Бесплатный фрагмент - Амурская соната Чёрного Дракона. Полная версия

«Кто пьёт из реки Дракона, тот отдаёт ему часть своей судьбы.

Но Дракон не забирает её — он меняет её на путь, которого не видно с берега.»

— из хроник затонувшего монастыря Чжэньхэ, XIII век

«Я веду вас, даже когда вы думаете, что идёте сами.»

— Голос Чёрного Дракона

На берегах Амура, где русская речь и китайские иероглифы расходятся по воде, привычная жизнь лопается, как тонкая корка льда. У стоящего на берегу реки Амур города Хабаровск есть второе дно — Зеркальный Хабаровск, где отклик воды покупают ценой имени. Скрипачка Марина Морозова приезжает искать пропавшую дочь Лизу и сталкивается с Максимом по прозвищу Улун — проводником по «швам» и правилам реки. Их путь ведёт через Водяной Дворец и Палату Счёта, где город требует назвать цену, а не слова, и где любой неверный шаг обнуляет память берега.

Шесть частей книги — это рост города и команды Стражей. Сначала город «отвечает» на вторжение: Дом смотрителей (Музыка, Имя, Тень) становится штабом и регистром цены, а простые карточки «Дом–улица» учат жителей держать шаг без паники. Затем «режим границы» превращает хаос в порядок — обходы, коды звона, распределённые реперы, сети на арках, полукруг у воды. Но когда на перила ложится Белая отметка — тонкая полоса холода, стирающая имена и «глушащая» ряд, — борьба становится личной.

Марина, Максим (Улун) и Лиза собирают союз: Сунь Чжоу со смотрителями держит полукруг, Лянь Хуа ставит сети, Янь Шуй пишет знаки на воде, Аянга ведёт серебряные нити, Корнёв поднимает «реперы» и выверяет уклоны — у каждого своя мера, но единый ритм. Ловцы и Пороговый меняют стеклянные «кассеты», пытаясь открыть коридор Бесследному, — город отвечает светом фасадов, щитами сетей и шагом по знакам.

Развязка — у устья: печать Чёрного Дракона ставится в трёх точках — голова, середина, хвост — соединяя «Музыку, Имя и Тень» в одну силу. Лёд гасит бег Белой отметки, Ветер возвращает голос, Камень фиксирует броды. Произнесённое имя удерживает берег — но требует платы, распределённой через печать и «длинный» свет». Перед рассветом город возвращает ритм: фонари держат шаг, Белая отметка трескается внутри печати, а Дом выводит обновлённые регламенты — жить дальше, не называя лишних имён у воды.

Это история матери и дочери, которые учатся слышать друг друга так же точно, как город — свою музыку; история о границе, где цена сказанного имени удерживает мир целым. Между Мариной и Улуном рабочая связка незаметно становится личной, одним общим дыханием и тёплой ладонью у перил. Эпилог «Утро стража» оставляет открытой дверь к следующим книгам — граница названа ритмом, а впереди по течению уже мерцают новые точки входа.

Это история о том, как музыка, дисциплина и выбор удерживают Хабаровск на краю двух реальностей — и какой ценой сохраняется имя каждого, кого река ещё готова вынести к свету.

Городское фэнтези с восточным колоритом и интригой на воде Чёрного Дракона: здесь каждая рябь — намёк, а любое отражение — возможные врата.

«Правила Чёрного Дракона» — книжная серия.

Город пишет законы. Дракон — подпись

Правило I: «Музыка открывает швы; играй — и город ответит.»

Пролог. Голос реки Чёрного Дракона

Я всегда здесь.

Моё дыхание — туман на утренней воде. Мой шёпот — гул под зимним льдом. Я иду через века и судьбы. Люди думают, что знают меня. Они зовут меня Амуром. На другом берегу моё имя — Хэйлунцзян, река Чёрного Дракона. Это имя старше городов и дорог. Я помню костры кочевников и свет набережных. Я помню парус над рыбацкой лодкой и гудок парохода. Но сквозь любые времена я слышу одно — просьбы. Просят золота, прощения, возвращения, ответа на вопрос, которого боятся.

Я отвечаю не сразу и не всегда прямо. Иногда мой голос приходит во сне. Иногда — в свисте ветра между домами. Иногда — в чёрной воде у кромки льда. Те, кто услышал меня, уже не живут по-старому. Им открывается шов между мирами. Они видят знак в простом отблеске и считывают его без слов.

Этой ночью я звал её. Женщину, что держит в руках дерево и струны и знает цену каждой ноте. Она родилась на моих берегах, в Хабаровске. Потом уехала к морю, во Владивосток. Я чувствую её сердце. Оно ищет потерянный свет. Её дочь исчезла, и дорога матери тянется вдоль моего русла. Здесь граница тоньше обычного, и шаг вправо уже меняет судьбу. Она ещё не знает, что случайных встреч тут не бывает. Я давно перенастроил город под её слух.

Музыка — ключ от швов. Когда звук чист и ритм держится ровно, город отвечает. Камень, металл, стекло и вода входят в общий тон. В эти мгновения любое окно становится глубже, а любой фонарь — точкой на карте перехода. Я веду её к тем местам, где связки сильнее: к устью, к набережной, к перекрёсткам, где воздух хранит мой счёт.

Не только она услышала мой зов. Есть ещё один. Он умеет читать знаки на воде, помнит старые долги и держит слово. Его шаги тихие, но верные. Он идёт по следу тумана, собирает нужных людей, ставит свет там, где тянется тень. Ему не нужны громкие клятвы, он работает руками и молчанием. Мои воды приняли и его.

Город уже готов. В нём поднят архив памяти и открыт доступ к старым договорам. На мостах висят новые фонари, у воды натянуты сети. На перекрёстках лежат узлы, где картины мира накладываются одна на другую. Я отмечаю их знаком монеты с квадратным окном. Там воздух становится плотнее, там слышен мой счёт. Любой неверный шаг добавляет строку в воду. Любая ложь ломает печать устья. Любое имя, сказанное не к месту, вызывает отклик с другой стороны.

Я — Чёрный Дракон. Я храню баланс. Я выбираю людей редко и по делу. Сегодня мои воды выбрали её. Скрипка в её руках откроет нужные швы. Город ответит. Он подаст знак в стекле витрины, в капле на перилах, в ряби у опоры моста. Она узнает этот язык сразу, потому что родилась здесь и давно носит мой ритм в крови.

Дальше начнётся течение, из которого нельзя выйти на берег. Оно ведёт не к славе и не к лёгким решениям. Оно ведёт к работе и долгу, к ночным дежурствам на набережной, к сдвигам слова и тишины. Всё будет записано в воде. Любая ошибка найдёт отражение. Любая верность удержит линию света на туманной улице.

Я не даю обещаний. Я даю путь. Он прост по виду и труден по сути: слушать, играть, держать ритм, не поддаваться шёпоту. Здесь не нужно кричать. Достаточно одной чистой ноты. Музыка открывает швы; играй — и город ответит.

Часть I «Музыка шва»

Глава 1. Звонок из Хабаровска

Утром Марина стояла у окна своей небольшой квартиры во Владивостоке, держа в руках чашку кофе, который уже остыл. С моря тянуло промозглым ветром, и тонкая марлевая занавеска колыхалась, будто осторожно предупреждала о чём-то тревожном. Она собиралась сесть за ноты — вечером репетиция в филармонии, — когда на столе завибрировал телефон.

На экране высветилось: «Лиза».

— Лиза? — Марина поднесла телефон к уху; улыбка уже скользнула на губах. — Как ты там в Хабаровске?

В ответ — тишина. Только прерывистое дыхание в динамике.

— Лиза? Ты меня слышишь? Что случилось?

Голос дочери прозвучал глухо, словно из-под воды:

— Мам… мне нужна помощь… Я не могу сейчас объяснить… Приезжай. Пожалуйста.

— Подожди, что значит «приезжай»? Ты где? У тебя всё в порядке?

— Просто приезжай… я не могу говорить… — короткий сигнал отбоя резанул слух.

Марина застыла с телефоном в руке, как будто кто-то выдернул у неё из-под ног опору. Она несколько раз набрала номер — каждый раз попадала на автоответчик.

— Чёрт… — выдохнула она, чувствуя, как утро рушится, как карточный домик.

На столе, рядом с нотной тетрадью, лежала фотография: Лиза с дипломом программиста — смеётся, вечно растрёпанные волосы, свет в глазах. Год назад дочь переехала в Хабаровск — работать в перспективной IT-компании. Всё шло ровно и даже бодро, пока…

Марина открыла расписание: на ближайший поезд билетов не было — только на вечер. Она без колебаний забронировала место, быстро собрала вещи, позвонила в оркестр и предупредила о форс-мажоре. Телефон молчал. Время тянулось вязко, будто кто-то крутил его назад.

К ночи состав уже вёл её вдоль темнеющих лесов и речных низин к берегам Амура. За окном вспыхивали и гасли редкие станции; в тамбуре пахло металлом и снегом, хотя декабрь ещё не наступил. Марина машинально проверяла телефон, ловила сеть, снова и снова набирала номер — гудки, тишина, автоответчик. Она пыталась думать о партитуре, но вместо нот слышала только чужую паузу в трубке.

Хабаровск встретил её сдержанным серым небом и влажной прохладой. Она вышла из вокзала с небольшим чемоданом в руке и тут же позвонила Лизе — тишина. Такси довезло её до дома, где дочь снимала комнату. На звонок открыли не сразу; в дверном проёме показался молодой парень в растянутом свитере.

— Вы Марина Сергеевна? Мама Лизы? — он явно узнал её по фотографии, которая висела в прихожей на пробковой доске.

— Да. Где она? — голос дрогнул, но Марина удержала себя в руках.

Парень замялся и отвёл глаза:

— Я думал, она у вас… Её нет уже два дня.

Слова прозвучали просто, почти буднично, — от этого стало только холоднее. Кровь отхлынула от лица. Мысли сжались до одной: с Лизой что-то случилось.

Марина вышла на улицу, чтобы перевести дух. Двор был тих, чуть пахло влажным листьями и чаем из ближайшего киоска. У самого киоска стоял человек в длинном тёмном пальто. Он, словно почувствовав её взгляд, слегка наклонил голову и неспешно направился к ней.

— Марина Сергеевна? — Его голос был мягким, но в нём слышалась стальная нота. — Меня зовут Максим Логинов. Я могу помочь вам найти дочь.

— Простите, а мы знакомы? — Марина машинально отступила на шаг; чемоданная ручка болезненно впилась в ладонь.

— Нет, — он улыбнулся. В этой улыбке было что-то странно древнее, будто из другого времени. — Но я знаю, кто вы. И знаю, что с Лизой произошло.

Марина крепче сжала ручку чемодана. Ветер тронул её волосы, и город вокруг будто прислушался.

Глава 2. Незнакомец на набережной

Марина замерла, словно её внезапно вывели на сцену чужой пьесы без репетиций. Мужчина в тёмном пальто стоял неподалёку, легко опираясь на перила, и внимательно следил за ней. На фоне мутного весеннего неба его силуэт казался контуром, вырезанным из другого времени.

— Марина Сергеевна? — произнёс он так, будто был уверен в её имени.

— Да… А вы? — она инстинктивно прижала к себе сумку, пряча за осторожностью лёгкий страх.

— Максим Логинов, — он коротко кивнул. — Жаль, что знакомимся при таких обстоятельствах.

Голос у него был низкий, бархатистый, с твёрдой нотой, которая надолго остаётся в памяти. Слова вытекали спокойно и ровно; в этом тембре было странное, но убедительное спокойствие.

— Вы знаете, где моя дочь? — Марина хотела, чтобы вопрос прозвучал резко, но в голосе предательски дрогнула тревога.

— Я знаю, куда она направлялась в последний раз, — ответил он, глядя мимо неё, как будто видел дальше набережной. — И знаю, что вам не стоит идти туда одной.

Он предложил пройтись. Они двинулись по набережной — мимо облупленных фонарей; тусклые круги света падали на потрескавшийся асфальт. Порывы ветра тянули с реки сыростью льда и лёгкой гарью дальних костров.

— Лиза исчезла два дня назад? — уточнил Максим, скорее сверяясь с собственной версией, чем спрашивая.

— Откуда вы это знаете? — Марина остановилась и вгляделась в его лицо.

— Видели люди, которым я доверяю, — сказал он после короткой паузы. — Она ехала в сторону старого порта.

В груди у Марины неприятно сжалось. Старый порт — место, куда обычные хабаровчане без нужды не заходят: заброшенные причалы, ржа на баржах, затхлый запах мазута и речной тины.

Они вышли на обзорную площадку. Амур раскрылся перед ними серо-зелёным полотном. Лёд трещал и ломался; мутная вода уносила тонкие льдины к дальнему изгибу реки. Максим достал из внутреннего кармана плоский конверт.

— Нашёл это неподалёку от вашего дома, — сказал он и протянул ей.

Марина развернула сложенный вчетверо листок. Почерк Лизы дрожал, будто писала на ходу: «Не верь тем, кто говорит, что всё в порядке».

По спине у Марины пробежал холод.

— Она… пыталась предупредить меня?

— Думаю, да, — отвечал Максим негромко, но уверенно. — Если хотите понять, что произошло, придётся довериться мне хотя бы до утра.

Марина опустила взгляд на реку. Вода с коротким сухим стуком ломала тонкий лёд и тянула его к фарватеру. Ветер бил в лицо — и это помогало скрыть, что пальцы задрожали.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Но предупреждаю: если вы втянете меня во что-то опасное…

— Тогда мы оба оказываемся по одну сторону беды, — ответил он. В уголках губ мелькнула еле заметная, невесомая улыбка.

Глава 3. Старый порт

Марина никогда не любила Хабаровск весной. Здесь март и апрель тянулись в холодной серо-коричневой палитре: небо висело низко, улицы пахли смесью талого снега, бензина и мокрого асфальта, а редкие проблески солнца казались случайными подарками. Но в этот вечер всё выглядело иначе — не просто мрачно, а настороженно, словно сам город следил за каждым её шагом и отмечал их в невидимом журнале.

Максим шёл рядом, не оборачиваясь. Двигался тихо и уверенно, будто знал не только дорогу, но и то, что ждало впереди.

— Мы идём пешком? — спросила Марина, пытаясь разрядить густое молчание.

— Пешком мы останемся незаметными, — коротко ответил он. — Машина привлекла бы внимание.

Они свернули с центральной улицы и углубились в старую часть города. Здесь фонари горели тусклее, дома стояли ближе, а асфальт давно превратился в потрескавшийся ковёр с лужами, отражающими мутный свет. Ветер приходил порывами, перебирал ветки и шуршал в проводах.

— Как вы нашли ту записку? — Марина вернулась к тому, что не давало покоя.

— Случайностей почти не бывает, — сказал Максим без показной загадочности. — Иногда вещи находят нас, если мы достаточно внимательны.

Запах реки ударил в нос задолго до того, как показалась вода: влажная сырость, мазут, тина. Старый порт лежал на окраине, там, где Амур делал плавный изгиб, а заброшенные причалы торчали как выбеленные временем костяки. Металлические фермы ржавели и крошились, деревянные настилы гнили под вечной влагой.

— Здесь небезопасно, — заметила Марина, оглядывая пустые проходы между складами.

— Для большинства людей — да, — кивнул Максим. — Но мы пришли не гулять.

Он повёл её по узкой бетонной дорожке вдоль старых контейнеров. Одни были изрезаны граффити, другие — заперты на массивные замки. Ветер свистел в щелях и гнал по земле обрывки бумаг и полиэтиленовые пакеты, цепляя их за ржавые углы.

— Сюда, — тихо сказал он, подводя к тёмному ангару с выбитыми окнами.

Внутри пахло ржавчиной, прелыми досками и чем-то сладковато-гнилым. От сырости пол был шероховат и липок на ощупь, как изношенная смола. По бетонным стенам тянулись потёки, а где-то вверху скрипела свободная пластина жести.

Максим достал из внутреннего кармана плоскую коробочку, щёлкнул замочком — и в руках у него оказался предмет: медный круг, испещрённый мелкими знаками. В резьбе угадывалась старославянская вязь, но в линиях чувствовалась чужая дисциплина, что-то восточное и строгие углы, которых не бывает в простой орнаментике.

— Что это? — спросила Марина, стараясь говорить ровно.

— Ключ, — ответил он и опустился на колено, устанавливая круг в центре пола.

Из небольшой сумки он вынул мешочек, высыпал горсть серого порошка и аккуратно посыпал диск. Символы ожили: в их углублениях вспыхнул мягкий золотистый свет — без тепла и тени, как будто светилась сама резьба. Воздух слегка загудел, будто вдалеке включили трансформатор, но звука как такового не было — лишь дрожание в груди.

— Это… электричество? — неуверенно спросила Марина, заранее понимая, что объяснение не складывается.

— Если бы всё объяснялось электричеством, — усмехнулся Максим, — мир был бы проще. И скучнее.

В дальнем углу раздался шорох. Марина вздрогнула и обернулась. Между проржавевшими стойками скользнул силуэт — на миг похожий на человеческий, но движения были слишком плавными, нечеловечески тихими, словно ползущая тень отделилась от опоры.

— Не подходи, — сказал Максим тем же спокойным голосом, не отрывая взгляда от круга. — Они нас не тронут, пока проход закрыт.

— Они? — волосы на затылке у Марины поднялись, кожа стянулась холодом.

— Ты не видишь их полностью. И, поверь, так лучше.

Силуэт исчез так же внезапно, как появился, оставив ощущение чужого присутствия — вязкого, как запах сырости.

Максим выпрямился; свет в символах стал тише, как дыхание, и погас.

— Путь открыт, — произнёс он. В голосе прозвучало тяжёлое, будто он взвалил на себя лишний груз.

— Куда именно? — Марина с трудом удержала дрожь в голосе.

— Туда, где найдём первые ответы. И, возможно, твою дочь. Но там иначе: другие правила, другие люди, иной ход времени.

Он подошёл к железной двери в глубине ангара. Та, казалось, вросла в бетон, но Максим уверенно приложил ладонь — металл поддался, приоткрыв тёмный проём. Оттуда тянуло прохладой и влажной свежестью, как из подлёдной полыньи.

Марина заглянула внутрь — и её накрыло странное чувство. Это не была обычная комната или коридор: пространство явно не подчинялось привычной логике. Вдалеке мерцал слабый, как лунный, свет, но источник растворялся, стоило попытаться его ухватить. Городской шум остался снаружи; слышалась только низкая, гулкая тишина, в которой собственное дыхание отдавалось чужим.

— Если войдёшь, — тихо сказал Максим, — назад прежней дороги не будет.

Марина сжала кулаки. В памяти вспыхнула Лиза — смех, вечно спутанные волосы, уверенный взгляд, в котором всегда было больше решимости, чем у матери. Ради этого взгляда можно перешагнуть через страх.

Она сделала шаг вперёд.

— Тогда идём.

Максим кивнул и вошёл первым. Марина последовала за ним; дверь за их спинами закрылась почти беззвучно, как будто сменила холодное веко. Снаружи остался старый, тихо шепчущий порт и ледяной Амур — и в его чёрно-зелёной воде этой ночью отражалась чужая, непривычная луна.

Глава 4. По ту сторону реки

Сначала Марине показалось, что Максим завёл её просто в тёмный, безлюдный коридор старого дома. Сырая известь щекотала ноздри, застоявшийся воздух лип к горлу, шаги отзывались глухим эхом. Но стоило пройти ещё несколько шагов, как стены будто отступили, и пространство «поплыло», расползаясь, словно чернила по мокрой бумаге.

Воздух стал плотнее и влажнее, как утренний туман над Амуром, когда река ещё хранит ночной холод. Он прилипал к коже, держал, будто невидимые руки не позволяли обернуться. В этом запахе смешались нагретое дерево, горьковатая нота льда и густые, пряные благовония. Марина узнала этот аромат: почти такой же стоял когда-то в маленьком китайском храме во Владивостоке, где она, не понимая зачем, зажгла палочку ладана.

Под ногами — гладкий камень, зеркальный на вид, но пружинистый, словно под ним текла живая, медленная вода. Издали тянулся низкий, протяжный гул — не ветер и не река, а скорее дыхание чего-то огромного.

Тусклый свет впереди разгорался и переливался: то мягкий янтарь, то холодное серебро. Ещё несколько шагов — и они вышли на набережную. Марина сразу поняла: это не её город.

Река была шире и глубже, чем дома. Она шла, как расплавленный металл: медленно, но с внутренней силой. Вода отливала бирюзой и серебром, вспыхивала редкими зелёными бликами, словно в глубине плавали звёзды. Издалека доносился тихий плеск; казалось, каждое движение воды сопровождает невидимый взгляд. На противоположном берегу тянулся город, где старый Хабаровск переплёлся с древним Китаем. Черепичные крыши с изогнутыми краями блестели, шпили венчали медные шары, стены украшали тонкие, как штрихи туши, каллиграфические узоры. Между домами тянулись деревянные галереи, подвесные мостики, резные перила, где золотые драконы переплетались с журавлями.

— Где мы? — тихо выдохнула Марина.

— Здесь это место зовётся Хэй Лун Цзян — Река Чёрного Дракона, — ответил Максим. — Мы в Зеркальном Хабаровске.

Она заметила, что набережная полна людей — или тех, кто только казался людьми. Одни носили тяжёлые халаты, расшитые облаками и фениксами; другие — простые одежды, но цвета их тканей были настолько насыщенными, что казались светящимися изнутри. Мимо прошёл мужчина с глазами цвета старой бронзы; следом — девушка с серебряными волосами в платье, где иероглифы на шёлке едва заметно меняли форму, будто дышали. По спине у Марины побежали мурашки.

— Они видят нас? — спросила она.

— Видят, — кивнул Максим. — И многие знают, кто ты.

— Почему я?

— Потому что твоя дочь уже была здесь. И не случайно.

Они двинулись вдоль берега. Каменные плиты мостовой были испещрены резьбой: лотосы, карпы, волны, спирали, похожие на завитки ветра. В некоторых кругах Марина готова была поклясться, что видит змеиный след тени. Вдоль воды стояли небольшие пагоды; от каждой долетал перезвон колокольчиков — тонкий, хрустальный, как лёд, к которому приложили ухо.

Город шумел своим, особым шумом: звон колёс по брусчатке, негромкие голоса — русская речь рядом с древним северокитайским наречием, шелест шёлковых рукавов, аромат жареных каштанов и чая с лотосом. Где-то тянулся звук струн — старинная мелодия, в которой слышалось предупреждение.

— Здесь живут те, кто перешёл из вашего мира, — сказал Максим. — Одни остались по своей воле, другие — потому что путь назад закрылся.

Слово «закрылся» прозвучало шире, чем просто потерянная дорога.

Они свернули в узкий переулок. Лакированные панели стен сияли золотой инкрустацией, над дверями висели красные фонари, каменные львиные маски у порогов казались живыми. Из одной лавки тянуло густым ароматом сушёных трав — пряным, тёплым, с имбирной искрой. В глубине темноты на секунду мелькнула пара глаз — слишком больших для человека.

— Здесь опасно задерживаться, — тихо сказал Максим. — В этом городе ложь умеет носить лицо правды.

На одной из дверей висела вывеска: кириллица переплеталась с ровными иероглифами, словно две строки сплели единый узор.

— Что это значит? — спросила Марина.

— Это не для тебя, — отрезал он мягко. — Но тот, кто сможет прочесть, поймёт, зачем ты пришла.

Переулок вывел их на просторную площадь. В центре высилась башня с часами; крышу украшали фигурки драконов, и их усы будто слегка колыхались в такт ветру. Стрелки двигались рывками, а из глубины башни доносился другой, глухой, неровный тик — словно время здесь шло по собственным правилам.

Вокруг башни стояли торговцы. На прилавках — фарфоровые чаши с чаем, сияющим изнутри; амулеты в форме нефритовых тигров; шкатулки с лентами, на которых плясали золотые символы. Старуха в чёрном халате капнула в сосуд янтарную каплю — и тот вспыхнул, как маленькое солнце.

— Что это?.. — начала Марина.

— Не трогай, — перебил Максим. — Здесь всё имеет цену. И не всегда в монетах.

У дальнего края площади, под навесом из резного дерева, сидел старик с лицом, как высохшая кора. Усы и бородка шевелились без ветра. Он увидел Максима и едва заметно склонил голову.

