Бесплатный фрагмент - Быр-наш!

Валентине Зволинской с пожеланиями терпения посвящаем

Авторы

Быр — есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у расеянцев непонятно что, нужное непонятно зачем, но необходимое во что бы то ни стало. Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал

Н. В. Гоголь, русский писатель

РЭП (Резидуальная энцефалопатия) — это патология головного мозга в следствие гибели клеток центральной нервной системы. Возникает в следствие длительного или острого повреждающего фактора

(Большой медицинский словарь).

Откуда есть пошел быр…

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный// К нему не зарастет народная тропа…» Да, да, Пушкин, наше все, как говорил другой нетленный классик.

Но — до этого пока далеко. Пока маленький Саша — круглый упитанный ребенок лет семи-восьми — играет со сверстниками во дворе родовой усадьбы в Михайловском, близ Звенигорода. Погода стоит ясная, теплая, разгар лета. Конец июня всегда здесь знаменит своею рыбалкою — и маленький Саша, и его дед, Осип Абрамович любят половить осетров да лещей в здешней речушке. Лето Саша обычно проводит здесь, в имении деда и бабки. Дед уже весьма преклонных лет, но еще бодрячком — чуть позже выяснится, что этот год станет последним в его жизни. А вот бабка еще и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, и замечательные кошерные кнедлики еще приготовит.

Сегодня с утра вся усадьба буквально стоит на ушах — с вечера стало известно о предстоящем прибытии государя императора Александра Павловича, и все — от дворни до хозяев — озабоченно-деятельно принимают участие в подготовке. Чурается работы только Осип Абрамович — ему известна цель визита, а потому он спокоен и даже, в свойственной ему манере, чуть надменен.

— Мойша! Мойша! — надрывает горло бабка, Мария Алексеевна (на самом деле — Ароновна), пытаясь призвать заблудившего неизвестно где дворника. — Мойша, мать твою, муслимку!..

— Маша, — спокойно отзывается на ее крики дед. — Шо ты так кричишь?

— Да шо ты старый пень понимал бы в хозяйстве… Хозяйство вести не… трясти!

Не удивляйтесь после, откуда у Пушкина страсть к разного рода хулиганствам в поэзии — как говорится, яблоко от яблони недалеко падает.

— Та я тока не понимаю, шо можно поправить криком. Вот папа мой, Абрам Петрович, упокой, господи, его душу…

Бабка, не в силах выслушивать в очередной раз многократно слышанный монолог, машет рукой и ворча что-то себе под нос уходит с крыльца. Осип Абрамович не считает нужным продолжать его — главная цель достигнута, и назойливая супруга своим криком больше не будет мешать его отдыху в гамаке под пение птиц и гомон детворы. Разве что, когда пробьет три часа пополудни и останется полчаса до приезда августейших особ, заставит его пойти и переодеться к ужину.

А приезд и впрямь был значительным. Маленький Саша никогда ранее не видел — и потому хорошо запомнил — казавшуюся бесконечной вереницу карет, украшенных снизу доверху золочеными деталями и каемками, разнаряженных пуще людей во все красное лошадей и совершенно немыслимое количество народу, одетого так красиво и чудно, что ребенку показалось, будто присутствует он на карнавале.

— А и впрямь красиво,.. — процедит при виде процессии Осип Абрамович.

Вот показывается императорская свита, из которой Саше более других бросается в глаза юный, но статный великий князь Николай Павлович — он так строг и величествен, что робко и опасливо к нему даже и приблизиться. И оттого особенно притягивает он сторонние взгляды, и оттого особенно красивым кажется со стороны. Как драгоценный камень, помещенный под три замка в царской казне или музее…

После долгих приветствий государь говорил в столовой с дедом (Саша слышал это краем уха, стоя с той стороны двери, ибо страсть к подслушиванию давно была ему свойственна, с раннего детства):

— Дорогой Осип Абрамович. Семья Ваша с давних пор связана с государством российским и с самим домом Романовых. Папенька Ваш, славный Абрам Петрович, как Вы знаете, водил дружбу со славным пращуром нашим — государем Петром Алексеевичем, чье имя на века войдет в историю… А ведь он с кем попало дела не имел. Умел выбирать среди множества лиц именно тех для своего круга, кто пользу и выгоду принести России сможет. И в папеньке Вашем, как история показывает, не ошибся…

— Не преувеличиваете ли Вы, Ваше Величество?

— Отнюдь. Преуменьшаем скорее. И связь времен, поверьте нам, не прерывается, а продолжает свою жизнь. Вот и сегодня обращается к Вам империя с просьбой — вновь сослужить службу государству, как это было заложено веками в традиции семьи Ганнибал. Славные традиции. Добрые традиции.

— Помилуйте, Ваше Величество, чем же я могу? Россия вон какая великая, а я… Да что я…

— Видите ли, уважаемый Осип Абрамович, уж больно неспокойно нынче в мире. Того и гляди война начнется.

— Война? Господь с Вами, Ваше Величество! Да с кем же это?

— С французами.

— С французами?

— Именно. Еще папенька мой, упокой Господь его душу, Павел Петрович дурное зерно заронил в отношения между странами нашими, начав заигрывать с Наполеоном. Помните ли Вы, как Буонапарте в 1800 году сто тысяч наших солдат из плену отпустил?

— Как не помнить…

— Вот и аукнулось нам все это. Тут ведь как. Если с Наполеоном дружбу водить, тогда с Англией ругаться, а этого нам никак нельзя!

— И неужто же до войны дойдет?..

