Бесплатный фрагмент - Алгоритм страха

I. Расколотый мир

1. Всем на колени!

Поток людей течет по злачным улицам, вливается в раскрытую пасть метро, исчезает в извилистых лабиринтах, и подземный кишечник медленно переваривает нахлынувшую морозную массу, жует ее, дробит, извергает из клоак, скармливая размякшие тушки улицам, супермаркетам и стадионам.

Глаза толпы тусклы и безжизненны.

К чему эмоции, если мозг одержим Манзом? Он сродни свирепому вою. В этом вое мало слов, но каждый слог с младенческих лет врезан в память.

— Убей!

— Убей!

— Убей!

— Убей изгоя!

— Убей каждого, кто не вернак!

— Захватывайте, осаждайте, устраивайте засады!

— Помощь только от Манза, великого, мудрого!

— Неверущих сожжём в огне!

— Изгои и прелюбодеи не уйдут от кары!

— Всякий раз, как сготовится их кожа, заменим другой, чтобы вкусили двойное наказание!

— Отсечем конечности, пришьем обратно и снова отсечем!

— Смерть неверующим!

При первых звуках Манза движение приостанавливается, дверцы вагонов замирают, стражи вытягиваются по стойке, закрывают глаза.

Толпы валятся на колени, пряча лица в складки одежды. Мир погружается в единую проповедь, единую мысль.

— Нет ничего превыше Манза!

Даже если одна из бесчувственных тушек свалится на рельсы, толпа не выйдет из анабиоза.

Манз всемогущ, он останавливает время, его звуки повелевают пластиронам прекратить на время погоню, а изгоям дают пару минут на передышку.

Двенадцать раз в день хомячки обязаны включать наушники с Манзом.

— Манз — увещевание и напоминание, обращение и очищение, вдохновение и забвение!

— Манз — связующее звено каждого с каждым и каждого с ним!

— Он приказ Всевышнего! Он Его слово!

Никто не помнит, где начало традиции. Сначала говорили, что молитва — рассеянный во Вселенной вздох печального скитальца.

Позже вспомнили, что в былые времена Манз жаждал костров из книг и ученых дев. Не  обошлось без сторонников повторить безумие  предков.

— И да будет ему, Великому, по жажде его!

— Сожжем неверных дев!

— На кол изгоев!

— Не пощадим противников Манза!

Иным таинственный вещатель являлся странным ребенком, сидящем в позе лотоса и уверяющим, что любовь — есть боль, а высшее наслаждение — агония смерти.

— Умри, но унеси с собой неверного!

Дошло до того, что вера обратилась в шантаж, а сострадание к ближнему воплотилось в стратегию легких побед. Разнообразные ипостаси породили массу мнений, которые стали причиной опустошительных войн.

И однажды случилось непоправимое.

Хватило перышка чайки в турбине, и пробой диэлектрика стал началом конца.

Инцидент назвали Большое Ядерное Недоразумение.

Сотни лет люди пытались отложить начало Апокалипсиса, но страсти поляризовались настолько, что пружина лопнула, и огненный смерч прокатился по Земле.

Беспрерывные сражения разрушили цветущие города. Достижения цивилизации обратились в прах. Планета обезлюдела.

С тех пор прошли десятилетия.

Взрывы и вой сирен затихли. Но среди развалин кое-где еще копошились люди. Они выползали из бункеров и катакомб, прорытых в метро, снимали противогазы, оглядывались, по-детски радуясь солнечным лучам.

— Смотрите: солнце наконец пробилось сквозь черный туман!

— Земля оживает!

— Поможем ей возродиться!

Люди хотели жить и, не жалея сил, огораживали радиоактивные зоны колючей проволокой, расчищали развалины, хоронили обгоревшие трупы.

— Неужели мы выжили?

— Город жив! Отстроим его!

— Наши дети увидят чистое небо!

На картах испепеленного мира возродился последний мегаполис, уцелевший в ядерном котле.

К сожалению, клочок былой цивилизации захватили маньяки Манза. Лишь они могли ответить на самые трудные вопросы.

— Почему наш город не попал под удар?

— Потому что Манз благоволит ему.

— Как такое возможно?

— Чудо! Чудо свершилось!

— Божье провидение!

— По молитвам дадено!

— Молиться! Молиться! Молиться!

— Всем на колени!

— О, Великий Манз!

2. Ана

Меня пасут.

Стражи находят по любому адресу в сети, упорно процеживают килобайты паролей, типичных фраз, кличек, контактов с друзьями. Им достаточно вздоха в эфире, чтобы определить координаты степфона.

Сначала я думала: из-за мамы.

Единственный звонок к ней, пара слов, брошенных на ходу: «Как дела?» — становятся прелюдией новых арестов.

Друзей увозят, заламывают руки за спину, фиксируют гримасы магмой. А умные люди… Эти умные люди… Все они слишком благоразумны и твердят одно и то же:

«Мы же придуприждали! Не не лессь, не лессь».

Это продолжается всю жизнь. С тех пор, как я родилась, и отец меня не убил. Меня ищут и не могут найти.

Почтовый ящик забит повестками.

Не дозвонившись по скайпу, стражи строчат телеграммы. В них одно: «Вам надлежит срочно явится в Гостолерантность».

Вызов в этот отдел — не шутка.

Промывание мозгов — обязательный ритуал законопослушного гражданина. Каждые три месяца надлежит тестирование. В них тысячи вопросов, ловушек, провокаций. Проверка лояльности, пригодности, чувства благодарности, зависимости, подчинения, а главное толерантности.

Что значит «толерантность»?

Говорят, когда-то были дома терпимости, но они не спасли мир.

Сеть — единственная связь с миром. Люди восстановили интернет после войны. Вернее, не люди, а уцелевшие машины, достаточно было исправить несколько разорванных каналов, и система реинкарнировала в нечто вполне жизнеспособное.

Мы пользуемся благами погибшей цивилизации.

Врубаю поиск. Ищу новости.

Изморозь, как паутина, оттаивает на мониторе, и откуда-то из глубины выплывает мерзкое насекомое. С каждой секундой все ближе, все отчетливее проступают выпуклые глаза и контуры лица, пока экран не показывает отвратительное рыло. Тварь скребет жвалами по экрану, монитор гаснет, испустив на прощание ослепительную вспышку.

Надзор. Отключение абонента за отсутствие уникода.

Гаснут зеленые звездочки на карте Вселенной одна за другой.

Вместо них приходят тролли.

Злобные, озверевшие монстры с клоаками вместо губ.

Но с виду они пушистые котики или зайчики, такие, как вот этот на экране:

— Пописдим, балерина?

— Мы знакомы?

— Разумеется, крошка! И ты, и я, и мой.

— Откуда знаешь уникод?

— Мы все знаем.

— Кто — «мы»?

— Твоя смерть.

— Смерть? Зайчик, сними забрало! Покажись, возможно, мы встречались?

Под клише просвечивает сальная рожа, охваченная жабо тройного подбородка.

— Может быть, может быть…

— Что тебе нужно?

— Ты догадлива, балерина. Мне нужно прямо сейчас вытащить свой большой и отшлепать им тебя по губам.

Тролли являются под никами в маскарадных масках, сально шутят, навязывают переписку, секс втроем, дружбу, техническую помощь, прикидываются почитателями таланта, шлют виртуальные шоколадки или марципановые розочки.

С утра до вечера монитор извивается растяжками сусальных улыбок, россыпью бантиков и писсариями в виде фарфоровых сердец.

Каждое утро из двоичного тумана всплывают сожженные кислотой лица муззий. Включается «Час раскаяния». Отключить его невозможно, он обязательный ритуал.

На экране жены-преступницы.

Постарайся переключить монитор до того, как муззия приподнимает капюшон с лица. Не гляди на изуродованные лезвием лица, иначе в эту ночь не заснешь.

Муззий показывают крупным планом, как напоминание о грехе.

Они «предупреждение и назидание». Они «зеркало судьбы». Их глаза шаловливы. Дырочки вместо носа не помеха кокетливым жестам. Хуже приходится тем, кому рассерженный супруг плеснул в лицо кислотой.

Их не жалко. Беда — их шанс и бизнес.

Муззии успевают заморозить отрезанные носы, не спешат к хирургу, пока не накрутят на сайте счет. Они особенно популярны в первые дни после увечья: вспухшие орбиты белков, волдыри, обугленные черепа. Все муззии рассказывают истории, которые заканчиваются одинаково.

— Любимый супруг отрезал мне уши, но я прощаю. На все воля Манза!

— Я ослепла. Но прощаю благоверного супруга. Мы же рабыни рабов. А раб обязан прощать.

— Муж отрубил мне руки, но Манз повелевает прощать. И я прощаю! Вера — это саван для полета на небо.

Хозяин муззии — ее судья и палач. Изуродованная супруга становится старшей женой и получает право избирать для мужа младших жен.

«Я тебя найду! — взвыл новый голос на экране. —

Ты думаешь о греховном.

Ты думаешь о клиторе, хочешь к нему прикоснуться.

Ты смотришь на чужого мужчину сквозь решетку окна.

Ты окликаешь его, ждешь прикосновений к опухшей вагине!

Умоляешь пронзить пенисом.

Показываешь голую грудь и скользишь соском

по ряду сатанинских зубов.

Он прикасается языком, надкусывает,

сначала осторожно, вдруг впивается,

словно пытается высосать жало, как после укуса пчелы.

Ты видишь в нем спасителя! Героя!

А он — искуситель! Грешник! Преступник!

Это — Грех, Грех, Грех!

Посмотри на мое лицо. Запомни.

Лицо Греха найдет тебя и станет — твоим!

Не мечтай о свободе. Освобождение — Грех!

Свобода — похоть, источник адских мук.

Бойся ее, беги прочь!

Улица — ад! Заполненный соблазнителями!

Не веришь? Посмотри, что сделал со мной Ад!

Бойся его посланников!

Найду тебя, вытащу из Греха!

Лишу тебя глаз! Сожгу твою кожу!

Напущу псов на твой след!

Найду!» —

Издерганные лохмотья губ задрожали, испуская нити бурой слюны, потекли по экрану.

Пора.

Бегу.

Свет.

Шум воды.

Экран гаснет. На других каналах проповедь:

«Муззии — идеальные жены. Они чисты, праведны, не гневливы, не противятся порке, не строптивы, не требуют ярких нарядов…»

«В толпе их легко различить по тонкому золотому звону.

И тогда, о благоверные, ваше дело — схватить нарушительницу! Проверить разрешение, доложить в верховный муззиакат».

* * *

Когда-то все было иначе.

Книги повествуют об ушедшем мире, сотканном из солнечных лучей и детского смеха. Он был создан для женщин и по меркам их легкомысленных прихотей. Женщин закидывали цветами, сражались за улыбки на турнирах, ваяли скульптуры, молились на матерей, воспевали юную красоту и зрелую страсть.

Этот мир слизнула послевоенная мерзлота. Он рассыпался в прах, как росчерк песчинок на лице.

Остатки ушедшего мира гноятся в подвалах старинного музея. Вход разрешен лишь органам безопасности. Государственной тайной стали осколки сокровищ, собранные на развалинах. Запрещены прекрасные мраморные скульптуры, диковинные картины с пейзажами гор и долин, а главное — портреты.

В пыльных стопках до потолка собраны тысячи лиц с прекрасными распахнутыми удивленными, умными или насмешливыми глазами.

Глаза — главное, что подарила человеку природа.

До того, как живые существа научились издавать звуки, они говорили друг с другом при помощи глаз. Этой способности не отнять у людей. И у картин. Они способны рассказать о невидимом. Особенно большие выразительные глаза. Даже в окружении подобострастных толп и блеска драгоценных камней они рассказывают о том, что и в далеком прошлом люди ценили грусть и тишину.

Когда приходится скрываться в норах, мы говорим одними глазами. Нельзя шуметь, чихать и смеяться. Радары способны запеленговать малейшее колебание воздуха.

Но мы справляемся.

Одна слезинка способна поведать больше тысячи слов.

3. Плюнь в улыбку!

«Только оскопленная муззия способна стать верной женой!»
«Граждане правильноверного города! Выискивайте амазонок и тех, кто их укрывает!»

«Амазонки — главные враги! Растопчи на месте! Плюнь в улыбку! Вырви волосы! Выколи глаз! Смерть соблазну!»

Я не стала муззией только потому, что родилась амазонкой.

Таких, как мы, осталось очень мало.

Как правило, отцов, родивших амазонку, лишают должности и принуждают к изгнанию.

Произвести на свет младенца женского пола — большое несчастье для семьи. Но если дочь, ко всем несчастьям, еще и амазонка, дело оборачивается трагедией.

Амазонки с рождения остроумны, любят подражать взрослым, но, высмеивая стражей, доводят родителей до слез. Во время обучения в младших классах они всегда лидеры, учеба дается не то что бы легко, но знания словно считывается из генетической памяти.

Они знают, что с рождения приговорены к смерти.

Но, скорее всего, само общество, корчующее разумные ростки, приговорено к бесславному будущему.

Аномальный ген выявляют еще в роддоме.

Этот ген передается от матери по материнской линии, но виноватыми считаются отцы, так как некоторым из них трудно убить свою дочь.

Дело не только в том, что девочки-мутантки рождаются не с криком, а с ослепительной улыбкой на лицах, и даже не из-за природного очарования и особенного света в любопытных глазах.

Их крепкие ручонки сразу после первого вздоха способны с неистовой силой вцепиться в волосы отцов. Новорожденные амазонки, словно чувствуют, что попали в страшный мир, что секатор в руках мужчины, склонившегося над роженицей, не игрушка.

Но если отец, взяв крошку на руки, успеет встретиться с доверчивым детским взглядом, запускается механизм надежнее пуповины.

Принято считать, что слезы на глазах отцов — позор. Но позорнее бегство из родильной палаты со спрятанным свертком под плащом.

«Гражданин, скрывший рождение мутантки, достоин смерти!»

Для отцов амазонок заведено правило: если собственноручно обезглавишь запрещенное дитя, получишь денежную компенсацию.

Благочестивые родители так и поступают. Но некоторые не могут поднять руку на новорожденную девочку.

Жизнь таких людей сразу превращается в ад. Шаг — и ты в нищете, без работы, без крыши над головой. Зато ненаглядное дитятко сидит беспечно на твоем плече и говорит:

— Пап, гляди, женщины прячут лица в тряпки. А для чего?

Действительно, для чего?

Противогазы на лицах муззий появились во время массового заражения черной чумой. С тех пор женщины, как порождение грязи и разносчики заразы, обязаны быть укутанными с ног до головы в черный саван. Дозволена лишь узенькая прорезь в саване для глаз.

— Пап, тот дядя сказал, что муззии — заживо похороненные.

— Молчи. И никому ни слова о дяде.

— Почему нельзя?

— Потому что он друг.

— Я- муззия?

— Нет. Ты — другая.

— Я лучше их?

— Конечно, милая, ведь ты же не «заживо похороненная».

— А почему?

— Вырастешь — узнаешь.

Отец увез меня от расправы, спрятал в руинах мертвого города.

Там я и выросла.

О, нет, не среди так называемых нелюдей и отступников, проклятых человечеством, а среди настоящих людей. В мире, кроме хомячков и пластиронов, остались и настоящие люди.

Если в механизме не хватает детали, то он не работает. Так и человек. Если мозг без цепей — он вольное существо.