— Привёл её? — спросил он по-русски с мягким акцентом.

— Да, — кивнул Максим. — Мы ищем девушку: тёмные волосы, серые глаза, молодая.

Старик провёл пальцами по выцветшей вышивке на рукаве, поднял взгляд.

— Здесь никто не появляется случайно. Если она пришла — значит, её позвали. И она ответила.

— Кто позвал? — спросила Марина.

В его зрачках отразилась река — тёмная, но светящаяся изнутри.

— Хэй Лун. Чёрный Дракон.

Слова повисли в воздухе, как удар медного гонга. Максим сжал её плечо.

— Пойдём, — тихо сказал он. — Город пока благосклонен.

Они растворились в переулках, где алые фонари покачивались, будто в такт невидимому сердцу реки. За их спинами тёмная вода мерцала нефритом и серебром, храня в глубине судьбу, к которой Марина ещё не была готова.

Глава 5. Нефритовый кулон

Ночь в Зеркальном Хабаровске не просто темнела — она дышала.

Тьма была мягкой, как тушь, разведённая в воде, и казалось, что, если сделать шаг в сторону, можно утонуть в ней, как в чернильном колодце. Здесь не было привычных желтых фонарей. Вместо них — тёплый свет красных бумажных шаров, подвешенных к резным балкам домов. Они колыхались от ночного ветра, и внутри каждого дрожало крошечное пламя, похожее на зрачок живого существа.

Луна висела низко и странно близко, так что её свет, смешиваясь с огнём фонарей, превращался в тёплое серебро. Оно ложилось на крыши с загнутыми краями, будто выгнутые спины старых драконов, отражалось в зеркальной воде каналов и цеплялось за лица прохожих. Иногда в их чертах проступало что-то лишнее — как будто поверх привычного облика проступала чужая тень.

Марина шла за Максимом по узкой улочке, вымощенной серыми плитами. Под ногами камень был гладким и прохладным, а в щелях между плитами пробивались крошечные стебли мха, мерцающие каплями росы.

По обе стороны стояли лавки и мастерские. Одни двери были открыты настежь, в другие вела занавесь из бусин и колокольчиков. За занавесом едва слышно звенел кузнечный молот — глухо, но с таким ритмом, что в голове возникал образ сердца, выковывающего саму судьбу. В другой лавке тихо перекликались фарфоровые колокольчики, и их дрожь тянулась сквозь ночной воздух, словно кто-то перебирал тончайшие нити.

Марина улавливала и другие звуки: шелест кисти по рисовой бумаге, стук деревянных счёт, шёпот, идущий откуда-то из глубины узкой комнаты. На прилавках под светом шёлковых ламп лежали фарфоровые журавли с чёрными глазами, тёмные тигры, змеящиеся драконы, застывшие в момент прыжка. Были и веера, расписанные туманными горами и струящимися реками, и крошечные стеклянные бутылочки с густой тёмно-зелёной жидкостью, от которой пахло сушёными травами, дымом и холодным железом.

— Куда мы идём? — спросила Марина, стараясь не отстать. Её голос прозвучал тише, чем она ожидала, — как будто сам воздух глушил слова.

— К тому, кто хранит вещи с границы миров, — ответил Максим, не оглядываясь. — Иногда эти вещи выбирают своего владельца. Иногда сами находят его.

Марина подумала, что в этом городе многое «выбирает» само — и лучше не задавать лишних вопросов.

Они свернули в переулок. Здесь было почти темно, лишь круглые окна в деревянных рамах отдавали в ночь мягкий золотистый свет. В глубине переулка слышался тихий плеск воды — ритмичный, как дыхание.

Вскоре перед ними вырос двухэтажный дом. Его крыша была украшена фигурками драконов и журавлей, будто две силы — земная и небесная — встречались здесь. Над дверью висела выцветшая вывеска с резными иероглифами:

«Хранитель вещей»

Дверь открыл высокий сухощавый мужчина в длинном синем халате. Чёрная коса падала ему на грудь, лицо было иссечено морщинами, но глаза ясные, как весенняя вода.

— Максим, — произнёс он, слегка кивнув. — Давненько ты не приходил.

— У нас дело, Ли Чжун, — сказал Максим. — Нам нужен любой предмет, что мог бы принадлежать девушке из нашего мира. Она здесь… и пропала.

Старик кивнул и отступил в сторону, пропуская их внутрь.

Внутри пахло старым деревом, ладаном и слабой горечью чая. Полки тянулись вдоль стен, уставленные свёртками, деревянными коробочками, фарфоровыми шкатулками, свитками в бамбуковых чехлах. Некоторые вещи Марина уловила краем глаза — словно шевелились, когда на них не смотрели.

Ли Чжун подошёл к дальнему шкафу и, покопавшись в глубине, вынес маленькую лакированную коробочку, инкрустированную перламутром.

— Это нашли у старого причала две недели назад, — сказал он. — Она сама пришла ко мне.

Марина открыла крышку. На чёрной подушечке лежал нефритовый кулон — дракон, обвивший кольцо. Камень был светло-зелёным, но глубина его цвета менялась при каждом движении. Когда она повернула его к свету, глаза дракона вспыхнули золотистым, словно в глубине камня кто-то открыл глаза.

— Я видела такой у Лизы… — Марина замерла. — Только он был стеклянным.

— Это тот же самый, — сказал Максим. — Но теперь он изменился.

Ли Чжун сложил руки за спиной:

— Хэй Лун, Чёрный Дракон, дарил избранным нефритовые амулеты, чтобы они могли ходить между мирами. Но амулет не служит человеку. Он сам выбирает. Когда дракон в камне пробуждается, он зовёт туда, где должна исполниться судьба.

Марина сжала кулон в ладони. Он был тяжёлым и тёплым, словно в нём жила крошечная капля солнца. Вдруг камень дрогнул, но теперь не просто вибрацией — внутри него будто шевельнулось что-то гибкое. На миг ей показалось, что кольцо, обвитое драконом, чуть разомкнулось, и из камня вырвался тонкий золотой луч, растаявший в воздухе.

Ли Чжун нахмурился:

— Он уже просыпается. Это значит, что она близко… к тем, кто не должен её найти.

— Кто они? — Марина почувствовала, как внутри что-то сжалось.

— Служители реки и те, кто хочет сломать её волю, — ответил он. — Если им достанется амулет, граница рухнет.

Кулон вдруг потянулся в её руке — на север, к излучине реки. Максим заметил движение:

— Он ведёт нас.

Они вышли на улицу. Красные фонари колыхались, отбрасывая дрожащие круги света. Каждый пульс кулона отзывался в груди Марины лёгким страхом и странным, почти сладким предвкушением.

— Если он выбрал Лизу… может, выберет и меня?

— Он уже выбрал, — тихо сказал Максим. — Иначе ты бы сюда не попала.

Она прижала нефрит к груди — и услышала внутри камня тихий плеск воды… и далёкий рёв, в котором было дыхание Чёрного Дракона.

Глава 6. Те, кто идут за Драконом

Ночной Зеркальный Хабаровск дышал иначе, чем его дневной двойник: глубже, гулко, будто под тонким слоем привычной реальности шевелился древний зверь и лениво переворачивался на другое ребро. Свет бумажных фонарей стекал по резным ставням скользкими отблесками, и в их дрожи угадывались чешуйки — контуры, которых не дорисовал ни один мастер. Из-за углов, где днём лишь пыль и случайные кошки, теперь выглядывали тени — слишком длинные для человеческого роста и слишком плавные для кошачьего шага.

Марина шла рядом с Максимом Логиновым, которого в этом городе называли ещё и Улуном. На слух это имя было мягким, как тёплый чай, но в нём пряталась терпкость горной травы. В ладони Марина сжимала нефритовый кулон; камень жил своей, тёплой и настойчивой жизнью. Пульс кулона опережал её сердце на долю — будто кто-то невидимый отбивал палочками скрытый размер: «раз-и, раз-и», подталкивая идти быстрее, смотреть дальше, дышать глубже.

— Он ведёт нас к Лизе? — спросила Марина вполголоса, чтобы слова не разлетелись в холодном воздухе и не позвали лишних слушателей.

— Ведёт, — ответил Максим, не оборачиваясь. В тусклом свете фонарей его профиль был резким, словно выточенным из сланца. — Но там, куда он ведёт, друзья редко приходят первыми.

Она уже готовилась спросить ещё, когда за спиной, в такт их шагам, щёлкнуло: металлический наконечник осторожно ткнулся в камень — как проба пера перед первым иероглифом. Марина невольно замедлила ход; Максим тоже. Щелчок оборвался.

— Слышал, — сказал он прежде, чем она успела выдохнуть. — Нас заметили раньше, чем мы их. Не оглядывайся.

— Кто это? — еле слышно.

— Те, кто идут за Драконом, но не по ту сторону реки, — отрезал он. — Держись ближе.

Они свернули в переулок — узкий, как горлышко фарфоровой вазы. По обеим сторонам — глухие стены с резьбой облаков и вьющихся змей. Фонари подрагивали от неуловимого сквозняка, и на камнях в каждом дрожащем кружке света проступали будто намеченные копотью триграммы багуа: знаки зыбко сходились и расползались, словно кто-то изнутри проверял, узнают ли его.

Впереди, за двумя фонарями, возник силуэт: высокий, в длинном плаще, лицо закрыто маской демона с золотистыми зубами и пустыми глазницами без отблеска. Фигура стояла, едва качаясь — не от ветра, а будто прислушиваясь к чужому дыханию.

Марина притормозила на полшага, но Максим тем же ровным тоном бросил:

— Не смотри в глаза. Иди. Это Шао Гуй.

— Кто? — она почти перешла на бег; полы пальто хлестнули по ногам и смирились с ветром.

— Служители Тёмного берега, — произнёс он. — Говорят, из нефрита, в котором задержалось дыхание Хэй Луна, можно вырезать ключ от любой двери. Даже от той, что ведёт обратно в твой Владивосток. Они режут ключи для других.

— Для кого? — Марина чувствовала, как кулон едва заметно дрожит, словно живой зверёк просится на свободу.

— Для тех, кто любит двери больше, чем дома.

Площадь — тёмная, с опущенными брезентами рядов — днём наверняка кипела паром лапши, криками торговцев и огрызками разговоров. Теперь всё стояло, как шахматная доска перед первым ходом. Лишь по настилам над лавками скользили тени, двигаясь в унисон. Марина подняла взгляд и едва сдержала вздох: над навесами чёрными петлями тянулись верёвки, и на них висели бумажные карпы — только чешуя у них была не расписана, а выложена тонкими пластинами металла. В каждом порыве ветра рыбы поворачивались и смотрели вниз — без зрачков.

Кулон теплом напомнил о себе и рванул в сторону, будто напролом. Марина чуть не выпустила его, но Максим перехватил её запястье.

— Плохо, — сказал он, всматриваясь в высоту. — Они смыкают круг.

Тень обрушилась сверху без крика — чистое движение. Максим ударил плечом в Марину, отталкивая в сторону; в камень вонзилось металлическое лезвие, искры разлетелись тёплыми комарами. Маска демона сверкнула зубами, и Марина поняла: под маской нет лица — там зевал холод, как чёрный рот полыньи.

Один плавный жест — и в руке Максима возник тонкий изогнутый клинок с неглубокими насечками, куда будто набился чёрный свет. Клинок коротко звякнул, и над лезвием на миг проступили четыре иероглифа. Марина не знала языка, но смысл почувствовала кожей: «выхватить — и не потерять».

Шао Гуй попятился, шипя. Шипение было не голосом, а дракой воздуха с собственным холодом.

— Беги, — сказал Максим. — Южный переулок. К мосту.

Она побежала. В висках стучало, как в струнах, готовых сорваться. Сквозь визг металла прорезался короткий, плотный выкрик Максима — не боль, а команда самому себе: «держи».

Южный переулок встретил запахом мокрого дерева и копоти. Стены стояли близко. На перекрёстке Марина резко свернула — и наткнулась взглядом на другую маску: чёрный тигр с серебряными клыками, в руке — цепь с крюком. Крюк звякнул о камень, зацепив свет.

Кулон рванул к узкой арке. Не думая, Марина нырнула туда. Проём ощетинился каменным холодом, плечи скользнули по сырости; фонарик на поясе ткнулся в выступ и погас. Позади ускорились шаги; тень тигриных клыков змейкой поползла по стене.

И тут из самой темноты вынырнула невысокая фигурка — мальчик лет десяти: серый халат перехвачен поясом, чёлка заслоняет взгляд, но глаза всё равно светятся своим тусклым янтарём.

— Сюда, — сказал он так тихо, что тишина сама отступила. Ладони у него были горячими и сухими, как глина, нагретая солнцем.

Они проскользнули в низкую дверь. В лицо пахнуло паром. Комната была невысокой, наполненной густым, бархатным запахом куриного бульона, риса, имбиря и сушёного апельсина. В дальнем углу, за балками, стояла женщина в красном шёлковом платье; держала бамбуковую ложку так, как другие держат меч — уверенно и по делу.

— Быстро, — произнесла она, приподнимая тканую занавесь с грубыми стежками восьми триграмм. — Враги не входят на кухню мастера Ю.

Занавесь опустилась. За стеной прошёл глухой топот и стих — будто кто-то не решился переступить невидимую черту.

— Кто вы? — спросила Марина, когда горячий бульон смыл из горла сухой холод улицы.

— Те, кто помнит, кому служит Дракон, — ответила женщина без позы. — И те, кто не забывает, что огонь тоже бывает водой, если смотреть с другой стороны.

Я — Юй-линь. Мальчик — Мин.

— Мастер Ю — это ваш отец? — Марина шептала, хотя шум кухни был громче опасности за стеной.

— Мастер Ю — титул, — спокойно сказала женщина. — Так тут зовут поваров, которые кормят не только желудок, но и дорогу. А дорога сейчас голодна больше вас.

Мин приблизился к кулону. Нефрит едва слышно вздохнул. На поверхности проступили новые линии — будто кто-то провёл ногтем по инею: мелькнули чешуйки. Камень стал тяжелее, словно в нём проснулся маленький зверёк.

— Он будет вести вас, — сказал Мин. — Но чем ярче, тем ближе тени. Гореть нельзя не гореть — можно прикрыть пламя ладонью.

— Как? — спросила Марина.

Юй-линь протянула маленький свёрток. Внутри лежали засахаренный имбирь, тонкая полоска сушёной мандариновой цедры и маленький листик чая, тёмно-синий, как вечер.

— Сначала сладкое, потом горькое, затем терпкое, — сказала она. — Порядок не для вкуса, а чтобы сердце вспомнило «ровно». Дракона не обманешь, но можно попросить идти рядом, а не тянуть за рукав.

Марина исполнила — и действительно: пульс кулона не стих, но перестал подгонять; словно кто-то согласился идти в ногу.

Занавесь шевельнулась — внутрь шагнул Максим: запылённый, с разорванным краем плаща, клинок всё ещё пах чужим холодом. Он быстро оглядел помещение, задержал взгляд на Юй-линь и чуть кивнул — как старой знакомой, с которой не принято обмениваться чувствами вслух.

— Спасибо, — сказал он коротко. — Путь к мосту перекрыт. Галереи держат, но над ними уже тянут сети.

— Пойдут беззвучно, — заметила Юй-линь. — Значит, им нужно оставить шум. Мин?

Мальчик откинул крышку чугунного котла. Пар поднялся, ударился о потолок и распался на тонкие ленты. На миг в этих узорах Марина увидела — или ей показалось — вытянутую голову, гриву воды, изгибающийся хребет. Дракон не смотрел на неё; он проверял, все ли на местах.

— Он слушает, — прошептал Мин. — Говорить будет позже.

— Если будет, — отозвался Максим. — Уйдём через двор. Дальше — в галереи и по крышам.

— Они пойдут за вами по отражениям, — сказала Юй-линь. — Избегайте луж и витрин. Сегодня стеклу верить нельзя.

— А огню? — спросила Марина.

— Ему — можно, — Юй-линь положила ей на ладонь маленький глиняный шарик. — Разомни, когда станет совсем сложно.

Шарик был тёплым и неожиданно тяжёлым. На поверхности — неглубокие царапины восемью лучами.

Они вышли чёрным ходом. Галерея тянулась над узкой улочкой; доски стонали тощим деревом, красные фонари висели рядами, как дольки граната. Внизу, в тени, скользили силуэты. Они не шли — переставляли пространство, как ширмы: был тёмный проём — и вот его нет, а вместо него чужая спина.

— Не гляди вниз, — предупредил Максим. — Они ловят взгляд.

— Они не люди? — Марина вслушалась в себя и с удивлением поняла: боится не их, а самого близкого.

— Людьми были, — сказал он. — Теперь — привычкой.

Галерея впивалась в боковую стену чайного дома. Вывеска висела набок; иероглиф «чай» был вырезан грубо, но любя. В окне, отражая их движение, мелькнуло лицо. Марина вздрогнула: в стекле встала она же — но с седой прядью у виска и линией рта, опалённой огнём, которого ещё не было. Лицо исчезло, стоит моргнуть.

— Видела? — спросил Максим.

— Себя. Но не себя.

— В Зеркальном городе каждый шаг оставляет эскиз будущего, — коротко пояснил он. — Не спорь с зеркалами. Поблагодари и иди.

Шорох по верёвкам — как мыши по соломе — и сверху снова упала тень. На этот раз — двое. Максим ушёл в сторону, клинок поймал чужое лезвие; перила тонко вскрикнули. Второй метнулся к Марине, цепь свистнула и зацепила край пальто. Она рванулась; ткань отдала и осталась в железном зубе. Кулон хлестнул по груди и на миг вспыхнул, как кошачий зрачок в темноте. Шао Гуй отшатнулся — будто его окатили кипятком.

— Вниз, — бросил Максим. — По лестнице — и на крышу.

Лестница пахла рыбьим клеем и старой пылью. Наверху — другой воздух: плоские крыши, тонкие гребни черепицы, меж ними — метёлки трав, занесённые ветром. Город лежал внизу, как карта; только река на этой карте была живой — на поверхности изредка поднимались волны, будто кто-то огромный переворачивался на спину.

— Хэй Лун, — сказал Максим бесстрастно, словно констатировал: «ночь». — Он видит.

— Нас? — Марина не понимала, кого спрашивает.

— Всех, кто идёт. Смотрит не на лица — на намерения. Дальше — мост. Между крышами прыжки на три, пять, семь шагов.

— Почему нечётные? — удивилась она своей ровности.

— Чтобы не совпасть с их ритмом.

Они побежали. Воздух пах грозой, которой не было на небе. Слева вспыхнула вывеска, высветив три иероглифа: «долгий ветер дом». На следующем прыжке из-под ноги вылетели искры — старый гвоздь подбросила чья-то ладонь. Максим хмуро усмехнулся:

— Заметили.

— Как удержаться от страха? — вырвалось у Марины.

— Не удерживай, — сказал он. — Дай ему форму. Назови. Названия — поводки для зверей.

Она попробовала: «Страх — река без берегов, заливающая всё вокруг». Слова вышли неровными, но глиняный шарик в кармане потяжелел — будто признал усилие.

На краю следующей крыши сидел старик с гучжэном — длинным струнным инструментом. Он перебирал струны тонкими пальцами, и звук получался как железная дорожка, по которой могут бежать слова. «Уходите», — пела первая струна. «Быстрее», — добавляла вторая. «Сзади», — предупреждала третья. Максим, не сбиваясь с шага, бросил ему короткий поклон. Старик не улыбнулся; выпустил одну длинную ноту — как стрелу. Вдалеке что-то хлёстко треснуло. Марина не оглянулась.

Снова галереи — узкий коридор воздуха; перила пахнут дождём, которого всё нет. Внизу витрины играли их отражениями: в одной Марина увидела себя без кулона, в другой — Максима без тени, в третьей — пустое место, и стало страшно, как от внезапной тишины.

— Не смотри, — сказал он мягче прежнего. — Зеркала кормят тех, кто идёт за нами.

— Шао Гуй?

— И те, кто зубов не показывает.

Слева — заброшенный чайный дом: двери забиты, но изнутри тянет теплом, как из печи. Максим остановился, положил ладонь на косяк. Дерево ответило сухим потрескиванием — будто старик откашлялся. Он прислушался, отошёл.

— Здесь кормили тех, кто уходил в реку, — сказал он. — Пусть спит.

— Максим, — тихо позвала Марина. — Лиза… ты говорил, ключ ведёт и в мой мир. Почему же мы не возвращаемся, а идём за ней?

— Потому что твоя дочь уже перешла дальше, — произнёс он сухо, но не холодно. — Лиза умная. Умные идут быстро, но им тяжело. Если снимем с неё груз, следующая дверь распахнётся спокойнее — и безопаснее для неё.

— Ты её видел? — голос сорвался тоньше, чем хотелось.

— Я слышал, как по воде проходит её шаг, — сказал он. — Лёгкий, упрямый.

Внизу шевельнулись тени — их стало больше. Они не подбегали; обволакивали, как дым. Кулон под пальцами забился, как сердце, которое пытаются прижать. Марина крепче сжала резной камень — и вдруг поняла: рисунок чешуи меняется, отвечая на её дыхание. Длинный вдох — чешуя ложится вправо, длинный выдох — влево. Этим можно вести. Этим можно прикрыть свет.

— Ещё немного, — сказал Максим. — Мост близко. Но у моста любят спрашивать.

— Кто? — внутри собиралась не страх, — другая, тугая волна.

— Те, кто прочитали правила, — почти улыбнулся он. — Они добры, пока у них есть бумага.

Мост возник внезапно — будто его нарисовали в воздухе одной ломаной линией. Он не был копией дневного: вместо привычной резьбы на балюстрадах — волны; в каждой — крошечная голова рыбы. На опорах — гравировки облаков, чья спираль вела взгляд к воде. Под мостом — река, чьи клубки не распутать и шорохи не разобрать.

У входа стояли трое. Не в масках — в простых тёмных куртках. Лица обычные, как у кассиров электрички, только глаза у всех троих одинаковые по вниманию: смотрели, как измерительный прибор.

— Проход закрыт, — сказал первый устало и вежливо. — Для тех, у кого на груди огонь.

Марина инстинктивно прикрыла кулон ладонью. Тёплая гладкость нефрита и обнадёжила, и насторожила: тёплое — значит живое, заметное.

— Ветер, — произнёс Максим, будто пароль. — С запада на восток.

— А дождь? — спросил второй.

— Дождь не враг. Враг — тот, кто называет дождём топь, — сказал Максим. — Дайте пройти, стражи.

Третий чуть наклонил голову. Его интерес не цеплялся за лица или клинок; он смотрел на доски, смолу в щелях, на крошечную трещинку возле гвоздя.

— У вас есть то, что тянет за собой, — сказал он наконец. — Если перейдёте, мост будет помнить.

— Пусть помнит, — ответил Максим. — Память — наш налог.

— Дайте ему имя, — попросил второй. — И проходите.

Максим посмотрел на Марину. Она кивнула — впервые за путь без вопроса.

— Имя: «Возвращение, которое не повторяется», — сказала она. Слова легли уверенно, как будто давно ждали. Кулон потеплел на полтона.

Стражи отступили. Первый поднял ладонь — и над мостом на миг проступил узор воды; волны сложились в знак, который значил: «пойду — и не упаду».

Они ступили на мост. Доски отзывались глухо, будто под ними — грудь большого зверя. Вода внизу двигалась настойчиво, как рабочая лошадь: не быстро, не медленно — так, что каждый шаг отдавался крошечной пульсацией берега.

На середине моста воздух стал плотнее. Марина решила, что это туман, но сырости не было. Скорее — словно между перилами натянули тонкую кожу барабана. Позади зашуршало — у входа тени перестроились, вытянулись цепочкой, как бумажные человечки, вырезанные одним движением.

— Быстрее нельзя, — предупредил Максим. — Здесь нужно — ровно.

И вода под мостом вздохнула. На поверхности появилась воронка размером с чайную крышку, потом другая и ещё — будто кто-то играючи касался воды пальцем. Соль легла на губы.

— Он рядом, — произнёс Максим почти благодарно. — Хэй Лун любит мосты: на мостах видно, кто ты — берег или течение.

— Что ему от нас нужно? — спросила Марина.

