Бесплатный фрагмент - Ахилат мацот

Памяти

Михаила Петровича Наумова

      «И совершали сыны Израилевы, находившиеся там, пасху в то время и праздник опресноков в течение семи дней.»

(2 Пар. 35:17)

I

— Нет, Осипа не за водкой! Только за смертью его посылать! — горячился Володька, расставляя закуску по устланному газетами верстаку.

— Счас придет… — возразил рассудительный Кузьмич.

Аккуратно свернув «козью ножку» из газетного края, он сидел на колченогом табурете и задумчиво курил. Вонючий махорочный дым нехотя уползал в форточку.

Весь какой-то раздерганный, Володька прыгал вокруг стола. Закуски набралось много. Шпроты в продолговатой банке, накромсанная большими кусками ливерная колбаса, покрытая ржавчиной селедка; очищенный и разложенный головками прошлогодний чеснок… И, конечно, кучка размякших соленых огурцов.

В самом деле, жид не поскупился.

Кузьмич отметил, что ко всему этому неплохо бы еще молодой лук с длинными зелеными перьями… Да только шиш его отыщешь в конце апреля.

Но где же запропастился чертов Осип?

— Нет, ты подумай! — продолжал Володька. — Я ж ему свой чайник дал. Ты скажи, Кузьмич, скажи — плохой у меня чайник?

— Хороший, — подтвердил тот, выпуская сизую струю.

— Ну я и говорю! Настоящий «колхозник», сам паял… Ну, там правда, носик криво смотрит, и дно пришлось нарастить… Но в него одного пива четыре кружки влазит. А ты подумай — сколько водки, а?

— Знамо дело, — Кузьмич устал и от ожидания и от Володькиной суетни; ему хотелось скорее выпить, чтобы улететь куда-нибудь из этой убогой мастерской.

— И что он — бутылку не может точно отмерить?

Кузьмич не ответил.

— Кал-луга, — презрительно процедил Володька, вмещая в это слово все свое отношение к ушедшему товарищу.

Мастер, которого ждали, был действительно выходцем из Калужской губернии и в Смоленск на заработки приехал недавно. Руки он имел просто золотые; с ним не мог сравниться никто из прочих слесарей, включая самого мастера Фрола Петровича. Без всякой паники, лишь хорошенько подумав, он мог оживить любую технику — от угольного утюга до старинных часов с башенками и кукушкой. Однако Володька — босяк с заячьей губой, истинный люмпен, любитель погулять за чужой счет, ютившийся в подвальной каморке на окраине города — по-всячески третировал его деревенское происхождение. И вообще двадцатилетний новичок служил в мастерской на побегушках, чему попустительствовал мастер. Не говоря уж про усатого и ленивого, словно старая рыба, Кузьмича. Парня гоняли то за кончившимся табаком, то за каким-нибудь нужным краником на барахолку. Ясное дело, что за водкой послали тоже именно его.

Ходить за «белой» с четырехлитровым чайником стало в последнее время привычным делом. Уже давно исчезла из магазинов нормальная водка в пол-литровых бутылках с сургучной головкой. Теперь сорокаградусная продавалась лишь в четвертях, то есть емкостями в четверть ведра, или два с половиной литра. Что в пересчете составляло пять привычных доз. Ясное дело, простому рабочему человеку купить сразу столько было невмоготу.

Поэтому за водкой отправлялись со своей тарой. Сговаривались у магазина, кому сколько нужно. Скинувшись, покупали эту самую «четверть». Одну на всех.

А потом, спрятавшись в проходном дворе: делить монопольную водку на мелкие порции считалось серьезным преступлением — быстро разливали согласно внесенным паям и разбегались кто куда. Для такой операции большой чайник оказывался просто-таки незаменимой вещью.

Но Осип задерживался.

— Может, его мильтоны замели, а? — не успокаивался Володька.

— Да угомонись ты, едрит твою в корень, — огрызнулся наконец Кузьмич. — Видеть не могу, как ты мельтешишь. Ровно маятник в сломанных часах.

Обиженный Володька затих.

— Возьми вон гармошку, да сыграй, что ли.

