Бесплатный фрагмент - А. С. Пушкин. Послесловие

«Не дознавайся, правду ль шепчут

Давно слетевшие с земли,

Но их глаголам сумасшедшим

Душою знающей внемли!»

М. Крымская

«Внимает он привычным ухом

Свист;

Марает он единым духом

Лист;

Потом всему терзает свету

Слух;

Потом печатает — и в Лету

Бух!»

А. С. Пушкин «История стихотворца»

«Люди пользуются умом лишь для того,

чтобы оправдать свои несправедливости,

и языком лишь для того,

чтобы скрывать свои мысли».

Вольтер «Каплун и пулярка» («Диалоги»)

1

Я жил однажды под луной —

Мальчишка, юноша, мужчина, —

Влеком любовию земной,

Но с лет младых и до кончины

Любим поэзией одной.

Она была мне и жена,

И дух бесплотный серафима:

То чудодейственно нежна,

Как поцелуй, то нестерпима,

Как скука, страсти лишена.

Она и мать моя была,

И дочь: то ласково-покорна,

То непреклонна и бела

В ожесточенье непритворном,

Мечты сжигающем дотла.

Она была и верный друг,

И враг, верней любой науки:

То жадно ищущая рук

Касаний пламенных, то руки

Искусно вяжущая вдруг.

Она была мне и война,

И мир: то зла на пересуды,

То неожиданно смирна

И водружающая всюду

Добросердечья знамена.

Она, поэзия моя,

Была лекарство и отрава.

Их для бессрочного питья

Перемешал Творец на славу

В одном сосуде бытия.

Но всякой жажде — срок земной:

Я всё испил и стал испитым.

И нет поэзии со мной —

Она ушла к иным пиитам,

Живущим ею под луной.

2

Я жил? О нет! Живу доселе:

В людских сердцах навек осели

Глаголы, свившие словесность

И не познавшие безвестность.

Язык мой жив, хоть немотою

Давно я скован за чертою

Мирских страданий и утех.

Однако нем я не для всех.

Тебе глашу: я счастлив, где бы

Ни обитал по воле Неба!

За поколеньем поколенье

Хранит от сора и забвенья

Мой путь до точки невозврата,

Глупцу, невежде и собрату

По интеллекту и перу

Гласящий: весь я не умру.

Сбылось пророчество: я вечен

И почитаньем обеспечен;

Тропа ко мне не зарастает…

Хоть так отличен от Христа я!

Собрат ли ты, глупец иль неуч,

Не почитай теперь за мелочь

Сей необычный разговор:

Он — откровение, не сор.

Не я, кто сладко спит в могиле,

Тебе поведает о были

И небылицах, сотворённых

Из наблюдений немудрёных

И перемудренных итогов,

Но я, кто кается во многом

И плачет, памятью души

И в горней мучимый глуши.

3

О да, я весь противоречье:

И счастлив я, и слёзы лью.

Цени же двойственность мою!

Она не разума увечьем,

Но дарованьем Близнецам

Предназначается извечно,

Как совесть — сущим подлецам.

Казнить — не миловать. А память

Всё злое дольше бережёт,

И с каждым днём сильнее жжёт.

И мук душевных не убавить,

Хотя, прозревши наконец,

Воскликнешь: «Злая не судьба ведь,

То я — бесстыдный, злой подлец!»

Кровавым мальчикам исчезнуть

И после смерти не дано:

Всё раскалённо веретно

Души наматывает бездну,

Как нескончаемую нить,

И угрызенье бесполезно —

За казнь положено казнить.

О, я горел неоднократно —

В раздорах сердца и ума:

Измлада посох и сума

Просились в руки — от разврата

И себялюбия щиты,

Но я бежал трудов их ратных,

Страшась духовной нищеты.

Я верил в то, что обеднею

Без жизни жаркой кутерьмы

И что глаголом жечь умы,

Сердца людские — только с нею

Сплетясь в одно удастся мне,

И что поэзии сильнее

Блистать — очищенной в огне.

Ума добиться ли блистанья,

Стремясь к ученью взаперти?

В богатстве книг тебе найти

Чужих пожаров описанье.

Но скуден собственный твой клад,

Когда живого полыханья

Бежит затворнический хлад.

А я горел, богат рекою

Вина, друзей, и дам, и шлюх,

И морем гневных оплеух

(Подчас не мысленных — рукою

Дарёных оберегом в путь),

И океаном непокоя,

Не утомляющим ничуть.

Покой и воля — злым уделом

Мужей истлевших иль седых

Тогда казались мне. Из них

Лишь волю жаждали — и тело,

И ум, и сердце… Волен, юн

И счастлив был я — нравом смелым

И лиры дерзостию струн.

О вольнодумие златое,

Богатство младости любой!

Какой птенец не рвётся в бой —

Завоевать простор, бедою

Не озадачивая ум?

Взлететь — желание простое

Растит в себе и вольнодум.

И неспроста! Взлетишь — замечен:

Двором, издателем, толпой.

И кредитор уж не скупой,

И цензор делом обеспечен,

И, благодетельствуя, слух

Летает по свету, и нечем

Вязать его свободный дух.

Ничто в сей жизни не случайно:

Фемида слухам ли вняла

Иль постелилась суща мгла

Авроры светлыми очами —

Разумно всё. «Живи!» иль «Сгинь!» —

Всё Бог велит, коль отмечаем,

Что древних не было богинь.

Веленьем Божьим был я сослан

Служить отечеству вдали

От той волнующей земли,

Где аскетические сосны

И величавые дубы

Не затеряться в тропах косных

Молили путь моей судьбы.

Не затерялся он. На юге

Всё возбуждало интерес:

И саблей машущий черкес,

И песня-плач его подруги,

И вкус молдавского вина,

И ветер в парусе упругом,

И черноморская волна.

Всё занимательно и ново:

Чужой земли иной уклад,

Чужого неба аромат,

Чужих корней и дум основы…

Бесценна пища для ума

И поэтического слова!

А дома — плакали: «Тюрьма!»

