Бесплатный фрагмент - Милый друг

Пусть думают о нас, что им угодно, мы просто потанцуем и уйдем.

Уильям Шекспир

I

— Отдай мне это, — сказала Эва.

— Не могу. Оно не принадлежит мне, — спокойно ответил я.

— Кому оно тогда принадлежит? — настаивала на своем Эва.

— Не знаю, но точно не мне.

— Знаешь, просто молчишь, — с грустью подметила она.

— Вот именно, давай просто помолчим. Ты моя глициния, — улыбнулся я.

— Как это? — заинтересованные глаза Эвы не сводили с меня взгляд.

— В моей судьбе ты как восточная глициния. Не перебивай, просто послушай — возможно, я никогда больше не решусь тебе это сказать. Ты величавая, как статное дерево. Яркая, манящая — какого цвета? Ты скорее розоватая, отдаешь немного в фиолетовый. Розовый цвет подчеркивает твою инфантильность, а фиолетовый рассказывает о глубокой душе, которая манит меня. И вот я вижу слезы, слезы на твоих глазах, как обвисшие бутоны глицинии. Они рассказывают о твоей печали. Да, это слезы, и не стоит перечить, не надо прятать лицо. Глаза не спрячут боли. Но не каждый видит в твоих глазах боль, потому что ты разная, в тебе множество лиц и красок, как в лепестках глицинии. Ты переливаешься, и вот уже не кажешься мне такой мрачной. Не надо смотреть в сторону сухого колодца — смотри в глаза морю.

— Странно, я сейчас подумала о море. Как было бы прекрасно, если бы мы встали и прошлись вдоль набережной.

— Ну вот, ты меня перебила, и я не сказал того, что желал сказать во всей этой смутной прелюдии разговора.

— Не стоит, прошу, не говори. Не убивай этот прекрасный вечер — он ведь действительно прекрасный, — с грустью произнесла она.

— Разве панацея от смерти может убить?

— Ты забыл, я — глициния, и мне немедленно необходимо пройтись… Пройдем к морю, упьемся морским бризом.

— Иди одна, я не пойду за твоей гордостью.

— Тогда я уйду?

— Да, пожалуй, это будет благоразумно.

— Ненавижу это слово — благоразумно. Хочу, чтобы все было неблагоразумно, — вдруг очень страстно и оживленно заявила она.

— Ох, моя Глициния, к сожалению, но ты из благоразумных цветов, — едва закончил я, она ушла, не обернувшись в темноту, и лишь свет софитов отражал ее еще не поблекшую тень.

***

— И вы так отпустили ее? Просто, ничего не сказав? — поинтересовался я у него.

— Ты или охотник, или дичь. Или действуешь, или устало плетешься позади, — твердо ответил мужчина.

— Так вы были дичью?

— Я охотник, и был им всегда! Я отпустил свою дичь. Она должна была плыть без меня. Ей нужна была жизнь, и губить ее было бессмысленно и жестоко.

— Почему губить? — удивился я столь непонятной для меня логике.

— Послушай, мои правила жизни просты: не губи цветы, которые не из твоего сада, — отчеканил он.

— Вы не правы. Женщины — это цветок. Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на них и дышать их ароматом. Женщин нужно просто любить. Они прекрасные создания, хоть и не все, конечно! — вставил я свою правду в эту браваду нескончаемой истины.

— Так и должно быть: прежде нужно стерпеть двух-трех гусениц, если хочешь познакомиться с бабочкой. Но только после гусениц твоя бабочка запорхает, и ты станешь счастлив.

— Так эта Глициния была гусеницей?

— Нет, она была мотыльком. Самым прекрасным и чистым мотыльком в моей жизни! Аристократичным мотыльком. Знаешь, что такое истинная аристократка? Та, кого не затрагивает пошлость, даже если окружает ее со всех сторон. Моя пошлая жестокость ее не затрагивала.

— Почему вы тогда отпустили ее? — вновь не мог понять я всей логики происходящего.

— Она летела на мой свет, сломя голову летела, и вмиг я понял, что это не свет от меня исходит, а огонь. Самый настоящий огонь, который мог убить моего мотылька.

Он оплатил счет и ушел. Ушел так незаметно, как уходят серые кардиналы, как уходят агенты спецслужб, как уходят самые настоящие привидения. Ни следа, ни записки, ни имен. Просто присел в кафе, рассказал и ушел. «Иногда даже таким людям нужно выговориться», — подумал я. И допил свой кофе. Я еще долго думал о нем, думал, а как было бы, если бы они остались вместе. Может быть, Глициния-мотылек никогда и не сгорела бы, а, наоборот, грелась у его огня. Он породил во мне глубокую мысль, о которой я не мог забыть.

На следующее утро я спокойно пил свой кофе в ожидании, что ко мне вновь присядет мужчина и продолжит рассказ.

— Я знаю, вы видели его! — сказала мне девушка, которая уже долгое время стояла возле моего столика. Но я не замечал ее, потому как искал мужчину.

— О ком вы говорите? — удивленно спросил я.

— О том, кто рассказал вам обо мне, — ответила она.

Я не стал переспрашивать. Она присела рядом и просто смотрела на меня. Она смотрела, не отрывая взгляда.

— Значит, в вас что-то есть! — вдруг произнесла она.

— Я вас не понимаю…

— Он видит людей насквозь, он никому ничего не рассказывает, он скрывает даже от себя свои чувства и переживания, но вам рассказал. Значит, в вас что-то есть! — заметила молодая девушка.

— Как вы узнали, что мы разговаривали с ним? Вас вчера тут не было, — спросил я ее.

— Я следила за ним, я была здесь, но меня и не было! Только не говорите ему, я знаю, он будет очень сильно злиться. Он вообще не любит, когда что-то происходит без его ведома. Он не любит тайны. Хотя сам — одна сплошная тайна, — очень быстро проговорила она.

— Почему бы вам не поговорить с ним?

— Он не станет со мной говорить. Ох, дорогой мой мальчик… — вздохнула она.

«Мальчик», — подумал я. Мы с этой девушкой явно были одного возраста, но она имела какую-то несдержанную гордость ставить себя выше меня, называя «мой мальчик»!

— Знаю, тебе не нравится, что я назвала тебя «мой мальчик»! Вы, мужчины, не выносите, когда женщина горда, но и без особой гордости женщин не выносите. Порой мне кажется, что вы вообще не выносите женщин! — будто прочитав мои мысли, добавила она.

Эва оказалась неглупа, и, приглядевшись, вовсе не дурна собой. Я бы сказал, что она очень красива, только при мельчайшем рассмотрении. На нее, как на Джоконду, надо было смотреть минут 10, чтобы понять, что больше ни на что и не захочется смотреть!

— Вы знаете, только сейчас я понимаю, что для женщины гордость куда губительнее, чем для мужчины! Если нужно спасти положение, мужчина забывает о своей гордости легче и быстрее. И он так делал всегда! Спасал меня, спасал себя, спасал все, пока я топила!

— Вы его так сильно любите?

— Я его сильнее ненавижу!

— Но как же?

— Оттого что понимаю, что он не позволит жизни с ним, но и после него нет жизни!

— Почему вы так думаете? Очень много мужчин, которые оценят вас! — пытался я подбодрить ее.

— А оценю ли я их? Ох, мой мальчик! Порода — она такая редкая. Порода — вот что главное в мужчине. Как в лошадях. Это в крови. Порода, которую не изменить. Ее ни пропить, ни выкинуть, ни заменить. Порода — это все. Ты сталкиваешься с тем, у кого есть порода. Это опасное дело, в этом все. Манеры, разговор, движение, в этом каждое слово! И уже никто и никогда не сможет забыть! Второй породы не найти! Никогда и нигде!

— Отчего же вы бездействовали столько времени?

— Действовать должен был мужчина! Я была убеждена в этом, как никогда. Но оказалось, что мне стоило бороться. А он выбрал цугцванг.

— Цугцванг? Что это?

— В шахматах так называется ход, когда ты не двигаешься. Именно этот ход оказывается самым полезным в партии.

— Где же польза, если вы уже не вместе!

— Кто сказал? Вы думаете, он не знает, что я следила за вами вчера? Знает! Но он убежал! Убежал вчера так быстро, что я не успела усмотреть его следы. Обычно мы убегаем от того, что считаем самым дорогим.

— Я думаю, мужчины проще, чем вы, женщины, думаете! Захотел бы — был с вами! Не хочет просто и все! Я мужчина, и я знаю!

— Ты мужчина, но он нет. Он больше чем мужчина, сверхмужчина. У него никогда не бывает просто, у него всегда было сложно. Разве мужчина может оставаться милым и добрым, но при этом истязать душу, будто демон из ада?

— Мучил? Как мне показалось, это вы его мучили!

— Да, и я мучила, но я мучила от незнания, страха, гордости и невозможности смириться со слабостью. А он мучил осознанно, он знал меня и знал себя. В последнее время и он меня мучил: все это было натурально. Я думаю, что люди и созданы, чтобы друг друга мучить.

— Почему, вы думаете, он так делал?

— Потому что у него была жизнь! У вас не было, мой мальчик, истории, у меня не было истории до него! С ним у меня появилась история! Пусть и горькая история! Но теперь она есть! А у него она была и такая, что и черти в аду побаиваются сказать, что они страдали.

— Как это?

— Ему надоело доказывать, что у него добрая и глубокая душа, вот он и строит из себя злого и верхогляда, нарочно демонстрирует буйный, а то и грубоватый нрав. Но он не такой, у него самый добрый и мягкий нрав!

— Но вам он грубил. И вы все равно его считаете мягким?

— Да, считаю. Мужчины часто говорят нам грубости. Они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого больно. Но от него не было больно! Потому что я видела, что это не убьет меня! Ведь даже самое грубое слово, самое грубое письмо все-таки вежливее, все-таки честнее молчания.

— Я думаю, вы сумасшедшая!

Услышав это, она встала и направилась к выходу, но потом быстро подошла и сказала:

— Он очень расстроится, если узнает, что я так много вам рассказала, мой мальчик! Но знаете, вы правы, сумасшествие не иначе, только оно может толкнуть терпеть мир демонов ради ангела внутри.

***

На следующее утро мне захотелось выпить кофе в том же кафе. Хотя кого я могу обмануть? Я, едва проснувшись, мчался встретиться с ним, чтобы вновь поговорить. Что-то было в этом мужчине обволакивающее, его речь звучала как дудка для змеи. Я зашел в кафе и застал его за чтением газеты. Он сидел, неспешно попивая черный кофе и докуривая сигарету. Не знаю, что меня дернуло к нему, но я будто маленький мальчик бросился к его столику, потом опешил и остановился. Он поднял на меня взгляд и улыбнулся загадочной улыбкой.

— Вы знаете, что я виделся с Эвой? — сказал я негромко, демонстративно желая присесть к нему за столик.

— Знаю, мой друг, я все знаю, — ответил мужчина мне, не поднимая глаз. — Присаживайся, ведь ты желаешь быть тут.

— Как вы узнали, что я виделся с ней? — смущенно задал вопрос, проигнорировав его заявление о моем желании присесть возле него. Да, я желал этого, но мне стало жутко неловко за свое любопытство и бестактность.