Босяк выудил из-за железного шкафа тальянку и, лихорадочно растягивая меха, запел. Пока еще натужно от трезвости:

— Ииииэх… Когда б имел златые горы

И реки, полные вина,

То все б — иииэх! — отдал за ясны взоры

И…

В этот момент раздался долгожданный звук.

Условный стук в дверь мастерской, на которой висела аккуратная табличка «ЗАКРЫТО».

Это могли быть только свои.

То есть Осип с водкой.

* * *

Слесарь Иван Осипов — прозванный товарищами по фамилии, упорно игнорирующими имя — вошел в мастерскую и аккуратно поставил на верстак чайник с водкой.

— И где тебя черти носят?! — накинулся Володька, бросив свою раздрипанную гармошку. — Мы уж тут…

— Ты лучше посмотри, сколько я водки принес, — миролюбиво ответил Иван.

И, прицелившись, бросил свой картуз на один из вбитых в стену гвоздей.

Кузьмич отлепился от табурета, подошел к верстаку, поднял чайник — и едва не уронил от неожиданной тяжести.

Недоверчиво снял крышку, заглянул внутрь, и забурчал:

— Осип! Ты что — воды нам решил принести полный чайник?

— Скажешь тоже — «воды», — довольно усмехнулся Иван. — Ты понюхай — цельная водка.

— Водка? — болтаясь, как клоун на шарнирах, подскочил Володька, вырвал чайник у Кузьмича и тоже еле удержал.

Иван довольно улыбался.

Не раздумывая, Володька схватил со стола не очень чистый граненый стакан, набулькал до краев и выпил махом, не переводя дух.

— Кузь… мич, — пробормотал он, выхватил грязными пальцами щепотку шпрот из банки. — Ведь не врет Осип, ей-крест — водка.

— Откуда столько? У тебя ж на один бутыльянец и было… А тут…

— Четверть, — подтвердил Иван. — Цельная четверть, до капельки.

И, не дожидаясь расспросов, коротко рассказал историю. В которой начало было обыденным, но конец превосходил ожидания:

— Пришел я к магазину, как всегда… Три человека нас набралось. Двум по две бутылки и мне одну. Как раз на четверть. Деньги склали, белую взяли и в подворотню…

— И… разлили? — встрял Володька.

— Знамо дело. Сначала всю в чайник хлобыстнули. Энти мужики обрадовались, легко из носика по бутылкам лить. И…

— Ну — и??!!

— И откуда ни возьмись — мильтоны. Арханделы небесные. И сразу с двух сторон. Засвистели, затопотали — жуть.

Товарищи молчали.

— Те двое дальше во дворы брызнули. А я — в подъезд. Там черный ход выходил. Забежал на пятый этаж и притаился… Постоял так, слушаю — тихо. Спустился потихоньку — все чисто, никого нет. И энтих, что со мной — тоже.

— И ты с четвертью сюда побежал, — подытожил Кузьмич.

— Нет — я что, мазурик какой? Я покричал их, еще подождал маненько. Они обое как скрозь землю провалились. Или может, их поймали да в часть отвели… Ну вот, а я так с четвертью и остался.

— Молодец, — Кузьмич кивнул.

— Зачем ждал? — вдруг возмутился Володька. — Надо было сразу бежать. А то вдруг бы они хватились!

Иван промолчал.

Володька снова взял стакан и выпил с прежней жадностью.

— Погоди ты хлестать-то! — осуждающе нахмурился Кузьмич. — Давай за стол по-людски сядем, дербалызнем спокойно.

— И по-людски дербалызнем, — возразил веселый, уже совершенно пьяный Володька. — Тут и на так хватит, и на этак.

Но от третьего стакана воздержался — ждал, пока нальет себе Кузьмич, после ушедшего мастера считавшийся за старшего.

Однако пьяные руки его не могли оставаться без дела.

И он схватил с грязного подоконника предмет, изготовлением которого мастерская заработала на пирушку.

Впрочем, вещь эту сделал Иван. Кузьмич, с виду рассудительный, но уже вконец отупевший от лени, только наблюдал, воняя махоркой. А никчемному брандахлысту Володьке Иван вообще не позволял к ней притрагиваться.