Приятны были сожаленья

Друзей и некоторых дам,

У коих отнят был «Адам»

С его проклятым вожделеньем.

(Вполне естественно проклясть

Невозвратимые явленья —

И здравомыслие, и страсть.)

Приятно было и сознанье

Моей опасности для тех,

Кто признавал: поэта смех

Над властью — стоящий изгнанья!

Не тот ли признан и теперь,

Кто предназначен для закланья —

Как огрызающийся зверь?

И я искал подобной славы,

Ещё во младости поняв:

Ни снисхожденье знатных пав

И ни успех у кур безглавых,

Разумно мыслящих на вид,

Не есть для памятника сплавы,

Кой мне воздвигнуть предстоит.

Да, к честолюбию презреньем

Не наделил меня Господь.

Хвала ему! И ум, и плоть

Готовя лишь для удобренья

Могильных трав, какой пиит

Убьёт забывчивое время

И бремя тленности презрит?

Знакомы были мне пииты,

Монахинь девственных скромней.

Хвалу воздал им Гименей

За дар трудиться плодовито,

А на Парнасе их плоды,

Иного рода, — позабыты.

И помнишь ты — мои труды!

Господь заботлив — за работу

Вознаграждает всякий раз.

Но, коль ты в лености увяз

И не содвинешь ни на йоту

Свой ложно скромный афедрон,

Не жди от Господа заботы —

Ленив окажется и он.

Однако знал я и нескромных

Любимцев Неба — мне под стать,

Не устававших хлопотать

(И пред толпой, и пред короной),

Чтоб стих, подчас и неумел,

Не постной трапезой — скоромным

И людным пиром загудел.

А я — завидовал. И зависть

Гремела пушечной пальбой:

«Ужель, Создатель, ты слепой?

Где свежесть? Лёгкость? — Показались!

Где мыслей тонкие штрихи?

Тут испражненья звуков запись,

А не божественны стихи!»

Ты удивлён? Какая жалость.

А мне Сальери естество

Понятно было. Оттого —

Легко «Трагедия» рождалась.

Но живо моцартовский пыл,

Его беспечность, смех и шалость

Со мною всяк отождествил.

И лишь питомец просвещенья

Узрел единую медаль.

Сальери — вот моя печаль

И грех, всё ждущий отпущенья,

Хоть чёрной зависти предмет

Отнюдь не гений был — уменье

Блистать, пленяя высший свет.

Грешил и будучи в изгнанье.

Но там я много размышлял

О том, что всяк не-идеал

На совершенство с содроганьем

Глядит и жаждет днём с огнём

Его не видеть очертанья,

Поскольку грех свой видит в нём.

Что мир вокруг? — Лишь отраженье

Твоей изменчивой души.

Преобразить её спеши,

Коль мира ждёшь преображенья.

Вглядишься в мир — отыщешь зло,

В душе просящее сожженья,

Чтоб всюду сделалось светло.

4

О, исповедоваться — мука,

Страшней, чем женщине — рожать!

Чем больше стыд, тем больше звуков

Уста стремятся удержать.

И мне во звуки — ни в печальны,

Ни в беспечальны — не вдохнуть

Души исходное звучанье

И целомудренную суть.

В беде узришь ты помышленье,

В ошибке — хитрость подлеца,

А в запоздалости моленья —

Хуленье нашего Творца.

Грехи привидятся тяжеле,

Чем те, которые свершил.

И сим терзаем я: ужели

Постигнешь исповедь души?

Но… не постигнешь — бог с тобой.

Страшиться нечего мне боле:

Ни узкой горною тропой

И ни широким сельским полем

Ты не пойдёшь за мною вслед —

Принесть свинцовую расплату

За то, что видел много лет

Меня ни в чём не виноватым.

И потому — не замолчу,

Сие продолжу откровенье.

Но коль подобна палачу

Души открытость — во мгновенье

Оставь её досадный гнёт,

Себя иллюзией балуя!

Шагнувший в бездну — не вернёт

Её загадочность былую.

5

Итак — изгнанье. На чужбине

Ничем я не был обделён:

Там песни пели мне и клён,

И дуб, и тополь, и рябина;

Там, Музе сделавшись родней,

Не клял я горькую судьбину,

Но признавал Фортуну в ней.

Когда бы сосланный Овидий

Приял судьбу, подобно мне,

В причерноморской стороне

Благословение увидев,

Тогда не умер бы пожар

В его глаголах. А в обиде —

Не выживает божий дар.

А мне в изгнанье самовольном

Дары являлись красоты;

И вольнодумные листы,

Свечой одобрены настольной,

Ласкали душу мне да глаз;

И бренна плоть была довольна

Иными ласками не раз.

Когда ж, отринут и чужбиной

За пару вольностей моих

(Поздней поведаю о них),

Я жил изгнанником в глубинном

Селе, где прежде жил мой дед,

Тогда познал: родным, любимым

Красотам — нет замены. Нет!

О, что сравнилось бы с явленьем

Той гениальной красоты,

От коей вспыхнул бы и ты

В огне любовном! К сожаленью,

Был мимолётностью — ожог.

Но это чудное мгновенье

Осталось в памяти свежо:

Она вошла неторопливо,

Подолом ситцевым шурша;

И ножка, страсть как хороша,

Мелькнув, сокрылась горделиво,

Дразня и тайною маня

Мой жадный взор, мой ум пытливый

И остальную часть меня.

И думал я, пленённый Анной:

«Онегин, всё-таки, глупец.

Не для страданий шлёт Творец

Мужчину даме. Негуманно

Томить её! Когда бы я

Онегин был, моя Татьяна

Не знала б долгого нытья».

Шутил! Татьяною такою

Всерьёз мечтал я обладать —

Чтоб красоту и ум и стать

Воспеть не лживою строкою,

А непритворною душой.

Но обнаруживал с тоскою,

Что шанс имел я небольшой.

Найти ль кого-то идеальным?

Бывает в сказке идеал,

Кой добрый сказочник создал.

А существующий реально —

Один лишь способ обрести:

От идеала моментально

Подальше ноги унести.