— Присаживайся, потому как твое любопытство уже превысило все грани приличия, и ты не успокоишься, пока не узнаешь все, — ответил он.

— А вы с такой легкостью мне все рассказываете? — спросил я, при этом медленно садясь на стул, чтобы никоим образом не отвлекать его от чтения газеты. Хотя я был уверен, что уже отвлек его от чего-то важного.

— Хм, как же ты юн, мой дорогой друг, — ухмыльнулся он и поднял на меня глаза.

«Юн значит глуп», — подумал я и на секунду было дело оскорбился. И, скорей всего, при других обстоятельствах, с другим человеком я бы ответил за свое оскорбленное самолюбие. Но ему я никак не мог ответить, потому что внутри я понимал, что даже и половины не могу знать того, что знал и видел этот человек. Да и к тому же, он был чертовски прав, мне было безумно интересно узнать его историю.

— Я рассказываю тебе только то, что тебе нужно знать, — добавил мой таинственный друг.

— Вы были там, когда мы виделись с ней? — спросил я, вновь игнорируя его умозаключение о моем любопытстве.

— Нет, не был. У меня были дела поважнее — мне пришлось поспешно покинуть не только тебя, мой друг, но и этот город, — ответил он.

— Мне показалось, что я видел вас, да еще и ее домыслы, что я вам для чего-то нужен, — говорил я быстро, будто торопился куда-то, или хотел, чтобы мои глупые слова были настолько непонятными, чтобы он не обратил на них внимание.

— Она уже заколдовала тебя? — ухмыльнулся он и вновь взглянул на меня.

— Заколдовала? Да нет, я просто не мог от нее отвязаться, — сказал я, немного мешкая и запинаясь.

— Хм, — ухмыльнулся он, — нет, меня там не было. Но мне и не нужно быть там или еще где-либо, чтобы знать, как она поступит в очередной раз, — добавил он.

— Вы так хорошо ее знаете?

— Я знаю ее настолько хорошо, что могу утверждать, что и вовсе ее не знаю.

— Как же так? — удивился я.

— Только глупец может сказать, что он все знает, только невежда может быть уверен, что узнал человека. Порой я знаю, как она поступит, а порой и не знаю вовсе, и дивлюсь ее поступкам.

— Да, она очень неординарная личность, — подтвердил я.

— Она несостоявшаяся личность, — сказал он резко, будто это он знал точно.

— Мне так не показалось, — смел я возразить столь категоричному умозаключению.

— Вы очень юны, мой друг, чтобы столь смело утверждать о том, что вам кажется или нет в женщине, которую вы вовсе не знаете, — ответил он легко и непринужденно.

Вообще мне казалось, что это очень спокойный человек и все, что говорила о нем эта девушка, было будто плодом ее фантазии.

— Да, вы, скорей всего, правы, я ее вовсе не знаю. И доверился ее словам, — ответил я, приняв оправдательную гримасу.

— Она вам и не лгала, она никогда не лжет. В этом ее сила и слабость. Поймите, она не знает и сама, как поступит в следующую секунду. И она боится этой силы своей, этого незнания. А я знал, иногда предугадывал, и она вцепилась в меня хваткой настоящего зверя и не отпускает, потому что она нашла то, что многие ищут годами, — произнес он, пристально посмотрев на меня.

И я вгляделся в его глаза: это был человек среднего возраста, темноволосый с проблесками седины в висках. Но возраст его седина не выдавала, она скорее придавала некой пикантности в образ. А вот взгляд его казался леденяще-прохладным. Избитая фраза, что глаза — зеркало души. Его душу по его глазам нельзя было определить с точностью до ста процентов, нет. Они не выдавали ни единой эмоции: ни жара, ни пылу, ни ненависти или злости. Даже заинтересованности в них не было. Ничего! Была только какая-то безудержная темнота, которая не могла поддаться даже его влиянию, он хотел было, но не мог удержать ее. Эта темнота окутывала тебя, ты вглядывался в его взгляд и понимал: что-то там есть, но оно скрыто за темнотой. Той, которую люди переживают годами. Будто шрам после сражения на твоем теле, напоминающий всю жизнь, что ты был в аду и пережил его. Так и темнота его глаз будто напоминание, что были темные времена в его судьбе, но какие? Как же это интересно. И как же это страшно представить. Ибо, не представив, невозможно ощутить.

II

Я просидел пятнадцать минут в ожидании момента, чтобы заговорить о ней вновь, а пока довольствовался легкими темами для разговора, которые мог себе позволить. Мне казалось, что я нарушаю какое-то неведомое табу, говоря об этой женщине. Да и к тому же, мало ли что мне казалось о совершенно неизвестном мне человеке, даже имени которого я не знаю.

— Забавно, — произнес я и замолчал.

Он ничего не ответил, лишь смотрел и ждал, продолжу ли я.

— Я имел в виду, забавно, ведь я даже не знаю вашего имени, — немного неловко добавил я. Мне казалось, я будто ученик, провинившийся перед учителем, не смею вымолвить лишнее слово.

— Придет время, и это узнаешь, мой юный друг, — заметил он с улыбкой.

Мы помолчали еще минуты две, он допивал кофе и пристально смотрел в окно, на мимо проходящих людей. В его задумчивости было нечто от философских исканий: казалось, что он погружен в неведомый таинственный мир, в котором скрыта огромная тайна всего мироздания.

— Вы не хотите ее больше видеть? — прервал я молчание, да еще очень громко и бестактно нарушив его думы.

— Видеть? Ты думаешь, я ее не вижу? Каждый день я вижу все, что связано с ней, — ответил он, взглянув на меня.

Я не стал спрашивать, что же это значит, как понимать, что он видит ее везде. Более всего мне не хотелось выглядеть глупо перед ним, будто я чего-то не понимаю. Хотя я действительно не понимал. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, который пытается спросить у взрослого, а как это — жить? Мы помолчали еще две минуты.

— Почему люди так губят свои жизни? — вдруг неожиданно даже для себя спросил я.

— Никто не губит свои жизни. Невозможно погубить то, что уже определено. И не тобой вовсе, — ответил он.

— Вы что, верите в Бога или Судьбу? — тут уже ухмыльнулся я.

— Верю! — строго ответил он и взглянул на меня неодобрительным взглядом. Ему не понравилась моя ухмылка в этом вопросе, и я не стал продолжать свою мысль на этот счет, потому что не всегда понимал, как именно мне сформулировать мою идею атеизма, да и стоит ли ее сейчас формулировать.

— Знаешь, друг мой, бывает различное отношение к жизни, — вдруг начал он разговор.

— Ну да, я знаю пессимистическое и оптимистическое, — вставил я свои пять копеек.

— И вновь, юноша, вы спешите. Мой опыт общения с людьми показывает мне, что люди куда более многогранные, чем просто пессимисты и оптимисты.

— О чем вы говорите? — мне стало интересно услышать эту теорию.

— Отношение жизни у людей схоже с рассветом, закатом и сумерками.

— Никогда о таком не слышал, — удивился я.

— Когда люди живут с вечным рассветом, то каждое мгновение их жизни наполнено надеждой, смыслом к жизни от самой жизни. Вся их история судьбы яркая, красочная, светлая и незабываемая. Они строят свою жизнь так, будто каждый день — новый день. Рассвет их жизни и ни одного заката. Солнце каждый день поднимается в их глазах, но не палящее солнце, а согревающее. Они не обжигаются о жизнь, они греются ее теплом. Можно учуять этот запах природы, как после самой свирепой грозы остается легкий непринужденный аромат. Жизнь пробуждается, первые отголоски жизни в журчании жука, в шуме воды и пении птиц. Жизнь прекрасна — так чаще всего думается на рассвете.

— Это, скорее всего, и есть оптимисты, не так ли? — спросил я.

— Оптимисты не получают наслаждения от жизни, они просто живут в своих неудачах с надеждой, что завтра будет лучше. А люди рассвета живут в этих неудачах каждый день и знают, что завтра будет день еще хуже, но радуются, оттого что он будет! И вместе с ним будет новая жизнь.

— А что же про затмение? Могу ли заметить, что это наоборот, когда все плохо? — я, было дело, ухмыльнулся над его теорией, но не понимал, зачем я это делаю, ведь он прав.

— Люди, живущие в затмении, на закате, более всего уставшие, угнетенные и оскорбленные бессмысленным однообразием своей жизни. Им мало жизни, они видят жизнь скудной и однообразной. Им всегда хочется куда-то, где, по их мыслям, будет куда красочнее, нежели здесь. Люди, пережившие бурю в пустыне своей души и оставшиеся один на один со своей судьбой. День за днем одни и те же люди, лица и голоса. Темы для разговоров, сведенные к погоде и политике — вот уже много лет неизменны! Легкое недомогание от пустоты людей и наполненности продуктов, организм истощен от перенасыщения. Ненужность действий и тягость бездействия! В затмении больше всего ждешь свет, но он все чаще отдален от тебя. Люди такие скудны и небогаты на общение, они лишь наблюдательны. Они не говорят, они смотрят.

— Могу заметить, что вы относите себя к затмению? — спросил я.

— Я не отношу себя ни к чему, что могло бы относиться ко мне прямо или косвенно. Да и не в моих принципах относить себя к чему-то — пусть за меня это делают другие. Могу лишь сказать, что мне довелось в разные свои периоды жизни увидеть и рассвет, и закат, и сумерки.

— Сумерки? Что же значат они. Туманные сумерки? — с интересом подхватил я.

— Люди-сумерки с горящими глазами, но потухшими сердцами! Им не хватает шага до заката, но в памяти еще теплится воспоминание о минувшем теплом дне. И неизвестность манит, и прошлое нельзя отпустить. Люди в сумерках живут надеждой, что вот-вот наступит день, солнце взойдет и, наконец, будет настоящее незапятнанное темнотой бренного мира будущее! Но, к сожалению для них, сумерки так и не узнают никогда, что рассвет способна увидеть только глубокая и темная ночь. Они стоят на распутье — не впуская хорошее, но и не отпуская плохое. И они ненавидят хорошее за невозможность насладиться им, но и не принимают плохое за гнетущее состояние от осознания своей неидеальности. Ночь, которая тайной перенесла все тяготы минувшего дня. Лишь в самом отчаянии, когда ты стоишь на пороге огромных свершении с одной стороны обрыва, а на другой тебя ждет омут дежавю. Именно в пик отчаяния и наступает день. Он не может иначе! Всегда за самой темной ночью приходит самый светлый рассвет. А за грозой блестит радуга, — закончил он говорить. И на миг блеснувшая в этой темноте глаз надежда вновь потухла.

— А к кому вы относите меня? — мне было очень интересно узнать это.

— Тебе еще рано об этом знать! Придет время, я скажу тебе, — он встал, достал из кармана деньги и положил на стол. Он расплатился за себя и за меня, и мне было жутко неудобно, потому как я его совершенно не знал. Да, мое юношеское самолюбие было очень задето. Мне хотелось было что-то возразить, но он посмотрел на меня таким взглядом, что, слегка приподнявшись, я вновь опустился на стул.

— Меня, кстати, Михаил зовут, — произнес я.

— Очень приятно, Михаил. Я Давид.

