Бесплатный фрагмент - «8-ка»

Профессору Х., моему бывшему коллеге по Башгосуниверситету,

рассказавшему о забаве

своей студенческой молодости

        «Сестра ее, Оголива, видела это, и еще развращеннее была в любви своей, и блужение ее превзошло блужение сестры ее».

(Иез. 19:6)

Часть первая

Глава 1

— Сорок три… Сорок четыре… Сорок пять, — отсчитывала Наташа.

Я был спокоен, как долбежный станок.

— Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь.

Я работал играючи. Кровать потрескивала, Люда молчала.

— Сорок девять!

Боковым зрением я увидел, что Наташа подняла палец.

Я остановился перед последним движением. Люда напряглась, стиснула почти до боли: она все еще на что-то рассчитывала.

— Пятьдесят! Вынимай.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — ответил я.

Я приподнялся, потом выпрямил руки, отстранился, как положено.

— Что там? — спросила Оксана.

Она сидела у стола и не видела подробностей.

— Ничего, по-моему, — сказала Регина.

— Конечно ничего, — с досадой подтвердила Люда. — Я все-таки не дура и что-то чувствую.

— Женщина не может этого чувствовать!

Регина была сама рассудительность.

— Вот я…

— Именно, что ты, — перебила Наташа. — Сейчас проверим.

Потрогав меня, она поднесла щепоть к носу.

— Ничего. Продолжаем.

Я осторожно, чтобы не придавить, не ударить Люду коленкой или пяткой и не поставить синяк на бедре, слез с кровати.

Она привстала на локтях. Я подал руку — Люда поднялась, села, сдвинула влажные бедра. От нее сильно пахло пОтом. Вовремя вымыться в нашем общежитии всегда представляло проблему. Душевой подвал был зловонным, как нора зимородка, и даже среди зимы случались перебои с горячей водой.

Я сел на кровать. Все-таки я слегка утомился, не мешало расслабить мышцы.

— И кто бы сомневался, — добавила Наташа. — Гроссмейстер он и есть гроссмейстер.

Простыня была нечистой, матрас продавился до центра Земли. Стена под грязными обоями за спиной казалась холодной.

— Марина, к станку!

Девчонки знали установленный порядок, все прочие отыграли и сидели кто где. Но Наташа была хозяйкой комнаты, любила распоряжаться даже там, где того не требовалось.

Марина встала со стула, Люда скользнула на ее место.

Стульев в комнате, как и везде, имелось всего два. На второй кровати помещались только три девицы, а на столе Наташа сидеть запрещала, говоря, что «уже запыталась отмывать его от чьих-то задниц».

Все как-то устроились, и только Регина — белотелая черноволосая экономистка — как обычно, не успела занять место и стояла около кровати. Точнее, она примостилась в уголке, потом безрезультатно отработала сама и встала у изголовья, наблюдая процесс.

Я поднялся, посторонился, давая пролезть последней участнице игры.

— На тебя одна надежда, Маринка! — крикнула Оксана.

Сама она была плоской и широкой, как доска, никогда не имела надежд, играла ради процесса.

— Ты уж постарайся, — добавила рыжая, как морковка, Вероника. — За нас всех.

— Постараюсь, — ответила Марина, пытаясь лечь удобно.

Я смотрел с усмешкой. При всех стараниях, шансов у нее не было.

Высокая и тонкая, с худыми длинными руками-ногами, неразвитыми бедрами и неощутимыми ягодицами, она выглядела какой-то пародией на женщину. Бюст казался приставленным от кого-то другого.

Я знал Марину лучше, чем иной муж свою жену после десяти лет супружества. Играть она любила, но в арсенале не имела ничего, способного привести к победе.

— Тебе помочь? — подала голос Наташа, по-своему поняв мое бездействие.

Такой вариант допускался правилами игры, но я никогда к нему не прибегал. Я умел управлять телом, оно слушалось моих команд.

— Спасибо, не надо, — ответил я.

В подтверждение слов я повернулся, чтобы все увидели мое состояние.

— Круто…

Оля покачала длинным носом, напоминающим гусиный клюв.

— …Эту бы энергию, да в мирных целях.

— Ну давай уж, Яшка!

Наташе не терпелось закончить игру, в которой сама она не получала ничего.

— Последний заход, чего тянуть?

Маринины тощие конечности заняли всю кровать, некуда было поставить колени, чтобы им было не больно от острых ребер каркаса.

— Ну? — хозяйка комнаты подгоняла.

Я раскинул бледные бедра соперницы. Ноги свесились на пол, ей наверняка было неудобно, но мне стоило думать о себе. Я устал, хотелось поскорее пристроиться и завершить последний раунд. Единственным Марининым достоинством было то, что с нею удавалось управиться без рук,

— Ой, — сказала она.

— Что ты пищишь?

Оля усмехнулась.

— Ты мне волосы затянул, — пояснила Марина. — Больно.

— А ты их косичкой не заплела заранее?

Объем Олиной ядовитой железы вдвое превышал размер ее молочных.

— Да уж, Маринка, — добавила Вероника. — Давно бы побрилась, а то ходишь, как шиболда.

— Сейчас выйду и выправлю, — успокоил я. — Если тебе больно, я не могу играть.

— Ребята, вы трахаться будете, или причесываться?

Оксана нетерпеливо заскрипела стулом.

— Завтра точка по КСЕ, а я еще не все скачала.

Промежуточный тест по «концепциям современного естествознания» — которые еще недавно именовались просто физикой — для девушек всегда представлял проблему. Я понимал Оксану: она ничем не могла купить пожилого доцента.

— И вообще я писить хочу, — добавила она голосом обиженной девчонки.

Туалеты в общежитии располагались по разным концам коридора на каждом этаже. Состояние их было таким, что туда не хотелось лишний раз заходить. Я сочувствовал женщинам, которые — в отличие от нас — не могли делать некоторые дела из окна комнаты.

— Уже трахаемся, — успокоил я. — Потерпи три минуты.

Я выдвинулся наружу, потом снова задвинулся. Марина поерзала, впуская поглубже.

— Ну давайте, — сказала Наташа, нагнувшись к нам. — Начинаю счет.

— —

Весь мир шел вперед. Разумные люди поняли, что жизнь одна и ее никто не восполнит. В цивилизованных странах развивалась индустрия искусственных наслаждений.

Силиконовые женщины с бархатистой кожей были лучше настоящих, поскольку всегда молчали. Силиконовые мужчины с армированным пенисом были еще лучше, так как не курили и не болели за футбол.

Интернетские маркетплейсы предлагали все возможные секс-игрушки, вплоть до анальных пробок, украшенных перьями марабу.

В Америке каждый сорок минут в прокат выходил новый порнофильм. Простые радости жизни вышли в приоритет.

Лишь в России до сих пор умами правили престарелые кошелки и домостройные дураки. Здесь проповедовались «традиционные ценности»: добрачная девственность и унылый супружеский секс в темноте.

Но лично нас это не касалось. Мы знали, чем заняться, и нам никто не мог помешать. Мы просто играли.

— —

Игра называлась «восьмеркой».

Название было невыразительным, стертым, даже убогим. Оно вызывало ассоциацию с чем-то карточным — вроде «тысячи», в которую играли пятьдесят лет назад.

Мы тоже играли взапой. Но состязание не имело отношения к картам и шло не до восьми очков.

Цифра обозначала количество участниц женского пола и была условной. Их могло оказаться и пять, и девять. Однажды, с месяц назад, набралось целых двенадцать.

Никто никогда не задавался вопросом, откуда пришла игра и когда возникла в нынешней форме. Но я подозревал, что зародилась она в поколении моих родителей или даже более раннем. Ведь во все времена, при любых царящих нравах все-таки находились нормальные люди. Казалось допустимым, что кто-то и до нас баловался жгучим развлечением, спрятавшись от тупого, как полупудовая кувалда, морального кодекса строителя коммунизма.

Название, вероятно произошло в насмешку над «Великолепной семеркой». Еще вероятнее было, что кто-то вспомнил советский фильм «Семеро смелых» — одноцветный и однолинейный, как флаг СССР.

В том фильме шел рассказ про полярников, которые где-то зимовали и что-то исследовали. Шестеро мужчин и одна женщина казались бесполыми, безгрешными, беззаветными. Эти герои были не живыми людьми, а биологическими роботами, запрограммированными на торжество социализма в отдельно взятой стране. В игре все обстояло наоборот: на восемь женщин приходился один мужчина и бесполым никто не казался.

Увидевший аналогию и поименовавший игру, несомненно был человеком без комплексов, способным глумиться над идеалами. Ведь игра занималась не строительством коммунизма, а делом, которое жестоко осуждалось. Говоря просто, ее смыслом являлся секс — которого в СССР не было — причем почти групповой.

История игры таяла во мраке. Возможно, в изначальные времена она именовалась «семеркой», а позже название изменили. Тому могло иметься много причин. Число «7» считалось счастливым, а цифра «8» была бесконечностью, вставшей на дыбы. Хотя, конечно, мы не сильно вдавались в этимологию. Мы просто играли.

Правила «восьмерки» отличались латинской простотой.

Участнику-мужчине требовалось совершить половой акт с каждой из участниц по очереди, удержавшись от результата. С последней можно было расслабиться и отдаться на волю волн.

С учетом того, что всем развлекавшимся было примерно по двадцать лет, а разнообразие добавляло удовольствия, удержаться оказывалось непросто, происходящее поднималось над уровнем свальной оргии и становилось реальной спортивной игрой.

Игровой характер действия усиливался тем, что все раунды, как в настоящем спорте, строго контролировались. От претендента требовалось совершить определенное количество возвратно-поступательных движений с нужной амплитудой и не слишком малой частотой.

У нас количество равнялось пятидесяти, а частота определялась устным счетом «раз-два-три…» в обычном темпе.

Никто из нас точно не знал, как проходила «восьмерка» в прежние, все-таки более стыдливые времена. Совокупляться, конечно, хотелось всегда и всем: если бы дело обстояло иным образом, то при многовековом христианском давлении — и недолгом, но куда более страшном коммунистическом — человечество давно бы вымерло. Но гнет ханжеской морали заставлял супругов делать главное дело, не снимая пижам. У меня в памяти остался теледиспут от сексе, где серьезный с виду мужик сообщал, что он состоит в браке тридцать лет, но никогда не видел свою жену голой.

В стране победившего социализма царили нравы пещерного монастыря, населенного кастратами и старыми девами. Все связанное с межполовыми отношениями было покрыто толстым слоем вязкой, глухой лжи. Например, внушалось, что мужчины требуют, а женщины уступают, хотя уже первые мои опыты показали, что часто все обстоит наоборот.

Заниматься сексом не для того, чтобы родить детей было не запрещено, но не поощрялось.

Я слышал от старших, что в советские времена мужчине и женщине разрешалось поселиться в одном гостиничном номере, лишь если они являлись мужем и женой, что определялось по паспортам. Администраторше, которая взглянула сквозь пальцы, грозили страшные кары, из которых увольнение оказывалось самой мягкой.

Отдаться плотской любви просто так — особенно паре студентов, запершейся в комнате общежития — считалось столь же недопустимым, как помочиться средь бела дня на Красной площади.

Поколение родителей выросло на «Тимуре и его команде». Впрочем, и «взрослая» литература в советские времена представляла собой все тот же бесполый бред. Априорно бесполым полагался и весь социум, составлявший СССР.

За подобное «восьмерке» в прежние времена, вероятно, выгоняли из союза ленинской молодежи. Хотя, возможно, тот советский институт именовался иначе. Каюсь, я не помню из истории, как называлась тоталитарная идеологическая организация, исключение из которой было аналогично отлучению от церкви в мрачные времена царизма.

Но тем не менее страсть к сексу не удалось задавить даже марксистам-ленинцам. Самые смелые, самые чувственные люди отваживались на рискованные варианты.

При том моральное давление не уменьшалось. Полагаю, что девицы, подписавшиеся на «восьмерку», не могли до конца раскрепоститься. Они наверняка по очереди уходили куда-нибудь за шкаф или за занавеску и отдавались соискателю, слегка распахнув халатик. Счет тоже, скорее всего, вела каждая по отдельности.

В двадцать первом веке все вышло на иной уровень.

Собравшись на «восьмерку», участницы раздевались. Состязание шло на глазах у всех по заранее определенному порядку. Выполнение условий контролировалось хозяйкой комнаты, в которой шла игра. Стоя около кровати-ринга, она считала вслух и могла остановить игрока, который пытается схалтурить. Как только произносилась конечная цифра «пятьдесят», поединок завершался — распорядительница, превращаясь в судью, проверяла состояние соискателя. Женщина на самом деле не могла ощутить полноту последнего момента, иной игрок мог схитрить незаметно для всех. Поэтому последнее слово оставалось за судьей состязания.

Высокий статус не мешал судье самой сыграть один из номеров — тогда контроль временно переходил к кому-нибудь из девиц, но результат она тоже проверяла сама.

Зрительницы не были пассивными. Сгрудившись около кровати, они всячески подзуживали, выкрикивали в спину непристойности, пытаясь поднять градус схватки.

В процессе раунда почти все партнерши ненатурально стонали, некоторые имитировали оргазм — причем умели это делать довольно мастерски.

Все было подчинено одной цели: довести игрока до срыва, не позволив дотянуть до последнего номера.

При этом в игре присутствовал вполне реальный интерес.

«Восьмерка» представляла не групповой разврат, а секс на деньги.

— —

Предлоги «на» и «за» принципиально различны.

Сексом за деньги с сотворения мира является проституция. Я ее никогда не осуждал. Без проституток остановилась бы жизнь и люди превратились бы в ходячую механику. Последний тезис трижды подтверждает историческое развитие СССР. Страна, образованная отбросами общества и ведомая параноиками, априорно полагала асексуальность граждан. Официальной проституции здесь не было, неофициальная трепетала под запретом. В результате нация выхолостилась, превратилась в социум студенистых амеб, среди которых задыхаются по-настоящему живые индивиды.

При том, что — по моему глубокому убеждению — одна хорошая проститутка приносит обществу больше пользы, чем какой-нибудь клуб «будущих мам» или «бывших отцов».

Стоит подчеркнуть, что при всей своей разнузданности «восьмерка» оставалась прежде всего спортивной игрой.

Ее спортивный дух выражался в том, что играющие не относились к происходящему как к сексу, видели в соединении тел состязательный момент. Относительно единственного участника мужского пола все было ясно: стоило на несколько секунд отпустить тормоза, как судье уже не пришлось бы ничего проверять. Но и участницы никогда не расслаблялись по-настоящему. Девицы — даже стоявшие на последних номерах — были заняты лишь тем, чтобы усилиями своего тела сломать соперника.

Вознаграждение формировалось элементарным образом. Нельзя не признать, что автор системы отличался острым, циническим складом ума.

Перед началом игры делались ставки. Женщины скидывались по сто рублей, мужчина выкладывал общую сумму.

При победе он забирал все деньги себе. При срыве на любом номере удвоившийся банк возвращался к женской стороне — на радость всем. По сто рублей зарабатывали все девицы — даже те, которые не успели сыграть. Это было настолько просто, что никто не пытался придумать иные варианты.

Конечно, в схеме прослеживалась гендерная дискриминация. В случае общего проигрыша каждая из женщин теряла всего сто рублей. Мужчина лишался сразу восьми сотен. Но это никого не волновало.

Так завелось испокон века, так продолжалось до сих пор.

Глава 2

Смыслом жизни человека является секс. Лично я так считал, начиная с подросткового возраста.

Сейчас я еще не достиг двадцати лет, но точка зрения существенно сместилась. Сторонний наблюдатель этого бы, конечно, не понял. Я был сильным и здоровым. Меня не терзали химеры. Единственным моим принципом было никогда, ни при каких условиях не причинять женщине боль.

Как человек я не представлял из себя ничего особенного. Я был самым обычным студентом. Учился я на «отлично», но в наши упростившиеся времена это ровным счетом ничего не стоило. Звезд с неба я не хватал и даже не собирался этого делать, зная, что не позволит рост: не высокий и даже не средний, а ниже среднего.

Да и лицом я был, мягко говоря, не Ален Делон и не Шон Коннери. Хотя в моем возрасте Коннери был обычной, примитивной голливудской вешалкой для смокингов. Но учительница литературы — молодая светловолосая татарка Люция — говорила, что у меня профиль молодого Бонапарта.

Она, конечно, мне льстила, тому имелись причины. Но жизненные планы у меня и в самом деле были наполеоновские.

Амбициозности я имел в достатке. Как любой нормальный человек, я мечтал, что когда-нибудь жизнь наладится и из невеселой гонки превратится в неторопливое путешествие. Хотя это светлое — ну, по крайней мере, не слишком мрачное — будущее еще не обрело четких контуров.

Конечно, я лишь теоретически представлял себе очень хорошую еду: какие-нибудь томленые артишоки, которые следует запивать коллекционным коньяком «Генри Херитэйдж». Я только на картинках видел дорогие автомобили марки «Астон Мартин». Я сомневался, есть ли внешняя разница между каким-нибудь китайским тряпьем с русским названием и классическими костюмами от Десмонда Мерриона. Подобное я знал исключительно через Интернет. По реальности понимания все было аналогией полета на Луну. Но я поставил жизненной целью достичь этого хотя бы в некоторой степени. Я знал, что не остановлюсь ни перед чем, использую все возможные средства.

Однако еще недавно свой главный жизненный приоритет я видел в ином. Пирамида моих ценностей стояла незыблемо и на ее вершине сверкал секс.

Мне казалось, что даже в самом светлом будущем я пожертвую всем, чем угодно: даже буду питаться только красной икрой, не мечтая о черной и с «Мазерати» пересяду на убогий «Мерседес» — лишь бы сохранить в своей жизни главную ее ценность, женское тело.

Оно могло быть все равно каким, но как можно чаще новым. Хотя, по большому счету, новизна тоже не являла первой необходимости.

Каждый раз, когда какая-то из женщин дарила мне наслаждение, я с особой остротой понимал, что все — все-все-все, абсолютно все — подчинено стремлению к этой вершине. Потому что о машинах, бриллиантовых запонках и виски «Изабелла» лучше всего думается в момент, когда разнеженно поднимаешься с влажного от судорог тела. А если подниматься не с кого, то не обрадуют и семь «Мак Ларенов» всех цветов радуги, ожидающие перед крыльцом дворца.

Так мне думалось довольно долго. Мировоззрение представлялось неизменным. Точнее, до определенных пор я не видел тенденций, способных его изменить.

— —

Я наслаждался женщинами с момента первоначальной возможности. Согласно нынешнем российскому законодательству, мои подростковые опыты не могут быть реальными, поскольку подпадают под статью. Однако законы принимаются абстрактно, а жизнь течет конкретней некуда. Во всяком случае, я ни о чем не жалею.

Мои увлечения продолжились после окончания школы. Я ринулся в еще более глубокую пучину наслаждений, уехав из своего родного города в областной центр и поступив на юридический факультет университета. В общежитии где я поселился, все совокуплялись разве что на крыше. Это казалось нормальным, однако поначалу ничего не меняло и не сдвигало.

Принципиальный качественный взлет я ощутил, когда совершенно случайно попал на «восьмерку». Впрочем, случайность присутствовала лишь в начальный момент. Все дальнейшее оказалось предопределенным. Сама игра была придумана для таких людей, как я.

Получилось так, что в один прекрасный день, сидя на практике по социологии, я вытащил из кармана телефон и вместе с ним — флешку, которую уронил. Я полез под стол и нашел золотую сережку.

Впрочем, золотой она считалась условно. Металлическим был только замок, а все украшение состояло из голубоватого камня сердцевидной формы, напоминающего побрякушку из фильма «Титаник». Ни у кого из наших девчонок я такой не видел, сережку потеряла какая-то чужая.

Порядочный человек на моем месте сходил бы к расписанию, выяснил, какая группа занималась в аудитории до нас, попытался найти владелицу. Если бы этого не удалось, он отнес бы потерю в деканат. Но я, вероятно, был не слишком порядочным. Я посчитал, что нуждающийся человек не посеял бы такое украшение, и отнес сережку в ломбард. Там меня разочаровали: камни в наше время не стоили ровным счетом ничего — но дали восемьсот рублей за золото.

Сумма, конечно, радовала, но была слишком ничтожной, ни на что серьезное ее не хватало. Я мог всего лишь заказать хорошую пиццу, а остаток кинуть на счет телефона. Вероятно, я так бы и сделал, но неожиданно вспомнился рассказ приятеля-старшекурсника.

Он с таким восторгом расписывал прелести «восьмерки», что я решил шальные деньги не проесть, а проиграть.

Я рассчитывал именно «проиграть», поскольку ни на что не рассчитывал. У меня не было сходных опытов. Идя на ринг, я не был уверен, что в ошеломительной ситуации продержусь один раз хотя бы до счета «тридцать». Меня просто вела страсть к неизведанному.

Но мне повезло. Первой соперницей мне досталась аспирантка с математического факультета — дебелая армянка. Тяжелая, черноволосая, с некрасивой маленькой грудью, усиками над верхней губой и отвратительными бородавками на лице, она была просто отвратительна. Окажись первым номером любая из других девиц, я бы тупо развлекся, не позиционировал «восьмерку» как нечто большее, чем секс при свидетелях. Армянская коряга исключала чистые наслаждения — она не вызывала никакого отклика в теле. Успешно закончив раунд с Гаянэ-Шаганэ, я как-то естественно попытался не проиграть и следующей спортсменке. Затем это повторилось с третьей, четвертой, пятой. Потом все закончилось и распорядительница — будущий следователь Фарида — подвела итоги. Я сунул в карман шестьсот рублей плюс к тем, которые поставил. По всему получалось, что игра может принести нечто очень серьезное.

Вернувшись в свою комнату, я сел на кровать, еще раз пересчитал деньги и задумался. Находка была удачной, но случайной. Рассчитывать найти еще раз нечто более существенное — например, инкассаторский мешок — мог только дурак. Рожденный в нищете не имел шансов просто так из нее вынырнуть.

Но на игре, которая была «шестеркой», я удвоил свои шестьсот рублей за полчаса. При этом я ни капли не напрягался, под конец даже получил удовольствие.

Я осознал, что секс сексом, а «восьмерка» может принести доходы, о которых прежде не мечталось. И я стал играть — постоянно и всерьез.

— —

Товарно-денежные отношения порой принимали анекдотический характер.

Случалось, что перед игрой девицы занимали у меня деньги. Некоторым требовалось красное вино для смелости перед выходом на ринг. Иные в последний момент бежали за презервативами, без которых опасались играть. Третьи просто не имели денег, чтобы поставить на себя.

Ситуация, конечно, грешила абсурдом. Практически все мы были одинаковыми общежитскими студентами. В денежном отношении девушки даже имели приоритет перед парнями, поскольку могли торговать своим телом на стороне.

Последний тезис мог показаться чудовищным для ушей записных моралистов. Но все было, как было. Положение дел шло вразрез с идеалом. Двадцать первый век расставил точки не только над «i», но и над всеми прочими буквами. Многие проститутки были студентками, многие студентки были проститутками. Торговля телом не представляла проблем. Возможности Интернета сделали проституцию занятием простым и необременительным, сайты знакомств позволяли обходиться без посредников, «агентств» и сутенеров. Нечесаные литературные классики вводили в заблуждение весь мир: современные девушки по вызову не были ни «униженными», ни «оскорбленными». Они занимались аморальным делом потому, что любили секс и умели извлекать выгоду из приятного занятия.

При этом никто — ну, почти никто — из продающих себя девиц не выбивался на более высокий уровень жизни. Все зарабатываемое они тратили на крема, заколки, пушистые чехлы для мобильников и прочую дрянь. Так или иначе, в сравнении с ними я всегда ощущал себя человеком со средствами и одалживал желающих. Я делал это не из человеколюбия, а ради того, чтобы не сорвалась игра.

Стоит отметить, что мнение о женской непорядочности преувеличено. Жалких пять-семь занятых сотен мне всегда возвращали.

Денежный азарт в «восьмерке» длился до определенного момента. Когда игра обрывалась, не дойдя до завершения из-за провала мужской стороны, начиналась настоящая оргия. Участницы, не успевшие выйти на ринг, требовали внимания, все деньги сливались в общий пул, который шел на выпивку и закуску. В итоге все продолжалось уже без азарта, в стремлении каждого урвать побольше.

Но о таких вариантах я только слышал, поскольку сам не проигрывал никогда. Начав успешно, я продолжал оставаться чемпионом. Женщинами я наслаждался, но доходы от игры значили больше.

Ни одна из женщин не могла обеспечить меня деньгами. А деньги могли обеспечить женщинами в любом количестве.

Я понимал, что такой взгляд на жизнь сильно отдает цинизмом. Но я пришел к нему самостоятельно и не собирался ничего менять.

— —

Три шестиэтажных общежития: экономико-юридическое, физико-математическое и химико-биологическое — разделенные проходами, стояли цепочкой от края до края квартала

Филологи, историки, журналисты и прочая шушера училась в отдаленных корпусах, жила в другом районе. Насколько я знал, «восьмерки» у них не было.

Здесь игра шла во вселенском масштабе. На нашем факультете ее организовывала Наташа, на экономическом — Эльвира, на химическом — Зарима, а на матфаке — Инна. Самые заядлые спортсмены играли то тут, то там.

Состязания шли почти каждый день, по выходным некоторые устроительницы иногда собирали по два-три захода подряд.

У Наташи я играл всегда. Она была не только судьей, но еще и старостой нашей учебной группы, а также моей близкой подругой.

Не ограничиваясь внутренним кругом, я ходил и на все прочие состязания. Я играл у всех распорядительниц подряд, получал довольно большие деньги и еще большее удовольствие, которое откладывал на самый конец.

Девушек в университете училось едва ли не вдесятеро сравнительно с парнями. Стандартные общежитские комнаты не вмещали больше восьми-десяти человек. При большом наплыве участниц выстраивалась очередь в коридоре, но это осложняло процесс из-за необходимости то и дело переодеваться в тесноте. Поэтому на состязание записывались заблаговременно, предпочтение отдавалось спортсменкам из «своих». Но некоторые, особо активные — и состоящие в дружеских отношениях с судьями — девицы тоже умели записаться в один день на игры в разных местах.