Но я, мечтатель неуёмный,

Не мог бежать от красоты —

Покамест золота пласты

Искал в глубинах потаённых.

Да всякий раз она сама

Мне открывала упоённо:

Нет драгоценного ума.

Тогда, сомненьям не послушен,

Искать иную красоту

Бежал я, но — бросал и ту.

Анюты, Леночки, Варюши…

Я красоте немых дубов

Отдал скорее бы и душу,

И жизнь, и слёзы, и любовь.

Жестокость — грех. Но подскажи мне:

Грешно ли глупость презирать?

Жена, любовница иль мать —

Когда из тысячи ужимок

Не выжать мысли ни одной,

Как оставаться одержимым

Почтеньем — даже за спиной?

А впрочем — глупость удружает

Всем обладателям ума.

Пока невежественна тьма

Светлейший разум окружает —

Он виден всем издалека:

Звездою светит!.. уважая

Незаменимость дурака.

6

Прости, отвлёкся я немного

От несравненных тех красот,

О коих помнит даже тот,

Кто с детства к отчему порогу

Спиной повёрнут, как чужой.

Красоты те и здесь, у Бога,

Я помню трепетной душой.

Но повторяться я не стану:

Черты дубрав и злачных нив

Найдёшь в стихах, коль неленив.

О наслаждении местами

Родными — строки не пусты:

Касался искренне устами

Чела мудрейшей красоты.

Но в чём, ты спросишь, мудрость оной?

Во всепрощении она.

Войной ли вдруг обожжена,

Как светлый ум Наполеона,

Осквернена ли, как Христа

Не в кузне кованна корона, —

Не помнит злого красота.

Нет, красоте по-человечьи

Переменяться не дано.

Она — небесное зерно:

Дроби, стреляй в него картечью —

Мукой не стать ему вовек,

Хоть то зерно — всё изувечить

Ничтожный жаждет человек.

Ах да, ничтожность! Вот о чём я

В деревне предков размышлял.

Когда по нивам я гулял

Среди колосьев золочёных —

Обозревал я труд крестьян,

На ту ничтожность обречённых,

От коей злат чужой карман.

Душа болела: вот — уродство

Среди божественных красот!

Красив ли крест, кой раб несёт,

Коль душегубству оный родствен?

И кем придуман сей уклад:

Повиновение — господству

Рабов, чьи души не болят?

Рабы Господни — все мы сроду,

Да род не всяк равновелик.

И пашет во поле мужик,

Давая барину свободу

Кряхтеть — напихивая рот

Иль наслаждаясь той природой,

Которой жаловал Эрот.

А что же я? — Такой же барин.

И в ссылке, бедный, и в долгах,

Но всё ж — хожу я в сапогах,

А не в лаптях, и не упарен

Яремом тяжким, пустозвон!

Легко всплакнуть со словом в паре,

Но с глаз долой — из сердца вон.

А воля — что ж, она бесспорно

Нужна для множества вещей:

Погнать и цензорство взашей,

И критиканов лепет вздорный,

И всё, мешающее мне

Скрыпеть пером в седле просторном

На поэтическом коне.

Опять мои противоречья?

Да-да, любезный, я таков.

Но грех ли в сытости волков

И сохраненье душ овечьих?

Жаль, не подумали друзья

О том, что Лире под картечью

Никак свободной быть нельзя.

Был сон… Под хвойною хламидой

Стою, грустящий Кипарис.

Грустит со мною хладный бриз,

Мою давнишнюю обиду

За друга павшего поняв.

И вдруг — живой и здравый с виду,

Идёт олень мой — пятиглав!

Объятий радостных желаю,

Но вижу: головы — горят,

А догорев — ложатся в ряд

Горстями пепла. И, пылая

Негодованием, кричу:

«Почто дала, судьбина злая,

Ты пламя в руки палачу?!»

…То был декабрь, и на Сенатской

Горела кровь друзей моих.

Остыли пятеро из них,

Запечатлев мученьем адским

Непрочность деспота петель…

Но не схватила каждый лацкан

Руси — мятежная метель.

Не тот ли терпит пораженье,

Чей дух к победе не готов

И чьих воинствующих слов

Неубедительно сложенье?

Предвидел я гнетущий труд:

Звезды пленительной сожженье

Во глубине сибирских руд.

Для многих воинов — средь персов

Иль турок свет её погас.

Изгнал из многих и Кавказ

Огонь беснующихся бесов.

Кто ко свинцу воззвал: «Убей!»,

А кто утих под тяжким весом

Неразрываемых цепей.

А Кюхля — вот уж огорошил —

Не скрыв декабрьского следа,

Вкусил острогов холода —

Возмездье выстрелов оплошных.

О жертва бьющей в лоб игры!

И кюхельбекерно, и тошно,

И больно мне до сей поры.

Но, как ни жгучи были раны

В душе, болевшей за друзей,

Воспоминал я Колизей,

Сооружён Веспасианом

В местах Нероновых, дабы

Забыли прежнего тирана

Неизменённые рабы.

Пребудут рабство и мытарство,

Поскольку всякий государь,

Над всем бездушный господарь,

Себя лишь видит государством.

Сие назвать Отчизной — грех:

Не Отче наш владеет царством,

Где нет заботы обо всех.

Когда б сам Бог явил участье

К России в рабских кандалах,

Главы моей бунтарской прах

Тогда не счёл бы я злосчастьем.

Но знал я, что конец таков:

Сметёт обломки самовластья

Не Бог, а множество царьков.

Где правит множество, там споры,

Бесчестье, хаос и война —

За то, чтоб каждому казна

Была надёжною опорой.

А каждый — вовсе не народ.

Но так красивы разговоры

О том, что равенство грядёт!

И потому — воздал я Богу

Хвалу за тихий мой приют,

Где сердцем слышал, как ревут

Шторма у царского порога,

И словом ярость их воспел.

Своя у каждого дорога

И свой назначенный удел.

Но я грешил — пером, бессильным

Перед ветрами перемен.