Он попрощался со мной и вышел из кафе. Как всегда, в таинственном исчезновении был легкий шлейф надежды. Я надеялся, что вновь увижусь со столь интересной для меня личностью. Он будто эликсир знаний, от которого я питался новыми, до этого мне неизвестными в жизни постулатами. «Интересное имя», — подумал я и тоже вышел из кафе.

III

Я приходил в это кафе каждый день на протяжении семи дней, но не заставал своего новоиспеченного друга. Я ждал его часами, вглядываясь в прохожих. Быть может, он пройдет однажды мимо, и я смогу окликнуть его? Но Давида не было. Мне даже показалось на мгновение, что это плод моих фантазий, что мне это или приснилось, или привиделось. Как только эта мысль проникла в мое сознание и я окончательно потерял всякую надежду вновь встретиться с ним, ко мне подошла официантка и попросила пройти в соседний зал.

— Вас ждут в соседнем зале, просят, чтобы вы прошли туда, не задерживаясь, — произнесла она сладким голосом.

Я не понимал, о чем говорит официантка. И спрашивать ее было бессмысленно — она уже направилась в сторону другого столика. И я прошел, как мне и велели, в другой зал. Я глазами искал того, кто бы мог меня искать, и увидел в углу столик. За ним сидел Давид.

— Как вы тут оказались? И почему, что происходит? — хлынули вопросы один за другим.

— Присаживайся! Посидим в зале для некурящих, — докуривая сигарету, произнес он.

— Вы курите сигарету в зале для некурящих? — изумился я.

— Мне кто-то запретит? — не меньше моего удивился он. — Ты всегда так много задаешь вопросов?

— А вы всегда так мало отвечаете на них? — изумился я, но уже присаживался рядом.

— Я с самого детства такой: говорю только то, что хочу сказать. Больше из меня невозможно вытащить, — посмеялся он.

— Вы сегодня в прекрасном расположении духа, — заметил я.

— В наипрекраснейшем! — восхитился он.

— Что же вас так обрадовало? — спросил я.

— Да ничего, просто день хороший, — ответил загадочно Давид.

— Чаще бы такие дни, — добавил я, хотя знал, что это было ни к чему, но и ничего не сказать я не мог.

— Часто такие дни и не могут быть, иначе мы перестали бы ценить хорошее, став оно для нас обыденностью, — пояснил Давид. — Я видел сегодня дом, который был у нас в Очамчире, теперь я хочу купить этот дом, — радостно добавил он.

— Так вы из Очамчиры? — удивился я.

— Да, из самого лучшего города в мире, мой мальчик! — сделав глубокую затяжку, он посмотрел на меня и улыбнулся.

— А я из Сухуми, — добавил я, желая показать ему, что тоже имею причастность к тем местам, которые нам пришлось волей судьбы покинуть.

Он ничего не ответил, а лишь улыбнулся, будто уже знал, что я тоже с тех краев. Иногда мне казалось, что этот человек знает намного больше, чем мне хотелось бы самому о себе знать. Но у него был уникальный дар тактичности: он никогда не показывал, что знает то, что мне не хотелось бы показывать о себе.

— А какой у вас был дом в Очамчире? — спросил я.

— Дом, окруженный большим садом, или же сад прикрывал лицо дома, но можно было заблудиться среди аромата цветов. Когда я был ребенком, мне казалось, что они говорят со мной. И да, я даже разговаривал с ними. Мама очень любила свои цветы — каждое взращенное дитя, она берегла их от дурного взгляда и прикосновения. Как были прекрасны кусты диких роз. Ох, алые розы, после я никогда не мог найти такой же красочности и умиротворенности от цветов. После роз были скромно высажены лютики и ромашки. Они благородно уступали розам лавры первенства. Нога, ступавшая в мамин сад, встречалась прежде с розами, и после так бестактно провожала глазами ромашки и лютики. Но ведь ромашки — самые прекрасные и чистые цветы. Мне всегда становилось обидно за них, и порой я намеренно не подходил к розам и не вдыхал их тягучий аромат. Я поступался сквозь дурман до моих ромашек. Гортензия, переливающаяся черноморская красавица, как же прекрасно она сочеталась в этом соперничестве. Она будто стояла вдали от других, бутончики набухали — и она распускалась при каждом прикосновении к ней. Именно гортензия меня научила тому, что цветы живы. И они, подобно девственному женскому телу, очень трогательно реагируют на прикосновения. Не каждому открывается аромат гортензии, порой ее и вовсе называют безвкусной. Но кто же будет спорить с моими воспоминаниями? Цветочный ансамбль завершался отделенными кустами смородины, малины, а возле забора рос жасмин. Когда ты проходил огромный и нескончаемый мамин сад, то подходил к папиной веранде в античном стиле. Это была его гордость, его настоящее достоинство. Мой папа любил гостей, часто у него собирались друзья. И летняя веранда с видом на мамин прекрасный сад была настоящей сказкой. Плакучая глициния склонилась над верандой и принимала солнечный удар на себя. Глициния своей фиолетово-багряной одежкой напоминала мне сказочную царевну, которой приходиться выстрадать свое место под солнцем, выплакать свое счастье. В доме у каждого было свое место, каждая деталь была устроена таким образом, напоминая заершенную композицию. Каждый, кто когда-либо видел сикстинскую капеллу, мог с уверенностью утверждать, что она напоминала наш дом. Каждая картина, каждый цветок, виноград, пророщенный вдоль забора, также гармонично красовались в картине моего детства. Утром, когда только просыпалась природа, в тишине людской жизни можно было услышать голос природы. Птицы зазывали своим щебетанием, я слышал, как пчелы расправляются с цветами и как трепетно порхает бабочка, которая недавно была неприглядным существом.

— Как в сказке, — произнес я, но сам находился где-то далеко, я сам на секунду оказался в этом доме.

— Это была моя детская сказка, в которой я жил. Мы с мамой еще долго пытались найти похожий дом, я даже пару раз чуть было не купил дом. Но мамины глаза меня останавливали. Все агенты делали акцент на дом, но мама мечтала именно о саде, а дом ее удовлетворил бы любой. Она мечтала о таком саде, который у нее был — огромный, развесистый, тенистый и загадочный сад с ее любимыми цветами. Поэтому я хочу построить такой дом, в котором мама будет счастлива.

— А вы были очень счастливы в том доме! — заметил я немного с грустью.

Я не имел таких воспоминаний, потому что был совсем мал, когда пришлось покинуть родину, да и никогда ранее я не слышал, чтобы вот так могли отзываться о доме и прошлом — это было настолько трепетно, что даже вызывало легкую обиду.

— Очень был счастлив. Наверное, только в этом доме я и был по-настоящему счастлив. В нашем доме, помимо благоухающего сада, была живность, которую никто не смел трогать.

— Почему же? — удивился я.

— Это все после случая с моей Мзикой. У нас была в доме курочка Мзика — так я ее ласково называл. Мне было всего пять лет, но я уже до глубины души любил все живое, окружавшее меня. Но Мзика была для меня самым любимым существом на планете, я даже забрасывал игры с мальчишками, лишь бы поиграть с курочкой. Каждое утро перед тем, как пойти в детский сад, я подходил к своей курочке и прощался с ней, говорил, чтобы она меня ждала и никуда не уходила. Никто не поверит, но я могу поклясться, что эта курочка смотрела на меня особенным взглядом, понимала все, что я ей говорил. После возвращения я спешил ее покормить, а после наслаждался ее присутствием. Я очень сильно любил свою курочку. Но однажды я вернулся из детского сада и не увидел свою Мзику. Я искал ее везде, кричал и рыдал на глазах у изумленных соседей и родственников — я не мог поверить, что моей Мзики больше нет. Они мне сказали, что она сбежала, но я уже тогда понимал больше, чем другим казалось, ведь первым делом я увидел жареную курочку, которой меня хотели накормить на обед. Я рыдал три или четыре часа без остановки — ничего не помогало. К вечеру у меня даже поднялась температура, и я бился в лихорадке — настолько мне было плохо от смерти моей курочки. Дед в тот день всем строго настрого запретил убивать живность в доме, чтобы никто не смел трогать курочек. Я смог отойти только на третий день, когда отец привез мне маленького барашка. Беленький и пушистый ягненок, запах которого никогда не смогу забыть. Он сравним с запахом младенца — сладкий аромат моего барашка. И я стал сутки напролет проводить со своим барашком. Мне нравилось лежать рядом с ним и смотреть на небо — мы могли так лежать до самого вечера и потом наблюдать за звездами. Вот так ляжет мой барашек на теплую травку, а я на него голову положу и, лаская, называю — Бекека моя. И вот так смотрели мы на небо, каждый думал о своем, — тепло говорил Давид.

— Но разве животные понимают столько, сколько люди? — удивился я.

— Животные понимают больше, чем тебе кажется, мой друг. Моя Бекека лежала рядом со мной и смотрела в небо, я ей рассказывал все свои тайны. Каждое утро, когда я направлялся в садик, а после в школу, я здоровался с курами, которые несли нам до пятисот яиц в год, выпивал одно теплое сырое яйцо, после бежал к Бекеке, целовал ее и просил меня дождаться. И только после я мог спокойно пойти учиться. Я знаю, что моя живность не просто меня любила — она меня и понимала. Однажды моя любимая бабушка принесла с базара живую курицу, чтобы приготовить, так как из своего курятника дед запретил трогать. Я увидел эту курицу: так случилось, что в этот день я раньше пришел из детского сада. Я забрал эту курицу и спрятался с ней под одеялом на втором этаже. Я слышал голос бабушки, как она кричит и спрашивает у всех, не видели ли они эту курицу, которую она принесла, но никто не видел. Потом она заметила, что и меня нигде нет, поднялась в мою комнату, увидела, как я тихо сижу под одеялом. Она заглядывает и пытается забрать у меня курочку, а я, помню, кричу во весь голос: «Убийцы, вы убийцы. Я ни за что не дам вам убить мою курочку», — улыбаясь, сказал Давид.

— И что случилось? — заинтересованно спросил я.

— Ничего не случилось, ее скушали. Я был обижен целый день на бабушку, но больше я не мог на нее обижаться. Моя золотая бабушка Тина, она была моим самым нежным и ласковым ангелом-хранителем. Это сложно представить, но моя бабушка для меня сделала бы все, что даже родная мама не решилась бы сделать. Помню, она кормила меня с ложки моим любимым блюдом, я его сладко называл «бабуиния». Я всегда прибегал из детского сада и кричал, что хочу скорее кушать, даже если совсем не хотелось кушать. Я просил бабушку приготовить мне бабуинию — это остывший чай с белым хлебом. Но я любил только ее приготовления, и кушать только с ее рук. Помню, как она ломала кусочки горячего белого хлеба, заливала его горячим сладким чаем и давала остыть. После по маленькой ложке она говорила мне: «Тутулик, мой Дави, тутулик, мой Дави, кушай мой Давидик». Ее сладкий голос обволакивал мою душу, и я открывал рот так сильно, что туда поместилась бы вся курица. Ох, а сколько раз она защищала меня от отца, когда он, рассердившись, хотел отругать меня за очередную детскую шалость. Она вставала с распахнутыми руками перед ним и кричала, что не даст меня тронуть. Отец лишь вздыхал и говорил: «Ох, портишь ты его, Тарасовна, ой как портишь». А бабушка после его слов крепко прижимала меня к себе и от всего сердца так целовала в лобик. Сколько лет пройдет, не знаю, но я никогда не забуду именно эти поцелуи. Я с бабушкой засыпал в одной кровати всегда, даже когда уже стал юношей. Но я еще любил над ней подшучивать, часто ей вспоминал свою курочку. Так и говорил: «Помнишь, Тина, мою курочку?». Она лишь мило и нежно улыбалась.

