Бесплатный фрагмент - Алые паруса. Финал феерии

Памяти Александра Грина —

последнего романтика наших времен

«И кости жрецов сжег на жертвенниках их,

и очистил Иудею и Иерусалим.»

(2 Пар. 34:5)

VIII

Расплата

Был черный, самый тяжелый из всех предутренний час.

Час, когда ночь уже потеряла силу, но день еще не набрал ее в достаточной мере.

И было непонятно, кто из них победит.

А если победит, то какой ценой.

Мимо серой мышью проскользнула тень крейсера — судя по обводам, английского.

Показалась непонятно откуда, помаячила недолго за пределами прямого залпа, и снова скрылась неизвестно где.

Но на него не обратили внимания.

Они находились в нейтральных водах, да и война еще не была официально объявлена.

Тянулось странное время: никто ничего не понимал, но все понимали, что что-то не так и скоро станет не лучше, хоть и яснее.

Тяжелый немецкий крейсер слегка покачивался на чуть заметной волне.

Хайссенбруннер, командир грозного корабля, посмотрел в задраенный иллюминатор и пробормотал:

— Ассоль, мать твою… Это надо же было так назвать девочку…

Он отложил книжку на столик.

— Назвали бы еще Буссолью или Кранбалкой…

Зачитанная донельзя, она была готова развалиться.

На переплете куда-то шел корабль под алыми парусами.

Ничтожная посудина, срубленная топором — ее можно было разнести в щепки даже не башенным залпом, а одним выстрелом из главного калибра.

Но тем не менее деревянная лохань летела по волнам и алые паруса ее полнились ветром.

И были упругими, словно груди женщины, спешащей к любимому мужчине.

— Donnerwetter… — сказал Хайссенбруннер и опустил голову.

Крейсер качался на волне так, словно хотел возразить, но не находил слов.

Хайссенбруннер вздохнул.

С трудом оторвал тяжелый подбородок от упавших на стол локтей и крикнул:

— Ренк! Kom bitte hier!

По уставу командир мог просто взреветь: Ренк!!!!

Но он позвал его вежливо и по-человечески.

Дверь командирской каюты отворилась.

Пригнувшись, чтоб не снести голову, комингс переступил двухметровый Ренк, его личный адъютант.

— Слушаю вас, герр корветтен-капитан!

— Ренк!..

Хайссенбруннер опустил набухшие после бессонной ночи веки, словно не сразу соображая, что хотел приказать.

— …Ренк…

Адъютант слушал, привычно вытянувшись в струнку.

— Ренк… — наконец пробормотал корветтен-капитан. — Вызовите ко мне боцмана.

— Слушаюсь, герр корветтен-капитан!

Кажется, стук сведенных каблуков еще звучал на пороге, но адъютанта тут уже не было.

Взамен него гулкое корабельное эхо прыгало по внутренностям крейсера, отдавалось от низких подволоков.

— Боцмана к капитану!

— Краузе к командиру!

— Немедленно!

— Боцмана Краузе!

— Герр Краузе!

— К командиру…

— Командиру…

— Герр Хайссенбруннеру!

— Сей же час!..

— Моментально!

Хайссенбруннер сидел, не меняя позы.

У него болела голова.

И еще больше болело легкое, неудачно простреленное еще в Мировую войну под Биксшоте.

Тогда их, военных моряков, по причине отсутствия топлива и боеприпасов, сняли с кораблей и бросили отражать атаку сытой, мордастой английской… и еще более мордастой американской пехоты.

Хотя как могло легкое быть простреленным удачно?

Удачно простреленной могла оказаться рука, у которой оторвало несколько нужных пальцев, после чего ждала лекарская комиссия и списание из флота, возврат в тыл к жене на пухлые перины.

И то если была жена…

Корветтен-капитан тяжело откашлялся.

Задержал во рту мокроту, сплюнул в плоскую чашку Петри — точно так, как велел корабельный доктор Линге.

Мутная жидкость в плоской стеклянной посудине была лишь чуть-чуть розовой.

Это радовало.

Крови могло быть больше.

Иногда мокрота напоминала те самые алые паруса.

О том, что крови могло быть меньше или не быть вообще, думать не приходилось.

Времена прошли и изменились, оставалось приспосабливаться и привыкать.

Хайссенбруннер плеснул в чашку затхлой воды из графина.

Поболтал в разные стороны и выплеснул содержимое в иллюминатор.

Отдраив его только сейчас, он наконец услышал плеск волны о борт крейсера и, как всегда тревожные, крики морских чаек.