Стихов глаголы и письмен —

Пусть не открыто, но просили:

«Восстань, восстань! Падёт сатрап!»

Он пал. Теперь в иной России

Живёшь ты, неизменный раб.

Хоть не безмолвствуешь в презренье

К свободе призрачной и ложь

В любых обличьях узнаёшь —

Глаза отведший, к усмиренью

Ты сам стремишься, а потом

Всё воздаёшь благодаренья

За жизнь свою — отмершим ртом.

А я, тщеславием ведомый,

Дожил до века твоего —

Поэт, «не знавший ничего

Ценнее воли»… О Мадонна,

Не проповедовал ли Сын

Господню волю — и бездомным,

И оглодавшим, и босым?

Боготворить умом свободным

Мирской закон мне Бог велел,

Дабы глагол остался цел

И сам не стал я неугодным.

Святая правда: нет оков

Умам в острогах, но бесплодна

Свобода мысли дураков.

Тебе же — истины дороже

Слова, уложенны в тома;

Раздел того, что от ума

И что от сердца, — невозможен…

Возможен! Как свинец — в живот.

Поверь мне: не одно и то же —

Чем жив поэт и как живёт.

7

Пора, пора невежественны узы

Привычного сужденья разомкнуть!

Легко поведаю я суть

Благоволенья юной Музы.

(Со старой — дела не имел,

Иначе был бы не у дел.)

Скажи: ты был ли страстию охвачен

Хоть раз, но так, что голову терял?

Коль был, припомни: уверял

Себя ли в том, что всё иначе

И ты пока в уме своём?

Коль так, друг друга мы поймём.

Представь теперь: является мне Муза,

Стократ прелестней женщины любой,

И манит, манит за собой…

Бегу, как сущий зверь в рейтузах,

Я за добычею своей,

Чтоб вдохновиться поскорей.

Как пышны обжигающие груди!

Как сочны раскалённые уста!

Под сенью древа иль куста,

Иль на столе, в бумажной груде,

Ласкаю Музу час иль два,

В пылу безумном жив едва.

Она же, встречным пылом отвечая,

Глаголы всё нашёптывает мне.

И я — вслепую — белизне

Листов доверчивых вручаю

Совокупленья жаркий пик —

Стихотворенья черновик.

«Ах, страсть как хорошо с тобою, милый! —

Мне Муза, отдышавшись, говорит. —

Однако время, мой пиит,

Смирить безумие гориллы

И человечье всколыхнуть,

Сиречь мозгами шевельнуть».

И — улетает чудное созданье,

Пред тем поцеловав меня в чело.

Не остаётся ничего

От сумасшедшего свиданья,

Помимо строк из-под пера,

О коих думать мне пора.

На них взираю в хладном размышленье:

«О чём сии глаголы? Не пойму.

Понятно вышнему уму

Их гениальное сплетенье,

А мне понять ли до конца

Произведение Творца?»

Но, перечтя души библиотеку,

Хранящую все таинства Небес,

Вдруг понимаю: тёмный лес

Не так уж тёмен человеку,

Когда он истинный пиит,

Для вышней истины открыт.

Взираю вновь на строки, просветлённый,

И сам дивлюсь: «Какая красота!

И как душа моя чиста! —

В глаголах, жизнью наделённых,

Простых, естественных, как вдох.

Не сукин сын ты, Пушкин, — бог!»

Однако, чтоб к читателю успешно

Восторгов сих протягивалась нить,

Глагол неточный заменить

Я тороплюсь. С умом, конечно.

И тут же знаю — изречёт

Читатель мой: «Божествен, чёрт!»

Ну, что? Теперь имеешь представленье,

Как создавались вечные стихи?

Не средоточья чепухи,

Но сущи гения творенья.

А гений — Божий крик души

Да разум, правящий в тиши.

Представь иное: Муза — на больничном

(Как в нынешние молвят времена).

Тогда — поэзия дурна,

Иль так умна, до неприличья,

Что лист безжизненный я рву

И Музу страстную зову:

«Приди, приди, желанная харита!

Ведь прав мой тёзка: горе — от ума.

Кому нужны стихов тома,

В которых нет души пиита?

Хоть и блестящим назовут

Его рассудка скучный труд».

Случалось и такое, что о встрече

Неделями я Музу умолял,

А в ожидании — иль вял,

Иль буен, жил в противоречье

С высокой нравственностью строк.

И лучше выдумать не мог.

Мы с Музой искушённость уважали —

Как верную основу ремесла.

И всё, что жизнь преподнесла,

Внесли в поэзии скрижали.

А так — псалом бы за псалмом

До смерти пели бы вдвоём.

А впрочем, не до смерти. Ей бы скоро

Наскучила возвышенность моя.

Она умчалась бы в края,

Где всё — свободно от позора:

Цинизм во всей его красе

И страсть без палки в колесе.

Но я, потомок негров безобразный,

Распутник, забияка и нахал, —

Для скуки повод не давал.

И убеждался с каждым разом:

Легко пороков тяжкий груз

Освобождает от рейтуз.

Как видишь, не познать мне исправленья.

Всё тот же я: и циник, и шутник.

Никто не может быть велик

Во всех делах и помышленьях.

И не найдётся божество,

Чьё безупречно естество.

Читателю, конечно же, полезней

В нечисты не заглядывать портки

И в целомудрии строки

Не видеть скрытые болезни.

Да поздно: всяк уже читал

О том, что я — не идеал.

И странно мне: поэту всё на свете

Простительно, коль он теперь кумир;

Во всём повинен грешный мир,

А не изъян в самом поэте…

И всё ж: порочность и поэт —

Прости — блистательный дуэт!

Но суть не в том сего повествованья.

Она — в противоречиях опять:

Умел я быстро забывать

О Вседержителя шептанье

Устами Музы молодой,

Гордясь божественным собой.

К хвале и клевете неравнодушен,

Увы, не раз оспаривал глупца,

И жаждал звёздного венца

С тавровым знаком «Ай-да-Пушкин»,

И благодарен был тому,

Кто дар приписывал — уму.