Правила были общими, однако устроительницы вели себя по-разному.

Наташа всегда участвовала под номером «один». Она была придирчивой и не хотела играть с ком-то после кого-то, поскольку условий для личной гигиены в общежитиях почти не имелось.

Жгучая Зарима назначала себя последней, судила бесстрастно и даже во время своего раунда не снимала очков от дальнозоркости в старомодной квадратной оправе. Играя у биохимиков, я не мог понять, получает ли Зарима удовольствие от процесса. Но это меня не волновало. Главным было то, что она почти никогда не отказывала назначить дополнительную игру лично для меня.

Эльвира, которая училась уже на третьем курсе и ходила на двухметровых ногах, не имела приоритетов в номерах. Мне казалось, что помимо «восьмерки» у нее есть еще какая-то жизнь.

А коротко стриженная четверокурсница Инна сама не играла, судействовала в джинсах и кофточке с длинными рукавами. Относительно нее я не мог понять вообще ничего.

— —

Я выигрывал всегда.

Я выигрывал везде.

Я выигрывал с кем угодно.

Я сам не осознал, как получилось, но слава обо мне распространилась не только по общежитиям, но по всему юридическому факультету и даже по университету в целом. В какой-то момент поползли слухи, что я владею особой техникой сдерживания или страдаю тайной болезнью, заключающейся в неспособности дойти до точки.

Еще чаще приходилось слышать, что перед игрой я облегчил себя старым мальчишеским способом, а потом воспользовался чем-то вроде шпанской мушки для того, чтобы с сухим результатом выступать на ринге.

На самом деле я всего лишь умел управлять телом: вероятно, это был единственный божий дар, отпущенный мне природой. Его, конечно, вряд не хватало для перспектив отдыха на Сейшелах, но кому-то не было дано и такого.

Впрочем, говорить о «даре» не стоило, я сделал себя сам.

Уже в двенадцать лет я понял, на какие неожиданные дела способно мое тело. Девственность я потерял не рано и не поздно, а в обычном для нормального мальчишки возрасте. Восьмиклассником меня приобщила та самая Люция, которая увидела в моем лице сходство с почившим императором. Но и годы до нее я провел не напрасно.

Когда я учился в школе, никакая тема не была табу для семинаров в мальчишеском туалете. Я знал, что сверстники шли к вершине жизни по-разному.

Одни, открыв тайну бессознательно, жили в пассивном ожидании от случая к случаю, ничего не предпринимали самостоятельно до окончательного факта. Познание женщины у таких начиналось бурно и неконтролируемо, продолжалось долго. Другие, озаренные новым светом, сразу упражнялись всерьез. К моменту реальностей они оказывались готовы и мужская жизнь у них шла более-менее нормально.

Я не просто держал тело в руках — я познал тончайшие нюансы ощущений, научился контролировать порог неуправляемости если не на сто, то хотя бы на девяносто девять процентов. И поэтому переиграть меня могла лишь такая соперница, которая владела бы собой как минимум на двести.

При всем том со мной продолжали состязаться. Девиц вела извечная глупость, которая говорила каждой, что она лучше остальных и сумеет согнуть меня в бараний рог. Или разогнуть, как подкову — что зависело от начальной точки зрения.

Хотя в стремлении к невозможному состоял один из смыслов жизни… если он вообще существовал.

Сражаясь на продавленном ринге с чьим-нибудь старательным, но неуспешным телом, я порой желал, чтобы оно совершило сверхрывок, преодолело тяготение и вышло за пределы земной атмосферы. Мне хотелось потерять свой один процент — понять, что на любого супермена всегда найдется супервумен.

Но супервумана не находилось. Я побеждал всех подряд.

— —

Размышлять о себе — не лучшее из возможных занятий. Но без этого порой не получалось. Иногда хотелось привести все в порядок, обозначить начала и концы. Все-таки я был мыслящим человеком, испытывал потребность в анализе прошлого ради того, чтобы понять перспективы будущего.

Играть я принялся в середине первого курса. Сейчас я перевалил на вторую половину второго. «Восьмерка» сделалась одной из главных составляющих моей жизни.

Песня «The Winner gets it all» имела к ней прямое отношение. Победитель мог получить то удовольствие, момент которого оттягивался правилами игры.

Это допускалось и с последней из участниц и с любой из предыдущих — причем сколько угодно раз. На результат ставок не делали, финал не имел отношения к спорту как таковому, а определялся сиюминутным состоянием организма. Вначале, опьяненный своими победами, я не то чтобы стремился доказать мужскую состоятельность, а спускал напряжение, накопившееся за этапы игры.

Но в какой-то момент я стал ощущать, что деньги, получаемые на ринге, радуют больше, нежели женские тела, испробованные после игры.

Половину первого курса я колебался на грани между жизнью и смертью. Источников дохода не имелось, единственным спасением была помощь родителей. Кроме меня, в семье имелись еще две мои сестры. Мать с отцом с трудом выкраивали что-то на мое содержание. Я презирал себя за то, что вынужден опираться на них, но иначе прожить не удавалось.

Приобщившись к «восьмерке» и начав играть всерьез, я понял, что могу зарабатывать на жизнь. Сверхдоходов, конечно, не было, но я уже не голодал. А самое главное — я стал чувствовать себя человеком, который ни от кого не зависит.

— —

Больше всего я, конечно, любил играть у себя.

С Наташей было особенно комфортно. Встречаться мы начали еще на первом курсе. Этому не мешало то, что она была выше меня на три сантиметра и старше на два года, потеряв после школы время по причинам, которые не объясняла. Наташа отличалась сдержанностью, граничащей со скрытностью — но и это нам не мешало.

К концу первого курса мы с стали настолько близки, что могли жить как муж и жена, поскольку стопроцентно подходили друг к другу. Жить вместе не позволяли внешние обстоятельства — точнее, их неблагоприятное стечение. При всей свободе нынешних нравов получить комнату для совместного проживания могли только официальные муж и жена, а мы не собирались ими становиться. Наташа планировала в будущем серьезное замужество, к которому хотела прийти с чистым паспортом, а я не планировал вообще ничего.

Обычно студенты, желающие жить вместе, находили тайные ходы: устраивали сложные рокировки, менялись соседями. Нам в этом аспекте не повезло.

Наташина соседка — ее лучшая подруга, наша одногруппница Лариса -декларировала без апелляций, что никуда не переедет. Она заявила, что в этой комнате на свои деньги переклеила обои, купила люстру и повесила шторы. Насчет обоев я сильно сомневался, а люстру и шторы можно было снять и забрать хоть на Северный полюс. Однако уговорить Ларису не удалось. Вероятно, ею руководила глубинная вредность, какую умели проявлять особо близкие подруги.

У меня ситуация сложилась еще хуже. Сначала моим соседом был веселый татарин Ранис. Он стал настоящим другом. Мы жили в тепле и согласии, не знали капли проблем. Но Ранис был космическим разгильдяем и не пережил летнюю сессию. Осенью вместо него ко мне подселили первокурсника Матвея.

Этот парень не пил, не курил и не кололся, однако был редкостным придурком. Наташа аттестовала его емким словом «полупидор». Я терпел соседа лишь в силу природной мягкости характера. Когда он доставал сверх меры, я прибегал к многоэтажной брани. Ничего более радикального не получалось. Матвея знал весь факультет, ни один нормальный человек не согласился бы с ним жить.

Не имея глобальных вариантов, мы с Наташей использовали каждую возможность, чтобы побыть вместе. Матвей прирос к своей кровати, как плесень — максимум возможного было выгнать его на пару часов в коридор. Зато Лариса часто отсутствовала до утра. Вот тогда, проветрив комнату после игры, мы с Наташей сдвигали кровати и проводили счастливую ночь вдвоем.

Такие ночи я особенно любил. Интенсивная игра — три, четыре, порой даже пять матчей подряд — не проходила бесследно для организма. На протяжении целого вечера я должен был находиться в рабочем состоянии, не достигая вершины. По окончании матчей я чувствовал, как меня распирает накопившая потребность выхода. Однако после долгого сдерживания тормоза заклинивало в нажатом положении. Результата не приходило, лишь усиливалась боль. Наташа как никто другой умела облегчить мои мучения, привести в норму, сделать пригодным для завтрашних игр.

Кому-то нравственному положение дел могло показаться диким, нас окрестили бы моральными уродами. Ведь Наташа считалась «моей девушкой», а я — «ее парнем». Я почти каждый вечер приходил к ней ужинать или оставался после последней игры. В университет мы с Наташей шли обнявшись, на лекциях сидели вместе, ни от кого не скрывали отношений. Посторонние — особенно городские — считали нас женихом и невестой.

Наша близость выражалась в мелочах, какие были свойственны лишь очень любящим супругам. Например, я мог зайти в магазин и купить Наташе новые колготки — не по ее просьбе, а просто так, заметив, что она порвала имеющиеся об какой-нибудь гвоздь, выступивший из стула. О прочем не стоило даже говорить.

Но при всем том я играл под Наташиным началом в «восьмерку». Это происходило не только на ее глазах, но даже на ее спальном месте. Так диктовали обстоятельства: Лариса утверждала, что для себя добыла новую неразбитую кровать, запрещала использовать ее в качестве ринга. А Наташа обычным порядком судила игры не только с моим участием, и я это знал.

Мы были напрочь лишены чувства собственности. Наши отношения находились на такой недосягаемой высоте близости, что физическая верность не имела никакого значения.

Чисто теоретически я допускал, что в небесных сферах сдвинутся слои, поменяются планы и мы с Наташей действительно поженимся. Я очень явственно представлял, как мы остепенимся и даже заведем детей, будем лежать в широченной итальянской постели на втором этаже своего загородного коттеджа и — не понижая голоса благодаря толстым стенам и качественным дверям — начнем перечислять забавные случаи из нынешней жизни.

Мне придет на память опасливая Вера, которая отказывалась соревноваться без резины, всякий раз соскальзывающей и добавляющей проблем. А Наташа, давясь от смеха, припомнит пятикурсника Кирилла, который пришел накануне свадьбы и проиграл четыре тысячи рублей мелкими купюрами, которые ему дал будущий тесть для обряда по «выкупу» невесты.

И при этом мы не начнем укорять друг друга в нескромностях молодости, не станем испытывать взаимной ревности или угрызений совести. Мы просто будем констатировать факт, что когда-то у нас обоих была особенная жизнь, и теперь это сближало еще сильнее.

— —

Моя подруга — которую я мысленно именовал «женой» — существенно отличалась от прочих обитателей грязного университетского общежития.

Она не только не бедствовала, а считалась богатой. Так оно и обстояло. Наташин отец был прокурором района и мог не только поселить дочь на съемной квартире, но даже купить ей собственную на время учебы.

Этого Наташа не скрывала, не видела смысла прибедняться и тем вызывала уважение. Она просто полагала, что всему свое время. Наташа говорила, что впереди и квартира и дом и даже вилла на Багамах, но сейчас она желает жить в среде себе подобных и «натрахаться до выпадения матки, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

И мы жили в среде так, как хотели.

Причем с полной отдачей. Со стороны мы могли показаться сексуальными маньяками и маньячками.

На самом деле истинным маньяком был мой одноклассник Боря, который коллекционировал застежки от бюстгальтеров. Он не воровал их у матери, а собирал кем-то потерянные — на улице, в подъездах, около мусорных баков. Боре с этим делом везло. Я за всю жизнь ни разу не видел на дороге чьей-нибудь застежки, а он набрал их тьму, хранил в коробке из-под чая, время от времени раскладывал на столе. Что давала Боре эта коллекция, сказать было трудно. Реальных женщин он не знал и не видел, довольствовался какими-то странными фантазиями. Это, конечно, отклонялось от нормы.

Над нашими головами тоже не парили нимбы. Но мы были совершенно нормальными людьми, проповедовали ценности, присущие возрасту. Ненормальным оказалось бы их отсутствие.

— —

Во всем цивилизованном мире молодежь жила именно так. Достаточно было выйти на любой сайт, посвященный «Фак-фесту», чтобы понять, что в Европе, Азии и Америке царит истинная свобода чувственности. Сексом там занимались когда, как и где хотят: и приватно и прилюдно, в общежитиях и в общественных местах, в парках, кафе и поездах, во многих вариациях и множеством способов. Причем особым размахом отличались даже не студенты, а ученики колледжа — по российским меркам, школьники-подростки.

Я не вдавался в глубокие материи, но имел некоторое общее представление. К двадцати годам я пришел к выводу, что чисто биологически все люди распадаются на группы согласно врожденному темпераменту и прочим свойствам. Каждый человек имел право на собственный образ поведения.

Кто-то активно не любил секс, кто-то оставался к нему равнодушным. А кто-то не мыслил жизни без регулярного контакта с противоположным полом. «Восьмерка» была создана для третьих. Она позволяла неограниченно радоваться жизни без платы проституткам, без поиска места, без траты времени и сил на завоевание партнерши.

Игра не требовала от участника никаких усилий. Для реализации желаний оставалось лишь записаться на состязание.

Время, в которое нам пришлось жить, не могло назваться дружественным. Практически все институты переименовались в «академии» и перешли на коммерческую основу. Малая доля бюджетных мест требовала взяток, сравнимых с платой за два первых курса. Наш университет еще держался: обучение продолжалось по-старому, коммерческий набор был мизерным и туда шли те, кто не знает, чему равно «дважды два». Ползли упорные слухи, что в ближайшие годы и тут все изменится. Пока мы учились бесплатно. Новшества заключались в том, что после четвертого курса большинство выпускалось бакалаврами, а для магистратуры были необходимы хорошие оценки.

Пока лишь сгущались сумерки, полный мрак еще не настал. Однако в целом мы находились на дне социальной пирамиды.

Обеспеченные родители уже сейчас отправляли детей учиться в Англию. Там всерьез осваивали язык, самые умные вообще не возвращались в Россию. Перспективной была и учеба в Москве, где девчонки теоретически могли выйти замуж за олигарха, а парни наладить связи, полезные на всю оставшуюся жизнь. Но эти варианты казались реализованными на другой планете.

В нашем университете — главном ВУЗе областного центра — учились дети нищих. Большинство родителей имело возможность посылать копейки, да привозить осенью мешок картошки, сгнивающий в тепле еще до нового года. Если бы в середине курса учебу вдруг сделали платной, это оказалось бы полным крахом. Хотелось верить, что такие перемены не грянут и нам удастся дотянуть до конца.

Сам я конкретных перспектив не строил. Я даже колебался: нацеливаться на магистратуру или ограничиться бакалавриатом, чтобы скорее идти работать. Еще сильнее колебал мысли третий вариант: аспирантура, которая требовала некоторых усилий. Что из возможного оказалось бы лучшим, я не знал. Относительно будущей деятельности я тоже пока не определился. Диплом юриста открывал разные возможности. Каждая имела как плюсы, так минусы. Еще было время все взвесить и решить.

Я часто задумывался о будущем. Но стрелка намерений колебалась, отклонялась из стороны в сторону и не останавливалась в каком-то одном направлении.

Выбор пути был делом нелегким. В этом аспекте я чувствовал себя одиноким, как космическое тело. Мне не с кем было посоветоваться — некому было даже просто изложить свои мысли. С родителями у меня даже в детстве не имелось истинной душевной близости, сейчас я и вовсе отдалился за предел. Да и вообще, мать с отцом не имели понятия о тонкостях юридической работы, мой выбор специальности оказался для них неожиданным. Друзей у меня тоже не было. В университете я жил вроде бы среди соратников, но отдельно от всех. Единственно близким человеком для меня оставалась Наташа. Но как-то так завелось, что и с ней мы никогда не заговаривали о серьезных вещах, ограничивались учебно-хозяйственными проблемами.

Моя судьба лежала на моих плечах, ее груз я чувствовал с каждым днем все сильнее.

— —

Несмотря ни на что, сейчас мы не имели серьезных финансовых проблем. Все детство и отрочество мы жили в нищете, до сих пор не перестроились на новый уровень требований, диктуемый новыми амбициями. Мы не загонялись слишком серьезными проблемами. В нынешнем состоянии они не слишком волновали, поскольку мы были молоды и полны сил. Учеба как единственное на данный момент дело тоже не напрягала. Уровень требований упал до такой степени, что преподаватели умилялись, когда кто-то не пытался схитрить или заплатить, а просто знал кое-что из предмета.

Жизнь оставляла достаточно времени для развлечений. Развлекались все по-разному. Одинаковых людей было мало, даже в молодости все имели свои приоритеты.

Кто-то ходил на рок-концерты, кто-то гонял по городу на велосипеде, кто-то «качался» в спортзале. Кое-кто уже прирабатывал — подавал гамбургеры в «Макдональдсе», а зарплату спускал на дурь, поскольку в каждом корпусе университета работал постоянный наркодилер.

Я вел здоровый образ жизни, но считал, что велосипеды никуда не убегут, а сейчас стоит отдать время более естественным делам. Точно так же считала Наташа — как и все, кто играл в «восьмерку».

При этом наше бытие отличалось определенной двойственностью: на игре мы были одними, вне игры делались другими, порой даже целомудренными.

Правда, и это относилось не ко всем.

— —

Наташина белокурая подружка Лариса, в отличие от вяловатого большинства, вела бурную сексуальную жизнь на стороне. Называя вещи своими именами, ее следовало аттестовать проституткой. Лариса работала по вызову, почти каждый день куда-то уезжала, иногда отсутствовала до утра.

Лариса не имела сутенера, не состояла в базах, даже не числилась в группе обслуживания ни одного из отелей города. Она работала на себя.

В наши дни Интернет дал любой здравомыслящей девушке возможность торговать телом по своему усмотрению — так и тогда, как ей удобно. И Лариса торговала. Сама система сетевой проституции была создана словно для нее.

При этом она оставалась хорошей, доброй девчонкой, вызывала у меня и уважение и чувственную приязнь.

В свободные вечера Лариса, как и все, играла в «восьмерку». Когда приходилось подменить Наташу в дни месячных, она распоряжалась и судила на игре не хуже подруги. Кроме того, Лариса обладала острым, креативным мышлением, видела привычные вещи под иным углом зрения, постоянно выдумывала что-то новое.

Именно она однажды предложила Наташе не писать бумажку с последовательностью участниц, а ставить номера на животы перед началом состязания. Цифры, выведенные губной помадой, упростили процесс и добавили эротизма. Нововведение понравилось всем, остальные устроительницы тоже стали разрисовывать своих спортсменок.

Должен признаться, что сам я любил обычный, «неигровой» секс с Ларисой. Мы с ней хорошо подходили друг к другу. Лариса, по сути, была сейчас единственной, кроме Наташи, с кем я бывал близок помимо игры. По аналогии с «женой», я мысленно называл ее «любовницей». Ларисины непристойные занятия для меня не значили. Она тоже имела право жить, как хочет.

На «восьмерке» Лариса хулиганила, всеми силами пыталась сломать меня на ринге, прекрасно зная, что это невозможно. Она яростно колотила пятками по моей спине, просовывала руки и хватала меня за причинные места, сжимала свою грудь и толкала мне в рот соски. Наташа судила спокойно, лишь посмеивалась над ухищрениями подруги. Спорт оставался спортом для всех. Но если бы Наташа застала нас в обычной обстановке, не поздоровилось бы обоим.

Возможно, это отдавало иррациональностью, но обстояло именно так. Мы во всем — абсолютно во всем! — разделяли частную жизнь и игру. Такое мировоззрение несло радость полного бытия.

— —

Иногда я все-таки останавливался и оглядывался. Приходилось признать, что отношение Наташи ко мне было серьезным.

Играя в «восьмерку» с многими, в жизни она была только со мной. Это я знал точно. В мужской компании не существовало тайн, все жаловались, что «моя Наташка» отказывает помимо игры. При этом я знал и то, что секс как процесс Наташа ценит больше всего на свете. Возможно, она меня по-своему любила.

Если бы мне задали вопрос о моем отношении к «жене», я помедлил бы с точным ответом.

Я ощущал сильную привязанность к Наташе, но не знал самого понятия «любовь». Я стал мужчиной раньше, чем сделался юношей, годным для любви. Возможно, мое время еще не пришло. Сейчас я боролся с жизнью, а жить собирался потом.

Глава 3

— Пятьдесят.

Наташин голос прозвучал спокойно, без малой тени восклицания. Она была уверена во мне не меньше, чем я сам.

Я перевел дух и опустился. Несмотря на априорную несокрушимость, я не был железным. Я слегка устал держаться на руках и работать механически, как того требовали правила игры.

Марина шевельнулась, не открывая глаз, и ослабила ноги. Весь раунд она держала их крепко стиснутыми, надеялась сломить меня давлением. Попытки, конечно, были напрасными. Ничего в принципе не могло получиться. Внутри у Марины было влажно. Но это говорило не о моем проигрыше, а об удовольствии, которое получала она сама.

Смолкли выкрики болельщиц, прекратился скрип кровати. Стали слышны вдохи и выдохи: Марина, еще до конца не очнулась. Струйки ее дыхания были чистыми. Это было главным Марининым достоинством, из-за которого я любил с ней играть.

— Хочешь кончить? — тихо спросил я. — Прямо сейчас? не сходя с ринга?

Вопрос был не праздным.

Однажды мы с Мариной сыграли четыре раза за вечер. Завершив состязание у Наташи, мы переместились к Эльвире — в тапочках, поскольку комнаты экономистов занимали нижнюю половину нашей шестиэтажки. Затем, одевшись, мы спустились во двор и перешли к Зариме, чье общежитие было соседним. Для последней игры нам остался физико-математический корпус, которым тоже не хотелось пренебречь. У Инны Марина испытала такой оргазм, что я с трудом удержался от проигрыша. После пика она обмякла, как продырявленная кукла. По окончании матча я помог Марине одеться и повел обратно. Опустилась ночь, университетский городок стоял на окраине, где шныряло бандитское отребье из нищенского предместья Нижегородки — невменяемую женщину могли изнасиловать за несколько минут, отделяющих математическое общежитие от нашего. Уже дома я дотащил Марину до ее комнаты. В нашем общежитие жили всякие люди, а честная игра в «восьмерку» и грубый акт на загаженной лестнице тоже отличались друг от друга.

— Нет, спасибо, Яша…

Ресницы вздрогнули, глаза посмотрели на меня.

— …Хочу, конечно. Как всегда. Хочу, но не могу. Устала. Сегодня на физре растянула себе все, что можно. И что нельзя тоже.

— Граждане, вы целоваться будете, или как? — подогнала Наташа. — Дайте посмотреть, что получилось.

Она не сомневалась в результате последнего раунда, но ко мне относилась безотносительно наших близких отношений. Пожалуй, эта строгость была даже жестче, чем к другим.

— Смотри, не возражаю.

Я поднялся, слез на пол, подал руку Марине и снова сел. Усталость не проходила. Количество постепенно переходило в качество. Возможно, даже мне требовался отдых.

— Проверяй, как хочешь, — добавил я. — Можешь попробовать на вкус

Наташа не стала ничего проверять, лишь взглянула мельком. Все было ясно и так.

Регина продолжала стоять около кровати. Я не встречал другой женщины, которая до такой степени обожала следить за игрой как за процессом. Перед моими глазами пушились черные заросли, над головой нависла белая грудь. Соски ее не украшали: были неопрятными, не имели ни цвета, ни формы, расползлись, словно какие-то острова в молочном океане.

Матрас скрипнул: рядом со мной опустилась Наташа.

Из одежды на ней был только бюстгальтер — красный с розовой ленточкой, пропущенной через края чашечек и завязанной бантиком. Лифчик она носила не из стыдливости и не ради лучшей формы груди. Стыд в Наташе отсутствовал напрочь, а ее грудь была самой красивой из известных. Я констатировал это всякий раз, когда в обычной обстановке наслаждался любимой частью Наташиного тела. Я даже успевал озвучить свое восхищение между моментом последних содроганий и ее руганью насчет того, что мы не приготовили полотенце и сейчас будет испачкана даже подушка.

Поддерживатель бюста служил хранилищем призового фонда. Раздевшись перед началом игры, Наташа принимала ставки: одной рукой засовывала в чашечку купюры, другой рисовала номера на животах спортсменок. На свой выход она лифчик снимала, но, не доверяя девицам, держала деньги в кулаке.

На «жену» я всякий раз смотрел с нескрываемым удовольствием. От повторения известного радость не становилась меньше.

Бюстгальтер сильно отвис, распертый банкнотами, концы розовой ленточки касались тела. Живот у Наташи был крепким — но не полностью плоским, а слегка выпуклым, как положено нормальной женщине двадцати двух лет. Над втянутым продолговатым пупком краснела полустертая единица. В «восьмерке» традиционно допускалась только миссионерская поза, хотя в некоторых других участницы имели бы гораздо больше шансов.

Широкое Наташино лоно всем видом выражало абсолютную уверенность хозяйки. Оно было не заросшим и не выбритым, а ровно подстриженным. Среди черных волос примостилось скромное украшение. Посторонний человек сказал бы, что это кусок стекла, вставленный в серебряное кольцо. Только я знал, что там сверкает бриллиант в два карата, оправленный платиной. Пирсинг был единственной вещью, которая выказывала истинный материальный уровень моей общежитской жены. Впрочем, пирсингом эта штука назваться не могла, поскольку ничего не прокалывала, а держалась на зажиме. Перед раундом Наташа его отцепляла, чтобы не оцарапать соперника.

Под бриллиантом смыкались бедра: в меру толстые, мягкие на вид и крепкие на деле. Я знал, что между ними столь же влажно, как и у Марины. Все участницы испытывали на игре непрерывное возбуждение — фактор оставался одним из главных в «восьмерке». Без него она давно бы сошла на нет.

Наташины колени — крупные, но не костистые — уверенно смотрели вперед. Они добавляли последний штрих в образ моей «жены», которая была самим совершенством.

Последний тезис не являлся чисто моим. По Наташе безнадежно вздыхали сокурсники. Мне завидовали все, кому удавалось обладать нашей старостой лишь несерьезно — на спортивной «восьмерке». Я ощущал свою величину, поскольку она была моей. В последнем я не сомневался ни капли.