— Как вы сильно любили свою бабушку. А что же стало с вашей живностью потом? — спросил я.

— Не знаю, до войны они были со мной, а после войны я уже не видел их никогда. Мой дед любил собак, а у нас в доме была самая его любимая порода — пудель. Я его назвал Артемон. Это был самый умный пес в округе, о нем ходили легенды, а все соседи даже удивлялись, насколько он смышленый, мой Артемон. Когда мы кушали, он никогда ничего не рыскал со стола, просто спокойно и тихо ждал, когда мы закончим есть. Он меня очень любил, безумно, но этот негодяй один раз испортил мне всю охоту с ним играться, — с грустью произнес Давид.

— Что же случилось? — спросил я.

— Мне подарили кроликов — таких маленьких пушистых серых созданий, они были такие мягкие, словно небесное облачко или кусочек зефира. Я с ними игрался, тискал и просто вдыхал их запах. А Артемон ревновал меня к этим нежным созданиям, и вот, когда я был в школе, он задушил моих кроликов. Я не знаю, сдержался бы, не удержав меня тогда отец, но я хотел убить Артемона. Очень сильно он меня тогда разозлил — я еще долгое время не хотел его видеть. А этот негодник делал все, лишь бы вновь ко мне подлизаться. И вот однажды он мне чуть первый опыт не испортил, — улыбнулся он, придавшись воспоминаниям.

— Первый опыт? — смущенно спросил я.

— В Очамчиру тогда приехала группа русских туристов. Ох, какие были красавицы там. Мне было тринадцать лет, когда я увидел ее. Белокурая красавица с медовой кожей, которая благоухала, как мамины алые розы. Она была прекрасна словно нимфа, сошедшая ко мне с небес. Они жили в гостинице, которая была очень далеко от моего дома, но меня это не останавливало. Я каждый день кругами ходил вокруг этой гостиницы. А когда встречал ее на море, то, даже не сдерживаясь, крепко целовал ее в губы, впервые мне так сильно понравилась девочка. Да и она не была против моих поцелуев. Каждый день я носил ей фрукты на море, и мы долго так сидели вдвоем и смотрели на звезды. Но однажды случился волшебный момент — я обнял ее, крепко поцеловал в губы и прижался своим телом. Под лунным небом я впервые придался любви с девочкой, которая была прекрасна, как утренняя роса. Но в это время в доме волновались, что я задержался, и бабушка послала Артемона на море, чтобы тот привел меня. Артемон подбежал, а я эту заразу три раза отгонял, а он три раза возвращался. Такой был настырный мой пес. Мне пришлось проститься с моей красавицей и вернуться домой, иначе Артемон не оставил бы меня, — задорно закончил Давид.

— Да, животные вас очень любили, да и девушки тоже, — заметил я.

— Очень, и я всегда находил живность, где бы она ни была, мне удавалось насладиться теплом живого организма. Помню, как я однажды пошел в лес после школы, там была ужасная слякоть и грязь в тот день, но мне хотелось надышаться этим воздухом. И там, в пруду, мне посчастливилось найти маленьких черепашек, я пытался их достать, а они выскальзывали из рук. И я вновь пытался их достать, но они были скользкие. Я падал, наверное, раза три, но мне все же удалось подняться и достать этих маленьких созданий. И я бежал домой со всех ног, я боялся, что меня поругают, что я весь в грязи, но счастье, которое переполняло мое сердце от найденных черепашек, затмевало все ожидание от возможной порки. Но, к счастью, порки не было — мне встретился дед, и он, увидев у меня черепашек, просто улыбнулся и кричал, чтобы я быстро бежал в баню, — сказал Давид.

— Да, но хорошо, что ваш дед так поступил. Значит, он был добрым, — заметил я.

— Мой дед Валерьян был очень интересным человеком. Любовью к книгам я обязан ему. Он очень много читал, очень много знал и рассуждал. А главное — он научил меня добру. Что всегда нужно делать людям доброе, если даже в ответ ты не получаешь ни капли благодарности. У моего деда была огромная библиотека, которую обожал мой отец. Они вместе прочли очень много книг. Дед любил зазывать меня и соседских мальчишек и рассказывать много интересных историй. Мы садились на ступеньки у веранды и с нетерпением ждали, когда же он начнет очередной рассказ. Все игры были заброшены, и на мгновение мы забывали о том, что в 200 метрах от нас море, которое в жаркий августовский день было бы эликсиром для наших юных горячих тел. Но мы все забывали — настолько прекрасным рассказчиком был мой дед. Я не знаю, говорил ли он байки или все было чистой правдой, но тогда мы ему верили. Только мама порой, поливая свои розы, немного посмеивалась над нашим возгласом удивления и продолжительным затяжным гоготом моего деда. Но эти рассказы были самыми лучшими в моей жизни. Никогда с таким интересом мне больше не приходилось никого слушать.

— Ваш дед умер? — немного нетактично поинтересовался я.

— Умер. День, когда умер мой дед, был очень знаковым. Ранее я никогда не понимал значимости человека, но в то мгновение, когда я молодым парнем увидел 10 тысяч человек у порога своего дома, где каждый хотел попрощаться с моим дедом, где каждый желал высказать о нем память, все изменилось. Я понял, что мой дед был не только хорошим для меня — он был хорошим для каждого. И от этого боль потери усиливалась. И тогда отец мне сказал, что все пройдет, — с грустью произнес он.

— Иногда нужно отпускать то, что причиняет нам боль. Даже если с этим мы теряем часть своего сердца, — заметил я.

— Никогда мы не сможем отпустить память о людях, которые были в нашем сердце. Никогда.

Я ничего не ответил — мне стало очень грустно. Я не мог никак поддержать человека в его потерях. Да разве можно подобрать слова, чтобы сказать человеку что-то ободряющее, когда понимаешь — пустоту ничем не ободрить и не прикрыть.

— Мне кажется, ваш отец очень мудро сказал, — решил я прервать легкое молчание, которое сложилось от грустных воспоминаний.

— Мой отец был очень деловитым человеком. Он был сдержан в своих словах и никогда не ругался. Все всегда боялись одного его взгляда. Он любил шутить и часто рассказывал мне анекдоты, чтобы и я с ним посмеялся рядом. Я любил моменты, когда мы были близки. Когда я был маленький, папа всегда мне что-то приносил из сладостей, и я бежал к нему, сломя голову. И каждый раз спотыкался на последней лестнице. Я падал, и мои коленки мгновенно разбивались до крови, а глаза наливались кровью. Я пытался сдерживаться перед папой — перед дедом я мог всплакнуть, но никогда не перед отцом. А он просто останавливался и говорил мне: «Иди ко мне, мой золотой, дай я тебя подниму». И я вставал и бежал к нему — маленькой хитростью он помогал мне забыть о боли, о том, что мне секунду назад хотелось плакать.

— Очень хитро придумано вашим отцом, — улыбаясь, заметил я.

— Да, и я забывал про все угощения и сладости, которые он мне принес. Я забывал обо всем. Просто крепко-крепко обнимал его за шею. Та боль в моей груди — она останется навсегда. Никто и ничто не сможет заменить мне то ощущение безопасности, в котором я находился, будучи на его руках.

— Боль? Почему боль? — вновь нетактично поинтересовался я.

— Моего отца не стало, — грустно произнес он.

— Почему? — вырвалось у меня.

Что за глупый вопрос, честно говоря. Я даже не знаю, как у меня могло это вырваться в такой момент. Но, наверное, эта юношеская непосредственность, граничащая с глупостью, вот так просто позволила мне задать самый ненужный вопрос.

— Как-нибудь после, если я захочу, то расскажу, — ответил Давид очень снисходительным голосом.

— Простите, — тихо произнес я, а Давид продолжал смотреть в окно, его глаза слегка блеснули, и он взглянул на меня еще более снисходительно.

— Вашего отца не стало. И вы, как мне показалось, прошли тысячу бурь, потерь и не сломались. Это многого стоит, — заметил я.

— Сломаться? Да разве я мог сломаться, когда был в ответе за свою маму? Кто у нее остался, кроме меня? Никого.

— Это хорошо, что вы есть у вашей мамы, — совершенно искренне заметил я.

— Я познакомлю тебя с ней. Прямо сегодня же. Пойдем, — вдруг резко произнес Давид.

— Но разве так сразу можно? — удивился я.

— Конечно. Только купим мандарины в магазине — и сразу пойдем к маме, — утвердил он.

— Мандарины? Осенью? — спросил я.

— Я покупаю маме мандарины круглый год с надеждой, что мы однажды найдем тот незабываемый вкус 1987 года.

— А что было в 1987 году? — поинтересовался я.

— В тот год мне было 9 лет, я был совсем юн и молод, но уже тогда понимал, что дела шли не совсем хорошо. Папы долго не было дома, темнело. Совсем скоро должен был наступить новый год, стол был переполнен угощениями. Но в воздухе витала некая неопределенность. Что-то должно было произойти, и я это понимал и чувствовал, хотя меня никогда прямо не вводили в курс дела. Мама больше всех ждала новый год — он ей давал надежды и мог немного ободрить. Ох, моя бедная мама, как ты не представляешь, что с ней происходило в те последние два года. Она боялась за меня, но больше боялась за отца, что больше никогда не сможет его увидеть. Нам было очень тяжело морально, всей семье, и я не мог не чувствовать, хоть никто никогда открыто не говорил мне. Я понимал, что мама ждет решения отца, которое должно полностью поменять наш жизненный уклад. И в тот предновогодний вечер мама нервничала, дедушка пытался ее успокоить, но все было бесполезно. Она ходила по комнате, то убирая тарелку со стола, то вновь поставив ее на место. Она строго смотрела на меня, а я, лишь глотая слюни, облизывался от пирожных, которые красовались на столе. Я ждал, когда же наступит сладострастный момент, и я жадно вгрызусь в эти мягкие белоснежные кремовые создания — мамины эклеры. Напряжение, которое витало в доме, нарушил неожиданный приход моего отца. Когда уже мама свыклась с мыслью от волнения, он вошел в дом с друзьями, а в руках у него был ящик мандаринов. Никогда я не видел ни у одной женщины столько благодарности, как в глазах моей мамы. Она смотрела на моего отца глазами, переполненными любовью, и он смотрел на нее таким же взглядом. В тот момент я был самым счастливым ребенком, который видит своих родителей счастливыми. Она обрадовалась этим мандаринам, будто папа бросил к ее ногам ящик чистого золота или бриллиантов. Она кричала мне: «Дави, смотри — мандарины, смотри какие хорошие». И мы все радовались этим мандаринам. Хотя вовсе не мандаринам мы радовались в тот год, а именно тому, что мама была счастлива. Только я один радовался этим мандаринам, прыгал и жонглировал. Никогда я не забуду этот запах, который до сих пор сопровождает меня, куда бы я ни пошел. Я подкидывал их в потолок, и успевал сразу все поймать. Дедушка в своей манере попросил спрятать для него, пока все не съел мой отец. И папа засмеялся, и его заразный смех пронесся через весь дом, мы стали все смеяться, а я продолжал жонглировать мандаринами. В те дни наш дом мог накормить десять человек — столько было еды, но этот запах мандаринов перебил все лакомства. Это были самые вкусные мандарины, — закончил говорить Давид, и на его глазах блеснули слезы.