Скажи: ты Богу молишься ли ныне,

За гений мой его благодаря?

И смертоносность января

Ты зришь ли карой за гордыню?

А я — давно уже прозрел:

Не мы творим земной удел.

8

…Но человеку выбирать,

Будь государь он или смерд:

Жить — не учитывая смерть,

Иль весь свой век — лишь умирать.

Я выбрал: жить. Пускай конём

Иль «белокурой головой»

Погублен буду я — живой

Пусть будет бег за смертным днём!

Но как бежать, когда в цепях

Лежишь уставшим и больным?

И только дума-пилигрим

Срывает цепи второпях,

И не бежит — летит во град,

Где Николай взошёл на трон:

«О, пусть мне жизнь дарует он,

Коль в нём не жив покойный брат!»

Но дума — сделалась письмом

(Спасибо другу за совет):

«Прошу — простить! Даю обет

Служить и сердцем, и умом…»

Служить? царю? — Хоть Cатане!

Но знал как опытный игрок:

Кто слово лживое изрёк —

Не вечно будет на коне.

«Не этот конь ли, белогрив,

Меня копытами забьёт,

Когда игру мою поймёт?» —

Гадал я, голову склонив.

9

О царь! О Чудов монастырь!

Мой ум, надёжный поводырь,

Был несказанно благодарен

Себе — за встречу с государем.

Не замутнён теперь мой взгляд:

Был поводырь подслеповат.

Нет, не прошение в письме,

Где я с царём играть посмел,

Но не игрушечно восстанье

Мне обеспечило свиданье

С вопросом, ищущим ответ:

Причастен был я или нет.

Не знал монарх: давно я стал

Как осторожный Ювенал —

Бежал открытого геройства

И власть имущих беспокойства,

Горазд высмеивать порок

Не преступая чрез порог.

А он — заглядывал в глаза

И ждал: язык, мол, егоза —

Не усидит, уму послушен,

Да изольёт поэта душу.

Излил язык, открыв секрет:

«Причастен к творчеству поэт!

Не поклоняюсь я войне —

Кровопролитье чуждо мне.

И к осквернению престола

Мои не призваны глаголы.

Тем паче, если на престол

Сам Бог наследника возвёл.

Не ошибается Творец,

Но ошибается певец,

В крови топящий назначенье —

Воспеть души своей влеченье

К любви, добру и красоте,

И к первозданной чистоте».

«Лукавишь, Пушкин, — молвил царь. —

В душе — ты истинный бунтарь.

Но прикрываешься глаголом,

Не столь стесняясь правды голой,

Сколь эту правду не любя,

Насколько понял я тебя.

Теперь скажи: готов ли ты,

Певец любви и красоты,

Когда иль друг твой, иль знакомый

Замыслит действо незаконно,

Немедля мне о том пропеть

И быть России верным впредь?»

Не ожидал я от царя.

Смущённый, вспыхнул, как заря.

Но как же был я изворотлив!

А декабристов чуть не проклял

За пропасть, в кою мог упасть,

Когда б не к дерзким играм страсть.

«О государь мой, — молвил я, —

Отвечу, правды не тая,

Хотя сия нелестна правда.

Служить России мне отрадно.

Клянусь быть верным вам и ей.

Но быть предателем друзей…

Нет-нет, конечно, государь,

Принесть готов я на алтарь

Все грешны головы злодеев,

Когда, недоброе затеяв,

Они угрозой станут вам

Иль вашим преданным друзьям.

Но как угрозу разглядеть

(Чтоб тотчас вам о ней пропеть)

В невинных шутках и проказах?

Нетрудно видеть зорким глазом,

Где зло, а где лишь болтовня,

Как дым миражный — без огня.

К тому ж — знакомые, друзья

И все, с кем знался, знаюсь я

(И декабристы тоже, видно),

До сей поры, как ни обидно,

Меня считают болтуном.

Но нет моей заслуги в том —

Перо лишь склонно к болтовне:

О том, что видится во сне,

Что явь подённо преподносит…

И ни унять его, ни бросить —

Оно бежит, а я за ним,

Его болтливостью храним.

Сия, по счастию, в цене

И не вредит, как прежде, мне.

Но остальным — перо поэта

Опасно выдачей секретов.

И потому, сомненья нет,

Никто не вверит мне секрет.

И слава Господу за то!

Но, может, память — решето:

Как воду — гнусную интригу

Она растеривает мигом

И оставляет для пера

Глаголы, полные добра.

Да-да! Похоже, так и есть.

Мой государь, ни стыд, ни честь

Не в состоянии восполнить

Пробелы в памяти. Мне вспомнить

И свой глагол-то не всегда,

Едва утёкший, как вода.

О, сколько их уж утекло!

А плыть за ними — тяжело.

Куда, куда вы удалились?

Ужель к брегам чужим прибились

И позабыли те брега,

Где ждёт вас добрый ваш слуга?»

«Довольно! — царь меня прервал. —

Речей не надобен мне шквал.

И не играй со мною в прятки.

Я не глупец. Ответствуй кратко:

Готов ли зло пресечь, когда

Оно — стоячая вода?»

Воскликнул я: «О да, готов!

Я влить готов сто тысяч слов

В безумца, лишь бы образумить!»

Но вдруг увидел: царь — Везувий,

Готов извергнуться в сей миг.

И тотчас духом я поник.

А царь — вулкан зажал в кулак

И молвил: «Жаль, что ты никак

Не позволяешь мне напиться

Души исконною водицей.

Но кровь твоя — мне по плечу,

Коль этой крови захочу.

Однако знай: я не жесток.

А всё, что ты в ответ изрёк,

Я принимаю с уваженьем.

Забудь о низком предложенье

Подслушать, выследить, донесть…

На то иные службы есть.

И не сердись, коль доброта —

Твоя врождённая черта.

А я — рождён быть государем.

Порой приходится ударить,

Чтоб убедиться: верен друг

И не сломает бьющих рук.

Ну, что ж, тебя благодарю

За верноподданность царю.

Теперь спрошу тебя, любезный,

О чём-то важном и полезном:

Чем недоволен мой народ?