— Чтобы каждый шёл своим именем, — ответил он.

У противоположного берега из-за перил выскользнула фигура в маске — не демон, не тигр: гладкая белая маска без черт, как чистый лист рисовой бумаги. Следом вышли ещё двое — в таких же пустых масках. Они не поднимали оружия и не перекрывали путь — просто стояли.

— Они закрывают не дорогу, а намерение, — тихо пояснил Максим. — Пройдём.

Они шли, и Марина ощущала, как маски прислушиваются к её дыханию. Она продлила вдох — и кулон в ответ выплюнул искру. Лица не шевельнулись, но воздух стал гуще.

— Разомни, — шепнул Максим.

Она вспомнила глиняный шарик. Он лежал в кармане, как птица, сжавшаяся в кулак. Марина сжала его: тепло пролилось в ладонь, поднялось по руке и разгорелось маленькой, но настоящей смелостью. Внутри что-то щёлкнуло, как сухая веточка. Шар распался на восемь тонких лепестков, упал на её ладонь; на каждом — крошечная насечка. Лепестки слиплись в знак и легли в воздухе перед ними — простой, детский, как солнце, нарисованное неумелой рукой.

Воздух «принял». Белые маски дрогнули едва заметно, как паутина от дыхания. Проход раскрылся настолько, чтобы пройти вдвоём.

— Идите, — вдруг сказала Юй-линь — голос прозвучал не сзади, он возник у Марины внутри, тёплый, как пар. — Не оглядывайтесь. Я задержу тех, у кого ножи.

— Она умеет звать дух костра, — усмехнулся краем губ Максим.

Они прошли. Маски остались по ту сторону внутренней черты, где даже ветер дышал иначе. За мостом улица уходила вниз к воде, и от воды пахло солью и пеплом — правильный запах для места, где река и огонь договорились без свидетелей.

— Дальше — квартал домовых двориков, — сказал Максим. — Там много дверей — и слухов. Смотри под ноги: ступени иногда спорят с путниками.

— А Лиза? — Марина чувствовала, как каждое слово — стук в закрытую шкатулку. — Мы близко?

— Ближе, чем были. И дальше, чем думаем, — спокойно ответил он.

Первый дворик встретил тишиной, где слышался мелкий звон — как если бы только что убрали в шкаф дюжину чашек. В центре — колодец; на ободе — верёвка, к ней привязано ведёрко с вырезанной рыбкой. Рыбка улыбалась слишком широко для рыбы. Марина опустила взгляд — в чёрной воде шевельнулось отражение. Она решила, что это её лицо, но почему мокрые волосы? Вода поднялась на сантиметр — и опала.

— Не подходи, — предупредил Максим. — Эти колодцы добрые днём. Ночью — болтливы.

В следующем дворике пахло сушёным кориандром и чёрным перцем. Где-то мяукнула кошка — звук лёгкий, как перо. В ответ прошелестели бумажные флажки — те, что вешают на праздники реки. На каждом — лодка и человек с веслом. Все лодки смотрели в одну сторону, кроме одной. Она — на Марину.

— Она зовёт, — сказала Марина и сама удивилась уверенности. — Не лодка. Лиза.

— Тогда — сюда, — кивнул Максим. — Если повезёт, догоним взгляд.

Проём пах мятой и сырым камнем и вывел в крошечный сад: три бамбука, каменная скамья и фонарь, изнутри которого не свет, а тонкий пар. На скамье лежал мятый платок. На краю — чуть неровная вышитая буква «А». У Марины дрогнула рука.

— Она была здесь, — сказала она. — Недавно.

— А рядом — тот, кто ходит без тени, — добавил Максим, кладя ладонь на скамью. — Дерево ещё тёплое. Но не от человека — от чая.

— Он поил её? — сердце, шедшее ровно после моста, снова сбилось.

— Он ждал, пока она сама попросит, — сказал Максим. — И она — попросила. Умные просят вовремя.

— Ты про Лизу?

— Я — про всех, — он поднялся. — Пойдём. Сад — тупик. Но здесь тупики любят быть «пока». Надо шевелить «пока».

Сад ожил — не резко, а как лодка, куда сел второй человек. Бамбук тихо звякнул. Из фонаря поднялась струйка пара, сплелась в нитку и потянулась к кулону. Нефрит сначала сопротивлялся, потом уступил, как вода уступает пальцу. Нить легла на камень и оставила белёсый след.

— След, — сказал Максим. — Нить покажет короткую дорогу. Но короткая дорога всегда громкая.

— У нас нет тихих, — отозвалась Марина.

Они пошли за белой ниткой. Тонкая, как волос, она извивалась между стен, исчезала и вспыхивала снова — на карнизе, на гвоздике, на сколе кирпича. Её не увидит тот, у кого в руке нет кулона — видимость защиты; но всякий раз, когда нить загоралась, рядом менялся воздух — как будто в соседнем дворе кто-то переставил скамью, а в переулке поправил вышивку на рукаве. Марина знала: это они. Шао Гуй.

На повороте им навстречу вышла молодая женщина с косой, в простом синем халате. В руках — корзина с зеленью. Лицо простое, глаза внимательные. Она подняла взгляд и улыбнулась.

— Вы идёте красиво, — сказала она. — Значит, успеете.

— Куда? — спросила Марина, хотя уже знала.

— Туда, где мальчик держит лодку, — ответила женщина. — Он упрямый, но вежливый. Когда лодку толкают такими руками, вода не спорит.

— Мин? — догадалась Марина.

— У каждого города — свои дети, — женщина улыбнулась шире. — Этот — один из них. Идите. За вами — те, кто слишком любит белый.

Они миновали ещё два дворика. В первом на верёвке сушились маски — десяток: тигр, лиса, демон с золотыми зубами, рыба, журавль. Все пустые. Одна — белая — была мокрой; вода стекала на камень, оставляя круги, и в каждом круге вспыхивала крошечная точка света. Во втором стоял старый барабан, разорванный и стянутый бечёвкой; на коже — свежие детские отпечатки ладоней.

Наконец переулок открылся к набережной — не той, где гуляют по утрам, а внутренней, тёмной. Лодки стояли боком к берегу, как спящие собаки. У воды, ногами в мелкой волне, стоял мальчик — Мин. Халат мокр до пояса, волосы прилипли ко лбу. Он держал леску. На конце — крошечная лодочка, сложенная из старой квитанции. Лодочка качалась, но не уплывала.

— Вы долго шли, — сказал он без упрёка. — Но пришли вовремя.

— Где она? — Марина больше не могла растягивать слова.

Мин кивнул на воду. Прямо под лодочкой на поверхности проступил рисунок пеной: круг, в круге — две волны, сталкивающиеся лбами. Между волн — волосок сухого тростника.

— За вторым кругом, — произнёс Мин. — Если войти сейчас — не унесёт.

— Войти куда? — мир сжался до тонкой линии, как натянутый нерв.

— В слой, где не спрашивают паспорт, — сказал Максим. — Но там легко потерять имя. Готова?

Она вдохнула. Сладкое — горькое — терпкое вспыхнули в памяти. Ровно. Ровно. Кулон лёг в ладонь, как знакомая нота.

— Готова, — сказала Марина. — Я — Марина Морозова. Я иду за дочерью и вывожу нуждающихся к берегу. Я не дерусь с водой. Я договариваюсь.

Вода пустила волну от них. Поверхность стала гладкой, и в этой гладкости на миг показалась лицо Лизы: мокрые волосы, зрачки шире обычного, губы с синевой холода. Она смотрела на Максима.

— Тебе нельзя, — сказала она, и голос звякнул стеклом. — Твои имена слишком громкие.

— Возьми моё тихое, — ответил он и встретил её взглядом через воду. В этом взгляде была ответственность — не нежность и не строгость.

Лиза улыбнулась — так улыбаются те, кто на секунду забыли, что стоят по колено в воде. И исчезла. Точнее, вода закрылась, как занавес.

— Её держат не руки, — произнёс Мин. — Её держит обещание. Ей пообещали дом. Но дом — пустой. Ей нужна дверь с огнём.

— Где такая? — Марина вдох-выдох.

— В Доме Белых Масок, — ответил Максим. — Но вход — через чужие имена. Это труднее, чем перелезть через стену.

— Скажи, — Марина подняла голову. — Как зовут моё чужое имя?

— «Та, кто слушает», — сказал он. — Этого хватит, чтобы постучаться. Чтобы войти — нужен огонь. Твой.

— У меня — скрипка, — сказала она. — Музыка — не огонь.

— Смотря как играть, — впервые улыбнулся Максим. — В Пекине я видел, как старик на эрху поджёг ночь одной нотой.

— В Пекине? Ты был там… драконом?

— Был… чайником, — сказал он. — Но не сейчас.

Мин протянул бумажную лодочку. На квитанции расплывались чернила: половина иероглифа, кусочек адреса, чужая фамилия.

— Приманка для любителей срезать углы, — сказал он. — Бросите на воду — белые маски поверят, что в лодке ваш путь. Пойдут за ней. У вас будет одно «ровно».

— Одно — это сколько? — спросила Марина.

— Десять вдохов, — ответил Мин. — Если умеете дышать не торопясь.

— Умеем, — сказал Максим. Марина удивилась, что он ответил за двоих — и почувствовала: правильно. — Готова?

— Да, — сказала она. И впервые за ночь ей показалось: город не «против» и не «за», он — рядом.

Мин отпустил лодочку. Бумага легла на воду и поплыла, как по стеклу. Из соседнего двора, из-за угла, из-под пролёта — будто по команде — вышли белые маски: три, пять, семь. Они двигались к лодке и шли рядом, не касаясь воды. Их белизна была обидчивой, как у молока, которому дали скиснуть. Они смотрели на лодку так, словно та обещала им должность, оплату и отпуск.

— Сейчас, — шепнул Максим. — Десять.

Они скользнули вдоль кромки, где вода плещется о камень, и нащупали узкий проход между домами. Проход прикрывал крошечный навес с выцветшей надписью «чай». Навес дрожал, хотя ветра не было. Кулон тихо стучал о грудь; Марина совпала с ним дыханием: «раз-и, два-и…» Впервые она почувствовала, как музыка собирается не в пальцах, а в шаге.

Внутри — узкий коридор: вперёд идут три ступени, потом пять, потом семь. На каждой выбит крошечный знак: рыба, лист, лодка, дом, огонь, глаз, дверь. На «двери» коридор закончился. Перед ними — светлая створка из дерева с прожилками, похожими на лист. На косяках — ни гвоздя. Из щели пахло сушёным чаем и дождём, которого всё не было.

— Дом Белых Масок, — сказал Максим почти нежно, как зовут того, кого нельзя назвать громко. — Стучи.

— Чем? — спросила Марина.

— Своим именем, — ответил он. — Только своим.

Она подняла кулак к воздуху перед дверью — и произнесла ровно:

— Я — Марина Морозова. Я пришла забрать ту, кому пообещали пустой дом. У меня есть огонь.

Дверь не распахнулась, но в доме что-то насторожилось — как собака в глубине, поднявшая голову.

— Видишь? — шепнул Максим. — Имя — поводок.

— А ключ? — Марина неожиданно улыбнулась себе. — Ключ — игра.

Она достала из памяти простую мелодию — ту, что играла Лизе в детстве, когда дождь стучал по владивостокскому подоконнику. Мелодия была тёплой и без затей, вся хитрость — в паузе. Марина мягко коснулась пальцем дерева, будто струны, и выдохнула паузу.

Дверь вздрогнула — раз, другой — и открылась. Изнутри пахнуло домом.

— Быстро, — сказал Максим. — Белые маски умные, но обидчивые.

За дверью — зал без мебели, только длинный узкий стол у стены. На столе — ряд масок. Все белые, как молоко, и внешне одинаковые, зато на обороте у каждой вырезан крохотный знак: рыба, лист, лодка, дом, огонь, глаз, дверь — семь. Марина обернулась на ступени в коридоре.

В дальнем конце — занавесь. За занавесью — шёпот воды. И голос. Молодой, упрямый — как Лизин шаг.

— Я не боюсь, — сказала она кому-то. — Я просто не умею дышать по-вашему. Научите — и я уйду.

— Она говорит им правду, — прошептал Максим. — Это их раздражает.

Марина сделала шаг, второй, третий. Воздух у стола стал гуще, как сироп; маски будто повернулись — движения не было, но взгляд ощутился. Кулон у груди положил чешую вправо — вдох — и влево — выдох. Марина подошла к занавеси; поднимать не пришлось — ткань разошлась сама.

Комната за занавесом была пустой. В центре — круг воды в каменном полу. Над кругом — плотный, как стекло, воздух. В нём — Лиза: на цыпочках, руки вытянуты, будто пробует температуру. Глаза ясные и слишком широкие — как у тех, кто долго смотрел не мигая.

— Лиза, — сказала Марина. — Это я.

Девушка повернула голову и улыбнулась — будто знала, что этот момент будет. В улыбке не было облегчения — был выбор.

— Мне обещали дом, — произнесла она. — Но дом пустой. Я не хочу жить в пустоте. Я хочу жить в звуке.

— Тогда пойдём, — тихо ответила Марина. — У меня есть звук.

— И огонь, — добавил Максим, ступая в круг осторожно, как на тонкий лёд. — Снимем с тебя обещание. Оно не твоё.

Белые маски у краёв сделали микрошаг, не сходя с места: не протест, — напоминание о правилах. Максим кивнул им уважительно, как старшим, и опустил ладонь в воду. Вода не намочила кожу — она «взяла» её, как чашка берёт чай, меняя его вкус едва заметно, но решительно.

— Пять — стой, — сказал он. — Семь — слушай. Девять — иди.

Марина не поняла, кому он считает — себе, ей, воде, маскам или Лизе, — но послушалась дыханием. На «пять» кулон мягко толкнул грудь изнутри, на «семь» музыка поднялась на ноту, которую она ещё не брала, но знала, где она живёт. На «девять» воздух над водой дрогнул, и Лиза шагнула — не вниз, к ним. Настоящий шаг: тяжесть тела, шорох ткани, вздох.

— Дом — там, где тебя ждут не стены, — сказала Марина, прижимая дочь. — Пойдём.

Маски не шелохнулись. Но, когда они выходили, одна маска на столе чуть повернулась — на обороте оказался знак «дом». Иероглиф был вырезан неровно, словно тот, кто резал, впервые держал нож.

— Они не злые, — прошептала Лиза у двери. — Они аккуратные. Им страшно, когда кто-то делает громко.

— Уйдём тихо, — сказал Максим. — Но быстро.

Коридор не спорил. Ступени приняли их шаг. За дверью — тот же узкий проход, тот же навес, та же вода у кромки. Бумажная лодка уплыла далеко — там, где река делала вид, что устала.

— Благодарим, — сказал Максим — то ли небу, то ли воде, то ли городу.

В глазах Лизы погас дикий, слишком широкий блеск. Его сменил человеческий — уставший, но ровный. Такой взгляд не умеет лгать про «после».

— Мы ещё вернёмся? — спросила Лиза. — Я должна кое-что сказать тем, кто обещал.

— Вернёмся, — кивнул Максим. — В другой день и с другими словами.

— И с Лизой, — добавила Марина. — Возьмём её за руку и проведём через мост, который помнит наши имена.

Вдалеке, где сходятся две тени домов, прозвучал знакомый щелчок — металлический наконечник о камень. Шао Гуй не забыли — они не умеют забывать. Но теперь щелчок отозвался не угрозой, а признанием: «вы прошли». Может, и им нужен дом. Это уже другая история.

Мин стоял всё там же, по щиколотку в воде. Он поднял взгляд — несмешной, взрослый — и сказал:

— Вы сделали ровно. Теперь можно — громко.

— Сегодня — нет, — покачал головой Максим. — Сегодня город спит.

— Значит, в следующий раз, — согласился Мин и улыбнулся, как улыбаются хранители: «я запомнил».

Они пошли обратно — мимо двориков, где на верёвке сушились маски; мимо колодца, который днём добр; мимо барабана, чья кожа ждёт ладоней. На мосту стражи молча дали дорогу; один, тот, что смотрел на трещинку возле гвоздя, кивнул Марине — как человеку, в чьём шаге узнал нужную паузу.

В галереях красные фонари шуршали, словно гранатовые зёрна в ладонях. Юй-линь встретила у чёрного входа и поставила на стол три пиалы. Чай был тёплым, терпким, с лёгкой горчинкой — как благодарность, которую не объясняют словами.

— Дом нашёлся? — спросила она, наливая.

— Дом — в пути, — ответил Максим. — Мы не заблудились.

— Держите дорогу тёплой, — сказала Юй-линь. — Здесь холод быстро запоминают.

Марина сделала глоток — и ясно услышала, как далеко-далеко, за множеством стен и мостов, по другой набережной идёт Лиза. Шаг лёгкий, упрямый и — да — музыкантский: ровный и живой. Между ними уже натянулась нитка — белая, как пар над чайником. Она не спасёт от всего, но приведёт туда, где следующий выбор будет сделан вовремя.

— Мы идём за Драконом, — тихо сказала Марина — не клятва, констатация. — Не затем, чтобы он шёл за нами. Чтобы идти рядом.

Максим кивнул. В его глазах, темнее фонарей, мелькнула короткая тень улыбки.

— Рядом — значит вовремя, — произнёс он. — А вовремя — значит спокойно.

Снаружи, у деревянных носов лодок, тихо вздохнул Хэй Лун. Это был не рёв и не предупреждение — обычный вздох существа, у которого тело — город, а кровь — вода. И в этом вздохе было то, ради чего стоило бежать по галереям, шептать имена мостам, спорить с белыми масками и разламывать глиняный шарик на восемь лучей: обещание, что завтра будет.

А сегодня — достаточно.

Они вышли в ночь, где даже тени были согреты чаем. И впервые за всё это время Марина позволила себе улыбнуться — не себе и не им, а стенам и фонарям, которые знают больше и говорят меньше. В её ладони нефрит дышал ровно. Пульс камня совпал с пульсом сердца, и шаг стал увереннее — как у того, кто услышал главную ноту и больше не собирается сбиваться.

Глава 7. Договор с посредником

Ночь в Зеркальном Хабаровске густела, словно в воздух подмешали тушь. Красные фонари горели мягко, но их свет не разгонял тени — лишь подчёркивал глубину переулков. Галереи тихо скрипели. Доски под ногами пружинили. Внизу шевелились шорохи — короткие, настороженные. Напоминание: враги рядом.

Марина шла рядом с Максимом. Здесь его звали Улу́н. Нефритовый кулон лежал у неё на груди. Камень был тёплым и будто слушал город.

— К кому мы идём? — спросила она негромко.

— К Чжоу Ляну, — ответил Улун. — Здесь он Посредник. Торгует сведениями. И берёт плату всегда настоящую.

— Он скажет, кто дал Лизе «пустой дом»? И как это развязать?

— Скажет. Но не даром.

Они сошли с галереи и углубились в широкий переулок. По обе стороны — дома с резными ставнями. На наличниках — драконы, тигры, журавли. Пахло соевым соусом, жареным кунжутом и дымом благовоний. Издалека тянулся ритм барабанов — у храмовой пагоды начинался вечерний обряд.

В конце переулка темнела трёхэтажная постройка. Черепичные скаты были подняты вверх, на крыше сверкали медные шары. У входа стояли каменные львы. Их пасти раскрыты, а глаза блестели влажно, словно живые.

— Здесь «живёт» Посредник? — Марина машинально понизила голос.

— Не живёт, — поправил Улун. — Управляет.

Внутри было полутемно. Масляные лампы давали золотистые всполохи. На низких столах — бронзовые подсвечники, пиалы с зелёным чаем, тарелки с мандаринами, мелкие нефритовые фигурки. На стенах висели свитки: горы в тумане, узкие мостики, извилистые реки. Воздух был устойчивый, без случайных запахов — как в месте, где любят порядок.

Чжоу Лян сидел на невысокой ступени, устланной красным ковром. Он был худощав, в длинном чёрном халате с золотыми карпами. Волосы убраны в узел, нефритовая шпилька держала его без усилия. Лицо — «без возраста»: тонкие черты, внимательные глаза. Казалось, в этих глазах отражается каждая тень в комнате.

— Улун, — произнёс он мягко и с легкой насмешкой. — Ты приходишь редко. И всякий раз приносишь чужие узлы.

— Этот узел стоит твоего времени, — ответил Улун и указал на Марину. — Её дочь. Мы сняли с неё ловушку Белых Масок, но «обещание дома» осталось. Нам нужно знать, кто это сделал и где держат её имя.

Посредник перевёл взгляд на Марину. Рассматривал неторопливо, как вещь редкую и дорогую.

— Русская, — сказал он тихо. — И с кулоном. Хэй Лун пропустил тебя через реку. Это много. Но его благосклонность коротка.

— Ты знаешь, как развязать «обещание»? — Марина сделала шаг ближе.

— Знаю, — сказал Чжоу Лян и отпил чай. Лишь после глотка продолжил: — Но знание — товар. Серебро не подойдёт.

— Что ты хочешь? — прямо спросил Улун.

Посредник поставил пиалу на поднос и поднялся.

— На дне Хэй Лун Цзяна, там, куда не ныряют даже хранители, лежит Юй Лун чжи син — Камень Звезды Дракона. Это осколок кристалла, в который когда-то вдохнул часть себя Хэй Лун. С твоими навыками, Улун, и с её кулоном вы сможете найти его.

Улун смотрел ровно.

— Это ловушка. Дно реки помнит всё. И камень охраняют.

— Всё стоящее охраняют, — спокойно ответил Чжоу Лян. — Принесёте камень — и я отдам имя того, кто дал вашей дочери пустой дом. И скажу, где его «узел». Не принесёте — ищите сами. Только знайте: Шао Гуй ищут тоже. И они не устают.

Марина почувствовала, как сердце стукнуло сильнее. Тихо, но так, будто это слышно всем.

— Почему именно я должна идти с ним? — спросила она.

Посредник вернул на неё взгляд.

— Потому что кулон укажет путь тому, с кем он связан. Он выбрал тебя. И он уже коснулся твоей дочери.

Тишина стала плотной. Слышно было, как трещит фитиль лампы.

Улун кивнул:

— Мы возьмёмся.

— Хорошо, — сказал Чжоу Лян. — Но помните: дно реки — не просто вода. Там живёт память. Память не любит тех, кто её тревожит.

Они вышли в ночь. Улица опустела. Лишь редкие фигуры в длинных плащах пересекали мостики и исчезали в тени. С реки тянуло влажным холодом. Кулон у Марины стал тяжелее, будто напитался сыростью. Камень казался чуть влажным — как если бы его уже звали в воду.

— Он нас использует, — сказала Марина, глядя на Улуна.

— Да, — кивнул он без спора. — И мы используем его. Здесь так живут.

— Что за камень он просит на самом деле?

— Драконья Звезда, — сказал Улун. — По легенде, когда Хэй Лун разделил свою силу между водой и камнем, один осколок удержал его «ясное зрение». Тот, кто владеет камнем, видит не только сейчас, но и то, что собирается случиться.

Марина остановилась на полшага.

— Если Чжоу Лян получит такой камень…

— Он начнёт торговать будущим, — спокойно договорил Улун. — Не только сведениями. Поэтому будем осторожны с тем, что отдаём.

— Ты предлагаешь взять камень и… не отдавать?

— Я предлагаю взять камень и решить на месте, — сказал он. — Сначала — Лиза. Потом — сделки.

Марина подумала о дочери. О том, как Лиза стояла над кругом воды и говорила: «Я хочу жить в звуке». Эта фраза была простой. И очень точной. Марина поняла: путь только начинается, а река уже вплела их в свои игры.

— Лиза остаётся у Юй-линь? — спросила она.

— Да, — кивнул Улун. — У Юй-линь и Мина. Кухня Мастера Ю — хороший щит. Но долго прятать там нельзя.

— Значит, нам — к реке.

— К реке, — согласился он. — Идём у теневой стороны домов. Не смотри в воду, пока не скажу.

Они двинулись вдоль набережной. Фонари висели рядами и потрескивали от сырости. В тёмной воде отражались крыши с поднятыми краями. Где-то вдалеке ударил деревянный молоток — коротко, будто кто-то поставил печать. Под мостом прошелестел шёлк — это рыболовные сети тянули над водой. Шаги шли ровно. Кулон пульсировал в такт.