— —

Лариса, конечно, тоже была совершенством — только иного рода. Сравнению с Наташей она не подлежала, однако представляла собой отдельную, недостижимую величину.

Да и вообще, эти две моих близких подруги — Наташа и Лариса — были несравнимы ни с кем. Прочие университетско-восьмерочные девицы не годились им не только в подметки, но даже в шнурки от кроссовок с вьетнамского рынка.

Единственным возможным исключением оставалась Эльвира — распорядительница игры на экономическом факультете.

Ее ноги были длиннее, чем весь я, от пяток до макушки. Таких я не встречал ни у одной другой женщины. При том Эльвира была одного со мной роста.

Мы симпатизировали друг другу. Как всякая судья — кроме физико-математической Инны — Эльвира сама участвовала в «восьмерке». Раунды с ней проходили спокойно.

Но нечто подспудное говорило, что с Эльвирой у нас может вспыхнуть некая иррациональная связь. Сути я еще не предугадывал — но допускал все, что угодно.

— —

Мне передалось общее состояние, вернулись силы. Захотелось, не сходя с места, протолкнуть ладонь под Наташин живот, еще раз ощутить все, что составляет смысл бытия. А смыслом на данный была она.

Но я удержался. Наташа не терпела прикосновений к своим интимным местам после контакта с другими женщинами.

— Держи! Твоя штука и четыре сотни. Три учтены как сдача.

Деньги тоже были влажными, сильно пахли Наташиной грудью.

Я знал, что через несколько минут Наташа расстегнет лифчик — и, независимо от того, удастся ли вечером принять полноценный душ, тщательно протрется салфеткой с экстрактом календулы. Но пока Наташина грудь пахла деньгами.

Все в мире было относительным.

— Спасибо, Наташа, — сказал я. — На завтра состав назначен?

— Конечно, — она без улыбки поправила бюстгальтер. — Как всегда. Придешь?

— Как всегда, — ответил я и встал.

Пора было идти к себе, умыться и спрятать выигрыш.

— Кончать сегодня не будешь? — остановила Наташа.

— С кем? — глупо спросил я.

— Да хоть со мной!

Счастливый голос раздался от двери.

Мы обернулись. Перед занавеской, отделявшей комнату от двери, стояла Лариса.

Откуда она появилась, как вошла бесшумно и возникла уже тут, никто не знал. В непредсказуемости была главная Ларисина особенность. Хотя особенностей у нее хватало.

— —

Лариса была не шлюхой, готовой отдаться за коробку конфет «Мерси», а приличной и весьма дорогой куртизанкой.

Ни на кого не оглядываясь, не платя ни рубля за обеспечение безопасности, она каким-то образом умела избегать неприятностей, после которых иная зареклась бы заниматься этим делом.

Торговля собой шла у Ларисы в высшей степени удачно. Она прекрасно питалась, а ездила исключительно на такси, причем не «эконом» -класса. Ларисиному гардеробу могли позавидовать городские девицы из самых зажиточных семей.

Глядя на Ларису — стильно одетую, дорого обутую и накрашенную некитайской косметикой — человек проникался восхищением. Никто не распознал бы в ней обитательницу грязного общежития, где предусмотренные проектом прачечные были заколочены и стирать приходилось под душем.

— —

Раскрасневшаяся от поздних мартовских морозов, Лариса была неописуемо хороша в тончайшей норковой шубке, купленной минувшей осенью.

Впрочем, хороша была она и без шубки и вообще без ничего.

— —

Ларисино тело не отличалось богатством, но манило каждой клеточкой. Крепкие конусообразные грудки росли удобно — раздельно, отступив к краям торса. Я любил за них держаться.

Моя «любовница» была страшной выдумщицей, знала много и не уставала изобретать новое. В ее калейдоскопе имелись такие варианты, что ни с одной другой женщиной я только ничего бы не ощутил, но даже не смог бы сохранить контакт.

Только с Ларисой получалось заниматься сексом стоя — ни за что не хватаясь, не опираясь на стену или подоконник, а посередине комнаты на пятачке между двумя кроватями.

Мы могли разговаривать и даже размахивать руками, но при этом не разъединяться до последнего момента, который приходил неожиданно и пробивал с такой силой, что становилось стыдно.

— —

— Ты бы еще утром пришла, — отрезала Наташа. — Твой поезд уехал, Ларка. Игра закончена, все идут по домам. Причем быстро.

Посторонившись, чтобы не задеть дивную Ларисину шубу, я прошел к двери.

Там стояло нечто среднее между большой тумбочкой и маленьким комодом, куда игроки сваливали одежду.

Единственным достоинством убогого приюта оставалось то, что тут хорошо топили и мы могли в любое время года раздеться, не опасаясь околеть.

Мои джинсы и футболка лежали в самом низу. Я пришел раньше всех, мы с Наташей успели выпить кофе и несколько раз поцеловаться, выражая друг другу наибольшую симпатию. Я ее раздел, а потом даже слегка размялся перед схваткой на крепкой Ларисиной кровати. Мне это ничем не угрожало, а Наташа любила секс до такой степени, что была готова в любой момент на любой промежуток времени.

Первой из девиц к свалке метнулась Оксана. Она разворошила кучу, выдернула застиранный халат и убежала, застегиваясь на ходу. Видимо, слова насчет туалета были непустыми.

Теперь у тумбочки копошилась Люда. В отличие от большинства «восьмерочниц», прибегающих в платьях на голое тело, она никогда не пренебрегала бельем.

Застегнув спереди и перевернув, Люда надела светло-желтый лифчик с узорами в виде свадебных колец, теперь влезала в трусики. Места не хватало, ей приходилось наклоняться в три погибели, чтобы не запутаться ногами и ничего не порвать. Зад, выставленный вверх, был прекрасен. А мои силы возвращались с ужасающей быстротой.

Шагнув вперед, я похлопал Люду по ягодицам. Она отреагировала мгновенно, словно того и ждала. Непослушные трусы полетели на пол, Люда выпрямилась и подалась ко мне.

Ситуация переменилась, натягивать джинсы было некогда. Лариса топталась в проходе, не имея возможности раздеться с комфортом среди голых девиц.

«Любовница» казалась безбашенной, но на самом деле из всех прочих я доверял только ей — как себе и Наташе.

— Подержи, пожалуйста!

Я протянул Ларисе деньги, которые было некуда спрятать.

— Постараюсь быстро.

— Можешь и медленно, — разрешила она, пряча купюры во внутренний карман норки. — Если Людка не возражает.

— Людка не возражает, — ответила та. — С чего бы ей возражать, она тоже человек.

Кивнув, я раздвинул горячие бедра, просунулся туда.

— Давай-давай! — подогнала Марина. — Трахайся, Людка!

— Как с Ваниным, — язвительно пояснила Оля.

— Как с Ваниным, — согласилась Люда.

— И со Смирновым.

— И со Смирновым.

— И с обоими вместе.

— И с каждым по отдельности. Через раз.

Люда имела сразу двух парней: попеременно спала с Ваниным и Смирновым, не скрывая факт. Но замуж ни за одного из них она не собиралась, поскольку «Ванин-Смирнов» — всегда аттестуемые через дефис — были такими же нищими, как и все. Люда же, подобно мне, собиралась строить свою жизнь иначе, чем ее родители.

— А помолчать нельзя? — резко сказала Наташа. — Не можете дать людям потрахаться?!

— А посмотреть, как трахаются? — возразила Оля.

— А то ты не видела!

Распорядительница взмахнула кулаком.

— Пиздоля! угомонись.

Наташа относилась к происходящему терпимо не из-за личной симпатии к Люде, которая не успела надеть трусов. Все обстояло как раз наоборот: Наташа ее терпеть не могла. Впрочем, для перечисления тех, кого моя «жена» любит, хватило бы пальцев одной руки. Острая на язык, Наташа всячески — в основном, нехорошо — обзывала девиц.

Оля была у нее «Пиздолей», Люда — «Людкой-блудкой», про Оксану говорилось, что та «обоссАна», Марина «не дошла до магазина», Венера «страдала без хера», Вероника жила «до первого бздыка»… Список допускал продолжение.

Как всякая умная, самодостаточная женщина, Наташа презирала людей в совокупности. Я был с ней солидарен, поскольку мыслил аналогично, хоть и скрывал это в обычной жизни.

Сама игра закончилась, но процесс еще не завершился. «Последний отрыв» при желании участников был стандартным в любом матче, его никогда не запрещали.

Кто-то продолжал комментировать, но я не вслушивался. Я уже ощущал себя внутри горячего Людиного тела. Это было как раз тем, что сейчас требовалось для полного счастья — добавочно к одной тысяче четыремстам рублям.

— Ты как? — спросил я, склонившись к ее уху.

— Прекрасно, — громко ответила Люда. — Можно, кончу вперед тебя?

— А разве стоя получится? — подала голос Регина.

— Кто умеет, у того получится, — с нетонким намеком сказала Оля. — А кто не умеет, тот…

— Уймитесь обе, — рявкнула Наташа. — Не мешайте им, пусть скорее управятся! Мне еще тут прибираться и после вас проветривать.

— Уже унялись, — за всех ответила Лариса.

— Яш, ты потом ужинать придешь?

Тон резко переменился, в Наташином голосе зазвучали теплые нотки. В такие минуты я понимал, до какой степени она мне дорога.

— Приду, конечно, — ответил я, стискивая Людину задницу. — О том мечтал с самого утра.

Подобный диалог в этой ситуации казался абсурдным, но являлся обычным. Мы, «восьмерочники», сильно отличались от других людей.

— Только член с мылом не забудь помыть.

Указание в целом являлось лишним. К чистоте я относился столь же благоговейно, как и Наташа. А сейчас оно имело абстрактные основания. Я не был порноактером или просто секс-гигантом. Измочаленный игрой, я сомневался, что после ужина Ларисе придется во понятной причине выйти в коридор. Но никто ничего не гарантировал, в девятнадцать лет случалось всякое.

— С порошком помоет, — опять не удержалась Оля.

Наташа не ответила: тихо бранясь, она растряхивала вспаханную состязанием кровать.

— Что мне делать? — уточнил я у Люды. — Потереть тебе клитор?

— Не надо, — ответила Люда. — Я уже готова доходить. Просто стой и не шевелись, дальше я сама. Держи только крепко, чтобы не выскользнул…

Я встал потверже, покрепче ухватил партнершу. Доставлять наслаждение женщине иногда нравилось больше, чем получать самому. Пришел как раз такой момент. Следовало постараться изо всех сил.

В отличие от игры, где шла жесткая имитация, Люда не стонала, только дышала отрывисто. Нужное ей не заняло не больше минуты.

— Все.

Люда обернулась через плечо.

— Спасибо, Яша. Мне было хорошо с тобой.

— Пожалуйста, — ответил я и поцеловал ее в губы.

— Давай теперь ты.

— И побыстрее, — сказала Оля, которой не терпелось идти к себе.

Отпустив бедра, я взялся за грудь. Люда выгнулась, прижалась потной, но прохладной спиной.

— Пожать тебе яйца? — предложила она.

— Да не надо, я тоже почти готов, — сказал я. — Ты меня раззадорила.

В словах была полная правда. Иногда выпадали случаи, когда во мне отключался «восьмерочник» и включался обычный мужчина. Он бывал до такой степени изголодавшимся по простому сексу, что состояние женщины поднимало на небеса.

— Может, лифчик снять?

— Тоже не нужно. Твоя попа так хороша, что он не мешает.

Последнее заявление содержало абсурд. Лариса громко хихикнула, но от комментариев удержалась.

— В тебя ведь можно? — уточнил я на всякий случай. — Раз приходишь играть?

— Можно, Яша, можно. Не сдерживайся.

— —

Наблюдающий со стороны принял бы нас с Людой за давних, привязанных друг к другу партнеров. Никто бы не догадался, что акт происходит впервые в жизни, что еще перед игрой я не помышлял ни о чем подобном.

Однако я чувствовал, что Люде, в самом деле, со мной хорошо — и до и после и вообще.

Вряд ли она испытывала нечто сходное со своими сожителями. Эти два придурка не могли отнестись к процессу с древнегреческой простотой. Они принадлежали в мизерной доле парней, не игравших в «восьмерку» и по психосексуальному развитию мало отличались от моего жирного соседа.

— —

— Спасибо, Люда, — сказал я. — Мне тоже было хорошо с тобой.

— Ничего себе так тихо, — ответила она.

— Ну я же не баран, чтобы блеять по-ослиному.

— Ты молодец, Яша.

— Все, Наташа, больше тебя не задерживаем, — сообщил я.

Кругом раздались восторженные возгласы. Девицы только сейчас поняли, что мы с Людой отработали в обе стороны.

— Высший класс, — комментировала Марина.

— Немецкая порнуха отдыхает, — подтвердила Оля.

— И даже чешская, — добавила Вероника

— А «Ванин-Смирнов» — тем более.

— Так они — пара педиков, — Оля покривилась. — А около Людки трутся для прикрытия.

— Я тоже так хочу, — сказала Регина.

— В следующий раз, — успокоила Лариса.

Наташа промолчала и громко вздохнула. Видимо, она чуть-чуть меня ревновала.

Я поднял с пола Людины трусики, тоже украшенные обручальными кольцами.

— Давай тебя подержу, помогу надеть, — сказал я, взяв ее руку.

— Не буду надевать. Из меня течет, придется стирать, а горячей воды опять нет, — ответила Люда. — До туалета так доскачу. Наташка, дай какую-нибудь ненужную тряпицу, я зажмусь, чтобы тебе пол не залить.

— Счас дам, — ответила хозяйка. — Прямо в лоб. А если тут нагадите, я вам обоим бошки поотворачиваю.

Я отступил назад, давая девчонкам пройти к своей одежде. На правах почти мужа и со-хозяина комнаты я мог оставаться тут сколько угодно, даже вообще не уходить.

— Яшка, оботрись!

Наташа протянула мне бумажную салфетку.

— А то сейчас все закапаешь!

Лариса состроила хитренькую рожицу и в шубе села на свою кровать, вытянула ноги в роскошных сапогах.

Протискиваясь мимо, Регина задела меня грудью. Я мог поклясться, что она сделала это не случайно.

— —

Регина была странной девицей. Точнее сказать, представляла собой ходячий парадокс.

Она была хорошо сложена: имела белую кожу, обильные бедра, по-настоящему тяжелую, но довольно упругую грудь. Все остальные места: перед, зад, коленки, живот и прочее тоже относились не к худшему варианту. Даже густые курчавые волосы, покрывшие пухлый лобок, не выбивались из образа, лишь добавляли последний штрих.

Но при всех своих достоинствах Регина не вызывала откликов. Женственности в ней не имелось ни на грош.

Имей такое тело, Лариса была бы королевой областного эскорта. А на Регину никто даже не смотрел. «Восьмерка» не считалась: туда гнал слепой азарт, влечение оставалось на втором плане.

Прыщики на белых щеках говорили, что помимо игры, эта нелепая девица ни с кем не встречается.

Мне Регина не нравилась точно так же, как и всем прочим. Но я ощущал к ней жалость из-за глобальной недотыканности.

Глава 4

В нехорошей, душной темноте у противоположной стены шумно спал Матвей.

На первом курсе он все свободное время проводил в интернет-центре. Это позволяло нам с Наташей уединяться у меня и не напрягать Ларису, которой иногда требовался отдых в одиночестве.

Но нынешней осенью в общежитии провели «вай-фай». Лично мне новшества сильных улучшений не принесли: я не был фанатом Интернетом, предпочитал реальные удовольствия виртуальным. А Матвей перестал уходить и вечерами валялся в комнате с ноутбуком. Не имея друзей, он отлучался лишь в туалет. Формально пентюх мне не мешал: не приставал с разговорами и даже играл в наушниках. Но его присутствие сужало мою жизнь.

Я всячески его третировал, покрывал отборным матом. До определенной степени это помогало. Надрессированный, Матвей переставал щелкать клавишами и ложился по первому требованию, когда ближе к ночи я возвращался с игры. Но спал он шумно: постоянно переворачивался, кряхтел и стонал.

Мои сны тоже не были слишком благостными, но я видел нечто реальное: какие-то недостроенные здания, грязные лестницы и мрачные подвалы, где приходилось то от кого-то убегать, то за кем-то гнаться. Наташе случалось вырывать меня из ночного ужаса — она говорила, что во сне я жутко матерюсь.

А Матвею, как видно, кошмары снились детские, поскольку он тихо попискивал и время от времени звал маму.

Проснувшись от его завываний, я долго не мог нырнуть обратно в сон. Я лежал, слушал бормотание и наливался злобой на этого маменькиного сынка, розовотелого гладкого борова.

Хотя иной немаменькин сын мешал бы мне сильнее, рыгая до утра пивом. Сам я практически не пил: не имел врожденной тяги в алкоголю и не приучал себя намеренно, зная, что пьянство помешает полноценной игре.

Скорее всего, Матвей не был ни в чем виноват. Просто на первом курсе, отдав день учебе, а вечер сексу, я спал, как убитый. А сейчас, не став меньше уставать, я стал больше думать. Мысли не отпускали, шли параллельно видениям и выбрасывали на поверхность при малейшем стороннем раздражителе.

В смутный миг между сном и явью я искал около себя Наташу. Не найдя, переворачивался на спину, хотя предпочитал спать на боку — и начинал думать.

— —

Сегодня мои мысли текли о жизни. Я вспоминал «восьмерку» минувшего вечера — всего одну, поскольку грянула «малая сессия» и количество участниц временно уменьшилось.

Да и эта игра была «пятеркой». КСЕ-шник — зловредный старый перец, от предчувствия встречи с которым едва не опИсалась Оксана — запугал всех девиц так, что стало не до секса на деньги.

Все началось в обычном порядке — с Наташей в качестве первого номера.

Лариса была свободна и беспечна. Она умела решать учебные проблемы без ущерба для внеучебных.

В отличие от меня, Наташа подруге финансово не доверяла, играла с тысячей в руке. Но судейские обязанности во время своего раунда она перепоручила Ларисе, взявшей последний номер. Та стояла в изголовье ринга, считала нарочито медленно и, невидимая Наташе, двумя руками показывала непристойности.

Второй я обработал Регину. Ей тоже предстояли страшные КСЕ, но она никогда не пропускала игры — во всяком случае, со мной в качестве соперника.

Третьей на ринг вышла Ирина, тоже экономистка. Обычно она играла у себя — то есть у Эльвиры — но время от времени посещала и нас. У Ирины были черные, как у африканки, соски. Они нравились мне до такой степени, что, нарушая спортивные правила, я уделил повышенное внимание.

Четвертой выступала девушка-экономист, которую привела Ирина. Ее я прежде не знал, даже не запомнил имени — в памяти осталась лишь очень большая грудь.

С пятой участницей я получил все возможное и невозможное. Во время раунда Лариса вела себя на удивление пристойно. Но после окончания матча она изъявила желание завершить все до самого конца. Наташа не выказала радости, но запретить не могла, поскольку правила игры такое допускали. Когда мы снова соединились, то не просто достигли нужного, но даже испытали одно и то же в один момент. Синхронный оргазм был предметом обсуждения во многих книгах по практике секса. Но мне удавалось его получить только с Ларисой и больше ни с кем. Вероятно, ее проститутские умения позволяли контролировать процесс и доходить вместе с партнером.

Отдышавшись сам и дав отдышаться партнерше, я забрал деньги и отправился к себе, чтобы спрятать выигрыш. Он, конечно, был жалким из-за малочисленности, но все равно прибавлял, а не убавлял. Потом я пробрался на кухню, которая была ближе и чище, чем туалет. Воспользовавшись отсутствием женщин и детей, я помыл над раковиной свой пенис: на мой четвертый этаж горячая вода кое-как доходила, а на шестой Наташин — нет.

Правда, эта мера оказалась излишней. Наташа тоже беспокоилась насчет КСЕ, о вечернем сексе речь не заходила. Мы быстро поужинали втроем и я ушел обратно к себе. Здесь меня поджидала неудача.

Парней в общежитии имелось существенно меньше, чем девиц, да и мылись они реже. Благодаря этому мужское душевое отделение находилось не в столь плачевном состоянии, как женское. К тому же по совершенно неясной причине горячая вода у нас шла лучше, чем у них, вымыться можно было почти всегда. Но, расслабленный Ларисой, я замешкался и не успел спуститься туда до закрытия

Так и не ополоснувшись после игры, я велел Матвею сворачиваться и лег спать. Перед тем, как погасить свет, я открыл окно и насыпал семечек на отлив.

Я с детства интересовался птицами, любил их и понимал. Зимой я кормил синиц, которые прикочевывали в город из окрестных лесов. В этот час они, конечно, крепко спали — но с рассветом должны были прилететь, порадовать утро звонкими голосками.

Я тоже уснул быстро. Но сосед, как всегда, разбудил своими хрипами. Я лежал, придавленный нечистым потолком, и чувствовал, что мое тело пахнет Ларисой. Думы окончательно перескочили на нее.

Из всех девушек, которых пришлось познать, Лариса была самой занимательной. С ней никогда не становилось скучно, в любой момент соединения она могла что-то придумать и вывести привычное дело на новый горизонт. Но Лариса не могла быть надежной спутницей жизни даже на время учебы. Она ни от кого не зависела, никому не подчинялась, всегда делала лишь то, что хочет. С Наташей в человеческом аспекте Лариса не выдерживала никакого сравнения. Ею стоило наслаждаться, не имея планов.

— —

Матвей заворочался, затрещал кроватью сильнее прежнего.

Я посмотрел в его сторону и подумал, что другой на моем месте сейчас встал бы с постели, подошел и двинул в морду, чтобы разбудить.

В реальности этот поступок вряд ли позволил бы сразу уснуть или хотя бы вернуть прежнюю способность к безмятежности. Скорее всего, стало бы еще хуже.

Очнувшись, Матвей наверняка зашумел бы еще больше. Спросонок он заговорил бы со мной, потом зашлепал тапочками, пошел в туалет, с грохотом вернулся в темноте, принялся бы снова укладываться как раз в тот момент, когда я вновь уснул.

Да и бить его я бы не стал. При достаточно напористом характере я был неагрессивен и в целом незлобив. По крайней мере, за девятнадцать лет моей жизни еще не нашлось человека, который довел бы меня до такой степени, чтобы всерьез распустить кулаки.

Но я страдал не только по ночам. Меня стала угнетать сама мысль о существовании Матвея в моей близкой окрестности.

Меня страшно раздражала его недавно отпущенная реденькая бородка, но не в ней крылось зерно вопроса. Некритичным было и то, что из-за соседа я не мог привести девушку в тот момент, когда того хотелось. Это как раз имело минимальное значение. Несмотря на ореол секс-героя, регулярно у меня бывала лишь Наташа. Лариса случалась существенно реже. Остальных, говоря языком позапрошлого века, я пользовал во время игры. Своих подруг — «жену» и «любовницу» — я приводил когда хотел. Матвей был для меня пустым местом, я без проблем выпиннывал его в коридор. Если же сосед являлся неожиданно, когда процесс уже шел, я вышвыривал его обратно даже не вставая с кровати, а лишь обрушив гору брани.

Все было глубже и гораздо хуже. Мне надоел Матвей как сущность, поскольку он вторгался в мое личное пространство.

Последнего понятия не существовало в моей семье. Дома я жил в трехкомнатной квартире с родителями и сестрами: младшей школьницей и старшей незамужней. Мои домашние не могли называться слишком плохими или вредными людьми — но они, городские по статусу, имели менталитет деревни в худшем смысла слова. Души всех четверых были покрыты слоем носорожьей кожи. Их не тяготило чужое присутствие, они без раздражения оставляли на ночь гостей и спали вповалку в саду, где отец не разгородил на части дощатый домик. А я уродился другим, хотя и не сразу это осознал. Вернее, я понял различия между собой и ими, лишь уехав в университет.

В общежитии, конечно, возле меня спала не родня до седьмого колена, а лишь один Матвей. Но я все чаще стал думать не о том, разбудить или не разбудить его тычком в бородатую рожу, а о способе избавиться от соседства как такового. Простое переселение оставалось за пределом возможного. Матвей вроде бы никому не сделал ничего конкретно плохого, но его ненавидели все. Никто, ни за какие коврижки, не согласился бы поменяться со мной соседом.

Однако можно было переселиться самому в комнату с «мертвой душой». Среди студентов хватало армян и азербайджанцев, которые жили у любовниц, но были прописаны в общежитии ради официальной регистрации в городе. Вариант являлся классическим, хотя и требовал определенных денег для подмазки лиц, осуществляющих контроль над жильем. К последним относились коменданты корпусов и их общий начальник — Айнур, помощник проректора по общежитиям.

На осуществление процедуры не следовало жалеть средств. С некоторого момента я понял, что не желаю даже дышать одним воздухом с другим человеком.

Разумеется, речь шла о мужчине. Жить вдвоем с женщиной я был готов прямо сейчас: не из-за секса, которого хватало и так, а из-за тепла, без которого я страдал.

Такой кунштюк обошелся бы совсем легко. Достаточно было лишь зарегистрировать официальный брак с любой из девиц, и комната для «ячейки общества» нашлась бы даже без подмазки. Но любая мне не годилась, а Наташа не хотела замуж — пусть даже на три оставшихся года. Решение было простым, но для него не хватало второй половинки.

Возможно, мне стоило жениться на Ларисе. Она, кажется, не строила семейно-матримониальных планов, ее не волновало, чист или нечист паспорт. Да и его всегда можно было поменять. Но жизнь вдвоем с относительно близким мужчиной — а не с подругой, с которой можно беззлобно переругиваться, не заботясь о последствиях — все-таки являлась зависимостью. При устоявшихся привычках Лариса вряд ли согласилась на мое предложение.

Никого третьего я не видел. Я играл и играл, занимался сексом с десятками девиц. Но я не мог даже представить какую-то из них около себя.

Сосед угомонился, но думы томили и я никак не мог уснуть.

— —

Некоторое время назад я пришел к выводу, что в целом не очень люблю людей. В списке неприемлемостей лишь женщины составляли некоторое исключение. Но оно было именно некоторым.