— Почему дураки живут в городе, а мы, умные, в норах? — однажды я спросила отца.

— Не задавай нечетких вопросов, Ана.

А вопросы так и зудели на языке. Их становилось все больше. Обычно я сидела у отца на коленях, когда начинались споры у костра, и мне приходилось многое о себе узнать.

Отцу говорили:

— Раймонд, девочку нужно оставить в норах.

— Она пойдет со мной, — отвечал он.

— Амазонку не скроешь от Пекла. В городе опасно. Каждый гражданин обязан пройти тест на генетическое совершенство.

— Мы что-нибудь придумаем, все будет хорошо, — не сдавался отец.

Однажды у костра появился новый человек. Он был молчалив, ни слова не проронил. Мужчины подвинулись, освобождая место. Он долго собирался с мыслями, чувствовалось, что тяжело вспоминать о прошлом. После долгого молчания, отогрев руки над пламенем костра, он приступил к рассказу:

— Плохо дело. Я только что из Мегаграда. Изгои, пришлецы, уроды, все у кого нет паспортного чипа в затылке, сжигаются на месте.

— Сжигаются?

— Испепеляются плазмометами. Был человек — и нет. Лишь кучка пепла. Черный жирный пепел, закрасил стены домов и окна. Город словно в трауре. Не стоит выходить по ночам. Улицы охраняют пластироны. Они реагируют на малейшее движение воздуха. Лишь только раздастся шум — врубаются прожекторы, и камеры начинают транслировать показательную аннигиляцию нарушителя.

— Как ваша группа справлялась с этим так долго?

— Мы нашли слабое место пластиронов. На производстве ночных стражей здорово сэкономили. В темноте они реагируют лишь на вибрацию. Мы научились передавать информацию посредством карманных фонарей. Наши люди были рассосредоточены по кварталам в шахматном порядке. Ход конем стал козырем в передаче информации между сигнальщиками. И вот… Все сломано… — незнакомец опустил голову на колени, закрыл ее руками.

Нет, он не плакал, слез не было, он стонал. Стонал, как от боли:

— Столько людей… Лучших из лучших…

Отец посмотрел мне в глаза, матери, всем присутствующим и сказал:

— Надо идти. Медлить нельзя. Цепочку нужно восстановить. Пекло потеряет чутье, если направим его по ложному следу.

Мужчины молча смотрели в огонь.

Незнакомец осевшим голосом прохрипел:

— Вернуться в Мегаград — верная смерть.

— Может, стоит переждать? Уйти на дно? — предлагали мужчины у костра.

Отец упрямо твердил:

— Мы не можем оставить норы без медикаментов. Энергия тоже на исходе. А зима приближается.

— Все это мы знаем, Раймонд. Но некому идти. Кто-то ранен, кто-то стар, а кто-то просто душой не готов.

— Я пойду, — сказал отец.

4. Развалины

Не беда, что в нашем прайде слишком много стариков и старух. Они не ищут полезностей на развалинах, шутят, что сами стали «развалинами», богатство которых — воспоминания.

Будущее — маразм по сравнению с тем, что уже никогда не вернешь.

Когда случилось Ядерное Недоразумение, старики были еще в расцвете сил и здоровья. Они успели привести в порядок кусочек незараженной зоны.

Спасибо им за расчищенную территорию, углубленные тоннели, уютные норы, воду и свет!

По вечерам старики собираются у костра. Мы присаживаемся рядом и слушаем разговоры, в которых узнаем историю расколотого мира. В нем творили художники, режиссеры, ученые, великие музыканты и рэперы.

Вся история Мегаграда связана с «развалинами».

Хочется отдельно рассказать о каждом.

Кеклус

Он наш руководитель, «президент», вождь, хранитель Карты.

До войны Кеклус был главным пожарником и вахтером секретного филиала академии Даммера. Во время экстренного погружения в бункеры ему пришлось взять на себя руководство по уничтожению некоторых стратегических разработок, с чем он отлично справился: замуровал и затопил все академические лаборатории.

Мой отец, мама и остальные ученые во время удара находились в изоляционных бункерах. В случае глобального поражения Кеклус должен был привести в действие газовую камеру, чтобы мозги выдающихся ученых не достались врагу.

Но Кеклус не сделал это.

«Рука не повернулась», — так он объяснил, почему все мы живы.

Не выполнил главное задание. И оказался прав.

Персонал спасся в верхних отсеках, но важнейшие проекты пропали навсегда. Жаль, конечно, там было много ценного, но враг захватил Мегаград, и разработки помогли бы террористам захватить весь мир.

К сожалению, тогда никто не знал, что во всем мире после ядерного удара уцелел лишь этот инвестиционный центр.

Когда люди вышли из бункеров, Кеклус стал руководителем прайда. Он не позволил растащить оборудование из отсеков, где оно окончательно погибло, заваленное селем.

Зато у него была Карта. Он сохранил ее в своей голове, и мы отлично справились с пробоинами в генераторе. Теперь у нас есть свет. И даже библиотека.

Соседи называют нашу зону «мозгом окраин». И не случайно. Костяк прайда составили студенты, которых с первых курсов правительство подключило к разработкам передовых технологий.

«Лучшие из лучших, умнейшие, гениальнейшие», — так называли ребят из этой группы. Но что они могут изменить в разрушенном мире без специального оборудования?

Кеклус особо гордится светящимся рекламным полотном, который сохранил с довоенных лет:

«Искусственный интеллект Mitsubishi Electric создает современное состояние техники».

Этот яркий плакат — единственное украшение зоны изгоев. Жаль, что Кеклус не замечает, что он давно истрепался на ветру.

Тетушки  Эли

Кроме ученых и вахтеров уцелели другие люди из секретного проекта.

Эли-1, Эли-2 и Эли-3 — клоны выдающейся женщины, которая создала Мегаград, рассчитав алгоритм вечного города.

Ее имя Лота Фейкер. Они вместе с мамой и отцом учились в академии, разрабатывали важные конкурсные проекты. Но все разработки похитили мракобесы, а Лоту подвергли ужасной казни.

Кеклус обнаружил в секретном бункере Лоты девочек-клонов. Трехлетние очаровашки стали его дочками, но, как все недоработанные по тем временам клоны, малышки не успели подвергнуться парамодернизации и быстро состарились.

Им под тридцать. Но седые волосы, лица, изборожденные глубокими морщинами лишили их права на полноценную молодость.

В душе они до сих пор озорные задорные девчонки. У них отменные мозги. Они, как Лота, могли бы стать гениальными учеными, жаль, что учиться им не пришлось.

Говорят, у них что-то не так с зеркальными нейронами. Они словно рыбки, синхронно повторяют жесты и фразы друг друга.

Кеклус пытался отучить их от этой смешной привычки, разлучал надолго, держал в разных камерах в изоляции, одевал в разную одежду, но девчонки, возвратившись к костру, еще больше тянулись друг к другу, и синхронизация возвращалась.

Он говорит, что они похожи на черепах, всегда смотрят в одну сторону, и понимают друг друга без слов.

В свое время Лота Фейкер была непримиримым борцом с мраком и отчаянной феминисткой. Старушки Эли по сей день держат флаг прародительницы и не сдаются.

Трансляции из Мегаграда приводят старушек в неистовство:

«Рождение мальчика — благословение свыше!

«Девочка — несчастье семьи!»

— Закройте уши, девочки! — ругаются они.

— Не слушайте, не верьте женофобам!

— Разве такое можно слушать?!

Старики у костра обычно смеются в ответ, перемигиваются и не позволяют фемкам отключать новости из Мегаграда.

«Разве сурны, закутавшие женщин в саваны, были не правы? Страны, где символом красоты стало обнаженное тело — выродились, доказав тем самым пользу правильноверного образа жизни».

— А, что, дамочки, не так? — Кеклус прибавил громкости.

Динамик задребезжал:

«Юные, не обрезанные муззии! Дорого, но престижно!»

«Женское обрезание экономит воду. Лишь оно главное условие супружеской верности и благополучия отечества!»

— Ты только послушай этот бред! — закричала Эли 2.

«Прикосновение муззии — есть прикосновение грязи».

— Девочки, закройте уши! — не выдержала Эли 1.

«Без обрезания женщина уподоблена подростку, ищущему не супруга, а шаловливых пальцев».

— Ну, все! Хватит, Кеклус! Выключай! — закричали тетушки хором.

«Достойное развлечение истинных вернаков!

Верхом благочестия супруга считается собственноручно исправленная жена».

— «Непотребная вещь»? «Несчастье семьи»? — закипали старушки.

«У правильной музии нет права на ревность.

«И каждый благоверный получит 300 гурам со звездами в глазах».

Кеклус обожал поиграть с клонами в догонялки. Они взялись за руки, и оттеснили его к костру. Получилось горячо.

«Кастрация, как и лоботомия, умерщвляет 80% мозга. Зато после смерти, на радость пророкам, благочестивая муззия превратится в невинную гурам!»

Штанина Кеклуса задымилась. Но он не сдавался.

«От женщин зараза. Женщины — источник чумных блох, вшей, проказы».

Старушки подпрыгивали, пытаясь выхватить степфон из высоко поднятых рук, а Кеклус не замечал, что горит.

«Женщины — причина сумасшествия. Чем меньше женщина оскверняет дыханием воздух, тем меньше зараженных. От мандовошек спасет лишь саван».

— Добропорядочные муззии — на деле дешевки и проститутки, — с этими словами Эли-1, выхватила степфон и спрятала в карман.

— Отдай! — подступил к ней Кеклус.

— А ты не троль! — ответили хором Эли.

— Мы должны знать, что у врага на уме! — оправдывался Кеклус, отрывая выжженный край штанины.

— Мы знаем!

Старый Кейс

Его прозвали так за то, что ни на миг не расставался с найденным сокровищем. Что хранилось в чемоданчике, неизвестно, потому что пароль Секретный Кейс не знал, а взломать титановую крышку не смог ни топор, ни ломик.

Дедуля Тропос

Тропос — наш казначей. Когда-то он был финансовым инспектором, поэтому ему поручили самую важную миссию в норах.

Он занимается распределением найденных сокровищ, еды и топлива. На его носу не понятно для чего красуются очки с выбитыми стеклами, под мышкой он таскает толстый журнал. Не любит степфонов — записывает бухгалтерские расчеты от руки.

Мама

Люблю ее голос. Звоню к ней часто. Она в последнее время приболела, нужен уход, но рядом с ней наши друзья и Малыш. Они присматривают за ней.

Мама заболела после вылазки в дальние туннели.

Группа попала в район зыбучих песков. Эта зона еще не была отмечена на карте. Из-за взрыва глубоко под землей образовалась полость, которая постепенно проглотила все живое в округе.

Мама на байке возглавляла экспедицию. Ребятам показалось, что нашли брошенное поселение, и на предельных скоростях рванули по пустырю к уцелевшим зданиям. Угодили в оползень.

Мама спаслась, потому что сзади на нее наехал байк Фреда и вышиб из седла.

Она упала на границу опасной зоны. В метре от нее оседал песок, из которого тянулись руки и торчали крутящиеся колеса, но помочь не смогла.

Тяжелый перелом и радиация вырубили ее на полгода. Она еле выкарабкалась из комы. С тех пор любая попытка подняться вызывает у нее слабость и тошноту.

Доктор сказал, что пройдет, но не сразу.

5. Наша сила

Лили и Лулу.

Кроме тетушек Эли в лаборатории Лоты Фейкер Кеклус обнаружил еще двух девочек. Они тоже были клонами, но не обычными, а с привнесенной в генокод мутацией, которая должна была скомпоновать и удвоить мозг, но привела к неожиданному результату. Процесс не заладился, и девочки родились сиамцами, их невозможно было разделить. У них было три руки на двоих и одно сердце.

Мама произвела сложнейшую операцию, в результате близнецы только с виду разделились, а по внутренним органам остались единым существом.

Хитрость заключалась в том, что третья общая рука стала каналом связи кровообращения обоих близняшек. Они могли бегать, танцевать, играть на пианино, стучать на клавах, при этом вынуждены были постоянно держаться за руки.

Сердце осталось в Лили, а Лулу, как ребята шутили, была «бессердечная». Но именно она стала автором самых безбашенных взломов Мегаграда.

Зайка Пессо

Зайчик Пессо — последний поэт на Земле. И не просто поэт, а гений. «Наш трубач», — называют его тетушки Эли.

Зайчику в свое время досталось, он потерял всех родных. Плачущего новорожденного дедуля Тропос вытащил из окоченевших рук беженки. Она не нашла верную тропу к норам, так и замерзла у занесенного снегом костра. Но малютку успели спасти, выходили.

Он стал любимчиком тетушек Эли.

Вольные птицы

Вольными птицами называют себя наши девушки Ночной Мотылек, Бет, Марта, Розочка и Снежная Королева. Они веселые, красивые, всегда хорошо накрашены, поесть не дуры.

В Мегаграде им не по нутру. Кто-то в розыске, по кому-то палачи соскучились. Иногда они уходят в другой прайд, потом возвращаются.

Кеклус никогда не отказывается их принять обратно.

— Дело молодое, понятно, — ворчит он, когда потеряшка находится. — Но, милые девушки, пожалуйста предупреждайте нас о вечеринках и знакомьте с избранниками.

— Да, девушки, разве трудно предупредить, что идете к парням? — подключаются Эли. — Мы же беспокоимся, ночами не спим. А вдруг — маньяки? Маньяки, они такие — умеют обольстить.

Хорошие ребята

Ребят у нас тоже много. Но не слишком. Они часто ввязываются в драки, пропадают в городе.

Остались только подростки Джонни Борец, Смоляной Торс и Вилли Уголь.

Мы все здесь кровная родня, повязаны по гроб одной судьбой, одной семьей.

Мужчины района — герои. Каждого из них судьба протащила сквозь конвейер, ломающий кости. И пусть жители города называют их беглыми ворами, отступниками и разбойниками, для нас они братья, с которыми выросли у одного закопченного котла.

Лишние  рты

Возвращаясь в развалины, мы порой удивлялись переменам внутри лабиринтов.

Людей прибывало. Они тайно покидали город, и Кеклус их с радостью принимал.

Люди бежали из Мегаграда по разным причинам. Одним из них грозило выворачивание, других выворачивало от Манза, третьи жаждали отомстить за смерть близких.

Больше всего прибывало любовных пар. В городе страха их ждала жестокая смерть. Совсем молоденькие девочки и юнцы приходили к нам, не в силах отвести взгляды друг от друга.

Кеклус соединял их руки цепью Любви, влюбленные обменивались кольцами, и толпа, собравшаяся посмотреть на молодых, разряжалась аплодисментами и умильными слезами.

— Благослови их, Кеклус!

— Браво, детишки!

— Виват Любви!

Молодые пары обживали новые отсеки в холодных лабиринтах. Сколько радости слышалось в их щебечущих голосах!

— А давайте-ка переименуем район развалин в район Любви, — пошутил однажды Кеклус. — Любовь — главный закон природы. Выживет природа — выживет и человек.

Иногда старушки стонали:

— Зачем ты принимаешь в прайд лишние рты?

— Это не лишние рты, а лишние руки! — отвечал Кеклус.

— Зачем нам лишние руки, если мы должны скрываться и прятаться под землей?

Но Кеклус знал — зачем.

— Беженцы — враги Мегаграда. Они предпочитают жить по нашим законам. Столкновение неизбежно. Ребята станут верными защитниками своего счастья.