— Если что-то пойдёт не так, — сказал Улун, — называй вещи по имени. Помнишь? Имя — поводок.

— Помню.

— И ещё, — добавил он. — Не спорь с зеркалами. Благодари и иди.

Марина кивнула. Простые правила легче держать. Она прижала кулон к груди. Камень ответил тихим теплом — как согласие.

Слева показалась низкая башенка, обшитая тёмным деревом. За ней начиналась полоса влажных камней — подход к воде. Отсюда было видно течение. Оно не спешило, но было настойчивым. Река дышала, как живое существо.

— Здесь, — сказал Улун. — Ниже — вход.

— Ты уверен?

— Кулон уверен, — ответил он. — А я — рядом.

Марина глубоко вдохнула. Вкус воздуха был солоноватым, с едва заметной горчинкой дыма. Она подумала о Лизе, о Юй-линь, о мальчике, который держал бумажную лодочку, — и шагнула к воде.

Река Чёрного Дракона вздохнула в ответ.

И ночь стала ещё темнее — как бывает перед тем, как что-то важное выходит на свет.

Глава 8. Под тенью Чёрного Дракона

Ночь в Зеркальном Хабаровске стояла ровная и густая, как чернильная заливка на рисовой бумаге. Луна висела низко — белая, чуть мутная, будто на неё набросили тонкую нефритовую пыль. Город за спиной дышал едва слышно: редкий гул лифта, далёкий стук на сортировочной, лёгкое потрескивание проводов. Но главный звук принадлежал реке. Хэй Лун Цзян гудела на самой низкой ноте, и этот гул проходил через доски набережной, через подошвы и даже через зубы. Казалось, кровь тоже перестраивает шаг под древний ритм.

Марина стояла у бетонной кромки и щурилась на воду. Воздух был влажный и прохладный, без ветра; пахло водорослями, железом и глиной — и тонким сладковатым дымком, похожим на разведённый в воде ладан. В ладони у неё лежал нефритовый кулон. Камень светился изнутри и то стихал, то вспоминал себя короткой вибрацией — как пульс, как голос, который нельзя забыть.

Слева бесшумно подошёл Максим — здесь его звали Улун. Он поставил на перила длинный свёрток, перевязанный красной тесьмой с узлом «бао». В свете фонаря его лицо казалось выточенным из серого камня: спокойствие без показной суровости, собранный взгляд. В зрачках на миг блеснула вода. Марина вспомнила, как в ту ночь он назвал своё настоящее имя и как город на это имя отозвался.

— Пора, — сказал он негромко. Слово будто легло на гладь и ушло в глубину кругами.

— Мы просто спустимся в воду? — Марина постаралась говорить ровно. Горло вдруг стало сухим.

— Не просто, — ответил Максим и развернул свёрток. — И не туда, где ходят лодки.

На тёмной ткани лежала верёвка из чёрной конопли с вплетёнными красной и серебряной нитями. Узлы образовывали связку знаков — вытянутые штрихи и крючки, похожие на иероглифы. Марина не знала языка, но верёвка «дышала»: на вдохе отдавала теплом, на выдохе — прохладой.

— «Нить возвращения», — пояснил Улун. — По ней назад. Развяжешь не тот узел — уйдёшь в сторону, где снег всегда новый.

Они пошли вдоль каменных львов на кромке пристани. Пасти у львов были приоткрыты, как у певцов перед первым звуком. У одних под лапой — шар, у других — львёнок. На морде у ближнего пролегла свежая трещина. Из неё проступала вода — не струйкой, а дыханием: то выступала, то исчезала, оставляя тёмное пятно.

— Они держат вход, — шепнул Максим. — Через них течёт только то, что реке нужно.

— А мы — «нужно»? — Марина попыталась улыбнуться.

— Сегодня — да, — коротко ответил он. Это был не комплимент — решение.

Под навесом показалась низкая деревянная пристань. На балках были выжжены восемь триграмм. Даже не зная их имён, Марина пальцами угадала порядок, будто когда-то проводила по ним в темноте. У причала стояла выдолбленная лодка: гладкая, как кость. На носу — резная голова дракона с закрытой пастью и длинными усами. В глазницах — тёмные овалы нефрита, в которых теперь отражалась луна.

Внутри лежала корзина с травами. Пахло сушёным лотосом, водорослями и полынью. Максим перебрал стебли и поднял тонкую красную ленту.

— Лотос — чтобы вода признала нас своими. Полынь — чтобы безымянные не почуяли тело. Лента — для узлов, которые не развязывают.

Он сел в лодку легко, без лишнего шума. Марина шагнула следом. Доски хрустнули влажной древесиной, лодку качнуло — и тут же выровняло, будто она попала в паз. Максим оттолкнулся. Вода не сопротивлялась, а словно подхватила их.

Они вышли к середине течения. Городской шум растворился. Лунный свет стал плотнее, как будто надел маску: часть света перешла с воздуха на воду. На плечах у Марины осела мелкая влага — не туман, а пыль из невидимых брызг. Кулон ожил, подстраиваясь под далёкий барабанный такт.

— Когда пойдём вниз, — сказал Максим, — глаза держи закрытыми, пока не скажу. Там есть формы, на которые смотреть — значит становиться ими.

— А если всё-таки… — Марина выдохнула тонкой струйкой пара.

— Тогда они посмотрят на тебя, — спокойно сказал он. Без угрозы, но всерьёз.

Лодка остановилась там, где луна отражалась ровным кругом. Максим бросил в воду пригоршню сухих лепестков лотоса. Те не поплыли, а провалились, как будто проверили глубину, — и исчезли без кругов. Он обвязал «нить» себе на талии, проверил узел двумя пальцами и протянул свободный конец Марине.

Конопля была жёсткая, шёлк — тёплый. Верёвка «подсказала» порядок, и узел лёг как надо. Максим едва заметно кивнул: правильно.

— Готова? — спросил он.

— Нет, — честно сказала Марина.

— Тем лучше, — угол его губ дрогнул. — Вернутся обычно те, кто не геройствует.

Он нырнул первым. Вода сомкнулась без всплеска. Дракон на носу будто чуть втянул усы. Марина вдохнула, прижала кулон — тот ответил тёплым толчком — и шагнула.

Холод не ударил. Вода встретила мягко, как дорогая ткань, и сразу забрала звуки. Исчезли пристань, лодка и даже собственное дыхание. Осталась тяжёлая тишина. Марина помнила запрет, но веки сами приоткрылись — не из упрямства, а как будто глаза «хотели пить».

Под водой был другой свет: длинные серебряные полосы резали толщу, превращая её в штору из нитей. Между нитями качались водоросли — чёрные, с синей кромкой. Они касались кожи едва заметно, как перчатка, и тут же отступали. Между прядей скользили рыбы — не совсем рыбы, золотистые, с тусклым внутренним светом. Некоторые поворачивали к ней и будто обрели черты: тонкая переносица, намёк на рот. Марина задержала взгляд — и вода стала гуще. Верёвка дёрнулась дважды — мягкое напоминание. Она моргнула, и лица рассыпались на чешуйки света.

Дно всплыло внезапно, точно кто-то повернул линзу. Это была не песчаная площадка, а слоёная память: обломки лодок с выжженными знаками, длинные кости, черепа с пустыми глазницами, почерневшие амулеты на красных нитях, распухшие шкатулки, фигурки, обросшие мхом. Рядом лежал бубен без кожи, чуть дальше — детская погремушка с молчащими колокольчиками.

И между этим — хранители. Высокие, тонкие, с кожей сырой глины. Пальцы длинные, перепончатые до второй фаланги. Лица будто не дорезаны, глаза круглые и спокойные, с маленькой луной внутри. Двигались они не рывками, а общей волной — медленно поодиночке, быстро в сумме.

Один подплыл ближе. На груди — ожерелье из белых раковин. Он остановился на расстоянии ладони, приложил пальцы к кулону — вежливо, как к святыне. Камень ответил теплом. По рукам Марины пробежала правильная, успокаивающая тяжесть, словно кто-то выровнял ей плечи. Хранитель кивнул и отступил, освобождая проход.

Она поймала себя на тихой улыбке. Река узнаёт тех, кто несёт в себе её движение. Лиза всегда любила воду — бассейн, байдарки, прыжок с пирса. Может быть, поэтому кулон выбрал её первой.

Впереди загорелось зелёное свечение. Оно не пульсировало — переливалось, как ночное небо внутри камня. Среди водорослей лежал крупный осколок нефрита — Камень Звезды Дракона. Кромки гладкие, а в глубине — тёплый отблеск, как если бы кто-то там медленно открыл глаза.

Максим протянул руку. Двигался ровно, без лишних углов. На запястье у него проступил бледный круг с двумя прорезями — почти инь-ян. Вода дрогнула. Серебряная завеса шелохнулась, и тишина откатилась назад.

Сначала потемнело вокруг — не резко, а как если бы вода стала гуще. Затем что-то длинное и вязкое коснулось лодыжки. И только после этого вспыхнули глаза — два алых круга, как разнесённые угли в железной чаше. Они смотрели прямо на Марину.

— Не смотри, — голос Максима не звучал в ушах — лёг косточкой под лопатку. Верёвка подтолкнула её вверх.

Но глаза были не просто светом. В них отражалась луна — не одна, а много, как память о всех лунных ночах. Среди отражений на мгновение мелькнули две крошечные зеленоватые точки. Марина узнала этот оттенок: у Лизы серьги-гвоздики были точно такого цвета. Мысль промелькнула и погасла — из темноты собиралась масса: плавники, усы, ленты, зубчатые кромки с тяжелыми пучками тины. Не плыла — складывалась, как форма, которой ещё не придумали имя.

Из илистых разломов потянулись руки «безымянных». Прозрачные, с длинными когтями, поросшими синей тиной. Одна рука скользнула по щиколотке — аккуратно, словно ставила отметку. Кожа стала тонкой, как калька. Кулон вспыхнул горячо и плотно — свет не ослепил, а запёкся в плоть, как печать. След холодка исчез, оставив тёплую дорожку.

Масса отпрянула. Вода ответила глухим ударом, как гонг. Хранители подняли головы и одновременно приложили ладони к груди. Давление спало. Верёвка дёрнула ещё раз — вверх потянуло ощутимо.

Максим уже держал Камень. Держал так, как держат живое сердечко — бережно и крепко. Нефрит светился изнутри; «звёзды» мигали, реагируя на каждый звук: шорох рыбы, шевеление травы, далёкий удар о сваю.

Внизу, на дне, остался узор. Кружки, стрелы, линии, похожие на поток, и четыре угла-метки: лодка, мост, башня, профиль девушки с двумя родинками у подбородка. У Лизы именно там — малая россыпь. Марина зажмурилась, чтобы не расплакаться в воде.

— Выше, — сказал Максим. «Нить» послушно повела.

Река стала тягучей, как мёд. Каждый метр приходилось «размешивать». Из темноты тянулись не руки — тени. Марина краем глаза увидела, как её собственная тень — серебряная, водная — пытается отлипнуть и уйти в сторону. Кулон вспыхнул короче, и тень «приклеилась» обратно. Максим шептал длинно и ровно — не слова, а дыхание в ритм. Как метроном, если солист пытается ускориться.

Они прорезали толщу и вынырнули. Воздух обрушился сразу, как после глубокой шахты. Марина вдохнула — и закашлялась от сухости. Горло царапнула соль. По коже побежал огонь мурашек, через секунду сменившийся холодом. Лодка сама подтянулась к пристани — как санки по утрамбованной дороге. Дракон на носу будто стал серьёзнее: на усах тяжело висели капли.

Максим держал Камень обеими руками, как ребёнка. Внутренние «звёзды» то мерцали, то слушали. Марина, отдышавшись, посмотрела вниз. В отражении луны, рядом с белым кругом, стояли два алых глаза. Они не плавали — стояли, как две печати. Это не было угрозой. Это была пометка: «увидел — запомнил».

— Это он? — спросила она. — Чёрный Дракон?

— Не совсем, — сказал Максим. — Это хранитель его памяти. Левый глаз — путь, правый — цена. Река никогда не даёт одно без другого.

— Цена — это… Лиза? — Марина споткнулась на слове.

— Цена — то, что ты готова оставить в воде, — спокойно ответил он. — Страх, имя, время. Чужих — нельзя. Лиза — не цена. Лиза — причина.

Лодка ткнулась в настил. Доски приняли их шаг. Трещина на морде ближнего льва стала шире; из неё тянулся тонкий тёплый пар. Максим завязал «нить возвращения» узлом, который сам не распускается, и положил на край корзины. Марина выжала рубаху — вода показалась тяжелее обычной — и надела обратно. Кулон успокоился и вошёл в привычный ритм.

— Камень теперь «наш»? — спросила она, коснувшись нефрита.

— У рек нет «наших», — Максим улыбнулся коротко. — Есть «пока с нами». Этого «пока» достаточно: он откроет один вход и одну дверь. Ты видела на дне узор?

Марина закрыла глаза. Кружки, стрелы, мост, башня, профиль — всплыло сразу. Она кивнула.

— Это карта течений, — продолжил он. — Я вижу стрелы. Ты видишь лицо. Значит, дверь в ту сторону откроешь ты.

— Я? — удивилась она и тут же поняла, что отвечает сама себе. — Если надо — открою.

— Надень это, — сказал Максим и протянул медное колечко. — Пропусти через ушко кулона. Медь помогает «перевешивать» чужую руку.

Кольцо было тёплым. Кулон отозвался тихим внутренним звоном — не для уха, для костей.

— Ещё одно, — добавил он. — Когда снова пойдём, я скажу «влево» — повернёшь голову, не раскрывая глаз. Скажу «вниз» — опустишь взгляд, не открывая. Мы пойдём по памяти. Она не любит прямых взглядов.

Марина кивнула. Одно и то же «да» адресовалось и реке, и человеку.

Где-то под навесом звякнул маленький колокольчик. Ветра не было. Максим поднял голову:

— Это к перемене. Согрей руки. Дрожь ломает узор.

Марина потерла ладони, согрела дыханием, надела тонкие перчатки без пальцев. Страх сидел рядом — не громко, но близко. Она вспомнила детскую присказку и сказала вслух:

— Страх — это вода без берега. Её надо сдержать.

— Или научиться в ней дышать, — отозвался Максим. — Ты уже умеешь.

Они снова сели в лодку. Дракон на носу будто придвинулся. Камень Максим завернул в ткань с незамкнутым чернильным кругом и спрятал под лавку. «Нить» натянул по борту — как струну. В вышине каркнула ворона. Отражение луны в воде дрогнуло, словно глаз моргнул.

— Метка слева, — сказал он. — Через час будет справа. Нам — сейчас.

— Сейчас, — повторила Марина.

Они нырнули повторно — коротко, по маршруту. Вода на этот раз была как зал с полуопущенными портьерами: видно ровно столько, сколько нужно. Голос Максима ложился на ухо без воздуха:

— Влево. — Вниз. — Теперь.

Перед ними распластался тот самый узор. Линия от лодки вела к мосту, от моста — к башне, от башни — к профилю. Марина не коснулась — «нажала» взглядом. Под водой прозвенел тонкий звук, и где-то наверху, на пристани, Камень коротко откликнулся — как если бы миры на мгновение совпали.

Они двинулись по точкам. На «мосту» вода стала тоньше и холоднее, на «башне» — гуще и пахнула лотосом. «Профиль» встретил теплом — почти жаром. В груди у Марины отозвался Лизин смех — маленький и взрослый одновременно.

— Лиза, — сказала она просто.

Впереди вспыхнул янтарный свет. На его фоне промелькнули запястье, локоть, клубок мокрых волос. И знакомый способ держать пальцы, когда человек думает: указательный и средний вместе, большой отведён. Лиза всегда так делала.

— Назад, — резко сказал Максим.

— Но…

— Назад.

Тень дернулась, как тетива. У «башни» вспухла тьма — без формы. В ней открылись два алых глаза. Между ними на миг вспыхнули те самые зелёные точки — и погасли, словно их накрыли ладонью. Тишина ударила, как колокол.

— Назад! — повторил Максим. «Нить» потащила по диагонали, вырезая безопасную траекторию. Хранители повернули головы в сторону «башни» и сложили пальцы в странный знак. Тьма «закрыла глаза». Этого хватило.

Подъём показался долгим. Не по времени — по содержанию. Марина успела вспомнить Лизин детский плот из пластиковых бутылок, их чай из пиал без ручек, и чужой голос юности: «Вода преувеличивает то, что в тебе есть». Она поймала себя на простом желании: пусть преувеличит любовь, а не страх. Кулон откликнулся короткой цепкой вспышкой.

Они вынырнули. Луна в отражении сместилась правее. Алые глаза побледнели, как киноварь на мокрой бумаге. Марина легла ладонями на борт, дерево оказалось тёплым, и она коротко рассмеялась — от «мы живые».

— Ты её увидела, — сказал Максим без вопроса.

— Да, — Марина вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Она живая.

— Это главное, — кивнул он. — Остальное — дороги.

Они ещё немного посидели в лодке. Мир вокруг не стал «особенным» — просто обычность держалась теперь на другой оси. Потом сошли на настил. Следы на досках легли как ряд коротких иероглифов. Ближний лев будто моргнул — или с его лба упала капля.

— Встретимся здесь завтра в ту же фазу луны, — сказал Максим. — Если позовут раньше — не отвечай. Пусть зов настоится, как первый чай. Второй будет вернее.

— Хорошо, — сказала Марина.

Они шли по набережной. Плечи согрелись, руки слушались, сердце перешло на другой размер — не «четыре четверти», не «три восьмых», а на речной, упрямый. В голове звучала одна мысль: «Лиза — жива. Я иду».

Лёгкий ветер наконец тронул щёку. Фонарь на перекрёстке мигнул, и на асфальте на секунду вспыхнул знакомый узор: лодка, мост, башня, профиль. Всё было рядом, просто сдвинуто на полшага — в ту тонкую плёнку мира, через которую они ночью проходят.

— Мы вернём её, — произнесла Марина вслух.

Никто не ответил. Но из-под плит прозвенело едва слышно — как будто камень под лавкой на пристани тоже кивнул. Река ещё раз глухо ударила в сваи — старый гонг отметил сделанный ход. Два алых глаза в отражении луны сдвинулись на толщину волоса, признавая: теперь очередь за ними.

Лиза тем временем была в безопасности у Юй-линь. Но долго прятаться нельзя. Марина знала: следующий шаг — туда, где узел «пустого дома» держит чужое имя. И у неё уже было чем платить — не людьми и не памятью. Музыкой. И тишиной между нотами, которую реки ценят не меньше.

Ночь держала их рядом — реку, город и троих из одной истории: мать, проводника и ту, ради кого всё началось.

Глава 9. Цена правды

Зеркальный Хабаровск спал наполовину. Фонари мягко подсвечивали галереи и переулки, но за каждым углом держалась тень. После реки воздух казался плотнее и холоднее. Кожа всё ещё помнила воду, а в ушах жил глухой отголосок её низкого гула.

Максим шёл впереди. На руках — свёрток, перетянутый тонким шёлком: внутри лежал Камень Звезды Дракона. Он держал его близко к телу, и Марина видела, как из-под ткани пробиваются крошечные искры.

— Мы прямо к Чжоу Ляну? — спросила она, стараясь говорить ровно.

— Да, — коротко ответил Максим. — Помни: он берёт плату по-своему и не отдаёт лишнего.

— К чему быть готовыми?

— К тому, что захочет оставить Камень себе.

Дорога к дому Посредника заняла недолго. Львы у входа казались более настороженными, чем ночью. Лунный свет делал их глаза влажными, и Марина поймала себя на мысли, что камень «узнал» их.

Внутри пахло чаем, мандаринами и лёгким дымом сандала. Масляные лампы отбрасывали круглые пятна света. На стенах висели тушевые горы и туманы. На этот раз в комнате было больше людей. По обе стороны от возвышения стояли двое в тёмных халатах с вышитыми журавлями. Их лица закрывали чёрные лакированные маски с золотой окантовкой.

— Максим Ло, — произнёс Чжоу Лян; он не поднялся, но взгляд стал острее. — Говорят, река не хотела отпускать вас.

— Не хотела, — спокойно ответил Максим. — Но мы вернулись. И принесли то, что ты просил.

Он развернул свёрток. Камень лёг на низкий стол, и лампы будто стали светить ярче. Внутри зелёного нефрита вспыхивали золотистые искры, складываясь в неясные знаки — то ли иероглифы, то ли чешую.

Чжоу Лян медленно провёл ладонью над камнем — не касаясь.

— Он жив. И помнит, — сказал он.

— Где моя дочь? — Марина сделала шаг вперёд. — Мы выполнили условие.

Посредник поднял на неё внимательный взгляд.

— Восточный берег, — ответил он. — Дом на сваях, прямо над водой. Там живут те, кто чтит реку, но не всегда чтит её законы.

Слова совпали с тем, о чём Юй-линь предупреждала ночью: к рассвету «люди воды» тянут к себе тех, кто им нужен. Марина сжала пальцы.

— Ты мог сказать это сразу, — Максим сузил глаза.

— Мог, — спокойно согласился Чжоу Лян. — Но тогда у меня не было бы Камня.

— Мы рисковали ради твоей игрушки, — не сдержалась Марина.

— Игрушки? — уголки губ Посредника дрогнули, но в улыбке не было тепла. — Этот камень — часть сердца реки. Он хранит память Хэй Луна. Его можно использовать, чтобы открыть путь. И чтобы закрыть его навсегда.

Максим едва заметно сместился, прикрывая Марину собой.

— Камень ты не получишь, — сказал он ровно. — Мы принесли его, чтобы узнать дорогу. Не чтобы лишиться ключа.

В зале стало тихо. Чжоу Лян щёлкнул пальцами. Двое в масках шагнули вперёд.

— Здесь решаю я, — сказал Посредник без поднятого голоса. — И вижу: Камень нужен тебе так же, как мне.

— Разница в том, — Максим наклонил голову, — что я хочу спасти человека. А ты — купить власть.

— Спасти? — мягко рассмеялся Чжоу Лян. — Ты всё ещё веришь, что она захочет вернуться? Река не отпускает тех, кого выбрала. Твоя дочь, Марина, уже часть этого берега.

Холод прошёл по спине. Марина шагнула ближе к столу.

— Это моё дело. Я заберу её.

— Если сможешь, — отозвался Чжоу Лян. — Без Камня ты даже не подойдёшь к воротам Восточного берега.

Максим коротко взглянул на Марину.

— Если оставим ему Камень, у нас останется только его слово, — тихо сказал он. — А слово Чжоу Ляна стоит столько, сколько он решит в эту минуту.

Марина посмотрела на нефрит. Искры внутри на миг замирали. В глубине проскользнула чёрная дуга — словно тело дракона. Камень был не вещью. Он был ключом. И, возможно, не одним.

— Мы заберём его, — сказала она твёрдо. — И пойдём сами.

— Бросаешь вызов? — бровь Посредника слегка поднялась.

— Возвращаю долг, — ответила Марина.

Клинок у Максима оказался в руке тихо, как вдох. Другой ладонью он накрыл Камень. Свет в зале дрогнул. Охранники шагнули ещё, но Максим говорил спокойно:

— Только попробуйте нас остановить — и вода заберёт Камень навсегда. Ты его больше не увидишь.

Несколько секунд слышно было лишь, как тонкой струйкой наливается чай. Потом Чжоу Лян улыбнулся уже явно:

— Идите. Восточный берег вас ждёт. И те, кто не желает, чтобы вы туда добрались, — тоже.

Они вышли в прохладную ночь. Казалось, один из каменных львов медленно закрыл пасть.

— Мы нажили врага, — сказала Марина, когда они свернули в боковой переулок.

— Он стал врагом, как только назначил цену, — отозвался Максим. — Зато теперь у нас есть и Камень, и направление. Осталось прийти раньше остальных.

— Что ждёт на Восточном берегу?

— Лучшая версия — Лиза, — сказал он и встретился с её взглядом. — Хуже — то, что её к себе забрало.

Они остановились у развилки. Справа — узкая галерея над водой, слева — ряд мостков, уходящих в темноту.

— Пойдём сухим путём, — решил Максим. — Через галереи и внутренние дворы. Мостки оставим для тех, кто внизу ждёт шаг в воду. Шао Гуй любят отражения.

