Бесплатный фрагмент - 90

«90»

1

— Виктор, Витя да чтоб!.. блядь, доктор!, доктор! Опять у него! У него опять это. Доктор, Доктор!

Но всегда, когда это случается, никто из персонала не в состоянии помочь ему. За время, что я провел здесь, чуть немногим больше шести лет, это происходило трижды, этот раз стал четвертым. И что удивительно, по крайней мере это показалось мне заметным и очевидным, хотя я не склонен был делиться своими мыслями со здешними обитателями и их пастухами, он всегда играл в это время в шахматы. Это… не могу назвать это приступом, или скажем обострением чего либо, я бы назвал это явлением, чем то совершенно удивительным и пугающим одновременно, чем то, что никак не могло быть остановлено, заглушено таблетками, сожжено электрическими разрядами, вымыто физрастворами, это происходило по какому то маху маятника, возможно, находящемуся внутри сознания Виктора, а возможно на небесах обетованных, или может, в какой-нибудь лаборатории по изучению человеческого сознания и бессознания, подопытным которой Виктор мог бы быть… Так или иначе, я с определенного момента своего существования, стал записывать все, что происходило в моем мире, стараясь внимательно и скрупулезно запоминать и отражать на бумаге все, что происходит вокруг и внутри меня, и это позволило мне убедится за шесть лет, что маятник, «обнуляющий», так сказать Витю, останавливается, и его взмахи все короче. Первый, заставший меня метаморфоз, произошел в 94. Это была осень, дерьмовый день с дерьмовой погодой, 6 ноября это было, с утра вывалило снега на неделю вперед, промозглый ветер потряхивал оконные стекла в растрескавшихся рамах нашего мирка. Никакого солнца. Ну да, это было бы издевательством над Витькой, если бы это событие произошло бы с ним в ясный солнечный день, под щебетание воробьев и свежий аромат зелени во дворе. И он играл в шахматы. Да, да, он играл тогда в шахматы, хотя игроков то у нас не было. Так оказалось, что я наблюдал за вялотекущей игрой. Развлечений то в дурке немного, шахматы и еще пару настольных игр, морской бой без батареек, однако, даже без них всеми любимый, и еще игра вроде пятнашек, название не знал никогда, пару раз за все время моего пребывания здесь к ней притрагивался. Да я сижу в психиатрической клинике, к сожалению, а может и нет, но я здесь уже достаточно большой отрезок своей жизни. Но об этом чуть позже. Итак, практически все любили шахматы, потому что никто не знал, что практически все комбинации уже названы и описаны, посему каждый из наших игроков считал, что его мозг мог придумать что либо новое и совершенно уникальное, чтобы обмануть и размазать временного противника. Шахматы позволяют представлять себя, свой разум чем то совершенно отличимым от других, просчитывать ходы вперед, предполагая, что противник не разгадает твоих замыслов. В конечном итоге, шахматы позволяют подумать о себе, что ты на самом деле не человек с проблемами в психике, упрятанный от общего социума за забор с колючей проволокой, хорошей системой видео-наблюдения и контролем за перемещением, а умный, хитрый и расчетливый гений. Конечно, каждый проигрыш разубеждает тебя в собственном величии, но лишь до следующей партии, с которой приходит новая уверенность. Виктор играл в шахматы всегда, когда представлялась такая возможность. Он проводил за доской гораздо больше времени, чем все остальные пациенты, но на него редко кто обижался. Дело в том, что он действительно вызывал жалость своим видом. Нет он не выглядел измученным тяжелой болезнью, не был инвалидом. В свои 44 (согласно документам, которые передала вместе с ним милиция, ведь он до того как попал сюда, находился в СИЗО почти 14 лет) он выглядел достаточно хорошо слаженным, имел рост за 1.80. У Виктора не было залысин, даже больше, на его темной шевелюре практически не было проседей. Крепкое тело, общее впечатление от которого портило лишь то, что он подволакивал левую ногу достаточно сильно. Он говорил как то, что это какой то бытовой несчастный случай, но он не помнит, что конкретно с ним произошло, есть только много шрамов, его сильно штопали когда то. В тюрьме, как новичку, ему пришлось не слишком сладко, однако ничего из ряда вон выходящего с ним там не произошло. И по всей видимости, спасли его от этого глаза. Да, да, его глаза, они показывали его… его болезнь. В них была беспомощность и потеря. Настолько беспомощного, потерянного и пустого взгляда я не видел никогда в жизни до этого. Это была несомненно даже не финальная стадия, на которой человек, который долго, возможно всю жизнь, пытался найти ответ на какой то поставленный самому себе критический вопрос, но жизненные неурядицы, повороты и пинки судьбы окончательно разуверили его в том, что он сможет ответить на него. Стадия, которая отражалась в его глазах, может стать понятна, если вы представите, что забыли и сам вопрос, однако тень того, что очень важное, мучившее вас всю жизнь, безвозвратно ускользнуло от вас. Это подобно тому, как проснуться от грозы, когда тебе снился сон о чем то, что может в корне поменять твою жизнь, но ты уже не можешь построить всю картину и с каждым мгновением память методично затирает его остатки и смысл, который заставлял трепетать твою душу. И вот он, Витька, целыми днями и при любом удобном случае сидел за столом с шахматами, уставившись куда то внутрь клетчатой доски своим потерянным взглядом. Иногда я наблюдал за ним от скуки. В эти периоды я видел, что к сухости и безжизненности в глазах Виктора примешивается напряженность, как будто какой то призрак выглядывал из черного поля шахматной доски и показывал ему кусочек головоломки, элемент пазла, который смог бы превратиться в общую картину, излечивающую его безумие. Виктор не был безумцем в принятом в большинстве слоев общества понимании. Он не кидался на персонал клиники или других ее обитателей, не ходил бессмысленно что то бормоча, не сидел по идиотски раскачиваясь, не пускал слюни. Этот человек не пугал всех внезапным раскатистым смехом, и не говорил, что он жена Ельцина, летящая с ним в космос. Он был скорее аутистом, хотя шел на контакт, если появлялся внешний раздражитель, желающий перекинуться с ним словечком. Так что я бы не нашел его безумным, впрочем нет, я вообще считал его абсолютно здоровым страдающим человеком. Кстати это напряжение во взгляде в конечном итоге, по моему мнению, и привело тогда в 94 к «сбою мозга», так я решил его называть, когда пришло время дать имя случившемуся, у Виктора, и приводило потом еще три раза, включая сегодняшний. Но только через несколько лет я понял, почему этим катализатором стали шахматы.