— Теперь вы ищете такие же? — робко спросил я.

— Такие мог найти только мой отец, а я ищу хоть немного похожие на них, — ответил он.

— А ваша мама ничего не скажет, если к ней придет в дом совершенно незнакомый человек? — поинтересовался я.

— Я приведу тебя в дом, значит, ты мой друг, а значит, ей как сын. Ты узнаешь маму и все поймешь, какой она человек, — он встал и направился к двери. — Пошли, — отозвал он меня.

IV

Давид пошел в сторону стоянки, и я проследовал за ним. Я никогда не замечал, как он был одет, но почему-то именно сейчас я обратил на это внимание: джинсовые штаны темно-синего цвета, белая кашемировая водолазка и темно-синий бархатный пиджак, а завершением образа, конечно, стали кожаные туфли, которые напоминали мне образ Джеймса Бонда. Как мужчина я не могу судить о мужской красоте, да разве и понимаю я в ней что-то? Но он действительно был хорош собой. Как поет в своей песни Сюткин: «Девочки всегда во мне чего-то находили, не знаю что, но девочкам видней». Вот в нем это было, то, что находят девочки в мужчинах. Широкие плечи и высокий рост — он был на голову выше меня. Мои скромные 172 см уступали ему в мощности и значимости. Он не выглядел худым мужчиной, но и безобразно толстым его невозможно было назвать. Он скорее походил на атлантов, так величественно красующихся в дорогих итальянских домах. Атлант, сошедший к нам. Интересно, а есть ли в нем греческая кровь или итальянская? Мы сели в машину, а на первом повороте он остановился на прохожей части возле магазина.

— Подожди секунду, я захвачу мандарины, — сказал он, выходя из машины.

«Да, конечно», — подумал я и ничего не ответил. Что я мог ответить, если я был слегка шокирован, ведь мы остановились в сотне метров от Лубянки, на проезжей части, где с легкой руки Собянина вообще останавливаться нельзя? Позади нас камеры, да и впереди камеры, а через минуту нас может забрать эвакуатор. Но, мне кажется, бояться — это моя прерогатива, потому что уверенности Давида можно было позавидовать. Он вышел, не торопясь, успел перекинуться взглядом с проходящими мимо красавицами и вальяжно спрятался за дверью магазина. Минуты казались для меня часами, я ждал и мысленно просил его уже выйти. Показался Давид — он вышел с большим пакетом в руках. Остановился у входа в магазин и закурил сигарету. Он увидел мое ошеломленное лицо и улыбнулся, сделав пару затяжек, бросил сигарету и направился ко мне.

— Что, трухнул, мой друг? — спросил он меня, садясь в машину.

— Тут, как мне кажется, нельзя останавливаться, — заметил свое негодование я.

— А кто мне запретит? — с улыбкой ответил он.

— Да, я уже почти уверен, что никто, — пробубнил я.

— Знаешь, глупо открывать магазин, если к нему нельзя подобраться на машине. Но если его открыли, значит, я могу подобраться к нему, — объяснил он мне свою политику.

Я ничего не ответил, Давид включил радио, и мы сквозь доносящийся голос сладкоголосой группы певичек направлялись крушить подмосковные пробки. Третье кольцо в это время всегда стоит, будто ждет конца света, а они, глупцы, и не знают, что конец уже наступил. Я даже не сообразил, что произошло, но мы каким-то чудесным образом пробились вперед. Я посмотрел на Давида удивленными глазами.

— Да, а ты, мой друг, теперь знай, что рядом с тобой чемпион по вождению, — гордо заявил он.

— Шумахер! — заметил я.

— Нет-нет, Сенна. Я великий и непобедимый Сенна, — уточнил он.

Прямо с автострады мы завернули направо к многоэтажному корпусу. Вышли из машины, и я случайно зацепился за сломанную ступеньку у подъезда. Не знаю, как меня угораздило чуть не расплескаться носом по асфальту, но я смог сдержать свое семидесятикилограммовое тело в равновесии, ухватившись за Давида.

— Следующим летом я сделаю эти ступеньки, — объяснил он мне, будто оправдываясь за мой полет.

— Да разве вы должны их делать? — гневно заметил я.

— Помнишь: раз дощечка, два дощечка — будет лесенка. Каждый должен поставить свою дощечку, а не ждать, пока кто-то все сделает, — объяснил он мне.

— Дави, ты где был, мой хороший, — произнесла женщина, открывшая нам дверь. Она пару раз огрела Давида материнскими оплеухами, а потом прижала его к себе так крепко, будто не виделась целую вечность, и поцеловала. Женщина меня не увидела, да и могла разве? В этой суматохе за широкими плечами Давида я казался тростинкой, которая колыхнется от легкого порыва ветра. Только когда он переступил порог квартиры, она боковым зрением увидела меня и слегка смутилась за свои чувственные материнские порывы, невольным свидетелем которых я стал. И тогда белокурая женщина слегка отступила от сына и пристально посмотрела на меня. Теперь уже я смутился пусть от минутного, но неловкого молчания.

— Это мой друг, мама, Миша, он тоже из Абхазии, — сказал Давид, проходя дальше по коридору.

— Проходи, сынок, что же ты стоишь, — сказала мне женщина и направилась за Давидом.

Пока я в легкой поспешности снимал обувь, которую меня пытались убедить не снимать, но все же мое положение обязывало не подчиняться наставлению хозяев, я рассмотрел, что гостиная была полна комнатных цветов. Я еще только мельком взглянул на дары флоры, обитавшие в квартире у моего новоиспеченного друга, но уже хотелось вновь оказаться подле них. Когда меня окликнули уже чуть громче, я понял, что нужно поскорее расправляться со шнуровкой на своих кроссовках и не смотреть на божественные создания, благоухающие райскими садами. Но, проходя мимо домашнего палисадника, я не мог не разглядеть каждый цветок — мне казалось, что это именно тот сад, только в миниатюре, о котором мне говорил Давид. Сад его мечты с благоухающими цветами, которые казались мне дарами Эдемского рая. Я остановился для того, чтобы почувствовать тот дурман, который так сильно волновал моего нового друга.

— Я познакомлю тебя с ними позже, — сказал Давид, увидев, что я, не отрываясь, смотрю на цветы.

От его слов я пришел в себя: меня словно силой вернули, будто оторвали младенца от нежной груди. Я был разлучен с цветами, которые сладкоголосо зазывали меня в мир неизведанных таинств и наслаждений. Меня усадили на диван, а белокурая женщина уже совершала волшебные процедуры с продуктами, которые успел купить Давид. Я увидел там совершенно другого человека, более расслабленного, с непринужденным взглядом, ловко отшучивающегося со своей матерью.

— Миша, знакомься, это моя Мадонна, мой кот-мурлыка, самое божественное создание из всех, — крепко обнимая маму, сказал Давид. Она немного скукожилась, что-то шепнула ему такое, от чего он еще больше засмеялся. Думаю, она сказала ему, что очень неудобно так при постороннем человеке, а ведь мне и самому становилось немного неудобно.

— Папа, папа, — кричал, вылетая из двери соседней комнаты, маленький мальчик. Мальчик со всего размаху бросился на Давида и крепко обнял. Я удивленно смотрел на него и не мог поверить, что у него есть сын. Я не знаю, почему я удивлялся, что у взрослого мужчины может быть сын, но меня это почему-то очень сильно поразило. Давид опустил сына на ноги и подвел ко мне. На меня пристально смотрели жгучие черные глазки, а черные волосы, которые были чуть ниже подбородка, напоминали прическу футболиста, да и ловкость, с которой ребенок кинулся на отца, точно показывала его молниеносную реакцию.

— Познакомься, это мой друг Миша, — сказал Давид сыну, скромно представляя меня.

— Привет, Миша, — слегка картавя, но очень скоро ответил маленький мальчик.

— Привет, — я замешкался и посмотрел на Давида, он произнес имя Рамир, и я повторил, — привет, Рамир.

Как только я это произнес, он перестал смотреть на меня и легко отдернул свою руку, которую некогда мне протянул. Он стал прыгать по дому в поисках чего-то или кого-то — я не мог понять, но, скорей всего, его смутило мое присутствие.

— Папа, покатаемся? — дергал неугомонный малыш отца за штанину. Давид посмотрел на мальчика.

— Рамир, тут дядя, стыдно, позже покатаемся, — произнес он полустрого, и мальчик пришел в себя мгновенно. Он кинул на меня неодобрительный взгляд и убежал от нас в другую комнату.

«С характером», — подумал я. У мальчика был такой пронзительный взгляд, что я даже на мгновение не мог понять, а ребенок ли это стоит или уже вполне взрослый мужчина.

— Я не знал, что у вас есть сын, — удивленно заметил я.

— У меня еще есть дочь, — ответил он с ухмылкой. — Мама, где Диана? — окликнул он женщину, которая все также продолжала готовить на кухне.

— За Тиной пошла, скоро придет, — ответила Мадонна. Женщина даже не переставала ни на секунду готовить, я никогда не видел раньше, чтобы с такой легкостью был накрыт стол. Мне казалось, что и пятнадцати минут не прошло, а на столе уже стояли угощения и фрукты, запахло курочкой, и я увидел, что в тарелке мой любимый сациви. При мысли о сациви у меня даже рот наполнился слюной, и мне стало немного стыдно проглатывать на глазах у Давида слюну от пробившегося так не вовремя аппетита, поэтому я дождался, пока он отвернется. Я думал: «Кто же эта Диана? Кто такая Тина?» В другой ситуации я бы с легкостью задал ему еще тысячу вопросов, но тут мне было неудобно перед его матерью, поэтому я продолжил молчать в ожидании, что, наконец, увижусь с Дианой и Тиной, о которой так вскользь было упомянуто раньше. Через некоторое время отворилась дверь и забежала маленькая девочка с криками: «Папа, я принесла пятерки». Она так сильно была похожа на Давида. Я даже немного удивился, что передо мной стояла его мини-копия в женском обличии, она вприпрыжку забежала в гостиную, и, увидев меня, слегка затормозила, немного опешила и смущенно стала смотреть в коридор. А за ней зашла еще стройная молодая девушка с черными волосами и шоколадного цвета кожей. Беглым взглядом я окинул ее — она напоминала маленькую миниатюрную балерину из старинных статуэток.

— Здравствуйте, — сказала она мне едва слышно.

— О, Долорес, наконец-то ты пришла, — подшутил Давид, пережевывая кусочек хлеба.

