Бесплатный фрагмент - Абсурд

Вступление

Пропал мой искусственный локон, осветлённый на два тона бледнее моих волос. После моего первого успеха я всегда, из суеверия, проверяю перед выходом из дома, гостиницы, отеля, дачи (принадлежащей очередному мэру города, где проходят мои гастроли) — на месте ли локон. Вот и сегодня я точно помню, что проверяла. Он лежал в шкатулке с бижутерией, как обычно. А сейчас, перед самым выходом на сцену — для меня это за час до концерта, не знаю, как для кого-то ещё, — локон, мой талисман, мой тотем, мой оберег, в общем, он исчез. Пропал. Испарился, как премия за лучший кавер года.

Все — от моего личного костюмера до последнего работника сцены — знают: этот час мне нужен, чтобы настроиться, успокоиться и, главное, лично (заметьте — лично!) подколоть локон к волосам. Вообще-то я спокойная девушка. Ни один костюмер, музыкант, продюсер не может пожаловаться, что я когда-то на кого-то накричала или, прости господи, выругалась. Ненавижу соответствовать стереотипу о звёздах эстрады! Если некоторые примы себе такое позволяют, то я — никогда. Я всегда разговариваю со всеми подчеркнуто тихо. Я очень терпеливая. Всё, что я себе позволяю, — это, поверьте, очень мало: подойти и молча, абсолютно молча, ударить чем попало и куда попало провинившегося звукооператора, визажиста и так далее. И поверьте, это действует гораздо лучше, чем любой крик.

И вот сейчас, когда я, одетая в невероятный концертный костюм (или прикид, как говорят мои фанатки), с фантастической причёской, но абсолютно босая, появилась перед глазами тех, от кого зависит успех любого концерта, но кого зрители обычно не видят, на сцене воцарилась тишина. Лица некоторых стали очень бледными. Ага, знает кошка, чьё мясо съела! Прошла минута, другая, взгляды присутствующих скрестились на моих босых ногах, и… И что дальше? А дальше — тишина. Как говорил С. Крамаров в моём любимом фильме.

Пока все пребывают в гипнотическом трансе, таращась на мои голые и уже изрядно посиневшие ноги, объясню, в чём, собственно, дело. Всё очень просто: дело в ритуале. Сначала одежда, потом причёска, затем — с тремя восклицательными знаками! — локон, воткнутый в причёску, и только после этого я надеваю туфельки. Да что я вам объясняю, вы наверняка уже поняли: нет локона — нет обуви, нет обуви — нет концерта. Я имею в виду, что не будет. Да, вот теперь правильно. Не будет никакого концерта, пока мне не вернут мой локон.

Один из загипнотизированных работников сцены зашевелился, и я прекращаю свой разговор с невидимым зрителем. Но, как оказалось, разговор ещё не окончен. Никто не признался в краже локона. Так что серебряная статуэтка, приз с одного из последних конкурсов, которую я приготовила, чтобы наказать признавшегося похитителя, так и осталась в моей судорожно сжатой руке. Все молчали. А время неумолимо шло. До концерта оставалось полчаса, потом двадцать минут, потом пятнадцать.

И тут я поняла, что пропала. То есть ещё, конечно, не совсем, но в заколдованный круг я уже вступила. Если я сейчас выйду на сцену, не закончив свой туалет, окружающие перестанут меня уважать. Если же я не выйду, то придётся заплатить огромную неустойку, а денег нет. Всё, что было, ушло на оплату маленького домика в Майами по соседству с тем самым домиком, который одна из моих подруг купила своей маме.

Положение спас продюсер Жора. Точнее, не он, а тот террорист, который позвонил и сообщил, что в здании концертного зала заложена бомба. И если сейчас же не отменят мой концерт, то… Ну, в общем, дальше продолжать нет смысла. И так всё понятно. Обо всём этом нам и поведал запыхавшийся Жора. Проклиная вслух на чём свет стоит этот проклятый городишко с этим проклятым концертным залом и, в придачу ко всему, этих проклятых террористов, я в глубине души была очень довольна тем, что ситуация разрешилась так легко и неожиданно.

Я, конечно, не могла предположить, что пропавший локон и звонок террориста — это только первые звенья длинной и страшной цепи…

Я не знаю, как организаторы объяснили ситуацию зрителям, уже заполнившим зал. Я бросилась к артистическому входу, забыв обуться. Паники ещё не было, но масса людей без билетов ждала начала концерта. Увидев меня босой за две минуты до выступления, они замерли. Один из них попытался преградить мне путь, но у меня не было времени на объяснения. Наглая прядь волос, облитая пенкой, выбивалась из причёски и колола лицо, как проволока, что меня особенно злило.