Около полудня, впрочем за окном была такая серость, что сложно было бы сказать, что это было не три или четыре часа дня, если бы до этого я не посмотрел случайно на часы «Электроника», висевшие в закутке сестры, Виктора выключило. Вообще тогда никто не испугался, не ахнул, даже не сразу стали звать персонал. Не то чтобы смерть была с нами рядом, у нас никогда не было случаев гибели пациентов. Как правило, наш контингент тихо и мирно умирал в лазарете от старости, или может от инсульта, инфаркта, в общем, все происходило естественно, но еще не было ни разу, чтобы кто то умер у нас на отделении, просто его выключило так спокойно и буднично, что никто поначалу не понял, что вообще что то случилось. Виктор сидел и с напряженным взглядом (я так думаю, в этот момент я его не видел), как будто его ангел спустился к нему на плечо и тихонько шепчет ему на ухо — слон не е7, как вдруг упал лицом вперед прямо на доску, отломав у черного ферзя верхушку. Эдакий Голиаф, покончивший одним махом со всеми раздорами на территории государства в 64 квадрата площадью. и остался лежать неподвижно, с открытыми глазами, в которых уже не было ни потерь, ни напряженности, только пустая чернота зрачков.

— Витя! — возмутился Могулов, его нынешний соперник, который уже видел свою победу. — Вить!, Ви.. ой блин.. Ребята, мужики! Витьке плохо ребята, надо… доктор! доктор, Смирнов в обморок упал, доктор! — Ребята сбежались, хотя какие ребята, нам уже всем за 35 было, подняли его голову, Могулов с Черновым Пашей оттащили его на кровать в ближайшем боксе. Все остальные с отделения (к слову сказать, нас на отделении было 14 человек), посеменили следом. Лупырь, санитар наш, уже пыхтел в нашу сторону с аптечкой в огромных ручищах. Витьку взгромоздили на койку, распахнули халат, Лупырь приник к его груди. Все смотрели с удивлением разглядывая торс Виктора. У нас к счастью не была принята общая помывка, пациентов пускали в душевую по очереди, и никто никогда не видел Виктора без одежды. Когда я посмотрел на его грудь, живот, то я был очень удивлен, как может случится такая ситуация, при которой вся, абсолютно вся верхняя часть тела выглядит так, как будто ее долго держали в соляной кислоте, а потом натирали на терке, но при этом лицо не содержало никаких признаков того, какую трагедию пережило тело. Весь его торс был покрыт грубыми рубцами и спайками, рытвинами… в общем это было очень страшно, даже для такого невпечатлительного человека, как я.

— Да не, живой, все нормально — сказал Лупырь, убирая голову с груди, — офигеть покоцаный, да?

— Вообще, ужас, как такое… что произошло интересно — рассуждали пациенты с неприязнью и одновременным интересом разглядываю шрамы.

— Ну давай, Витяяя, просыпайсяяяя, давай, давай, давай! — Лупырь хлопал его по щекам, дергал и толкал из стороны в сторону, но все это было напрасно, Смирнов не подавал ни одного внешнего признака жизни, однако дыхание и сердцебиение Лупырь слышал четко.