Видимо, я быстро взрослел, задумывался о вещах, которые моих ровесников еще не волновали.

Я, конечно, не отказывался от намерений жить очень хорошо. Мечты о достойной еде и дорогих автомобилях я никогда не считал несерьезными.

Я прекрасно понимал, что прежде всего должен сделать так, чтобы после университета не возвращаться в родной город. Никогда, ни за что, ни при каких условиях я не собирался падать обратно в свою семью, семнадцать с половиной лет в которой казались сном. Причем не кошмарным: кошмары заканчиваются пробуждением — а вязким, тягучим и безнадежным.

Для этого требовалось найти работу в областном центре.

Его я тоже ненавидел. Несмотря на обилие яркоокрашенных двадцатиэтажных сталагмитов, затмевающих небо, этот город не вызывал у меня симпатий. Контингент, заселивший столицу области, представлял — по словам Наташи — «иглинскую срань, попринаехавшую в город». Так оно и было, определение мне нравилось. Поселок Иглино лежал в сорока километрах севернее столицы области. «Иглинские» были такими плебеями, таким быдлом, что даже я — отнюдь не графских кровей — выворачивался наизнанку от одного звука их поганых голосов. Но осознание реальности мало что меняло лично для меня.

Я слышал, что в двадцатом веке у студентов существовало распределение. На пятом или даже на четвертом курсе каждый будущий выпускник приписывался к определенному предприятию, где был обязан трудиться сколько-то лет. Закон был объясним: в условиях бесплатности полученное образование отрабатывали.

О процедуре говорили, что иногородних отправляли в лучшем случае домой, а в худшем — в какую-нибудь Воркуту. Городских же оставляли в городе. При том городским мог стать любой, вовремя женившись. Для меня такой вариант сработал бы без проблем. Я не сомневался, что при нужде смог бы подбить клинья хоть к трижды городской женщине. В наши дни распределения не существовало, остаться в городе не представляло проблем. Проблемой было найти работу. Это оказывалось не легче, чем в Москве. А возможно, даже труднее, поскольку действующих предприятий тут было гораздо меньше.

Однако в современном безвременье имелись плюсы. При приеме на работу никто не смотрел в паспорт, не проверял городскую прописку — все определялось одномоментным положением дел. Для оседания в городе не требовалось жениться, добрая половина работников жила на съемных квартирах, которых имелось в достатке, на любой вкус и кошелек.

Разумеется, только дурак рассчитывал, что может пять лет околачивать груши, а потом взять пахнущий краской диплом и найти работу по специальности. Умные люди, овладев азами, пытались устроиться куда-нибудь поближе к будущей профессии, чтобы потом или сделать карьеру или искать новое место, уже имея реальный опыт.

Меня можно было аттестовать любыми словами: развратником, проходимцем, эгоистом, человеком без кодекса — но только не дураком. И потому еще в конце первого курса я начал искать работу.

Я сумел пристроиться «юристом» — сиречь человеком, способным цитировать наизусть пять статей Гражданского кодекса — в компанию «Столица», управляющую несколькими жилыми комплексами. Работа лишь условно могла считаться полезной, но я видел в ней первый шаг.

После первой зимней сессии я по инерции ездил домой. Пять месяцев жизни вдали от родных показали, что больше мне не хочется видеть ни мать с отцом, ни сестер.

Летом я не уехал на каникулы, остался в городе. Я имел много времени, втянулся в работу. К началу второго курса я уже мог выполнять нехитрые обязанности без ущерба и для учебы и для «восьмерки». Платили в «управляющей компании» немного, но вместе с доходами от игры зарплата позволила полностью отказаться от родительских дотаций.

Вот теперь я твердо решил порвать со своей семьей, освободиться от малейшей зависимости и строить свою реальную жизнь без оглядки на кого бы то ни было, не имея обязанностей ни перед кем. Родители были счастливы: им предстояло готовить к окончанию школы младшую сестру и наконец спихнуть замуж старшую.

Мне вряд ли поверил бы кто-нибудь из городских сокурсников, но денег, приносимых «восьмеркой», хватало на удовлетворение потребностей, которые на данном этапе были мизерными.

Я не скрывал намерений, говорил кому угодно, что имею грандиозные планы, перечислял города, в которых собирался побывать и марки автомобилей, на которых намеревался ездить.

Но я никому не признавался, что «Ягуары» и заказные «Феррари» брал с потолка, а сам не умел водить. В этом не было ничего странного. У нас в семье никогда не имелось автомобиля. Мой отец вообще был абсолютно никчемным человеком, неспособным улучшить быт.

Даже нашу нынешнюю квартиру он унаследовал от моего деда, всю жизнь проработавшего на военном предприятии и получившего ее бесплатно, хоть и на первом этаже. Два моих дяди уехали кто куда, а отец остался на старом месте и не продвинулся ни на шаг. Единственным его умением оказалось родить меня и двух некрасивых коротконогих сестер, которых ему не удалось даже как следует вырастить.

Еда вообще была проклятием моей семьи.

Я мог сколько угодно рассуждать об омарах и лангустах фаршированных морскими гребешками, мечтая поглощать их в будущем, а сам никогда не ел даже простых креветок. В детстве меня кормили дрянью: творогом, разведенным водой, макаронами, пюре из синей картошки без масла, кашами и похлебкой из костей. Ее мать варила в огромной кастрюле на три дня, хотя меня от такой еды тошнило даже в первый.

Школьный товарищ Витя в первом классе был ниже меня ростом, при взгляде на него «Запорожец» казался «Ландкрузером». Его родители — такие же карлики, как и мои, но не безмозглые — смотрели в будущее. Трезво оценив возможности, они не стали плодить нищих, а принялись выкармливать единственного сына. В результате Витька вырос, обогнал родителей почти на две головы, сделался статным красавцем. Сейчас он учился в Санкт-Петербурге, имел все данные для женитьбы хоть на генеральской дочери.

Впрочем, Витькин дом разительно отличался от нашего. Там всегда были рады гостям, разговаривали не только о том, когда подвязывать помидоры и чья очередь выбивать половики. Я часто приходил к ним, мы смотрели видео, я брал разные хорошие книжки. Я чувствовал себя там абсолютно своим человеком. Да и вообще мне порой казалось, что воспитали меня в основном Витькины родители, а не мои. Во всяком случае, без общения с его отцом я бы не вознамерился стать юристом.

Думая о том, я говорил, что своих детей если они у меня появятся — а я тоже стану кормить не помоями. Ведь несмотря на отсутствие комплексов насчет своего роста, я считал, что оказаться ниже хотя бы метра семидесяти есть благо лишь для какого-нибудь танкиста. А я танкистом быть не мечтал, я вообще не собирался ни с кем воевать.

Но, конечно, все те планы оставались за далекими горами. О красивой жизни я лишь мечтал — причем довольно смутно.

Пока я продолжал питаться более чем скромно и ходить в разваливающихся кроссовках, поскольку меня это не напрягало.

Главным удовольствием на данный период жизни до сих пор оставался секс, хотя фокус начал понемногу смещаться. Меня уже радовали не столько сами женщины как таковые, сколько деньги, которые я на них зарабатывал.

А зарабатывал я уже немало. Как-то незаметно «восьмерка» стала приносить такой доход, что я уже не проедал все подчистую. У меня начали оставаться свободные средства — не слишком большие, но все-таки я выходил в «плюс» а не в «минус».

Это радовало: если дорога в тысячу километров начиналась с первого шага, то миллиардное состояние могло начаться с первой тысячи рублей.

Непотраченное я конвертировал в валюту. В наши дни почти все россияне повернулись в сторону евро, но я оставался верен долларам. Европа, разъедаемая индусами, румынами, албанцами, арабами и прочими отбросами человечества, колебалась в предсмертном равновесии. Америка оставалась незыблемой, как статуя Свободы у въезда в Нью-Йорк, где я тоже надеялся побывать. Не доверяя российским банкам, доллары я никуда не вкладывал, а хранил в ячейке. Конечно, в нашей стране в любой момент могли наложить арест на любое частное имущество, но все-таки подземное хранилище казалось более надежным местом, чем комната общежития, где мелкие взломы были привычным делом.

Нашу с Матвеем комнату еще ни разу не грабили. Но я знал закон жизненной удачи, который заключается в том, что чем дольше не случается неприятность, тем неожиданней она свалится на голову.

Между походами в банк я прятал деньги в удачно обнаруженную щель между стеной и подоконником. Для воров, у которых не хватало времени на тщательные поиски, я держал семь самых грязных сторублевок в традиционном месте под матрасом. Конверт, заткнутый за пружинный блок, казался лучшей «отмазкой» от дальнейших поисков.

Я играл, выигрывал, откладывал, конвертировал и закладывал, но пачка зеленых банкнот в сером железном ящике росла медленнее, чем хотелось. И чем дальше я жил, чем интенсивнее состязался, тем чаще думал, что «восьмерка» застоялась на месте. Ее следовало реорганизовать, превратить в способ зарабатывания денег, куда более серьезных, чем тысяча рублей с одной игры.

Пока я еще не знал, как поднять все на новый уровень — и можно ли это сделать — но верил в свои силы.

Я также лелеял в себе веру в светлое будущее, о котором непрерывно думал. Я вообще думал больше и разнообразнее, чем следует.

Идеальное будущее виделось дворцом на краю белоснежного пляжа и обязательно с погребом коньяка — при том, что до университета коньяк я пил всего дважды и он мне, честно говоря, не понравился. Да и сам необитаемый остров мечты лежал за пределами осмысления. Я ни разу в жизни не летал на самолете, всего несколько раз ездил на поезде.

Я понятия не имел, как выглядят туфли от «Гуччи», и чем часы «Картье» отличаются от рыночного «Омакса».

Но эти мелочи ничего не стоили. В целом я мыслил трезво.

Первый шаг к дворцу я уже сделал, устроившись юристом в «Столица». Ближе к окончанию университета следовало переместиться в место получше — например, стать юрисконсультом у какого-нибудь крупного Интернет-провайдера, имеющего сотни тысяч клиентов и, соответственно, десятки тысяч претензий. Вероятно, это должно было получиться без труда, сейчас я думал о дальнейших перспективах.

Профессия юриста в целом являлась востребованной. К тому же я посещал некоторые предметы смежных специальностей, позже намеревался прослушать все спецкурсы факультета. Такой размах позволил бы работать во всех сферах, где требуется знание законодательства.

Оставаясь наедине с собой, я оставлял образ парня, стремящегося в вершинам жизненного комфорта, и задумывался о жизни как таковой.

Я знал, что поколения дедов жило фантазиями. Эти люди мыслили планетарными масштабами, не жалели средств на космос, собирались повернуть реки, мечтали растопить арктические льды, заселить Антарктиду, досверлиться до центра Земли и сделать продолжительность жизни равной ста восьмидесяти годам. Они тратили силы на ерунду, а стирали в тазу и подтирались газетой «Правда».

Родители мало отличались от них, жили по инерции. Мы росли совершенно другими.

Хотя, конечно, в этом я мог быть не прав. Люди некоторых специальностей до сих пор имели высокие цели. Инженер с химиком изобретали новый автомобильный двигатель, который работал бы на чем-то более дешевом, нежели бензин. Или такой же химик, но в паре с врачом, создавал лекарство, которое позволяло мужчине до самой смерти полноценно радовать себя женщинами. Но напыщенные слова звучали смешно применительно к нам.

Юрист по степени полезности для человечества находится чуть выше дворника и чуть ниже сантехника: примерно на уровне бухгалтера.

Избрав юридическую специальность, я обрек себя на отрицание сверхзадач и постановку реальной цели: хорошо жить самому.

Хотя, впрочем, такая цель была единственно верной для основной массы. Если каждый отдельный человек был бы счастлив, то и весь мир жил бы счастливо, не требовались бессмысленные полеты на Луну.

Я задумывался о своем будущем, прикидывал различные варианты, с помощью которых закрепиться в областном центре и двинуться дальше. Как глобальную цель я видел Москву. Здешние граждане мне надоели уже на статусе студента.

Самое простое, с чего можно было начать — это надеть погоны и устроиться следователем в какое-нибудь РОВД. Там пришлось бы разбирать бытовые дела и сексуальные преступления, которых делалось все больше. Последнего, играя в «восьмерку», я не понимал: здравомыслящий человек мог решить проблему мирным путем, никого не насилуя, не растлевая, не склоняя к сожительству и не попадая под угрозу тюрьмы.

Но работа в следствии не обещала больших доходов, да и серьезные погоны, с которыми можно нацеливаться на дальнейшее, тут тоже не казались перспективой. Во всей области имелся лишь один полицейский генерал, начальник управления внутренних дел.

Вариант без погон, с равнозначными петлицами, давала прокуратура. Там тоже вряд ли светили серьезные должности, но сияла перспектива серьезных денег. Речь шла не о зарплате, а о том, что подпадает под статьи антикоррупционных законов, но является основой российской надзорной системы. Однако я слишком хорошо знал себя и не сомневался, что погорю на мелочах прежде, чем поднимусь до уровня хотя бы Наташиного отца.

Конечно, любой далекий от юриспруденции человек, прочитав эти мысли, обозвал бы меня негодяем, недостойным звания юриста. Но так мог сказать только профан. Я еще в школе осознал, что нет абсолютной истины, есть лишь точки зрения на нее. Любой закон допускал трактовку в обе стороны, иначе просто не могло быть.

Профессор, читавший уголовное право, на первой лекции сказал слова, которые крепко запали в память:

«Наказаний без вины не бывает».

Он имел в виду, что абсолютно чистый человек никогда не окажется в ситуации, когда судьба зависит от статей кодекса. Попавший на скамью оказывался бессильным перед будущим, все зависело лишь от судьи. Последним непрерывно повышали зарплату, мотивируя отработать срок легитимности без криминала. Но при условиях ограниченного количества федеральных судей, в любом районном суде стояла очередь из желающих купить себе еще один срок.

При всем имманентном цинизме взяток я брать не хотел. Я мечтал зарабатывать серьезные деньги, не окунаясь в черное болото коррупции. У юриста такой путь был: стать адвокатом.

На самом деле хороший адвокат является куда бОльшим негодяем, нежели продажный прокурор или занудливый судья, годами оттягивающий решение по процессу, чтобы не осложнять себе жизнь. «Государственные» адвокаты, защищавшие шелупонь, были столь же нищими, как и следователи РОВД. Истинные, многотысячные гонорары фигурировали лишь на делах между серьезными людьми. А любое серьезное дело являлось соревнованием между защитниками одинаковых сволочей, место которым было под соседними нарами на зоне.

Но сволочи существовали всегда. И если судебная разборка сулила деньги, то мерзавец адвокат мог их получить. Причем это удавалось сделать, находясь в правовом поле.

Да и вообще все в мире было относительно.

Ведь модель, с которой лепили ту самую статую Свободы, в реальности была то ли горничной, то ли буфетчицей. А возможно, она и вовсе занималась проституцией.

Взвешивая все варианты, я приходил к выводу, что, скорее всего, стоит постараться стать адвокатом.

Адвокатура сулила золотые горы. Она обещала деньги, знакомства и — при условии соблюдения границ — возможность занять иные эшелоны.

Но я оставался трезвым человеком и сознавал, что на этом пути предстоят трудности не меньшие, чем попытки стать московским генералом из местного дознавателя. Первым делом предстояло пробиться просто в адвокаты. Переход из ранга государственных в разряд частных было так же трудно, как вокзальной шлюхе стать отельной проституткой. Я думал именно так: адвокаты являлись проститутками, хотя и такую работу я не считал зазорной. Для хороших гонораров требовалась наработка связей и опытов, а они могли прийти лишь в результате практики. Я понимал, что для того, чтобы сделаться продуктивным адвокатом, стоит поработать в каком-нибудь районном суде. Но судейская синекура вчерашнему выпускнику не светила, а помощниками или секретарями заседания работали девицы-заочницы. Иногороднему мужчине с дипломом такую должность никто бы не предложил.

Получалось, что при броске в любую сторону мне выпадал клин. Во всяком случае, прямой дороги пока не виделось.

Но чем дольше я жил — если в девятнадцать лет могло звучать слово «дольше» — тем чаще думал, что слишком далекие, слишком кардинальные и чересчур выстроенные планы имеют тенденцию не сбываться. Их не стоило строить слишком серьезно.

Стоило пытаться взять максимум от текущего момента.

Что я и делал, самозабвенно играя в «восьмерку».

Часть вторая

Глава 1

Наташа улыбалась, привычно закинув на меня ноги. Плюс к тому она крепко прижимала меня к себе, поскольку руки были свободны. Деньги — три тысячи восемьсот рублей сотнями — лежали на столе, для верности прижатые пивной бутылкой. Сейчас мы играли у Эльвиры и Наташа была не распорядительницей, а обычной спортсменкой, вытребовавшей себе №1.

Так сложились обстоятельства.

Была суббота, день интенсивной игры. Состязания предстояли во всех местах: у Эльвиры, у Заримы и у Инны, и, конечно же, у Наташи. Я собирался идти на три игры. К Зариме я записаться не успел: ее биологи и химики вскипели темпераментом, все места оказались занятыми.

Однако у нас случился форс-мажор: к Ларисе приехала родственница из района.

С беззастенчивостью деревни, предпочитающей спать на полу с туалетом в коридоре, но не платить за номер в гостинице, она свалилась, как снег на голову в вечер пятницы. Лариса была вне себя. Почти все мы смотрели на жизнь трезво и не отличались пиететом к «корням». Но если я своих родителей просто вычеркнул из жизни, то Лариса отца с матерью ненавидела, обзывала «помоечными нищебродами». От мыслей о родне в совокупности ее трясло.

Лариса стыдилась своего происхождения, скрывала его от всех, кроме самых близких друзей. Я входил в их число.

— —

Место, которое занимала Лариса в моей жизни, было довольно странным. Я понимал все, видел ее насквозь — и в то же время ощущал сильную, непреодолимую привязанность. Это чувство никак не было связано с разумом. Порой мне казалось, что нас соединяет нечто иррациональное. Во всяком случае, я знал Ларису, как никто другой.

Однажды в конце первого курса, Наташа неожиданно сорвалась домой, чтобы взять нечто нужное: отбыла после обеда, вернулась на следующий день. Лариса осталась дома. Я затруднялся сказать: выпал ли перерыв в клиентах, или она намеренно решила побыть со мной без помех. Я верил в последнее — хотя, по существу, это не представляло важности.

Так или иначе, случай был исключительным и ночь прошла полноценно. Мы отменили «восьмерку», с вечера заперлись в комнате и сдвинули кровати. Правда, соединялись мы на Ларисиной, чтобы чуткая Наташа по возвращении не уловила запах подруги на своих простынях и не оторвала нам обоим головы.

Лариса была неутомима, мы почти не спали до самого утра. В промежутки она рассказывала о себе. Вот тогда я и узнал, что бытие Ларисы состоит из нескольких непересекающихся слоев, каждого из которых хватило бы на отдельную жизнь.

Одна Лариса была студенткой: не отличницей, но вполне успевающей, имеющей все перспективы окончить магистратуру, потом применить свои знания хоть в судебной практике, хоть в адвокатской.

Вторая работала девицей по вызову, вела свою страницу в Интернете и ловила клиентов по всем соцсетям.

Третья имела четырех взрослых любовников. Им она рассказывала одну и ту же историю про родителей, погибших в авиакатастрофе по пути на Сейшелы, и тетку, лишившую жилплощади по малолетству.

А четвертая Лариса самозабвенно играла в «восьмерку» и была уверена, что статус-кво продолжится сколь угодно долго.

При этом у нее имелась глобальная цель. Лариса не сомневалась, что в нужный момент сумеет повернуть выключатель и выйти замуж за того из городских друзей, от кого первым забеременеет. Брачный контракт с оговоренной жилплощадью при разводе был главным из условий, которые предстояло достигнуть.

Цинизм Ларисы во взглядах на настоящее и будущее меня не ужасал, а приводил в восторг. Я понимал ее как никто другой, потому что сам был точно таким же. Я не сомневался, что ей предстоит стать адвокатессой, которая затмит всех.

Но в ту ночь я наслаждался пятой ипостасью: изобретательной любовницей, с которой никогда не будет скучно. Оставалось лишь благодарить судьбу, которая пунктирно свела меня с Ларисой. Без нее моя жизнь потеряла бы значительную долю красок.

Вообще мне часто приходило в голову, что, будь Лариса моей партнершей на «восьмерке», вдвоем мы могли бы свернуть горы и озолотиться так, как даже не мечталось. У нас обоих не имелось ничего сдерживающего, мы ставили во главу угла личные цели и могли шагать по головам.

Впрочем, что такое «партнерша» на игре, я не смог бы определить. Здесь каждый играл против всех, тянул свой край одеяла на себя. Но я не исключал, что при желании можно придумать нечто совершенно новое.

Мысли оставались мыслями, не простирались за пределы. Прежде всего, у Ларисы были иные жизненные приоритеты. В «восьмерку» она играла не ради денег — и даже не ради секса, как Наташа — а от скуки и от желания похулиганить. При любом раскладе, именно с Ларисой на игре у меня вряд ли вышло бы что-то серьезное.

Жизнь следовало принимать так, как она шла — и не требовать слишком многого.

— —

— Двадцать два, — сказала Эльвира. — Красиво играете, ребята.

— Стараемся, — за обоих ответила Наташа. — Сколько можем.

— Молодцы.

Я чуть отстранился, изогнулся, ухватил губами напряженный Наташин сосок. Она любила такие ласки, а мне излишества ничем не грозили. На теле своей «жены» я играл, как музыкант на скрипке: будучи уверенным во всем и никогда не приближаясь к границе.

— Отлично, Яшка! — прошептала Наташа. — Давай и дальше так.

Отпустив грудь, я уткнулся носом в ее подмышку. Оттуда пахло привычно и даже спокойно.

— —

Две игры, распланированные у нас по записи, были сорваны, поскольку Ларисина родственница заняла собой все пространство — не только физическое, но и психологическое. Вероятно, простейшим выходом было бы прогнать Матвея в коридор и переместиться в нашу комнату, провести матч тут. Но все ощущали такую подавленность от чужого вторжения в наш устоявшийся мирок, что это не пришло в голову.

Отменять намеченное не стали. Наташа позвонила Эльвире, у которой на вечер тоже был записан я. Мы всем составом спустились с шестого этажа на третий, где утроившаяся игра превратилась в «двадцать два» с огромным, невиданным банком. Для того, чтобы участвовать, мне пришлось забежать к себе за деньгами: идя на игру, лишнего я не брал.

Эльвирина комната, как и все, не могла вместить с комфортом больше восьми спортсменок, а двадцать две не вошли бы туда и без комфорта. Разбивать состав на отдельные разрозненные матчи не хотелось: непрерывная игра сулила гораздо больший накал страстей. Поэтому мы решили, что в комнате, помимо Эльвиры, будут присутствовать шесть текущих девиц: одна на ринге и пять ожидающих — а остальные рассредоточатся в коридоре.

Толпа гомонила в тупике у окна. Никто не собирался уходить, отыграв свою очередь, все ждали результата. Претендентки надеялись, что столь длительный секс без передышки сломит даже меня. Я на этот счет не беспокоился. Я знал, что смогу победить не только в «двадцать два», но и в «тридцать три» и в «сорок четыре».

Единственной соперницей, у которой имелись шансы вернуть девицам их сотни, была Лариса, которая сегодня не играла. Проклиная самыми страшными словами свою родню, она до сих водила тетку по торговым центрам и гипермаркетам.

— —

Впервые за все время Наташа играла, не загружаясь процессуальными заботами. Она просто отдавалась мне на ринге — и, кажется, получала от этого удовольствие. Такой Наташу я еще не знал.

На правах коллеги по судейству Эльвира вела себя с ней не как с обычной спортсменкой — оборвала счет и пустилась в разговор.

— Слушай, Наташка… Ты так классно с Яшкой трахаешься!

— Можно подумать, Элька, ты видела, как я трахаюсь не с Яшкой, — фыркнула Наташа.

— Еще увижу, — парировала Эльвира. — Все впереди, надейся и жди.

— Счас. Держи карман. И даже оба.

— Уже держу, — судья звонко похлопала себя по голым бедрам.

Я невольно отметил, что Эльвирин бюст скромнее Наташиного, но не менее красив. Даже синяки вокруг сосков его не слишком сильно портили.

— Зато сейчас я в первый раз увижу, как он тебя трахает, — продолжила Наташа.

— Не сейчас, а после Алеськи, у меня третий номер.

— Так я до третьего подожду.

Переспорить мою «жену» было нелегко. Пожалуй, даже невозможно.

— Не подождешь. Сейчас дотрахаешься и уйдешь в коридор.

— Я-то уйду, а кто тебе станет считать? Регинка?

— Видно будет, — Эльвира махнула рукой. — Гоним дальше. Двадцать три…

Заход шел мимо меня. Я действовал автоматически, смотрел в сторону. Около нас никто не толпился. В отличие от Наташи, Эльвира не страдала по гигиене и позволяла сидеть на своем столе.

Сейчас оттуда помахивала ногами наша одногруппница Лена, отмеченная номером 5.

Этой спортсменка имелась особенность: не выносила даже легкого прикосновения к своей груди. Впрочем, Ленина грудь была столь ничтожной, что вряд ли кто стремился прикасаться к ней всерьез. Лене стоило посочувствовать.

У двери, отдельно от всех, возилась малознакомая экономистка. Присев на пятки, она сосредоточенно вставляла противозачаточную свечку. Девица иногда приходила на «восьмерку», имела некоторые опыты, но до сих пор рассчитывала меня переиграть. Мне было ее жаль.

— —

Вообще в «восьмерке» я никогда не забывал о тех, с кем — точнее, против кого — играю.

Ведь если я состязался чем дальше, тем больше ради денег, то девчонки играли в основном из-за любви к искусству. Во всяком случае, выступая против меня, почти все осознавали бесперспективность попыток. Но тем не менее они продолжали ставить на себя сотни, отрываемые от минимального бюджета.