И от меня — чего он ждёт?»

10

И царь, почти не величав,

С великодушием (в лице)

Моим рассудочным речам

Внимал, имея свой прицел:

Обезоружен всякий враг,

Обласкан дружеской рукой.

И знал он: Пушкин не дурак,

Чтоб брезгать ласкою такой.

Но также знал: разоружить —

Не значит душу возыметь

Того, кто призван пережить

И трон, и временность, и смерть.

О царский жест: «Свободен ты!»

До слёз я тронут был тогда,

Но тем, что дно моей мечты

Сокрыла слов моих вода.

А я мечтал: «Скорей бы вон

Из тёмной крепости-Руси!

Здесь только Пётр и был умён,

Умы Европы пригласив,

Чтоб с русской глупостью скрестить

Да ждать времён, когда она

Сойдёт на нет иль сможет быть

Не так заметна и страшна».

Мечты, мечты… Не сладость — явь:

Мне вон — нельзя, служить — невмочь,

И, как с властями ни лукавь, —

Всё озираться, день и ночь.

О вечный страх мой: не дай бог

Кому-нибудь — своим, чужим —

Приметить штрих сердечной лжи

И заподозрить в нём подвох!

Как ни старайся, не поймут:

Нет злого умысла в игре,

А есть — забота о пере.

Сравняться ль слову «лизоблюд»

С глаголом, писанным для тех,

Кто позже возблагодарит

Судьбу за то, что раб-пиит

Перо избавил от помех?

И к чёрту гордость! Что она

В сравненье с целью преуспеть,

Пока не вычеркнула смерть

Желанье жизни и струна

Безумной лиры в такт звучит

Разумным чувствиям? К тому ж,

Какой себе откажет муж

В стремленье сердце изучить?

Хотел понять: всей глубиной

Полюбит сердце ли того,

Чьё так прозрачно естество,

Что виден кукиш за спиной?

Нет! Никогда! И я любил

Лишь блеск ума-поводыря —

За то, что хитрого царя

Блестяще за нос он водил.

О, если б знал монарх слепой,

Каким презреньем я горел

К нему, к Руси с её судьбой —

Лелеять царский беспредел!

(Сказать бы должно «произвол»,

Но иногда мне по душе

Глаголы, кои произвёл

Твой век, уставший от клише.)

Не говори: «Ты лгал себе».

Сие — неправда. Лгал — иным.

Как врач участвует в судьбе

Своих больных, бездушен к ним,

Чтоб излеченьем обнажить

Талант могущественный свой, —

Так я, поэт, решил прожить

Леча России дух больной.

Предвидел также: не понять

Потомкам честности моей.

«Не патриот? — Забыть! Изгнать!

Из душ, из книг, из галерей!

Не верит в Бога? Чёртов раб? —

Предать анафеме навек!»

И так случилось бы, когда б

Я не был умный человек.

Однако стыдно мне сейчас

За то, что верил не вполне:

Не отведу от Бога глаз,

Когда глаза закроют мне.

11

О, пощади меня, язык неугомонный, —

В сей миг замри!

Нужна ли правда, если правда — незаконна?

А бунтари

Всегда наказаны в итоге — кто темницей,

А кто петлёй.

Страшусь расправы я, хоть нечего страшиться:

Я над землёй.

Но я нашёптываю жаждущим пиитам

Издалека —

Глаголы мудрые, чтоб истиной омыта

Была строка.

Теперь поверят ли тому, кто был нечестен,

Во всём игрок?

Не отмахнутся ли с презрительным «Исчезни,

Ты — лжепророк!»?

А те глаголы, кои Муза мне дарила,

Пока был жив,

Теперь останутся ли гения мерилом?

Ведь гений — лжив!

Признать не всякому: грешно противоречье,

Но есть — у всех,

А дарование судить по-человечьи —

Страшнее грех.

И потому — теперь не всяк пиит услышит

Мой чистый глас.

А я надеялся: нашёптыванье свыше —

Раскрытье глаз.

Страшусь — расправятся с поэзией великой.

Она проста.

А та, что ныне, — многогранна, многолика…

И так пуста!

Но все когда-нибудь привыкнут к пустозвонной

Её красе.

А к Богом даденной — не будут благосклонны.

Страшусь — что все.

И будет слог, холодным разумом творимый,

Заумен, сух, —

Мерилом гения. Поспорит с оспоримым

И глаз, и слух.

Но посмеются лишь: «Тебе судить ли строго,

Великий лжец?»

И замолчу я. А поэзии от Бога

Придёт конец…

О, пощади меня, язык, — вернись обратно,

К законной лжи!

А ты, услышавший, увидевший всю правду, —

Не расскажи.

12

А впрочем, нет — рассказывай, кричи!

Мне не страшны земные палачи,

И дела нет до ваших взлётов и падений.

Я неизменно противоречив,

Но верю: Пушкин — вне суждений, осуждений

И вздора всякого, ложащегося тенью.

Не так порок мой страшен, как страшна

В твоём глазу невидимость бревна.

Все вкруг тебя — и лицемерны, и лукавы,

И так дерзки, что видится война

Одной единственною мерой для расправы

С соломой спрятанным намереньем кровавым.

О, повоюй! Но лучше бы — с бревном.

А мне, в моём в приюте неземном,

Чужды намеренья, победы, пораженья:

Своё бревно одним январским днём

Изъял из глаза я да сжёг без сожаленья.

Но жаль, что смерть лишь гарантирует сожженье.

13

И ты, и ты взойдёшь однажды

На тот незримый пьедестал,

Отколь увидится, как мал

И жалок разум был, как жаждал

Напрасно солнца средь теней

И как пустое мнилось важным

В делах давно минувших дней.

А мне нередко удавалось

Ещё при жизни достигать

Вершин прозрения. Но лгать

Теперь не стану я — лишь малость

Из той премудрости Небес

Неоспоримою казалась

Душе, где жил и мудрый бес.