Оттуда дохнуло сыростью, сразу закололо и заломило в груди.

С таким ранением стоило сидеть на суше, а не болтаться среди воды.

Топот смолк, но Краузе не появлялся.

Видимо, он был чем-то занят где-то далеко.

Скорее всего, взяв на помощь пару матросов, вооружившись фонарем и своим огромным «Маузером» калибра 9 мм, с которым не расставался ни при каких условиях, отстреливал крыс в глубине бесполезных для крейсера трюмов.

Для такой работы никого лучше Краузе не находилось.

Толстый и неуклюжий на первый взгляд, боцман отличался проворностью медведя.

Кроме того, он был лучшим стрелком во всей команде крейсера.

Еще в прежние времена, когда они месяцами стояли в гавани, Краузе не раз брал призы на соревнованиях по стрельбе.

Они проводились по инициативе командования, чтоб хоть как-то отвлечь пухнущих в безделье моряков от привычного пьянства и разврата.

В те времена служить на флоте было весело.

Но как давно то было…

Так давно, как будто и не было.

Сейчас крейсера рассыпались по всему океану, не имея понятия о местонахождении друг друга.

А его корабль, похоже, оторвался от всех, пришел неожиданно в эти не обозначенные на карте воды.

Здесь творились странные дела и в голову лезли странные мысли.

Хайссенбруннер поморщился, вспомнив вчерашний разговор со вторым помощником Штайнбреннером.

Тот свободно владел английским, больше во всей команде языка овсянников не знал никто.

Из-за этого Хайссенбруннер был вынужден отправить его с катером на борт туманного, как опившийся собственным опием торговец наркотиками, галиота под алыми парусами.

И именно со слов Штайнбреннера пришлось услышать историю внезапной неземной любви.

Равно как и предысторию, которая заставила корветтен-капитана в глубине души передернуться.

Потому что судьба девочки Ассоль, при всей невозможности сравнений, чем-то напоминала судьбу его, военного моряка.

— —

— Ассоль, твою в гробину мать…

Хайссенбруннер нежно погладил книжку, лежащую на столике.

— Это надо же придумать такое имя…

Сейчас галиот с влюбленными шел вдаль, прочь от проклятой деревни, едва не погубившей славную девчонку.

Сама она наверняка была счастлива

Кружилась в вальсе, разбрасывала цветы, пела и плясала по палубе и верила в то, что жизнь впереди бесконечна, как само море.

Даром, что она досталась никчемному — как и все эти штатские — усатому богачу англичанину.

Мысль об этом, вернувшемся из прошлого века, галиоте под алыми парусами, заставляла душу петь волшебным, неземным голосом и думать о счастье.

Хотя думать о том, чего не бывает, никогда не стоило.

И вообще все это не входило в обычный образ мыслей.

Поняв свое состояние Хайссенбруннер встряхнулся.

Взял книжку со стола, захлопнул, выровнял выбившиеся из переплета страницы с историей лучшей на свете девочки Ассоль и ничтожного во всех отношениях, кроме наследного богатства, «капитана» Грея, который и капитаном-то стал лишь благодаря папенькиным денежкам.

Потом засунул их на полку между чьим-то завалявшимся Катехизисом и ни разу не открытым, но обязательным для всех командирских кают томом «Майн Кампф».

И грязнейше выругался.

Вспомнил бога, душу, светлых ангелов, задний проход человекообразной обезьяны и цепочку действий, которые было легче изобразить, нежели описать.

После слов, брошенных в железную тесноту каюты, на душе стало легче.

«Счастье».

Он усмехнулся своему отражению в круглом зеркальце для бриться, привинченном на стену возле умывальника.

Еще одна человеческая химера, освобождение от которой сулило блага в движении по жизни.

Счастье…

Что такое счастье?

Момент, когда, простреленный, он упал в осклизлую, более похожую на болото, чем на твердь, землю, и осознал, что тяжело ранен, но не убит.

И тут же подумал о другом.

Не убит — значит вдоволь помучается до восхождения на крест прежде, чем умрет.

Значит, каждая минута перед смертью покажется длиннее всей предыдущей жизни и он будет напрасно взывать к высшим силам, чтобы они скорее забрали к себе на тот свет.

Все равно: в рай ли, в ад, лишь бы с этого, где тело превратилось в один сплошной сгусток ревущей боли.

Но высшие силы не отозвались, не услышали, поскольку их не существовало в природе.

Зато существовал Берндт Краузе.

Более полезный, чем весь сонм богов и святых, которым курят фимиамы в церквях.