Впрочем, от коллег-«восьмерочников» я знал, что они, в отличие от меня, проигрывают. Это, конечно, случалось не каждый раз и не с каждой партнершей. Однако обычные матчи заканчивались с пользой то в одну, то в другую сторону. Девчонки не всегда оставались в проигрыше. Но игрока, подобного мне, не существовало.

Для всех остальных стоял во главе угла сам секс. Возможность выиграть — равно как и проиграть — представляла лишь щекочущую прибавку к удовольствию. А я, не отказываясь от наслаждений, думал прежде всего о выигрыше.

— —

— Яшка, ты что, уснул и не выключился?

Голос Эльвиры вырвал из мыслей.

— А что? — я поднял голову. — Какой отсчет?

— Какой-какой… Пятьдесят уже было, а ты, трахомобиль, все молотишь.

— Уже не молочу, — ответил я.

Опять склонившись, я еще раз тихонько укусил Наташину грудь.

— Все, Яшка, хватит!

Она отстранила меня.

— Хватит, больше не трогай. А то я по-настоящему заведусь, а нам сегодня даже трахнуться всерьез негде.

Я ничего не ответил. Ситуация была однозначной, комментарии ничему не помогали.

— Или твой полупидор ушел на всю ночь по девкам?

— Не ушел, — я поморщился. — Он вообще теперь никуда не уходит, лежит и порется в сети.

— Вот и я о том Яша. У Ларки, сам знаешь, эта брюква, тоже никак. Так что лучше меня не раскочегаривай.

— А хочешь, сейчас продолжим? — предложил я. — У Эли попросим разрешения и, не сходя с ринга…

— Нет, Яша. Ты же знаешь — «восьмерка» это «восьмерка», а трах это трах. Играть я могу, а трахаться при ком-то качественно — нет. И потом…

— Вы целоваться будете, или как?

Эльвира тронула меня за плечо.

— Или как, — ответил я и отвалился на простыню.

— Кто там следующий, — сказала Эльвира.

В отличие от Наташи, она не командовала спортсменками и даже не запоминала порядок выступлений, единожды начиркав номера на животах. Меня она тоже не ощупывала, не нюхала и не пробовала на вкус, удовольствовавшись беглым взглядом.

Наташа шагнула к выходу, где, как всегда, валялась одежда. Эльвира остановила, взяла за локоть и принялась шептать ей на ухо, сопровождая каждое слово кивком. Наташа тоже кивала. Обе явно что-то замышляли — причем не имеющее отношения в «восьмерке».

К рингу подошла Алеся.

Приземистая и по-деревенски широкая, с раздутыми икрами и отвисшей плоской грудью, эта девица отличалась особенностями внутреннего строения. Играя в первый раз, я принял ее за рожавшую, лишь потом узнал, что она стала женщиной меньше месяца назад.

Я встал, посторонился, погладил соперницу по гладко собранным волосам и помог улечься. Играя без малого два года, Алеся до сих пор оставалась скованной в первые секунды поединка, ей требовалось дружеское участие.

— —

Играть в «двадцать два» мне еще не приходилось.

Я не сомневался в своих возможностях, но все-таки матч грозил стать напряженным. Большинство соперниц было хорошо знакомы, незнакомые не казались способными на неожиданности. Неожиданностей стоило ожидать от себя самого — причем не в том направлении, о котором мечтали противницы.

Ведь при всей нацеленности на игру ради выигрыша, я все-таки оставался молодым и здоровым. Двадцать два женских тела, которые предстояло обработать, не могли не поднять мой градус слишком близко к опасной отметке. Поэтому я знал, что сдерживаться придется сильнее обычного — по крайней мере, в конце первого десятка.

Сдерживаться я умел, но организм имел свои особенности и по достижении определенного предела опускал предохранитель, полностью отключив ощущения. Мое тело переходило в состояние, непригодное для игры.

На этот случай рядом оставалась судья, в чьи обязанности входило поддержание спортсмена. Эльвира владела приемами не хуже, чем Наташа.

И поэтому я оставался спокоен, как всегда.

— —

Последним номером играла Регина. Как всегда, она казалась одновременно и чрезмерной и недостаточной. Я не представлял, как можно исходить по ней настоящей страстью, как думать о ней ночами, как ее просто любить.

Да и на игре ее шансы были равны нулю — причем не только у меня. Услышав Эльвирино «пятьдесят», я вздохнул облегченно.

Секс с Региной — даже механистический эпизод на ринге — всегда вызывал во мне некоторое чувство вины. Я знал, что все лишь спорт. И в то же время я понимал, что обманываю несуразную девчонку, которой просто так ничего не обломится.

Сегодня ощущение было особенно острым. Регина безнадежно раскраснелась, обман сделался совсем невыносим. При всем том я был особенно счастлив. Я знал, что выиграл матч, с которого унесу в тайник удвоенные две тысячи двести рублей. От радости я был готов объять нежностью весь мир. Сейчас рядом оказалась Регина — всю радость я излил на нее.

— Яша, ты что?..

Она бормотала счастливо, пожимаясь под моими поцелуями.

— Что с тобой сегодня?

— Ничего, — ответил я. — Просто… просто и сам не знаю, что именно.

От Регининых губ веяло каким-то детством. Судя по всему, даже простые поцелуи были им в новость. Женщиной от нее даже не пахло.

— Спасибо, Яша, — тихо сказала Регина, когда я оторвался.

— За что?

— Ни за что. Просто так.

Я кивнул, хотя и сам не мог понять, что со мной творится.

И вдруг почувствовал, до какой степени вымотался за этот матч. Поднявшись и дав себя осмотреть, я опустился обратно на кровать.

Регина тоже не торопилась — села рядом, касаясь горячим бедром.

— Поздравляю с победой!

Эльвира повернулась к столу, подняла деньги, развернула веером и снова свернула.

— И я тебя поздравляю, Яша, — добавила Регина,

Я обнял ее и поцеловал еще раз.

— Будешь? — уточнила судья.

Вопрос был ясен без слов.

— Нет, — я покачал головой. — Устал, если честно.

Проводить послефинальный эпизод с Региной я бы не стал в любом состоянии. Играть с ней я мог, а наслаждаться просто так казалось тем же самым, что насиловать одурманенного ребенка — хотя ребенком она, конечно, не являлась

— Тогда ладно. Пойду скажу девчонкам, что они обломились и могут идти по домам.

Регина поднялась. На белых ягодицах отпечатались складки простыни.

— А ты, Яшка, не спеши. Сейчас всех разгоню и мы с тобой попьем кофе.

— Ага, — ответил я.

— Наташка разрешила, — добавила Эльвира. — Я с ней договорилась.

— Отлично.

Я понятия не имел, о каком таком «разрешении» можно было договориться с Наташей. Но отношения между женщинами — как и женские задумки — не поддавались мужскому анализу.

— Ты пока посиди, я наведу порядок, включу чайник, и так далее.

— —

Посидеть полчаса у Эльвиры было благом. Усталость бродила в теле, хотелось расслабиться. А больше идти мне сейчас было некуда.

У Наташи обосновалась деревенская кошелка. Сидеть, пить чай и при ней разговаривать с девчонками было бы некомфортно. К тому же я не знал, как позиционирует себя Лариса перед презираемой родней. Не исключалось, что сегодня она будет строить прилежную девушку, к которой вечером не вваливаются какие-то посторонние парни.

У меня, как всегда, лежал Матвей в обнимку с ноутбуком. У Эльвиры особого комфорта тоже не имелось.

В двухместной комнате слоился смешанный запах многих немытых тел, разнородного пота, дешевых духов и прочего, сопровождающего интенсивный секс. Люстры не имелось, с потолка свисала желтоватая лампочка, которой тоже все надоело.

Но тем не менее, здесь меня никто не трогал. Более того, тут даже собирались напоить кофе. Мне было по-настоящему хорошо.

Глава 2

— Яшка, не в службу, а в дружбу…

Кофе был заварен и выпит уже три раза. Я, кажется, пришел в себя. Можно было не обременять хозяйку своим дальнейшим присутствием, уходить восвояси. Но она заговорила серьезно, даже выразительно.

— …Потрахай меня, пожалуйста.

— Потрахать? тебя? — переспросил я.

— Да. По-настоящему, а не как под Наташкин счет.

Категориально просьба не казалась странной. Между игроками в «восьмерку» случались и не такие.

Однако с Эльвирой никаким сексом, кроме спортивного мы не занимались. Она мне нравилась — и длинными ногами и чем-то еще, чего я не пытался объяснить. Но я полагал, что сам секс Эльвире безразличен и она терпит меня лишь на ринге.

Во всяком случае, ничего подобного я не ожидал.

— Она разрешила, я тебе уже сказала, — добавила она, увидев мое замешательство.

Вспомнились перешептывания около ринга. Стало ясно, что речь у девиц шла не о кофе.

Мне стало смешно. В среде «восьмерочников» кое-что порой доходило до абсурда. Когда бы игру судила Наташа, она бы видела и наш поединок с Эльвирой и неспортивное соединение, если бы после Регины я выбрал судью. Все происходившее в рамках матча считалось допустимым. Но сейчас все закончилось, участницы давно разошлись, мы остались тут вдвоем, поскольку Эльвира жила одна. Дальнейшее выходило за пределы спорта.

Будь на Эльвирином месте Лариса, Наташа наверняка устроила бы скандал. Разрешения я, уж точно бы, не получил. Да и та вряд ли бы обратилась с такой просьбой. Ревность к ближайшей подруге была у Наташи чрезмерной. Эльвира тоже считалась подругой. Но с ней все прошло гладко.

Хотя в отношениях обычных людей такие эпизоды вообще не требовали согласований с кем-то третьим.

— Даже если бы не разрешила!

Я наконец усмехнулся.

— За такой выигрыш можно и поработать.

Я встал с расшатанного стула. Раздеваться нам не требовалось. Кофе мы пили так, словно продолжается игра. Я даже боялся, что Эльвира ошпарит кипятком голую ногу.

— Как хочешь? — спросил я. — Стоя, сидя, на подоконнике, на четвереньках, на шкафу?

Я шутил в Ларисином духе, поскольку так и не вошел в серьезность происходящего.

— Никак.

Эльвира тоже встала, шагнула к своей кровати.

— То есть как угодно, только долго. Сможешь?

— Смогу. Если сумел двадцать два раза, то двадцать третий сам бог велел.

— Тогда ложись и кусай меня за сиську.

Она опрокинулась, легла плашмя, протянула руки. Я устроился удобно, ощутил под собой горячее тело.

— Ну давай теперь, — сказала Эльвира.

Я приподнялся и поцеловал сосок — большой, с темным ободком и такой же темной шишечкой.

— Я тебе что сказала — лизать? Кусай.

— Тебе будет больно, — возразил я.

Привычный синяк в этот вечер был уже желтым.

— Будет, — подтвердила она. — И еще как. Но мне так надо. Если станет совсем невмоготу, завизжу.

— Ладно, как хочешь.

— И еще переляг повыше, как можно выше, а то я тебя плохо чувствую.

— Так? — уточнил я, заняв почти невыносимую позицию.

— Так. Давай теперь, трахай.

— Считать будем?

Очередная шутка вылетела сама по себе.

— Нет, — всерьез ответила Эльвира. — Играем без счета, на результат.

— —

У всех были свои вкусы.

Меня ничто не могло удивить. Нюансы женских наслаждений отличались таким разнообразием, что в сравнении с ними мужчины казались говорящими топорами.

Одна из моих прежних знакомых просила, чтобы я вводил ей палец в задний проход. Это требовалось сделать не раньше и не позже, а в определенный момент, который я должен был угадать.

Другая хотела слышать все известные нецензурные выражения, обозначающие наши парные органы и процесс их соединения.

О том, чего требовала третья, мне было стыдно вспоминать.

Эльвира не выбивалась из общего разряда.

— —

Я потерял счет времени — да я его и не считал. Я работал, как механизм, ощущая боль, но зная, что должен терпеть, чтобы доставить Эльвире удовольствие.

— Сейчас, Яша… — натужно шептала она. — Сейчас, еще немного… потерпи.

— Я в порядке, — ответил я. — Думай только о себе.

В дверь постучали. Два раза, потом еще два, потом раздался скрип.

Хозяйка комнаты была настолько безалаберной, что даже не заперлась. Меня это не смущало. Игрока в «восьмерку» было трудно смутить.

— А, это ты… — проговорила Эльвира.

Кровать стояла в углу, она лежала головой к стене и через мое плечо видела дверь.

— …Что тебе?

— Элька, у тебя скинута теория транспортных потоков?

Голос был мужским, но и это не удивило.

Секс в общежитии считался делом естественным и не безобразным. Никто не терял сознания, застигнутый на месте преступления — хоть с этой стороны, хоть с той.

— У меня флешка сдохла, а надо посмотреть.

— Скинута. На ноуте есть. Подожди — кончу, включу и найду…

Визитер молчал. Видимо, мы все-таки произвели впечатление.

— …Посиди, можешь кофе себе сделать. Я уже почти готова.

— Да нет, ладно…

В голосе зазвучали виноватые нотки.

— Схожу к Гульке, у нее наверняка есть…

Дверь за моей спиной снова скрипнула и со стуком закрылась.

— Яшка, еще немного…

Я ни о чем не просил, Эльвира сама понимала ситуацию

— Потерпи, я уже догоняюсь… Сиську мне кусай сильнее…

Меня сдавило железом.

— Насилуй… меня… — выдохнула она. — Разорви на куски… и съешь.

Тело напряглось так, что во мне все потемнело от боли — и тут же обмякло.

Отпустив искусанную грудь, я приподнялся на локтях.

Эльвирины глаза медленно распахнулись.

— Спасибо, Яшка.

— Пожалуйста, Эльвирка.

По привычке, которой не изменял, я поцеловал ее в губы.

— Ты как? очень устал?

— Нормально. Только ты мне защемила.

— Ох, извини…

Бедра расслабились, на меня потекло.

— Все нормально, Эля.

— Ты теперь будешь?

— Да нет, пожалуй. Я в самом деле немного притомился.

— Ну как хочешь…

Эльвира сбросила ноги с кровати.

…Еще кофе?

— Не откажусь, — честно признался я.

Я поцеловал ее еще раз, потом поднялся Возвращаться к Матвею не хотелось, а к Наташе я идти не мог. Слегка пошатываясь, я прошел за своими вещами. Джинсы не хотели надеваться, им было хорошо и без меня.

— Держи приз.

Выдвинув ящик стола, Эльвира достала деньги. Я спрятал их в задний карман.

В шкафу, стоящем у двери, зазвенели вешалки. У Эльвиры по жизни царил бардак, всю энергию она тратила на одежду. Домашнему халатику — короткому белому, отороченному мехом — позавидовала бы актриса Светличная в фильме «Бриллиантовая рука».

— А лифчик-трусики? не будешь надевать?

Я усмехнулся, глядя, как Эльвира рассматривает свою грудь в зеркале, прикрепленном к внутренней стороне дверцы.

— А уже нужно?

Она хихикнула.

Ноги, обрезанные на лучшем уровне, казались вдвое длиннее против тех, какими были в голом виде.

— Кто знает, — разумно согласился я.

— Яшка, как ты думаешь…

Повернувшись ко мне, Эльвира распахнула халат.

Полуодетая, она была весьма привлекательной. Как-то некстати подумалось, что не окажись рядом Наташа, мы могли бы жить тут вдвоем, проводя «восьмерки» на пару.

— …Заросла, как твоя Регина…

— С чего ты взяла, что Регина — моя?

— Ну ты так нежно целовал ее после того, как оттрахал.

— Я и тебя целовал. Причем два раза. Разве нет?

Я усмехнулся. Эльвира махнула рукой.

— Так вот, Яша… Заросла, сам видишь. И думаю, как лучше сделать: подстричь, как у Наташки, или выбрить, как у Надьки?

— У какой Надьки? — переспросил я машинально.

— Не помню, под каким номером играла. У нее еще одна сиська втрое длиннее другой, можно на кулак наматывать.

— Если честно, не заметил. На ринге все сиськи одинаково плоские, длину не видно.

— Ну а как бы я тебе больше понравилась?

Меня не удивляла, а умиляла способность женщин переключаться на новый режим после только что перенесенного оргазма. Они не просто делались разнеженными, а каждым словом, каждым жестом, тематикой разговора стремились подчеркнуть достигнутую близость.

Я почувствовал очередной наплыв жалости. Видимо, несмотря на искусанную грудь, Эльвире недоставало тепла.

— Мне? — я пожал плечами. — Не уверен, что мое мнение играет какую-то роль в твоей интимной жизни. Но я люблю, когда у женщины есть что понюхать, кроме подмышек. Не брей, только подровняй.

— А, может быть…

— Слушай, Эльвира… — перебил я.

— Слушаю.

Она со скрежетом закрыла шкаф. Потом включила чайник на тумбочке, выдвинула стул и села, подвернув одну ногу и уставив на меня ровное, плоское колено.

— Ты так долго не могла кончить…

— …И тебя всего измутыжила, — вставила Эльвира. — Извини.

— Я не о том. Просто мне показалось, тебе было трудно.

— Не показалось, — она вздохнула, глядя в черное окно без штор. — Я устроена, как последняя дура. Всю жизнь мучаюсь. Завожусь с пол-оборота, а догоняюсь полдня.

Слова о «всей жизни» в двадцать лет не казались смешными. Я давно понял, что для любого человека его возраст воспринимается так, как осознается.

— Я что-то не то делал? Ну то есть, может быть, надо было сделать что-то еще?

Я вздохнул, вспомнив недавние мысли.

— Палец ввести тебе в попу, например?

— Нет, пальца в попе не надо, — Эльвира невесело усмехнулась. — Просто мне требуется, чтобы меня трахали долго-долго, никуда не торопясь.

Мне пришло в голову, что и сейчас можно переменить образ существования, переселиться к Эльвире. Я перестал бы зависеть и от Матвея и от Ларисиной родни. А «долго-долго» для меня не представляло проблем. Но я тут же подумал, что это станет отдавать спокойной семейственностью, а моя жизнь должна была срок оставаться игрой.

Поэтому я выдвинул другое предложение, которое родилось внезапно:

— А почему бы тебе не увеличить интенсивность траха в «восьмерке»?

— Каким образом?

Эльвира переложила ноги.

— Элементарно. Запишись на ринг не под одним номером, а в промежутки между участницами. Тогда тебя оттрахают не один раз, а все семь и восемь, догонишься.

— Думаешь, поможет?

Она взглянула серьезно.

— Думаю, да.

— Конечно, можно попробовать, но у меня не хватит денег. Я ведь не ваша Лариса, на стороне трахаюсь бесплатно. И все равно проиграю.

— Почему проиграешь? Как раз выиграешь…

Я протянул руку, похлопал Эльвиру по коленке.

— …У всех, кроме меня. Со мной потренируешься, определишь, получится или нет. А насчет денег договоримся.

— О чем?

Судя по всему, предложение заинтересовало.

— О том. Ты записываешься на через раз официально, сдаешь в банк кучу денег. Но потом, когда проиграешь, я тебе все возвращаю. Тайком от остальных

— Даже так? Но…

— Можем заключить договор и подписать при Матвее. Он не играет и ни пса не поймет.

— Я не о том.

Она махнула рукой.

— Не о том. Яша! Я тебя знаю, с тобой не нужно ничего подписывать, не обманешь. Я хотела спросить…

Перебивая, на столе запиликало Эльвира не сразу поймала прыгающий «слайдер» позапрошлогодней модели.

— Да, — ответила она. — Да закончилась. Можешь возвращаться.

Дав отбой, Эльвира поправила грудь под халатом.

— Кто там? — поинтересовался я.

— Танька.

— Какая Танька?

— Соседка.

— Чья?

— Моя.

— Твоя соседка?! — я взглянул удивленно. — Честно говоря, Эля, я думал, ты живешь одна.

Мгновенная мысль о переселении оказалась отметенной без моего участия. Это даже обрадовало.

— Нет. До таких вершин комфорта я еще не доросла.

Эльвира усмехнулась.

— Пока не доросла, надеюсь.

— Надо же… — я покачал головой. — Был уверен. После игры ты всегда всех выпроваживаешь и остаешься одна. Она что — у тебя не играет?

— Не у меня. Вообще не играет.

— Неужели в нашей общаге еще остались такие?

— Как видишь. Значит, остались.

— Она что, девственница?

Феномен обитательницы нашего вертепа, чуждой «восьмерке», поразил.

— Или сектантка?

— Насчет второго не знаю, а насчет первого — трахается так, что хоть кровать выноси. Но в одиночестве и даже не знаю точно, с кем. В «восьмерку» играть не хочет, уходит на это время к каким-то подругам. Кажется, в физматобщагу. Сидит там, пока я не позвоню, что все кончилось. Сегодня я с тобой разнежилась и забыла.

— Так мне уйти? — спросил я.

— Зачем? Посидим втроем, выпьем еще кофе. Или ты куда-то спешишь?

— Не спешу. Посидим и выпьем.

Покосившись на Эльвирины ноги, я хотел добавить еще пару слов, но сдержался.

Глава 3

То, что некто до сих пор не приобщился к «восьмерке», дало очередной выплеск мыслей.

Заговори кто-нибудь со мною по душам, я бы честно признался, что на втором курсе главная ценность игры для меня переместилась с обилия женских тел на обилие денежных знаков.

В последнее время я все интенсивнее думал о своих спортивных выигрышах. Их хотелось увеличить не с четырех тысяч до пяти, а на порядок.

Цифра «8» продолжала оставаться символом бесконечности. При правильном подходе она могла принести бесконечные возможности. Нужно было лишь найти прорыв к доходам нового уровня.

Я размышлял об этом, совокупляясь под счет на ринге. Я до изнеможения думал, оставшись ночью наедине с собой.

Всех, кроме себя, я считал пешками, которые могу переставлять по своему желанию. Людей я не только не любил, но и не уважал. Они ничего для меня не значили, служили инструментом для достижения моих целей.

Вероятно, такое отношение являлось атрибутивным для настоящего адвоката. Хотя я еще так и не решил, в какую область юриспруденции двинусь по окончании «восьмерочного» периода своей биографии.

Так или иначе, люди для меня были мусором. Это полностью входило в формат российского правового мировоззрения.

Как exceptio probat regulam in casibus non exceptis оставались Наташа с Ларисой — и, возможно, Эльвира. Из существование лишь подчеркивало мои общие взгляды.

Кое-какие идеи казались теоретически реальными, оставалось лишь осуществить их на практике.

Идеалом было бы не просто играть самому, а обогащаться за счет кого-то другого. Лучший пример варианта давал наркобизнес, который держится за счет возрастающего числа наркоманов, втянутых в процесс потребления. Однако наркотики оставались наркотиками, а спортивный секс — спортивным сексом. Возможно, при более глубоком рассмотрении мне предстояло прийти к выводу, что путь является тупиковым. Главные размышления оставались впереди.

Прежде всего, стоило сделать «восьмерку» еще более массовой.

То же «усемерение» раундов, с моей подачи начатое Эльвирой, могло понравиться другим. А это сулило увеличение ставок. Никому, кроме нее, проигранное я возвращать не собирался.

Да и вообще, увеличение количества участниц обогащало. Это не подлежало сомнениям, потому задачей дня было «подсадить» как можно больше новых девиц на состязательный секс.

В любом случае, стоило искать способ реорганизации игры, системы ставок и вознаграждений.

При расширении круга играющих целью должны были быть не только девицы. Если я планировал создать систему ставок, более выгодную для победителей, то следовало подумать о привлечении и нового количества парней.

Ведь повысить ставки можно было лишь при условии, что девицы иногда станут выигрывать — причем не раз в месяц. Меня, конечно, не могла победить ни одна из них. Но если бы на девяти играх подряд спортсменки вышли победительницами, то на десятую они предложили бы себя за очень высокие цены в намерении сорвать чудовищный куш. В результате я обыграл бы всех и положил в свой карман огромные деньги.

При том если бы все парни начали беспрерывно проигрывать, они отошли бы от игры и «восьмерка» умерла за отсутствием соперников.

В любом тонком деле, имеющем целью обогащение за чужой счет, требовалось соблюдать паритет интересов — всех, кроме моего, стоящего выше всех.

Об этом, конечно, стоило думать и думать. В данный момент. в этот неожиданный вечер было не бессмысленным делом склонить к «восьмерке» незнакомую доселе Эльвирину соседку.

— —

Девушка, которую звали Таней, пережидала игру не у физиков и математиков, а где-то здесь, поскольку пришла в легком домашнем платье и тапочках на босу ногу.

Стулья заняли мы, Таня устроилась на кровати, закинув ногу на ногу. Грудь, поддержанная бюстгальтером, выглядела хорошо. Скорее всего, там не было синяков.

— Так, значит ты и есть тот самый Яша Петров, легенда нашего лупанария? — спросила она.

Красный тапочек упал на пол. Узкая ступня с черным педикюром покачивалась перед моими глазами.

— Интересно наконец познакомиться.

— Что такое «лупанарий»? — спросил я.

— Публичный дом в Древнем Риме. Слабое подобие нашего общежития.

— Ясно. Только я не легенда…

— …А абсолютный чемпион «Олимпиады-8», — перебила Эльвира. — Яшку никто не смог переиграть. И никогда не переиграет.

— Нам тебя сегодня не хватало до феноменального счета «двадцать три», — сказал я.

— Да уж, — Таня покривилась. — Слышала про вашу кроличью ферму.

— Яшка не кролик, а игрок. Причем на серьезные суммы.

— А ты почему не играешь?

Я внимательно посмотрел на Танины колени. Не до Наташиных, не до Эльвириных они не дотягивали. Но на ринге красота отдельных частей тела ничего не стоила.

— Не любишь секс, не нужны деньги?

Я не стал говорить, что со мной играть могут только те, кому деньги как раз не нужны, а секса в спорте почти нет.

— Деньги мне нужны, как и всем. И секс я люблю. Но мне его хватает со своим парнем.

— Ну так прекрасно. Бери его и приходи на «восьмерку».

— А зачем?

Таня смотрела спокойно. Глаза казались прозрачными, цвет был неопределим.

— Как зачем? Ты что?!

В Эльвирином голосе прозвучало возмущение. Казалось, ей тоже хочется привлечь к игре новых людей.