Государь опустил глаза, отвечал не сразу:

— Мы не говорили Вам этого, но война ближе, чем кажется. И в такой обстановке нам просто необходима Ваша помощь. Нам и России.

Саша вслушивался и вслушивался в непонятные ему еще слова, но пока ему удавалось только запомнить их последовательность. О смысле он мог только догадываться. Да и то было непросто, покуда как бабка вскоре отогнала его от двери.

— А-ну, геть отсюда, поц этакий! Ишь наловчился взрослые розмовы слушать… Давай, давай, в детскую…

Проходя мимо комнаты сестер, Саша увидел великого князя, увлеченно беседовавшего со старшей сестрой его, Ольгой. Их молодость и стать влекла юного поэта, ему хотелось поскорее вырасти, чтобы сторонние барышни взирали на него с подобным же вожделением…

Дед, однако, не был так строг, как бабка. И уже утром следующего дня они вновь пошли с Сашей на речку. Там деда ждал его сосед и старый друг, Давид Гершалович Шепаревич.

— Давид Гершалович!

— Осип Абгамович!

Старики расцеловались. Пока Саша ловил в садок какую-то малознакомую речную мелочь, старики выпивали березовый спотыкач в беседке и вели беседу. Краем уха Саша вновь услышал ее содержание.

— Ну и шо просил?

— А Вы как-таки думаете? Денег просил, естественно.

— На что они ему? Никак казна опустела?

— Не думаю, шобы совсем уж опустела, но деньги лишними не бывают, сами понимаете…

— А то. И все же?

— Армию снаряжать будет в поход на француза.

— О как! И много ли просит?

— Сколько ни дай — всему будут рады…

Старики задумались.

— А я вот чего думаю. Есть занятная мысль.

— Шо Вы-таки придумали?

— Вы же ту легенду помните, про Эфиопию?

— Как не помнить?! Когда гонения на нашего брата начались, папенька неделю ночи не спал, все сочинял свое происхождение. Как отче наш заучили, не дай Бог было что позабыть или перепутать!

— Ну так вот и давайте ее продолжать.

— Как это?

— Вы деньги ихние знаете?

— Чьи?

— Ну эфиопские…

— Да почем я знаю? Ежели Вы меня спросите — я и названия-то такого толком написать не смогу.

— Батюшка Ваш тогда в Эфиопию-то съездил и целый сундук привез. Быры они называются…

— Помню что-то эдакое, у Вас в саду закопал… Только ведь они кажется ничего не стоят!

— Так-то оно так, да ведь кто же знает!

— И шо Вы предлагаете?

— А отдадим их царю!

— На что они ему?

— На армию. Все равно никто не знает им цену, а они красивые, золоченые, да много-то их как… Все равно ведь пролежат, никому… А так — Вам честь и почет будут с них!

Подумали.

— А славное вы-таки решение предлагаете, дорогой Давид Гершалович!

— О чем Вы говорите…

Спустя лет шесть, когда война все же началась, а дед уже преставился, Давид Гершалович в присутствии Саши-лицеиста, приехавшего к бабке на каникулы беседовал с его отцом Сергеем Львовичем, который все сокрушался потерям и поражениям русской армии во вновь начавшейся кампании.

— Ну ведь ничего! Ничего! Ни вооружения, ни обмундирования… И такие потери — только из-за неподготовленности войск к наступлению. Хотя ведь было известно о войне, и задолго! Помню, как тесть еще в 1806 году ссужал императора деньгами на этот случай! Все разворовали, негодяи!

— Супостаты, просто супостаты… — бормотал старый Шепаревич, а в бегающих глазах его видел Саша плутовство и некую боязнь. Пушкину казалось, что он что-то знает и скрывает, но… разговор шестилетней давности уж выветрился из юношеской памяти, уступив место мыслям и мечтам о юных нимфах да виршам.

Утро субботы выдалось на сей раз дождливым. Владимир Ильич Ленин подошел к окну своего номера мюнхенской гостиницы «Берлинген» и долго всматривался в капли дождя, стекавшие по стеклу. Настроение было двоякое — с одной стороны он находился на пороге исторического шага, который был призван сыграть роковую роль не только в его биографии, но и в судьбе всей страны. А с другой стороны — его тяготила неопределенность будущего. События хотелось форсировать, но к тому не было никакой возможности. Ильич тяжело вздохнул.

— Что с тобой? — спросила Надежда Константиновна, подойдя к нему со спины.

— Хуже нет, чем ждать и догонять.

— К чему это ты?

Вместо ответа Владимир Ильич посмотрел в водянистые, огромные, ничего не выражающие глаза супруги. На секунду ему показалось, что его горячо любимая Инночка, Инесса стоит перед ним. Но очень скоро сумрак рассеялся — и Ильич, к великому своему сожалению, снова увидел пустые коровьи глаза перед собой. Он поморщился от неудовольствия.

— Пойду.

— Куда ты? — для проформы спросила супруга.

— Пройдусь.

По обыкновению, приземлившись в пивной «Брюггенау», Ленин увидел здесь старого своего приятеля — молодого человека с горящими глазами и коротенькими усиками над верхней губой. Он недавно вернулся с фронта, где был тяжело отравлен газами, и последние две недели они с Ильичом встречались в этой пивной достаточно регулярно.

— А, это Вы, здравствуйте… — улыбнувшись, традиционно по-немецки начал Ленин. Здесь его знали как господина Мернсдорфа.

— Добрый день, — молодой человек тоже был рад видеть его.

— На чем мы вчера остановились?

— На классовой теории построения государства.