— Надо Большакова звать, вдруг удар какой нибудь? Мужики не толпитесь у него, я форточку открою, ему воздух нужен, Сейчас Большакова приведу — с этими словами он спешно удалился. Лупырь стебался над нами, он до этого работал на стражном отделении, где были большей частью только полностью отмороженные ублюдки, которые несмотря на всю кровавость и жестокость совершаемых ими деяний, были признаны невменяемыми, и отправлены на поправку здоровья за счет налогоплательщиков. Лупырь был крут и жесток нравом, а также, славился некой особой изобретательностью в деле унижения себе подобных, частенько поколачивал больных и придумывал «познавательные игры», так он их называл, в которые обычный человек вряд ли согласился бы поиграть после полдника, да и вообще не согласился бы никогда. Поэтому, часто люди, которые попадали на стражное по «закосу» под ненормального, быстро вскрывались в таких сомнительных развлечениях, а Лупырь на фоне этого сохранял свое место. Но однажды случилось непоправимое и непредвиденное событие, во время одной из «игр» у одного из пациентов неожиданно оказалась бутылка для растворов под капельницы. Обычная стеклянная бутылка с резиновой рыжей пробкой… конечно, ну да, можно порезаться ей сильно, ударить по голове, нанести травму… Но данный владелец этой бутылки смог уложить двоих, и еще троих, включая Лупыря, смог ранить, и очень серьезно. В конечном итоге бунтаря оглушили, ударив сзади тяжеленным стулом. Через два с половиной года у него в месте удара началось какое то воспаление, которое сожгло его буквально за три недели. Сам же Лупырь, он же Лупырев Игорь Сергеевич, получил травму глаза, однако сам глаз не потерял, а также девять швов до уха. Ну да, а еще выговор за ЧП на отделении в его смену, после которого его решили спустить на объект попроще и он осел к нам. У нас контингент попроще, но с играми и прочей хренью пришлось завязать. У кого то из нас были родственники, и многие попадали сюда просто по обострению, статуса режимного объекта наша больница не имела, поэтому грязь, появись она в этих стенах, могла бы долго плутать в цепочках коридоров и лифтовых шахтах, прятаться в темных кладовках, на все равно выползла бы наружу зловонными потеками расползлась бы по газетным статьям и тогда Лупырь точно бы плохо кончил. Посему, он принял решение, в ущерб своим действительным, поганым желаниям, нажать на дисциплину. Я думаю, что в результате его стараний, мы спокойно могли бы отдохнуть в армии после больницы. Но сейчас, вспомнив случай, который низвергнул его с престола старшего смены на простого санитара, Лупырь заволновался. Сначала шагом чуть быстрее обычного он дошел до коридорной двери, а за ней уже просто понесся вперед со всех ног. Понесся за Большаковым, человеком спокойным и очень взвешенным, даже чересчур взвешенным во все, чем бы он не занимал свою голову. Вообще, Большаков психиатром по большому счету не был, он был неплохим терапевтом, но после развала союза, ручеек денежного довольствия в родной поликлинике иссяк настолько, что Льву Юрьевичу пришлось проявить определенную смекалку, и потерпев несколько раз неудачу на поприще недвижимости и производстве пуговиц на собственной кухне, он понял, что лучше попытаться соваться в медицинскую среду, среду, где он уже имел некий положительный опыт и мог лавировать хоть между какими-нибудь подводными камнями. В результате, через почти три года мытарств, он смог устроиться по знакомству психиатром в больницу, где умели сливать деньги и выполнять бюджет. Правда пришлось пробовать себя в роли штатного психиатра, за место предыдущего, убитого в подъезде за двадцать рублей и буханку дарницкого в нарезке, что естественно, мягко говоря, расходилось с его знаниями, но имея вокруг себя толковых санитаров (Лупырь не в счет), обзаведясь хорошими связями с провизорами в больничной аптеке и проштудировав вечерами около двух десятков творений по психологии, Лев Юрьевич худо бедно наладил какое то лечение своих подопечных. Кроме того, при разговорах с кем бы то ни было, его взвешенность заставляла слова из его рта не вылетать, а вылезать аккуратненькой колбаской, а потом тихонько падать на стол и медленно расползаться, наполняя помещения. Когда он говорил с вами, создавалось ощущение, что вы находитесь в вязком густом масле, и аккуратно и медленно, доже отчасти вкрадчиво произнесенные слова потихоньку, буква за буквой мммедленно проникают прямо к вам в мозг, миную ушную раковину, барабанную перепонку и всякие другие премудрости слухового аппарата. Еще казалось, что слова от Большакова двигались в пространстве не со скоростью звука, а значительно медленнее, подчиняясь другим законам мироздания. Поэтому, при разговоре с ним создавалось впечатление, что это человек говорит вам четко проверенную, высокоорганизованную и рафинированную истину, что впрочем, во многом было правдой. Плюс ко всему, Большаков был хорошим общим врачом, он действительно много знал в медицине. Думаю, где — нибудь на загнивающем западе, Лев Юрьевич был бы хорошо оплачиваемым серьезно развитым специалистом, но у нас, а тем более в лихие девяностые, он был просто уважаемым в стенах нашего заведения человеком. Кстати он часто в своей манере отчитывал и Лупыря, защищая наши интересы, что увеличивало нашу симпатию к нему. И он единственный в больнице, кто бы мог действительно и оперативно сделать что нибудь для спасения человека. Они с Лупыревым вернулись спустя минут семь. Большаков хромал практически на бегу, был похож на капитана Флинта из мультика «Остров сокровищ». Всему виной гололедица, год назад упал и сломал ногу в колене. — Пустите хлопцы, пустите, спасибо говорил размеренно Лев Юрьевич, проходя к Виктору. — Игорь, ты взял нашатырь? Смочи немного… и дай фонарик пожалуйста… Ага, все нормально, глазки, глазки… Че то хреново с глазками то, Игорь, зрачки никак вообще, нашатырь дай… Да не флакон, Игорек, ватку давай! Ага, ну-ка, ну-ка. Витяяяя! Витяяя!. Но сколько бы он не звал его, не теребил, Виктор оставался неподвижным и не реагировал ни на что, однако его сердце продолжала мерно отстукивать свой отмеренный Господом ритм, спокойное дыхание не менялось, в общем как сказал потом Большаков, его разум жил своей отдельной жизнью какое то время. Смирнова поместили этажом выше, на другое отделение. Вызывать скорую не торопились, хоть и понимали, что Витя мог быть в коме, и умереть при отсутствии помощи, однако признать свою некомпетентность не торопились, плюс надо было учитывать, что Виктор — пациент психиатрической больницы.