Рабочих рук становилось все больше.

Мы очистили почти все лабиринты и подвалы, кое-кто поговаривал, что норы под землей вплотную подошли к метро.

Чувствовалась дрожь земли. Со стен отрывались пласты бетона и осыпался потолок.

Иногда, приложив ухо к стене, можно было услышать, как наверху завывал Манз, гудели поезда, и толпы хомячков спешили по неотложным делам.

Большой город жил своей комфортной, недоступной, но презираемой нами жизнью.

— Эх, нам бы керосина раздобыть, мы бы тоже интернет запустили.

— Чуете? Там, в Мегаграде, запах жареного мяса и каких-то немыслимых приправ.

— Это запах жареной человечины.

— Ни один праздник без казни не обходится.

— Завидовать нечему.

— В городе слишком строгие законы. Зато мы свободны.

— Правильно, Кеклус. Развалины — обитель свободы.

— А детки у нас, посмотрите, какие веселые да румяные!

— Громче музыку, Пессо! Не жалей инструмент!

— Когда умирает старый мир, на развалины приходят стаи крыс, — вмешался в разговор напарник Кеклуса по фишкам Секретный Кейс.

Сталкеры

Развалины мертвого города — наш родной дом. Приходится иногда выходить с пушками, чтобы отогнать от них сталкеров.

Сталкеры — конкуренты. Они заняты поиском сокровищ, приходят за поживой, сгребают из наших запасов до последнего уголька и уходят куда-то в скалы, оставляя за собой следы хорошей обуви и пустые консервные банки. По этим сокровищам мы догадались, что сталкеры не страдают от холода и голода, как мы.

Но кто они, где скрываются?

Понятно, что жестянки сталкерам не нужны, а нам — первая необходимость.

Мы заботимся не о своих рюкзаках, не о найденных сокровищах, а о том, как с их помощью продержаться до следующего лета. Поэтому чужакам нет хода на нашу территорию.

Сталкеры углубили туннель вправо, и далее вверх, вынесли со своей территории все до последнего гвоздя, и начали заглядываться на нашу зону.

В нашем углу сохранился довоенный мир. Именно он был когда-то самым удобным и уютным для человека. Этот мир безумно скучал по живым людям, пока мы не вернули тепло его ледяным стенам.

В этом месте раньше находилась ветка метро, из обломков первые изгои настроили временные жилища, свет оживил холодные норы.

Дом родной спасает нас от охоты наверху. Пластироны давно вынюхивают это место, но не могут запеленговать. Глубоко и слишком запутано для их заскорузлых мозгов.

Дети нор

В районе развалин дети вырастают невероятно выносливыми и проворными. Жизнь в холодных подземных лабиринтах пробуждает в человеке древние силы и отличные навыки выживания.

И девочки, и мальчики одинаково хорошо владеют шпагами, заточенными из арматуры, прекрасно мечут кольца и стреляют из дудок сонными шипами. Все они замечательные байкеры, отважные, смелые, неуловимые сталкеры и добытчики вкусняшек.

Больше всего аплодисментов достается файерам. Они кумиры и стариков, и детей.

Удивительным зрелищем можно любоваться по праздникам.

На фестиваль собираются изгои со всех окрестных районов. Приходят «похрюкать» даже вепри с восточных лабиринтов.

У каждого прайда свое название, так или иначе привязанное к месту обитания.

Мы «скарабеи». Так нас прозвали за «ученый состав» и тайные знания.

«Вепри» — наши соседи, сильные ребята, атлеты, можно сказать.

Чуть дальше в зоне воронок обитают «кроты» и «землеройки». Неизвестно где — «мухи», «ночные горшки», «дневальные» и шакалы».

Во время фестивалей война районов прекращается. Мы, скарабеи, братаемся с вепрями, мухи с кротами, и праздник начинается.

Это только с виду кажется, что файер легко крутить.

Главное — цветовая гамма, которую удается извлечь в момент вращения. Лимон или апельсин приветствуются не особо, верх мастерства — ультрамариновая птица или зеленая звезда.

А вот малиновый взрыв дается не каждому. Он извлекается в момент приторможенной раскрутки. Нитью при этом надо слегка вибрировать.

На словах не объяснить. Надо родиться файером, чтобы чувствовать огонь мозгами.

Жаль, что внутри театра с факелами ничего кроме копоти не получалось. Зато снаружи на берегу, я своими светящимися па-де-де доводила зрителей до коллапса.

— Научи, малявка, прыгать, — однажды ко мне подкатила Кабаниха Бонна.

Она была чемпионкой по файерам четыре года подряд. Но судьи в последнее время десятки поднимали только за акробатику.

— Научу. Приходи в полночь на пляж.

— Почему на пляж?

— Там ровный утрамбованный песок, для тренировок в самый раз.

Вепри

Кабаниха явилась не одна.

Все семейство обступило меня кругом, пожирая глазами. Они были крупными накаченными атлетами. Майки трещали под буграми мыщц.

Они знали, как нелегко дается победа. Я только что обломила им финал. Но вепри — замечательные ребята, пришли не для разборки.

— Поздравляем!

— Все по правилам.

— Победа есть победа!

Простили, черти, бить не стали.

Вепри — настырные ребята и трудолюбивые. У них это в крови — доводить любое дело до победного конца. Измажут чушки, но нароют золота там, где другие погнушаются.

Этот прайд уважали все изгои.

Они никогда не отступали.

Черный Вепрь поглядел на меня страшными глазами исподлобья.

На кулаках с ним никто бы не отважился. Без оружия с одним ломиком в руках мог в одиночку уложить отряд стражей.

Трудно поверить, но подбитый танк, из которого сделали пилораму, перевернул гусеницами вверх тоже он, и в одиночку (использовал хороший домкрат и наклон площадки)

— Не бойся. Драки не будет, — сказала Кабаниха.

— Мы пришли за другим. Научи, балерина, танцам, — попросил Черный Вепрь и улыбнулся.

У меня даже дух перехватило.

— Главное в балете — растяжка, — с этими словами я свернула тело в умозрительный узел, который назывался ужом. При этом моя голова поменялась местом с ногами, а ступни ног вылезли вместо ушей.

— Ух, ты, малявка! — Кабаниха закусила губу, засучила рукава и сделала шаг ко мне. — Издеваешься? Намекаешь на мой вес?

Она хотела дать мне подзатыльник.

Но братья успели ее остановить.

Пока она жевала пляж, я научила свинскую банду садиться на шпагат.

Тренировки обошлись не без казуса, конечно.

Кабан Брус, братан Кабанихи, порвался.

— Прощаю, балерина! — прохрипел он на прощание, держась за шеи братанов, уносивших его на скрещенных руках.

И все равно он не пропустил ни одной тренировки.

— Учи, балерина, и расти скорее! Женюсь на тебе, люблю таких славных, — иногда говорил Черный Вепрь, отжимаясь на двух пальцах своих здоровенных рук.

Его в шутку называли моим женихом. Но какой же он был красавец! И как силен! Мы гоняли с ним на байке по пустоши, я обхватывала его стальной торс и не боялась никаких головокружительных кульбитов.

Он научил меня правильно падать с байка и группироваться во время неудачного сальто. А я обучала вепрей гимнастике.

И?

Научила себе во вред.

Они в групповых фаерах стали непревзойденными мастерами.

Выходили на плац всей семьей, взбирались на плечи друг друга, — дух захватывало!

Кабаниха с Брусом и Толстожопом стояли, растопырив ноги, им на плечи залезали еще двое, а на тех — еще пара. На вершину пирамиды вскарабкивался Малыш, поджигая факелы россыпью искр.

Это было зрелище!

Народ сходил с ума от восторга, когда мигающая огненная башня начинала крутиться.

Нашим файерам финал с тех пор не светил, и Кеклус всегда по этому поводу огрызался:

— Чем обучать соперников, научи, Ана, старушек прыгать в пуантах по сцене. И тогда победа будет наша!

Скарабеи не отчаивались:

— Ничего страшного. Пусть кабаны получат приз. За год мы их догоним.

Жаль, что вепри засветились и не дотянули до состязания.

* * *

Стражники засекли танцующую башню во время репетиции и устроили облаву.

Вепри увлеклись, на фоне ярких огней пропустили сигнальную ракету. Говорят, стражи вышли на прайд по запаху керосина.

Мы с нашими ребятами в это время находились далеко от нор вепрей, вскарабкались на площадку полуразрушенной башни, чтобы издали полюбоваться на репетицию. Были уверены, что вепри снова уведут приз. Вздыхали, сидя на холодном бетоне, передавая бинокль из рук в руки и ахали от восторга.

Вдруг заметили кольцо пластиронов.

Наши ребята побежали предупредить, но было слишком далеко, помочь не смогли.

Стражники подступали, сужая кольцо со всех сторон. Сначала закидали газом, потом прошлись магмой. Голубое пламя широкой волной раскатилось от горизонта до высоток, где скрывался прайд.

Мы видели в бинокль, как выбежавшие из подземных туннелей вепри на ходу замирали в странных позах, не в силах доковылять до убежищ. Никто не избежал радиуса поражения.

Рожи у них были — класс!

Оскал Кабанихи с дергающимся в зубах оторванной конечностью пластирона долго не сходил с экранов. Зато Черный Вепрь выглядел отлично.

Пекло всегда пугает хомячков и муззий парализованными преступниками, чтобы народ живее раскошелить на содержание секретного производства.

Жаль вепрей.

Они были отличными ребятами и хорошими соседями. Иногда помогали отбиться от стражников, да и мы их не бросали в трудные моменты.

В этот раз не повезло.

Повязали и вывезли в Мегаград всех до одного.

Мы поняли, что и нашей свободе тоже скоро конец.

6. Млечная мать

Малыш

На месте выжженных нор Вепрей ребята нашли Малыша.

Он спал, когда начался рейд и проснулся, когда взрослых уже увезли. Мальчик стоял возле костра, где в беспорядке валялись брошенные копья, бутылки с бензином и разное тряпье.

Костер пластироны загасили пеной, и мальчишка через пару часов мог замерзнуть. Он посиневшими губами твердил, не переставая, лишь одну фразу:

— Жрец. Это он. Я видел его.

— Милый, кто такой Жрец? — спросил Кеклус, растирая перегоном ледяные ноги мальчика.

— Он пришел по моим следам. И ушел. И Джо был с ним.

— Кто они такие? Куда ушли?

— Джо не мог остаться со мной. Жрец его приковал к себе.

Малыш показал растоптанные очки с сильными диоптриями, которые хранил в кармане.

— Это очки Джо.

— Кто такой Джо?

— Мой брат.

— Куда они ушли?

— Жрец увел его в город.

— Откуда ты это знаешь?

— Кабаниха определила по следам. А потом пришли пластироны. Кабаниха кричала: «Будь проклят со своим Джо и медью! Нас выследили из-за тебя!» Она сказала, что — я…

— Малыш, ты не виноват. Забудь.

— Но Млечная мать…

— У тебя будет другая мама.

Мальчик попятился, в глазах мелькнул испуг.

— Мама? Другая Млечная мама?

— Настоящая мама полюбит тебя, — сказал Кеклус, заворачивая мальчишку в одеяло. — Эй, ребята, оставьте в тележке место для ребенка.

— Место? — откликнулись парни. — Легко сказать «место для ребенка». Здесь «молотов», канистры, шумелки.

— Нельзя ему сюда, — откликнулись ребята.

— Тогда, Билли, неси мальчишку на плечах. И как можно скорее. Он совсем замерз и бредит.

* * *

Прайд приютил мальчика.

Его отдали моей маме. Забота о ребенке оживила ее. Она нашла силы подняться, сварила фасолевую кашу. Но Малыш отказался ее есть.

— Да, дрисня, — констатировал Кеклус, проглотив ложку желтого желе. — Ребенок привык к пустырным тараканам, фасоль для него — испражнения.

Нет-нет, это, конечно же была никакая не дрисня, а замечательная каша. Просто иногда нам ее хватало по горло, до не хочу.

Недавно наши сталкеры обнаружили на засыпанных путях вагон с едой, и каждому скарабею выдали по три меры отличной белой фасоли. Наварили и натушили в каждом гнезде. Вкусно, а главное, полезно для детишек.

— Фасоль — это же сплошные белки, растущим костям их всегда не хватает. Налегай на кашу парень, вырастешь, таким же большим как наши ребята. От нее растут мышцы, икры становятся железными, ноги прыгучими, а руки так и просят отбойный молоток.

— Я вырасту, как Черный Вепрь?

Мать повеселела, занялась работой. Перешила приемышу мои теплые вещи. Но я не ревновала ее к братику. А вот к Черному Вепрю…

Но так, слегка. Малыш постоянно рассказывал о великане, каким он был сильным, добрым и благородным. Я это и без него знала. Я тоже обожала Вепря.

Вепрь сказал, что когда я чуток подрасту — стану его невестой. Я так гордилась своим будущим женихом!

Мы с Малышом подружились.

Я отвела его в театр, где он сразу бросился к барабанам — не оторвать.

Однажды Кеклус спросил у меня:

— Малыш тебе что-нибудь уже рассказал?

— О чем он должен был рассказать?

— Он постоянно думает о братишке. И о каком-то жутком жреце.

— Ничего похожего он не рассказывал.

— Обязательно узнай, кто такой этот жрец. Похоже, разгром вепрей не обошелся без предателя. И не оставляй мальчишку наедине с собой. Говорят, жрецы могут находить адептов посредством духа. Они каким-то образом устанавливают телепатическую связь с объектом. Если произойдет нежелательный контакт, мы тоже можем пострадать.

— Бедные вепри! Почему они не успели выйти из окружения? У них было столько оружия!

— В том-то и странность. Не смогли ни разу ни выстрелить, ни запустить свою сокрушительную молотопушку.

— А про лазерную подсечку вы знали? У них их было даже две. Ни один пластирон не мог бы подойти к норам.

— Малыш был в центре. Он видел окончание бойни.

— Ладно, я поговорю с мальчиком. По правде говоря, он странный.

— Что ты заметила?

— Он по ночам просыпается, выходит из норы и подолгу смотрит на луну.

— Это не страшно, у мальчика лунная болезнь.

— А что страшно?

— Его тайные контакты. Управление извне. Чтобы предотвратить агрессию, узнай, милая, сначала всю его подноготную: откуда он, кто его брат. И самое главное — кто такой жрец.

— Я спрошу.

— Только не наноси ребенку травму, останавливай рассказ, если заметишь, что зрачки расширяются.

— Что не так со зрачками?

— Я заметил, что у него иногда слишком сильно расширяются зрачки.

— Что в этом странного?

— Зрачки расширяются у мертвых. Как только заметишь подобное изменение, прекращай расспросы.

— Малыш — нормальный мальчик.

— Он не выносит нервного напряжения. И похоже, кто-то им управляет.

Мама знала много сказок. Их обожал слушать Малыш. Что-то придумывала я, что-то она, дошла очередь и до Малыша.

— Расскажи и ты, милый, что-нибудь, — попросила мама.

— Я ничего не знаю, — вздохнул мальчик.

— Расскажи о своем прошлом.

— А что такое прошлое?

— Твоя жизнь до того, как ты попал к вепрям.

— А… Прошлое… Там было скучно. И холодно.

— Там было что-то и хорошее? Вспомни, может быть ты кого-то любил? Или кто-то заботился о тебе?