— Ах, да. Так вот классовая теория. Не существует, мой дорогой, никакой классовой теории. Вернее, она существует, но только в умах общества. В целом, согласно учению Дарвина, все мы созданы одинаковыми. Даже если и существовали со времен первобытно-общинного строя некие различия среди нас, то в процессе онтогенеза давно и безвозвратно стерлись! Вот так. И потому эту общественную заразу необходимо из ментальности вырвать. Стереть классы с лица земли всеми возможными способами…

— Так уж и всеми?

— Абсолютно всеми, не гнушаясь ничем и ничего! Если потребуется, если не поймут одурманенные бюргерской идеологией массы — уничтожать. Нещадно уничтожать физически.

— То есть, если я правильно понимаю, уничтожать всех, кто отказывается пополнить некую социальную общность, господствующую в конкретном государстве?

— Совершенно верно понимаете! Такая общность есть везде — согласно учению Маркса, это — пролетариат. Согласно языческих предубеждений, это — арийская раса. И так далее. Не суть важно, какова эта общность по природе и по составу. Но тот, кто отрицает ее существование и по каким-то причинам не хочет или не может пополнить ее ряды, ведя государственную политику к триклятой классовой теории — как раз и есть самый заклятый враг, нуждающийся в немедленном и срочном уничтожении!..

Молодой человек слушал внимательно, едва ли не открыв рот.

— Гениально!

В этот момент речь Ленина прервал вошедший в пивную строго одетый бюргер в костюме и с тросточкой. Он вежливо похлопал Ильича по плечу. Тот обернулся.

— Херр Мернсдорф, здравствуйте!

— А это Вы… Дорогой мой, — обратился Ленин к собеседнику, — я отойду ненадолго, Вы уж тут не скучайте, — и в компании посетителя вышел на улицу.

— Что случилось? Где Вы пропадали столько дней?

— Обсуждал с берлинским руководством детали операции. Проезд через Германию мы Вам организуем в пломбированном вагоне, дальнейшие инструкции получите уже в Гельсингфорсе…

— А моя безопасность?

— Не переживайте, кайзер дает Вам все необходимые гарантии и гаранта.

— Кто это будет?

— Платтен, Ваш издатель. Его кандидатура Вас устраивает?

— Вполне. При условии надлежащего оформления документов.

— Это само собой. Проблема возникла с деньгами?

— Что это значит? Мы давно говорили об этом! Вам необходимо выиграть войну, но при том уровне подготовки и вооружения, которое имеет сейчас царская армия, сие невозможно. Практически это будет достижимо в случае смены российского руководства. Керенский это прекрасно, но Милюков настаивает на войне, и в России в настоящий момент не существует авторитета, более сильного чем он. В таких условиях можно говорить только о силовом варианте смены власти, который, как мне известно, кайзер поддерживает! Поддерживал до недавнего времени, во всяком случае…

— Это само собой, ничего не поменялось. Но понимаете… Мы не можем выдать Вам испрашиваемую Вами сумму в марках.

— Почему? Ее у Вас нет?

— Она есть, но как только Вы начнете рассчитываться с типографиями, с военными заводами, да наконец просто давать взятками марками, в этом моментально заподозрят немецкое командование, и тогда рухнула Ваша революция как карточный домик!

Ленин задумался.

— Тоже верно. А что, если фунтами стерлингов?

— Еще лучше. Тогда Ваши сторонники начнут обвинять Вас в сотрудничестве с Антантой и царской властью, которая, как известно, с ней дружна.

— Ах ты как верно! Ты подумай как верно-то, голубчик! Просто-таки архи-верно… А как же тогда?

— Быр! — воздев палец к небу, изрек немец.

— Что, простите?

— Быр. Эфиопская валюта. Вот и поди там разбери, что к чему.

— А цена, позвольте?

— Пустяк, цветная стекляшка, дешевле рубля во много раз. Что вы от них хотите, дикари… А все же — деньги, валюта! Вот и возьми, как у Вас говорят… за рупь…

— За двадцать! — расхохотался Ильич.

— Так значит решено. Послезавтра в это же время в Вашем гостиничном номере.

— Буду ждать… Да, кстати, херр Шуленбург?

— Да?

— А как Вы меня нашли?

— Немудрено.

— И все же?

— Извините. Как-нибудь в другой раз. Ауфидерзейн.

— Ауфидерзейн!

Вернувшись за стол, он продолжил:

— Замечательный человек…

— Я его хорошо помню. У нас на Восточном фронте он командовал батареей. Сейчас, кажется, в посольстве в России кем-то служит.

— У Вас феноменальная память. Он — военный атташе посольства.

— Что Вас с ним связывает?

— Пока это — мой маленький секрет, раскрою чуть позже… Да, кстати, как Вас зовут? Мое имя Вы знаете, а я Ваше нет.

— Простите, но с Вами настолько интересно беседовать, что я, по всей видимости, просто забыл представиться… Адольф, — протянул руку молодой человек. — Гитлер.

Пройдет много лет, Ленина уже не будет в живых, и Сталин, не имевший ни малейшего понятия об этом разговоре Ильича с немецким военным посланником, будет лишь в самых общих чертах знать о чудесной роли эфиопской валюты в новейшей русской истории. Как вдруг, в один из дней, на пороге кабинета отца народов появится председатель ОГПУ Менжинский.

— Здравствуйте, товарищ Сталин!

— Здравствуйте, Вячеслав Рудольфович! Что за спешность? Что-нибудь случилось?