— Ты, Танька, представить себе не можешь. Одно дело трахаться при закрытых дверях, а другое — на ринге, где на тебя все смотрят. Вот я…

— Меня не интересует, что именно «ты», — равнодушно перебила соседка. — Я тебе сто раз об этом говорила. Если тебе нравится — трахайся хоть на крыше белого дома. Но меня не трогай. Мне противно все это слушать. Закрыли тему.

Я не стал продолжать, поняв бесполезность разговора.

Встав с кровати, Таня подошла к окну, выглянула наружу, точно хотела увидеть что-то непротивное, и вернулась обратно.

Когда она садилась, полы платья на миг разошлись. Я увидел белые трусики и черные курчавые волосы, выбившиеся из-под кружевного края. Поймав мой взгляд, Таня досадливо поморщилась, одернулась туго.

Я повернулся к Эльвире.

Сейчас она поставила ноги ровно, коленку к коленке. Длинные, почти цилиндрические — напоминающие формой стальные кислородные баллоны — Эльвирины бедра испускали ровное сияние.

— Что, Яша? — спросила она.

— Эля, ты была права насчет того, надевать ли лифчик.

— И трусики?

— И трусики.

— Я пошла, — Таня встала, привычная к ситуации. — Только, пожалуйста, давайте по-быстрому, спать хочу.

— Можешь не уходить, — возразила Эльвира. — Мы люди привычные и нам так даже прикольнее.

— А мне противнее, — отрезала соседка и пошла к двери. — Я где-нибудь поблизости, позвонишь, когда отбултыхаетесь.

Посмотрев вслед, Эльвира сделала выразительный жест рукой.

Эпохальный халатик полетел на стул, она повернулась ко мне:

— Как хочешь? Лежа, сидя, стоя, на четвереньках, на шкафу?

— На кровати. Давай на четвереньках. Для разнообразия.

Заскрипел матрас. Он привык ко всему.

— На Таньку наплюй, она всегда такая. На третьем курсе с ней расстанусь.

— Отселишь? — догадался я, подумав про Наташину Ларису.

— Сама уйду. Не могу больше в этой комнате. Кухня за стеной, тараканы лезут. А на верхнем этаже такая же и канализация протекает, потолок вечно, как обспусканный. Найду себе место, а Танька со своим ёбарем будет жить тут. Сейчас пусть постоит в коридоре, подумает о жизни.

— Ну, тогда ладно. Действуем, если ты не устала.

— Не устала ни капельки. Что мне сделать?

— Тебе ничего. Как твои искусанные сиськи?

— Лучше всех. А что?

— Можно, я буду за них держаться?

— Нужно, если хочешь. Подержись.

Кровать заскрипела сильнее. Эльвира встала на четвереньки, подалась задом ко мне. Просунув руки подмышки, я взял в пригоршни ее тяжелые груди, зажал жесткие соски. От Эльвиры пахло молодым телом — не слишком чистым, от того не менее волнующим.

Я отодвинул носом густые черные волосы и поцеловал ее в шею. Эльвирина кожа не была молочной, как у Регины, но на плече уже проступили веснушки. Март действовал на всех одинаково.

— Слушай, — сказал я. — У нас с тобой игра отшибла разум.

— А что такое?

— Забыли подстелить полотенце. Теперь ты будешь спать в луже.

— Не буду. Ты вынешь аккуратно, я стисну ноги. Но если и протечет — ерунда. Я такими мелочами не загоняюсь. Лужа так лужа, приснятся приятные сны.

Она опустилась на простыню, прижала мои пальцы теплым бюстом, пытаясь отдаться больше, чем малой частью тела.

— Яша…

— Что, Эля?

Я шептал Эльвире в самое ухо. В комнате ничего не изменилось, все так же пахло хорошим кофе и так же горел разъедающий душу свет. Но между нами началось нечто, соединяющее мужчину с женщиной помимо игры.

— Скажи… Ты предложил трахать меня на «восьмерке» как бы бесплатно сто раз подряд.

— Не бесплатно, а вне конкурса. Не сто раз подряд, а всего семь. И не предложил, а буду. Уже завтра, ведь игра опять пойдет у тебя, Ларискина курица еще не уедет в свой Борзоплюйск. Если тебе это нужно.

— Ну да, конечно. И это мне нужно. Думаю, что очень как нужно. Нужно мне. А вот зачем это нужно тебе, Яша?

— Не знаю, — честно ответил я. — Но, наверно, все-таки нужно.

— Наверно, так, — согласилась она.

— Послушай…

— О секс, ты жизнь! — с чувством перебила Эльвира.

— Воистину так, — сказал я и закрыл глаза.

Часть третья

Глава 1

Девушка, крепкий живот которой украшала красная семерка, была незнакомой.

Она прошла от стола, стуча босыми пятками по чистому Наташиному полу, повернулась боком, чтобы дать дорогу «Пиздоле», которая с шипением спрыгнула с кровати и протиснулась к освободившемуся стулу мимо Регины, стоящей на привычном месте. Потом расправила смятую простыню, легла без напряжения, подбила подушку и даже закинула руки за голову, точно собиралась не сражаться на ринге, а отдохнуть от забот. Движения были размеренными, разделенными маленькими паузами, я воспринимал их как отдельные кадры кино.

Обладая идеальной памятью на лица и прочие части тела, я мог сказать, что вижу спортсменку впервые.

На игре у Наташи это было большой редкостью. «Восьмерка» почти каждый день шла одновременно как минимум в двух общежитиях, но из-за гендерного неравновесия игроки распределялись по-разному. Парней не хватало, они переходили из здания в здание, созвонившись с распорядительницей. А девиц имелось в переизбытке, они играли по месту проживания и довольно редко — как в случае с Мариной, которую я водил за собой — появлялись на чужой территории.

Состязательница №7 выглядела молодо и даже наивно. Я понял, что какую-то первокурсницу с экономического факультета грядущая весна потянула на развлечения, но почему-то занесла не к Эльвире, а к Наташе, причем сразу на «десятку». О том, что она учится именно на экономическом, я решил сразу, поскольку всех девчонок своего факультета я знал.

Выходя на ринг, спортсменки снимали одежду, но оставляли серьги, кольца, браслеты, пирсинги и феньки. На этой сиял золотой перстень с большим квадратным камнем желтого цвета. Ловя свет Ларисиной люстры, он сверкал назойливо. В украшениях я не разбирался, но знал, что драгоценные камни бывают прозрачные, красные, зеленые и синие. Желтых я себе не представлял. Увидь этот где-то раньше, я бы точно обратил внимание, поскольку всю жизнь страдал неравнодушием к вещам, не имеющим ко мне отношения.

Несомненно, эту девушку я никогда не встречал.

Выглядела незнакомка усредненно: была ни высокой, ни низкой, ни крепкой, ни стройной, ни «фигуристой», ни убогой, а совершенно обычной. Светлые волосы средней густоты имели среднюю длину. Личико казалось миленьким, но в нем не нашлось ни единой выразительной черты. Случайно упав, глаз скользнул бы дальше и не возвратился назад. Вероятно, со стороны точно таким же выглядел я. Ведь даже на Бонапарта никто бы не взглянул второй раз, не стань тот Наполеоном.

— —

Но между нами имелось отличие глубины вселенской пропасти: я мог переиграть в «восьмерку» профессиональную порнозвезду, а эта девчонка пришла не по адресу. Шансов у нее было не больше, чем у Регины, отыгравшей с привычным отсутствием результата под третьим номером.

Точно такие же были у Люды, которая проиграла второй, сменив Наташу.

Не бОльшие имелись у Анжелики — ангельски красивой и пробково глупой, не умевшей даже фальшиво стонать — несмотря на последний номер «десять».

Лариса сегодня не играла по причине «дней» — сидела на столе в оранжевых трусиках и веселилась, как всегда. Выйдя на ринг, она проявила бы себя с привычной непредсказуемостью. Лариса то могла отдаваться со скромностью гимназистки, то выкидывала фортеля, покачивавшие мой корабль. Но его ничто не сбивало с курса.

Не могла меня сбить и владелица желтого камня.

— —

Подумав о том, я отметил, что грудь этой девушки формой напоминает Ларисину. Но на том сходство заканчивалось. Конусообразные молочные железы росли не близко и не далеко друг от друга, а на расстоянии, которое не привлекало. Круглые розовые соски смотрели в потолок, под основаниями конусов отпечатались красноватые следы. То, что даже в общежитии на игру девушка носит бюстгальтер, входило в невыразительный образ.

Я посмотрел ниже. Место, насчет оформления которого сомневалась Эльвира, было украшено аккуратной рыжеватой полоской. Цвет волос выглядел натурально. Многие сокурсницы красились кто в фиолетовый, кто в зеленый, эта не стремилась за модой. Мое излишне мягкое сердце облилось жалостью к несмышленой малышке, которая пришла рискнуть последней сотней, не подозревая, что ее проиграет.

Несмотря на общее презрение к людям, я иногда испытывал уколы сочувствия к соперницам. Эта небольшая девушка вызвала небывалую лавину. Я был готов заявить, что выхожу из состязания на ничейных условиях, оставив всех при своих деньгах, поступившись собственным выигрышем. Такой вариант оставался моим правом и его никто не мог оспорить.

Но игра оставалась игрой, жалость в спорте была помехой, каждая девица сама выбирала свой путь. Как и я выбрал свой.

Но все-таки, заняв позицию и прежде, чем дать Наташе отмашку на счет, я поцеловал соперницу в лоб — словно заранее извиняясь за ее проигрыш. Девушка удивленно отдернулась: в сексе она была более неопытной, чем Регина. Сверху раздалось Наташино «хи-хи»: видимо, кто-то из зрительниц сделал неприличный жест.

Вздохнув, я приподнялся и сообщил:

— Готов идти к победе.

— Иди-иди, — согласилась Наташа. — Желаю дойти.

В голосе прозвучала насмешка. Это не удивило. Наташа никогда не упускала возможности позлословить, ко мне порой проявляла усиленную жесткость. Она то ли пыталась скрыть нашу всем известную близость, то ли желала показать, что мы свои и нам нечего стесняться.

— Пошел!

Я сделал первое из возвратно-поступательных движений.

— Раз, — отметила Наташа.

Я был профессиональным спортсменом. Однако, несмотря на заточенность под деньги, всякая новая женщина дарила новую радость. При этом новых в общежитском окружении практически не осталось. Эта дурочка с рыжей стрелкой обрадовала до такой степени, что я даже почувствовал себя не игроком, а мужчиной.

Не слушая Наташин счет, сохраняя прежний ритм, я отдался ощущениям, блуждающим в теле. Кажется, я вздохнул, не скрывая удовольствия — и тут же вздрогнул, поймав на себе взгляд соперницы.

Он оказался непривычным.

Участницы «восьмерки» смотрели по-разному, но варианты были знакомы. Одни глядели отуманенно, не скрывая эмоций, не думая о выигрыше или проигрыше. Другие до последнего счета мечтали победить и придавали взгляду томность, которая им самим казалась соблазнительной. Третьи не могли побороть отчаянного напряжения в попытке столкнуть меня с дистанции. А иные просто моргали стыдливо — особенно играя в первый-второй раз, ощущая дискомфорт на ринге среди бесстыдных зрительниц.

А эта смотрела совершенно иначе.

В больших, светлых глазах горела насмешка. Она была простой и снисходительной, точно мы не барахтались под счет и непристойные возгласы, а перекидывали с флэшки на флэшку чужую курсовую. При этом компьютер был плохим, порты жили своей жизнью и со стороны казалось, что я не умею с ним обращаться.

Вкупе с Наташиными смешками это выходило за привычные рамки.

Я сбился с ритма и прислушался к счету.

— Шесть, — бесстрастно сказала Наташа. — Семь. Восемь.

Соперница лежала все так же бесстрастно, сцепив за головой тонкие руки.

Это было еще более странным. Даже опытные спортсменки, знающие мои качества, старались меня завести. Они напрягались всем телом, выгибались вверх, чтобы изменить угол, сдвигали молочные железы и теснили сосками, закидывали ноги мне на спину. Самые ловкие даже умудрялись просунуть руки и схватить меня за те болтающиеся части, которые не участвовали в процессе, но могли его ускорить. Игравшие со мной впервые выделывались уже совершенно неописуемо. Все подобное разрешалось правилами, раззадоривало зрительниц и смешило меня.

Но эта не делала малейшего усилия. Видимо, выигрыш ее не интересовал, пришла она сюда от скуки и игра не впечатляла.

Мне стало досадно, что ко мне — чемпиону и гроссмейстеру! — с таким пренебрежением относится девчонка, которую допустили на ринг как любительницу. Желая вырвать ее из безразличной нирваны, я нагнулся и запечатал усмешливые губы поцелуем.

Наташа за спиной опять хихикнула.

Оторвавшись от соперницы, которая смеялась даже с закрытым ртом, я поднял голову и встретился глазами с Региной. Она смотрела непонятно.

— Десять.

Я вздрогнул от неожиданности. Вдруг показалось, что счет идет как-то очень медленно.

Снисходительная девушка не шевельнулась, но я почувствовал всплеск удовольствия.

Именно всплеск: само по себе удовольствие я получал от поединка всегда, с каким бы номером ни играл — ведь я все-таки был не станком, а живым человеком. Но сейчас, словно отразив мой поцелуй, нечто ударило в нижнюю часть тела сильнее, чем следует.

— Двенадцать.

Видимо, подсознательно пытаясь доказать незнакомке свою сексуальную величину, я слегка перестарался.

— Тринадцать.

Я напрягся, отгоняя ненужные ощущения.

— Пятнадцать.

Я замедлил темп.

— Шестнадцать… Семнадцать…

Голос Наташи пробивался через удары крови, против воли кипящей в ушах.

Я не узнавал себя.

Внутри меня все постыдно вибрировало, как у мальчишки, впервые просунувшегося во взрослую тетку.

Это было невозможным. В цивилизованных странах живых женщин все больше заменяли силиконовые куклы, которые всегда готовы и никогда не просят ни шуб, ни бриллиантов. Светлоглазая соперница лежала, как кукла, не шевеля кончиком пальца. Но меня охватила иллюзия, что она дергает меня рукой, которой на самом деле не могло быть.

— …Восемнадцать… Девятнадцать… Двадцать…

До этого вечера я никогда не следил за счетом, не беспокоился ни о чем. На первой игре с уродиной армянкой я еще не думал о результате, на последующих уже не сомневался. Порой я даже продолжал работать по инерции после отметки «пятьдесят» и меня останавливали — кто за плечо, кто шлепком по заднице. Но сейчас я отметил, что впереди еще тридцать движений туда-сюда, а во мне клубится такое мутное наслаждение, какого не бывало даже с Ларисой или Наташей.

— Двадцать два.

Я поднялся и сел на пятки, чтобы на оставшиеся двадцать восемь циклов лишить себя контакта с телом спортсменки.

За спиной всколыхнулись удивленные возгласы: подобные выверты были мне чужды.

— Двадцать пять.

Отрешенная поза помогла ненадолго.

Под рыжей полоской соперницы прятался какой-то дьявольский орган, с которым не удавалось совладать.

Пройдя всего половину раунда, я был готов сдать игру.

— Двадцать восемь.

Я не знал, что делать.

Сначала я хотел увеличить темп, чтобы быстро проскочить остаток, но понял, что организм не выдержит ускорения — поймет по-своему и сработает еще быстрее.

Мне не то чтобы до смерти было жаль тысячи рублей, но страшно не хотелось уходить, смыв сияющую славу. Позор был бы особо сильным из-за проигрыша не профессионалке вроде Ларисы или Марины, а какой-то незнакомой девчонке.

И тогда я принялся думать об автомате Калашникова.

Я не служил в армии, учился при студенческой отсрочке. Я вообще не собирался служить ничему, кроме собственных интересов. В университете давно не было военной кафедры. Оружия я не любил, им не интересовался. Но в школе на занятиях по «ОБЖ» — которая раньше называлась просто «военной подготовкой» — нас мучили устройством АКМ, бесконечными сборками-разборками.

Мысли о ненужном автомате помогали в щекотливых ситуациях.

Это я понял еще школьником. Я пользовался глупым, но действенным методом, когда на дискотеках во время медленного танца какая-нибудь девчонка облепляла бесстыдным телом, а я стеснялся выдать свое состояние. Переключение сознания с живых ощущений на тупой металл гасили напряжение и помогали пережить момент желания, когда его нельзя удовлетворить.

И сейчас я принялся вращать перед мысленным взором медные бутылкообразные гильзы без фланцев.

— …Тридцать…

Я представил себе, как верхний патрон тускло поблескивает между черными загибами магазина…

— …Тридцать три…

…Как затворная рама, отойдя и возвращаясь, захватывает его подавателем и тащит вперед, затыкает…

— …Тридцать шесть!

…Затыкает половой орган…

— …Тридцать семь.

…Не половой и не орган, а просто пулю в казенник…

— …Тридцать восемь.

…Потом затвор поворачивается и боевыми выступами запирает камеру…

— …Сорок…

…Или он поворачивается уже на ходу?..

— …Сорок два.

…Нет, нет, нет… Затвор поворачивается и по дороге назад, и по дороге вперед, так устроена конструкция, и странно, что при этом никогда не заедает на полпути.

— …Сорок три.

В ненужном месте у меня онемело.

— …Сорок четыре.

Автомат перестал помогать. Вероятно, теперь мне стоило изучить устройство автоматической коробки передач с вариатором — или даже двигатель Ванкеля.

— …Сорок пять.

Коварная девчонка не шевелилась, только желтый камень на закинутой руке, сверкал насмешливо, да какое-то тайное место дергало все сильнее.

— …Сорок шесть.

Меня прохватило дьявольское желание подхватить ее под белые ноги — наверняка с едва заметно просвечивающими голубоватыми нежными жилками на задних поверхностях — и притянуть всерьез.

— …Сорок семь.

В последних классах школы между мальчишками ходили грубые выражения. Мало кто сверстников имел опыты, идентичные моим, но все обожали слово «вдуть» по отношению к любой женщине, попадающей в поле зрения.

И сейчас мне захотелось махнуть на все: и на деньги и на свой имидж — и вдуть седьмому номеру так, чтобы пол с потолком поменялись местами.

— …Сорок восемь!

Мои ощущения нарастали неуправляемой волной.

— …Сорок девять!!

Кажется, я уже ничего не мог сделать с быстро растущим давлением внутри себя.

— …Пятьдесят!!!..

От облегчения я хотел отпрянуть от чертовой куклы со скоростью пули, вылетающей из ствола АКМ. Но любое резкое движение могло вызвать лавинообразный сброс.

Поэтому я просто остановился.

Через секунду или две я медленно-медленно, словно имея дело с тончайшим хрусталем, разъединился, еще медленнее поднялся и очень осторожно сел на постели.

Я вроде бы выдержал все, но равновесие оставалось неустойчивым.

— Ну и? — непонятно спросила Наташа, глядя на мою соперницу.

— Не знаю, — ответила та. — По моему — нет.

— Нет?!

Девчонка сунула в себя палец. Потом вынула — посмотрела, понюхала, лизнула.

— Нет. Точно нет.

— Не может быть, — Наташа покачала головой. — Ну-ка, Яшка…

Я пожал плечами.

Наташа ощупала меня тщательно, как никогда — мне показалось, что она даже запустила палец вовнутрь.

Я сидел и дрожал, все еще еле сдерживаясь.

— И что там, Наташка? — подала голос Вика.

Она ожидала своей очереди под номером восемь.

— Все-таки «да», или «нет»? Мы будем дальше играть, или не будем?

— Не могу понять.

— У меня срок свечки выходит!

— Свечку поставь богу в церкви, — съязвила неизменная Оля. — Эта тебе без надобности.

— Говорю тебе, не могу понять! — почти крикнула Наташа. — Вроде бы да, а вроде бы и нет.

— Пососи — поймешь, — Оля не унималась.

— И давай поскорее!

— Без тебя разберусь! — рявкнула Наташа. — И ты молчи, Задрыка!

Вику она не любила столь же сильно, как и остальных девиц.

Я вибрировал и вибрировал, равновесие не наступало и не наступало.

Склонившись к моему животу, Наташа произвела последнее действие, какое осталось для выяснения вопроса. Со мной к такому способу она никогда не прибегала за ненадобностью и сейчас перестаралась: я понял это в момент, когда почувствовал ее язык. Я находился в состоянии туго взведенной пружины — Наташино прикосновение сорвало стопор.

— Что ты делаешь!!! — крикнул я, отпрянув.

Это было поздно.

Наташа попыталась увернуться, однако ей не удалось. Организм сам по себе отрабатывал последний этап. Я уже слышал брань, которая должна была обрушиться через секунду. Женский душ, по обыкновению, опять почти не работал, а моя «жена» не любила ложиться спать испачканной с ног до головы.

Что-либо предпринимать не имело смысла. Я просто сидел, наблюдая процесс. Коварная девушка №7 смеялась, сидя рядом.

— Круто, — сказала она, дождавшись окончания. — Такого еще не видела.

— Я тоже, — по-детски подтвердила Регина.

— А я… — продолжила Оля.

— Убью, ебливец!!! — закричала Наташа, вскочив с корточек. — Ларка, быстро полотенце! Утром пол мыла!

Спортсменки, все как одна, сотрясались от хохота.

— Блин…

Наташа принялась обтирать себе грудь и живот.

— …Полный лифчик мне надул, теперь стирать. Если еще отстирается…

— Извини, — сказал я. — Я не хотел. Так получилось.

— На вон, тоже вытрись, — буркнула она, протянув вафельную тряпку. — У тебя капает с конца, всю постель мне изгадишь. Откуда в тебе столько? Вроде вчера с тобой трахались.

— Позавчера, — поправила Лариса. — Я была на заработках. А вчера уже лежала тут с красным флагом под жопой.

— Поздравляю с победой, — сказал я, повернувшись к сопернице. — Ты молодец.

— Это не победа, а случайность, — возразила она, протянув мне руку.

Пожатие тонких пальцев оказалось неожиданно крепким. Желтый камень взглянул с уважением.

— Случайность, — эхом отозвалась Регина, влюбленно глядя на меня.

— Да, случайность, — седьмая девушка кивнула. — Он вышел из меня сухим.

— Пожалуй так, — Наташа поправила красную бретельку на плече. — Это я как-то… неловко закусила. Иначе бы не сорвался.

Я промолчал.

Я сам не мог понять, выиграл или проиграл. Скорее всего, я просто оказался в ситуации, в которой еще никогда не бывал.

— Вот что…

Наташа свернула испачканное полотенце мокрыми местами внутрь и положила его на край кровати, потом взглянула на меня:

— Ты выдал струю, поэтому игра закрыта. Но семь номеров выдержал по всем правилам. Твой срыв — формально моя вина.

— Именно так, Наташка! — сказала Лариса. — Пусть кто-нибудь попробует с этим спорить.

Она поддерживала меня всегда и во всем, хотя между нами не имелось серьезной привязанности, кроме удовольствия поиметь друг друга в положении «стоя лицом к лицу».

— И я решаю так.

Моя «жена» обладала врожденным талантом руководить.

— Будем считать, что Яшка играл не в «десятку», а в «восьмерку». И выиграл свои восемьсот рублей. Последние три номера… кто там остался?

Наташа зажмурилась, не оглядывая комнаты. Истинная судья хранила массив информации в голове.

— Гульназ, Розалия и Виктория…

— Да, Вика, Розка и Гулька, — подхватила Лариса. — Номера восемь, девять и десять.

— …Забирают ставки и уходят с миром. На этом игра закончена. Все свободны, включая конвой.

— Справедливое решение, — сказала девушка номер семь.

Похоже, она устала от схватки не меньше моего, еще не вставала с кровати.

— Держи файду, — сказала Наташа.

Вынув из лифчика мокрую пачку, она принялась разлеплять купюры.

— Таких трудных денег я еще не зарабатывал, — честно признался я.

— Вы трое, идите сюда, — продолжила Наташа. — Держите свои сотни.

— Мне, пожалуйста, верни не грязную, — сказала чистюля Розалия. — Я сдавала свежую.

— Деньги не пахнут, Розка-Заморозка. Еще Веспасиан сказал.

— Даже если обспусканы, — добавила Оля.

— Роза, пошли ко мне, у меня есть чистые, — предложил я.

— Идите вы все, — ответила она и пошла одеваться.

— —

Коридор общежития, с обеих сторон стиснутый закрытыми дверьми, напоминал подземный переход: был столь же низок, грязен и душен. Между стенами дрожала смешанная вонь: табачная, кухонная, туалетная и даже пеленочная, хотя детей на нашем этаже водилось не так уж много.

Я стоял, прислонившись к стене около Наташиной комнаты, и ждал девушку №7. Я не знал, зачем это нужно, но хотел перекинуться с ней парой слов.

Дверь открывалась и закрывалась. Спортсменки спешили по своим норам, не солоно хлебавши, но эта почему-то замешкалась.

В кармане рубашки квакнул телефон.

Звонила Эльвира. Энергичное лицо вспыхнуло на дисплее так, словно она весь вечер мечтала пообщаться именно со мной.

— Яшка, ты можешь говорить? — без предисловий начала Эльвира. — Или еще играешь?

— Отыграл, — ответил я. — Говорить могу.

— Ко мне придешь?..

Наташина дверь проскрипела в очередной раз.

В первый момент последнюю соперницу я не узнал, а почувствовал, настроенный именно на нее. Девушка, которую я видел обнаженной, была в выцветшей красной куртке поверх домашнего платьица и в дешевых серых сапожках на голую ногу. Она приходила на нашу «восьмерку» из другого общежития. Это одновременно и удивляло и не удивляло: спортсменка такого уровня не могла замыкаться в своем корпусе.

Сочетание домашнего и уличного в одежде показалось трогательным. Сам вид девушки говорил, что играет она не из любви к процессу и не от хорошей жизни. Во всяком случае, прочие «восьмерочницы», приходя издалека, имели вид принцесс в изгнании, а эта словно выбежала из дома в магазин и теперь спешила обратно.

— …А, Яшка?..

— Что-что?

Я встрепенулся. Думы о девушке, сорвавшей мне игру, отвлекли от Эльвиры.