Такое состояние его продержалось три дня. На четвертый, был это вторник, около полудня к нам зашел Глушков, зам Большакова, на обход, и сказал, что Смирнов дрожит весь, но в себя не пришел. Ну все вроде своим чередом, полдник, потом отдых, кто в шахматы, кто в морской бой или в непонятную штуку, так мирно опять проходил наш безрадостный сумасшедший день, как вдруг на лестнице…

Вопли были такие, как будто кто то проснулся от легких, но стремительно нарастающих чувства дискомфорта и чувства боли и обнаружил, что по нему только начал ехать каток. Орали безудержным, нечеловеческим ревом. Спустя несколько секунд послышался звук летящей железной посуды, наверное той, в которой стерилизовали шприцы и инструменты, а затем, опять нечеловеческий, шести, нет, даже семиэтажный мат. Мы, все как один бросились к лестничному пролету, посмотреть, кто же там у нас «съехал» по серьёзному, сгрудились у дверей отделения. В узком и высоком, забранном крашеной в грязно белый цвет сеткой, был виден кусок не менее грязной лестницы, по которому, бешено вращая глазами, страшно раскорячившись полз Витя. И тут он заорал опять. Не переставая вращать глазами. Я не смог с ним встретиться взглядом, но мне отчетливо показалось в какой то момент, что в этих глазах я уловил страх, недоверие и что то еще из этой же серии. А орал он оказывается на пожилую, вечно смердящую смесью курева и лука, санитарку, которая к несчастью для себя оказалась с ним на одной лестнице, перевозя кровать с Виктором, когда он вдруг неожиданно для всех решил прийти в себя. Сейчас, она белая, с глазами в пять раз больше Витькиных, белая как прокипяченная простыня, сидела на ступенях, широко расставив руки и ноги, и несомненно желающая протиснуться сквозь молекулярную структуру стены, ну или хотя бы не обмочиться. Для храбрости, она посыпала Виктора такими словосочетаниями, которых наверное никто из здешних обитателей не слышал отродясь. А Смирнов все полз и полз вниз, подальше от Захаровны, Клара Захаровна, так звали эту санитарку, а она в свою очередь старалась отползти от него. Такие два говорящих однополюсных магнита. Прибежал Глушков, однако, он был настолько растерян, что просто стоял разинув рот, напоминая застывшего на месте страуса, тоже с выпученными глазами. Прямо день больших глаз. Мгновение спустя, меня кто то с силой выдернул из толпы зевак и оттолкнул в сторону. Это подоспел Лупырь. Он методично раскидывал больных, пока не подобрался к двери. — Назад! рявкнул он и мы инстинктивно отступили (надо сказать, Лупырь был ростом около двух метров и весил за сто сорок кило). Когда мы дружно отпрянули, он открыл ключом решетку, прошмыгнул в проем, запер ее с другой стороны и выскочил на лестничный проем, где был встречен новой порцией воплей Смирнова. — Тихо тихо, скотина — начал говорить Лупырев — Сей.. — на этом слове дверь на лестницу закрылась, и дальнейшего монолога я не услышал. Однако, понял по развитию событий, что монолог на Витьку не подействовал. Но вот что меня удивило, что когда Лупырь понял, что его не слушают вообще, и полез крутить Витю, тот вел себя так, как будто ходить разучился, он корчился, принимая защитную внутриутробную позу, но при этом вообще никак не сопротивлялся, когда Лупырь придавил его ногой, просто корчился и орал, орал, орал. Он вел себя как новорожденный младенец. Клара же уже перестала сопротивляться тому, что должно было произойти с порядочной женщиной в подобной ситуации, и покорно потеряв сознание сползала как кусок фруктового желе по лестнице. Наконец Витю без труда скрутили и поволокли на верх по ступеням. Еще минут пятнадцать сверху доносились едва различимые крики, которые стихли, по всей видимости после того, как его закололи успокоительным. В шахматы играть расхотелось. Казалось, что после этого у нас будут неприятности, непонятно с чем связанное ощущение, ведь то что произошло с Виктором, нисколько нас не касалось, но почему то все равно казалось, что у нас будут проблемы…