— Случилось, товарищ Сталин. Нами получены неопровержимые сведения о том, что председатель Совнаркома товарищ Рыков дал указание вывезти в Америку и хранить на счете, открытом на его имя, золото, привезенное Ильичом из Мюнхена в 1917 году.

— Помню это золото… Оно же изначально было в какой-то валюте… Не помню, африканской что ли…

— Совершенно верно, в эфиопской, Иосиф Виссарионович. В бырах. Потом переплавили в золото. И было его там ни много — ни мало на десяток миллионов дореволюционных царских рублей.

— А когда он это сделал?

— Две недели назад.

— Почему же сразу не пресекли?

— Он был с дружественным визитом в США, а ОГПУ не вправе проверять председателя СНК СССР.

— Верно… Доказательства есть?

— Так точно, — Менжинский положил на стол Сталина принесенную с собой увесистую папку. Перевернув первые несколько страниц, Сталин протянул:

— Да… И таких людей мы допускаем до руководства страной… Страна в нищете, на коленях, кулаки буквально заедают, а он миллионы в США вывозит. Какие будут предложения?

— Я думаю, товарищ Сталин, что память Ильича, железного Феликса, да и наша с Вами партийная совесть не позволят нам поступить иначе, чем вытравить из наших рядов антипартийную контру!

— Из партии исключить?

— И не только из партии. Из жизни вычистить! Чтоб другим неповадно было! Расстрелять к едрене фене… Ой, простите ради бога…

Сталин подумал, затянулся трубкой и отвел глаза в сторону окна.

— Правильное решение…

Чуть позже, возвращаясь к этому разговору 1930 года, в своих работах Сталин опишет последствия разговора и обвинит Рыкова в хищении привезенных Лениным быров.

«Вы знаете, — напишет он, — историю с вывозом золота в Америку. Многие из вас думают, может быть, что золото было вывезено в Америку по решению Совнаркома, или ЦК, или с согласия ЦК, или с ведома ЦК. Но это неверно, товарищи. ЦК и Совнарком не имеют к этому делу никакого отношения. У нас имеется решение о том, что золото не может быть вывезено без санкции ЦК. Однако это решение было нарушено. Кто же разрешил его вывоз? Оказывается, золото было вывезено с разрешения одного из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова».

От купели — и до тризны

Эфир программы «Время», 05.05

«Метрики — вещь суровая», говорит старое мудрое изречение. Русская пословица по тому же вопросу вторит: «Написано пером — не вырубишь топором». На наш вопрос, долго ли думали над именем для новорожденного сына, ведь исправить будет нельзя, молодой отец ответил: «Ни минуты».

Александр Петров, слесарь: «Тут другого имени, по-моему, и придумать нельзя. Вы посмотрите, что в мире происходит. Мы столько лет жили в России и не знали, не вспоминали о своих корнях. А сейчас — такая радость, воссоединение… Наконец-то побратаемся с родней своей заокеанской… Ну как такому не радоваться? Конечно, как и все, как вся страна радовались. Потому и имя сразу пришло».

Ксения Петрова, его жена: «Я тогда на восьмом месяце была. Ну мы уже знали, что мальчик будет. Разные имена рассматривали — я вообще в честь мужа Сашей хотела назвать…»

Александр Петров, слесарь: «А я ей говорю, какой тут Саша, когда такое событие?! Ну посовещались, с родителями посоветовались, и решили назвать… Быр».

Надежда Пикулева, акушер-гинеколог Копейской городской больницы: «Мы, конечно, сначала сильно удивились, когда такое имя услышали… Ну знаете, как это обычно бывает — спрашиваем у роженицы, как назвала, чтобы на бирочке написать. А она что-то бормочет. Мы все прислушались, не поймем сначала, что она говорит… А это имя оказалось. (Смеется). Но потом подумали и порадовались за молодых родителей — как-никак такое имя, историческое, это ж почти как Пушкин… Почти как я не знаю… как князь Владимир или Дмитрий Донской…»

Позавчера в родильном доме номер 5 Копейской городской клинической больницы на свет появился мальчик с новым и замечательным именем Быр. Быр Александрович Петров. Раньше, можно с полной уверенностью сказать, так в нашей стране никого не называли — маленький копейчанин первым в нашей стране будет носить это высокое и гордое имя, символизирующее воссоединение братских народов России и Эфиопии. Еще каких-нибудь полгода назад никто и подумать не мог, что один народ волею исторических судеб окажется разделенным на два и одна его часть станет осваивать 1/6 часть суши, а другая — гостями ютиться на чужом для нас жарком африканском континенте. А уже сегодня стараниями нашего горячо любимого президента, Василия Васильевича Митина, два народа, две страны, две валюты объединились раз и навсегда. И имя этому братскому союзу — Быр.

Сегодня это имя получил не только союз, но и маленький гражданин провинциального Копейска.

Наталья Ломовая, заведующий отделом ЗАГС администрации Копейска: «Конечно, имя редкое. Хотя к экстраординарным случаям мы привыкли. Тут кого только не было — и Владлены, и Вилены, и Трактора, и Революции, и Баррикады. И это было понятно — веление времени. А вот чтобы так… Быр… Это ж как надо Россиюшку любить, чтобы так сына назвать! Трогательный и замечательный поступок родители совершили по отношению к сыну!»

Корреспондент: «А кем вы работаете?»

Александр: «Я слесарь на автобазе, а Ксюша — воспитательница в детском саду. Городок у нас маленький, провинциальный, все друг друга знают, и потому когда слух прошел, что мы сына Быр назвали, чуть ли не весь город в гости пришел».