Девушка смутилась, и они вместе с дочкой быстрым шагом отправились в комнату, но через минут 10 она вышла и мы познакомились. Вслед за девушкой молниеносно проскочил русский тойтерьер, словно ракетой пронесся мимо моих ног и оказался на руках у Давид. Собака будто не видела хозяина вечность — облизывала и ласкалась в его руках. Первое мгновение она даже не поняла, что происходит, поэтому и не обратила внимания на незнакомца. Но после, осознав, а точнее, учуяв незнакомый запах, она стала рычать таким тонким голоском и гавкать в мою сторону. Мне стало смешно, но я сдерживал смех.

— Тише, Тони, мой лев, успокойся, — гладил собаку Давид. Он опустил пса на пол, посмотрел на меня, а Тони пытался прыгнуть в мою сторону, но при этом боялся моей реакции и отскакивал обратно. Выглядело это забавно, особенно когда над тобой еще смеются дети, так неловко выглядывающие из комнаты.

— Тони? — неловко спросил я Давида.

— Да, как Тони Монтана, — засмеялся во весь голос Давид.

Вслед за Дианой выбежала Тина и бросилась к отцу — после его гогота она перестала меня стесняться. Девочка рассказала, что она получила три пятерки сегодня, что ее опять похвалили, и переполняющая гордость в глазах Давида не могла поддаться контролю. Он обнял Тину, и потом велел пойти переодеваться. Девушка, которая прежде так скромно зашла и вышла из комнаты, была Дианой — женой Давида. Когда произошло знакомство, я немного опешил и не мог протянуть сразу руку, потому что все у меня не укладывалось в голове. А немного насмешливый взгляд Давида показывал, что он знает о моей растерянности от такой новой информации. Девушка сразу направилась на кухню и стала помогать маме. В это время я сидел еще более напряженный: напрягало мое глупое положение человека, который не был так близок этой семье, я не понимал себя и как я тут оказался. Но та обстановка, которую сотворил Давид, она просто поражала, потому что он ни на секунду не давал мне понять, что я каким-то образом могу быть смущенным в его доме. Он вел себя максимально расслабленно, подшучивая над мамой и Дианой, после он разлегся на диване и включил телевизор. Не найдя ничего, что могло удовлетворить его вкусам, он взялся за телефон и включил любимую музыку, постепенно стол наполнялся едой, и мы плавно перешли обедать, но по моим часам мы уже ужинали.

— Да успокойся ты со своими неудобствами, — слегка толкнул меня Давид.

Он будто ощущал, что я не могу все равно до конца расслабиться, мне было неловко, что я так бестактно ворвался в их семейный день. Мама принесла бутылку вина, мне налили красного, и я сразу ощутил этот аромат, который унес меня в далекие местности Абхазии.

— Хм, чувствуешь, мой друг? Это Изабелла, — шутил Давид, попивая бокал красного вина.

Я перевел взгляд на окна, которые прикрывали длинные бархатные занавески. Если бы можно было сорвать эти занавески, то солнечный свет падал бы на мой стакан изабеллы, и блики, исходящие от него, открыли бы всю гамму оттенков винограда, прорастающего на самом краю рая. Заиграла бы палитра во всем своем аромате, и я мог бы услышать, как пахнет природа. После, придя в чувство, я бросился поедать вкусный сациви — никогда я не ел еще вкуснее.

— Тише, тише, оставь место для сладостей. Диана так готовит эклеры, с ума сойти можно, — пошутил Давид, скорее всего, заметивший, с какой жадностью я поедаю сациви. Я немного успокоился, когда мой живот наполнился — давно я так много не ел. Дети сидели около меня, переглядывались и хихикали. Наверное, я очень смешно выглядел, или же им было просто смешно. Давид в своей легкой и непринужденной манере шутил то над мамой, то над детьми, то над Дианой. Диана ему ничего не отвечала, а вот мама не лезла за словом в карман, не уступая ему в его шутках и подколах.

— Так, давай, Мадонна, сейчас побазарим, я будто Рамир, а ты

Вилли. Покажем им класс, — пошутил он, указывая на меня.

— А что ты сразу себе сильных выбираешь? — отшутилась мама в ответ.

— Так ты и не забывай, кто с ним одной крови, — сказал Давид.

И в мгновение его улыбка сменилась грустным взглядом, он посмотрел на меня и поднял тост за ушедших в лице своего отца. Он долго еще смотрел на бокал после того, как закончил говорить, но после выпил все до дна. Прошло еще пять минут, и он вновь пришел в настроении. Дети закончили есть, мы тоже расправились со всем, что лежало на столе. Я думал, что меня не хватит на эклеры, но меня хватило не только на эклеры, но и на еще один сациви, просто уже было немного неудобно просить добавки. Женщины стали убирать со стола, а Давид вальяжно раскинулся в кресло. Он выглядел, как царь, который опрокинулся на свой трон, освещаемый лучами солнца, будто благословенный свыше, он сидел и повелевал всем своим небольшим царством.

— Посидим немного, а потом прогуляемся, — сказал он мне, и я присел на диван. И только я присел на диван, как Давид в то же мгновение вскочил и направился к выходу.

— Пошли, прогуляемся, живот надо разгрузить, — сказал он мне. — Мама, я скоро вернусь, мы прогуляться, — крикнул он женщине.

А я немного смущенно вставал и, спиной пятившись к выходу, прощался взглядом с женщинами, которые также удивленно смотрели на меня. Я не смел произнести ни слова, лишь дети, которые выглянули из двери, посмотрели на меня, и я с ними попрощался, сказав: «Пока». Рамир, увидев, что отец идет на улицу, бросился к нему и просил покатать на машине, но Давид пытался объяснить ребенку, что как-нибудь в другой раз, потому что мы идем гулять.

— В следующий раз, Рамир, он тебя точно покатает, — сказал я, растормошив его волосы.

— Слышь, че? — дерзко убрал голову ребенок и вновь кинул на меня строгий взгляд.

Давид, когда услышал это, строго отругал его, но внутри был очень горд, что у него растет такой маленький волк, который не даст себя в обиду. А я немного был удивлен смелости ребенка, что даже на секунду испугался его напора. Мы вышли на улицу и прогулочным шагом молча шли вдоль набережной, после остановились у какого-то кафе с открытой верандой с видом на набережную, и Давид предложил посидеть выпить черный кофе. Скорей всего, он понимал, что внутри меня горит кратер вопросов, который с минуты на минуту может взорваться, и лава, вытекшая из него, разожжет все мое тело. Мне хотелось узнать самое главное, а главное я мог узнать только от него.

V

К нам подошла молодая официантка, глаза ее были наполнены неким очарованием, а когда она слегка наклонилась, чтобы поставить кофе, то я услышал легкие нотки шафрана, переносящие меня в далекие восточные страны. Красота пленительного востока подобна этой молодой узбечке с темными, как ночь, глазами. Луноликая не смела взглянуть нам в лицо, а лишь трепетала от возможности обслужить. «Как нелеп этот мир, если красавицам приходится работать официантками», — подумал я и поймал взгляд Давида. Удивительное дело, но только в это мгновение я ощутил полное с ним взаимопонимание. Он будто прочел мои мысли и улыбнулся самой доброй и непосредственной улыбкой. Той самой улыбкой, какой он улыбался дома своим детям и своей собаке. Что-то нежное и понимающее было в этой улыбке.

— Ваш кофе, — произнесла девушка и поставила свежезаваренный восточный напиток. Ее голос, словно соловьиная песня, пронесся у меня в ушах, и я уже нагло не отрывал от нее взгляда. Она же скромно развернулась и ушла в сторону барной стойки.

— Да ты, мой друг, романтик, — посмеялся Давид, увидев, как я взглядом проводил девушку до барной стойки.

— С чего вы взяли? — отдернулся я, будто пришел в себя от сладкого сна и не желал, чтобы кто-то узрел мои сладкие грезы.

— Да так, догадки есть, — уже во весь голос засмеялся Давид.

Я на мгновение смутился, мне стало не совсем приятно, что я был, как мальчишка, пойман на чем-то провокационном для юноши и таком естественном для взрослого мужчины. Щеки налились румянцем и, сам того не понимая, я выдавал жуткий инфантилизм, который все же блуждал по моей душе.

— Так вы оказывается женаты, — резко вернул я своим вопросом Давида к реальности, и его заливистый смех сменился грубым и холодным взглядом. Он затянул сигарету и глубоко всмотрелся в меня.

— Да, женат, что же ты, мой милый Миша, так этому удивляешься? — спросил он меня.

Я знал ответ, почему меня это так удивляет, но не мог выговорить его вслух — мне было жутко любопытно, но, с другой стороны, мне до ужаса не хотелось нарушать границы, которые с каждой секундой, казались, будут навсегда нарушены. Но мое любопытство, которое порой сводит меня с ума, взяло верх над тактичностью.

— А как же Эва? — вырвалось у меня.

Давид не отреагировал никак — он просто сделал еще одну затяжку, затушил сигарету и посмотрел на меня.

— А что Эва? — искренне удивился он.

— Она знает, что вы женаты? — настаивал я на своем.

— Недавно узнала, — ответил Давид.

— И что? — вновь бестактно спросил я.

— Давай я расскажу тебе о своей операции, — вдруг задумчиво произнес Давид.

— Но… — хотел перебить я, но он уже принялся рассказывать.

— Обещаю, что ты удовлетворишь свое любопытство, но позже.

***

Это была обычная больница, как и все остальные, в которых мне доводилось раньше лежать. Больница, которая полностью поглотила меня. Я не знаю, что происходило, пока я лежал в бессознательном состоянии под многочасовым трудом хирурга, пытающегося спасти мою жизнь, собрав мое сердце. Но все, что происходило после, я никогда не смогу забыть. Никогда не забуду глаза матери, когда я, наконец, очнулся, и она поняла, что все позади и я жив. Этот переполненный боли взгляд моих близких, окруживших мою кровать. А в этот момент я лежал и не мог шевелиться, каждая косточка моего тела изнывала от боли. Я как отбивная, бездвижный кусок мяса, который не мог встать и прыгать, как мне того хотелось. Я хотел говорить, но боль была до того сильной, что голос порой пропадал, и я издавал мычание и вой, напоминающий мне последний рывок подбитого волка. Мне казалось, что я стою на пороге смерти и мне нужно сделать лишь один шаг, чтобы переступить реальность и проститься с этим жестоким миром. Я готов был это сделать, но мысль о моей матери меня не отпускала, и я не мог позволить себе бросить ее одну. Да и друзья, абсолютно каждый, который приходил ко мне, говорили мне о каких-то делах, о том, что я быстрее должен им помочь, что у меня нет времени тут лежать! Я понимаю, что они делали это специально, но они мне помогли. Мысль о моих детях грела меня, что я, наконец, встречусь с ними. Мой разум приходил в себя, и я уже не думал о смерти, лишь в периоды острой боли я хотел, чтобы это все прекратилось, не хотел чувствовать этой боли! За долгие месяцы реабилитации в больнице я познакомился с потрясающими людьми, которых никогда не смогу забыть в своей жизни! Они подарили мне столько тепла, сколько не смог бы я получить в иной ситуации никогда. Были, конечно, и те, которые усугубляли мое положение, но о них и вспоминать мне не хочется.