Накаркал. Проблемы у нас появились однако значительно позже, чем я думал. После случившегося на лестничной площадке, о Вите никаких новостей не было около недели. Не могу сказать, что случившееся стало для меня потрясением, однако я поймал себя на мысли, что первый раз за всю свою жизнь я видел ненормального человека. Да, да, я сам то на этом же отделении, но у нас не было тут людей, которые вели себя неадекватно. Тут собрались пациенты, которые были вполне адекватными и на то что показал Смирнов, смотрели как на неожиданную картину авангардиста в художественной галерее. Однако, все довольно быстро забыли о случившемся и о Викторе тоже. Здесь, в этом месте нет привязанности, по крайней мере в нашем мирке. Никакой дружбы, ей здесь просто не на чем зародится, только общение без обязательств. Здесь собрались люди с проблемами, люди большей частью расстроенные, реже озлобленные, тем, что их родственники или соседи, может быть коллеги, послужили толчком для их заточения. — Кажется, у него какие то отклонения… Иногда хуже: — Да этот придурок совсем свихнулся! Каждая такая фраза — это гвоздь, который забивают в гроб с надписью «здесь покоиться здравый смысл такого — то», и гвозди эти подают люди, от которых мы и не ждем подвоха. Потому что прохожие на улице у нас живут по другому алгоритму, им просто плевать на тебя, лишь единицы проявляют к тебе интерес и то по большей части, этот интерес отрицательный. А вот те, которые тебя окружают, те которые трутся с тобой своими личными зонами, именно они в конечном итоге могут повлиять на уклад твоей жизни. Люди, которые находились здесь, как правило, считали себя жертвами заговора. Я придерживался относительно них похожих убеждений, ну не выглядели они в моих глазах выжившими из ума стариками и молодыми мужчинами. Шестеро наблюдались в ПНД, однако они просто были склонны к излишне сильным депрессиям, короче нытики, и родственники упрятывали их периодически сюда для проведения, так сказать, витаминной терапии. Двоих в дурку сдали соседи, ну не привезли конечно со словами «Нате, забирайте», но активно описывали их отклонения. Остальные были настолько замкнутыми и неразговорчивыми (хотя это по моему тоже не характеризовало их как дуриков), что за все время пребывания здесь я так и не узнал о них ничего. Но в принципе, лучше, когда тебя окружают молчуны, чем когда болтуны, так что меня все устраивало. Именно потому, что откровенных идиотов и психов у нас не водилось, Витьку вернули в наш стан. — Теперь будете за ним ухаживать, он у вас на балансе, ха! — отрезал Лупырь. Я конечно, ни у кого в глазах яркого желания подбирать за Витькой не увидел, но все скромно потупив взгляд промолчали, включая конечно и меня. Так Виктор, точнее его обнуленная оболочка, стал жить с нами. Господи, сколько мы натерпелись с этим парнем! Он ходил под себя, и каждое утро нас встречал не аромат утреннего свежесваренного кофе (конечно, у нас кофе отродясь не было, но здорово хотя бы помечтать об этом), а резкий запах кала или мочи. История повторялась несколько раз в день. Витя есть не мог, не из за травм, просто удержать толком не мог ничего в руках, как будто просто разучился ими командовать. И вот с утра кто то, но без отлыниваний, Лупырь самолично составил график и четко следил за его выполнением, начинал свой день с уборки дерьма с кровати да и с самого Витьки. Иногда его перекармливали и он долго и протяжно блевал, пуская длинные фонтаны через пол комнаты. За десять дней он так вывел всех из себя, что у многих наверняка возникло желание удушить Витька его же собственными обосранными трусами, но на удивление, он перестал бесконтрольно гадить, а стал мычать, получая на это судно или горшок. Постепенно ушла в прошлое и проблема с кормежкой. Жизнь определенно налаживалась. Но действительно настоящим подарком стал момент, когда Виктор впервые сказал слово, это конечно было не «Папа», и даже не «Мама», но к счастью не мат. — Жри! — вот что изрек господин Смирнов в качестве первого ключика для общения с внешним миром и его обитателями. Кто повлиял на это первое слово, сомневаться не приходилось, конечно мы. Ну а что делать, дети воспитанные в нелюбви возможно тоже начинают примерно с этого: — Жри!; Заткнись!; Сука!. К тому времени, как Виктор стал делать свои первые речевые успехи, мы все пришли к выводу, что он как будто заново родился в своем прежнем теле. Вроде, он уже покинул наш мир, но потом бог сказал вдруг — Ой, этот перец должен сделать кое что через шесть лет. Апостолы отвечали ему — Господь всемогущий, ну мы же его уже того.. уже обнулили, он уже должен родиться в новом теле. — Нее, друзья, через пять лет он еще не достигнет нужных для его дела габаритов. Давайте-ка, братцы, его обратно в старую квартирку. Там мужики его быстро подучат. На том и порешили. Ну мы так сказать учителя то были хоть куда конечно. Но все таки, мало помалу, Виктор пришел в себя. Однако две очень тяжелые вещи произошли с ним. Во первых, то что было до его «выключения», он не помнил и не вспоминал, он только с наших слов построил себе какую то личность. Он представлялся Виктором, потому что мы «дали» ему это имя, так же было с возрастом, скромной краткой биографией. Что было с его жизнью последние 44 года, Виктор не знал, для него существовал только период жизни, который начался с его «обнуления». Вторая же личная трагедия Виктора, случилась в 97, когда его «сбой мозга» повторился снова. Как то я говорил с ним, уже после второго сбоя, говорил непривычно долго для этого замкнутого и погасшего человека, и он, выдавливая из себя слова, как будто они были квадратными и не лезли через круглый рот, аккуратно рассказал мне о шахматах. — Когда я смотрю на поле, я вижу что то, я вижу что то другое, я вижу кем то другим, говорил он. Это было через год после второго «обнуления», и его словарный запас был еще слишком мал, чтобы он мог емко объяснить, что с ним происходит. А потом маятник качнулся в другую сторону, и конец света для него вернулся опять, а затем через пол года все повторилось, и Виктор уже не мог восстанавливаться, он не успевал ни научиться заново хотя бы что то говорить, не успел научиться стоять на ногах, под конец нашего с ним знакомства его уже катали на коляске, облаченном в огромный подгузник, потому что он еще ходил под себя. И вот почти шесть лет спустя, в миллениум, это случилось опять. С каждым разом, все мы прекрасно понимали, его шансы хоть как то «повзрослеть головой» иссякали, и все по всей видимости, шло к тому, что Виктор превратится в гадящую и вопящую старую куклу. Единственное, что все время не менялось — он как завороженный таращился на шахматную доску, как только она оказывалась в поле его зрения. Что то держало его в этой игре клещами. Но что, он так и не смог познать, пока я сам не принес ему ответы.