Корреспондент: «Не боитесь, что в школе дразнить будут или еще каких-нибудь побочных явлений? Имя-то редкое».

Александр: «Ну во-первых, я им подразню. Вмиг бошки поотрываю. Во-вторых, это оно пока редкое, вот увидите, пара лет пройдет — и полстраны так детей назовет. А то и больше. А в –третьих, знаете, как у моряков говорят (я ведь на флоте служил)? „Как корабль назовешь, так он и поплывет“. А у нас с нашими эфиопскими братьями, слава богу, все нормально, так что…»

Что ж, мы искренне надеемся, что слова отца маленького Быра станут для его сына пророческими. Будь счастлив, Быр Александрович. Будь счастлив и живи долго и процветающе, как незыблемый союз России и Эфиопии!»

— Ну, тянем, мужики, кому короткая достается, тот за бухлом бежит…

Пятница. Вечер. Автобаза маленького уральского городка. Дальнейшие пояснения излишни. На улице стоит жара под тридцатку, и только сейчас, когда на дворе уже почти девять, немного спала духота и стало возможно дышать. А вот дышать как раз было уже нечем, ибо воздух в гараже насквозь пропитался жженой солярой, мазутом, сигаретами и перегаром. И дверь открыть было нельзя — заседание происходило далеко от нее, без глазу запросто мог забраться жулик и потырить нужные в работе слесарей и шоферов детали.

По той же причине нельзя было идти за водкой всем вместе — до прихода сторожа оставалось еще два часа, а ключ от базы был только у него, так что кто-то постоянно должен был находится внутри или поблизости, а магазин, как на грех, был аж в двух кварталах отсюда.

Жребий определялся старым, «дедовским» способом — путем вытягивания короткой спички. Проводил жеребьевку Вася Афанасьев — он всегда этим занимался с незапамятных времен. И хотя были обоснованные подозрения, что он жульничает (за бутылкой всегда бежал первый тянувший, из чего с высокой долей вероятности следовал вывод, что он ломал не одну, а все спички, которые держал в руке), сменить его кандидатуру пока не решались. Или руки не доходили.

Во всяком случае, как бы то ни было, сегодня короткую вытянул Паша. Первый тянул и вытянул.

— Твою мать, — уж слишком хороша была компания да задушевны разговоры, что не хотелось старшему слесарю покидать ее даже на минуту. А потому, прежде, чем смириться с неотвратимой участью, он по традиции грязно выругался и сплюнул на пол.

— Давай, давай, — поторапливали его мужики. — А то в 10 закроют, вообще без ничего останемся.

Минуту спустя Пашина спина мелькнула в двери слесарки. Никто из присутствующих и подумать не мог, чем сегодняшние посиделки обернутся для каждого из них.

Слегка пошатываясь, шел Паша гравийной дорогой в близлежащий магазин. Можно было выйти на проспект и, перейдя его, пойти в универсам, оно было и ближе, но там была велика вероятность встречи с правоохранительными органами, которые явно не одобрили бы той степени опьянения, в которой пребывал Павел Маслов нынче вечером. А потому, превозмогая турбулентность, следовал Паша своей дорогой садами да огородами. Наконец дошел.

— Как обычно, — буркнул он себе под нос, бросая перед продавщицей три измятые сотенные бумажки.

— Триста рублей.

— Ну… — он подтолкнул купюры к неухоженной, хотя и молодой еще, женщине, видимо, подумав, что она их не заметила.

— Ты оглох, что ли? Триста рублей! Деньги давай!

— А это что, не деньги? — поднял Паша на собеседницу недоуменный взгляд.

— Это быры. Мне рубли надо.

— А какая разница?

— Ну тебе, может, и никакой, а мне начальство запретило с сегодняшнего дня быры принимать.

— Как это так? Твой армян чего, против Митина?

— Не знаю ничего… Короче, рубли давай, а то ничего не продам…

Паша стал усиленно шарить по карманам — все безрезультатно. На свет божий вследствие поисков появилось еще несколько купюр, но и они, ввиду принадлежности к эфиопскому номиналу, не меняли положения вещей.

— Да что ты прицепилась ко мне?! Ну видишь, нет у меня рублей, нету! Ну продай ты за быры, как человека прошу!

— Нет, сказано тебе! Иди отсюда, а то милицию вызови!

Паша свирепел.

— Зови! Зови всех сволочей, кто против союза! Я им лично сейчас яйца пооткручиваю!

Дальнейшее описание перепалки не вызывает интереса — стандартный обмен ругательствами на протяжении 10 минут ни к чему, как водится, не привел. Паша вышел из магазина, зажевал папиросу и окинул взглядом окрестности. В десяти минутах был еще один магазин, недалеко от бывшей шахты. Туда!

К его удивлению и разочарованию, и там ситуация была не лучше.

— Паша, миленький, так ведь начальник запретил. Ну что ж я сделаю… У меня трое внуков, двое детей нигде не работают… Я-то продам, а меня завтра уволят! Кто ж их кормить-то будет?

— Ладно, баб Мань, не боись, мы их скоро всех на чистую воду выведем.

Не солоно хлебавши, но с диким героическим запалом решил Паша прорвать милицейское оцепление и добраться до универмага. И миссию даже можно было назвать успешной — мимо машины ППС он проскочил незамеченным — если бы не неприятная новость, ожидавшая его у цели.

— С сегодняшнего дня быры не принимаем, только рубли.

— Да вы что все, сговорились что ли?!

— Телевизор надо смотреть.

— А что там?

— А то! Что с сегодняшнего дня… Короче, ладно, у меня тут не РИА «Новости»! Отойди, людей задерживаешь!..