— Я любил Джо.

— Расскажи про Джо.

— Я выбрал черный шар. И меня увезли. А Джо остался.

— Может быть мы сможем найти Джо?

— Не сможем.

— Почему так думаешь?

— Мы искали Джо вместе с вепрями. Гоняли на байках во все стороны света. Не нашли. Я не помню, в какой стороне.

Рассказ Малыша

Учитель сказал, что после ядерной войны мир вернулся не в каменный век, а в век металлолома.

Металлолом нарасхват.

Мало кому удается найти среди развалин пару уцелевших гаек.

За найденные гайки жрецы выдают взрослым добавочную дозу некро, а детям право на дополнительный черный шар.

Поэтому мы с Джо с утра до ночи искали мелкие детали из металла. Так и выживали. Мы дружили, делились всем, что находили в пустыне. Джо заботился обо мне, потому что я был самый маленький, а я ему помогал справляться с плохим зрением.

Джо носил очки. Одна линза была потеряна, а вместо дужки он приспособил проволоку, но все равно, как по нюху, находил разные полезные железяки. Учитель называл Джо мозгом, но не любил его вопросов, от которых всегда убегал в клозет, успевая на ходу ответить, как всегда одно и то же:

— Надо радоваться, что все человечество до сих пор не вымерло.

У Джо всегда были в запасе вопросы, которые он задавал всем подряд, жрецу, его подручным, собирателям и тщедушным:

— Что такое человечество?

— Что такое — метла войны?

— Откуда взялся «Мор»? Лишь на этот вопрос жрец давал подробное объяснение:

— Мор — главная проблема живой зоны. С мором люди не справятся, если перестанут преклоняться. Мор требует много усилий. И дарит нам некро. Некро спасет выживших. Идите, отроки, ищите, и да будет вам!

Каждую лунную фазу взрослые получали «некро». Так называлась прививка от мора.

С виду некро напоминал комочки крысиного фарша, но церемония вкушения для — настоящий праздник, незабываемый, долгожданный.

Когда рождалась новая луна, звучала сирена, взрослые бросали работу и спешили на площадь.

Они выстраивались в круг и начинали хором читать гимны. Читали, пока четверо прислужников не выкатывали на площадь Млечную Мать.

Колеса громко скрипели, мать устанавливали в самый центр площади, а потом жрец поднимал руку, и наступала торжественная тишина.

Люди прекращали ерзать и покашливать, все ждали чуда.

Когда Млечная Мать открывала большие огненные глаза, из ее рта извергались клубы черного дыма. Они поднимались высоко вверх, огибая золотые рога. Мать оживала и начинала петь.

Песня напоминала вой большой медной трубы, словно невидимый гигант дул в раструб прямо из горячего живота. Ее губы начинали двигаться, шевелились рога и венки на шее.

— Она живая? — спросил я у Джо.

— Нет. Это — механизм.

— Почему она стонет?

— Рогатая мать устроена, как большой медный горн, — сказал Джо. — Раскаленный воздух с большой силой давит на клапаны. Чуда в этом мало.

Но он был не прав.

Никто не способен был дослушать эту песню на ногах.

При первых звуках люди хватались за уши и падали на колени. Они не открывали зажмуренных глаз, до тех пор, пока Млечная Мать не умолкала. Тогда жрец подносил к ее голой груди чашу и сцеживал некро.

Потом он обходил по кругу взрослых, стоящих на коленях и клал по щепотке в открытые рты.

— Нам дадут попробовать? Хоть разочек?

— Детям — рано, — вздыхал Джо и почему-то с силой надавил на пупок.

— Я есть хочу.

— Не ной, — сказал Джо. — Откопаем колесо — и наедимся.

— Эх, там слежка, копать нельзя, — вздохнул я.

Праздник для взрослых продолжался. И все они, даже дряхлецы, пустились в пляс, чтобы дрыгать ногами, пока не упадут.

У детей другие праздники.

К лунным фазам приурочен был День Героя.

Это — лотерея удачи. Взрослые в ней не участвовали.

Жрец с прислужниками приносил в класс медную урну с шарами, и дети вслепую искали в ней черный шар.

Победителю надевали на голову корону из фольги, усаживали в повозку жреца и увозили в страну победителей.

Когда нас осталось трое, мы заметили на лице учителя слезы.

Он долго смотрел вслед повозке, увозящей Ирму.

— Учитель, куда увозят героев? — спросил Джо.

Старик часто заморгал, достал из кармана ручку, зачем-то вытянул ее в указку, потом снова сделал из нее ручку, положил обратно в карман и сказал:

— Героев увозят в мир мечты.

— Где находится это место?

— Не слишком далеко.

— Но почему никто не возвращается?

— Обычный мир не для героев. Их судьба — стать защитниками человечества. А, кстати, Джо, ты со вчерашнего дня так и не преклонил колени перед алтарем. Немедленно сделай это, иначе никогда не станешь избранником Черного Шара.

Глаза учителя сделались холодными и строгими.

— Кто не выучил урок? Было задано пять страниц из «Гимнов». Всем двойки! И возлежание без одеял!

Вот за что мы ненавидили школу!

За чертову зубрежку!

Она мешала нам с Джо выкопать замечательное колесо, найденное в нашем секретном месте.

За него мы хотели получить от жреца право на дополнительный шар. Хотелось скорее попасть к друзьям в мир мечты. Жизнь в развалинах порядком надоела.

Но старики заметили, что мы в последнее время подолгу роемся в земле.

— Джо, у тебя на лбу глина. Что ты нашел возле западной воронки? — дед Сухарь изобразил сладкое лицо, и глазки его сразу сделались маслеными.

— Ч-черт, он догадался! — шепнул Джо. — Значит, будет следить. Нужно его обмануть.

Мы несколько раз притворялись невезунчиками, но бесполезно.

— Стариков трудно перехитрить. За некро они расшибутся, — сказал Джо. — Давай сделаем так. Колесо уже шатается. Сегодня я вытащу его. А ты в это время стой на шухере, вон за той глыбой. И когда заметишь старика, притворись, что нашел винторез. Как только он бросится за тобой, кинь ему винторез и беги домой, а я присыплю колесо щебенкой. Завтра мы его сдадим и получим пакет попкорна..

— Ты мозг! — согласился я.

Нам не удалось обмануть Сухаря.

Он догадливый, отобрал колесо и винторез тоже.

— Ладно, сказал Джо. — Есть другой план.

В голове моего друга всегда рождалось множество идей, но в этот раз я засомневался.

— Нам нужно сделать вот что: найдем Рогатую Мать, нацедим некро, а за него мы выкупим у Сухаря наше колесо.

— Как ты найдешь Рогатую Мать? Ее жрецы прячут под землей.

— Она слишком тяжелая. Мы найдем это место по следам от колес.

Джо — голова!

Мы всю ночь ползали в темноте и наощупь искали следы Млечной Матери. Они привели нас в дальний отсек метро. Там было светло, жрец часто здесь молился, повсюду на стенах трепыхали дегтярные светильники.

Млечная мать стояла, еще горячая, особенно в верхней части. Веки плотно закрыли ее большие страшные глаза. От нее разило дымом и дерьмом. Вокруг возвышались горы золы. Кто-то аккуратно отгреб их к стенам.

— Давай залезем выше, — сказал Джо. — Я спрыгну на грудь, где дверца, а ты подашь пакет.

— Давай!

Так и сделали. Джо зацепился руками за бока, его ноги заскользили по гладкой поверхности, я подтолкнул его снизу, и он уселся в развилку груди.

— Открываю! — крикнул он.

Заслонки поддались, и Джо засунул руку по плечо внутрь.

— Пусто! Ни крошки! — сказал он, спрыгивая на землю. — Не везет.

Домой идти не хотелось, решили поискать металл в другом углу среди пепла.

— Ну и накоптило, — сказал Джо, ботинком разгребая пепел. — Смотри, что я нашел!

Он подобрал с земли маленькую гайку. По спилу на боку я ее узнал:

— Это ирмина гайка. Она все время прятала ее за щекой, боялась, что Сухарь отберет.

— Да, это она, — сказал Джо, пожимая плечами. — Ирма ее потеряла. Но почему здесь?

— Наверно, она здесь была.

— Но герои Черного шара попадают в мир мечты, а здесь так гадко… И страшно…

— Из нашего мира дорога одна, — сказал Джо, — поэтому приходиться побывать и здесь.

— А, вот вы где, пацаны! — сзади раздался противный крик. — Опять что-то у меня украли?

— Дед Сухарь!

— Бежим!

Но убежать мы не успели.

Сухарь повалил Джо, зажал пальцами нос, и когда Джо открыл рот, вытащил из-под языка гайку:

— Я так и знал! Да не ревите, пацаны. Не нужна вам гайка. Завтра детская лотерея. Получите свой Черный Шар.

На церемонии перед нами поставили урну.

В ней лежало всего два шара.

Черный и белый.

Шар героя и шар неудачника.

Мы хотели покинуть зону вместе. Но не получилось.

Кто-то из нас двоих должен был первым уйти, и тогда на зоне остался бы всего один ребенок.

Я хотел, чтобы это был Джо. Он умный, ему легче спрятать еду от стариков. Если он не умрет до следующей церемонии, то обязательно вытянет последний черный шар.

И тогда мы бы с ним встретились.

Моя рука искала на дне урны именно черный шар.

Их было всего два.

Один мне показался теплее другого.

Да, это он!

Я вытащил его и сказал:

— Пока, Джо! Буду ждать!

Джо с ненавистью посмотрел на меня:

— Лучше не жди!

Жрец сказал:

— Ну, что, Избранник, пошли, тебя ждут великие подвиги.

Он усадил меня в повозку перед собой.

Джо, нахмурившись, все еще держал в руке белый шар.

Он ненавидел меня.

— Джо, всего лишь до новой луны! Мы встретимся, вот увидишь!

Жрец натянул мне на голову черный колпак.

Мы долго ехали и тряслись на дороге.

Жрец что-то бубнил под нос. И вдруг раздался выстрел.

Я упал на дно повозки. На меня сверху что-то потекло. Я посмотрел — фу! — это из жреца хлестала кровь.

Потом я услышал байкеров. Они зацепили жреца крюками и куда-то поволокли. Меня не заметили на дне. Я снял с головы колпак, вылез из телеги, долго брел куда-то.

Заблудился.

Хотел вернуться к Джо.

Но заблудился еще больше.

А потом меня нашел Черный Вепрь и принял в прайд.

Вепри — герои Черного Шара. Мне с ними было так весело и хорошо! Я стал ждать Джо. Он был последним ребенком Млечной Матери. Но прошел месяц, другой. А Джо не приходил.

Вепри захотели найти Джо. Кабаниха сказала:

— Нам нельзя упустить такой шанс. Млечная Мать — чистейшей пробы медь.

Вепри загалдели:

— Где это место?

— Недалеко.

— Какая-то ветка метро.

— Не какая-то, а дальняя.

— Нам по зарез нужна медь.

Они собрали экспедицию. Шесть байков и танк.

Я сидел на байке с Черным Вепрем и показывал, куда ехать. Нас чуть не засосало болото. Танк утонул. Вепри страшно ругались, а потом повернули обратно. Они ругали меня, называли дурачком, потому что не запомнил дорогу. Но я же не мог. Жрец вез меня в колпаке.

— А потом? Что случилось после того, как вы вернулись?

— Ничего.

— Но Кеклус сказал, что к вепрям приходил жрец и Джо.

— Я ничего не знаю.

— Вспомни! Ты говорил, что вепрей выдал жрец. Ты помнишь хотя бы то, что сам говоришь?

— Оставь ребенка в покое, — сказала мама. — Посмотри на него.

Мальчик словно окаменел, застыл на месте, его зрачки начали расширяться, я почувствовала такое горе, что мы втроем обнялись и разрыдались.

С тех пор мы не вспоминали про Млечную Мать.

Малыш еще не понимал, как ему в жизни повезло. И насчет Млечной Матери, и насчет моей мамы.

7. Театр

Тайно бродя по лабиринтам и подземным переходам, я открыла много замечательных мест. Сквозь канализационные туннели можно попасть в любое недоступное здание.

Там я нашла проход в засыпанный обломками театр.

Выпотрошенная мебель и реквизиты валялись в беспорядке на полу, но малый зал сталкеры не тронули, в нем сохранились даже рассыпанные монеты. Хрустальные слезы текли с потолка. Кресла, обтянутые малиновым бархатом, приглашали отдохнуть.

В оркестровой ложе дирижер обронил палочку.

Я взмахнула — она перерезала солнечный столбик пыли, текущий сквозь дырку в потолке.

Инструменты очнулись и заняли свои места, литавры застонали, виолончель всплакнула, струны скрипки шевельнулись, как жилки на запястье. Я услышала музыку, ту самую, которая оборвалась на последней ноте. Звуки слились и потянули за нервы нарастающим гулом радиоактивного смерча.

Столько лет предсмертный стон человечества был заморожен в брошенном зале!

Артистов засыпало у служебного выхода, куда они устремились после сигнала тревоги. Безумная слепая толпа сама себя затоптала, не дотянувшись до запасной створки двери.

До сих пор вперемежку с камнями и лепниной сквозь лохмотья пыли проглядывают обглоданные крысами кости и черепа.

Брошенный театр с его гримерными, ложами, подмостками и бутафорскими складами отныне стал для меня школой танцев, а стеллаж с винилом — самым дорогим сокровищем.

Старый граммофон, мой привередливый учитель, до изнеможения заставлял повторять трудные па, винты и прыжки.

Отныне я была не одна!

Среди зеркал в танцевальном зале мне улыбалась девочка в воздушной бальной пачке.

Пыльные зеркала умножили и навсегда унесли в бесконечность отражения летящей маленькой танцовщицы.

Люди нашего прайда могли часами наблюдать за упражнениями.

Они на цыпочках прокрадывались к креслам, тонули в малиновом бархате и, затаив дыхание, следили за шпагой в моих руках. В свете рамп этот реквизит превращался в ослепительный факел, и я вычерчивала им в воздухе горящие знаки, наши тайные граффити — символ прайда и верности ему.

Света на сцене всегда было много. Жители подземных лабиринтов — любители всего яркого, напоминающего солнце, луну или хотя бы звезды. Иногда в самых торжественных случаях зажигались тяжелые канделябры со свечками из парафина, который в изобилии конденсировался на застойной поверхности канала.

Многие матери держали малышей на руках. Детишки радовались новогодним мигалкам, подключенным к самодельным батарейкам из консервных жестянок.

Но ярче самых ярких огней сверкали глаза друзей.

Как только лучи прорисовывались в воздухе, зал разражался неописуемым шумом. Зрители топали ногами, свистели в два пальца, вскакивали с места, крича:

— Ана, еще!

— Давай! Давай!

— Бис! Повтори!

Мой напарник рифмоплет Пессо крутил рукоятку, оживляя механику граммофона, и детки прекращали елозить в креслах в предчувствии чуда.

Я вылетала на сцену, залитая радугой, вытекающей из пробоин в потолке.

Театр. Единственное чудо света, уцелевшее на земле.

Когда я рассказала о находке, люди не поверили, что под развалинами парковой зоны сохранился довоенный театр. Но когда увидели своими глазами, пытались растащить сокровища по норам.

Бабули прямо-таки обезумели от восторга, примеряли банты, короны, туфли с загнутыми носками, фраки и парики.

