много раз называла своё имя, но почему-то я его не запоминаю, а лицо её туманно — я его стараюсь не видеть.

Голова жутко болела, а сам я не ел уже около трёх дней. Я не знал, где эта сраная уборщица, которая должна была прийти в эту среду. Мой рацион питания составила вода из-под крана, до которого и без того было страшно дойти; включать было ещё страшней — звуки воды глушили напрочь моё сознание, и я переставал понимать реальность. Я налил воду в какой-то огромный стакан, который не успел разбить в прошлом — сегодня у меня будет такая возможность.

Вторым элементом рациона была трава, которую я запрятал ещё в первый приезд. Мне нужно было найти её — я забыл, куда её дел.

Вода на некоторое время погасила мою жажду, желудок же скверно заурчал; любой звук сейчас меня жутко смущал. В моей комнате закладки явно не наблюдалось, поэтому нужно было выйти в коридор… Страшно. Там всё так необычно. До кухни я хожу всегда с закрытыми глазами — перед выходом из кухни стоит мойка и холодильник; смотрю я лишь на них, да и то, когда уже вплотную нахожусь.

Я очнулся в коридоре. Что я искал здесь?.. Как долго я был в отключке?.. Руки. Шрам на правой руке — любовь ли это была?.. Не важно. Обернулся: справа дверь, слева торчит холодильник; есть дверь в ванную. Сзади — комната.

Я неожиданно вспомнил, что мои родители должны приехать в ближайшие дни — я не был готов к этой встрече, однако выбора у меня не было. Или это всё неправда? Как я выберусь из квартиры? Да и голос матери я не слышал уже около года…

Сегодня должна приехать моя мама с отцом в старую квартиру, поэтому, проснувшись утром, я незамедлительно заказал такси на двенадцать — они должны были приехать к часу — и пошёл в душ. Трубы, как и всегда, были холодными, поэтому моё тело тут же завозмущалось этой атмосфере, а мой разум опять начал вытворять свои фокусы. Повторяя своё имя, дату рождения и сегодняшний день с годом я попытался отвлечься от холода, и залез в горячую ванну. Я не буду говорить о том, что чуть не откинулся от этого удовольствия и потери ориентации в пространстве, ведь около двух недель я не доходил даже до двери своей комнатки. Блаженство… Главное, не забыть о том, кто я и что я должен сделать.

— Пятница, пятница, пятница, пятница…

Испарины на зеркале скатывались, выдавая в эту тонкую линию — часть моего лица, на которое я и смотреть-то не хотел. Мне не было противно, я не был уродом, но я не знал, как к себе относиться — ненавидеть ли или жалеть себя, или презирать… Эту чудовищную реальность, такую, какой я её вижу сейчас создал-то сам я. А теперь что? Теперь она мне уже не нравится, а ту, реальную реальность, да что за бред?.. Её не вернуть уже… Наверное.

Звонок от таксиста прозвучал ровно в двенадцать, а я, оказывается, заснул в душе.

— Сейчас, я спущусь! — крикнул я в трубку и так быстро вытерся и оделся, что даже не понял, каким образом я уже оказался в подъезде, и даже спустился и сел в машину.

Ехали мы довольно быстро, поэтому я не успевал расслабляться, повторяя про себя своё имя, дату рождения, сегодняшний день и год. Город совсем не изменился, казалось: всё те же говяные памятники, хуёвые вывески, реклама, реклама, реклама…

— Мы доехали, друг. С тебя… — пока таксист что-то говорил, я быстро достал деньги, и вылетел из машины — на часах была уже половина. Скоро должна звонить мама, поэтому мне бы добраться до этого сраного шестого этажа. И про сраный я был очень даже прав, ведь зайдя за дверь, я сразу же почувствовал блевотный запах дерьма, и обблевал стену… Заткнув нос я медленно начал подниматься по этим бесконечно-длинным и кривым ступенькам, попутно обходя чужие следы блевотины — как же теперь я их понимаю, этих людей — и везде ссанины. Где-то в углу толпились бутылки с недопитым пивом и водкой, а с другой стороны, как соперники, стояли банки ягуара и страйка; а между стеной и батареей я видел своё несбывшееся будущее — тонкие шприцы и какие-то таблетки, неаккуратно запакованные — часть из них валялась прямо на полу. Стены были разукрашены писаниной и ссаниной наших современников, о которых никто не знает, а двери некоторых квартир были чуть выбиты и тоже разукрашены. Чем выше я поднимался, тем всё более пахло дерьмом и прокисшими продуктами, которые, возможно, были тем же самым дерьмом.