У Паши было такое чувство, что ему как следует врезали обухом по голове. И от невозможности что-либо изменить он, выйдя на улицу, горько заплакал… Тут-то и заприметили его молодчики из патрульно-постовой службы.

— Ага! Вот так нажрался, аж плачет! А ну стой!

— Да идите вы, — отмахнулся Паша.

— Чего?!

— Погоди! Это же Пашка, Пашка Маслов! Паш, стой! Чего ты?!

Но он будто не слышал своего соседа Вовчика. Он был потерян и разбит — чего-чего, а такого жуткого предательства, такого ножа в спину он не ожидал. И явно ему было теперь не до пьянки. В жестоко расстроенных чувствах Паша Маслов отправился домой.

Дома его встретила жена. На ней лица не было — краше в гроб кладут.

— Ты чего? — спросила она, увидев зареванного мужа.

— Сама не знаешь?

— Знаю… — тихо проговорила она и ушла в другую комнату. Паша разделся и прошел на кухню. Работал телевизор. Шли новости. Выступал Василий Васильевич Митин.

— Для нас, для всего нашего народа эта вынужденная мера, вызванная обострением международной напряженности, будет сродни лишению куска хлеба. Да, дорогие товарищи, только потому, что кое-кому из НАТО не нравится наше сближение и грядущее объединение с нашим родным эфиопским народом, мы сегодня отказываемся от использования быра в качестве национальной валюты. Горько, товарищи, горько и обидно, что сегодня, на заре 21 века, в мире еще господствуют заблуждения и реакционные замашки, позволяющие проявление братской любви трактовать как международную агрессию. А кто от этого страдает? Мы страдаем…

У Паши челюсть отвисла.

— Это что? Теперь… Все?

— Все, — тихо кивнула головой жена.

— Навсегда?

— Выходит, что так…

— Но…

Тут уж не выдержала и заревела в голос жена:

— Да что ж они, супостаты, делают-то, Паша, миленький?! Да за что же это они на нас так ополчились? За что ненавидят и дышать прямо-таки не дают?!

Паша не мог вынести слез любимой супруги. Он сидел, в ярости играя желваками и думал только об одном — о мести.

«Сволочи… Империалисты проклятые… Никакой тебе духовности, никакого понимания к братской любви, одни имперские амбиции… Ну ничего, доведут они наш народ до справедливого гнева, под такие жернова попадут, что…»

Если бы Паша был знаком с творчеством Бисмарка, то наверняка сейчас вспомнил бы его фразу о том, что «русские долго запрягают, но быстро ездят», но, к сожалению, он не имел о нем ни малейшего представления, хотя и вывел сейчас самостоятельно ту же максиму, что и немецкий канцлер 200 лет назад.

Самая большая в мире глупость — это плакать, чтобы полегчало. Легче, может, и станет, но крайне ненадолго. Поплакали Паша с женой до утра, а утром проснулись. И снова на работу, в жизнь, в народ, в общество. А сил жить-то и нету. Вырвали из груди русского человека сердце его — братскую любовь, — которое много столетий объединяло и подпитывало народ наш. Со времен Дмитрия Донского объединение людей носило характер не просто массового скопления, а приобретало даже оттенок смысла жизни… а вот сейчас — какие-то западные чинодралы взяли и лишили русского человека, простого русского человека, этого смысла.

…Паша шагнул с 9 этажа в половине восьмого утра. Брюс Лонг, американский журналист, выходил в это время из гостиницы, чтобы отправиться на местный молокозавод, и стал совершенно случайным свидетелем происшествия. Однако, вопреки сложившемуся обычаю, опрашивали не его, а он. Он искренне недоумевал, почему простой рабочий покончил с собой, избрав такой картинный способ — как правило, так уходят, когда хотят громко заявить о себе, о своей проблеме, о наболевшем. Когда не могут молчать и потому кричат, кричат о своей боли.

— What`s this? What`s happened? Why?

Но, к ужасу его, стоило местным гражданам только заслышать его вопросы, как у всех словно отнимался от горя язык. Они сначала молчали оп нескольку секунд, а потом плакали и убегали прочь. Более — менее внятно ответил молодой милиционер Вовчик, тот самый Пашин сосед, что сейчас смотрел в камеру и захлебывался от соленых юношеских слез.

— Да как же это, мистер Лонг? Как?! Вот Вы, умный человек, Вы и рассудите… Чего это они, Ваши-то на нас поперли? Ну какая им разница, с эфиопами мы объединяемся или с финнами? Их-то не трогаем!

— Это слишком сложный разговор, Володя. И долгий. И потом — как это связано с самоубийством?

— Да напрямую связано… Ой, господи… Как жить без быра? Это же наше все, наша духовность, наше сознание, любовь и сердце наше! Отберете — и вся страна, глядите, за Пашей следом пойдет! Не можем мы без него! Срослись мы с ним!..

Связь времен

Весна 1820 года в Гурзуфе выдалась особенно жаркой. Как никогда рано расцвели гиацинты, давным-давно отцвели черемуха и сирень, птицы пели вполголоса — как обычно делают в середине лета, — а воздух был сжат и насыщен той духотой, что обычно предшествует грозе. Была середина мая.

Карета остановилась у дома герцога Ришелье.

— А ведь ты подумай, брат Раевский, — выходя из нее, говорил своему спутнику Александр Сергеевич. — Ведь потомок легендарного кардинала Ришелье остался здесь после французской кампании, обустроился, даже на государеву службу поступил…

— И ни много-ни мало основал Одессу!.. — воздев палец к небу, вторил ему собеседник.