— Какие наряды! Божественно! Великолепно! Фантастика! — восклицали старушки в гримерной и почему-то вкратце утирали слезы.

— Прозрачные платьица!

— Светящиеся пуанты!

— Ленты! Стеклярус!

— Тихо, тихо, бабоньки! Не растаскивайте реквизиты! — кричал в сердцах Кеклус. — Эти сокровища принадлежат театру.

— А что такое театр?

— Ах вы, глупые! Забыли, что такое театр? Это — чудо! Вымершее искусство! Мистика чувств и страданий, колдовство, способное выжать слезы даже из такого кактуса, как я.

Кеклус знал обо всем на свете.

— Когда-то, — продолжал он, — театров и цирков шапито было великое множество. Но золотое время прошло. Люди забыли о карнавалах, вымерли артисты и танцоры.

— А почему все хорошее и красивое вымерло?

— Да, Кеклиус, почему люди забыли танцы и музыку?

Старик помолчал, задумался, вздохнул:

— Потому что пришла эпоха «праведных запретов». Все, что мы здесь обнаружили, проклято Манзом. И запрещено. Вот почему никто ни бусинки, ни салфетки, ни фарфоровых собачек не тронет и не унесет наверх, там наши сокровища будут вмиг растоптаны и сожжены. Свет божий им противопоказан. Даже рассказывать о находках запрещаю. Строго — настрого, никому ни слова!

— Да ну, тебя, Кеклус! Что нашла — мое. Такой у нас закон, — проворчала старушка с доверху набитым рюкзаком.

— Слышишь, Эли-2? Это к тебе относится. Выкладывай наворованное из рюкзачка.

Эли-2, кивнув головой, вернула фарфорового песика на полку.

Прайд начал возмущаться. Люди закричали наперебой.

Близняшки Лили и Лулу, а с ними Кислая Томма и Сладкая Джемми захлопали в ладоши:

— Браво, Кеклус!

— Браво!

— И это говоришь нам ты, тот, кто знает, что дети играют солдатиками, вырезанными из консервных банок, а девочки носят калоши из резиновых покрышек?

— Да, Кеклус, ты прав! Мы же богачи. Незачем нам по норам такую красоту растаскивать.

— Как мы эту красоту сохраним?

— Правильно, пусть другие пользуются! У них же нет Кеклуса — хранителя запретки.

— Пусть пользуются другие прайды? Лишь бы не мы? — завозмущались и старички.

— Хватит сказок! Старик нам не указ! Разбирай добро, братва! — новобрачные пары тоже приглядели себе в норки кое-что из барахла.

Парни начали отдирать бархат с кресел.

— Стой, ребята! Неправильно! — проворчал полуслепой дедуля Тропос, хранитель казны. — Все ценное должно быть спрятано, иначе пропадет.

— Главное — не спрятать, а выгодно использовать. Прячем, прячем — а толку? — возразил Кеклус. — Дети вырастают за пределами культурных ценностей. Деградация — страшная вещь.

— Мы никакой деградации не видим! — ответила Сладкая Джемми.

— Наши дети такие же, как мы. Ходят не на четвереньках, дохлых крыс не едят, а только хорошо прожаренных, — подтвердила Тома.

— Как сказать, Тома, как сказать, — пробурчал Кеклус. — Хорошо прожаренная крыса не есть элемент культуры. Допустим, вырастет твой маленький Бобби дикарем, двинет тебе кувалдой по лбу, да тебя же — на вертел, на радость другим подросшим крысоедам.

— Ой, страсти какие! — запричитали старушки.

— В котел родителей?

— А что? Людоедов сейчас полно, а театралов не осталось. Для культурного человека главное — не мозг, а воображение, — Кеклус назидательно постучал пальцем по лбу.

Разгорелся спор. Кеклусу пришлось туго с напиравшими на него дамами:

— По-твоему, тот, кто ходит в театр уже изначально не живодер?

— Тупица! Не тот, кто ходит в театр, а тот, кто его любит и ценит. И не обязательно один только театр. А каждую крупинку, потерянную цивилизацией, — Кеклус метлой отогнал от кресел молодых папаш. — Нет уж, пеленки из велюра вы не получите.

— Не мы — так другие утащат, — сказал Старый Кейс..

— Не утащат, — сказал Кеклус. — Откроем заново театр. Люди соскучились по эмоциям. Не век же нам под землей сидеть! Вспомним, что мы люди все-таки, а не падальщики.

— Нет, мы не падальщики, у них другой прайд, — согласились Эли.

— Падальщики опасные. Подальше от них, — сказала Джемми.

— Я тоже не советую в ту сторону заходить, — погрозил пальцем в сторону подвала Старый Кейс.

8. Другое название

— Так вот, — однажды разговорился Кеклус у костра, — мало кто помнит, что когда-то Мегаград, страшный и ужасный, назывался по-другому.

— По-другому? И как же? — заинтересовались старушки.

— Это имя вам сейчас ни о чем не говорит. Но я родился в городе, где никто никаких манзов не знал, а площадь Отступников называлась Площадью Роз.

— Правильно, Кеклус, расскажи молодежи о прошлом, — поддержали старушки Эли. — давайте вспомним себя, вспомним, что мы не черви земные, а представители высокой культуры.

— Но почему мы, никому не нужные и безвременно состарившиеся, выброшены за пределы цивилизации? — спросила Эли-1.

— Да, почему нас выбросили на помойку? — вздохнул Старый Кейс.

— Потому что вернаки признали нашу культуру грехом обнажения. А нас — развратниками, нудистами, геями, выродками и шлюхами, — сказала Эли-2, и глаза ее разгорелись.

— Поэтому мы здесь?

— Всего лишь за традиции?

— Зато мы живем по своим правилам, — сказал Старый Кейс.

— Молодежи стоит напомнить, что в Мегаграде они числятся ворами и проститутками, — добавил Кеклус.

— Ты о нас? Какие мы проститутки? — встрепенулись Розочка и Ночной Мотылек.

— Проститутки не мы, а те, кто продан за браслеты в гаремы.

— О жизни в Мегаграде ходят страшные слухи.

— Это не слухи. Это правда.

— Читали в новостях? На прошлой неделе трехлетняя муззия скончалась в постели восьмидесятилетнего урода. Он купил ее за горсть поддельных карамелек!

— Бедняжка!

— Вернаки продают крошек педофилам?

— Как такое возможно?

— Как возможно то, что они там, в наших домах, а мы в дерьме?

— Эх, пусть говорят, что мы шлюхи, зато познали в жизни много радостей и много настоящих мужчин! — вздохнула Эли.

— Да, да! Таких, как наши мальчики, нигде не найти!

— Наши воины!

— Посмотрите на них!

С Розочкой и Мотыльком насчет наших красавчиков соглашались даже старики:

— У нас замечательные парни!

— Стальные ребята!

— Серьезные!

— Стройные, подтянутые, накаченные.

— Особенно Джонни Борец.

— И Смоляной Торс.

— И, конечно же, Вилли Уголь.

— Эти ребята смогут выдержать любую осаду. Не отдадут гнездо палачам.

— И дам своих защитят, и детишек, благо много их к нам прибилось отовсюду.

— Что и говорить, район развалин — это вам не Мегаград.

9. Откуда пришли вернаки

Кеклус не любил, когда его рассказы прерывали, и каждый раз, будто подзабыв, о чем шла речь, долго выпускал едкую струю из трубки в холодный туманный воздух, а потом с шумом заглатывал клубящегося дракона с хвоста.

Как только ароматный дымок исчезал в горле, оттуда слышался глухой хрип, стук, бульканье и шипение, словно дракона медленно поджаривали на сковороде.

После пары плевков в костер старик продолжил рассказ:

— Законы изменились не сразу, а постепенно. Шаг за шагом нас подталкивали к пропасти, а потом вдруг спихнули в нее.

— А началось с ерунды, на которую никто не хотел обращать внимание, — добавил Секретный Кейс.

— Вот именно. Сначала запретили женщинам оголять прилюдно плечи и колени, потом натянули подолы до самых пят.

— А рожи обмотали тряпками, — добавил Кейс.

— Дальше — хуже. Заповедь запретов провозгласила убрать с картин и плакатов лица, грудь, ноги и все остальное. Двери театров заколотили. Цирк запретили. Комедиантов и сатириков распяли, как врагов народа, а с режиссеров содрали кожу, объявив их подстрекателями и разжигателями беспорядков.

— Почему никто с этим не боролся? — подключились к разговору старушки.

— С чем не боролся?

— С произвольным толкованием конституции, — сказала старушка Эли — 2, и в ее глазах загорелся синий флаг.

Она вытянулась, ее спина распрямилась, казалось, ей не хватает барабанной дроби, чтобы вернуть молодость и вскарабкаться на баррикаду со своим ультрамариновым флагом.

— Остынь, крошка. Феминистки проиграли, — Старый Кейс обнял старушку за плечики.

Но она продолжала негодовать, сверкая своими синими в отблесках костра:

— Мы пойдем до конца!

— Мы не должны молчать! — поддержала Эли -1.

— «Отвага — меч, и щит, и разум храбреца»! — вставила Эли -3.

— Эх, девчонки, — вздохнул Кеклус, — вы копия своей прародительницы.

— Расскажи!

— Сто раз вам рассказывал, но пусть и другие узнают про Лоту Фейкер. Горячей девчонкой была. За то и пострадала. И не только она одна. Меч войны уложил журналистку Дану Ойта, Луизу Мэй. Эти женщины могли постоять за себя и за весь мир. Они мешали распространятся страху, держали его в узде. После них мир скатился в пропасть. Чтобы люди не роптали, узурпаторы повсеместно ввели кодекс Манза. Мужчины стали хомячками, а женщины — муззиями. Кому новые правила не понравились — выгнали за окраину под кислотные дожди.

— Все ты знаешь, Кеклус! А не припомнишь, из-за чего случилось Великое Недоразумение? — к разговору подключился Старый Кейс.

— Из-за чего? А ты до сих пор не знаешь? Из-за хуеты в мозгах довоенного человечества!

— А вот и нет!

— Как нет — если из-за дурости? В сбое системы всегда виноват человеческий фактор.

— Люди все свои проблемы переложили на машины, а машинам только это и надо было. Они быстро сообразили, что к чему, и теперь мы в жопе.

— Ты, Кейс, как всегда, тупишь. Версия захвата власти машинами — зажевана киношниками. Выдумки это! И неправда!

— Есть доказательство, что машинный разум намеренно устранил человечество от важных дел.

— Докажи!

— А ты вспомни, как мы играли в те годы? Вот и проиграли. Азарт — стал нашей ловушкой. Все в нее угодили. Разработчики игр напряглись и создали движуху, которая не только втягивала по очко, но позволяла заработать на бонусах. Миллионы впиливались за кон. В симулякр засосало весь мир, от младенцев в кювете до покойников.

— Врешь, не в игре причина, — возразил дедуля Тропос.

— А вот и не вру. Народ разбежался по сайтам. Ни до кого не дозвониться, ни достучаться. Лишь бы не трогали, не отрывали от игры. Народ плюнул на политику, на выборы и плешивых вождей. На улицах не осталось ни ребенка, ни котенка. Города опустели. Хомячки зарылись в аккаунтах, закрылись паролями.

— А к чему высовываться, если попкорн — по звонку, тренажер под боком, включил выхлопной — и вперед! — сказал Кеклус.

— Ты про последний симулякр? Помню эту игру, — сказал Седовлас. — Свела меня с ума. Устроитель спрятал в Хаосе Креона кристалл Бессмертия стоимостью в триллион. Топка рванулась в мясорубку, ни на мгновенье не оторваться.

— Вот именно! — поддакнул Старый Кейс.

— Квасили друг друга до полного истощения.

— Так и было!

— Даже о детях в колыбелях забывали, — вздохнул дедуля Тропос, присаживаясь к костру.

— Да, да! Помню до сих пор страшную вонь по квартирам!

— И то верно! Мусор не выносили, водопровод не ремонтировали.

— Сосед скончался и сгнил у монитора. Наследников порадовал ни чем-нибудь, а успел, старый черт, разыскать Сферу Власти!

— Так вот кто ее взял! Ради этой Сферы я несчастную Эргонгию взорвал, перерыл и разобрал по камешку. Процедил каждую песчинку, расстрелял ушастых до последнего, карманы дохляков обшарил. Искал, не поверишь, пять лет! И все на скорость, на скорость!

— Помню: один доверенный кроксус тайно сообщил, что чип с картой вырос в предсердии полосатого новорожденного. Но так как полосы у эргов проявляются лишь к совершеннолетию, пришлось стать мясником, ушастых искрошил по наводке. А проклятая Сфера, оказывается, уже вне игры лежала за стенкой в сейфе моего соседа.

— Уж я бы сумел ее вырвать! — старики разгорячились, ожили.

— Эх, молодость моя!

— И я просидел в том симулякре до самой войны.

— Это же целая жизнь!

— Вся наша жизнь!

— А ты говоришь — не устранили. Заманили нас в игру — и захватили власть, — дедуля Тропос бросил в костер кусок покрышки, дым взметнулся в ночное небо.

— Бросай помалу — вернаки могут заметить, — сказал Кеклус.

— Сегодня сыро, туман, вернаки не разглядят, — дедуля подкинул еще один кусок. — Стар я, мерзну. Сегодня особенно кости ноют, сверлами распирают.

Он протянул ноги к самому огню, хлебнул из фляжки и уставился на огонь.

— Дай и мне хлебнуть, — попросил Кеклус.

— Пробуй, — протянул нагретую в подмышках флягу Тропос.

Кеклус глотнул, поморщился:

— Что за дрянь ты пьешь?

— Перегон. Кухарка Бет потихоньку гонит.

— Из дерьма что ли гонит? Воняет.

— Кто ее знает, из чего, но сплю я от этой дряни хорошо, и кости не свербят.

— Смотрю на молодежь и жалко мне ее, — снова заворчал Кеклус. — Не узнают сосунки настоящей жизни. Покер, бренди, PUBG не для них. Нет у них игр, значит, жизнь — зря.

— Да и нам больше не сыграть, — вздохнул дедуля Тропос, принимая фляжку.

— А помнишь?

— Еще бы! Я годами не слезал. Играл. Азартно жизнь провел, да. А что снаружи за бронированной дверью творилось — знать не знал. Вышел однажды на белый свет, глаза продрал, а там, черт дери, ступить некуда, кругом пришлые дрочеры в манзе. Глянул вверх, а там шампиньоны повсюду выросли до неба с башнями, а над моей улицей завис какой-то хрен в халате и кричит надсадно, будто на одной ноте воет: «А-а-а-ах!» О чем пел, не понятно, бесился, может с голодухи, на чужом языке. А вдоль проспекта, куда ни кинешь глаз — все в черном, все на коленях, и молятся, черти, самому сатане.

— Помню, помню, они себя уже тогда называли вернаками, верными то есть,

— Так и было.

— Помню, дверь не открыть, а надо. Я бац, тычу в бок шлепанцем придурка, из тех, кто дверь тормозил: «Че, разлегся! Пройти не мешай! Пошел вон!» А он вскочил, глаза шальные, орет: «Джихад, однако!»

— Хахаха!

— Копы налетели, меня скрутили. Полжизни сквасил на кварцах, пока не сбежал в развалины. Здесь мой новый дом. Здесь я смерть найду, но обратно в Мегаград ни ногой! — разговорился скрытный дедуля Тропос.