Конечно, никто из пациентов не был в восторге от необходимости нянчиться с Виктором. Однако я в отличие от остальных, старался помогать ему. Конечно я не рвался убирать за ним фекалии, но я старался проводить с ним как можно больше времени. Я выпросил у Большакова, чтобы он купил на мои деньги, которых было немного, тетрадей и ручек. — У тебя же свои есть — удивился тот, но просьбу выполнил. Все равно инфляция все сожрала, спасибо Кириенко, слава богу, хоть на две тетради и три ручки хватило. Я начал вести дневник Виктора. Все, что происходило с ним, я тщательно, мелким плотным почерком, записывал в тетрадь. В каждой клеточке, почти без абзацев. Надо быть экономным, если тетрадь кончиться раньше положенного времени, хоть я и не знаю, когда это положенное время настанет, но все равно, если кончиться, писать будет негде, летопись Смирнова В. В. остановиться и тогда как он потом узнает, что с ним было до «обнуления»?. Позже мне пришла в голову идея по упрощению записей, я применил ее и для своего дневника. Все из за тупости и однообразности нашего бытия, все дни одинаковые, я отмечал значками какие то события: торт — день рождения, рядом пишу кого, сколько лет через запятую, в скобках комментарии, если было что то, заслуживающее внимания (его дочка прислала торт, первый раз за год ели торт, это так вкусно), ну и в таком духе. Я строчил этот дневник для него почти полтора года, исписав под ноль две тетради. Однако, к сожалению, только по прошествии такого огромного куска времени, до меня наконец дошла бессмысленность моей писанины. Ведь в своем дневнике я писал про мысли, да черт побери, мысли, а у Вити мыслей то не было! Все его мысли в результате уместились в одном слове. Когда я выйду отсюда, я попрошу, чтобы как только есть возможность, при любом удобном случае, ему должны показывать их. Его ключ, его единственная зацепка, это шахматы. И он должен помнить об этой зацепке, потому что она дает ему что то, как то тянет его к свету, но крючок слишком слаб или леска тонка, ему не вытащить правду из этой чертовой доски. Но все же… Если он очнется после последнего сбоя, и не увидит этого ключа, он даже не будет жить в каком то призрачном открытии чего то важного, он просто будет существовать. Почему же я помогаю ему, что меня двигает разговаривать с этим человеком, точно и внимательно расшифровывать свой дневник, пытаться учить его говорить, показывать ему шахматы, давать их ему в руки, из за чего я стал чуть ли не врагом для части обитателей нашего отделения, у которых вырывал фигурки с целью отдать их на изучение Виктору. Я тянулся к этому человеку одной своей частью при том что вторая конечно была не в восторге от общения с умственно отсталым. Но эта моя сознательная, правильная и тянущаяся часть знала зачем мне это. И я знал, что мой долг поддержать себе подобного, попытаться сохранить его рассудок. Не себе подобного как человека в целом, но себе подобного как человека, чьи переживания и… да что там, так и есть, чьи страдания так знакомы и понятны мне. Ведь я тоже уже давно пережил свой «сбой мозга».

2

Я не помню, разумеется при каких обстоятельствах он произошёл. Я ведь попал сюда с улицы. Да да, эта самая клиника, это точка моего отчета моего нового времени. Времени «от предыдущего раза до следующего» когда я окажусь в пустоте, как Виктор. Мне очень сложно вспомнить и охаректеризовать то, что происходило со мной в первые месяцы после того, как я очнулся без памяти. В душе я очень вспыльчивый и агрессивный человек, поэтому, часть смутных воспоминаний была о событиях, которые оставили негативный отпечаток в моей памяти. Как меня мыли. Как когда то самом начале одна сука санитарка била меня половой тряпкой по лицу, которой только что вытирала мое дерьмо. Тогда особая беспомощность одолевала меня, она была как будто физически болезненной. Я бы сейчас сравнил себя с детьми, больными ДЦП или инвалидами, которые не могут контролировать свое тело в общепринятой норме, их руки и ноги безвольно весят или болтаются из стороны в сторону на потеху окружающим. Люди любят смотреть на таких радуясь в глубине души — Как хорошо, что у меня хоть со здоровьем ничего, не уродец какой — нибудь. Но под этими взглядами эти бедняги чувствуют себя так неуютно должно быть. Я чувствовал себя неуютно тоже, однако, я не знал в тот момент, что есть дети, болезни и вся мирская дрянь. Я был абсолютно пустым внутри, и не руки не ноги не слушались меня, я не понимал свою оболочку. Этот путь, путь осознания себя был сложнее даже чем путь осознания мира вокруг. Как будто мой мозг вставили в некий мертвый механизм, но нервные окончания не подключили к нужным разъемам целиком, так питание подали и достаточно вроде. В результате я чувствовал, что у меня что то есть (руки?) но я не могу ими ничего сделать, лишь иногда они совершают в поле моего зрения какие то пируэты, но я не могу дать им команду, которая может быть выполнена. Я не мог ни сесть ни встать, когда меня поднимали насильно, организм тут же отдавался тошнотой и рвотой, за что мне очень часто попадало потом и словами и делами. И это просто запомнившиеся образы, потому как я тогда, как и Виктор, не мог думать, я не понимал что я такое вообще. Я был атомом, а может и еще более мелкой частичкой, бозоном Хиггса быть может, которому вдруг показали, что он не просто сам по себе, ничего не думает, один сидит или летит в черноте, а он вообще то часть огромного цветного мира, который называется, к примеру, теннисным мячиком, а когда этот мячик принесли на корт, каково же его потрясение от увиденного, а когда этот мячик случайно улетел за пределы этого корта… Боюсь подумать, чтобы было в голове этого бозона при осознании масштабов мира, в котором он оказался. Конечно, мне было в некотором смысле проще, я «рос заново» в очень маленьких замкнутых мирках и мое осознание размеров мира начиналось с — А ты знаешь, какие у нас есть большие моря, где так много воды. — А я спрашивал — А что такое море? — и поражался тому, что слышали мои уши. Что было бы со мной, если бы меня привезли бы на машине и выбросили на песчаные дюны у кромки прилива? Сердечный приступ, как пить дать.