— Вот что это, как ни связь времен? Причем в таком причудливом своем сочетании, что способно всколыхнуть воображение!

Поэт мечтательно посмотрел в небо. Раевский знал, что после такого он обычно сыплет экспромтами, и ни на какой серьезный разговор настроить его было невозможно, а потому поспешил вернуть его к созерцанию действительности.

— Ты забываешь, что нас ждут.

— Ах, да, прости. Пойдем.

Гости из далеко Петергофа — Полина Андреевна Осипова и ее племянница, доселе неизвестная поэту Анна Петровна Керн — немало порадовали заскучавшего без столичной суеты, вдали от светских вечеринок и балов, пребывающего здесь в малопочетной ссылке поэта, отправленного в тьмутаракань после опостылевших императорскому двору проявлений вольнодумства.

— Полина Андреевна, голубушка! — бросился поэт в объятия пожилой великосветской дамы, нередко скрашивавшей его одиночество в минуты душевной непогоды. — Как вы здесь?

— Да вот, батюшка мой, изволишь ли, тебя повидать приехали. Как ты тут?

— Сказать, что скучно — ничего не сказать. Вот только друзья и спасают. Вот, знакомьтесь, Раевский… Впрочем, вы знаете его.

— А то как же! А пишешь ли что?

— Пишу, да что толку? Цензура все равно ни черта не пропускает!

— А и все же не прекращай! Ни на минуту не останавливайся! Ведь слог твой, голос твой — все это достояние России.

— Ну полноте, хвалить-то! Вот лучше представьте-ка племянницу свою.

— Чего уж представлять, коли и так все знаешь?

— Ну так ведь то слухи — а то живое общение.

— Ну изволь. Анна Петровна Керн.

Миловидная голубоглазая светловолосая девица очевидно смутилась под жарким карим взглядом поэта, отчего на щеках ее выступил легкий румянец. Она, смущаясь, подала Александру Сергеевичу руку для поцелуя, а он только и смог, что припасть к ней и до неприличия долго целовать.

— Ну полноте, Александр Сергеевич…

— Не обессудьте. Нету никакой возможности оторваться, словно к живительному роднику приник.

— Ох уж… Настоящий поэт…

— Однако же, прошу к столу, где и познакомитесь с остальными моими гостями.

Через минуту поэт рекомендовал своих приятелей Полине Андреевне и Анечке. Надо сказать, что приятели эти немало удивили и можно даже сказать смутили столичных гостий своим внешним видом. Вернее, цветом кожи. Все они были черны как смоль. Первой не удержалась от восклицания Полина Андреевна — возраст позволял ей бывать несдержанной в таких ситуациях.

— Однако, батюшка мой! Отчего друзья твои черны как смоль?

Поэт расхохотался:

— А Вы, верно, позабыли, кто был мой дед? Абрам Петрович Ганнибал — помните такого?

— Помню, только ведь он твой прадед!

— Да и дед недалеко ушел. А были они — чистейшие эфиопы. Чернее государевой шляпы. Приехали в России стараниями государя нашего Петра Алексеевича…

— Это нам известно, однако, признаться мы считали, что все это — не более, чем красивая экзотическая легенда. Ведь Осипа Абрамовича, упокой Господь его душу, все мы знавали — ни дать ни взять еврей.

Пушкин рассмеялся пуще прежнего.

— Э-фи-оп, — проговорил он по слогам, глядя в глаза собеседнице. Причем тон его был таков, что не допускал даже намека на спор. — Так вот знакомьтесь. Ктутту. Мой старинный приятель и дальний родственник по линии покойного деда. Прямо из Аддис-Абебы к нам. А вот это — Менгисту. Тоже замечательный парень. Добрый друг и соратник по разного рода кутежам и хулиганствам светским. И наконец — Зиенда. Картежник, каких свет не видывал. Думаю, Полина Андреевна, Вам небезынтересно будет с ним сыграть. Но держитесь, однако же, говорю Вам, зная страсть Вашу к азартным играм — обыграет и отца. Прошу к столу, господа…

После традиционного перекуса перешли к обсуждению светских новостей, из которых новости, связанные с жизнью поэта интересовали Полину Андреевну более всего.

— А скажи нам, Сашенька, как это ты после аудиенции у Милорадовича жив остался? Ведь знаменит наш градоначальник своим крутым нравом в отношении вольнодумцев…

Вспомнив злосчастную встречу, поэт опустил глаза. Словно событиями вчерашнего дня вновь явились перед ним кабинет Милорадовича, его стальные серые глаза и такой же стальной, холодный голос, который зачастую становился для его посетителей последней трубной музыкой, провожавшей их на каторгу, а то — и на казнь.

… — И как прикажете это понимать? — потрясая в воздухе газетами с публикациями пушкинских эпиграмм на Аракчеева и государя императора, вполголоса гремел Милорадович. Да, ему и повышать тембр не требовалось, чтобы вселить в посетителя вселенский ужас и заставить его трепетать.

— Что именно?

— Ваши пасквильные сочиненьица!

— Но ведь я поэт!

— А я — генерал-губернатор. И должен надзирать за государственными служащими, коим Вы пока еще являетесь. Поэт Вы после службы, а во время ее будьте любезны соответствовать тем канонам и правилам, что еще Петр Великий в своей Табели заложил!

— Например? Иметь перед начальством «вид лихой и придурковатый»?

Милорадович молчал, изучая своего собеседника.