Жора держал меня за одну руку, а другой я сжимала что-то тяжёлое — кажется, свою гордость, но на ощупь это была серебряная статуэтка. Я бежала за Жорой, не в силах убрать прядь. Бедный зритель, оказавшийся у меня на пути, получил удар. Я даже не поняла, по какой части тела — было темно. Но пусть гордится: не каждый может похвастаться тем, что его отметили призом за лучший кавер года. Статуэтка осталась лежать у его ног, и, мельком оглянувшись, я заметила, что кто-то помогает ему подняться. Значит, всё будет хорошо!

Машина осветила его лицо. «Где-то я его уже видела, — подумала я, садясь в машину». Я машинально растирала замёрзшие ноги. Передние сиденья были заняты, никто не сел рядом. В другой ситуации я бы обрадовалась, но сейчас мне стало грустно. Правила, которые я сама установила, работали против меня.

Жора, кумир семидесятых, потерял голос, но не утратил связей. Он пытался передать мне ботинки, не уронив моего достоинства. Моя гордость вспыхнула, но холод быстро её погасил. Поклявшись называть его Георгием Ивановичем прилюдно, я вышла из машины. В огромных ботинках я направилась к гостинице, удивляя персонал. «Ну что тебе надо? Ты была рада, что ситуация разрешилась. Вызовем массажистов, врачей, и через 15 минут ты будешь в порядке», — думала я.

Тоска отступила. Щёки покраснели, в висках застучало. Надо вернуть ботинки, пока Жора не превратился в кого-то другого. Я оставила ботинки у двери, отказала всем, кто хотел зайти, и закрыла дверь на ключ.

И тут — началось.

В гостиной, в полумраке, стоял странный человек. Он стоял прямо в пространстве телевизора, внутренности которого были разбросаны по комнате, как органы неудачно собранного кукольного доктора. Экран советского производства был большим, и я видела внушительную часть его тела.

Женское платье, которое он надел, сначала показалось мне знакомым. Лишь через несколько минут я поняла, что это моё платье. Более того, мужчина использовал мою помаду и тени для век. Его ноги, торчащие из телевизора, были обуты в туфли, оставленные в моей гримёрке. И завершал этот сюрреалистический образ мой светлый локон. Да, именно так. Этот ненормальный мужчина играл с моим локоном и пел мою песню. Он гримасничал, и его слух был ужасен.

Я никогда не теряла сознание, но сейчас мне хотелось бы всё забыть. Но, увы, мои чувства и рефлексы обострились до предела. Одним из них было моё артистическое чутьё. С детства я могла предсказать, сколько времени продержится на сцене та или иная эстрадная звезда, неважно, мужчина это или женщина. Кто из них завоюет сердца зрителей на год-полтора, кто на месяц, а кому суждено долго оставаться на сцене. И вот я увидела ненормального мужчину. Если бы он выступал как пародист, его карьера была бы успешной и продлилась бы ещё много лет. Сначала его ужимки показались мне знакомыми, потом — до боли знакомыми, и наконец я узнала в них себя. Он был точной копией меня, но с ужасным музыкальным слухом.

В этот момент зазвонил телефон, и в дверь начали стучать. Мужчина перепрыгнул через телевизор и оказался рядом со мной. Ухмыляясь, он встал передо мной. Казалось, что передо мной зеркало. Я сделала шаг влево, и он повторил за мной. В страхе я отступила назад, и он тоже. Но когда я решилась подойти к двери, он молча показал, что шутки закончились.

В этот миг свет в комнате мигнул, и его лицо на мгновение стало совершенно чужим — как будто маска сползла, и под ней скрывалось что-то невыразимо страшное, холодное, как дно холодильника. Его губы растянулись в неестественно широкой улыбке, а глаза, отражая свет экрана, стали пустыми, как два чёрных провала. Мне показалось, что я слышу, как в телевизоре за его спиной кто-то тихо смеётся, — или это просто потрескивали искры в старой электропроводке.

Я вдруг поняла, что если сейчас не выйду из комнаты, то навсегда останусь запертой в этом абсурдном, но пугающем спектакле — в компании собственного двойника, который знает все мои движения, но не знает жалости.

Глава первая

Мужчина кривлялся и откровенно меня дразнил. Молниеносно метнувшись к двери, он заслонил её своим телом, а в руке у него блеснуло что-то острое и совершенно невообразимое — не нож, не стилет, а какая-то железяка, вырванная, судя по всему, из несчастного телевизора, который он только что раскурочил. Только когда я почувствовала эту остроту у своего горла, я поняла, чем псих собирается меня прикончить. Какая разница, от чего умирать: от ножа или от телевизионной детали? Вряд ли в некрологе напишут: «Скончалась от антенны „Рекорд-304“».

В дверь начали стучать ещё энергичнее.

— Злата! Злата, открой! — надрывался Жора. — Я понимаю, что ты устала, но тут такое случилось! Злата! Отзовись! А то я сейчас пойду к дежурной за запасным ключом!