Марина кивнула. Кулон у груди тихо пульсировал — в такт шагам. С каждым тактом она яснее чувствовала: впереди не просто дорога. Впереди — водная тень дракона и цена, которую придётся назвать. Но и выбор — тоже их.

Они ускорили шаг. Ветер принёс с реки сырой запах. Вдалеке глухо ударил колокол. Город слушал — и запоминал.

Часть II «Город отвечает»

Глава 10. Дорога на Восточный берег

Ночь перешла в ту глубокую тишину, когда даже звуки города будто прячутся под одеяло. Зеркальный Хабаровск мерцал огнями, но на узких улочках, ведущих к реке, не было ни души. Красные фонари подрагивали и отбрасывали на каменные стены пятна, похожие на кляксы туши.

Максим шагал быстро, Марина едва поспевала. Камень Звезды Дракона был надёжно спрятан в его сумке; кулон у неё под одеждой пульсировал всё чаще — как нетерпеливое сердце.

— Восточный берег далеко? — тихо спросила она.

— По прямой нет, — ответил Максим. — Но туда не добраться просто так. Воды берега охраняют. Каждый, кто идёт туда, должен доказать право.

— Какое?

— Силой, памятью или ценой.

Они вышли к причалу. В лунном свете вода казалась густой, как нефрит. Тонкий туман клубился над сваями, лодки покачивались у бортов. Почти все были пусты — лишь у самого конца причала стояла одна с хозяином.

Их ждал старик в синем холщовом халате и широкополой бамбуковой шляпе. Лицо — морщинистое, как сухая кора. В руках — длинный шест.

— Переправа закрыта, — сказал он, когда они подошли. — Река спит. Будить её не стоит.

— Нам нужен Восточный берег, — ответил Максим. — Знаем: путь открыт, если есть проводник.

Старик долго вглядывался в них, потом скосил взгляд на Маринин кулон — она пыталась скрыть его, но свет под тканью выдал камень. Глаза проводника едва заметно расширились.

— Этот кулон даст вам дорогу, — сказал он. — Но позовёт и тех, кто охотится за дорогой. Садитесь.

Лодка скользнула по воде почти бесшумно. Берег медленно отступал, встречный туман сгущался, вода темнела. Марина вглядывалась в молочную пелену и ловила каждый толчок в борта.

Вдруг из-под поверхности потянулись длинные чёрные силуэты — змеиные, гибкие. Они обходили лодку кругом, двигались синхронно, как будто считали их вдохи.

— Цзяо, — негромко сказал старик, не переставая работать шестом. — Драконьи слуги. Не смотри им в глаза, и обойдут стороной.

Марина отвела взгляд, но краем глаза всё же увидела: одна тварь подняла голову над водой — чешуя поблёскивает, усы колышутся, а в янтарных глазах нет зрачков. Цзяо исчезли так же быстро, как появились, оставив мелкую рябь.

— Это первый рубеж, — сказал Максим. — Дальше сложнее.

Туман впереди поредел. Открылась широкая полоска воды, залитая холодным, почти стеклянным сиянием. Старик остановил лодку, вонзив шест в дно.

— Здесь стражи памяти, — предупредил он. — Они задают вопрос. Ответишь верно — пропустят. Ошибёшься — останешься здесь.

Из глубины поднялись три фигуры в белых одеждах и широкополых шляпах. Рукава длинные, шаги — бесшумные. Они остановились полукругом перед лодкой, ступая по воде, как по суше.

Одна подняла голову. Лицо — идеальное, почти маска; глаза — без зрачков.

— Назови то, что дороже всего и утеряно навсегда, — произнесла она голосом тонким, как звон фарфора.

Максим молчал. Марина ответила, не успев взвесить слова:

— Время.

Фигуры застыли, потом синхронно кивнули и растворились в воде, будто и не было их.

Лодка пошла дальше. Чем ближе они были к Восточному берегу, тем выше поднимался лунный свет, словно сам берег тянул его к себе. Туман растаял, и Марина увидела линию домов на сваях, поставленных прямо над водой. Крыши украшали драконьи головы, из окон тянулись красные фонари. В воде отражались сотни огненных точек.

— Мы на месте, — сказал старик. — Дальше сами.

Они сошли на узкую деревянную дорожку, связывавшую дома между собой. Доски тихо скрипели. В воздухе пахло жареной рыбой, пряностями и дымом.

Мимо прошёл мужчина в чёрном халате с корзиной серебристых рыб. Следом — женщина в зелёном шёлке с ребёнком на спине. На чужаков никто не смотрел в упор, но Марина чувствовала взгляды из-за занавесей.

— Вон там, — тихо сказал Максим.

В конце длинного ряда высился особняк на высоких сваях. Крыша крыта зелёной черепицей, стены — лакированное тёмное дерево. Вход украшали две массивные резные панели с драконами. В окнах горел ровный золотистый свет, но шторы были плотно задвинуты.

Кулон у Марины пульсировал так сильно, будто хотел вырваться.

— Она там, — прошептала Марина.

Максим кивнул:

— И те, кто не отпустит её без боя, — тоже.

Он на мгновение задержал ладонь на ремне сумки, где лежал Камень Звезды Дракона, и посмотрел на узкий настил перед входом.

— Входим не через парадную, — сказал он уже деловым тоном. — По связкам дворов и задним галереям. Здесь всё слышит вода. Будем тихими.

Марина глубоко вдохнула. Сердце отбило знакомый ритм — ровно, как перед выходом на сцену. Кулон ответил мягким теплом. Она кивнула:

— Пойдём.

Глава 11. Тень реки

Восточный берег жил своей тихой жизнью.

Деревянные настилы скрипели, но звук глушили плетёные циновки у порогов. Лунный свет лежал на воде так ярко, будто сама река поднималась к окнам.

Марина и Максим стояли в тени навеса, укрываясь за бочками с солёной рыбой. В нос бил запах морской соли, сушёных креветок и тонкая сладкая нотка благовоний с металлическим оттенком.

— Окна на втором этаже, — шепнул Максим. — Там горит свет. Кулон реагирует сильнее. Значит, она там.

Марина кивнула и крепче сжала амулет. Тепло от камня отдавалось в запястье, будто он знал, что цель близко.

Они двинулись по узкой дорожке, соединявшей дом с соседними строениями. По обеим сторонам — только чёрная гладь. В глубине вода едва заметно шевелилась, оставляя на поверхности круги.

У входа стояли двое в тёмных халатах с серебряными рыбами на груди. Лица закрывали чёрные тканевые маски. В руках — длинные копья с вырезанными на древках волнами и драконьими головами.

— Через парадный вход не выйдет, — тихо сказал Максим. — Пойдём снизу, через водную галерею.

С обратной стороны под настилом тянулся узкий проход, почти касавшийся воды. Доски были влажными, на перекладинах висели связки рыбы и красные бумажные амулеты с иероглифом — «вода».

— Обереги, — пояснил Максим. — Они не от нас, а от того, что снизу.

В этот момент вода дрогнула. Под настилом всплыло бледное лицо с волосами-водорослями, пустые глаза глянули на Марину — и исчезли. Кулон стал горячим.

Лестница вела в заднюю часть дома. Здесь пахло травами, солёной водой и прелью. Лакированные стены были вырезаны волнами и карпами. На полу лежали циновки с переплетёнными драконами.

Максим поднял ладонь, останавливая её.

— Ловушка, — шепнул Максим. Он опустил клинок к полу: между плинтусом и циновкой тянулся тонкий бамбуковый волос. Нить уходила в щель к деревянному защёлку под потолочной балкой.

— Сорвёшь нить — отщелкнется задвижка, — продолжил он. — Сверху рухнет сеть. В узлах — речные камни. Их долго держали в русле. Камень «помнит» то, что видел поток. Коснётся кожи — пойдут картины утонувшего, как наяву, и они не отпустят.

Он плоско поддел шнур ножнами и приподнял на ширину пальца.

— Ступай здесь, ребром стопы. К стене ближе, — тихо сказал он.

Марина перенесла вес и шагнула через нить, не задевая её. Максим последовал за ней, всё ещё удерживая шнур ножнами. Когда оба оказались по ту сторону, он аккуратно опустил нить обратно. Сеть над головой осталась неподвижной.

Вдоль стены висели колокольчики из раковин. Они звенели едва слышно, хотя ветра не было. Максим достал из сумки тонкую ткань, пропитанную травами, и накрыл ряд колокольчиков. Звон стих.

— Этот звук слышит вода, — сказал он. — Поднимется всё, что под домом.

Марина отвела взгляд от узких окон, где блестела чёрная гладь.

Они поднялись на второй этаж по крутой лестнице. Было тихо. Где-то вдали мерно капала вода в каменную чашу. Запах ладана стал сильнее, к нему примешался дух сырой ткани.

Коридор освещали бумажные фонари с красными кистями. На рисовой бумаге от качки шли тени карпов и драконов — казалось, рыбы плывут, а чешуя шевелится.

— Здесь, — сказал Максим.

В конце коридора — дверь, обитая чёрным лаком. В середине — нефритовый медальон с волной.

Максим осторожно коснулся медальона клинком. По камню прошла слабая голубая искра.

— Печать воды, — прошептал он. — Кулон её снимет.

Марина приложила амулет. Камень в её ладони разогрелся, в нефрите проявился силуэт дракона. Он извился и исчез. Замок тихо щёлкнул.

Внутри было полутемно. На стенах висели длинные красные полотнища с иероглифами. В центре стояла низкая постель, застланная шёлком. На постели сидела Лиза.

Волосы — распущенные, длиннее, чем раньше, в прядях поблёскивали тонкие серебристые нити, похожие на высохшие водоросли. Кожа — прозрачная. В глазах отражалась вода: в самой глубине зрачков ходили тёмные волны и далёкий свет, словно она смотрела через толщу.

— Мама… — голос был тихий, с низким, тянущим отзвуком, как у глубины. — Ты пришла.

Марина шагнула, но Максим перехватил её за запястье.

— Осторожно, — жёстко сказал он. — Она наполовину там.

Лиза поднялась. На её запястьях — тонкие браслеты из чёрного нефрита, покрытые трещинами. От них к потолку поднималась едва заметная рябь, как от капли в воде.

— Тебе нельзя было приходить, — сказала Лиза. Смотрела не прямо в глаза, а чуть дальше. — Река ждёт меня. И теперь она ждёт тебя.

— Лиза, — тихо позвала Марина, — мы заберём тебя домой.

— Дом там, где слушают, — ответила она после паузы. — Но здесь меня тоже слушают.

Максим шагнул между ними на полкорпуса и опустил взгляд на браслеты.

— Это оковы памяти, — сказал он. — Их носят только на Восточном берегу. Они держат связь с водой и не отпускают. Если снять резко — вода рванёт.

— Их дали мне, когда начались шёпоты, — спокойно произнесла Лиза. — С ними легче. Без них я слышу слишком много.

Марина почувствовала, как кулон отвечает лёгким толчком, будто предлагает путь.

— Мы снимем, — сказал Максим. — Но не сейчас. Сначала — тишина.

Он достал из сумки узкую полоску ткани, намотал на ладонь и прикрыл ближайший фонарь — свет стал мягче. Затем разложил на полу короткий узор из трав: полынь, сушёный лотос, стебель риса. Лёгкая горечь уже знакомым образом выровняла воздух.

— Дыши вместе со мной, — сказал он Лизе. — Три коротких, один длинный.

Лиза послушалась. С каждым вдохом рябь от браслетов заметно слабела.

— Что от нас хотят? — спросила Марина.

— Чтобы она осталась, — ответил Максим. — И чтобы ты осталась вместе с ней. Тогда дверь в ваш берег будет закрыта для других.

Лиза перевела взгляд на кулон у груди матери.

— Он зовёт, — сказала она. — И он боится.

— Кулоны тоже знают страх, — кивнул Максим. — Но могут идти вперёд.

Он подошёл ближе и провёл клинком по воздухам над браслетами, не касаясь камня. В воздухе на миг вспыхнули тонкие линии, как трещинки на льду.

— Печать держится на трёх узлах, — сказал он. — Первый — слушает воду. Второй — держит память. Третий — зовёт берег.

— С какой начинать? — спросила Марина.

— Со «слушает воду», — ответил Максим. — Его можно приглушить без рывка.

Марина приложила кулон к первому браслету. Камень едва слышно звякнул — звук отдался в зубах, как тонкая струна. Лиза вздрогнула, но не отпрянула. Рябь стала тише.

— Хорошо, — сказал Максим. — Теперь второй узел трогать нельзя. Он удерживает всё, что она уже слышала. С него начнутся голоса.

Он повернулся к двери и коротко прислушался.

— Нас заметили, — сказал он тихо. — Внизу звенит вода.

Марина пересчитала вдохи и выдохи, как учили на мосту. Кулон пульсировал ровно.

— У нас есть время? — спросила она.

— Несколько минут, — ответил Максим. — Хватит, чтобы вывести Лизу из «половины».

Он достал тонкую медную нить-кольцо.

— Надень на кулон. Медь «перевешивает» зов.

Марина надела. Звук камня стал теплее.

— Лиза, — сказала она, — пойдём с нами на первый пролет лестницы. Там меньше воды.

— Там суше, — согласилась Лиза. — Там я слышу хуже.

— Именно, — кивнул Максим.

Они двинулись к выходу. Марина шла рядом с дочерью, не касаясь, но держась на шаг. Максим прикрывал тыл. В коридоре фонари едва качнулись, на рисовой бумаге драконы замерли.

На лестнице под самым потолком дрогнул на нитке раковинный колокольчик — один короткий удар. Максим поднял взгляд.

— Не вниз, — сказал он. — Вдоль стены и на галерею.

Они прошли по узкому балкону над водной галереей, где под настилом шевелилась чёрная гладь. На нижнем уровне тихо прошёл сторож с копьём и пропал в тени. Ни один колокольчик больше не звякнул.

У выхода Максим остановился и посмотрел на браслеты.

— Последний шаг, — сказал он. — Снимем первый узел до конца и оставим остальные спящими. Дальше — уже на мосту.

Марина приложила кулон ещё раз. Нефрит на запястье Лизы легко щёлкнул, будто отпустил тонкий волосок. Рябь исчезла. Лиза вдохнула глубже и впервые за всё время посмотрела прямо — без слоя воды между.

— Мама, — сказала она уже обычным голосом. — Я пойду. Но медленно.

— Медленно — можно, — ответил Максим. — Быстро — нельзя.

Они вышли на наружную галерею. Ночь стояла ровная и холодная. На воде мерцали огни фонарей. Где-то внизу по настилу прошёл тот же лёгкий шорох — не угрозой, а напоминанием, что здесь слушают не уши.

— Вниз по трапу, — сказал Максим. — И к задней пристани. У моста стражи помнят нас.

Кулон у Марины пульсировал в такт шагам, ровно и уверенно. В этот ритм легко встали и сердце, и дыхание. Река рядом вздохнула — не громко, как живое существо, которое отметило их выбор и отступило на полшага.

Глава 12. Дом, что слушает реку

Восточный берег дышал глухо и ровно. Под домами на сваях шуршала вода, будто огромный зверь переворачивался во сне. Лунный свет ложился на чёрную гладь так ярко, словно река пыталась заглянуть в окна.

Лиза стояла в центре комнаты — неподвижная, как фарфоровая статуэтка. Тёмные глаза с серебряными отблесками глядели на Марину, но взгляд уходил «сквозь» — дальше, чем стены. Максим держал ладонь на рукояти клинка и не приближался.

— Мы заберём её, — тихо сказала Марина.

— Осторожно, — ответил Максим, не сводя глаз с Лизы. — Это не просто дом. Он «слушает» реку и повторяет её волю. Если вода злится — дом запирает гостей, если успокаивается — отпускает.

Снизу, из-под пола, поднялся гул. Сначала едва слышный, затем — вязкий, низкий. От шёлковых занавесей потянуло сыростью и прелыми травами.

— Мама… — Лиза сделала шаг. На шелковом ковре остались мокрые следы, будто она только что вышла из воды. — Здесь безопасно. А там… всё равно придёт она.

Максим коротко качнул головой:

— Уходим сейчас.

Он шагнул вперёд — и фонари в комнате дрогнули. Свет завертелся, тени на стенах отделились и поползли к полу.

Первая тень поднялась. В ней проявился карп с человеческими чертами лица. Губы раскрывались и закрывались, но вместо слов по комнате прокатился плеск. Максим выхватил клинок; лезвие блеснуло и рассекло тень. Та рассыпалась на капли и ушла в пол. Из углов уже тянулись другие — женские силуэты с водорослями вместо волос, змеиные тела с лицами людей.

— Держи её, — крикнул Максим. — И не отпускай кулон!

Марина подбежала к Лизе и схватила её за руки. Кожа у дочери была ледяной, но Марина не разжала пальцев. Кулон у неё на груди вспыхнул, и под ногами проступил тонкий светящийся круг — волны, лотосы, драконьи чешуйки, сложенные в узор. Тени отпрянули, но остались кружить вокруг.

Сквозь щели в полу прорвалась вода. Она разлилась по доскам тонкими струйками, поднялась и зашумела, как будто в доме открыли невидимые шлюзы. Внутри воды сверкали крошечные серебряные «чешуйки» — не рыбы, а отражённый свет, который вода оживляла.

— Дом «поднимает уровень», — коротко объяснил Максим. — Если вода дойдёт до потолка, комнаты станут колодцами. Оттуда не выходят — остаются в памяти реки. (Здесь дом действует как ловушка: он связан с водой и усиливает её.)

Максим рванулся к двери — та захлопнулась. На лакированной поверхности поднялись резные волны, из них высунулась драконья голова. Она шевельнула усами и раскрыла пасть; изо рта тонкой струёй полилась вода.

— Окно, — сказала Марина.

Максим оттолкнул бумажную перегородку, но за ней была не улица, а темнота воды. В толще плавали карпы с жёлтыми глазами. Они смотрели слишком осмысленно и двигались, как стражи.

— Дом окружён, — тихо сказал Максим. — Выходим через низ.

Они двинулись к лестнице. Ступени уже заливало. Тени скользили следом — неторопливо, но целенаправленно. Одна — с женским лицом и змеиным телом — потянулась к Лизе. Кулон горячо вспыхнул; тень зашипела и рассыпалась на брызги.

— Держи её за правую руку, — скомандовал Максим. — Левой прикрой кулон, чтобы он светил вниз, а не в стороны. Так тени не «схватят» луч.

Они начали спуск. Вода поднялась до колен. Между ног путались длинные стебли, цеплялись, как тонкие пальцы. Под потолком висели связки сухих трав. Запах стал резким, как вдох соли.

Первый этаж уже плавал. Из несущих балок поднимались резные драконьи головы. В их глазах загорелся зелёный свет, из пастей потекли струи — и слились в мощные потоки. (Пояснение: это «жила» дома. Резьба не украшение, а часть механики — через неё вода входит и направляется.)

Холод входил в кости. Лиза шла рядом, но взгляд её уплывал. Она смотрела в воду, как в зеркало, и будто видела там не тьму, а знакомую дорогу.

— Она зовёт меня, — прошептала Лиза. — Мама, это… красиво.

Марина сжала руку сильнее:

— Это не «красиво», это смерть. Идём домой.

Они добрались до задней двери. Щель была приоткрыта, но за ней — всё та же тёмная вода. Максим вынул Камень Звезды Дракона. В зелёной глубине камня вспыхнули золотые искры — как дыхание. Вода у порога дрогнула, отступила и разошлась узким сухим «коридором».

— Быстро, — сказал он. — Камень держит память реки. На миг он «помнит» здесь берег и расступается.

Они выскользнули на деревянную дорожку между домами. За спиной гулко вздохнуло строение, и вода рванула наружу — уже как живое, тянущееся щупальце. Максим прикрыл отход, развернулся с клинком.

Из реки поднялась огромная тень. На долю секунды Марина увидела длинное тело, два холодных огня глаз и усы, которые почти коснулись её лица.

— Хэй Лун, — выдохнул Максим. — Не тело — взгляд. Он заметил нас.

С реки налетел резкий порыв. Несколько фонарей сорвало, красные шары покатились по настилу и гасли один за другим, оставляя пятна тёплого света. Тень исчезла. Вода схлынула, дом остался стоять, хотя из окон всё ещё стекали ручьи.

Они бежали по узким мосткам, перепрыгивая через лужи. Дыхание рвалось на хрип. Лишь когда отступили на безопасное расстояние, Максим остановился. Лиза стояла рядом — бледная, тихая. В её глазах всё ещё плескались волны, но зрачки стали «человеческими».

Марина поняла: река отпустила их не из-за победы. Ей так было нужно — она отметила их и дала дорогу.

— Дальше не здесь, — сказал Максим ровно. — Дом запомнил нас. Возвращаться нельзя. Ночью пересидим у кухни мастера Юй-линь. Утром — к мосту. Кулон поведёт.

Марина кивнула. Она поднесла ладонь к груди: камень под тканью пульсировал уже не жаром, а ровным теплом — как сердце, которое вошло в один ритм с её шагом.

Глава 13. Тени Зеркального Хабаровска

Ночной ветер с Амура резал кожу тонкими лезвиями холода. За спиной, в «обычном» городе, оставались сияющие витрины, редкие трамвайные огни и звук шин по мокрому асфальту. Но стоило им шагнуть через почти невидимую щель в воздухе, как мир качнулся, цвета потускнели, и Хабаровск стал другим — вывернутым, будто отражённым в старом, чуть потускневшем зеркале. Здесь свет фонарей не разгонял мрак, а сгущал его; тени не прятались за спиной, а шли рядом, настойчиво касаясь локтя. Где-то в глубине, за домами, шумела вода — но не та, привычная, а вязкая, как густая тушь.

— Быстрее, — тихо сказал Максим Логинов. — Здесь нельзя задерживаться на открытом месте.

Голос у него был ровный, почти спокойный, но Марина уже научилась различать, как в этом спокойствии дрожит натянутая струна. Лишь едва заметное: вдох — выдох — и взгляд, который резал туман, как нож.

— Ты обещал безопасное место, — вырвалось у неё.

— Я обещал путь, — поправил он. — Безопасность — это цена. Её придётся платить.

Он оглянулся. Лицо — городское, привычное: тёмная шерстяная куртка, коротко стриженные виски, узкие перчатки. Только глаза выдавали, что «городской» — маска: в них было что-то нездешнее, глубокое, как омут, и если смотреть слишком долго, начинало казаться, что где-то в зрачках блеснёт изломанная чешуя. Максим коротко улыбнулся — и добавил уже так, как будто снимая второй слой кожи:

— Моё имя — Улун. Здесь его слышат лучше.

— Улун, — повторила Марина, и слово странно легло на язык — как горячий чай и первый мороз одновременно.

Она сжала сильнее руку Лизы. Дочь шла молча. Тонкая, высокая, в тёмном пальто, с неубранными волосами, в которых застрял серебристый иней этого странного ветра. Лиза не сразу узнала мать, когда та буквально выдернула её из чужого дома на набережной — дома, что дышал водой и шептал голосами ржавых труб. С тех пор Лиза будто стала легче — не в весе, в самом присутствии: иногда Марина ловила себя на том, что пальцы держат её за запястье, но взгляд натыкается на пустое место, и только через мгновение фигура дочери «появлялась», как после сбоя картинки. Улун говорил: связь с рекой не разорвана. Не сразу отпускает, если девушка была «названа».

— Мы почти пришли, — сказал Улун.

Переулок, в который он их завёл, был узким, словно выдолбленным в камне. Дома нависали, крыши почти сходились, и между ними тянулась узкая полоска тусклого света. Снега не было — и всё же под ботинками хрустело, как по льду. Марина глянула вниз — под тончайшей стеклянной плёнкой вместо асфальта текла вода. Она видела отражение своей руки, и оно двигалось с еле заметной задержкой.

— Не смотри под ноги, — сказал Улун, — здесь отражение всегда хочет договорить за тебя.

Он коснулся ладонью кирпича, и на кирпиче проступили тусклые штрихи — будто на секунду выступили невидимые раньше знаки. Марина рассмотрела: узкие, вязкие иероглифы, похожие на ветки и воду; меж ними — знакомые ей из детских гаданий палочки гексаграммы. Три быстрых движения — и стена ушла вглубь, открывая низкую круглую дверь, обитую бронзовыми шляпками.