Или счастье — это когда он узнал, что раковую опухоль матери вырезали бесплатно, поскольку сын ее пал смертью храбрых на полях сражений и посмертно награжден сухопутной наградой: Железным крестом первой степени.

И еще большее счастье — вернуться домой, к еще живой матери вопреки всему живым сыном.

Вернуться и ощущать это счастье, пока не узнать, что опухоль была неоперабельной, что мать все равно умрет, и он останется один на всем белом свете через каких-то пару месяцев.

Один-одинешенек, без девушки с волшебным именем Ассоль.

Хайссенбруннер почувствовал, как у него дергается правый глаз.

Не поднимаясь от железного стола, он протянул руку и открыл шкафчик.

Не глядя никуда, нашарил бутылку.

Англичане были ублюдками, но только они умели гнать по-настоящему хороший джин.

Который Хайссенбруннер, сильно рискуя с точки зрения патриотизма, предпочитал и традиционному кюммелю, и пиву и даже вполне добропорядочному доппелькорну.

Опасаясь, что сейчас кто-то может заглянуть к нему, Хайссенбруннер быстро набулькал из четырехгранной бутылки полный стакан душистой, несущей запахи можжевелового луга жидкости, и выпил залпом не закусывая.

И сразу ощутил приятное тепло, рванувшееся по жилам.

Тепло, от которого в один миг перестало дергаться веко.

Исчезла боль в изуродованном легком.

И сама душа, еще недавно сомневавшаяся в правоте чего бы то ни было, взмыла в белую высоту справедливости.

И он опять подумал о счастье…

— —

— По вашему приказанию прибыл, герр корветтен-капитан!

Хайссенбруннер поднял голову.

Боцман Краузе — огромный, толстый, с окаймляющей лицо черной шкиперской бородкой — стоял в проеме двери.

— А это вы, Берндт…

Хайссенбруннер вздохнул.

— …Оставьте ваши герры и прочую ерунду. Мы же сейчас вдвоем. Без всяких Штайнбреннеров, не к ночи будь помянут…

Услышав последние слова, боцман размашисто перекрестился.

Но сделал это с таким ерническим выражением лица, что даже дурак бы понял, до какой степени его отношение к богу совпадает с командирским.

— Рад вас видеть, камрад. Садитесь, пожалуйста.

Стараясь уменьшить свое обильное, здоровое тело перед истощившимся Хайссенбруннером, чей необратимый недуг был написан на изможденном лице с запавшими щеками, Краузе осторожно опустился на стул.

И замолчал, ожидая приказаний.

— Берндт… — устало заговорил Хайссенбруннер, чувствуя тепло выпитого джина. — Вы слышали историю англичанина с галиота под алыми парусами? И про девочку с неземным именем Ассоль?

— Да, герр корветтен-капитан, — ответил боцман. — Штайнбреннер рассказал нам все. Нечто вроде лекции по обстановке на фронтах…

— Черт с ним, с этим Штайнбреннером, — перебил Хайссенбруннер. — Можно подумать, кроме него не существует больше никого. Скажите мне, только правду, Берндт…

— Только правду, — подтвердил боцман.

— Что поняли вы сами?

— Что я понял…

Краузе поскреб свою бородку.

— Да ничего я в сущности не понял. В любви я не дока, герр корветтен-капитан. Кто в моей жизни был? Только портовые шлюхи. В Гамбурге да в Киле. Это не любовь, а сплошной сифилис.

И замолчал, ожидая слов командира.

— Я тоже, — Хайссенбруннер кивнул. — Мой опыт подобен вашему. Не очень хорошо я все это понимаю. Продолжайте, Берндт. Наверное, настоящим морякам вообще неизвестно чувство любви.

— Это трижды так, чтоб меня черти съели. Но меня возмутило отношение соседей к девчонке.

— В самом деле? — удовлетворенно спросил Хайссенбруннер.

Вернее, не спросил, а подтвердил.

Боцман, кажется, понимал без слов то, о чем он еще не сказал.

— Да, герр корветтен-капитан. Это так, хотя я не очень умею думать. Любовь — химера, от которых нас всех разом освободил фюрер…

Выпалив последнюю фразу Краузе осекся, словно сказал лишнего.

И уставился преданными глазами на командира.

Хайссенбруннер подумал, что боцман мыслит теми же категориями, что и он.

Все на родине давно мыслили одинаковыми категориями.

Только выводы делали разные.

— Все в порядке. Вы говорите абсолютно правильные слова, к которым не прицепился бы даже сам, — он смачно сплюнул в чашку. — Штайнбреннер, обмажь его дерьмом. Продолжайте, Берндт.