Я попыталась что-то сказать, но псих надавил железякой мне на горло так, что, кажется, даже проткнул кожу. Я дернулась от боли, а он вдруг заговорил… моим голосом. О боже, неужели я действительно так стервозно и мерзко разговариваю с окружающими? И этот словарный запас! И всё — тихо, спокойно, мерзко. Моим голосом. Лучше бы он орал и матерился, честное слово. Нет, не может быть, чтобы всё это когда-то вылетало из моего рта. Хотя, судя по тому, как поспешно застучали подковки убегающего Жоры, может быть, ещё как может быть.

Жора ушёл. Псих убрал железяку от моего горла, но отходить от двери не спешил. Вдруг мне показалось, что за спиной что-то зашуршало. Я начала разворачиваться — и тут почувствовала, что задыхаюсь. Последнее, что я увидела перед тем, как потерять сознание, — это провод от телевизора, которым псих помахал у меня перед носом, а потом ловко накинул мне на шею. Последнее, что я слышала, — это его пение. Он пел совершенно чисто. Моим голосом. У него был великолепный слух! «Зачем же он меня обманывал?» — подумала я и отключилась.

— Укройте её потеплее. Сейчас её будет знобить. И покой, полный покой! — это было первое, что я услышала, когда пришла в себя. А первое, что увидела, — кровоподтёк на виске того самого мужчины, которому я врезала статуэткой. Он был в невесть откуда взявшемся белом халате и озабоченно склонился надо мной, подоткнув одеяло, чтобы меня не знобило. Рядом маячили Жора, музыканты и ещё много знакомых лиц.

Наверное, мне следовало бы встревожиться, начать расспрашивать окружающих, попытаться встать, но я не собиралась этого делать. Наоборот, я вдруг почувствовала себя абсолютно счастливой. Обо мне беспокоятся, заботятся, лечат — значит, любят! Что-то холодное коснулось моей руки. Я раздражённо попыталась оттолкнуть это что-то. Ну зачем, зачем меня вытаскивать из состояния забытья? Я закрыла глаза. Но ушибленный мужчина продолжал вкладывать мне в руку что-то холодное и тяжёлое. Чтобы он наконец отстал, я сжала пальцы и потянула вещь к себе. Это оказалась моя вернувшаяся призовая статуэтка. Но меня не собирались оставлять в покое — над моей кроватью продолжали стоять и сопеть.

Я сдалась и открыла глаза.

Рядом с кроватью стоял ушибленный мужчина, чей вид был настолько трогательно нелепым, что любой уважающий себя врач скорой помощи тут же вызвал бы подмогу — не для меня, а для него. Друзья, зная мой характер, уже ретировались, оставив этого героя наедине с моим непредсказуемым темпераментом. Он продолжал рисковать своим здоровьем, хотя, честно говоря, бояться мне было нечего: я лежала под одеялом, как фаршированная сардина, и даже шевелиться не хотела.

«Впрочем, — подумала я, — если он ещё жив после того, как я ударила его статуэткой, то судьба явно на его стороне».

— Э, — промямлил пострадавший, наклоняясь ко мне так близко, что я почувствовала запах чего-то среднего между валидолом и гвоздикой. — Как вы себя чувствуете?

Я молчала, как партизан на допросе, зная, что если сейчас скажу хоть слово, то тембр моего голоса повергнет меня в истерику. После того, как ненормальный мужчина-двойник спародировал меня до мурашек, я всерьёз задумалась о смене профессии. Может, уйти в цирк?

— Я, собственно, — продолжал пострадавший, — понимаю, что вам плохо, но я не мог уйти, не отдав вам это!

Я высунула руку из-под одеяла со статуэткой, как фокусник — кролика из шляпы.

— Нет-нет, — энергично запротестовал мужчина, — не статуэтку! Я хочу отдать вам вот это! Не могли бы вы протянуть мне руку?

Я, не говоря ни слова, протянула ладонь, и он с торжественностью хирурга на операции вложил в неё записку.

— А носом он сопит, — подумала я, — потому что, кроме виска, я задела ему ещё и нос. Теперь у него лицо, как у Пиноккио после неудачной пластики.

— Не поймите меня неправильно, — закашлялся он, — но у вас был незапертый балкон. И я подумал: если один мужчина смог спрыгнуть с него, то другой, то есть я, вполне может на него забраться. Я не сразу решился! Самолюбие взыграло и всё такое… но мне очень нужно было вам что-то сказать. Вы меня слушаете?

Я закивала, как китайский болванчик.

— Значит, я забрался на балкон, медленно заглядываю в комнату, боясь снова получить чем-нибудь по голове, и вижу… Ах, даже вспоминать страшно! Вижу, что вы лежите, задушенная проводом, да, как я понял позже, это был провод от телевизора. И на груди у вас лежит эта записка.

— Прочитайте, — наконец решилась подать голос я, но мой голос был таким, что даже тараканы под кроватью замерли в ужасе.