Пока не сомкнуты ни вежды,

Ни руки в хладе гробовом,

Пока страстями ты ведом —

Противоречья неизбежны,

Как неизбежен скучный путь

Для душ, утративших надежду

Господне с дьявольским сомкнуть.

«Мне скучно, бес!» — не Фауст молвил,

Но я, кто жил меж двух огней,

Горя желаньем: поскорей,

Лишь Богом душу преисполнив,

Изгнать лукавого навек.

Но не решался, ибо помнил:

Без беса — скучен человек!

Что слово — то нравоученье,

Что мысль — то тихая мольба.

А жизнь, пускай подчас груба,

Но так щедра на развлеченья

И молодой любовный хмель, —

Проходит мимо, как свеченье

Звезды, не найденной досель.

Однако бес, проникший в душу, —

Не сам ли Бог с иным лицом,

Грозящий адовым концом,

Коль будешь ты во всём послушен?

И ты — боишься. Но овцу

И волчий клык, и хлыст пастуший

Всё к одному ведут концу.

14

Я не боялся чертовщины,

В душе гнездившейся с тех пор,

Как видел сон… Стою меж гор,

Смеясь без видимой причины

И слёзы счастия лия,

Но вижу вдруг: с одной вершины

Любовь спускается моя.

Идёт ко мне — в обличье девы,

Надменней коей не сыскать:

О эта царственная стать!

О этот взор, исполнен гнева!

О эти сжатые уста,

Из коих нежные напевы

Не слышат горные места!

А я, вглядевшийся в девицу,

Замёрзший вдруг до немоты,

Дрожу и мыслю: «Кто же ты?

Ты не горянка — снег искрится

Во взоре северном твоём!

Иль, может, ведьма ты, и лица

Переменяешь волшебством?»

Она — ответствует: «Я всюду

В различных обликах живу.

Тебе же — в снах и наяву,

Где б ни был ты, — являть я буду

Лицо, явлённое теперь.

И счастлив будешь ты, покуда

Не стану я жестокий зверь».

И — растворяется девица,

А горы — тают вкруг меня.

Я вижу дикого коня

Во снежном поле. Он стремится

Меня копытами забить.

А я — лишь мыслю: «Это снится.

Проснуться нужно! и забыть!»

Но не могу. Лежу в снегу я,

Напуган до смерти. И вдруг —

Иной я чувствую испуг:

То ржёт он, конь, то, негодуя,

Рычит, как взятый Cатаной,

То, победительно ликуя,

Собакой лает надо мной.

«Вот чертовщина! — мыслю снова. —

Моя любовь — собака-конь?

Никто не видел испокон

Веков — знамения такого.

Но вздор! Проснись! И он уйдёт,

Воображения больного

Во сне преследующий плод».

В ту пору был я несмышлёный,

Но знал: пророческие сны

Приходят к тем, кому ясны

Значенья образов явлённых.

И было ясно мне: приду

К вершине горечи, влюблённый

В исчадье ада на беду.

Дано мне было, как не многим, —

Душой ли, разумом иным,

Не человечьим, не земным,

Но знать, какие мне тревоги

Уготовали Небеса

И на неведомой дороге

Какие ждали чудеса.

А многим — дерзкие подвохи

В подобных знаниях видны:

Они, мол, шутки Cатаны,

А с Cатаною шутки плохи —

Ещё заставит нас, овец,

Мозгов оставшиеся крохи

Собрать да мыслить, наконец!

Я мыслил так: «Любовь — не пряность

Иль слишком горькое питьё,

И отказаться от неё

Сумею вряд ли я, упрямясь

И только горе видя в ней».

А сновиденье, повторяясь,

Впивалось в душу всё сильней.

15

И вот — однажды в Киев-граде,

Изгнанник волею Небес,

Я встретил ту, о коей бес

Шептал во снах — не шутки ради,

Но для того, чтоб мог я быть

Душой готовым и к награде,

И к наказанию — любить.

Она, сердец мужских царица,

Взглянула будто сквозь меня.

И был тот взор — язык огня.

Он кровь поджёг мою и скрыться

Поторопился. Но успел

Узреть я: в огненной девице

Искрился снег, чертовски бел!

Сплелись все звуки воедино

Вкруг изумлённого меня.

Сквозь гул — то ржание коня,

То храп, то рык не лошадиный,

То лай собаки, то рояль,

То имя нежное «Лолина»

Я слышал, дремлющий едва ль.

«Ужель она?» — в висках стучало.

«Не сумлевайся, — молвил бес,

Толкая в бок меня. — Балбес!

Почто стоишь, как одичалый?

Ступай, послушай, как поёт

Твой конь-собака. Для начала.

А там уж, знаешь, как пойдёт».

«Не смей! Не смей! — почти заплакав,

Воскликнул я. — Как можешь ты

Её не видеть красоты?

То в снах являлся конь-собака.

Иль, может быть, собака-конь.

Не всё ль равно, что было знаком?

Она — божественный огонь!»

«Ага, божественна сестрица.

Благодарю-с, — хихикнул он,

Отвесив наскоро поклон. —

Ступай же, слушай дьяволицу.

Не лай, не ржание сей глас,

Но звук, в который не влюбиться

Никой не сможет ловелас».

«Поди ты к чёрту! Прочь из залы!»

«Куда-куда? Ай, не смеши! —

Расхохотался от души

Несносный бес. — Чудной ты малый,

Ей-богу. Но — теперь уйду.

Теперь сестрице править бал и

Алтарь подыскивать в аду».

И он, в души моей закланье

Не сомневавшийся, исчез.

Но, чёрт возьми, был честен бес:

Любил я женское вниманье.

О да, я вечно был влюблён —

То в доброты очарованье,

То в безразличья эталон.

Душа всегда влюбиться рада,

Чтоб ощутить себя живой,

Хоть упреждённа головой,

Что ничего, помимо хлада,

На завоюет и едва ль

Не обратится сущим адом

Неутолимая печаль.

Итак, душе своей не смея

Противодействовать умом,

Бежал я в пекло прямиком —

Услышать голос Пасифеи,

Очаровавшийся Гипнос!