— Лежи, Сережа, не шевелись! — сказала женщина лежавшему на больничной койке мужчине. Мужчина был лет 50, крупного телосложения, невысокого роста и очень слабый на вид. Он не мог шевелиться, ему было невыносимо больно. На руках у него были экземы, похожие на библейскую проказу, я никогда ранее не видел такого ни у кого. И когда он шевелился, я видел, что и ноги все у него покрыты такой проказой. На мгновение мне стало неприятно и противно. Мужчина не мог стерпеть боль и, резко повернувшись на другую сторону, просто упал с кровати!

— Сережа, Сережа! — закричала женщина.

Я приподнял голову и от шока смотрел на него. Рядом сидела моя мама, и она на автомате направилась к нему, чтобы помочь встать.

— Со меурк, — окликнул я маму на родном языке. Я и не заметил, но сделал я это довольно громко, настолько, что жена Сережи взглянула на меня пренебрежительным взглядом.

Моя мама сделала вид, что не слышит, и продолжала идти к нему.

— Мама, иди, позови помощь, — очень громко, почти крича, сказал я. И тут мама поняла, что я не позволю ей подойти к этому мужчине. И она вышла, чтобы позвать медсестру, никаких звонков у нас не было, ничего подобного! Обычная городская больница без признаков удобств.

Жена Сережи больше не взглянула на меня, маленькая и худощавая женщина пыталась поднять огромное тело своего мужа, но у нее не получалось. Попытка за попыткой, и, наконец, отчаявшись, она осталась ждать, пока моя мама дозовется помощи.

Пришли две медсестры, взглянули на него и ничего!

— И что, мы должны его поднимать? — удивились они! Они сказали это настолько пренебрежительно и брезгливо, что мне стало невыносимо противно. Да, их брезгливость ничем не хуже того, что я проявил не так давно, но я оправдывал себя тем, что пытался защитить свою мать.

— А кто, вашу мать, это должен делать? Это ваша работа, вы должны его поднять, — накричал я на них.

Я не сдержал свой гнев, но больше я гневался на свою беспомощность, поэтому отыгрался на них. Мне хотелось встать и помочь ему, мне хотелось броситься к нему, чтобы, наконец, поднять этого бедного человека. А эти девушки с такой наглостью оставили его лежать, что я действительно не сдержался. Медсестры посмотрели на меня с удивлением, и, возможно, испугавшись меня, они помогли женщине и подняли его на кровать. Тогда я немного расслабился и почувствовал, как током по всему телу пронеслась боль от перенапряжения. Я не смог ее сдержать и даже издал стон, а мама бросилась ко мне. Почти бездыханное тело, я, как мешок картошки, перекатился на середину кровати и продолжил лежать неподвижно. Его жена вновь посмотрела на меня, но это уже был другой взгляд. Она со всей теплотой отблагодарила меня за незначительную помощь для ее мужа, но я даже не считал это помощью. В это мгновение я не мог забыть ее первый взгляд и корил себя за то, что проявил себя так. Этот мужчина с кожным заболеванием ожидал операцию на сердце, и я, просто забыв о своей боли, погрузился в его переживания. Каждый день мне приносили очень много еды: мясо, рыбу, курицу, сладости, выпечку — все, что я никогда не съел бы даже в самом бодром состоянии, поэтому я всегда делился с гостями из соседних палат.

Все собирались у моей палаты, и каждый пытался что-то рассказать интересное, а медсестры шутили и сурово всех разгоняли. Как-то одна из медсестричек бросилась всех разгонять — надо было поставить мне капельницу, а я ее как шлепну по ее круглой молодой попке. Она лишь улыбнулась и заметила: «Больной, да вы приходите в себя». Но более всего я полюбил дядю Колю. Он был очень веселый мужчина чуть старше 60 лет, очень умный и начитанный. Он с радостью рассказывал разные истории, а при появлении своей жены и детей он то и дело начинал с ней разговор с того, что ругался на нее. Как он говорил, много лет назад он практически эмигрировал в Канаду, но его жена не захотела оставлять Советский Союз, поэтому он сейчас из-за нее в этой стране, полуживой и несчастный. Он, конечно, все это говорил в такой форме своего разговора, что у меня начинали ломить все кости от смеха. Я не мог сдержаться и ржал во всю глотку. Он рассказал, что стал инвалидом совершенно случайно — он всю жизнь мучился болями в спине, и, опять же, его жена посоветовала ему сходить к костоправу, который сможет ему вправить кости.

— Вправить бы ей мозги! — шутил дядя Коля.

И что-то случилось во время сеанса, что теперь он не ходит. Долгие суды, доказательства врачебной ошибки — и вот он не может ходить уже больше 10 лет. А теперь еще ему нужно делать операцию на сердце. Дядя Коля мне стал ближе всех: когда мне становилось неимоверно холодно, озноб до такой степени овладевал мной, что я начинал трястись, будто голый находился посреди Антарктики, он в наглую отбирал у всех теплые одеяла и накрывал ими меня. А когда мне посреди ночи становилось настолько больно, невыносимо, что я кричал, медсестры, конечно, в это время спавшие, не слышали меня, он же из соседней палаты слышал меня и пытался докричаться до медсестер. Я слышал, как он кричал и будил всех вокруг, кроме, конечно, медсестер. И тогда дядя Коля, ничего не говоря, просто поднимался, руками помогая себе, карабкался на свою коляску и доезжал до медсестры. Он все равно добивался того, чтобы помочь мне. После укола я засыпал, а просыпался от того, что по всей палате стоял гогот.

Дядя Коля рассказывал байки, и мне становилось так хорошо и так приятно на сердце, мне хотелось плакать! Знаешь, порой мне было так больно, что я не произносил ни слова, только терпел! А иногда придет мой друг, посмотрит на меня: он вроде и говорит мне что-то приятное, говорит, что скоро мы с ним в горы уедем, а я смотрю в его глаза — и у меня слезы пробиваются. Я не плачу — это душа сама плачет без меня! А ночами выл в подушку, не от боли, нет, а оттого, что не мог поверить, что я беспомощный лежу сейчас в надежде на одного или двух человек. Мне становилось дурно, порой мне было очень и очень дурно! Я не загнулся, выжил, и мне и до этого приходилось много раз выживать, но только в этот раз я будто оказался на самом краю, понимаешь? На том краю, откуда нет возврата назад, и этот страх овладел мной полностью. Я хотел почувствовать жизнь во всем ее многообразии. И мое хмурое лицо сменялось на милую забавную мордашку, и я возвращался к обыденности. Начал строить планы, уже реальные, не те, которые с надеждой мне предлагали друзья. Нет, это уже были реальные планы. И вот, когда я, наконец, захотел прочувствовать всю любовь, всю теплоту, всю гамму этой жизнь, которая, мне казалось, за эти месяцы в мертвом состоянии от меня ускользает, в тот момент и появилась Эва.

***

Он закончил говорить, его глаза наполнились каким-то светом, потому как от его рассказа он становился все тусклее и тусклее. А по завершении своей истории у него появился маленький лучик света, который помог ему выбраться из мрака собственной печали.

— Вы познакомились с ней сразу после того, как вышли из больницы? — спросил я совершенно ненужный и неважный вопрос, который никак не открывал картину, просто мне хотелось как-то поддержать его, и из всех слов ободрения я выбрал самое неподходящее.

— Нет, позже больницы, — сухо заметил Давид.

— А как вы с ней познакомились? Вы обещали рассказать, — с интересом напомнил о его обещании.

— Как же люди охотно напоминают об обещаниях, которые были даны им. И как же быстро забывают о тех, что сами порой обещают, — сказал он, вздыхая.

— Это чья-то фраза? — спросил я с улыбкой.

— Это моя фраза! — улыбнулся Давид.

В его улыбке я прочел, что ничего сегодня больше не узнаю кроме того, что мне было сказано. Он вызвал мне такси, вновь поставив меня в неудобное положение, оплатил его и отправил по адресу. Когда машина отъезжала, я видел, как Давид прошелся к набережной, и, скорей всего, еще долго наслаждался прогулкой и своими мыслями.

VI

Прошла неделя, как я не слышал и не видел Давида. У меня не было его номера телефона, он не появлялся в кафе, в котором мы впервые познакомились. Пару раз я даже бродил у кафе на набережной, но не застал его там. У меня было желание побродить мимо его дома в надежде его встретить. Хорошо, что эта глупая мысль обошла меня стороной, и я так не поступил. В четверг, когда уже прошло 14 дней со дня нашей последней встречи, я случайно наткнулся на Давида в кафе. Он сидел за столиком у окна, как всегда, в руках у него была газетка, черный кофе на столе и сигарета, которую он смаковал, как молодую барышню.

— Ну, здравствуйте, — сказал я ему, присаживаясь уже без всякого разрешения к нему за стол.

— Добрый, добрый день. Заждался? — пошутил Давид, смотря на меня.

— Долго вас, однако, не было, — отшутился я.

— Были дела, очень непредвиденные, пришлось отлучиться, — с глубокой печалью произнес Давид.

— У вас что-то случилось? — немного осторожно поинтересовался я.

— У меня умер друг. Я поехал его хоронить, — с грустью произнес он.

— А что с ним случилось? — интерес овладел мной, но мне было немного страшно интересоваться, чтобы не нарушить эту грань сочувствия.

— Мы не знаем — это случилось очень неожиданно. Его нашли мертвым. Я в тот же день, как узнал о его смерти, уехал в Петербург. А дальше все как в тумане: я просто не мог поверить глазам, что мой молодой друг лежит бездыханный. Три дня казались целой вечностью для меня в тот момент. Потом пришлось задержаться на один день — ждал, пока друг из Москвы перешлет денег, — сказал он.

— А что, у вас не было денег? — удивился я, даже не заметив, что это вообще сейчас очень глупо — спрашивать об этом у человека.

— Хм, — ухмыльнулся Давид, — вот вы, новое поколение! Говорю — у меня друг умер, а ты зацепился за деньги. Были у меня деньги — когда я уезжал, то было столько денег, что могло хватить на десять ночей в президентском люксе, ни в чем не отказывая себе. Так что не переживай, — пристыдил меня Давид.

— А куда же вы дели столько денег? — вновь задал я наиглупейший вопрос. Я словно ребенок был перед ним, которому все детально интересно и который пока не может выстроить всю картину происходящего без полноценного жизненного опыта.

— Потратил, — сухо ответил Давид.

— За три дня? — удивился я.

— Слушай, ну ты и любопытный, мой друг. Ну, да за три дня потратил. Семье подарил, похороны организовал, поминки сделали. Вот молодежь, — немного гневно произнес Давид.

Невооруженным взглядом было видно, что этот разговор ему совершенно не нравится, но я, как банный лист, не мог отвязаться, пока окончательно не собрал весь паззл воедино, удовлетворив свое любопытство.

— А почему вы оплачивали похороны? — спросил я.