Потому что изготовленное устройство было сложным и тонким. Не какой-нибудь примус или керосинка.

По заказу Мордки — жида-портного, жившего где-то неподалеку — Иван изготовил машинку для прокатки мацы. То есть особого еврейского хлеба, который они пекут по своим праздникам. Весь смысл которого заключается в том, чтобы лепешки получались тонкими, как бумага. И не поднимались в печи. Чтобы достичь этого, на них нужно было сделать много маленьких дырочек, которые при нагреве выпускали воздух, не давая тесту разбухать и лопаться.

Придя с заказом, портной Мордка сказал, что когда-то видел подобное приспособление в синагоге — то ли в Бердичеве, то ли в Витебске. Однако, не имея технической сметки, ничего конкретного пояснить не смог; только махал руками да повторял, что листы теста должны быть сплошь продырявлены.

Иван понял суть и, не имея понятия о существующих образцах, сконструировал свою машину. Вероятно, повторяющую ту, о которой говорил бестолковый Мордка. На специально выточенный латунный валик слесарь нанизал тщательно подобранные часовые колесики с мелкими зубьями, перемежая их одинаковыми по толщине шайбами. С концов валика затянул всю конструкцию гайками. Получился плотный зубчатый пакет. Стоило прокатить его по тесту — и следом шли ровные ряды аккуратных одинаковых дырочек. Стремясь довести изделие до совершенства в удобстве использования, Иван приделал к машинке ручку, как у валика для фотопечати.

Еврей заплатил очень щедро и даже вперед, поскольку машинку требовалось изготовить быстро: где-то на днях у них начинался праздник, к которому следовало печь эту самую мацу.

Сейчас драгоценная вещь лежала на подоконнике в ожидании заказчика.

И вот ее-то, оплатившую этот пир, вдруг схватил придурочный Володька.

— Кузьмич, дай-ка мне ключ на двенадцать! — заорал он.

— Зачем тебе? — спросил Кузьмич, сидевший рядом с инструментальным ящиком.

— Гайку подтянуть Слабо завернута.

— Эй, ты! — обеспокоенно закричал Иван. — Положи аппарат на место и не трогай там ничего! Очень хорошо — тоже нехорошо. Все завернуто, как надо. И…

Он кинулся к Володьке, но не успел. Кузьмич с несвойственной для него быстротой подал ключ. Володька пьяно налег на закрученную гайку. В тишине раздался страшный звук — это треснул несущий валик…

— Ты… — только и сумел дохнуть Иван, выхватывая из рук дурака сломанное изделие.

Взглянув, он понял, что дело хуже, нежели подумалось в первый момент.

Обломился не конец с резьбой: перекрученный Володькой, валик лопнул почти посередине. Тщательно подобранные шайбы и колесики с веселым звоном поскакали на пол. На ручке болтались обломанные концы стержня. Косо блестел свежий излом. Казалось, разорванный металл можно сложить, и все срастется заново. Но Иван знал, что это лишь казалось. Валик сломался безнадежно, нельзя было даже просто укоротить его, нарезав новую резьбу.

— Остолоп! — чуть не плача кричал мастер. — Дубина стоеросовая! Олух царя небесного! Кто тебя просил хватать!

— А что! — нисколько не смущаясь, хорохорился Володька. — Я только подтянуть хотел. Ты сам дурак — гнилой металл взял! И что я теперь?

— «Что я теперь» — передразнил Иван. — Счас жид за изделием придет — что я ему скажу?

— Тоже мне, жида Мордку испугался! Скажешь ему, дескать, сломалась твоя машинка для религиозных культов. И ступай ты подальше, трокцист жидовская морда, пока мы куда следует не сообщили! Катись колбаской по малой Спасской! К такой-то матери на легком катере…

Володька, не угомоняясь, продолжал выкрикивать подобную чушь. Кузьмич принялся молча разливать водку по стаканам.

Иван стоял неподвижно, все еще сжимая в кулаке сломанную машинку.

* * *

— Ай-я-я-я-я-я-яй… — стонал убитый горем портной.

Бородатый, худой и сутулый еврей лет сорока, он незаметно вошел в открытую Ивану и брошенную пьяным Володькой дверь.