— И я не вернусь, — поджал губы Секретный Кейс.

— Делать там нечего, — вздохнул Тропос.

— Это точно. Видел я свои апартаменты издали. Сделали на том месте скотобойню. Вонь в самом центре — хоть противогаз надевай.

— И не говори!

— Давай сыграем в крышки.

— Эх, молодость!

— Ставь.

— Настоящих игр нам уже не видать!

Так развлекались по вечерам наши дедули и бабули. Вспоминали жизнь до ядерного апокалипсиса. А мы не понимали, о чем речь.

Сфера власти?

Жизнь за кристалл?

Похоже, они и в самом деле круто ее проиграли.

10. Тот самый чемоданчик

— Лишь бы не тот самый чемоданчик, — стонали старушки.

— Какой тот самый?

— В котором ядерная кнопка.

— Кнопка — бред!

— Говорят, президент принимал джакузи, когда началось Ядерное Недоразумение. Он не успел включить ответный удар. Чемоданчик подхватило взрывной волной и куда-то унесло.

— Бабы — дуры, как всегда, — проворчал Куклус. — Они ничего не понимают.

— С другой стороны, если это — тот самый чемоданчик, Большое Недоразумение может повториться, — с грустью в голосе произнес Старый Кейс.

— Говорю вам, старушенции, — психовал Кеклус, — никогда не было чемодана с такой кнопкой.

— А что же было?

— Был чип, вмонтированный в зуб президента.

— Ах!

— Вот именно. Теперь сама понимаешь, что президента не могли лишить душа или унитаза.

— И то верно, не таскал же этот псих чемодан с собой, даже в бассейн.

— Насчет психа верно сказано. Говорят, президент и сам боялся кнопки на чемодане.

— Как так?

— По-твоему, и дури нельзя нюхнуть, если на тебе такая ответственность?

— Конечно, нельзя.

— Он разве не человек? А когда по рингу скакал? Кому доверял кнопку? Зуб мог от любого толчка сработать.

— Это точно. Зубы он не вынимал.

— Так нас и накрыло.

— Ничего ты не поняла, Лиззи. Кнопка была чипом в зубе.

— Ну и что? Какая разница после дури?

— А такая. Он начал. И успел.

— Давайте забудем, кто виноват.

— Поздно искать виноватых, да.

— Ты нас разочаровал, Кеклус. Очень разочаровал.

— Да в чем разочаровал, если не секрет?

— Ты об этом ничего не знаешь.

— Мы думали, и даже были уверены, что не с нашей стороны полетел первый удар.

— С нашей, — ответил Кеклус, — или не с нашей. Факт остается фактом. Человечество в жопе.

— Дело в том, что если чемоданчик улетел, и не все кнопки сработали, то мог уцелеть еще один город, или кусочек. Ядерные зонтики все парные. Город — на город, страну — на страну. Если на нас не прилетело, значит, и с нашей стороны не запущено, вот в чем дело, — задумчиво сказал Секретный Кейс.

Стало очень тихо.

— Надо открыть чемоданчик и проверить, — застонали старушки.

— Дуры, дуры, дуры! — не сдержался Кеклус.

— Открывать опасно — лучше утопить, — вздохнул Секретный Кейс.

— Это не лучший вариант. Кнопка может сработать и под водой.

— Знаю, что где-то в подземных бункерах сохранились мегатонны боеголовок. И они ждут своего часа.

— Они ждут сигнала от этого чемоданчика.

— Без шуток, господа.

Тут вмешался Малыш:

— Я знаю, что в чемоданчике.

Все замолчали.

— Говори, парень.

— В нем бабская ерунда.

— Откуда знаешь?

— Этот чемоданчик искал один бродяга. Он пришел к шаману и объявил, что наградит за находку бутылкой тараканов. Столько еды не давали даже за колесо.

— Он сказал, что в чемодане?

— Он сказал, что там стекляшки для баб, изумруды и яхонты. Это не съедобно, он сказал. А чужой старик добавил: «Никакой ценности. Поэтому открывать не надо».

— Но как же никакой ценности, если дороже колеса? — подмигнул Кеклус.

— Для нас не дороже. Но у старика был прибор. Навигатор. И стрелка на нем мигала, как бешеная. Он сказал: «Прибор чувствует, что чемодан где-то очень близко».

— Наверно, пеленг испортился. Иначе сразу бы нашел.

— Шаман приказал найти чемодан с цифрами, но не открывать.

Секретный Кейс оживился:

— Точно, Кеклус! Это наш чемодан! Но шифр не подходит. Конечно не подходит. Он всего лишь подсказка.

— Если в чемоданчике ничего ценного нет, его можно просто распилить.

— Кеклус прав.

— Сделаем это! У нас есть пилорама. Мы сможем.

Пилорама, которую парни соорудили из гусеницы перевернутого танка, могла резать даже камни.

Старушки, боязливо ойкая, подкладывали чемоданчик под зубья то одним боком, то другим, от кейса летели раскаленные искры, но титан так и не поддался взлому.

— Что-что, а ценные вещи раньше умели делать, — вздохнул Секретный Кейс. — Пойду-ка, спрячу его подальше. А вы, мелкие, не подглядывайте, как в тот раз. Мало ли что в нем может быть!

Старик забрал чемоданчик, ушел с ним в дальние туннели, и вернулся только на следующий день.

— Ни один сталкер не найдет, — махнул на нас рукой и завалился отсыпаться в норе.

II. Мегаград

11. Задание

Прайд обязал меня, Джонни и двойняшек добывать новую информацию в Мегаграде. Необходимо было выйти на след Жреца. С этой целью решили взять Малыша с собой.

Мама была против, загородила дверь и не выпускала нас. Но тут на помощь пришел Кеклус.

— Не мешай, Мирисабелла, детям. Они видят дальше нас. Может, Малыш найдет брата или вспомнит что-нибудь полезное.

— А если его узнают жрецы? — закричала мама.

— Мы не дадим его в обиду.

— Но жрецы поднимут шум — и всех арестуют. Вы хотите погубить моих детей? Ради чего? Ради кого?

— Успокойся, Мирисабелла.

— Раймонд ушел и не вернулся!

— Он жив. Значит, вернется, как обещал.

— Мамочка, отец вернется, я знаю, — мне пришлось заступиться за Кеклуса.

По правде говоря, мне стало жаль старика. Он корчился от маминых слез, как от кипятка. Казалось, еще минута, и с бедного старика облезет кожа.

— Мам, будь внимательнее. И… сама понимаешь, если я стану все время отсиживаться в норе, то превращусь в крысу.

— Да, Мирисабелла, да, — вздохнул Кеклус, — Послушай дочь. Мы не имеем права держать детей на привязи.

Мама бросилась лицом в подушки, она не стала смотреть, как байкеры вывезли нашу группу в Мегаград на тайную съемную квартиру.

Утром нам надлежало покататься с Малышом на роликах по самым оживленным местам. Защитные шлемы закрывали наши лица, все сделано так, как требовал Кеклус: «Неприметность. Невзрачность. Это — главное. Учитесь у гадюк. Они выживают в густых зарослях. Ваши заросли — толпа. Спасение — тень».

На прощание мама обвязала Малыша ярким полосатым шарфом. Она его связала для мужа, и несколько раз успела примерить к мускулистой шее и широким плечам. На ночь она куталась в этот шарф, и они улыбались друг другу. Мама и шарф.

Кеклус сорвал с Малыша мамин подарок:

— Для чего этот флаг? Особая примета! Снимай!

Мы нашли выход, как затеряться в толпе. Мотоциклетные шлемы не так подозрительны, как муззии укрытые саваном. Нашу компанию стражи принимали за стайку подростков. И мы фактически везде могли пролезть.

Эли обожали нас гримировать под мальчишек. Мне в этом мешали длинные волосы.

— Режьте под корень! — умоляла я Эли, подавая ножницы.

— Нет, нет! Ни за что!

— Жаль такую красоту!

— Твои волосы так красиво развеваются в танце.

Старушки любили возиться с прическами. Им самим с волосами не повезло — вся троица уродилась под нуль.

— Вот подходящий парик, — сказала Эли-2. — Примерь.

Я подошла к зеркалу. На меня глазел какой-то средневековый паж с черными кудрявыми волосами.

— А что? Очень даже неплохо! — одобрил Кеклус.

На всякий случай меня снабдили еще парой париков разного фасона и цвета.

Мы жили на съемных квартирах, скромно, тихо и незаметно.

Скучно.

Но благодаря нам в развалинах не чувствовалось недостатков в медикаментах и кое-каких полезных вещах.

Больше всего прайд радовался аккумуляторам. Мы по ночам заряжали их от высоковольтных кабелей в опустевших тоннелях метро. Кроме того, мы вовремя сообщали о предполагаемых карательных рейдах.

Близняшки — отличные хакерши.

Они взламывали аптечные фонды и полицейские сводки.

Иногда после очередной засветки приходилось подолгу отсиживаться в норах.

12. Среди чужих

Город — смерть.

Город — пасть.

Город — серая власть.

Так пели мы у костров, глядя на горизонт, засвеченный иллюминацией электрических огней.

Внутри Мегаград еще страшнее. В нем тысячи бдительных глаз, которые следят за каждым шагом и шорохом. На улицах нет детей. Толпы мужчин и подростков. Женщины не высовываются на улицу, задержит стража — не докажешь, что потеряла разрешение.

Люди разговаривают шепотом, постоянно оглядываясь по сторонам. В толпе мы переговариваемся при помощи жестов, и даже мимики. Слегка поднятая левая бровь означает вопрос. Опущенный вниз уголок левой губы: «Нет, мне это не нравится». Сотни других знаков, наклон или поворот головы позволяет показать не только направление, но и расстояние до цели.

Говорить вслух опасно. Любую фразу можно истолковать в пользу выворачивания. Стражи имеют право на репродукцию. Пекло — их роддом.

— Хочу быть стражем! Хочу охранять метро! — закапризничал на эскалаторе трехлетний малыш.

Рука родителя заткнула глупый рот, но детка продолжал молотить ногами в воздухе.

Толпа отхлынула от мужчины с ребенком на руках. Камеры мгновенно среагировали на шум, лицо отца, зажимающего рот мальчику, крупным планом показали на уличных мониторах в контексте:

«Обнаружен изгой»!

«Вернаки, враг среди нас!»

 «Будь бдителен, воин Манза!»

Со стражами, стоявшими перед эскалатором, поравнялись два пацана. Один, тыча пальцем в ярко-оранжевые трико, постучал пальцем по виску:

— Дурацкий прикид сегодня у пластиронов!

— Он дурацкий всегда.

— Бежим!

Убежать от разгневанных стражей и смешаться с толпой удалось лишь одному из парней. Второй поплатился за шутку. Разряд парализатора пронзил позвоночник, тело дернулось и окоченело. Губы застыли в гримасе ужаса.

Мощные лапы стража придержали сквернослова на весу, чтобы тот не свалился под ноги толпы.

— Задержан нарушитель! — отчитался пластирон.

— Держи крепко! Чтобы не сдох! — посоветовал напарник.

— А где второй?

— След простыл.

— Не найдем в такой давке.

— Единомышленника вычислим после допроса. Прием известный. Один подходит, зубы заговаривает, а другой в это время прет под лазером. Пока догонишь нарушителя, объект уходит.

— Проверь по базе!

В виски подростка въелись металлические зажимы, трубки сканера, громко чмокнув, присосались к глазницам.

— Ну, что? — спросил двухзвездный пластирон однозвездного.

— В базе данных не числится.

— А по статье «непочитание»?

— Тоже чисто.

— Проверь по списку блудомыслия.

— Не значится. Выявлен в первый раз. Потому что молод.

— Все равно, заноси радужку в базу, определи индекс пригодности и группу толерантности.

— По всему видно: неправильно воспитан и нелоялен.

— Возможно, родитель — изгой?

— О предке в базе:

«Благонадежный. Из бумажных крыс. Верноправильный, индексированный. В блудомыслии не замечен».

— Вызывай папашу.

— Пустая возня!

— Заношу в списки неблагонадежных.

Парализованного подростка пластироны вставили в вертикальный автокар, стиснули бока, подтянув полочку под самый подбородок.

— На выворачивание? — спросил однозвездный.

— Естественно.

— Не слишком ли молод?

— В последнее время отправляем в основном молодняк.

— Круто ему придется!

— А ты не жалей. Полечат, мимику восстановят. Зато не станет отвлекать от службы.

— Да, смутьянов слишком много развелось в последнее время.

— Раньше бежали в район развалин, скрывались от индексации, а теперь поняли, что легче спрятаться в толпе. Поэтому проверяем всех подряд.

— Всех — это сложно.

— Каждый под подозрением.

— Попробуй, различи преступника среди тысяч одинаковых рож!

— В этот раз мы разглядели. И думаю, вышли на гнездо.

— А ты откуда знаешь?

— По цепочке от сосунка подберемся к папаше, а там семейку прошерстим, друзей-знакомых, заговор, чую, раскроем.

— А если там чисто?

— После выворачивания сосунка «чисто» не будет. Вот увидишь. Моя группа давно в подзарядке. Скажу по секрету: выявлять преступников легче всего по сосункам.

— Это как?

— Что у взрослого на уме, то у помета на языке. Мы обязаны очистить город от личностей, призывающих к разрушению, изменению и непочитанию. Все средства хороши.

Через пару часов за парализованным подростком приехал взмыленный отец. Его плащ был истрепан в метро, одного рукава не хватало, видно, что несчастный торопился, продираясь сквозь толпу.

Он тяжело дышал, пот лил с лица.

— Опознали? Ваш? — страж указал на зацементированную гримасу мальчика с вытаращенными глазами и перекошенным ртом.

— Я же просил, умолял: подождите!

— Нужно было сына умолять. Воспитание никуда не годится.

— Да разве ж я не воспитывал? Бил головой об стену, порол, — залепетал родитель.

— Нужно было негодяя сразу отправить на выворачивание. Словам нет веры. Предъявите, родитель, радужку.

Несчастный папаша вставил глазницы в окуляры, сдал слюну и жиропот, расписался в журнале.

— А штраф за что?

— За недонесение.

— Но это же… Почему так много?

— Сумма штрафа определяется базой данных.

— Но эта сумма равна стоимости моего жилья!

— Таков закон.

— Я стану бездомным! Пожалуйста, перепроверьте!

— Вы критикуете базу данных?

— Нет-нет, я прошу… У меня семья, жена, еще восемь детей!

— Наряд по адресу! Всех доставить. Всех на выворачивание!

— За что всех?

— Вы недовольны системой штрафных наказаний? Мы это внесем в базу.

— Я ничего особенного не сказал!

— В ваших словах угадывается призыв к изменению порядка!

— Я всем доволен!

Трехзвездный обратился к напарнику:

— Запиши: «грубое непочтание».

— Нет, нет, я истинный вернак! Слава Манзу! — договорить родитель не успел.

Синяя волна ударила из тороида, и задержанный застыл с перекошенным от ужаса лицом.

Пластироы долго разглядывали преступника, что-то обдумывая:

— Ты только посмотри на папашу!

— С такой физиономией тянет на обиженца и даже мстителя.

— Вот как нужно выявлять подлецов.

— Учись, В/881—345.

— Слушаюсь, В/881—346!

— Пиши отчет!