Моим ангелом хранителем, человеком, который случайно нашел и указал мне мой якорь, мой ключ к точке восстановления, кто помог мне стать тем, кто я есть сейчас, стал владелец небольшого грузовичка, с трудом сводивший концы с концами дядя Гена, мужичек с испишренным морщинами желтушным лицом лет восьмидесяти, хотя он как то сказал, что недавно разменял шестой десяток. Как он меня не убил, столько натерпевшись от меня, ведь я очнулся после сбоя у него и был его обузой больше двух месяцев, пока он наконец не понял, что я совсем ку-ку, я не знаю. Хотя у русских это национальная черта: ну вот любим мы загонять себя в жопу. Из того что мне рассказывали мои «учителя» (один кстати был преподом по истории России в универе, но после перенесенного менингита его иногда так доставали черти, особенно когда выпьет, что два раза по два месяца он проводил с нами, восстанавливая душевный покой), обычному человеку в России всегда жилось плохо, что при царе, что при КПСС, что при демократии, всегда он был никому не нужен. — Сплоченности в русском народе не было никогда, поэтому жили мы всегда плохо и у руля у нас всегда черти кто — говорил он, да да Лёха, запомни, такого тебе в институтах не расскажут. Он продолжал: — Однако, вот то что тебя Генка поднял, обогрел, мудился с тобой, это великий парадокс: ну вот иногда хочется кому то помочь, не все время ж гадить, а? — Ага — отвечал я, внимательно слушая Матвея Степановича, пытаясь понять, про какой руль идет речь. Гена рассказал мне, что в 91 он нашел меня у железнодорожного моста на насыпи, всего изодранного, с переломом руки и ребер, без документов. Время было неспокойное (хотя у нас оно всегда неспокойное, просто в новостях рапортуют как все хорошо), и Гена подумал, что меня «обули» в карты в экспрессе, и выкинули с поезда, когда я начал возникать. Взял в свою ржавую перделку — Фиат зеленый — и отвез в свой дом. Там я провел без сознания около двух дней, а потом очнулся «обнуленным». — Ты ничего не говорил, только таращил на меня глаза. Я с тобой пытался как то разговаривать, но ты просто таращился, если я приближался к тебе или протягивал руку, то ты мычал. Боялся меня. Ходил под себя и часто у тебя из глаз шли слёзы, видать рука беспокоила. Прошло почти два месяца, когда рука у тебя зажила и даже почти окрепла, но ты все равно молчал. Тогда я решил, что ты головой повредился, вызвал нам такси и отвез тебя в Джанелидзе, в отделение неврологии. Там тебя подержали три дня и определили сюда. Я был тяжелым больным, поэтому шесть месяцев я провел в отделении для «активных» дуриков, которых привязывали к кроватям. Меня разумеется никто не привязывал. Я мог только медленно, раскачиваясь как сонный малыш, ползать на четвереньках. Потом, когда персонал окончательно убедился, что я все таки не агрессивен, более того, делаю успехи, меня решили перевести на отделение к более адекватным, так сказать. Гена приходил ко мне удивительно часто, несколько раз он был и на отделении, некоторые пациенты знали его и мою историю, но знали частично, о том что я был таким же как Виктор разговор как то никогда не заходил. Просто знали, что меня перебитого и беспомощного он выходил, почему я попал сюда, вопросом никто не задавался. Так прошло два года. Гена попал в аварию, ездил с мандаринами с овощной базы на Софийской, однажды утром торопился и подъехал слишком быстро для легкого морозца к перекрестку, тормозной путь как две серые стрелы уходил до того места, где в него врезался грузовик с полуприцепом, арбузы вез вроде. Когда рассказывали мне про это, у меня в голове возник образ умирающего Гены, с перекрученной рукой, разорванными селезенкой и кишками, деформированной грудной клеткой, смотрящего, как бабки и утренняя пьянь с дискотек и гулянок налетели на его мандарины, покрывшие всю поверхность дороги. При ударе обрешетка прицепа треснула, тент порвался и сотни полторы арбузов тоже улетели на дорогу. Такой фруктово-ягодный коллапс. Мне было жаль его так сильно, но я ничего не мог сделать, чтобы выйти отсюда. Моего Гену, моего спасителя, похоронили где то, его хрущовка — двушка осталась пустой. Вот и нет Гены, остался я один совсем. Не то чтобы я к нему прямо привязался, но этот человек меня радовал, хоть и был он сам по себе совсем безрадостным. Однако за два месяца до своей кончины, он подарил мне самый великий и в то же время самый опасный символ моей новой эпохи. Он принес мне ключ. Ключ, который сразу же стал тянуть мою память в зоны моего мозга, с которых я мог считывать информацию. Ключ, который в то же время сразу запустил мой маятник краха сознания. Моим ключом был поезд. Конечно тогда ни Гена, ни я не понимали, что оказалось в моих руках. Тогда в моих руках был небольшой журнал. Он просто принес его с собой. Даже не журнал, а такая газета рекламных объявлений, выполненная более качественно, чем то, что раздают по утрам у входа в метро. Как то она оказалась у меня в руках, не помню, вроде у Гены она в карман плаща не влезла и он положил ее рядом на столе. Я листал картинки, читать я конечно тогда ни «гу-гу», да вообще с чтением и письмом дела хуже всего. И тут что то прямо обожгло мои глаза. Что то стало лезть прямо в голову, какие то круги цветные, а потом я как будто вроде стою, но эта картинка проступала в сознании так тяжело. Кажется, что пытаешься рассмотреть помехи в телевизоре и увидеть в них образы. Вроде какие то люди. Стоят, кто то говорит друг с другом, много людей, многие смотрят куда то вдаль, куда то, где должно появиться что то… –..шаа, Леша, Алексей — я вдруг из пустоты слышу этот голос, но даже не сразу же понимаю, кто зовет меня, да что там, не сразу понимаю, что зовут именно меня. — Ааа? — Ты чего так вцепился в книжку то? И бледный весь… Так вот, а я короче ему говорю, Ашот ты бл… — Я опустил глаза на книжку, уже опять не слушая, что там у Гены с Ашотом. Что то кололо меня. Не кололо в буквальном смысле, но кололо мой разум. Моя связь с прошлой жизнью. Моя реальность. Мое спасение. Мой ключ. Мой выход, мать его. Я развел побелевшие скрюченные вцепившиеся в страницу пальцы. На странице были стандартные рекламные модули, всего шестнадцать на полосе. Отели, отдых, бронирование билетов, прокат авто. Но мое внимание привлек лишь один модуль. И не текст на нем, я смотрел сквозь него на фон картинки. На нем была запечатлена фотография, сделанная около 20 — 25 лет назад. Небольшое здание простой незамысловатой архитектуры, никаких вывесок, никаких кондиционеров, просто два этажа оштукатуренного кирпича или бетона с коротким шпилем. Цвет грязно желтый. Коричневые прямоугольные оконные рамы. Длинная бетонная полоса с черной простецкой оградой с одной стороны, две железные лестницы. У здания четыре длинные скамьи с облупившейся краской. Тогда я еще не знал что это, но чувствовал, что мое сознание как то реагирует на увиденное мной. На рекламном блоке была фотография железнодорожной станции. Это мой ключ.