— Потому что он мой друг, — строго произнес Давид и посмотрел на меня очень неодобрительным взглядом. Я понял, что он не хочет говорить на эту тему, потому что ему становилось неловко от моего интереса к его щедрости. Он действительно был скромен настолько, что мог даже резко отрезать, когда интерес заходил за грани дозволенного. Казалось бы, почему не сказать, что ты проявил щедрость, все для друга организовал, истратил немалые деньги да настолько все отдал, что самому пришлось дожидаться перевода из Москвы. Но нет, ему не хотелось, чтобы это кто-то знал, а я своим глубочайшим любопытством вызывал у него отторжение. Нет, такая скромность мне непостижима. Зачем добрые дела, если никто никогда о них не узнает. Но я не стал настаивать на своем, даже не продолжил спрашивать о его друге, хотя мне было дико интересно: кто его друг, чем занимался и многое другое. Но я лишь заказал себе кофе и спросил совершенно о другом.

— Расскажите немного о том, как вы с ней познакомились? — только я завершил говорить, взгляд Давида сменился на более дружелюбный.

Он улыбнулся и прочел: «В честь праздника 1 мая ожидается большой концерт на Красной Площади».

— Простите мне мою бестактность, я не хотел интересоваться так нагло. Быть может, вы и не хотите рассказывать ничего, — сказал я.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

— Это было 1 мая, она стояла и смотрела на цветы, которые продавала женщина в ларьке. А я заметил, что девушка так долго смотрит на цветы, и подошел к ней с вопросом.

***

— Вам нравятся цветы? — спросил я.

— Безумно люблю пионы! — ответила Эва.

— Хотите, я вам куплю все пионы в этом ларьке? — вырвалось у меня.

Она взглянула на меня непонимающим взглядом и немного смутилась.

— Нет, спасибо! — ответила Эва, опуская взгляд и переводя его вновь на цветы. Она будто смущалась мне ответить резко, дабы не обидеть моего благородного порыва.

Иная женщина подумала бы, что я хочу тем самым ее подкупить или заманить. Но эта девушка так не думала — я сразу понял это в ее взгляде. Она была благодарна лишь за одно мое проявление. Знаешь, бывает у женщин такой взгляд, когда в них читается: «Хотел бы, пошел и купил». В ее глазах этого не было — этим меня она и заинтересовала.

— Они еще не распустились до конца, — заметил я.

— Жизнь как цветок — нужно время, чтобы распуститься, — ответила Эва.

И я понял, о чем шла речь. Она говорила о себе, о своей жизни, устремленной в одном взгляде на эти цветы.

— Пионы — красивые цветы. Мало кто не любит их красоту и их благоухающий запах, — продолжил говорить я.

Я был ошарашен ее невозмутимым взглядом, ее неподвижностью и нежеланием действовать. Она не прогоняла меня и не оставляла рядом. Она просто была, как дуновение ветра. Сейчас, здесь, а через мгновение она могла оказаться в другой точке земного шара.

— Посмотрите, как она касается их, — вдруг сказала Эва, продолжая смотреть на цветы.

— Кто? — спросил я.

Эва взглянула на меня с удивлением и непониманием, как же я сам не заметил того, о чем шла речь. Но в ее пронзительным взгляде не было ни укора, ни унижения в мою сторону от глупой слепоты. Она просто искренне была удивлена.

— Она, — и указала рукой на женщину, которая продавала цветы.

Она показала рукой на человека, что могло быть по-детски инфантильно и глупо. Мне показалось, что я ошибся в этой глубине ее души, и мне на секунду не хотелось продолжать с ней беседу, даже видеть ее не хотелось. Но после я убедился, что ошибся. И так бывало часто: я очень часто, находясь рядом с ней, за мгновение мог не поверить своим глазам, ведь видел в ней настоящего ангела, а через секунду не верил своим ушам, ведь слышал в ней глупого ребенка, которого я ненавидел секунды гнева.

— Видите, как она искусно своими намозоленными руками касается созданий, которые вот-вот вырвутся к жизни и заживут свое мгновение, — объяснила мне Эва.

— Вы опечалены этим? — спросил я ее.

— Как не быть? Посмотрите, она будто играет извечную мелодию жизни на ржавых и избитых инструментах! Для нее не имеет значения, что они погибнут через пять дней. Что их век столь короток, сколь и не снилось муравью на автостраде. Она и не думает о том, что цветы, возможно, и умнее нас с вами, — восторженно говорила она, будто рассказывает что-то неимоверно важное для нее в эту секунду.

— Правда, умнее нас с вами. Никогда об этом не думал, — подогревал ее интерес к разговору.

— Конечно, умнее. Они понимают быстротечность жизни и спешат жить! Поэтому в это мгновение, когда распускается пион, запах его аромата может оглушить на мили вперед. Он настолько терпкий, что может одурманить. А женщина не впечатлена… Посмотрите на нее: обыденность съедает ее чувства к прекрасному. И для нее этот пион будто трава, которую стоит скосить для пущего удобства. Она не видит чудес, она лишь видит предмет, — говорила она с надрывом, будто речь шла о чем-то жизненно важном.

Я не хотел останавливать ее — она просто полыхала и пылала от всего своего сердца. Тогда я впервые и увидел огонь внутри нее. «Если эта женщина так страстно печется о судьбе цветов, что же будет с ней твориться в других вопросах», — подумал я.

— И цветы обрели такую пошлость и филигранность в достижении целей своего хозяина! Переходя из рук в руки, иногда жестокие и беспринципные руки! — закончила вдруг она свой монолог.

— Вы сейчас говорили о цветах? — вдруг последняя фраза подтолкнула меня к этому вопросу.

— И о них тоже, — уже немного поникши, произнесла Эва.

— И вы никогда не покупали себе цветы?

— Покупала! Только я себе и покупаю цветы, — ответила она спокойно.

— Почему же? Вам никто не дарит цветов? — спросил я и подумал, что более глупо никогда себя не ощущал, как в тот момент.

— Нет, не дарят. И мне от этого нисколько не грустно. Мне, наверное, было бы неприятно, если бы мне подарили цветы. Дарить живые существа немного кощунственно. Дарить, зная, что обрекаешь на смерть.

Я был немного удивлен таким ответом — ни одна женщина никогда не признается, что ей не дарят цветов и подарков. А тут стояла она, девушка, которая с такой легкостью это произнесла, будто в этом и состоит ее гордость и достоинство. Она нисколько не смутилась от этого, она и не понимала, как мне казалось, от чего можно было бы смутиться.

— Почему же вы покупаете их, если не хотите, чтобы они гибли? — поинтересовался я.

— Потому что их самым жестоким рабовладельческим способом продают мне, их касаются грубые и неотесанные руки, которые не способны ни на что, кроме как взять максимальную выгоду от них. Так почему бы мне не позволить им прожить хоть и короткую, но очень яркую жизнь. Я подарю им прикосновение нежных рук, подарю им свет и тепло. Жаль, конечно, что их жизнь так конечна, — с грустью объяснила мне Эва.

— Бесконечна только вселенная, мы лишь отрезок времени — иногда бездумно занимаем во всем единообразии пространства! — добавил я.

Она взглянула на меня, будто впервые ее голос сошелся с кем-то в унисон, будто кто-то, наконец, понял ее, ее мысли и желания. Никто и никогда не видел ранее столько счастья, сколько было в ее глазах. Счастье, которое сменилось благодарностью за эту секунду и мгновение единения. Мне раздался звонок, очень важный на тот момент, который вынудил покинуть ее. Уходя, я оставил ей свой номер телефона и, говоря по телефону, уже подходя ближе к машине, меня вдруг пробило током. По всему телу прошлись мелкие мурашки, которые позволили осознать самое главное на тот момент. Я понял, что она не позвонит. Девушка, которая с такой космической любовью и гордостью говорила мне о цветах, никогда не позвонит мне сама. Я вернулся, и, конечно, взял у нее ее номер телефона.

— Я забыл, что мой номер порой не отвечает, и вы не сможете дозвониться, — сказал я, и она просто мило улыбнулась. — Может, вы дадите мне свой номер телефона? — добавил я.

— Зачем? — удивилась Эва.

— Вы необычная девушка, а такая необычная, как вы, должна сиять от волнения. Знаете, это необычное волнение, ожидание звонка, разговоры, темы, голос и многое другое. Это волнение от мужчины, который нравится, — пошутил я, мне почему-то хотелось пошутить, потому что ничто ее не могло бы удивить, как самое банальное объяснение.

— Глупости, вы думаете, что вы способны меня волновать? — с ухмылкой спросила она меня.

— Вы будете не просто волноваться от моего голоса и моих разговоров, вы будете волноваться от одного моего упоминания. Ваша память будет волновать вашу душу каждый раз, когда вы будете вспоминать меня, — с уверенностью заявил я.

— Вы считаете себя особенным? — вновь ухмыльнулась Эва.

— Я считаю, что способен вас взволновать на один только разговор, а, возможно, и ужин. Это всего лишь телефон, всего лишь один разговор, — продолжал я ее убеждать.

Эва улыбнулась, смотрела на меня и повторяла слова — всего лишь разговор.

— Мне кажется, я об этом пожалею, — с улыбкой произнесла она. И написала свой номер в мой телефон, который я ранее ей протянул.

— Если нам повезет, то мы оба будем жалеть об этом.

— Очень сильно жалеть? — спросила она.

— Настолько сильно жалеть, что нам захочется жалеть об этом каждый час, каждую минуту и секунду.

Я записал номер и уехал на своей машине. На мое предложение ее подвезти она отказалась. Конечно, она и не должна была соглашаться.

VII

— Вот так и произошло наше знакомство, — закончил рассказ Давид.

— И что было после? — с интересом я ждал продолжения.

— После мы стали узнавать друг друга, много часов говорили по телефону, — объяснил он.

— Как-то все у вас неспешно. Сейчас такое время, что все решается в один день. Скорость — главный фактор 21 века, — заметил я.

— Ты путаешь, друг мой, скорость не имеет ничего общего с поспешностью. Можно спешить, а можно жить на скорости, — уверенно сказал Давид.

— Это и не понятно, в какой момент ты спешишь, а в какой играешь на скоростном режиме, — ответил я.

— Ты смотришь гонки, мой друг?

— Нет, я не люблю гонки. Мне больше нравится футбол!

— Мне нравится футбол — прекрасная игра. Гонки — это жизнь! Только там ощущаешь настоящую жизнь.

— В скорости? — спросил я.

— Скорость — что может быть лучше? Мчась на огромной скорости, только там чувствуешь ветер жизни, а не простое дуновение фантома жизни… Что говорить, вся наша жизнь похожа на гонку по трассе с постоянно повторяющимися кругами. Ничего в жизни не уникально! Все уже происходило. Трассы могут отличаться, а суть всегда одна! Со всеми крутыми поворотами, со сложностями в управлении. Ты можешь не зайти в поворот или зайти, но выпасть из общей обоймы! Можешь жать на полную, но почему-то не набирать скорость! А, можешь, наоборот, вырваться вперед к успеху и ждать, пока появится достойный конкурент. Жизнь — это одна сплошная гонка, — жарко говорил Давид.

— Вы часто вырываетесь вперед?

— Я почти всегда в ожидании достойного соперника и никак не могу дождаться. Будто скучающий тигр в ожидании быстрой антилопы, чтобы бежать за ней, — с грустью произнес он.