— Проходите.

Внутри пахло мокрым камнем, железом и чем-то немного сладким — то ли чаем, то ли сухими травами, оставленными на горячем воздухе. Зал оказался круглый, с высоким, теряющимся в полумраке куполом. Стены здесь были не просто влажные — живые: вода текла по ним тонкими струйками, замирала, сворачивалась в знак, распрямлялась, уходила вверх.

В центре стоял низкий стол из чёрного камня, матовый, как ночь. Марина провела пальцами — поверхность отдавалась холодом, но в глубине камня мелькало что-то, похожее на движение: будто там, внутри, кто-то проходил мимо, оставляя завитки пара. По краю стола вилась резьба: облака, волны, драконьи когти — и в каждом изгибе резчика чувствовалась рука, умеющая не просто украшать, а удерживать.

Улун положил на стол тонкую кисть из беличьего меха и длинный узкий футляр, знакомый Марине с первого взгляда — футляр её скрипки. Он забрал его, когда они бежали, чтобы руки у неё были свободны.

— Возьми, — сказал он. — Здесь звук важнее слова.

— Ты хочешь, чтобы я играла? — Марина даже не заметила, как голос сорвался на смешок. — Сейчас?

— Тебя слышит вода. А вода помнит музыку лучше крови.

Лиза до сих пор молчала. Теперь она подняла глаза на мать — глаза, в которых отражался не зал, а нечто, похожее на шевелящуюся гладь. Марина почувствовала укол страха и злости — на кого? На дом, на реку, на город, на себя — за то, что опоздала.

— Лиза, — мягко сказала она, — сядь, отдохни.

Дочь послушно села на низкую скамью у стены. Руки сложила на коленях, пальцы сухие, холодные. Танцующие блики скользили по её коже, оставляя влажные тени.

Улун тем временем раскрыл небольшой свиток — рисовая бумага, тонкая, как дыхание. На ней знакомая Марине графика, но здесь линии иероглифов тоньше, чем в учебнике, и строже, как струны. Он обмакнул кисть в прозрачную каплю — не тушь, вода — и быстро вывел знак, который Марина не знала. В ту же секунду где-то за стенами гулко ударило, будто в каменный гонг. Тонкий звон растёкся по залу, приглушая шорох воды.

— Это дом смотрителей, — сказал Улун. — Старое место, где раньше хранили ключи от набережных, когда река ещё считалась рекой. Теперь здесь хранится другое.

— Слушатели? — спросила Марина.

— Смотрители, — повторил он, и улыбнулся так, что стало тепло. — Слушатели — это мы.

Он обошёл стол, остановился перед узкой дверцей с круглыми бронзовыми гвоздями — и провёл по ней ногтем. Бронза ответила коротким, сухим «дзынь», и дверь сама отошла в сторону. В проёме открылся маленький зал, похожий на шахматную клетку: чёрные и белые плиты пола были полупрозрачны, и под каждой — медленно вращались волны. Над плитами на невидимых нитях висели круглые фонари, такие, какие Марина видела однажды на китайском фестивале: бумага, каркас бамбука, мягкий желтоватый свет. Но эти светильники не освещали — они слушали. Марина чувствовала, как звуки её шагов отдают в хрупких каркасах.

— Здесь безопасно? — спросила она.

— Здесь сносно, — поправил Улун. — До тех пор, пока не назовёшь вслух то, что не готов потерять.

Марина невольно сжала пальцы на футляре. Он был единственным, что оставалось от прежней, понятной жизни, где ноты заменяли слова, а сцена — суд. Луны, маски, тени — всё это было бы красивой страшилкой, если бы не Лиза, сидящая рядом, будто наполовину здесь, наполовину — в той холодной воде. «Не готов потерять» — как это сказать, если уже потеряно?

— Я не назову, — сказала она. — Ни одного слова.

— Хорошо, — сказал Улун. — Но играть всё равно придётся.

Он поставил на плиту небольшой чайник — чернёная глина, круглый, гладкий, будто отполированный сотнями рук. Лёгким движением расплескал над крышкой влагу, и чайник задышал. Из носика, совсем немного, пошёл пар. Запах — свежей травы под дождём, нежно-дымной кожуры сушёного апельсина и чего-то, похожего на водоросли на берегу.

— Улун, — сказала Марина, не удержавшись.

— Имя — как чай, — улыбнулся он. — Его нужно раскрывать.

Они сидели втроём вокруг чёрного стола, пили маленькими глотками слишком горячий чай, который почему-то не обжигал. Вода шептала по стенам, и Марина поймала себя на том, что начинает слышать в этом шёпоте ритм. Не слов — тактов. Как если бы из хаоса кто-то аккуратно выстраивал мелодию.

— Слушай, — сказал Улун, кивнув на струи. — Сегодня город звучит на «гун». Завтра может перейти в «шан». Мы должны пройти, пока ядро не сменилось, иначе дорога закроется.

— Переведи, — попросила Марина.

— Сейчас Зеркальный Хабаровск держит себя на одной ноте. Это значит, что он собран, — пояснил он. — Когда он начнёт переливаться — нас будет сносить.

— Нас уже сносит, — буркнула Марина, глядя на руки Лизы.

Лиза подняла взгляд — и впервые за все эти часы в нём мелькнуло узнавание, человеческое, родное. Марина хотела что-то сказать — но в этот момент в двери, через которую они вошли, что-то мягко царапнуло. Как будто кто-то провёл мокрой щеколдой по камню.

— Они нашли нас, — тихо сказал Улун.

— Кто они? — Марина почти знала ответ, но спросила, чтобы услышать чужой голос, не свой.

— Охотники воды. Не люди. И не совсем река. Они становятся тем, что вы показали в воде. Любой тенью, любой ошибкой. Если войдут — заговорят твоими голосами.

Марина почувствовала, как в животе холодеет. Она не боялась выстрела, не боялась ножа — такие страхи понятны и распознаваемы. Но «заговорят твоими голосами» — это было о другом, о внутреннем.

— Что делать? — спросила она.

— Играй, — ответил Улун. — Пускай слышат другое.

Он раскрыл футляр — знакомый запах лака, смолы, старой сосны. Марина взяла инструмент — пальцы нашли гриф, как возвращаются домой. Смычок скользнул по струнам, и зал вздохнул. Звук родился тонкий, прозрачный, как та самая плёнка льда под ногами, на которой они шли сюда; на нём не было vibrato — только чистая линия, по которой, как по натянутой нитке, может двигаться свет.

Тени за дверью замерли. Потом шорох повторился — ближе. Под порог пролилась тонкая струйка воды; она не потекла по полу, как положено воде, а ползла, как живое насекомое, выбирая путь между плитами. На миг Марине показалось, что в капле отразилось знакомое лицо — её собственное, только с детской, нетерпеливой улыбкой. Она усилием воли держала ноту.

— Не останавливайся, — сказал Улун. — Музыка — мост. Пока он звучит, дом не меняет планировку.

— Дом меняет планировку? — хрипло спросила Марина.

— Этот — да, — отозвался он. — И город тоже.

Он поднялся, достал из рукава узкий металлический диск с выгравированным драконьим силуэтом, повернул его — и в стене, где раньше была ровная кладка, открылся новый проход. Не дверь — щель, как на прорези старого иероглифа «вода». За щелью — коридор, подсвеченный синими бликами, будто свет приходит с глубины.

— Лиза, — Марина остановила мелодию на крошечной каденции, — держись за меня.

— Я слышу, — спокойно сказала Лиза, — что они зовут меня по имени, которого у меня не было. Но оно красивое. И мокрое.

— Уходить, — резко сказал Улун. — Сейчас.

Они двинулись в коридор. Пол слегка пружинил; воздух был густым, как настоянный на травах пар. Марина шла, едва касаясь каблуками плит, радуясь, что в другой жизни её ноги привыкли к сценическим доскам, рельеф которых иногда предательски выпирает под черным балетным сукном. Здесь рельефом был сам воздух — почти материальный, обволакивающий, с запахом реки, железа и чайной глины.

За спиной снова зашуршало — уже громче. Тонкая струйка под порогом разрослась в ладонь шириной и не молчала больше: в ней клокотали отдельные слоги, складываясь в слова. «Ма-ри-на», — услышала она. — «Ма-ри-на, открой». Голос был её. Тот самый, которым она с детства звала кошку и мать, которым ругалась на сцепившийся клапан кофеварки. Мутная вода, перепрыгивая через порог, шарила по плитам, вытягивая тонкие усики.

— Не слушай, — сказал Улун. — Там — только отголосок.

Он шёл ровно, не ускоряясь, и от этого становилось легче. Марина поймала этот ритм и заставила дыхание синхронизироваться. «Раз — вдох, два — шаг, три — выдох». Лиза ступала между ними, как по натянутой струне.

Коридор вывел их в зал, широкий, как вокзал, и такой же пустой. Только вместо табло — круглая чаша в центре, полная непотревоженной воды; вместо лавок — низкие каменные блоки, на которых лепились соляные корочки. На стены неторопливо сползали узкие каскады — вода стекала, как время.

— Присядем, — предложил Улун. — Дальше — путь к Саду. Но идти сейчас — значит вывесить фонарь над нами. Пусть охотники пройдут мимо.

— А если не пройдут? — Марина старалась говорить тоже ровно.

— Тогда будем считать, что мы — камни.

Он сел на ближний блок, поставил рядом чайник — откуда он взял огонь, Марина не заметила; под дном клубился прозрачный жар, едва мерцающий. Лёгким жестом снял крышку, вдохнул — и протянул чашку Марине. Та поднесла её к лицу — и удивилась: чай пах почти так же, как когда-то пахли поздние ночи, когда она училась: бумага, лампа, розмарин из горшочка на подоконнике. Но под этим теплым слоем лежал другой: сырой, болотистый, с металлическим привкусом.

— Ты чувствуешь? — спросил Улун.

— Реку?

— Нет. Город.

Слова ложились просто, как будто он говорил не о чуде, а о расписании автобуса. Марина сделала ещё глоток, почувствовала, как тепло разливается по груди, как становится тихо в голове — и как сама вода в чашке будто перестаёт быть водой и становится чем-то, что можно понять.

Лиза сидела напротив, поглядывая на чашку матери: взгляд не жадный, не уставший — осторожный. Марина протянула ей свои ладони, касаясь пальцев. И вдруг — почти детское: Лиза улыбнулась. Коротко. Той улыбкой, которую Марина помнила у станка после детской хореографии: «Мама, смотри, у меня получилось».

С потолка упала капля. Ударилась о край чаши и, вместо того чтобы разбиться, бросилась в сторону, как живой глаз. Улун быстро накрыл чашку ладонью. Капля отпрянула — и, извиваясь, исчезла щелью между плитами.

— Началось, — сказал он. — Они не терпят, когда их не слушают.

По дальним стенам прошёл рябящий свет. Он не приходил ниоткуда — просто на мгновение жилой блеск воды стал будто «слышнее». В этом блеске Марина разглядела нечто, что раньше списала бы на игру воображения: в струях проскальзывали силуэты. Кто-то в длинном плаще, кто-то с тяжёлым портфелем, кто-то с лицом, закрытым гладкой маской. У тех, что в масках, вместо глаз — гладкая сталь, и Марина видела в стальных провалах собственное отражение. Но оно было не точным: чуть моложе, чуть смелее. Чуть жестче.

— Стражи отражений, — почти шёпотом сказал Улун. — В Саду они — хозяева, здесь — посыльные. Пока они не назвали твоё «настоящее имя», можно идти.

— Настоящее имя? — Марина попыталась усмехнуться. — У меня их и так два — Марина и «Маришка», как мама звала.

— Здесь имён больше. Имя — это не слово. Это то, как вода произносит тебя. Если услышишь — не откликайся.

Он поднялся. Лёгким ударом ногтя коснулся камня у чаши — камень отозвался сухим звоном, и прямо в полу, совсем рядом, открылась узкая лестница вниз. В полутьме ее ступени казались сделанными из слюды и тени.

— Это к колодцу, — сказал Улун. — Через него — коридор к Саду лунных фонарей. Идти нужно быстро, без остановок. Разговоры — только по делу, мысли — ровные. Любая вспышка — и город перестроит маршрут.

— А если… — начала Марина.

— Никаких «если», — мягко, но жёстко сказал он. — Мы дойдём. И ты будешь играть. Ты же скрипачка, Марина Морозова. Ты уже семь раз удержала проваливающийся зал нотами — я это видел. Удержишь и город.

Она кивнула — и только теперь поняла, что улыбается. Слишком сильно. Как в ночь перед первым сольным выступлением, где страх и восторг были одной монетой.

Они спустились. Внизу пахло мокрой глиной. По стенам в узких щелях тонко светились нитки — не лампы, не светляки, скорее, линии, похожие на те самые гексаграммы, только светящиеся. Ступени не скользили, хотя на них лежала вода. Лиза шла аккуратно, поднимая подол пальто, как балерина — светлый жест, и Марина едва не рассмеялась: «Откуда у тебя это? Ты ведь никогда не терпела балет».

— Я не терпела чужого жеста, — тихо сказала Лиза. — Свой — терплю.

Марина вздрогнула. Она не произносила вопрос вслух. Улун, идущий впереди, будто и не заметил: ровно, ритмично, как метроном. По ступеням ткнулся влажный ветер, как язычок. Из тёмной щели послышалось: «Лиз-а-а…» Голос был чужой и одновременно — как будто не чужой. Лиза сжала руку матери — раз, и опять стала лёгкой, полупрозрачной.

— Лиза, — сказала Марина ровно, — смотри на ступени. Раз, два, три. Мы идём.

— Идём, — услышала она ответ — тоже ровный.

Лестница вывела их в коридор, который тянулся, кажется, бесконечно — как коридоры музыкальных училищ, где стены всегда длиннее, чем помнишь. Вдоль правой стены текла вода — по специально выщербленному желобу; слева стояли узкие ниши, в каждой — каменная табличка на тонких ножках. На табличках — иероглифы, проступающие изнутри, а не нанесённые: будто камень сам их вырастил.

— Это имена тех, кто прошёл, — сказал Улун. — И тех, кто остался. Некоторые имена — одно и то же.

Марина не спросила, что значит «одно и то же». Она понимала, что здесь ответы, как и вопросы, имеют другую геометрию. Таблички тянулись, тянулись, и в какой-то момент ей показалось, что на одном из камней проступает «Морозова Марина». Она моргнула — и увидела лишь сетку тончайших жилок, словно в камне застыл лист.

— Не задерживай взгляд, — сказал Улун. — Камень любит внимания и начинает отвечать.

На повороте коридора, где вода, казалось, устала и легла тонкой пленкой, их встретил запах дыма — не жжёной пластмассы, не костра, а закопчённых потолков старого чайного домика. В самом углу, как будто из него всё и исходило, стояла маленькая курильница: круглая, на трёх ножках, со львом на крышке. Изо рта льва шла тонкая полоска дымка — серая, не белая. Улун поклонился курильнице коротко, без театра, и пригладил пальцем край крышки.

— Чтобы путь был гладким, — сказал он. — И чтобы дом был добр.

— Дом бывает добр? — Марина не удержалась.

— Бывает, — кивнул он. — Особенно, когда слышит музыку.

Впереди показался свет — не электрический, не солнечный. Живой, как у кожи под тонкой тканью. Проход постепенно расширялся, потолок поднимался, и они вышли в овальную галерею. В галерее висели фонари — круглые, овальные, грушевидные — и каждый был словно соткан из тумана и рисовой бумаги. Их свет был лунным, холодным — и при этом мягким, как если бы человек смог взять в ладони отблеск февральского снега и согреть.

— Сад лунных фонарей рядом, — сказал Улун. — Но мы войдём в него позже. Сейчас — слушаем.

Он прикрыл глаза — и Марина увидела, как меняется его лицо. Не то чтобы он стал другим, нет. Просто из-под привычной городской осанки проступило то, что всегда было — как проступает в хорошо натёртой скрипке годовой круг древесины, если свет падает правильно. В этом лице были тени — от крыльев, которых нет, и блеск — от чешуи, которой не видно. Улун — чай и дракон.

— Они обходят нас, — сказал он. — Трое с запада, двое с юга. Один — под нами. Тот, что под нами, — самый настойчивый. Он уже пробует камень.

Почти в ту же секунду где-то совсем рядом, будто в ступне, Марина ощутила покалывание. Камень действительно «пробовали». Не ломали — пробовали, как лёд ножом: «сколько у тебя». Она впервые за всё время ощутила прилив ярости — сухой, трезвой. Её дочь — и какой-то безымянный подземный «охотник» щупает их убежище, как консервную банку.

— Что я могу сделать? — спросила она.

— Играть, — снова сказал он, и усмехнулся: не злой, даже тёплой усмешкой. — Ты же скрипачка.

— Я не Шахерезада, — отозвалась она. — Но попробую.

Она подняла инструмент. В лунном свете струны блеснули, как мокрая проволока. Первая нота вышла неслышной — от неё дрогнула только тонкая бумага ближайшего фонаря. Вторая — прожгла тонкую борозду в тумане. Третья — отозвалась эхом в воде, что текла по стенам, и Марина услышала — ей не показалось — как вода отвечает на интервал. Не как зеркало, не как диктофон — как партнёр.

Улун кивнул. Лиза, сидя на низком каменном блоке, слушала — и глаза её потеплели, стали живее.

Снизу перестали «пробовать» камень. Вместо этого по полу побежали тонкие трещинки — не опасные, нет, скорей козьи тропы, по которым можно перебраться реке через ледяные «соты». Марина сменила тональность, удерживая рисунок — и трещинки, не найдя устойчивого рисунка, остановились, затянулись влагой и «забыли», что были.

— Ещё, — мягко сказал Улун. — Дай городу тему. Пускай он подхватит.

Сама мысль, что целый город может «подхватить» тему, была нелепа. И всё же Марина играла — не в привычных схемах, не «Бах перед сном», — что-то простое, как детская считалка, но в ней — дыхание воды, удар льда о бетон, шаг человека на набережной, чей каблук глухо отзывается в февральской пустоте. Тема полегла на камень, как тонкая шаль. Фонари над их головами дыхнули — и вдруг все сразу пошли чуть-чуть по одному и тому же рисунку, как будто невидимый дирижёр свёл их в одну строку. Вода на стенах заструилась ровнее, и металл бронзовых гвоздей зазвенел очень нежно — как если бы по ним провели кончиком ногтя, не желая поцарапать.

— Теперь можно говорить, — сказал Улун, когда последняя нота как будто сама себя убаюкала и погасла.

— О чём? — Марина опустила смычок.

— О том, как мы уйдём из этого «сносного» убежища, — улыбнулся он, — и о том, как переживём охоту. Я сказал, что путь — вот он, — он кивнул в бок, туда, где за фонарями начиналась тень арки, — но путь оглохнет, если город услышит твой страх. Поэтому — два плана. Первый — прямой: к Сердцу, через Сад. Второй — отвод: дать охотникам отражение, пусть гонят его кругами, пока мы пойдём по сухому дну.

— Отражение? — Марина подняла бровь.

— Вода говорит: «Покажи мне, кто ты, — и я покажу всем». Мы покажем ей — но не нас. Тех, кто были нами на одну секунду в чужом свете. Ложный след.

— Это опасно, — сказала Лиза. Голос её прозвучал чисто.

— Всё опасно, — согласился Улун. — Но это — привычная опасность. Не хуже сцены перед залом на тысячу. Люди слушают, город — слушает. Если дрогнула рука — слышат все.

Марина поймала себя на том, что смеётся — уже вслух, пусть и коротко. «Не хуже сцены». Когда-то она говорила это студентам: «Выход — хуже ожидания выхода». Значит, можно.

— Я могу держать тему, — сказала она. — Сколько?

— Пока сердце будет стучать в такт, — ответил он просто. — Мы заберём твоё сердце в ритм города, и тогда он сам выведет нас на берег.

Лиза посмотрела на Улуна пристально:

— Ты — дракон?

Он не удивился.

— Я — чай, — сказал он. — А дракон — вода. Мы договорились когда-то. Нет смысла много об этом говорить: тот, кто слушает, всё равно услышит своё.

Марина кончиками пальцев коснулась нефритового завитка на краю стола. Камень был не холодный — ровный, не берущий сон. Она вдохнула, выдохнула и вдруг поняла, что больше не хочет «увидеть» лица охотников. Хочет — дойти до Лизиного смеха на кухне, до запаха хлеба из соседней пекарни, до хриплой кошки, до «не забудь хлеб». И потому — будет идти.

— Пора, — сказал Улун.

Они поднялись. Фонари, как хорошо воспитанные птицы, чуть кивнули на прощание, и от этого Марине стало теплее. Через арку — новый коридор, более сухой, почти без воды на стенах, зато с тонкими серебряными «правилами» на потолке — как линии письма в разлинованной тетради. Марина шла ровно по средней, не задевая краёв. Лиза шла мягко, бесшумно. Улун — как всегда, будто слушая шаги тех, кто ещё не родился.

Первый шёпот дошёл до них скоро: «Лиза-а». Но голос уже не был убедителен. Второй — сильнее — повторил мамин интонационный рисунок: «Лизонька». Марина почувствовала, как щёлкнула глубоко внутри тонкая пружина, и тут же — сама себя вернула на ровный метр. «Такт — дыхание — шаг». Лиза отвела глаза от потолка и улыбнулась — коротко — будто понимая, что игра идёт на её поле.

На выходе из галереи город шевельнулся. Не стены — улицы. Сквозь камень и воду Марина услышала, как меняют места дома, как тянутся и подтягиваются мосты, как ковёр на полу, который кто-то решает перестелить. Хабаровск, их Хабаровск — нет; «тот» Хабаровск, зеркальный — да. Он переставлял себя, чтобы закрыть им дорогу, как завсегдатай в шахматах переставляет фигуры, не глядя, на память.

— Он меняется, — сказала Марина.

— Он пытается решить нашу задачу за нас, — ответил Улун. — И это хорошо. Пусть считает. Пока считает — не кусает.

Сзади вздохнул дом, первый, «смотрителей». Вздох этот был, как у старого аккордеона, когда его расправляешь после долгой тишины. Марина на секунду представила, как он сворачивает свои коридоры, как бьёт из стен бледный свет, как осторожно прикрывает их след мягкой пылью воды.

— Благодарю, — сказала она тихо, сама не понимая, «кому». Дом ответил щелчком в потаённой щели.

Через два пролёта стены встали шире — и впереди, через тонкую темнеющую арку, слабо замерцали круглые огни. Они плыли, мягко качаясь, как если бы их держали на очень длинных невидимых нитях. Пахло жжёной парчой и молодой кожурой мандарина. Где-то рядом пошёл неслышный снег — Марина почувствовала его только кожей: легчайшие холодные точки на щеке.

— Мы на границе Сада, — сказал Улун. — Сейчас охотники начнут говорить громче. Не отвечайте. И, Марина, — он повернулся, — если будет плохо — играй не в противовес, а в согласие. Пускай город думает, что это он придумал.

— Хорошо, — сказала она. — Пускай думает.

Лиза шагнула вперёд — и тонкий блик фонаря лёг ей на ладонь. На секунду рука стала почти прозрачной — как водяной лист. Марина схватила дочь за локоть, ощутив сухость её кожи — и это, странным образом, успокоило: кожа сухая, а значит, их река ещё не забрала.

— Мам, — тихо сказала Лиза, — если меня позовут по имени, которого у меня не было, не держи меня сильно. Просто держи.

— Я держу, — ответила Марина.

Они вошли в прохладный свет.

В Зеркальном Хабаровске нет часов — но время слышно. В этот миг оно стало гуще: фонари шептались, как женщины в очереди у киоска «Союзпечать», вода шептала, как официантка в маленькой чайной, дома переговаривались друг с другом, как соседи сквозь тонкие стены. И среди этих голосов поднимался другой — совсем низкий, басовый, как у далёкого парохода, и в нём — шёпот льда, рёв полыньи, и ещё что-то металлическое, как если к чугуну прижать ухо. Марина знала, кто это. Или, вернее, — что. Но вслух не сказала.

— Мы идём, — сказал Улун. — И город идёт нам навстречу. А охотники — рядом. И это — всего лишь охота.

Он улыбнулся, и улыбка была такая, что Марина впервые за последние сутки подумала: возможно, у них действительно получится.