* * *

В этот день мы с малышом обошли и рынки, и площадь Отступников, дотемна катались в метро.

— Если увидишь знакомого жреца, сожми крепче мою руку, вот так. Но ни в коем случае не смотри в его сторону, — сказала я Малышу.

Он послушно кивнул.

День был выбран не обычный, праздничный.

Повсюду слышалось:

— День большого Махраба.

— Что такое Махраб? — спросила Лили.

— Это день, когда госпожа кормит своим молоком слуг, — ответила Лулу.

— Ты уверена, что это не шутка?

— У вернаков закон: женщине нельзя общаться с чужими мужчинами, поэтому она превращает их в молочных детей. Рикши, повара и садовники становятся ее младенцами.

Этот праздник был очень популярен. Народ непрерывным потоком валил в сторону площади Отступников, крича и ликуя.

— Сегодня день большого Махраба!

— День прибавления родни!

Люди радовались предстоящему зрелищу.

— О, Манз, дай восхититься твоей мудростью!

— Млеко святости — да утешит наши сердца!

— Сегодняшний день приблизит час встречи с вечным блаженством!

— Прибегнем к защите Манза!

— Обманем шайтана!

Центральный помост на площади Отступников был украшен лентами и праздничным орнаментом. Настил укрыт дорогими пушистыми коврами. По дорожке длинной вереницей поднимались муззии из богатых домов. На щиколотках звенели тяжелые драгоценности. Лица и фигуры плотно укрыты черным саваном.

Поднявшись на помост, женщины выстроились широким полукругом, каждая встала напротив низенького стульчика.

Зазвучал Манз. Толпа вознесла руки вверх. Последние слова наставления явились началом праздника.

Глашатай протяжно взвыл — и все муззии подняли полы одежды над головой, оголив туловище по грудь. Одна из них замешкалась — к ней тут же подскочил подручный и что-то недовольно зашептал.

Женщина, еще безгрудая девчонка, послушно позволила оголить и себя. Снова зазвучал Манз. Зрители жадно рассматривали обнаженные фигуры. Одни муззии были совсем юными подростками с торчащими орешками, другие гордо раскачивали спадающими до колен авоськами, увешенными засаленыными золотыми цепями.

Глашатай снова взвыл — и муззии одновременно пустили по струе молока над головой. Толпа загудела:

— О, Манз! Ты Велик!

— Да прибавится мощи нашим делам!

Женщины уселись на стульчиках, не опуская полы одежды над головой, и широко раздвинули ноги в коленях.

К ним бросились мужчины. Толкая и топча друг друга, страшно крича, с перекошенными от возбуждения рожами они прорывались сквозь вахту на помост. Кто-то из них был солиден на вид, кто-то стар, другие — подростки. Как малые дети, они прильнули к соскам.

— Махраб! Махраб! — скандировала толпа.

13. Лулу и Лили

И  все-таки  нас  остановили.

Стражнику  не понравились  подростки  держащиеся  за  руки.

- Разойтись! -  крикнул  он.

Лулу и Лили не услышали приказа, их щуплые фигурки в низких капюшонах начали быстро удаляться в сторону спасительного переулка.

- Стоять на  месте! Открыть лица! - пластирон врубил сирену.

Прохожие побежали кто куда.

— Стоять! Всем стоять! — надрывался громкоговоритель.

Улица опустела. Пластирон вытащил дистанционный парализатор, направил прицел на нарушителей.

Лили и Лулу остановились, поджидая стража. Тот подходил, на ходу вытаскивая шокер и докладывая по внутренней связи руководству:

- Подростки. Задержаны. Неподчинение.

Лулу прошептала:

- Ана,  уходи,  уводи   Малыша!

— Нет. Я с вами.

- Исчезни! Мы  справимся.

— Я помогу.

- С тобой  ребенок, подумай  о нем.

Страж   подошел вплотную  к  нашей  группе:

— Стоять! Открыть лица! Снять шлемы! Предъявить разрешение! — начал он экзекуцию.

И тут Малыш заверещал диким голосом, словно наглотался горчицы. Он так визжал, что страж переключил внимание с двойняшек на нашу пару.

— Шеф, еще одна пара нарушителей, — прогундосил он по рации. — Дети. Неправильновоспитанные. Так точно. Родителей. Установим. На выворачивание? Всех? Слушаюсь!

— Всем стоять! — приказал страж и направился в нашу сторону.

Тем временем Лулу с Лили успели вытащить магнитроны, прицелились, и оружие пластирона насмерть прикипело к его конечностям.

Пластирон задергался на месте, пытаясь освободиться, но, увы… При всем желании он не смог бы воспользоваться оружием.

Мы окружили его со всех сторон. Девчонки подходили сзади, я и Малыш с боку.

Страж не мог сопротивляться магнитронам. Эти полезные штуки придумали близняшки специально для таких случаев. Пластирон послушно шел внутри нашей команды, и со сторону казалось, что не мы, а он куда-то нас ведет.

Редкие прохожие поспешно расступались, освобождая нам дорогу.

Почему пластирон, непробиваемая махина, сразу не разметал нас по сторонам?

Магнитроны или «чипы дурости» — гордость двойняшек. Они собирают их из деталей разобранных пластиронов. Примагниченные к конечностям чипы создают импульсное поле, действующее вразнобой с импульсами суставов, и страж не то чтобы коченеет, но становится послушным, как кукла.

Как только мы завернули в безлюдный переулок, Лулу начала просить двойняшку:

— Бей! Вмажь ему!

— Успеем, — отвечала сестра. — Сначала доставим на место.

— Он мне ногу отдавил, махина чертова! — Лулу то и дело норовила, хоть коленом, но поддать извергу в чувствительные заклепки.

Это нам дорого обошлось. Пластирон вдруг пришел в себя, сорвал с конечностей магнитроны и разметал конвой, как мелюзгу.

Началась драка. Знатное побоище!

И тут я увидела то, чего не ожидала от подруг.

Они использовали свой недостаток на все сто.

Спасибо Черному Вепрю. Он долго их тренировал и создал из уникальной пары настоящую машину убийств. Их срощенные руки, это вечное «здравствуй», он превратил в чертову мясорубку.

Пока одна двойняшка стояла в низкой стойке, другая в сальто успела захватить голову пластирона бедрами и развернула ее на 180 градусов. В одно мгновение верхние и нижние конечности стража затянулись в невообразимый узел. И только по беспомощно моргающим глазам из области пупка, можно было догадаться, что страж жив и цел.

Свидетели с улицы давно разбежались. Лишь в паре-тройке окон мелькнули тени, кто-то пытался сквозь копоть разглядеть: что за шум?

— Никто ничего не видел, — сказала Лулу. — А если видел — будет молчать.

— Тащи гада вниз! — Лили покатила тяжелый шар по темной стороне улицы.

Так мы его и доставили в наше секретное гнездо.

Пластирон  скатился  с  высоких  ступеней  в  подвал.

- Сейчас  мы  с  ним  разберемся, - сказала Лулу, снимая  со  стены электропилу.

— Можно, я сначала его помучаю? — спросила Лили, тыча индикатором в позвонки. — Где-то здесь находится нервный узел, тот самый, сохраненный для пыток.

— Не для пыток, а для обучения, — уточнила Лулу.

В этот день мы перевыполнили план по запчастям.

Двойняшки разобрали пленника до последнего чипа.

— Жаль, что его электрошокер не запускается без туловища, — сказала Лулу.

— Зато генератор — последней модификации! Ты только посмотри! — обрадовалась Лили.

— Жаль, что без доступа в сеть не обойтись. Придется его заморозить до лучших времен.

Мне показалось, что пластирон смотрит на меня, как человек перед смертью. Похоже, кроме восприятия, у пластиронов есть и сознание.

— Что-то в них оставляют, чтобы сделать послушными?

Лили включила пилу:

— Ненависть к людям — вот что в них оставляют.

* * *

— В городе нет знакомых Малыша, — отчиталась я перед Кеклусом, — Во всяком случае мы никого из его прошлого не встретили.

— Это плохо.

— Почему?

— Придется ждать беды неизвестно откуда.

Старик огорчился, помрачнел. Ему что-то было известно из того, что нам пока знать не дано.

14. Площадь Отступников

Сгорбленная старуха положила на мое плечо почерневшую ладонь и прошептала:

— В полдень. На площади Отступников ты получишь весточку от отца.

— Кто ты? — я обернулась на голос, но посланница унеслась далеко вперед.

Я долго смотрела ей вслед. Она летела на роликах над выщербленным асфальтом, и черная мантия на рукавах раздувалась, как вороньи крылья.

Отец…

Он улыбнулся на прощание, взмахнул рукой, надвинул капюшон на глаза и шагнул в непроглядный туман.

— Не уходи! — я с криком бросилась следом.

Мать, подхватила меня на руки и утащила обратно в руины.

— Почему он ушел?

— Так надо. Будем ждать.

— Тетушка Эли сказала, что город — вход в ад.

— Не слушай никого. Главные врата в ад — человеческая глупость.

— Отец обещал принести мне подарок.

— Он ушел не за подарком.

Тайны взрослых убивают души детей.

Отец не вернулся ни завтра, ни послезавтра. Пропал навсегда.

Мама с тех пор замолчала, постарела, высохла.

Не хотела жить. Целый день смотрела, как на закопченном потолке пляшет тень от парафиновой свечи.

Я кормила ее из чайной ложки.

— Ну, еще ложечку! Пожалуйста! Проглоти. Не умирай.

— Я не умру.

— Эли сказала, что умрешь, если не будешь есть.

Мама погладила меня по голове прозрачной рукой и шепнула:

— Ты хорошая девочка. Красавица, умница. Папа тебя любил больше, чем меня.

— Неправда, он тебя любил больше жизни!

— Обещай никогда не уходить в город.

— Я могла бы найти отца.

— Жди. Если не сообщили о смерти, значит вернется.

Как долго мы его ждали!

Десять лет!

И вот, наконец, первая весточка о нем.

* * *

Без трех минут полдень. Место встречи.

Будний день, мало прохожих. Практически никого. Пустота.

Казни состоялись в прошлую пятницу. Страдальцы на крестах уже окоченели. Тела высохли под солнцем, не успев разложиться.

К ним не разрешают прикасаться, пока ветер сам не скинет иссохшие члены с крестов.

Останки отступников лишены права на захоронение по обряду. Они прокляты и преданы общественному поруганию. Каждый прохожий обязан выразить презрение трупу, швырнув в него камень.

Стражи бдительно следят за тем, кто не наклонится за булыжником.

Таких упрямцев, как правило, вскоре находят здесь же на свежих кольях, и родичи, пришедшие проститься, обязаны плюнуть на униженное страданием тело.

Раздался шум, мальчишеский смех.

Компания пацанов с затычками в ушах пронеслись на скейтбордах.

Они с пронзительным гиканьем принялись выписывать восьмерки между постаментами с распятиями. На лету плевались, заглядывая в мертвые лица.

— Гляди! Гляди! — закричал пацан в полосатой бандане, тыча пальцем в свежий труп, насаженный на кол. — Это наша соседка.

Чугунная арматура проползла вдоль позвоночника молодой стройной девушки, прорвав кожу над лопаткой. Голова свесилась на грудь, ветер лениво покачивал обвисшие пряди, засохшие, как кисти маляра, окунутые в бурую краску.

— Ее казнили шесть дней назад. Знатное было зрелище! Весь район пришел на это посмотреть.

— Вот, зараза!

Парень нагнулся поднять булыжник.

— Сдохла! — юнец кинул в голову казненной камень.

— Так и надо!

— Жаль, что быстро умерла.

— Если бы я мог, оживил бы и снова казнил. А потом еще раз! И еще!

— Я бы тоже, — поддакнул малыш.

— А в чем ее прегрешение? — рядом, притормозил еще один мальчик.

— Шлюха убежала от мужа с астрономом, вон с тем, — парень показал на тело, насаженное на кол с другой стороны площади.

Казнь не завершилась. Тело подергивалось на пронзившей его арматуре.

— Он еще дышит.

— Это хорошо, пусть дольше помучается.

— А зачем ему надо дольше мучиться? — спросил малыш.

— Это надо нам, а не им.

— Эх, жаль, что блудница умерла раньше вора! Видел бы ты, как они тянули друг к другу руки и вопили: «Прости меня!», «Нет, ты прости!», «Любимая!», «Любимый!»

— Жаль что с них кожу не сняли.

— Кожу? Ишь, чего захотел! Кожу снимают не за секс, а за политику.

— «Измена мужу — и есть политика», — так сказал вещатель.

Старший мальчик снова бросил камень:

— И ты брось, — потребовал он у малыша.

— Почему ты думаешь, что живым на кресте хуже, чем мертвым в аду?

— Сам знаю, что ничего плохого на том свете нет. Посмотри: черепа ржут над нами. Видишь — зубы скалят, радуются, что у нас, дураков, смертные муки еще впереди.

— Они страшные. Я боюсь, — захныкал малыш.

— Будь проклят, вор! — в сторону мученика полетел увесистый булыжник. Но мученик не шевельнулся.

Второй пацан поднял камень.

— Иди в ад!

Раздался гулкий шлепок, из расколотого лба вытек мозг. Надсадные стоны поперхнулись утробной икотой, и вор, задергав членами, затих.

— Убил! Что же ты наделал! Он мог бы мучиться еще три дня! Ты тупой! Если кто-нибудь заметил, что ты избавил преступника от мучений, тебя самого казнят.

— Откуда я знал, что в этот раз не промажу? Ведь, правда, не знал? Ты же сам дразнишь, что я косорукий!

— Да, ты такой!

— А я не косорукий. Ведь попал же, попал с первого раза!

— Валим отсюда. И никому ни слова, — сказал старший.

Он свистнул остальной компании. К ним подкатила еще пятерка пацанов:

— Че свистел?

— Сматываемся!

— Гляди — рука! — один из мальчиков подобрал выбеленную временем кость и запустил в ухмылку распятой блудницы.

Череп дернулся и с хрустом отломился. Голова покатилась по бетонным плитам, зияя пустыми глазницами.

— Лови!

— Бей!

— Пасуй!

Мальчики удалились, пиная по мертвой голове.

За моей спиной мелькнула тень. Старуха на роликах сказала:

— Вот оно, будущее. Маленькие мужчины. Хозяева мира, где все устроено по заказу сильного пола. Власть — закон волосатого самца, пинающего по женской голове.

— Кто вы?

— Жди, он придет, — сказала она и тут же, исчезла за колоннами.

15. Следуй за мной!

Холодная тень преградила дорогу.

Коротышка, сопливый сатир на полусогнутых. Мрачное существо.

Он повел носом в мою сторону. Жадные ноздри расширились, вбирая запах. Анализаторы тонко загудели, стараясь расшифровать мой генокод.

Этот пластирон был особо неотвязный.

Я вытащила баллон с дезодорантом и пустила в его нос шипучую струю.

— Получи!

Всегда ношу с собой самодельный распылитель. Уверена, что запах керосина и трупных ос надолго парализует альвеолы бдительного стража.

— Чихай, чихай! На здоровье! А мне пора! Теперь я для тебя никто. Не человек. Пустое место. Твой анализатор бесполезен.

Мой скейборд понесся на высокой скорости дальше от этого места. Но вдруг я услышала впереди:

— Ни с места, непроиндексированный гражданин!

Еще один страж!