3

Теперь, я сидел и смотрел на Виктора, на его глупый бессмысленный взгляд, на крупную царапину, которую оставила коронка ферзя на его щеке, и думал. Думал о себе и о своих часах, которые неумолимо отсчитывают время до следующего момента, после которого я уже не буду знать о Викторе, не буду знать о мире, о КПСС и руле, о Гене… я даже не буду знать о себе. Странно, но я как то седьмым, а может восьмым или девятым чувством понял, что я такая же как и Виктор жертва сбоя. Может это болезнь, эксперимент, проклятье, может божья кара, но я нисколечко не сомневался, что меня ждет судьба Виктора. Хотя откуда мне знать, может меня сбросили с поезда. Два интеллигентных с виду пидорка раскатали в тысячу или в очко, а потом раз — и в колоде вдруг две одинаковых «десятки» при сдаче. И когда я начинаю возмущаться, вдруг один говорит другому — Это чё за дела пидор! — достает из кармана какую то штуку, вроде из дерева или текстолита, похожа на пестик для размола сахара. Но этим «пестиком» по голове получаю я. Я не вырубаюсь, но удар такой силы, что боль кажется питается моими силами и съела их без остатка. И меня как мешок с помоями, ударяя о ручки дверей купе тащат на площадку. Еще мгновение, и я лечу. Красиво. Но быстро. Стремительно приближающаяся и летящая щебенка насыпи. Удар. Чернота. Боли нет. Она придет потом, не забудет, будь уверен, она постучится так что содрогнуться океаны в твоей голове. Картинка в моей голове была такой четкой, что я поверил ей, но… Но нет, это не так, я не летал с поезда, это насильно созданное воображение, так я пытаюсь заполнить свою память. А может и не я пытаюсь. Так, хватит! Надо уходить отсюда. Виктор уже похож на чертов овощ и опять слетел со своей спирали, по которой пытался подняться к истине. Побег, вот что мне нужно. Спустя почти семь лет птичка выпорхнет из своей клетки. Два дня я жил этой мыслью. Правда в голове всегда крутилась одна ерунда. Отважный Леха ломает охраннику шею. Отважный Леха забивает Лупыря ногами. Отважный Леха прыгает в стог сена с третьего этажа, перегрызая решетку. Все бы классно, только стога сена то у нас не было под окнами, а только голый асфальт. И этаж пятый. А Лупырь был меня на голову выше и сам понимаешь, на наших харчах тут особой силой не наполнишься. В общем все мои планы были весьма сомнительны, если конкретнее — полная хрень. В среду я случайно поговорил с Большаковым, он был на отделении с какой то кодлой дядек в костюмах. Разговор зашел о Гене, и я аккуратно спросил, где тот жил. Доктор наш конечно точно не вспомнил, сказал, что в карточке может моей есть адрес его, в графе «родственники» — Хороший дядька был да?

— Да

— Скучаешь по нему?

— Да чего то в последнее время чаще обычного вспоминаю

— Это хорошо Алексей. Я все таки за твою память переживаю сильно. Ну, у тебя есть еще вопросы? — Да нет, спасибо Лев Юрьевич.

— Ну, будь здоров