— Прости, Элька! Задумался, как попугай на жердочке.

— Так слушай. Булат был записан, но уехал в город к дядьке, там напился и застрял. Антон в резерве, я сначала позвонила тебе. Придешь?

После того, как по тайной договоренности я стал бесплатно состязаться с Эльвирой между другими номерами, а потом удовлетворять ее перед возвращением соседки, наши отношения стали совершенно иными. Теперь она стремилась поставить меня на игру в ущерб всем прочим.

— Так придешь, или нет? Все уже готовы. Восемь штук плюс я.

Девушка из соседнего общежития удалялась по коридору легкой, но невероятно усталой походкой. Сзади она выглядела совсем маленькой и аккуратной, я наверняка мог поднять ее одной рукой. При том эта девушка переиграла меня вообще без рук.

— Спасибо, Эля, ты настоящий друг, — быстро сказал я. — Но я уже мертвый, играть не могу. Звони Антону. Целую тебя до следующего раза.

Не дожидаясь ответа, я дал отбой и поспешил за незнакомкой.

— Постой! — громко сказал я, когда она была готова юркнуть на лестницу.

— Уже стою, — ответила девушка, обернувшись.

Она смотрела вопросительно и все так же насмешливо.

— Ты кто? — спросил я, подойдя ближе.

— Я Маша, — просто ответила она.

— А я — Яша.

— Рифма прекрасная, но почему не Саша?

— Нипочему. Просто меня зовут Яша.

— Странный ник. Из какого фильма? Что-то не помню такого.

— Не ник. Я на самом деле Яша.

Я пояснил терпеливо, словно это имело значение.

— Есть такое имя, не знала?

— А ты что — еврей?

Девушка, оказавшаяся Машей, взглянула с интересом.

— А что — это имеет значение?

— Нет вообще-то…

Она кажется, смутилась.

— Просто давным-давно не видела настоящего еврея.

— И не увидишь, — ответил я. — Евреи — не такие дураки, чтобы до сих пор жить в России.

— А где они живут? на Луне?

— Вообще-то в Израиле. Там есть море и нет зимы.

— Ну-ну, — усмешливо сказала девушка. — Мечтать не вредно.

— Мечтать как раз вредно. Потому что я русский. Ну, по крайней мере, так считается.

— А я думала — еврей.

— Почему? Мы же с тобой…

Я замялся, почему-то не смог произнести привычное слово «трахались».

— Состязались. Ты что, ничего не видела?

— Я туда не смотрела, — Маша хихикнула. — Просто имя у тебя еврейское. Странно такое слышать тут.

— Обычное имя. Есть в русских святцах. И…

— А ты что, филолог? — перебила она.

— Обижаешь. Юрист. Филологов тут отродясь не водилось. А ты кто?

— Я, если можно так выразиться, по-восьмерочному приписана к Инке, у вас была в гостях. Я — математик.

— Так и думал, — сказал я, хотя еще ничего не думал. — Ты умна.

— Когда ты успел оценить мой ум?

— Ну… Это само собой разумеется, потому что…

— У тебя водка есть? — опять перебила Маша.

— Водка… Нет. Я не пью, мешает играть. Зачем тебе она?

— Стереть номер с живота.

— А, ну да, понятно… В вашем душе тоже нет горячей воды, а на кухне не смыть.

— Вода у нас в душе есть всегда. Просто водкой быстрее, помаду просто так не смоешь. Но…

Не дав девушке договорить, мимо со звоном промчался чей-то замурзанный ребенок на трехколесном велосипеде.

— …Но какой же ты русский, если у тебя нет даже водки?

— Такой вот. Мое полное имя — Яков Иваныч Петров.

— Петров?! — она переспросила изумленно.

— Ну да, Петров. А что?

— Да нет, ничего, так…

Маша махнула рукой, тускло сверкнуло желтое.

— Ты сам из какого города?

— Я из Октябрьского. Маленький такой городок. Заплеванный, как вокзальный туалет.

— Знаю. На татарской границе. А я вообще из Кургана.

— Курган, Курган… — пробормотал я. — Это где-то в Сибири. На берегу Байкала, кажется?

— Скажешь тоже, — она усмехнулась. — Курган в Азии, но еще не в Сибири. На краю. За Уралом, хотя достаточно далеко. Ты в школе плохо географию учил.

— Плохо, — кивнул я. — Скучно было.

— А я — хорошо. Хотя и мне было скучно.

Доехав до торца, где чернело окно, ребенок развернулся и прогрохотал обратно.

— Так что ты хотел мне сказать? — спросила девушка поблекшим голосом.

— Ничего. Просто хотел выразить восхищение твоей игрой.

— А я — твоей.

На усталом личике сверкнула улыбка.

— Ну что ж, тогда пожмем друг другу руки, — сказал я.

Я вспомнил приятное ощущение ее сильных пальцев, мне захотелось испытать его еще раз.

Маша на успела ответить — в кармане ее куртки заиграла «Аве, Мария».

Я подумал, что мелодия подходит к образу девушки, великолепно сыгравшей в «восьмерку». Ее следовало прославлять каждую минуту.

— Да, — ответила она, приняв вызов. — Уже бегу. Две минуты.

Не прозвучало ни имени, ни одного ключевого слова, но все было ясно.

— Яша, извини.

Она спрятала телефон, вскинула глаза, которые, кажется, были светло-зелеными.

— Мне надо спешить.

— К Эльвире? — уточнил я.

— Нет, к Зариме, у Эльвиры сегодня уже была… Постой-постой… откуда ты знаешь?!

— Я не знаю, я догадался. Игрок игрока видит издалека.

С лестницы ввалились два пьяных старшекурсника. Один из них едва не свернул шею, оглядываясь на Машу. Ее вид был ничем в сравнении с полуголыми девицами, ходившими тут в халатах с наполовину оторванными пуговицами. Видимо, от моей собеседницы исходило нечто, особо привлекающее.

— Маш, ты не против, если я тебя провожу, — предложил я.

Я только что спешил вымыться и лечь. Но желания вдруг поменялись.

— А тот тут бродит всякая сволочь…

— Не против, — ответила она. — Пошли.

— Правда, только до вахты, — я вздохнул. — Я в тапочках, а на улице мрак.

— Неважно. Хоть до вахты. Я уже не помню, когда меня кто-то куда-то провожал.

На лестнице было так же грязно, как в коридоре, но гораздо темнее. От Маши сильно пахло ею и мной, нами обоими.

— Значит, ты играешь и у Эльвиры, и у нас, и у Заримы.

— Да. После Заримы вернусь к себе и сыграю у Инны.

— А у тебя остались деньги на игру? — спросил я. — Давай, я верну тебе твою сотню. Ее я выиграл нечестно.

— Честно. Это ведь уже было решено.

Маша поскользнулась на какой-то темной гадости, я взял ее под локоть.

— Ну тогда я тебе одолжу. Тебе ведь надо на что-то играть.

— Спасибо, Яша, ты хороший человек. Но у меня есть деньги.

— Ах да, ты ведь наверное, у Эльвиры выиграла?

— Выиграла. И у Заримы выиграю, и у Инны тоже. Я выигрываю везде и всегда. Проиграла единственный раз с тобой.

— Ну да, конечно.

Я помолчал, прикидывая «за» и «против», потом все-таки спросил:

— Я так понял, что ты играешь ради денег, да?

— Да, — просто ответила Маша. — Как и ты.

— Откуда ты поняла про меня?

— Понять было нетрудно. Как и тебе.

Мы спустились на первый этаж, свернули в коридор. Впереди проема ярко бил свет вахты.

— Послушай, Маша, вот что я хотел спросить на самом деле, — сказал я, когда мы вышли в сырой вестибюль.

— Спрашивай, только быстро. Зарима не любит ждать, будет ругаться по-татарски.

— Во время игры я понял, что ты владеешь какими-то особыми приемами. Это так?

В вопросе я не видел ничего недопустимого. Странную ситуацию следовало прояснить с первого же раза. Речь шла не о сексе, а о «восьмерке».

— Так. Но зачем тебе?

— Низачем. Просто интересно. Мы ведь оба играем на деньги, и…

— Объяснять долго, как-нибудь потом.

Маша застегнула «молнию» куртки. Сломанная, она поддалась не сразу.

— Мы ведь сыграем с тобой еще когда-нибудь? — спросил я.

— Конечно. Ну все, пока. Я побежала. Приятно было познакомиться.

— Маш, — я остановил ее за рукав.

— Что?

— Можно, я тебя поцелую на удачу?

— Это называется — приплыли в двадцать первый век. Ты меня истрахал вдоль и поперек и вверх ногами, а на поцелуй просишь разрешения.

Я пожал плечами. Она была права.

— Целуй, конечно, если хочешь. Удача мне нужна.

Глава 2

— Двадцать четыре. Двадцать пять. Двадцать шесть.

Наташа считала привычным тоном, хотя бюстгальтер на ней был черный.

— Двадцать семь. Двадцать восемь. Двадцать девять.

Биологиня, которой заканчивалась «девятка», пришла к нам по согласованию с Заримой, в обмен записавшей то ли Марину, то ли Аделю.

— Тридцать. Тридцать один. Тридцать два.

Девчонку звали Лерой, она была космически глупа.

— Тридцать три. Тридцать четыре. Тридцать пять.

Большие глаза Леры имели тот же серый цвет, что и Наташины. Но если моя «жена» вызывала ассоциацию с чем-то прохладно стальным, то эта выглядела недоенной коровой.

— Тридцать шесть. Тридцать семь. Тридцать восемь.

Вероятно, она стала женщиной еще в школе и познавала мир интенсивно. Бедра шириной превосходили Наташины, а разработанностью — Ларисины.

— Тридцать девять. Сорок. Сорок один.

Да и вообще, казенная часть Леры своей мощью напоминала совсем другую женщину — тетю Галю, соседку по подъезду, на которую я облизывался с четырнадцати лет, даром что она была старше моей матери.

— Сорок два. Сорок три. Сорок четыре.

Просунув руки под объемистый зад, я чувствовал, что мне не хочется гасить ощущения после счета «пятьдесят».

Такое в последнее время случалось редко. Секс, в противоречие словам Эльвиры, перестал быть для меня жизнью, а стал чистым спортом. Но после поединка с Машей, прошедшего на грани фола, во мне опять всколыхнулось нечто, бывшее когда-то самым важным.

— Сорок пять. Сорок шесть. Сорок семь.

Яркий бриллиант под Наташиным животом сверкал привычно и спокойно.

Вероятно, гасить ничего не стоило.

— Сорок восемь. Сорок девять.

Наташа сделала паузу, словно улавливала мои ощущения.

Болельщицы молчали. Кажется, им передалось то же самое.

— Пятьдесят.

С досадой выдернув руки, я отпрянул, давая Наташе зафиксировать ситуацию.

— Яша forever! — вперед судьи объявила Регина.

— —

Эта девушка продолжала удивлять.

Я не понимал, зачем она играет. Все остальные испытывали от игры хоть какое-то удовольствие. Регина отдавалась механически, не откликалась ни единым порывом.

При этом она ходила на каждую игру, проигрывала сотню за сотней — и оставалась невозмутимой, как белый слон.

— —

— Игра закончена, — сказала Наташа. — Все свободны.

— Кроме Лерки, — поправил я, взяв неудачливую соперницу за колено.

— Даже так? — недовольно уточнила «жена».

Я отметил, что в последнее время она стала ревновать не только к Ларисе.

— Имею право, — ответил я спокойно.

Я в самом деле не совершал ничего предосудительного. Правила не менялись. Большинство игроков возмутилось бы, запрети им необязательный финал.

— Имей, если хочешь, — согласилась Наташа. — Не забудь только деньги забрать.

— Этого я никогда не забуду, — ответил я.

Лера молчала, как немая.

— Пожалуйста, встань на четвереньки, — попросил я.

Все-таки расслабиться всерьез я мог только в неспортивном варианте.

Ни одна из девиц не тронулась с места. Постфинальный эпизод в моем исполнении был любимым зрелищем.

Покорность Леры обрадовала. Я не успел вздохнуть, как ощутил влажное прикосновение к своему животу.

— Вперед, Яша, — сказала Оксана. — Покажи биологам юридическую хватку.

— Уже показываю, — ответил я.

Не видя лица партнерши, я представил, что имею ту самую тетю Галю, сделать шаги к которой не позволил отъезд в университет. Но Лера была, пожалуй, лучше непознанной жены отцовского приятеля. Груди ее болтались, разлетались в стороны и сходились, звучно шлепались друг о друга при каждом моем движении.

Зрительницы молчали, завороженно глядя на ринг, переставший быть спортивным.

Все завершилось раньше, чем мне хотелось. Притиснув Леру к себе, я на секунду закрыл глаза и погладил ее по голове.

— Все, — сообщил я, ощутив пустоту сосуда. — Вот теперь действительно все.

— Ух, — сказала Лера.

Это было первое что я услышал от нее с начала матча.

— Мне понравилось, — Леру прорвало на слова. — Можно еще.

— Можно, если осторожно, — согласился я.

— Нужно, — поправила Лариса. — Свежая сперма внутрь очень полезна.

— То-то ты и вливаешь ее литрами, — едко сказала Оля.

— Ну вы, герои-любовники, — брюзгливо сказала Наташа. — Игра закончена. Разъединяйтесь аккуратно.

Вероятно, других игроков она драила не так сурово, но мне спуску не давала. «Разъединяться аккуратно» я умел. В прежней жизни доводилось оказываться в местах, где малейший след грозил очень большой бедой.

Я очень медленно выскользнул, Лера шумно перевернулась на спину. Чистота Наташиных простыней волновала ее в последнюю очередь.

— Долго будете тут рассиживаться и разлеживаться?

Наташе не терпелось всех выгнать и проветрить комнату перед ужином.

— Я вообще-то тоже кончить хочу, — заявила Лера.

— А раньше не сказала? О чем думала, Лерка-Холерка?

— Раньше не сказала, потому что не хотела, а сейчас захотела и говорю.

Лера развела ноги.

— Яшка сможет, у него еще стоит. А я управлюсь за пять минут.

— Даже не заикайся, — отрезала Наташа. — Испачкаете мне постель — убью обоих, тебя в первую очередь.

— И тебя оправдают, — вставила Лариса, все еще не игравшая по прежней причине.

Наташины опасения были ненапрасными. Сама она отличалась уникальным внутренним строением: после любых эпизодов могла встать с кровати и натянуть белые брюки, не опасаясь единой капли, вытекшей наружу.

Затрещав пружинами, Лера поднялась. Простыня под белой задницей мгновенно потемнела. Убийство было не за горами.

— Иди к себе, — сказала Наташа. — Там тебя ждет этот, как его… Гоша.

— Леша, — поправила Ирина.

— На хую галоша.

Лера потянулась, закинула руки за голову. Пятно расширилось — я отодвинулся, хотя лужа была моего собственного производства.

— Девчонки… — Лерин голос звучал отуманенно. — У кого-нибудь есть «постинор»?

— Такой гадостью не пользуемся, — ответила Вероника.

— Зачем тебе? — поинтересовалась Ирина.

— У меня четырнадцатый день.

— Ты что — совсем дура?! — воскликнула длинноногая Венера.

Она отличалась порядком во всем, на каждую игру заново брила подмышки.

— Я фигею.

— Телка лупоглазая! Каким местом ты думала, когда шла играть? — с чувством спросила Оксана.

— Каким — ясно, — за Леру ответила Оля. — Но слово «думать» к ней неприменимо.

— И что мне теперь делать? Он же в меня накончал не по-детски.

— По-пиздецки, вижу, — подтвердила Наташа.

Меня обдало льдом.

— —

Название лекарства прозвучало угрожающе. Это было экстренное средство на самый крайний случай — стоп-кран, спасающий от потенциальной беременности. Таблетка, принятая женщиной после полового акта, вызывала внеплановые месячные.

Препарат был неимоверно вредным, поскольку сбивал с круга гормональный цикл. Но аборт оказался бы еще вреднее. А никому не нужный ребенок и вовсе перечеркивал жизнь.

Лера была мне абсолютно безразлична. Меня кинула к ней физиология, вспыхнувшая не там и не тогда, где следует. Но я, конечно, совершил неимоверную глупость.

В этом действовала инерция восприятия. Я слишком привык к тому, все идет гладко без моих забот.

Я знал, что девицы предохраняются от нежелательной беременности всеми возможными средствами. Наташа пила таблетки, Марина ходила с пластырем на плече, многие перед состязанием вставляли свечки. Как спасается Лариса, я не знал, но был уверен, что при таком стиле жизни она использует какое-то супердейственное средство.

Играя без всякой мысли, кроме выигрыша, я никогда не задумывался о том, что несколько секунд итогового наслаждения могут обернуться серьезными последствиями.

И сейчас впервые в жизни мне сделалось страшно. Случившееся могло быть необратимым.

Под угрозой оказались и будущие небоскребы Нью-Йорка и автомобили, купленные на гонорары от будущих процессов. Песчинка, попавшая в часовой механизм, могла остановить распланированный ход.

— —

— Одевайся и беги в аптеку, — сказала рассудительная Ирина. — «Мир болезней» в соседнем квартале.

— «Мир болезней» до двадцати двух, — возразила прыщавая Дания. — Где тут круглосуточная, не помню.

— В инете посмотри, — посоветовала широкоглазая Оксана.

— Бери такси и едь, — подытожила Лариса. — Два часа у тебя есть.

— Не надо никуда бежать и ехать, — подала голос Регина. — У меня есть «постинор».

Я почувствовал неимоверное облегчение. Не все было потеряно. Жизнь продолжалась.

— У тебя?.. — недоверчиво перепросила Наташа.

— Да. Всегда ношу. На всякий случай…

— …Который наступит только с твоими внуками, — подхватила Оля.

— Уж тебе-то его носить с собой, точно, без надобности, — серьезно сказала Венера.

Улыбнувшись детской улыбкой, Регина повела круглыми белыми плечами.

— —

От этой самоуверенности мне сделалось тоскливо. Все знали, что Регина не сорвет выигрыш никогда и ни с кем. Но, не имея ни одного шанса из тысячи — если не из десяти тысяч — она имела при себе спасительное лекарство. Такой взгляд на жизнь поражал.

Никчемная девчонка верила во все, что отметалось, не подлежа сомнениям.

У нас в доме не было никаких существенных книг. Родители не читали ничего вообще, сестры обожали всякую муть про принцесс и Золушек. Но у Витьки имелась целая библиотека, я то и дело брал что-нибудь почитать.

Однажды друг сказал, что его мать обожает Чехова. В школе по Чехову изучали лишь Каштанку да дурака Ваньку Жукова. Мне стало интересно, что еще может писать этот писатель, я брал почитать несколько томов из собрания сочинений.

Не могу сказать, что книги мне сильно понравились. Вероятно, для полного понимания Чехова нужно было дорасти до возраста Витькиной матери. Но кое-что произвело впечатлений.

В частности, мне запомнился персонаж из какого-то второстепенного рассказа, деревенский поп. Он обладал столь сильной верой, что идя во время засухи на молебен о дожде, брал с собой зонтик.

Регина напомнила мне этого героя.

Вероятно, мне тоже стоило напитаться такой несокрушимой уверенностью в себе.

— —

— Все, кончаем прения, — сказала Наташа. — Регинка, таблетку, Ларка — воду, Лерка взяла и выпила у меня на глазах. Мне не нужны проблемы из-за твоего полутраха. И чтобы через пять минуту духу вашего тут не было! сколопендры!

Помолчав, она хотела добавить еще пару слов, но сдержалась.

Глава 3

Наташина грудь была покрыта мурашками, сосок стянулся в узел и затвердел, как после купания в холодной воде.

Только что завершилась игра в «семнадцать», где финальную точку я поставил с Олей. Та, как всегда, злословила после каждой названной цифры, но это не помогло.

Девицы, почти не расстроенные привычным проигрышем, разбрелись. Мои три тысячи четыреста рублей лежали в ящике стола, спрятанные под органайзер для вилок.

Вчера закончились Ларисины месячные. Сегодня она пришла на занятия в норке вместо куртки, что без слов говорило о намерениях. После последней практики по земельному праву Лариса сообщила, что за ней подъехали к главному зданию, она отбывает в город и вернется лишь завтра.

Завершив игру, мы с Наташей не спеша поужинали, потом сдвинули кровати и открыли окно. После семнадцати нерегулярно мытых, разгоряченных процессом женских тел комната была, мягко говоря, неблаговонной, мы даже вышли в коридор и распахнули дверь, чтобы как следует все продуть.

Я побежал на пустую по позднему времени кухню, чтобы быстро вымыть все необходимое. Наташа вышла на лестницу, поднялась до чердака, чтобы там тихо покурить. В часы блаженства она баловалась хорошими сигаретами.

Апрель, которому давно пора было стать маем, так и не оторвался от марта. На улице стояла промозглая липкая сырость, почти каждый день шел снег.

Мы выстудили спальню до состояния вытрезвителя. Про такое заведение рассказывал заядлый игрок и великий пьяница математик Булат Хамидуллин. Впрочем, я подозревал, что он врет, поскольку все подобное, вроде бы, осталось в прошлом веке.

Теперь мы нежились на простынях, которые от холода казались свежими. Мир стал лучше. Едкие оранжевые фонари на улице погасли и комната сделалась уютной.

Стал выше потолок, растворились во мраке грязные обои — которые Лариса, конечно, не переклеивала. Убогий шкаф около двери казался новым и не перекошенным. Стол, служивший и письменным и обеденным и гладильным, сделался рабочим местом адвоката, не успевающего подсчитывать миллионы гонораров.

Матово светлеющая Наташина грудь была ледяной, закинутое на меня бедро казалось теплым, между, кипел влажный жар. Мы занимались сексом в позе «на боку лицом к лицу», нежно обнявшись и наслаждаясь не спеша.

При этом мы разговаривали об отвлеченных вещах.

Наши отношения дошли до такой глубины и поднялись на такую высоту, что мы могли заниматься чем угодно, отдав тела на волю волн. Сам факт ночи, которую предстояло провести вдвоем, ощущая тепло друг друга, располагал к неторопливым разговорам, на которые днем никогда не хватало ни времени, ни состояния души.

— —

— Ну и дура эта Лерка, — сказал я.

Происшедшее два или три дня назад запало мне в память. Действительно, в той игре я проскользнул на волосок от серьезных неприятностей. Нежелательные беременности подруг во все времена были бичом парней. При том пучеглазая овца не являлась мне ни подругой, ни даже партнершей — она просто неудачно попалась на ринге. Сейчас я уже не понимал, как смог так опростоволоситься, не выяснил заранее относительно последнего момента.

— Все биологини — дуры набитые, — подтвердила Наташа. — Но эта — просто космос.

— Почему она не предохраняется, — продолжал я. — Как ты, не пьет таблетки?

— Потому что боится разжиреть. У нее и так жопа, как у лошади, а от таблеток в лифт не войдет.

— Но ты же не толстеешь.

— Не толстею, потому что курю.

Не ответив, я поцеловал Наташу. Губы имели вкус хорошего табака.

— Титьку мне пожми, пожалуйста, — попросила она. — Люблю.

Сжав грудь одной рукой, я поцеловал табачные губы еще раз. Неожиданно — и, вероятно, не к месту — вспомнилась Эльвира, ее искусанные соски. Но она, кажется, не курила.

— Регинка молодец. Если бы не она, был бы всеобщий пиздец. Кто знает, есть ли «постинор» в ночной аптеке.

— Согласен, — сказал я.

— А вообще, ты видишь, как она на тебя смотрит?

— Кто? Лерка?

— Нахера тебе эта Холерка?! Регинка.

Поворот почти не удивил. Я предугадывал продолжение, но все-таки для порядка спросил:

— А как она на меня смотрит?

— Влюбленно.

— Ты уверена?

— Я вижу. Больше на тебя никто не смотрит так. Женись на ней — не прогадаешь.

— Ты серьезно предлагаешь мне надеть хомут?

Я усмехнулся.

— Да нет, я так, чисто теоретически…

Наташа вздохнула.

— Главное, если бы не Регинка, мне бы пришлось вместе с Холеркой всю ночь колесить по аптекам городе.

— А почему тебе с ней вместе? а не послать ее одну?

— Потому что я уже говорила. Мне не нужны проблемы на пустом месте. А этой пизде я не доверяю ни на грамм. Если бы она от тебя залетела, мне проблем бы было выше головы. Во всяком случае, наша «восьмерка» накрылась бы медным тазом.

— У нее крутые родители?

— Не знаю, не интересовалась. Может, и крутые, при некрутых редко бывают такими дурами. В любом случае, береженого бог бережет.

— А знаешь что, Наташка…

Я помолчал, лаская грудь, которая уже потеплела и разгладилась.

— Ты смотришь в корень.

— В какой именно?

— Нам надо обдумать форму и составить для «восьмерки» договор об отказе от претензий в случае беременности, наступившей вследствие непредохранения без оповещения о факте. Подписывать будут при двух свидетелях. Ясное дело, с юридической точки зрения без нотариуса это полная ерунда, но все равно припугнуть не мешает.

— Яшка, ты гений.

Наташа даже приподнялась на локте.

— Ты кем нацелился стать? адвокатом, судьей или прокурором?

— Еще не решил, — ответил я. — А что?

— Будь моя воля, я бы тебя отправила в Госдуму. Даже сразу сделала председателем совета федерации.

— Спасибо на добром слове, все впереди. Еще отправишь

— А если серьезно, Яша, мысль в точку. Почему я не догадалась? Договор в самом деле нужен. Составишь?

— Составлю.

— Когда? Раз решили, надо бы поскорее.

— Завтра и займусь. На истории России все равно делать нечего.

— Отлично. И каждой дуре, которая будет играть, даем на подпись. Подписанные буду хранить у себя.

— И я вот что еще думаю, — сказал я. — Про беременность это только один пункт. Пойдет третьим.

— А что будет первым?

— Подтверждение недевственности. Если кого-то распечатают на игре, дело может закончиться требованием женитьбы. Об этом тоже до сих пор не подумали.

— Не подумали, да. А второй?