Они шли вглубь света, и Сад раскрывался — не сразу, не одним взглядом — как древний свиток, где сначала видна только гора на заднем плане, и лишь потом проступает короткий мостик, потом — лодка, потом — рыбак. Фонари повисли ниже, их стало больше; между ними — черные, тонкие, как строки письма, ветви деревьев, на которых не росло ничего, кроме чёрного нефрита. В листьях звенел тонкий стеклянный смех. И где-то очень близко — уже не шёпот, а слово — «Марина». Но слово это было не голосом воды — нет. Это была она сама — та, другой, которая осталась бы, если бы не поехала в Хабаровск. У той «Маришки» были другие руки, другая музыка — и, возможно, другая Лиза. Марина ощутила, как тонкая нить под её ногами начинает дрожать, и тут же — поставила на неё ногу твёрже.

— Я здесь, — сказала она правильно — не воде, не фонарю — себе. — И я иду.

— Мы идём, — сказала Лиза эхом.

— И город слушает, — добавил Улун.

За их спиной, в глубине, в коридорах, что они прошли, что-то мягко стукнуло — как закрывается крышка шкатулки. Охотники пришли в «сносное» убежище и не нашли никого. Им останется ещё много коридоров, много шёпотов и много собственных отражений — на всю ночь.

А впереди — лунный свет шёлковыми волнами катился по земле. В этом свете ультратонкой резьбой проступали дорожки — как ладонные линии. Марина узнала одну: «идти — слушать — идти». Дуга, слог, такт.

Она подняла скрипку.

И город, кажется, действительно улыбнулся.

Глава 14. Сад лунных фонарей

Переулок, мрачный и узкий, как трещина в старом камне, вытолкнул их на площадь, которую в обычном городе не существовало. Здесь, в Зеркальном Хабаровске, пространство жило и дышало иначе: тонкие каменные столбы торчали из земли, как вытянутые пальцы древнего великана, и на каждом горел фонарь — не масло, не электричество, а что-то среднее между лунным льдом и тёплым дыханием. Свет был серебряным, как смешанный с инеем молочный дым, и от него не становилось теплей: наоборот, холод просачивался под одежду, прикасался к шее и уговаривал дрожать. Казалось, фонари подвешены на невидимых нитях, и каждый медленно покачивается — то выше, то ниже, словно медуза, которая всплывает и тонет в чёрной воде.

— Дальше — чужая территория, — негромко сказал Максим Логинов. — Здесь лучше говорить тихо. А ещё лучше — слушать.

Он, как обычно, держался просто, почти буднично: надвинутый капюшон, ровная походка, экономные жесты. Но стоило взглянуть внимательнее — и в движениях угадывалась другая логика, не городская: всё отмерено, всё согласовано с невидимым ритмом. Он с околоточной вежливостью добавил: — Если уж называть меня не как в паспорте, зови «Улун». Здесь имя звучит правильнее.

Марина Морозова только кивнула. Она прижимала к себе футляр со скрипкой так, будто это был спасательный круг, и ладонь её на ручке была белей обычного — пальцы слегка онемели от влажного холода. Дочь, Елизавета, — Лиза — шагала рядом и, казалось, становилась легче с каждым метром: то обреталась тенью сбоку, то вдруг чуть запаздывала в движении, словно в невидимом зеркале картинка не успевала за оригиналом. Лиза держала в руках бумажного журавлика, сложенного из вырванного листа чьего-то старого дневника: краешек хрустел, как тонкий лёд.

Между фонарями росли деревья — ни клёны, ни тополя. Стволы — изогнутые, вытянутые, будто в момент танца застыли даосские мудрецы, а вместо листьев — тончайший зелёный камень, нефритовые пластинки, на ветру звенящие так нежно, что звук больше чувствовался кожей, чем ухом. Этот звон складывался в едва уловимые слоги, и Марина то и дело ловила себя на мысли, что фонари шепчут: «не спеши… смотри под ноги… не оглядывайся». Хотя, возможно, это собственный мозг, измученный бессонной ночью, прадедовскими суевериями и самой страшной мыслью: «я опоздала».

— Здесь нельзя шуметь, — сказал Улун, не оборачиваясь. — Сад слышит. А то, что он слышит, он пытается повторить.

— Повторить? — шепнула Марина.

— Увидишь, — также шёпотом ответил он.

Слева из тумана выплыла фигура. Высокая, почти прозрачная, как стекло, в длинном плаще цвета мокрого камня. Лицо — полностью закрыто гладкой маской. Не маской даже — полированной поверхностью, в которой отражался весь Сад. Марина вздрогнула: там, в овальном окошке «лица», смотрела на неё она сама — только моложе, с рассыпавшимися по плечам волосами и с глазами, которые ещё не знали слова «поторопись». Уголки губ в отражении дрогнули — старое, давнее «получится же, ну» — и от этой дрожи на мгновение стало больно.

— Стражи отражений, — негромко произнёс Улун. — Не смотри долго. Они норовят подменить тебя на того, кем ты себе нравилась.

Марина отвернулась, ощущая чужое «я» — гладкое, заманчивое — затылком. Лиза тоже отвела взгляд, измятый журавлик чуть пискнул в её пальцах. Страж скользнул вдоль ряда фонарей и исчез, растворившись в слое серебристого тумана, где огни распадались на трепещущие точки.

Они шли дальше. Свет висел всё ниже, полосами ложился на дорожки, заставляя подстраивать шаг. Иногда фонарь внезапно вздрагивал, будто кто-то дунул с другой стороны, и тогда круги света плясали, как монетки на воде. Запах воздуха постепенно менялся: к сырости и железу добавился тонкий аромат холодной золы, сухих цветов и чуть-чуть — дыма от медленного угля.

— Не пересекайте тени, — предупредил Улун. — Здесь тени — как водные жилы. Перешёл — и тебя «уносит».

— А если всё же… — начала было Марина, но он поднял палец: стоп.

Туман перед ними разошёлся мягко, словно кто-то снял тяжёлую портьеру. Открылась арка — высокая, круглая, обвитая лозой, на которой цвели фарфоровые цветы. Каждый лепесток изнутри светился бледно-голубым, и от этого казались живыми — вот-вот качнутся, стукнутся боками и зазвенят. Под аркой камни были отполированы тысячами ног, и в их глубине читались линии, похожие на старые гексаграммы: кто-то когда-то знал, как здесь проходить.

— Врата Памяти, — сказал Улун. — Дальше Сад начнёт выбирать.

— Что — выбирать? — спросила Марина.

— Что тебе оставить, а что забрать, — спокойно ответил он. — Город не любит избыточного.

У Марины внутри что-то упёрлось: «Моё — избыточное?» Она хотела возразить, но язык будто приклеился к небу. Голова быстро наполнилась едва заметной ватой: запах осеннего Хабаровска — яблоки, мокрый асфальт, трамвай на повороте — встал рядом со звуком первого дождя в мае, а тут же к ним примешались «воспоминания», которых быть не могло: как она в детстве играет на пустыре с девочкой, удивительно похожей на Лизу; как стоит на мосту с Улуном (но они же познакомились совсем недавно!); как кто-то гладит её голову и шепчет: «ну не плачь». Слои, слои, слои — как если бы чужая рука мешала её фотографии в альбоме.

— Это город пробует тебя, — сказал Улун. Голос его был ровный, сухой — как шаг по льду. — Он вплетает свои нити в твои. Если примешь — забудешь, какой была ткань.

— А если не принять? — Лиза едва слышно.

— Тогда будет больно. Но ты останешься собой.

Они вошли под арку. И сразу же пространство с обеих сторон заполнилось теми самыми стражами. Их было трое; вместо головы — зеркальная сфера, не стеклянная, нет, — водяная, плотно сжатая изнутри, как если бы шар собрали из сотен миллиметровых капель. В отражении этой «головы» всё искривлялось, как в глубоком омуте: фонари вытягивались в стрелы, Марина — в тонкую трость, Лиза — в пятно, над которым колышется журавлик. Длинные чёрные плащи шевелились сами по себе, будто ткань дышала. Самые кончики плащей то и дело касались камня — мягко, как язык.

— Идите, — сказал один. Но голос пришёл сразу из двух мест: изнутри головы Марины и откуда-то глубоко из Сада. — Но оставьте то, что не принадлежит этому городу.

— Мы не брали, — твёрдо произнёс Улун.

Страж повернул «лицо» — на Лизу. Длинный палец, тонкий, как луч, указал на белую бумажную птицу.

— Она взяла.

Лиза сжала журавлика; шершавый лист жалобно скрипнул. Марина вспыхнула: — Это подарок. Это бумага. Это…

Стражи двинулись. Не быстро. Но в их шаге было что-то, что заставило ступни Марины непроизвольно дернуться назад. И в этот момент вокруг качнулся весь Сад: фонари начали раскачиваться, хотя воздух оставался неподвижным. Свет стал словно мигать — тускнел и вспыхивал. Когда тускнел — мир подменялся. Марина видела не колонны и фонари, а заснеженный Амур, на котором во весь рост стоит человек в старом ватнике; видела не Лизу, а девочку — сопливую, в шапке с помпоном — и она держит её за руку, как когда-то держала Маринина мать… Но это не её девочка. Не её зима.

— Они меняют нас, — хрипло сказал Улун, и рука на кромке его рукава чуть дрогнула. — Скоро забудем, зачем пришли.

Марина почувствовала, как воспоминания действительно просыпаются, как песок сквозь пальцы. Отражение в круглом водяном «лице» стража косо сдвинуло бровь, как делала она однажды «до всего», — и стало почти невыносимо: на секунду захотелось шагнуть в эту круглую, трепетную поверхность и сказать «да, хорошо, пусть будет так, простите». Но в плечо больно, намеренно — как по-учительски, — легла ладонь Улуна.

— Не в свет, — резко сказал он. — В тень. Только на тень от фонаря. Твоя тень принадлежит тебе.

Марина заставила себя опустить взгляд и смотреть на собственную тень — чёткую, почти чёрную, с острыми плечами и смешно торчащим футляром. Тень странно поддержала — как мусорка, к которой иногда прислоняешься после тяжёлого дня, и она, железная, твёрдая, вдруг ощущается почти «помощью». Лиза, сжав губы, тоже уставилась в тень своей ладони с журавликом: тёмная птичка шевельнулась — и осталась её, не городской.

Стражи замерли. Чёрные плащи чуть отхлынули, как вода, столкнувшаяся с каменной ступенькой. Один из них, центральный, будто прислушался к чему-то вдали и отступил на два шага. В этот момент пространство перед ними стало шире, стена фонарей расступилась, и Марина увидела круглую площадку с каменной чашей. В чаше — неподвижная, как замкнутое зеркало, вода. Луна в Зеркальном небе светила туда идеально, без малейшей дрожи.

— Зеркальный источник, — сказал Улун. — Здесь город решает, пропустить или закрыть.

— И как… — Марина не закончила. Слова отражались о белые камни и теряли хвосты.

— Он спросит, кто ты, — ровно продолжил Улун. — Солжёшь — заберёт всё, что унесёшь. Скажешь правду — заберёт то, что посчитает лишним. Не спорит.

Лиза шагнула к чаше первой. Отражение в воде не совпало с ней: глаза — светлее, волосы — длиннее, на висках — капельки, будто девочка только что вынырнула. В отражении плечи слегка горбились иначе — и это «иначе» заставило сердце Марины сбиться. Она протянула руку, но не коснулась.

— Я… — сказала Лиза.

Вода дрогнула. Рядом с отражением Лизы проявилась другая фигура — женская, в длинном чёрном платье, с профилем, который упрямо не давался памяти. Сердце Марины болезненно ухнуло в живот: узнавание без названия — хуже, чем забытьё.

— Мама… — прошептала Лиза.

Фонари вспыхнули. Сад исчез. На его месте возникла маленькая комната: пианино у окна, потертый коврик с геометрическим рисунком, кофе — горький, утренний, и звонкая капля на подоконнике. «Дом». Но не этот, не нынешний, не их. И всё равно — дом.

— Марина! — голос Улуна резанул, как смычок по эску, — Вернись!

Она с усилием сорвала взгляд с «комнаты» — как отрывают руку от липкой ленты. Хрипло вдохнула. Снова — холодный сад, чаша, стражи. Они стояли очень близко — протянутые пальцы были у самой кромки света, чуть не касаясь тени Марины. Казалось, ещё полшага — и эти пальцы поймают её «вчера».

— Идём, — сказал Улун. — Мы прошли. Но город взял своё.

Марина не сразу поняла, что именно он имел в виду. Поняла только когда они спустились с площадки и снова вошли под арку, туда, где фонари свисали ниже, а нефритовые листья звенели глуше. В горле у неё поднялась яркая, детская паника: «каким был родинка у мамы на левой щеке?» Она видела лицо матери — всегда видела: рабочий халат, нитка на запястье, две серебряные заколки. А теперь — пустое место, белая маска без черточек. Не пропало всё; исчезло «как именно».

— Дыши, — сказал Улун. — Это не навсегда. Город всегда берёт «мелкую деталь», если ему дорого главное.

— Главное? — глухо спросила Марина.

— Ты с дочерью идёшь дальше, — ровно произнёс он. — Это — главное. Остальное — детали. Он их берёт, чтобы ты не оглядывалась.

Лиза молчала. Марина видела — как та, сама того не замечая, водит пальцем по ребру бумажной птицы: раз, два, три. От этого движения стало легче: «рядом». И всё же, идя вперёд, Марина не удержалась — чуть-чуть оглянулась, типичным человеческим «на пол-глаза». И её взгляд упёрся в стражей — те стояли там же, где она их оставила, только теперь поверх плащей у них лежали тонкие снежные искры. И в каждой искре отражалась луна.

— Не оборачивайся, — сказал Улун, словно успевая раньше её. — Здесь оглядка — приглашение.

Они свернули на боковую дорожку, где фонари висели реже, а вместо нефритовых листьев у деревьев были длинные, ломкие подвески, как у веток ивы, только с пепельной корой. Под ногами вода — тончайшей плёнкой, как стекло — и Марина, осторожно, не глядя вниз, ступала по своей тени, как по верёвке канатоходца.

— Мы подходим к середине, — сказал Улун. — Там будет испытание на слух. Не на зрение — на слух. Ты справишься.

— Почему я? — Марина попыталась улыбнуться.

— Потому что ты музыкант, — просто ответил он. — Город уважает тех, кто умеет держать тему.

Середина Сада оказалась не центром, а кругом — площадкой в окружении фонарей, которые чисто физически свисали на уровень плеча. Любое неловкое движение — и ткань фонаря с тихим шуршанием коснулась бы лица. В центре — каменная чаша, такая же, как у Врат, только больше. Вода в ней была настолько гладкой, что Марине показалось — это вовсе не вода, а отлитое зеркало. И луна в нём — правильная, как оттиск монеты.

— Говори, кто ты, — предложил Улун не гордо, не торжественно — буднично. — Только без «фамилия-имя-отчество». Здесь их не спрашивают.

Марина вдохнула. В голове был шум — не город, не фонари — её собственный: бессонная дорога, тяжёлый воздух чужого дома, Лизины пальцы на запястье, смех, который она услышала сегодня впервые за всё это. И вдруг — словно кто-то выключил лишние дорожки — шум перекрыла тихая, простая мысль: «я — та, кто идёт и держит».

— Я — Марина, — сказала она. — Я держу идущее со мной.

Вода в чаше не дрогнула — и это было страшнее, чем если бы дрогнула. Но фонари вокруг медленно, как по команде, взяли один и тот же ритм — чуть-чуть кивнули, и этот кивок прошёлся волной по кругу. Где-то невдалеке, в тех рядах фонарей, которых они не видели, отозвался глухой колокольчик — один удар. И стало ясно: город услышал и не возразил.

— Теперь ты, — сказал Улун Лизе.

Лиза посмотрела в воду — и в отражении снова была «не нынешняя»: волосы длинней, в глазах — тёмный свет, которого у Лизы никогда не было, и на шее — тёмная раковина. Девочка прикусила губу, чуть-чуть — как в детстве перед «пианино для гостей», и сказала очень тихо:

— Я — Лиза. Я хочу, чтобы меня звали по-настоящему. Но я не скажу. Потому что моё имя — рядом со мной, и я не отдам его воде.

Вода — дрогнула. Совсем еле-еле, как улыбка. Фонари вокруг вздохнули едва слышно. И где-то, в том слое теней, где ходят стражи, что-то огорчённо отступило, как кошка, которой не дали пройти на подоконник.

— Прошли, — сказал Улун.

— И что он взял? — спросила Марина, чувствуя безымянную пустоту там, где недавно шуршала мамина заколка.

— Ты узнаешь, — ответил он. — Но не сейчас. И это тоже милость.

Они пошли дальше, избегая смотреть в свет и ловя тени, как рыбаки ловят правильную струю. Стражи, не приближаясь, мелькали между деревьями, как перерезанные мечом кляксы туши: то тут, то там, — но к ним уже не подходили близко. Сад будто «признал» их, но всё равно прислушивался, не решаясь отпустить без напутствия.

На дальней кромке, там, где фонари становились реже, а деревья — толще, воздух неожиданно потеплел. Не по-летнему, нет, — как в небольшом чайном доме, куда только что занесли угли в жаровне. Пахнуло лёгкой копотью, апельсиновой коркой и дымком благовоний. Прямо над дорожкой, на тонких бамбуковых полосках, висели крошечные свитки — как календарики счастья в китайских лавках. На каждом — один знак. Свитки покачивались, едва заметно шурша. Иногда какой-то свиток отплывал от линии и летел чуть впереди — как будто указывал тропу.

— Это для тех, кто не слышит, — сказал Улун. — Город всегда даёт два способа пройти. Но лучше — первый.

— Музыка? — догадалась Марина.

— Музыка, — кивнул он. — Или память. Но память он уже попробовал на вкус.

Марина подняла скрипку. Не до игры, казалось бы; и всё же — пальцы сами нашли привычное. Она коснулась струны едва-едва, почти не извлекая звука, — щекой уловила тонкую вибрацию воздуха. Фонари, словно вежливый хор, ответили микроскопическим кивком. И дорога впереди «собралась»: перестала переливаться, как жидкий свет, стала более «земной». Можно идти.

— Сюда, — сказал Улун.

Поворот — и снова арка. Эта — тяжелее, ниже, как будто её камни повисли на шею, тянут к земле. Под аркой на камне — выщербленные жесткие линии, уже не плавные, а как нацарапанные ногтем. Марина внезапно вспомнила: в детстве на даче пальцем выцарапывала на мокрой крыше старой будки «Марина была», и эти буквы — страшной правды «здесь я побыла». Тот же характер.

— Здесь многие возвращались, — сказал Улун спокойно. — И многие — пропадали. Мы пройдём. Ты — будешь держать. Я — буду считать. Лиза — не отвечать.

— Кому? — спросила Лиза.

— Всему, что назовёт тебя по имени, которого у тебя не было, — произнёс он очень мягко. — Даже если имя будет красивым.

Они шагнули, и Сад будто втянулся. Фонари стали почти касаться волос; их бока тепло царапали плечи. Звук от шагов перестал отдавать в камень — стал уходить внутрь, в фонари, в ткань воздуха. Нефритовые листья над головой звенели — тихо, как невидимые бокалы, которыми чокаются привидения. Слепой порыв ветра пронёсся — и в сразу пяти фонарях вспыхнули начали и погасли крошечные искры — как если бы кто-то внутри них посыпал тонкий песок на угли.

— Не чихай, — шепнул Улун. — Придётся потом объясняться.

Марина с трудом удержала смешок. Чем ближе они подходили к дальней стене Сада, тем отчётливее чувствовалась «организация» пространства: фонари не просто висели — они дышали общей фразой, древней, как пятиступенный лад, и простая, как считалка. «Раз-два-три-четыре-пять — кто идёт, тот пусть идёт». Марина подстроила дыхание под этот «раз-два-три-четыре-пять», и стало легче: тело само нашло шаг.

— Слышишь? — спросил Улун.

— Да, — сказала она. — Он сам себе дирижёр.

— И ты — концертмейстер, — кивнул он. — Держи.

Они вышли к узкому мостку над мелкой, как блюдце, заводью — не река, не пруд, просто «лужа в вечность». В ней отражались не фонари и не деревья — чужие лица. В одно мгновение Марина увидела, как в нижней воде смотрит девочка лет десяти — упрямая, кудрявая, чужая — и держит за руку женщину в чёрном платье. И сердце Марины, уже знавшее, что это — «ловля», всё равно дернулось: «Держать крепче».

— Не смотри вниз, — сказал Улун.

— Я и не смотрю, — сказала Марина.

Лиза ступила на мосток и неожиданно легко прошла его, почти не тронув плоскость. Подошвы её ботинок еле касались досок — и доски отвечали не скрипом, а почти музыкальным «динь». Марина пошла следом, удерживая ровный, «безэмоциональный» шаг, — и в этот момент из-под мостка, как рыба, выскользнула холодная тень и ударила в воздух. Удар был не физический — звуковой: незримая «ладонь» хлопнула прямо по уху. Марину качнуло; мир на долю секунды стал двухслойным, как нелепо наложенные в редакторе фотографии — луна сверху и луна снизу.

Смычок в её руке сам нашёл струну. Одна нота — ровная, чистая, без вибрато, — и слои сложились. Тень, не найдя «пустоты», в которую можно провалить, ушла обратно.

— Молодец, — коротко сказал Улун. — Дальше — проще.

— Ты всегда так говоришь, — выдохнула Марина.

— Потому что иначе мы остановимся, — ответил он.

Впереди фонари вдруг поредели. Ветер — если это был ветер — прошёл по Саду, и серебряные медузы засветились сильнее. Открылось место, где дорожки сходились в одно — узкое, словно бамбуковая тропинка. Сбоку на невысоком постаменте стояла маленькая курильница: круглая, на трёх лапках, с львом на крышке. Из её рта шёл холодный дым — серый, с синеватой полосой. На каменном бортике курильницы были вырезаны две крошечные буквы: «тихо».

— Здесь город просит «тихо», — сказал Улун, глядя на Марину. — И платит за это правом пройти.

— А если не «тихо»? — спросила Лиза.

— Тогда «громко», — пожал плечами он. — И платить будешь ты.

Марина приложила палец к губам. Её дыхание стало тонким, «зимним». Они шли — три тени, три дыхания — по узкой тропке, где любые слова расплывались в туман и тут же возвращались призрачными двойниками. Стражи сопровождали их, как караульные фонари на ночной переправе, но теперь держались на расстоянии; маски-сферы отражали не людей, а сами фонари — бесконечность кругов в кругах.

И — почти внезапно — Сад закончился. Как заканчивается длинный свиток: не обрывается, а складывается под пальцами, чтобы позже кто-то другой развернул с первого метра. Перед ними — новый свет, более плотный, зеленоватый. Проёмы, похожие на рты рыбин, которые выводили в другой ярус. Там пахло совсем иначе: водой, камнями, в которых «живет» уголь, и — далёким рёвом. Рёв был не человеческим и не звериным — длинный, глубокий, как если бы огромная медная чаша, наполненная рекой, ударила в саму себя.

Марина поняла, что на секунду зажмурилась; открыла глаза — и поймала взгляд Улуна. Он улыбался — той самой мягкой улыбкой, за которое его так удобно недолюбливать и так легко доверяться. «Чай» — подумала Марина. «Чай, которому веришь в холод».

— Мы прошли Сад, — сказал он. — И он забрал у тебя малость, чтобы ты не оборачивалась. Это цена за то, чтобы идти по прямой. Дальше — Водяной Дворец. Там город будет уже не шептать, а говорить вслух. И спрашивать — не словами.

— Я готова, — сказала Марина. И вдруг услышала, как это звучит похоже на «я готова» перед сценой. Руки перестали быть чужими.

— Я тоже, — сказала Лиза. Она посмотрела на свою бумажную птицу, погладила крыло, как шерсть кота, и спрятала журавлика в карман: — Если что — дашь мне «такты», мама. А я… я не соглашусь на имя, которое не моё.

— Я дам, — сказала Марина. — И проведу.

Сад лунных фонарей за их спиной ещё какое-то время дышал — их дыханием, их шагами, их темой. Потом фонари мягко, почти дружелюбно, качнулись — и застыли, подобрав свет. Ветви нефритовых листьев тихо, как дождь в августе, позвонили. И в этом звоне Марина вдруг услышала, как в детстве, когда она совсем маленькая, кто-то говорил ей: «Не бойся воды. Она — слушает». Она хотела прикоснуться к этому «кто-то», но не стала: договорилась с собой не оглядываться.