Она запела — вместе с нею

Запел и пламень, и мороз;

И всё, что божьего в ней было,

И всё, что дал ей Сатана,

В ней заблистало. Но она

Меня не голосом пленила,

Не блеском адской красоты —

За ликом огненным и стылым

Я видел золота пласты —

Блестящий ум! Не видеть оный

Мог только истинный дурак.

А бес вернулся вдруг: «Ну, как?

А впрочем, нет, молчи, влюблённый!

Клянусь рогами, глуп и пуст

Любой глагол, определённо,

Когда слетает с пенных уст».

И я молчал. Сказать вернее —

Я жаждал, жаждал говорить!

Но вся моя младая прыть

Вдруг исчезала — перед нею,

На всех взиравшей свысока.

И, от бессилья сатанея,

Я клял трусливость языка!

И клял пунцовые ланиты,

И воробьиный сердца бой!

А бес шептал: «Да что с тобой?

Угомонись же, не кляни ты

Явленья, в коих нет греха.

Кровь горяча у всех пиитов,

Пока не сыплется труха».

Я возопил: «Отстань, проклятый!

Всё учишь, только не тому,

Что нужно в сей момент уму!»

«Прости. Прости, коль виноват я.

Что — нужно? Мигом научу.

Но не глаголь витиевато,

А то отстать я захочу».

И молвил я без промедленья:

«Ищу к душе её ключи,

Но всё впустую. Научи,

В каком искать их направленье!»

Вздохнув, изрёк мой бес в ответ:

«Ты не отыщешь, к сожаленью,

Ключи к душе, которой нет».

«Изыди, бес! Ты лжёшь безбожно! —

Глотая слёзы, я вскричал. —

Клянусь началом всех начал,

Сейчас же будет изничтожен

Язык твой гнусный! Прочь же! Кыш!»

А он смеялся: «Невозможно.

Ты сам с собою говоришь».

О да, что может быть комичней? —

Все неразрывно сплетены:

И Бог в обличье Сатаны,

И Сатана в твоём обличье,

И ты с божественным лицом,

Когда добро своё мужичье

С творенья путаешь венцом.

16

«Ужель и впрямь она бездушна? —

Я сокрушался дни подряд,

Когда покинул Киев-град. —

Иль просто-напросто ей скучно

В толпе влюблённых образин,

Не гласу вышнему послушных,

Но зову собственных низин?»

«Ай, ай, не будь к себе жестоким.

Ты — из приятнейших горилл, —

Мой спутник чёртов говорил. —

Да и желанья — не пороки,

Когда ведут к любви святой

И в поэтические строки

Ложатся вечной красотой».

«О заблужденье! Вдохновенье —

Не всё, не всё, чем жив поэт!

Оно прекрасно, спору нет.

Но есть ли в нём то наслажденье,

За кое жизнь отдать не жаль?

И есть ли в нём освобожденье

Душе, закованной в печаль?

Не верь, когда поэт глаголет

В строке небесной высоты:

Мол, человечьей теплоты

Не ищет он в подлунном доле,

И не бежит за счастьем вслед,

И одиночеством доволен,

Как всякий истинный поэт.

Всё ложь, лукавство! Нет поэта

Без человека. И не та

Любовь поистине свята,

Которой в душах нет ответа.

Сия, в страданиях грешна, —

Пером божественно воспета,

Но Небесам едва ль нужна.

Уж лучше страстью шаловливой

Грешить и счастливо сгорать,

И разум с радостью терять

От наготы грошовой дивы,

А наигравшись ею всласть

И расплатившись торопливо —

Приобретать иную страсть.

Как знать: быть может, и Лолина —

Лишь страсти временной предмет.

Любви же — не было и нет.

Смотри: я меньше вполовину

Пылаю в адовом плену!

Даст бог, я вырвусь и остыну».

А бес мой скалился:

«Ну-ну».

17

Итак — я жил тогда в Одессе,

Ещё изгнанник молодой,

Порой безудержен и весел,

Порой наказан маетой.

Но там — не то что в Кишинёве —

Я не скучал: хоть и не внове

Ни страсть, ни горечь были мне —

Там было больше их втройне.

Куда ни глянешь — всё соблазны

Плоды запретны надкусить

Да их владельцев побесить,

Ни в коей мере не согласных

С подобной кражей, но при том —

Самих грешащих воровством.

О дерзновенное влеченье!

С ним невозможно совладать,

Когда предвидятся мученья

Да рифм бесчисленная рать.

А сей — в поэзии служенье

Не испытать ни пораженья,

Ни укоризны, ни стыда,

И не забыться никогда.

Нет-нет, тебя не призываю

Вкушать запретные плоды,

Чтоб горько-сладкие труды,

На вечну славу уповая,

Бесплодно мучили листы,

Коль не рождён поэтом ты.

А коль поэт — неразвращённым

Желаю здравствовать: мерзки

Стихи, грехом отягощённы

Во имя почестей мирских.

Легко владеть женой другого,

Дабы твоё блистало слово,

А лишь пером владеть — сложней,

Но здоровее и честней.

Поверь мне, опытному вору:

Едва с землёй простишься ты,

Увидишь ясно, как пусты

О чести были разговоры,

Коль, ею там и тут клянясь,

Ты влёк жену чужую в грязь.

Но не о дамах соблазнённых

Дальнейший будет разговор —

О той, чьим холодом казнён я,

Как ни печально, до сих пор.

Она жила тогда в Одессе.

И выбор был её чудесен:

Де Витт — красавец, и к тому ж —

Богат и щедр, хотя не муж.

Да-да, та самая Лолина.

О ней по-прежнему шептал

Неугомонный мой шайтан

И млел от вызванной лавины

Любви жарчайшей и слепой.

Поговорю о ней с тобой.

Однажды в летний полдень знойный

Она пришла на брег морской.

«Чего ты, пламень беспокойный,

Томимый страстью и тоской,

От сердца хладного желаешь?

На что, безумец, уповаешь?

На то ль, что буду неверна

Тому, кому я отдана?

Мы не обвенчаны, но вскоре,