И стоял теперь посреди мастерской, горестно раскачиваясь из стороны в сторону.

— Не получилась сегодня твоя машинка, Мордка… — виновато бормотал Иван, опасаясь глядеть ему в глаза. — Материал негодный вышел…

Остальные молчали.

Кузьмич, уже принявший стакан оплаченной евреем водки, равнодушно курил, пуская дым из-под Буденновских усов. А виновник всего, паскудный бездельник Володька отвернулся к окну, делая вид, что занят важным делом.

— Но как так, Иосиф? — причитал портной, прижимая бледные руки к груди. — Как же так… Азохенвей, ведь ты обещал-таки сделать сегодня, и я заплатил вам вперед…

— Ну вот так… — угрюмо краснея, отвечал Иван.

Он не собирался говорить правду о Володьке, в один миг сломавшем машинку. Ему было стыдно самому, и он даже не заметил, что еврей почему-то называет его Иосифом:

— Поломка случилась… И на старуху бывает проруха. А насчет денег ты не беспокойся, Мордка. Я тебе завтра энту машинку сделаю. Еще лучше. Зав-тра, слышишь?

— Завтра?! — еврей отпрянул в ужасе, как от удара. — Но мне нужно сегодня. Се-год-ня, понимаешь?

— Да не смогу я сегодня! — в отчаянии выкрикнул Иван. — Ну как тебе объяснить! Я же валик из латунного шестигранника сделал, чтоб он у тебя от воды ржой сразу не покрылся! А счас Фрол Петрович ушел и цех запер. Сегодня ж воскресенье — он на полчаса с утра и забегал, чтоб посмотреть, чем мы тут заняты! И ключ унес — понимаешь? А мне станок нужен, чтоб тебе заново валик выточить, понял?

— Но Иосиф, Иосиф… — продолжал портной, не слыша его. — Ты же сам еврей!

— Какой я тебе еврей…

— …Сам еврей, и должен-таки понимать! Мне нужно сегодня! Прямо сейчас! Я же обещал… И Шифра уже тесто собирается ставить! Впервые тут решила сделать кошерную мацу, и такое ай-я-яй… Тесто перекиснет. Сейчас надо, а не завтра. Ну придумай что-нибудь, я тебя прошу-таки! И я заплачу тебе еще!

— Никак сегодня, Мордка, — Иван тихо покачал головой. — Так вышло.

— Но… Но у меня же Песах! Пе-сах! — повторил портной так, будто кто-то мог понять важность этого слова.

— «Песах-посох», — грубо передразнил Кузьмич. — Ты по-человечески говорить можешь?

— Песах — это наша пасха, — покорно объяснил еврей.

— Пасха?! Какая у тебя может быть пасха, если вы, нехристи, нашего Христа распяли?! Это у нас пасха через неделю, и ты нас в грех не вводи своими жидовскими кознями!

Портной горестно вздохнул. Он прекрасно понимал бессмысленность — тем более сейчас — объяснять пьяным гоям, что Христос тоже был евреем. И христианская пасха всегда бывает примерно в одно время с иудейской, поскольку Иисуса распяли в пятницу праздника. И что даже он, не сильно интересующийся религией, знает, что первые пять частей Ветхого Завета — основы христианской Библии — даже у гоев именуются «Моисеевым Пятикнижием», поскольку являются ни чем иным, как иудейской Торой… Он молчал, зная, что начни спорить — и эти люди бросят привычное с детства обвинение, будто евреи добавляют в мацу кровь христианских младенцев…

— Пасха, скажешь тоже…

Взяв стакан, Кузьмич налил из чайника водки.

— Вот у нас в деревне бывала пасха… — мечтательно продолжал он, выпив и хрустя огурцом. — Как с соседними мужиками дрались… Тебе и не снилось, жидовская твоя харя! С вилами да с косами. Года не случалось, чтобы кого-нибудь до смерти не убили! Во как! Это тебе пасха.

Он сладко вздохнул и снова потянулся к чайнику

Еврей продолжал стоять, тупо и безнадежно. Сейчас он был лишним в этой пьяной мастерской.