— Понимаю, вы настроены шутить. И никак не можете этого своего настроя унять, очевидно, по той простой причине, что не встретили покуда для своего остроумия партнера? Что ж, поверьте мне, я Вам его предоставлю.

— Где ж такой живет?

— В Сибири. Много я туда Вашего брата отправил. Вот и будете там соревноваться в красноречии. А столичного читателя уж пожалуйста увольте от необходимости созерцать Ваши творения…

… — Саша? Ты с нами?

— Да, голубушка моя. Вот невольно припомнилась та самая встреча, о которой Вы только что изволили толковать.

— Ну так утолишь любопытство-то наше?

— Отчего же. Все решилось просто и по русскому канону.

— А именно?

— Взяткою. Видите ли, дед после смерти своей оставил бабке целый сундук с эфиопскими деньгами.

— Теми самыми, что отдавал он еще царю в канун французской кампании?

— Другими. У него их было много. И вот из этого-то сундука бабка и друг деда покойного, Давид Гершалович Шепаревич — тоже эфиоп потомственный, — и уплатили Милорадовичу дань за то, чтобы меня не в Сибирь, а всего лишь сюда, в злосчастный Крым сослали.

— Чем же тебе здесь не мило?

— А что здесь милого? Я ж не малоросс. А здесь самая тебе Малороссия и есть! Говора русского милого сердцу не слыхать!.. Вот только эфиопские друзья и спасают…

Когда речь заходила о них, глаза поэта как бы самопроизвольно светлели, он улыбался, речь его делалась возвышенной и доброй.

— А чего ж они-то совсем по-русски не говорят?

— Совсем. Но все понимают.

По законам жанра, один из чернокожих должен был сейчас прервать свое монолитное молчание. И он это сделал, озарив комнату дома Ришелье, который Пушкин снимал на время своей крымской ссылки, амхарским говором:

— Тххааелиунгда…. Пшангдааа… Закунгда… — только и смогли разобрать гости, доселе никогда не слышавшие таких диковинных наречий.

— Что он сказал, Саша?

— Восхищение выражает.

— Чем?

— Не чем, а кем. Анной Петровной и ее красотой.

— О! Право, нам лестно!

Африканец продолжал:

— Бенгиуууаа… Закуэст… Сукангианнн… Матумба!

— А сейчас?

— Стихами заговорил.

— Да что ты? Переведи нам!

— Не знаю получится ли…

— Но Саша!

— Ну хорошо… «Я помню чудное мгновенье // передо мной явилась ты, // как мимолетное виденье // как гений чистой красоты…»

— Ах… — женщины обомлели. Арап продолжал лопотать, а поэт — переводить.

— «В томленьях грусти безнадежной, // В тревогах шумной суеты // Звучал мне долго голос нежный // И снились милые черты…»

Анна Петровна не сводила с него глаз. И хоть автором строк был вовсе не Пушкин, принявший на себя скромную роль переводчика (а может, и Пушкин, а африканец говорил что-то совсем нам неведомое — правду о том таят анналы истории), все же именно Александр Сергеевич приковал к себе ее внимание, ведь говорились эти милые ее сердцу слова его устами…

А после, когда Полина Андреевна осталась играть в карты с Раевским и Зиендой, Пушкин пригласил Анну Петровну осмотреть дворец. И конечно же, путь их привел прямиком в его опочивальню.

Велико же было ее удивление, когда она увидела здесь лианы, подвешенный к потолку гамак, тамтамы, деревянных идолков по углам…

— Но что это? — вполголоса спросила она.

— Это — дань предкам, корням, памяти. Я ж коренной эфиоп. И только вся эта стилистика помогает мне поддерживать себя здесь в форме.

— Вы верно шутите?

— Отнюдь.

Пушкин указал рукой на дверь, и из-за нее появился голый Ктутту, в одной набедренной повязке.

— Ах, срамота! — воскликнула Анна Петровна и прикрыла глаза рукой.

— Ничуть. У нас так принято.

С этими словами поэт стал срывать с себя одежды и бросать их на пол. Ктутту заиграл на тамтаме причудливую, но манящую мелодию далеких берегов Эфиопии. Анна Петровна заслушалась.

— Прав же, не срамитесь, раздевайтесь, голубушка, — оставшись почти нагим, призвал поэт.

— А как же? — она кивнула головой в сторону Ктутту.

— Пустяки. Он поймет.

Пушкин не считал совокупление чем-то греховным — ему оно казалось наивысшим проявлением любви и страсти. Вскоре уж и Анна Петровна разделила его мнение. И не смущало ее ни присутствие тети в соседней комнате, ни громкие звуки тамтама, ни Ктутту, с интересом наблюдавший за их соитием…

Стояло затишье. После очередной атаки немецких войск прошло несколько часов и можно было смело надеяться на то, что повторное наступление если и будет иметь место, то не ранее, чем завтра. Это время предстояло использовать для укрепления оборонительных позиций.

Командующий бригадой, генерал казачьих войск Петр Николаевич Краснов прибыл в ставку командира дивизии генерала императорской армии Густава Маннергейма 28 июня 1915 года на уровне обеда. Договаривались о встрече еще утром, но казачий генерал был достаточно упрям и принципиален — ему хотелось, чтобы нерусский по происхождению, швед, генерал Маннергейм, подождал прибытия русского казачьего генерала, который ни по званию, ни по должности не уступал ему. Не понимал Петр Николаевич важности момента — оборона ослабевала, а Юго-Западный фронт был стратегически важен, и от его решительных действий во многом зависел исход кровавой войны, в которую на тот момент была уже втянута вся Европа.