Когда я поднялся до своего этажа и вставил ключ в свою замочную скважину, ко мне подошёл какой-то человек, и что-то спросил. Однако запах от него, из его рта и вообще этот запах уже не давал мне ни на чём сосредоточиться, и поэтому я просто вбежал в дверь и захлопнул её.

Мне казалось, что самое страшное позади… Однако я оказался там, где свихнулся когда-то. Так долго я не видел этой квартиры, а теперь я был как будто во сне. Этот пол, этот ковёр, эта кухня… О боже.

Я проснулся от звонка домофона: каким-то чудесным образом я оказался на постели. Я медленно поднялся и подошёл к двери, и нажал на кнопку. Удивительно, но казалось, что я выспался и очень хорошо себя чувствую. Мои родители уже поднимались. Я открыл окно, чтобы проветрить комнату: пахло немного затхло. И дверь открывается… Теперь я должен стать милым сыночком.

— Привет! — радостно произнесла мама, а отец, будто недовольный чем-то, стоял в стороне. — Ну как? Рассказывай.

Мне было сложно сосредоточиться, а шумы этих сумок и пакетов, и их голосов… Этот ковёр… Чёрт. Господи.

Я что-то отвечал, но в точности я не понимал, что происходит. Иногда я отключался, а потом мама хлопала меня по плечу:

— Что с тобой? Ты не выспался что ли? — с улыбкой говорила мама. Отец же сидел и смотрел куда-то в сторону.

— Плохо сплю в последнее время. А как доехали вы? Нормально?

— Вы? — рассмеялась мама. — Да нормально. Таксист хороший попался. Помог дотащить сумки до верха.

— Да уж, — я грозно посмотрел в сторону отца. Тот медленно поднялся, и ушёл в комнату. — Что с ним?

Видать мама прослушала вопрос и продолжила что-то говорить. Я же поднялся и пошёл в комнату, следом за отцом. Он рассматривал мои книги, они были все в пыли.

— Не читаешь? — наконец-то произнёс он.

— Нет. Такой же тупой, как и ты.

— Ясно. Ну и грязнота у тебя, — спокойно сказал он и пошёл в сторону окна. — А вид-то у тебя неплохой!

— Да. Плохой у меня только отец.

— Какой сын, такой и отец.

— Очень поэтично. И что ты, пудришь ей мозги? — я посмотрел на кухню. Мама что-то делала и что-то говорила, думая, что я слышу её.

— Ей?.. А ты кому пудришь?

— Наверное, только себе.

— Возможно, это семейное.

— Ещё бы ты входил в эту семью. Тебя, считай, нет даже! — повысил я тон.

— Что там? — крикнула мама с кухни, но не стала идти в комнату, шебурша пакетами.

— Просто говорю с ним!

— С кем? — в этот момент она пошла в сторону комнаты, а отец резко встал на подоконник, открыл окно и прыгнул вниз.

— Нет! — крикнул я и заплакал так сильно, что упал и начал колотить руками о пол.

— Что с тобой, сыночек?

— Папа прыгнул! — я бился в истерике, а она меня пыталась обнять.

— Папа?..

— Да! В окно! Сейчас! — я оторвался от её рук и побежал к окну.

— Сыночек, стой! Его же здесь не было!

Я посмотрел вниз — мёртвого тела не было.

— Что со мной? Мама? Мама???

Я опять оказался в своей белой комнате, не понимая, что вообще творится. Что вообще происходит? Какого вообще хрена, блять? Какого вообще блять хуя??? Сука! Что не так со мной?

Я пробежался пальцами по журнальному столику — пусто. В желудке пусто тоже. Хотелось жутко жрать — уборщица запаздывала. Именно она покупала мне еду, однако сегодня, в тот день, когда она обычно приходит, её не было у меня в квартире. Я заглянул под стол…

Кажется, я нашёл что-то похожее на травку или же это были какие-то личинки, только очень мелкие. Мне было всё равно!.. Хотелось жутко жрать, и был лишь один способ остановить этот позыв желудка — выпить тёплой воды, но поиск травы мне казался наиболее увлекательным за весь сегодняшний день. На дворе садилось Солнце — в подъезде заходили соседи, я их слышал. Решил обыскать все четыре угла.

Передо мной лежала приличная горка с мусором: с волосами и частичками кожи, с засохшим хлебом, а также несколькими засохшими листочками травки и голов тараканов. Всё это лихо поместилось в центр дырявой фольги, которая возникла однажды во времени на согнутой бутылке: «Поджигаю». Дым улетел в мои лёгкие. Сижу, жду эффекта…

Неожиданно всё изменилось. Мои мысли стёрлись как будто, а желание что-то менять, исчезло. Я остановился на какой-то точке во времени и постоянно ощущал только её. Вокруг всё белое… Есть не хочется…