Этот пластирон был необычен на вид. Сверкал, как фольга для запекания. Смотрел исподлобья и непреклонно чеканил:

— Согласно параграфу пять дробь восемьдесят восемь требую остановиться и предъявить радужку.

— Радужку?

Хорошенько оттолкнувшись, я рванула с места, на прощанье предъявила стражу средний палец.

Но пластирон легко догнал, завернул руки за спину, и вот уже над моим плечом застыл инъектор.

Попалась. Плохо дело.

Через секунду мне будет больно, очень больно.

Но зато на все плевать.

Жду.

Щелчок — и едкая капсула парализует сначала плечо, потом сведет шею, и я не смогу сделать ни шагу, зависну в пространстве, слыша лишь оглушительный стук сердца.

Потом мое искаженное болью лицо ослепит фотовспышка.

Когда начнется трансляция новостей, уродливую гримасу протащат крупным планом поперек всех рекламных роликов, и мониторы захлебнутся от радости, что пойман и обезврежен еще один непроиндексированный гражданин. Детки в прыгалках завопят от ужаса. А правильные мамочки будут тыкать пальцем в окосевшую рожу:

— Дети Сатаны! Монстры! Покарай их, великий Манз!

Для детишек даже считалку придумали:

«Параграф пять дробь восемь,

Параграф пять дробь восемь —

предъяви  зрачок, когда попросим!»

Не люблю пугать младенцев.

Поэтому терплю, слежу за мимикой, закрыла рот, сжала зубы, зажмурила глаза.

Насчет глаз — особое правило. Если после парализации не зажмуришься, их непременно обгадят мухи. Веки заплывут гноем и покроются кровавыми язвами. А спорыши навсегда выгрызут глазки.

Не открою. Ни за что.

Ну, давай, пластирон, коли быстрее, не мучь!

Почему страж медлит? Или это новая изощренная пытка? Говорят, страшна не сама боль, а ее ожидание.

Сделай это! Устала ждать.

Или страж ловит момент, когда я приоткрою глаза или закричу? Ему хочется получить рожу пострашнее?

Ни за что не посмотрю на него.

Нет.

Страж молчал.

Выстрела не последовало.

Приоткрыла глаза.

Мы вдвоем на пустынной улице.

Я и он.

Беглая преступница и охотник.

Пластирон казался необычным с виду. Он светился, покрытый никелем и мигающими светодиодами, но при этом был начинен самыми совершенными цифровыми кишками.

Такие пластироны — редкость на улицах.

Их физические параметры совершенны. Они при ходьбе не заваливаются, их голоса, не искаженные сваркой, звучат натурально. При встрече эту модификацию трудно отличить от человека, одетого, например, в антирадиационный костюм.

Лили и Лулу были бы в восторге от такой добычи.

Технология производства новых пластиронов никому не известна.

Говорят, их делают из трупов. Ими управляет чувство боли, оно их водит по улицам города надежнее бездушной программы.

Но пластироны, чувствуя боль, сами не умеют сочувствовать.

Может и этот страж — человек внутри?

Нет, глаза у него на вид казались мертвецкими, холодными, отключенными от происходящего, как и биометрические монокли, пристегнутые к груди.

Я словно заглянула в глаза мертвеца.

Правый зрачок расширен до радиуса радужки, другой был жив и мерцал, в нем отражались млечные дуги расклеванных ребер с постамента напротив.

Этот глаз смотрел мимо меня.

Казалось, страж окаменел, глядя на высохший труп какой-то длинноволосой недавно распятой муззии.

Жесткие волосы преступницы пепельным крылом взлетели над пробитым черепом, их рвал ветер, казалось, что лицо смотрит куда-то в небо.

Кем была в прошлом эта красавица, и какой пункт правильноверных догм нарушила, уже никто никогда не узнает.

«Имена преступников и память о них, обязаны растаять в тумане Вселенной раньше праха их тел», — таков закон Манза.

— Мирисабелла, — услышала я и вздрогнула.

— Мирисабелла? — Я попыталась заглянуть в лицо казненной женщины, запрокинутое высоко вверх.

Страж молчал.

— Ты сказал «Мирисабелла»? Это не она.

Он не ответил.

— Ты слышишь? Моя мама жива. Я говорила с ней вчера.

Проклятый пластирон молчал.

— Не пугай меня, страж. Вот степфон. Я позвоню — и мама ответит.

Телефон откликнулся сразу.

— Алло?

— Мама? С тобой все в порядке?

— Да, дорогая!

— Я так и знала! Ты получила коробку?

— Да, дорогая!

— Целую, мамочка, люблю!

— Да, дорогая!

— Ну, мне пора.

— Да, дорогая! Целую тебя, солнышко!

* * *

— Следуй за мной! — голос стража стал строг и властен.

— Отстань!

— Я вынужден повторить!

Говори, тень, что хочешь.

Я — не я. Символ без смысла. Загадка без логики.

Это значит, прочь, наши дороги не пересекутся.

— Ты пойдешь со мной согласно параграфам… — он начал перечислять гигобайты нарушенных инструкций.

Правый зрачок превратился в точку.

Мой новый знакомый любил поговорить.

Ого, сколько кубиков адреналина выплеснул блок подпитки в плазму!

Сквозь пульсирующие зрачки я заметила, как зашевелились и закипели искусственные мозги.

Страж разозлен и опасен. Пора уходить.

Я сделала шаг в сторону. Он повторил мое движение, придавил ногой скейборд, и наши взгляды снова скрестились.

— Для чего я тебе?

— Ты нужна не мне.

— Кому?

— Не задавай вопросов. Просто опусти голову и — вперед!

— Нет.

— Стоять! — он снова преградил путь.

Знал бы он, что у меня в голове! Но лучше промолчу.

— А ты упрямая.

Наши взгляды снова встретились.

И тут я увидела, что мертвые зрачки широко распахнулись, а губы тронула улыбка.

Пластирон по-доброму разглядывал мое лицо.

— Вижу, ты не страж. Так, кто же ты?

— Не задавай вопросов. Поторопись, посмотри: твой враг скоро очнется.

Страж, которого я парализовала дезодорантом уже просушил глаза и развернул анализаторы в мою сторону:

— Стоять! Лежать! Предъявить! — приказал он.

Светящийся пластирон прицелился в его лоб встроенным лазером.

Шипение.

Вонь.

Радужки парализованного стража побелели, кварц оплавился, внутри что-то защелкало, из ушей повалил дым.

— Порядок. Он нас не вспомнит. Уходим. Поторопись, Ана.

* * *

Мама снова перезвонила.

— Дочка, у тебя все хорошо?

— Да, как всегда!

— Где ты, Ана? Жду.

— Мамочка, я скоро вернусь.

— Хорошо, милая, поторопись.

— Не болей.

— Не буду.

— Пока, дочь, пока!

Я выключила степфон.

Пластирон смотрел на меня как-то слишком грустно.

— Видишь, с мамой все в порядке. Молчишь?

Он молчал.

— Правильно. Молчи. Ты не должен разглашать имен казненных.

Пластирон снова смотрел на распятую женщину.

— Я вижу, ты не равнодушен к ней. И хочешь мне что-то рассказать? Ее зовут Мирисабелла, как маму. Ты знал ее? Кто она? За что ее казнили? Наша встреча не случайна?

— Не задавай много вопросов.

— Вот как? Заговорил! Но почему следишь за мной? Ждешь, когда я запущу камень в труп? Не дождешься. Хочешь знать, что я здесь делаю? Скажу по секрету, что присмотрела здесь местечко и жду, когда мое желание исполнит какой-нибудь пластитрон.

— Не мечтай о невозможном, Ана.

— Тебе известно мое имя? Как ты узнал? Ты не настолько совершенен, чтобы сканировать зрачки на расстоянии. Говори, не молчи. Похоже, ты страж самого низкого уровня, так как не можешь ответить ни на один человеческий вопрос.

— Я, наконец, нашел тебя.

— Ты искал меня? Не ты ли тот самый тролль, которому я вчера поклялась кое — что оторвать? Не за этим ли пришел?

— Я не тот, кого сам бы убил.

— Так кто же ты? Имена преступников знают только преступники. Ты, наверно, один из них?

— Я слежу за тобой давно. Год назад распознал твой лексический код.

— Ты ошибся.

— У тебя редкий голос, фонограмма сличается быстро.

— Ты подслушивал?

— Я долго искал тебя. Сначала ты пряталась среди школяров, прилежно зубрящих сунны, затем среди разного вздора и наивной словесной шелухи. Я знаю о тебе все, о подработке отроком на побегушках, обманы, мелкие ссоры за плату. Иногда тебе приходилось тяжело, как всем детям, растущим без отца. Но ты умела за себя постоять. Я гордился тобой. Хотя… Мне пришлось пару раз вмешаться, чтобы наказать обидчика.

— Врешь!

— Траектория хаотичной беготни постепенно выстроилась в круг, а центром стала нора твоего прозябания, — кривая усмешка перекосила нижнюю часть лица стража.

— «Нора прозябания»? Да ты поэт?

— Я знаю о тебе все. И знаю, что ты делаешь в Мегаграде.

Мертвый зрачок пластирона отразил ужас на моем лице.

— Не бойся, Ана. Доверься мне.

— Довериться пластирону?

— Ты пришла сюда, чтобы узнать об отце.

— Это — ловушка?

— Это — начало вашей встречи.

III. Академия Даммера

16. Ты избран для пробы

По пятницам ровно в 3.00 Пекло раскрывает ледяную пасть, чтобы проглотить очередной вагон с отступниками.

Эшелон никогда не притормаживает у входа, заключенных ждут с нетерпением. Они нужны. И нужны в большом количестве.

Обратно эшелон возвращается другим путем.

Вернее, путь один — он круг. Движение в обратную сторону на этом конвейере не предусмотрено.

Приговоренные обречены стать донорами. В круговом цикле реинкарнации им суждено пройти восемь кругов обращения, они потеряют, все что имели, обретут иные тела и души.

Казематы страшнее смерти. Потому что не убивают, но медленно и долго иссушают живые клетки, извлекая из экссудата энергию митохондрий. Агония воскрешения мучительнее агонии смерти, так как для того, чтобы вырвать плоть из блаженного небытия, адские хирурги не применяют анестезию.

Страдание — важнейший компонент возрождения. Невыносимая боль, записанная в генную память, изменяет врожденные инстинкты. Главный из них — доминанта подчинения, обязательный атрибут.

Природа изощрилась в создании биоты. Наблюдение за естественным мутагенезом предотвратит изобретение изобретенного. Власть — это привязанность или страх? Вылупившийся цыпленок бежит за первым, кого заметит возле своей скорлупы. Не он, а природа заставит избрать покровителя, без разницы — курицу, собаку или башмак прохожего. Мы думаем — это привязанность и верность, на самом деле — страх. Страх остаться без кормильца и защитника.

Так же поступают пластироны. Пробудившись для новой жизни, открыв глаза, стражи склоняют головы перед альфой своего подсознания.

Страх — основа жизни. Обыкновенный цыплячий страх. Ген, выделенный из куриной памяти, держит армию пластиронов в жесткой узде.

Но этот ген — также ген и тираннозавра.

* * *

Горло Раймонда было забито кляпом. Руки, предплечья, бедра, все тело зафиксировано в жестких тисках. Но глаза и мимика лица говорили, что он жив, здоров и в здравом уме.

Внизу он заметил человека в медицинском зеленом халате.

На хирургическом столе виднелись дрели, зубила и ножовки.

Хирург натянул перчатки, осмотрел их в свете прожектора, опустил прозрачный пластиковый шлем на лицо, пальцы пробежали по инструментам, как по клавишам пианино. Хирург долго выбирал, стуча инструментами, какой-то особенный скальпель, поднял голову, встретился взглядом с пациентом, зафиксированным в вертикальном тубе.

— Гордись, Раймонд, ты избран для пробы ню-коллагена, — он поймал острием скальпеля тонкий луч из окна и поиграл им на лице жертвы. — Через пару часов ты распростишься с изношенным телом и станешь бессмертным, обретешь «божественное» здоровье. Фактически ты станешь богом, тебе не будет страшен ни зной, ни холод, ни сопли, ни диарея. Хочешь стать Зевсом? Или Посейдоном? А может самим Сатаной? А, Раймонд?

Хирург повертел скальпель солнышком, поиграл на свету и с нескрываемым презрением прищурился на жертву:

— Не беспокойся за бывшее тело. Тебе, Раймонд, за сорок. Ни к чему тебе дряблая мускулатура и хилые капилляры. Ты везунчик, но я сделаю тебе больно. Тихо-тихо! Не психуй.

Дуга скальпеля вонзилась в кисть руки пациента, но кровь не выступила, стяжки в зоне предплечий надежно предохраняли жилы от кровопотери.

Хирург снова продолжил разговор. Он проверял реакцию жертвы, ему нужно было удержать пациента в сознании.

— Не умрешь. Терпи. Не посчитай за месть, но позволю тебе лично поучаствовать в эксперименте. Будешь наблюдать за ходом операции. Как учитель за учеником. Мне понадобятся твои советы. Даже не советы, а инструкция, которую ты держишь в голове, и которую мы так и не смогли извлечь на предварительных беседах. Поэтому сеанс пройдет без наркоза, не обессудь.

Истязатель принялся соскабливать плоть с предплечья, остатки жил падали в таз, напоминая запаренных моллюсков.

— Вижу, страдаешь. Но кто, если не ты, профессор, способен оценить идеи никудышного ученика? Бестолкового, недостойного идиота, ушедшего из проекта, как ему и было приказано? Ты черств к своим обожателям, сторонился младших коллег, смотрел свысока на мелюзгу. А я боготворил тебя…

— Дадабур! Ты?! — Раймонд, наконец, узнал палача.

Да. Это был Дадабур Койтин — бывший стажер кафедры усовершенствования органики.

Раймонд хотел крикнуть:

— Предатель! Будь проклят! Кровавый палач! — но кляп окончательно перекрыл горло.

После Ядерного Удара Дадабур не преминул перейти на сторону вернаков, выдал верховным стражам команду нано-конструкторов. Они были арестованы, подвергнуты страшным пыткам, но так и не смогли обогатить противника секретной информацией, потому что в суматохе военных сборов Раймонд не успел созвать научный совет и ни с кем не поделился доработками проекта.

— Прочувствуй до мозга костей силу моего таланта, — продолжал Дадабур, вгоняя в костяшки пальцев титановые пружины. — Тебе повезло, дорогой профессор. Ты еще не знаешь, как тебе повезло. Будешь гордиться своим учеником. Если я «идиот», то из остальных ты уж точно, вырастил гениев, никак не меньше.

Дадабур протер пальцы, откинулся на спинку кресла, затянулся из кальяна, пристально посмотрел на Раймонда.

— Мирисабелла… — он мечтательно закатил глаза. — Блаженство наших ночей! Нежный ротик с ласковыми зубами… Все ли тебе рассказала крошка? Драгоценная Мирисабелла, сладенький райский персик?

— Заткнись!

— Ты тоже заткнись! — Дадабур нажал на кнопку, и тело Раймонда забилось в разрядах.

17. Академия Даммера

Академия Даммера, 2035

Мирисабелла и Раймонд с трехлетнего возраста были зачислены в высший сеттинг одаренных детей, где для интенсивного развития интеллекта применялась особая методика. Главным условием воспитания считалось безграничное удовлетворение потребностей растущего организма.