— Вперёд, — сказал Улун.

Они шагнули туда, где зелёный свет рождался не на бумаге фонарей, а в самой воде. Где Зеркальный Хабаровск не только отражал, но и создавал. Где — как сказал Улун — «говорят не словами». И Марина крепче перехватила футляр, потому что в таких местах музыка — не украшение, а ключ.

Она знала, что Сад попробовал вытянуть из неё то, что любил город — частности. И знала, что он оставил ей главное — её движение. Отныне, пока она держит шаг и тему, фонари на невидимых нитях покачаются вместе с ней, а стражи отражений в масках воды так и останутся по краям — не врагами, но и не друзьями: слушателями.

И когда с дальнего уровня, словно из глубин Амура, докатился новый, грудной удар — как у очень большого гонга, — Марина не вздрогнула. Она просто сделала следующий шаг. И ещё один. И — вдох, выдох — нашла новый такт в зелёном свете.

Глава 15. Водяной Дворец

Когда последний фонарь Сада остался позади, туман расступился, и из воды поднялся дворец. Левая половина — белый камень с резьбой волн и драконьей чешуи. Правая — сама река, застывшая в миг шторма. По прозрачным стенам медленно шли валы, не картинка, а дыхание.

— Водяной Дворец, — сказал Максим и сразу поправил себя: — Улун. Сердце Зеркального Хабаровска.

Воздух стал влажным и тяжёлым. На губах — солоноватая горечь. В ушах — низкий гул, как дальний прибой. Дышать хотелось осторожно, чтобы не тревожить эту толщу.

— Нам туда? — спросила Марина, хотя знала ответ.

— Да, — кивнул Улун и посмотрел на Лизу. — После Сада город нас «узнал». У сердца — свои стражи.

К дворцу вёл узкий серый мост без перил. Он уходил в дымку над чёрной гладью. Отражение внизу жило отдельно: вода текла как будто вспять, не в такт их шагу.

— Не смотри вниз, — предупредил Улун. — Здесь отражение тянет сильнее высоты.

Они шли медленно. Камень под подошвой то становился твёрдым, то пружинил, как мокрая глина. С каждым вдохом Марина ощущала тяжесть в теле — словно река брала её на счёт.

Внизу вспыхнули силуэты. Под мостом шли «они», но другие: у отражённой Марины — спокойное, чужое лицо; у отражённого Улуна — вместо клинка тёмная цепь, стягивающая запястье; у Лизы на шее — чёрная раковина, с которой капала вода.

— Они нас догоняют, — прошептала Марина.

— Это не мы, — ответил Улун. — Город предлагает «замены». Если они первыми войдут к сердцу, мы останемся там, в отражении.

Мост мелко затрещал. Из трещин потянулись струйки, холодные петли обвили щиколотки.

— Держим шаг, — коротко скомандовал Улун. — Не бегом. Раз — вдох, два — шаг, три — выдох.

Последние метры они почти прыгнули. Стоило ступить на каменную площадку у ворот, как мост позади беззвучно провалился — будто его и не существовало.

Ворота были высоки, как дом. По резьбе шли драконы и облака. Между досками тихо шептала вода. Створки сами приоткрылись, и внутрь вылился мягкий бирюзовый свет.

— Не трогайте воду, — напомнил Улун, переступая порог. — Здесь каждая капля — глаз города.

Первый зал был как колодец, открытый к небу: вода стекала по стенам вверх и вниз одновременно, собираясь в прозрачные нити. В них проступали лица — не стеклянные маски, а живые тени. Они смотрели не на людей, а сквозь.

В центре — широкий бассейн, вокруг — фигуры. Сначала казалось, каменные. Но это были люди, покрытые соляной коркой. Глаза закрыты, пальцы — в человеческих, узнаваемых жестах.

— Они… живы? — спросила Марина тише.

— Были, — ответил Улун. — Кто ошибся на имени, тени или ритме, тот остаётся. Город «смотрит» их глазами. Не смерть, но и не жизнь — остановленное.

Одна из фигур медленно повернула голову. По щеке скатилась тонкая струйка.

— Идём, — сжато сказал Улун. — Пока нас не сочли лишними.

Коридоры вели глубже. Потолок опустился так низко, что Марина коснулась его ладонью. Пол прикрывала тонкая вода. В ней отражались не они, а чужие: девочка с косами, седой мужчина, женщина в чёрном. Эти отражения звали — не голосом, а привычкой.

— Мама, — прошептала Лиза. — Это ты. Только не ты.

Одно из отражений подняло голову и улыбнулось. Марину потянуло вниз: ноги налились, дыхание стало вязким. Улун перехватил её за локоть.

— На тень, — коротко сказал он. — Смотри на свою.

Марина упрямо перевела взгляд на чёткую полосу у ног — собственную тень. Волна чужого «узнавания» схлынула.

Зал за залом — и наконец огромная ротонда. Потолок здесь был из сплошной воды — гладкой, как озеро. На возвышении — трон из чёрного обсидиана, мягко светящийся изнутри. За ним — стеклянная стена, за которой река текла в обратную сторону. В углах — каменные «уши» с дрожащими водяными кольцами: дворец слушал.

— Сердцевина, — произнёс Улун. Он вынул свёрток. Под тканью вспыхнули зелёные искры: Камень Звезды Дракона был с ними. — Здесь он не украшение. Он — тональность. С ним можно разорвать «связку» с охотниками и открыть безопасный ход.

— Мы сможем… уйти? — спросила Марина.

— Если выдержим три проверки: кто ты, где твоя тень, чем держишь шаг, — ответил Улун. — И если город примет нашу ноту.

С потолка сорвались капли и в полёте сложились в фигуры. Это были стражи Дворца: водяные тела и ледяные маски. За мутным льдом угадывались лица — живые, но без тепла. Они не шагали — нарастали.

Снаружи, за стеклянной стеной, город менял чертёж: улицы сворачивались, мосты тянулись, закольцовывая дворец. Зеркальный Хабаровск сжимал их, как ладонь — воду.

— Времени мало, — сказал Улун и расставил их, как на репетиции: — Марина — сюда, лицом к трону. Одна чистая нота. Лиза — между нами. На зов по «красивому» имени не отвечай. Я — считаю и держу Камень.

Он положил камень в чашу ладоней. Нефрит отозвался: звездные искры сложились в знакомый рисунок течений. Бирюзовый свет зала стал ровнее.

Стражи остановились на грани света. Их маски покрылись мелкой сетью трещинок: слышали.

— Готова? — спросил Улун.

— Готова, — сказала Марина и подняла смычок.

Первая нота — тонкая, чистая, без вибрато — скользнула под свод и коснулась «ушей». Давление в зале перестроилось: толчок, отдача, пауза. Вторая нота легла точно в паузу — пауза тоже музыка. Камень вспыхнул зеленью, стеклянная стена дрогнула.

— Держи, — шепнул Улун. — Он слушает.

У одного стража поднялась рука. По льду маски пробежали иероглифы — считалка «раз-два-три-четыре-пять». В зал вошло давление — не боль, как в самолёте при наборе высоты. Лиза ровно сказала:

— Меня зовут… — Не называй, — мягко перебил Улун. — Имя — внутри.

В этот миг в полу вспыхнули тени — чужие. Они попытались «обнять» настоящие, поймать в привычные жесты и улыбки. Марина упрямо держала взгляд на своей: плечи, футляр, локоть Лизы. Смычок не дрогнул.

— Вторая проверка — тень пройдена, — быстро отметил Улун, считывая рисунок в Камне. — Осталась третья — ритм.

Из-под трона поднялась короткая волна — не звук, толчок. Марина поймала её вдохом и положила ноту сразу после, в нужную тишину. Волне не за что было уцепиться — она ушла мимо.

Ледяные маски начали таять. Вода стекала по плечам стражей и падала на пол, рассыпаясь каплями. За стеклом река остановилась. На миг — вдох.

— Сейчас, — сказал Улун. Он поднёс Камень к обсидиану. Зелёный свет нефрита и чёрный блеск трона встретились, как две ноты в унисон. Стена разошлась, открывая узкий ход — не вверх и не вниз, а вслух: туда, где гул города становился голосом.

Последний страж протянул к Лизе руку. В ледяной маске блеснуло имя, чужое, но похожее на правду.

— Я не откликнусь, — сказала Лиза твёрдо. — Моё имя — рядом со мной.

Лёд осыпался. Фигура рассыпалась в воду.

— Ход открыт, — сказал Улун. — Выйдем — город перестроится. Охотники пойдут следом. Их больше, чем стражей.

— Тогда — сейчас, — ответила Марина.

Они втроём шагнули в проход. Камень в руке Улуна ещё раз вспыхнул и погас — выдержал тональность. За спиной водяной свод шумно вздохнул, будто закрылся клапан большого сердца. И уже на пороге, когда зелёный свет впереди стал плотнее и ниже, снаружи прокатился первый низкий удар, как от огромной медной чаши. Город ответил.

Проход вывел их в круглый зал без углов. Свод держали десятки тонких чаш с водой — уши. Свет шёл не от ламп — от влаги. На полу — три круговые дорожки: Имя, Тень, Ритм. — Здесь город не спрашивает словами, — сказал Улун, ставя Камень на центральный пюпитр. — Он сравнивает звучание. Марина подняла смычок. Лиза коснулась своей тени. Зал вдохнул.

Проход из Сердцевины вывел их в круглый зал без углов. Свод держали десятки тонких чаш-«ушей», наполненных водой. На полу светились три кольцевые дорожки: Имя, Тень, Ритм — тусклые, как линии ладони. — Здесь город не спрашивает словами, — сказал Улун. — Он сравнивает звучание. Имя держим внутри, вглядываемся в свою тень. Марина — ведёшь одной чистой нотой. Они сделали первый шаг к трону.

Глава 16. Путь к трону

Едва они двинулись, Водяной Дворец ожил. Стены, по которым стекали тихие струи, загудели громче; вода поднялась вверх, будто кто-то перевернул течение. Бирюзовый свет потемнел до густого сине-зелёного и стал исходить уже от самих потоков. Залы сдвигались, меняя очертания.

— Он нас заметил, — сказал Улун, и шум почти заглушил голос. — Теперь Дворец будет сопротивляться.

Пол под ногами дрогнул. Тонкая плёнка воды ожила и поднялась прозрачными щупальцами. Они ударили по ботинкам, сбивая шаг. Марина инстинктивно отступила, но Улун крепко перехватил её за запястье.

— Не стой. Здесь нельзя медлить.

Лиза шла чуть впереди, прижимая к груди бумажного журавлика. Глаза бегали по стенам — она слышала дыхание дворца так же ясно, как музыку.

Сверху тяжёлые капли падали на пол и расползались в мини-воронки. Некоторые вытягивались в тонкие руки с прозрачными пальцами и цеплялись за ткань, волосы, запястья. В их журчании слышались приглушённые голоса — женские, мужские, детские; в интонациях угадывались старые речные песни.

— Не слушайте! — крикнул Улун. — Это оставленные — те, кто остался здесь. Голоса тянут в воду.

Они свернули в боковой коридор — по схеме Улуна он вёл к центральному залу. Но пространство поплыло: коридор удлинился, стены разошлись, превращаясь в галерею тумана. Внутри, как рыбы за стеклом, проплывали силуэты — высокие, с длинными руками, с гладкими лицами.

Один заметил Марину и рванулся вперёд. Прозрачная ладонь коснулась её плеча — и тело пронзил лёд. В голову, как чужая фотография, врезалось «воспоминание», которого не было: зимняя набережная, красное платье, рядом чужой мужчина, а его голос говорит, что Лиза никогда не рождалась.

— Марина! — голос Улуна резанул, как стекло. — На свою тень!

Она резко опустила взгляд и заставила себя смотреть вниз: чёткая тень на влажном камне, плечо, футляр, локоть Лизы. Ложная картинка рассыпалась, силуэт в тумане растаял.

Чем дальше, тем активнее дворец перестраивался. Прямые лестницы становились спиральными и вели вниз. Двери, только что оставленные позади, появлялись спереди. Город пытался замкнуть петлю, чтобы они ходили кругами.

— Ему не нужно нас убивать, — коротко сказал Улун. — Достаточно сбить направление.

— Мы всё ещё идём к трону? — спросила Лиза, держась ровно.

— Пока да. Но петля близко.

Воды на полу стало больше — до щиколоток. Под прозрачным слоем шевелились тени, как стайки змей. Одна вырвалась наружу и обвилась вокруг ноги Лизы.

Девушка вскрикнула. Улун взмахнул мечом, лезвие вспыхнуло серебром и рассекло хватку. Тень взвизгнула и ушла глубже.

— Стражи реки, — пояснил он. — Их не победить навсегда, но можно заставить отпустить.

Они почти бежали теперь, поднимаясь по широкой лестнице к высокой арке. Стоило шагнуть под свод, как сверху рухнул поток воды и ударил в пол. Из него выросла фигура в тяжёлых доспехах — целиком из живой воды. Лицо скрывал шлем с драконьими пастями, в руке — копьё, остриё дрожало, как струя.

— Охранник трона, — тихо сказал Улун. — Один из последних.

Фигура двинулась, и камни пола темнели от влаги. Холод полз по ногам, будто вода искала вход в кости.

Улун шагнул навстречу и принял первый удар. Меч звенел, как струна; при каждом столкновении вокруг взлетали капли, превращались в крошечных рыбок и исчезали. Дворец сужал пространство: стены подходили ближе, словно створки раковины.

— Бегите! — крикнул Улун, отражая удар.

Марина с Лизой рванули вперёд. Сверху хлестали водяные кнуты; они лавировали между струями и миновали зал с колоннами, где резные драконы казались живыми. Дальше — длинный прозрачный проход: за стеклом шла река с бешеной скоростью. Марине казалось: треснет — и их смоет.

— Марина, — сказала Лиза ровно, — дай мне такт.

— Раз — вдох, два — шаг, три — выдох, — отозвалась Марина. — Держим.

Она не убирала скрипку. Смычок лёг на струну. Одна чистая нота связала шаги в общий ритм. Стёкла перестали «пульсировать» — будто звук подпёр их изнутри.

В конце прохода открылся тронный зал. Они шагнули — и пол поехал вниз, собираясь в воронку. Из центра поднималась фигура из тёмного ила. Янтарные глаза горели тихим светом.

— Это он, — прошептала Лиза. — Личина Сердца.

Марина поняла: задержись на миг — и воронка утянет. В этот момент за спиной прогремел удар — Улун прорвался сквозь смыкающиеся стены и ворвался в зал. Клинок горел холодным светом, а в левой руке вспыхнул Камень Звезды Дракона.

— К трону! — приказал он. — Не оглядывайтесь!

Они бросились вперёд. С каждым шагом воздух густел, как мокрые сети. Водяной Дворец бил не только формами, но и памятью: Марина слышала детский голос Лизы — «мама, пойдём в сад», — и мамин шёпот колыбельной. Сладкие ловушки. Она держала ноту и не позволяла себе отвечать.

Впереди — обсидиановый трон, высокий, как скала. По нему бежали узоры переплетающихся рек и драконов. За троном мерцала стеклянная стена, а за ней — чёрная река, текущая вспять.

Дворец ударил всем сразу: сверху рухнули водяные колонны, из пола поднялись стражи, воздух прорезали порывы сырого ветра с запахом тины.

— Третья проверка — ритм! — крикнул Улун. — Я задаю счёт. Марина — держи паузы. Лиза — имя внутри, смотри на свою тень!

Он коснулся Камнем обсидиана. Нефрит вспыхнул зелёными искрами; изнутри трон ответил глухим «дун». Вода на миг слыхом встала, как если бы её поймала другая, более глубокая волна.

Марина дала короткую фразу — без вибрато, ровно. Между нотами — паузы. Дворец пытался бить толчками по этим паузам, но каждый раз натыкался на тишину, уже занятую их ритмом. Воронка у ног сбилась, поток утратил рисунок.

Лиза стояла между Мариной и Улуном. Её тень была чёткой; рядом, как прилив, подступала другая — ложная, с чужой раковиной на шее. Внутри Лизы что-то дрогнуло — и тут же выровнялось.

— Моё имя — со мной, — сказала она тихо. — Я не откликнусь.

Ложная тень погасла.

Иловая фигура подняла обе руки — из пола выстрелили чёрные струи, пытаясь сорвать рисунок. Улун, не сбиваясь со счёта, провёл Камень по краю трона. Зеленоватый огонь лёг дугой. Обсидиан зазвучал глубоко — как большой гонг.

— Сейчас! — сказал он. — Марина, сцепи трон и зал.

Она провела смычком последнюю ноту — чуть ниже прежней, как опорный тон. Вода под сводом взяла этот звук и повторила его на октаву ниже. Пространство собралось: стены отступили, пол выровнялся, колонны замолчали.

Иловая личина растаяла, как дым в глубокой воде.

В тишине стало слышно, как издалека — из самого Зеркального города — докатился тот самый низкий удар, второй. Город узнал их тему.

Улун опустил Камень на подлокотник трона. Нефрит погас — не иссяк, а улёгся. В ответ в спинке трона открылась узкая щель, и оттуда вытянулся прозрачный язык воды — путь.

— Это ход к Голосовой палате, — сказал Улун. — Там город говорит вслух. И даёт цену.

Он посмотрел на Марину и Лизу.

— Мы прошли три проверки, — сказал он спокойно. — Но торг ещё впереди.

Марина кивнула. Смычок дрожал едва заметно — не от слабости, от отдачи. Лиза крепче сжала журавлика.

— Идём, — сказала Марина. — Пока ритм — наш.

Они шагнули в прозрачный коридор.

Коридор вёл вверх. Стены шептали уже не чужими голосами — одной фразой, как вторящий хор: «назови цену». На повороте тень Лизы провернулась и встала рядом, ровно по шагу; тень Марины перестала опаздывать на долю такта. Перед ними раздвинулся свод, и за ним вспыхнуло ровное серебряное поле — место, где имя, тень и музыка сливаются в один ответ.

Прозрачный коридор поднял их наверх и вывел в зал, где вода слушала вслух. По кругу стояли чаши, на поверхности — дрожащие кольца. На полу светились три тонкие дорожки: Имя, Тень, Ритм.

— В Голосовой палате, — сказал Улун, — нельзя врать даже паузой. Город слышит пустоту так же ясно, как звук.

В центре, на возвышении, темнел трон.

Глава 17. Прикосновение к трону

Трон был ближе, чем когда-либо. Обсидиановая громада, словно вынырнувшая из глубины, поднималась над полом, как вершина скалы. Камень светился изнутри, свет рождался в самой черноте, как блеск на глубинной воде.

Марина чувствовала притяжение — кожей, дыханием, сердцем. От трона веяло древностью. В нем жило знание Амура и Хэйлунцзяна — реки Чёрного Дракона — от первых стоянок людей до сегодняшней ночи.

— Не спеши, — мягко удержал её Улун. — Подойди готовой.

— Времени мало, — сказала Марина. Стены зала едва заметно сходились, вода поднималась по ним всё выше. — Дворец просто закроет нас.

Из углов выдвинулись стражи. Они были зеркально-ртутные, и в каждом отражались искаженные фигуры: Марина — то старше, то моложе, то с чужими глазами; Марина с лицом Лизы; Марина с лицом, которого у неё никогда не было.

— Их цель — подменить, — тихо сказал Улун. — Смотри на свою тень.

— Они не дадут подойти, — произнесла Лиза спокойно. — Мама, если надо, я…

— Нет, — жёстко ответила Марина. — Я это сделаю.

Она шагнула. Холод от трона вошёл в кости. Пол стал вязким, как ил у берега, из швов потянулись струйки и обвились вокруг щиколоток. Тянули вниз.

— Не рвись, — голос Улуна стал ниже. — Он испытывает.

Зал сместился. На миг — не зал, а набережная Амура в золотых сумерках. Лиза бежит к воде, смеётся. Рядом — мать Марины: живая, тёплая, с жасмином в волосах.

— Вернись домой, — сказала мать. — Здесь тебе нечего искать.

Боль резанула грудь, но Марина услышала фальшь: голос был слишком ровный. Она сделала шаг к трону. Картинка дрогнула. На месте «матери» встал высокий человек в тёмном шёлке с драконами. Лицо в тени, глаза — янтарные, в них отражалась река.

— Ты хочешь соединиться, — произнёс он на языке, который она не знала, но понимала. — Связка изменит тебя навсегда.

— Если это вернёт Лизу — согласна, — ответила Марина просто.

Лёгкий ветер — или дыхание — прошёл по залу. Фигура исчезла. Между Мариной и троном остались только тишина и шаг.

— Держи ритм, — сказал Улун. — Я считаю. Раз — вдох, два — шаг, три — пауза.

Марина приложила смычок. Одна чистая нота связала дыхание и шаг. Она подошла и протянула руку. Она выровняла дыхание: четыре — вдох, четыре — выдох. Ритм собрал рассыпающиеся видения в одну линию.

Пальцы коснулись обсидиана.

Мир раскрылся.

Сначала — звук: низкий, как треск древнего льда весной. Потом — свет глубины, не лунный и не солнечный; тот, что рождается в чёрной воде, где никто не живёт, кроме света. Промелькнули образы: половодье, несущиеся стволы; звёздное отражение на льду зимнего Амуре; старые лодки с красными фонарями; тень дракона под водой, золотые усы — как водоросли.

Река вошла в неё по-настоящему. Холод и сила прокатились по венам. Сердце ударило в такт волне. Глухо, из глубины, ответило другое сердце — великое, медленное.

Зал изменился. Стены разлетелись брызгами, но вода не хлынула — наоборот, встала куполом. За прозрачной стеной Марина видела Зеркальный Хабаровск — не ловушку, а сеть течений. Улицы светились, как старинные русла на карте; дома изгибались, будто их сложили из живого камня; над всем скользил дракон. Его чешуя была зеркальной: в каждой чешуйке — река, звёзды и чьи-то лица.

— Чёрный Дракон, — сказал Улун сдержанно, почти благоговейно. — Он тебя слышит.

От ладони Марины, прижатой к трону, потянулись невидимые нити — к дракону, к реке, к притокам. Нити пульсировали. Она поняла: теперь она слышит воду.

Лиза подошла ближе.

— Мама… ты изменилась.

Это было правдой. В глазах Марины отразилась вода, дыхание легло в такт течению. Она уже не была просто женщиной, добравшейся до дворца за дочерью; теперь она — связка «человек — город — река».

Снаружи город шевельнулся. Тени-охотники, преследовавшие их, отступили — их отпугнул свет от трона и от Марины. Но вместе с этим она почувствовала и обратное: Зеркальный Хабаровск перестал быть только ловушкой. Он стал её частью — ровно настолько, насколько она стала — его.

— Мы можем уйти, — сказала Марина. Голос прошёл не только по воздуху, но и по воде, мостам, стенам.

— Да, — ответил Улун, положив ладонь на Камень Звезды Дракона. — Но помни: если город рухнет, оборвётся и твоя связка.

Марина кивнула. Её выбор был осознанным.

Зал снова затянулся лёгким туманом. Связь установилась. Город больше не держал силой. Но это было не концом, а началом.

В куполе воды появилась ровная дрожь — как от далёкого гонга. Фраза, услышанная раньше в чашах, прозвучала яснее: «Назови цену».

Марина убрала руку от обсидиана. Смычок ещё дрожал. Лиза крепче прижала журавлика.

— Слышишь? — спросил Улун тихо. — Это уже не испытание. Это — торг.

— Слышу, — сказала Марина. — И я готова отвечать.

Купол раскрылся узким проходом. За ним тянулся коридор из тонких водяных нитей — туда, где город говорит не образами, а условиями.

Они вышли из тронного зала.

Коридор звенел, как струны без смычка. Каждый их шаг давал тихий отзвук, и отзвуки складывались в счёт. Имя Лизы держалось внутри, тени шли рядом, не опережая. Марина несла тему — короткую, ясную, с паузами, которые нельзя обмануть. Впереди засветилась Палата Счёта — место, где город называет цену, а вода ждёт правильного ответа.

Глава 18. Город, что смотрит в воду