— Признание добровольности при вступлении в половые отношения, априорный отказ от заявления об изнасиловании.

— Точно! Молодец ты Яшка, какой ты молодец! — подтвердила Наташа. — А если ты мне еще и поцелуешь обе титьки сразу…

Особой прелестью наших интимных часов было то, что мы умели круто менять тему.

— Без проблем, — сказал я.

— —

— А с кем тебе лучше — со мной или с Региной? — спросила Наташа.

— С тобой, — быстро ответил я. — Как с Региной — я вообще не знаю. С ней у меня не было ни разу.

Сказав последнюю фразу, я понял иррациональность слов. В самом деле, с Региной на «восьмерке» у меня было ровно столько же раз, сколько и с Наташей, потому что чернокудрая нимфа не пропустила ни одной игры. Но случавшееся на ринге не шло в счет, поскольку не касалось происходящего в постели. Секс для чувства не имел ничего общего со спортивным.

— А с Мариной?

Видимо, Наташа проведала про то случай, когда мы с Мариной играли целый вечер у всех распорядительниц с весьма существенным завершением матча.

— И с Мариной, — покладисто ответил я. — А также с Оксаной, Рушаной, Олей, Вероникой, Алесей, Виолеттой, Земфирой, Эммой, Эльзой, Резедой, Фиалидой и кто там еще…

— И с Ларкой?

Вопрос прозвучал в той же тональности. Но я, кажется, слегка покраснел — хотя Наташа не могла знать происходившего у меня с ее подругой за чертой игры.

— И с Ларкой. И даже с Элькой.

Я не успел прикусить язык, сказал лишнее.

Наташе вряд ли понравилась бы наш вариант с бесплатными заходами между раундами. Тайный сговор вступил в силу, мы упражнялись регулярно. Я не мог не признаться, что заключительный эпизод после победы стал приносить мне определенное удовольствие. Да и вообще — соединение, не ограниченное пятьюдесятью движениями, повторяемое много раз, переходило из разряда спорта на уровень настоящего секса.

— А при чем тут Элька? — настороженно спросила Наташа.

— Ни при чем, — ответил я как можно спокойнее. — Просто она распорядительница, а они все играют.

— Да уж, все! Ты еще с Инкой меня сравни.

— А что Инка?

— Да так, ничего.

Теперь голос прозвучал как-то странно. Я ничего не понимал. Женские тайны оставались непостижимыми.

— Ну их всех.

Я поспешил свернуть разговор, могущий завести в ненужное русло.

— С тобой не сравнится никто. Ты единственная на свете.

Я не врал. Моя привязанность к Наташе действительно превосходила все остальные, даже если в определенных ситуациях с кем-то бывало интереснее.

— А у Лерки между ляжек как?

— Врать не буду. У Лерки между ляжек прекрасно, — ответил я. — Но у тебя лучше.

— Ладно, — Наташа глубоко вздохнула. — Живи пока.

Теперь я не смог сдержать улыбки. Железная староста группы, несравнимая распорядительница «восьмерки», будущая судья или прокурор, моя нынешняя общежитская жена в постели была обычной женщиной. И ей хотелось, слышать, что она — лучше всех.

— Значит, по договору решено, — подытожила Наташа. — С завтрашнего дня переводим игру на юридический уровень. И пусть только кто-нибудь попробует пикнуть.

— Слушай, — заговорил я, продолжая ласкать грудь. — А что эта новая Маша с матфака?..

Она слегка повернулась, чтобы мне было удобнее.

— …Ну, эта, из-за которой я залил тебе лифчик… Кстати, где он? После той игры ты все время в черном.

— Выбросила, — ответила Наташа. — Сам помнишь, горячей воды в тот вечер не было, отстирать не удалось, потом все высохло уже навсегда. Хотя тот с этим — небо и земля. Был самый удобный из всех.

— Слушай, извини, — сказал я. — Прости, Наташка, еще раз. Завтра пойдем и купим тебе новый. Или напиши размеры на бумажке, сам тебе подарю.

— Да ладно, Яшка. Издержки игры, удивляюсь вообще, что он до сих пор был жив. А насчет нового — сам знаешь, я в состоянии купить целый бельевой магазин. Так что не думай об этом.

Наташа помолчала, потом заговорила дальше:

— А что эта Петрова? тебя так интересует?

— Какая… Петрова? — не понял я.

— Машка, которая так тебе понравилась, что ты спустил мне в лифон.

— Ну да, интересует. По почему Петрова?

— Потому, что фамилия у нее такая.

— Надо же…

Я вспомнил, как удивилась Маша, узнав мою фамилию, Должно быть, это показалось странным.

— Я сначала решила, что она твоя сестра, — продолжила Наташа. — И ты ее скрываешь.

— А что? разве мало Петровых? — ответил я. — У нас в Октябрьском их штук сто. Больше, чем Ивановых и Сидоровых.

— Вы с ней на лицо похожи.

— Что-то не заметил.

— Потому что со стороны не видишь. А я заметила.

— Но она мне не сестра.

— Значит, еще хуже. Такое сходство бывает только у мужа и жены, проживших много лет вместе. Это знак.

— Наташка, ты уж как-то определись, — я усмехнулся. — На ком мне жениться? На Регине или на Маше?

— Решай сам. Можешь сначала на одной, потом на другой. Или на обеих сразу.

— Слушай, кстати, — спросил я. — А откуда ты знаешь, что эта Маша, похожая на меня лицом, именно Петрова? Она же не наша, с матфака. Ты что, ее паспорт смотрела?

— Конечно. Из паспорта и выяснила, что тебе не сестра.

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно. Ты что, думаешь, я на игру пускаю просто так кого ни попадя?

— В каком смысле?

— В прямом. До юридической защиты от претензий по поводу изнасилования и внеплановой беременности я без тебя не додумалась. Но насчет растления малолетних беспокоилась.

— И у игроков смотришь паспорт?

— Угадал. Надо, кстати, это тоже в договоре отразить. Причем как раз первым пунктом, остальные три сдвинуть вниз. А сверху прямо расчертить графу, чтобы все подобно вписывать.

— Отразим и расчертим, — согласился я. — Но у меня, кажется, ты не смотрела?

— На парней я смотрела сквозь пальцы, вас слишком мало. Но одно дело, когда кого-то трахает мальчишка, а совсем другое — когда оттрахают девчонку.

— И эта Маша Петрова пришла играть в первый раз и сразу меня чуть не сделала?

— Нет, конечно. Она тоже на втором курсе, осенью начала играть у Эльки. Ей еще не было восемнадцати, но Эльке безголовая, ей все по барабану. Машка и ко мне приходила, я ее отправила. Вот как исполнилось, разрешила. Просто с тобой до сих пор не пересекалась.

— А как так получилось?

— Так. Ты сначала играешь у нас, потом бежишь к Эльке, к Заримке и так далее. Она то же самое. Отыграет у Инки, потом идет дальше. Когда доходит до нас, ты уже у них, и наоборот.

— Ясно, — сказал я. — И…

— Послушай, — перебила Наташа. — Я хочу кончить. Прервемся на пять минут, ты не против?

— С чего бы я был против. Как ты хочешь?

— Сегодня сверху.

— Давай.

— Только не выходи из меня. Перевались на спину, я перелезу.

— Перелезай, держу за попу.

Мы переместились в нужную позицию.

Ровные колени Наташи светились во мраке, поймав какой-то свет, проникающий из окна. Наше будущее оставалось определенным на ближайшие четыре — то есть теперь уже почти всего три года, а потом предстоял столь же предопределенный поворот.

— Попу мне теперь сожми, как следует, — сказала Наташа, склонившись ко мне. — И не шевелись, дальше я сама.

— —

— Обалденно, Яшка, — сообщила Наташа через три минуты. — Спасибо.

— Я рад, — сказал я.

Притянув к себе, я поцеловал ее в губы.

— Я полежу еще так, можно?

— Как всегда.

Подруга осторожно опустилась на меня, стеснила влажной грудью. Мы оставались вдвоем, мы оставались вместе, этот миг хотелось остановить навсегда.

— Так что ты хотел еще узнать про Машу Петрову?

— Ну…

Я поправил прядь волос, упавшую на лицо и кажущуюся угольно черной.

— …Как она играет, как ей удалось меня почти что переиграть, и вообще.

— Как именно удалось, не знаю. Не общалась, не интересовалась. А играет она точно так же, как и ты.

— То есть?

— То есть семья у Машки такая же нищая, как и у тебя…

Она осеклась, взглянула с досадой.

— …Извини, Яшка. Не хотела тебя обидеть.

— Ты меня не обижаешь, — ответил я. — Это факт. Кроме тебя, в этой общаге все мы нищие. Ненищие живут на съемных квартирах и моются, когда хотят — а не когда есть вода.

— Короче, она играет ради денег. Ведь ты тоже играешь ради денег, разве нет?

— Ну, в общем да, — согласился я.

— Не в общем, а «да», — поправила Наташа. — При твоих способностях ты мог трахать то же количество девок без счета, без напряга, без ограничений.

— Мог бы. Но ты права, Наташа. Мне нужны деньги, деньги и еще раз деньги. Я хочу изменить свою жизнь. Ну, то есть жить нормально. Любыми способами, даже противозаконными. Но воровать, сама понимаешь, в нынешнем положении нечего, равно как и взяток мне не дают, не за что. А заработать я не могу пока ничем, кроме спортивного траха.

Я говорил абсолютную правду. Я видел свои цели, я трезво оценивал самого себя.

Например, я знал, что — чисто теоретически — мне нельзя работать в сферах, где вращается большая наличность: служить в инкассаторской фирме или в хранилище банка.

Сколько бы мне ни платили, на работе я думал бы лишь о том, как украсть мешок денег или хотя бы несколько пачек. И в конце концов я бы украл, несмотря на последствия, которых было изначально не избежать. А если бы не украл, то просто сошел с ума.

Я понимал, что так жить нельзя. Я мысленно твердил, что все это мальчишеские мечты, что я надеюсь процветать честно: не брать, а зарабатывать. Однако я мало верил себе.

Все люди были разными. Для меня материальное благополучие — достигнутое всеми возможными средствами — виделось вершиной жизни.

— Вот то-то оно и есть, — сказала Наташа. — Именно это я имела в виду.

— И что — эта Маша тоже играет только ради денег?

— Да. Ей не на что жить. Ты видела, в какой она куртке? На помойке лучше валяются. И все остальное вообще. У нее родители полуёбки.

— Ну, это нормальное явление, — я невесело усмехнулся. — Мои родители тоже уёбки. Единственное, что смогли — нафуговать детей. А дальше куда кобыла вывезет.

— Нет, Яша. У тебя «у-», а у нее «полу-», это еще хуже, — возразила она. — Твои, по крайней мере, какие-то гроши тебе вначале посылали, разве нет?

— Ну да, конечно, — согласился я.

— Пока ты не устроился в «Столицу» и не развернулся на «восьмерке»?

— На самом деле от «Столицы» мне больше статуса, чем денег. Сама понимаешь природу вещей. Без реальной практики после универа мне светит от силы должность дознавалы в загаженном отделе полиции.

— Это ты верно мыслишь.

— Но ты права. Сейчас я отказался от помощи. Родители страшно рады, им на сестер денег не хватает.

— Вот. А у Петровой, Элька рассказывала, денег не было даже за общагу платить. Занимала у всех, кого ни попадя. Она «восьмеркой» только и живет. Поэтому играет каждый вечер у всех четырех. Не знаю, как душа в теле держится. Прозрачная уже насквозь.

— А что, имеет смысл играть на грани издыхания за четыре сотни в день?

— Имеет. Потому что не за четыре сотни.

— Как не за четыре?

Я не понял Наташиных слов.

— Так. В «восьмерке» изменились правила. Ты не знал?

— Нет. И не заметил. Разве изменились?! Тот же счет до пятидесяти и те же условия на оконцовку.

— Это да.

Наташа шевельнулась.

— Счет все тот же. Изменилось по деньгам.

— Тоже не заметил. Собирается вас десять девчонок, скидываетесь по сотне, я кладу штуку. Проиграю — отдам свои, выиграю — заберу все и уйду, а вы умылись. Разве нет?

— Это так. Если выигрываешь, все умылись. А если проиграл, то они — то есть мы — получаем обратно по сотне, а твоя штука достаются той, в которую ты спустил. Так справедливо. Играли все, но выиграла-то одна.

— Согласен, справедливо. Поэтому Вика так рвалась играть дальше?

— Да, поэтому. Хотя ясное дело, у Задрыки против тебя шансов нет.

— Выходит, в тот раз я не дал Маше Петровой заработать тысячу рублей, рискнув сотней?

— Именно так.

Я вздохнул, помолчал. В голове, как всегда, зашевелились мысли, имеющие единственное направление. Неплохо было бы реформировать «восьмерку» дальше: сделать так, чтобы я мог вложить одну тысячу, а получить десять. Но при современных условиях никакие правила состязаний не могли выйти на такой уровень.

И тут же вспомнилась Маша — ее жалкие сапоги и драная куртка.

— Черт возьми, — искренне сказал я. — Жалко девушку. А я — изверг.

— У тебя доброе сердце, Яша, — Наташа тоже вздохнула. — Кто бы пожалел тебя!

— А что меня жалеть…

Я положил руки на ее ягодицы.

Теплые сами по себе, они казались прохладными в сравнении с грудью.

— Пока встает пиписька…

— А рядом найдется сиська, — подхватила Наташа.

— …Я еще могу жить. Зарабатывать деньги и верить в светлое будущее.

— Именно так, Яша.

— Кстати, насчет сисек…

Она приподнялась на локтях.

— Хорошие у меня сиськи?

— Лучшие на свете, — подтвердил я. — Мне с тобой хорошо.

— Мне с тобой тоже. Особенно, когда я вот так лежу и он во мне.

— И, кстати, насчет его в тебе…

Я по очереди поцеловал соски.

— …Я, кажется, тоже хочу кончить.

— Давай. Что мне делать?

— Ничего. Приподнимись на четырех точках, дай мне титьку в рот и постарайся не соскользнуть.

— —

— Нормально? — спросила Наташа.

— Больше, чем, — ответил я. — Очень хорошо.

Она уткнулась в подушку над моим плечом. От волос исходил знакомый, родной запах.

— Ужасно, Наташа, — проговорил я.

— Что именно ужасно?

Голос звучал сдавленно.

— То, что нам выпало такое блядское время.

Глаза привыкли к темноте, потолок казался уже не черным, а темно-серым. На нем проявилась трехрожковая люстра, повешенная Ларисой.

— И мы тонем в говне и живем черт знает как.

— А ты думаешь, мы могли бы жить по-другому?

— Могли бы, — я вздохнул.

Этой ночью вздохи так и лились из меня.

— Мы бы с тобой были простыми мужем и женой, трахались только в своей спальне при закрытых дверях.

— Жили бы в шестидесятые, ни о чем не беспокоились, были все физики и кипятили чай в синхрофазотроне, — подхватила Наташа. — От безделья лазали бы на скалы и всерьез загонялись по ебетени типа «Приключений Шурика»…

— Или в семидесятые. Сидели бы в НИИ, на работе ты бы вязала крючком, а я читал всякую херню вроде Стругацких. А дома на темной кухне решали проблемы Вселенной и пили кислое вино под сладкую Окуджаеву…

— Окуджаву, — поправила она.

— Что?

— Не Окуджаеву, а Окуджаву.

— Извини, я ее вообще не знаю, только фамилию слышал.

— Не ее, а его. Окуджава — мужчина, просто был грузинец.

— Ну вот видишь. Я не знаю вообще ничего.

— Я бы тоже не знала. Просто папа любит, даже в машине слушает.

— Тебе повезло. Мой отец слушает только новости. Тупой идиот. Как будто от него что-то зависит в этом мире.

— Ты знаешь, Яша… — Наташа, кажется, не слушала меня. — Время в самом деле блядское. Просто я стараюсь о том не думать, иначе давно бы сошла с ума. Или спилась, что то же самое. Вот мы с тобой говорим о будущем, а мое будущее висит на волоске. Если моего папу посадят или даже просто снимут…

— Твоего папу не снимут и тем более не посадят, — перебил я.

Подобные разговоры время от времени всплывали из мрака подсознания. Мою «жену» незримо угнетали мысли об эфемерности нынешнего благополучия. Представляя, что такое быть районным прокурором в одной из наиболее коррумпированных областей России, я ее понимал.

— Твоему папе ничего не грозит, — сказал я уверенно. — Потому, что он хороший человек.

— Ты думаешь?

— Уверен. Он твой папа, а ты хороший человек, значит — и он хороший.

— Так думают не все.

— А пошли они… — возразил я. — Каждый человек имеет право жить достойно. Конечно же, все мы хотим… хотели бы жить честно. Ложиться, не боясь, что среди ночи из-за двери закричат «откройте, полиция!» А утром вставать и без стыда смотреть в зеркало.

— Согласна.

— Но иначе не получается. Отец моего школьного друга однажды сказал:

«Сама по себе Россия — хорошая страна.

Простор, природа, ресурсы. Тут можно было бы жить.

Но народ — говно. И с этим ничего не поделаешь».

— Умный он человек, Яшка, — согласилась Наташа. — А какой народ — такая и страна. Государство узаконенного беззакония.

— Крепко сказано.

— К сожаление, верно. Кто сидит в думе?

— Отребье человечества, — сказал я. — Бывшие боксеры и бандиты.

— Верно. И старая космическая проблядь. Один раз обосралась на орбите, шестьдесят лет стрижет купоны.

— Ну ты крута, Наташка! «Старая проблядь» — это что-то!

— И еще эта, как там ее… Ну, фигуристка. Как будто законы принимать — то же самое, что жопой на льду крутить.

Наташино человеколюбие могло отмеряться от моего. Этим она была особенно близка.

— И никогда не знаешь, что придет в голову этим недоёбкам. Могут, например, принять закон о запрете абортов.

— А ты что, собралась делать аборт? — удивился я.

— Пока нет. Но я в принципе. Мое тело — мое дело. Никто не должен запрещать мне им распоряжаться. Я хочу трахаться без мысли о необратимости случайного залета.

— Это верно, — согласился я. — Наши законы — отстой.

— О чем и говорю.

— Но возвращаясь к твоему папе… На его месте я брал бы с этих скотов столько, что ты бы училась не здесь, а в Оксфорде. Или даже в Принстоне.

— И вышла бы замуж за черномазого и нарожала индейцев… — она усмехнулась. — А если серьезно — спасибо, Яша. Ты меня успокоил.

— Если бы это помогло…

— На самом деле я очень боюсь. Все время боюсь, ты даже не представляешь, как. Если с моим папой что-то случится, меня выпизднут из универа…

— С твоим папой ничего не случится.

Я всегда пресекал тему, говорил твердо — и сам не верил своим словам.

Ничего не случиться могло с тружеником за три копейки вроде моего отца. А человек, решивший вырваться к свету, ходит под мечом, висящим на волоске. Но мне хотелось успокоить подругу.

— Не слушай, что говорит о нем всякая сволочь.

— Стараюсь.

— Осуждать твоего папу может только корнеплод.

Наташа молчала.

— У тебя, Наташа, все будет хорошо. Ты выучишься, выйдешь замуж, поднимешься по службе, всех обманешь, переедешь в Москву, потом уплывешь в Америку и плюнешь за корму, когда пароход отвалит от российского берега.

— Ты нарисовал красивую картину, — она наконец засмеялась. — Твои бы слова, да богу в уши.

— А вообще…

Я взглянул ей в лицо.

— Дай еще раз поцеловать твою титьку.

— Да ради бога, если тебе так нравится.

— И еще как, — сказал я.

— Хочешь еще раз?

Вопрос не был праздным.

На первом курсе, оставшись с подругой на ночь без помех, я мог «еще» даже два раза почти без передышки. Но год интенсивной игры в «восьмерку», на первый взгляд не столь изнурительной, меня сильно измочалил. И сейчас я вряд ли смог бы повторить заход даже с новой женщиной. А Наташа была не просто не новой, а практически частью меня.

В детстве, как и все нормальные мальчишки, я до судорог завидовал порноактерам. И если бы в седьмом классе меня спросили, где хочу работать, став взрослым, я ответил бы без запинки: на «Видео Терезы Орловски». Конкретика, конечно смешила. Интернет еще не вошел в раж, а в нашем убогом городе не имелось хорошей порнографии, на было вообще ничего, кроме трижды переписанных кассет с тупым «das ist fantastisch». Но смысл от этого не менялся. Работа на порностудии казалась манной небесной. А сейчас я стал понимать, что карьера порноактера опасна для мужского здоровья и звездам жанра «3Х» нужно приплачивать за вредность.

— Я хочу тебя всегда, — дипломатично ответил я. — Но… уже поздно и, пожалуй, стоит спать. Если ты не против, попробуем еще раз утром.

— Что у нас завтра первой парой? Вроде бы культурология?

— Да, культурология. И ну ее в жопу.

— Согласна. Тогда сейчас спать, выспимся и оторвемся.

— Точно так.

— Только я, с твоего позволения, схожу пописаю и покурю перед сном.

— Насчет первого не возражаю, — ответил я. — А вот курить когда наконец бросишь?

— Хотелось бы, но не могу. Как только брошу, растолстею. И ты перестанешь меня любить.

— Я тебя никогда не перестану любить, — искренне возразил я.

— Я тебя — тоже.

Поднявшись, Наташа встала с кровати и потянулась за халатом. Сильное, совершенное тело сияло матово и было желанным, как всегда.

— А ты спи, — сказала она, расправляя вывернутый рукав. — Можешь перелечь на Ларкину кровать. На ней не играют, она ровнее.

— Останусь на твоей, — возразил я. — Это то, что нужно, потому что она пахнет тобой.

— А также Ларкой, Леркой, Веркой, Надькой и еще сотней сочных пёзд.

— Ими тоже, — согласился я. — Но все-таки прежде всего тобой.

— Ладно, спи.

Наташа подняла с пола пояс. Халат распахнулся, грудь выглянула обратно в ночь.

— Наташа, — сказал я.

— Что? — спросила она.

— Выходи за меня замуж.

— Зачем?

— Просто так. Посмотреть, что получится.

— Я подумаю над твоим предложением.

Такой разговор случался между нами регулярно и слегка веселил обоих.

— Я серьезно, — возразил я.

— Я тоже.

Наташа шагнула к выходу, открыла дверь — свет из коридора вырезал черный силуэт.

— Наташа, — позвал я опять.

— Что?

Терпение подруги было безграничным.

— Ты еще позовешь играть Машу Петрову?

Вопрос вырвался сам по себе.

— Я подумаю над твоим предложением, — повторила Наташа.

Повернувшись в профиль и показав живот, обтянутый халатом, она добавила серьезно:

— Звать не потребуется, она сама рвется ни игру. Думаю, уже завтра ты с ней схватишься.

— Это радует, — ответил я.

— Спи, энерджайзер, — сказала Наташа. — Курить я буду долго. С чувством, с толком, с расстановкой.

Дверь закрылась, от желтого прямоугольника остался контур по разбитым косякам. Наташины шаги затихли на дальнем конце коридора.

Наше убогое общежитие спало. Лишь где-то под полом, на пятом этаже, кто-то сдавленно выругался во сне. Потом под окном проехала машина, влажно прошипела по весеннему снегу.

И снова упала тишина.

Я лежал, смотрел в потолок и мне казалось, будто в моей жизни вот-вот что-то изменится.

— —

Ночью пришел странный сон.

Ничего хорошего мне не снилось с самого детства, со времен, когда я еще даже не понимал, какая дрянь — эта реальная жизнь. Но истинные кошмары меня преследовали редко. Обычно настигала некая муть — непонятная и тягостная.

Нынешний был именно таким.

Я оказался в каком-то узком, высоком коридоре. Место было и привычным и незнакомым. Не согласовались некоторые детали. С одной стороны, все напоминало общежитие, только со стенами асфальтового цвета. Но у нас торцевое окно имело обычную раму со створками, а здесь проем был заложен стеклянным кирпичом — пропускал свет, но оставался слепым. Такие имелись в учебном корпусе. Но там вдоль коридоров тянулись длинные аудитории с редкими дверьми. Здесь натыкали маленьких помещений, двери образовывали сплошной частокол.

Все комнаты были открыты, в каждой сидели девчонки. Но я шел от двери к двери и не мог найти ни Наташу, ни Ларису, ни Эльвиру, ни Машу. Даже Регина, которая в реальности казалась вездесущей, нигде не обнаруживалась. При том все были вроде бы знакомыми, но я не узнавал ни одну.

И, самое главное, я не знал, кого именно ищу — и зачем.

Не дойдя до конца бесконечного серого коридора, я проснулся.

Лежала глухая ночь, рядом тихо спала Наташа, которая никуда не делась. Кругом пахло покоем. Я не понимал, к чему мне все то приснилось.

Часть четвертая

Глава 1

Начало игры слегка задержалось, поскольку участницам пришлось прочитать договоры, кое-что прояснить. После того, как все было подписано, матч пошел в обычном порядке.

Сегодня состоялась «шестерка». Наташа, как всегда, вышла на ринг первой. На Машином животе она нарисовала цифру «6».

Я с привычной легкостью отыграл пять заходов. Ни одно из сменившихся тел даже не отметилось в моем сознании. Даже Регине я в этот вечер не особо сочувствовал. Однако на шестой раунд я вышел с непонятным трепетом.

— —

Все было точно так же, как в прошлый раз: расслабленная поза Маши на смятой Наташиной постели, насмешливый взгляд ее светлых глаз и быстрый блеск желтого камня на пальце, и тонкие руки, закинутые за голову, и легкие светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке.

Едва заняв позицию, я понял, что Маша уже где-то выиграла. Причем скорее всего, это произошло у Эльвиры. В других корпусах душевые более-менее функционировали, там спортсменка имела возможность быстро подмыться и даже проспринцеваться.

Как ни странно, при всем обилии опытов я никогда еще не имел контакта с женщиной в подобном состоянии. На умственном уровне это должно было вызвать отвращение, но на физиологическом подстегивало.

С первых цифр счета Машино тело активно заработало с моим. Однако теперь я не сопротивлялся.

Я и сам не знал, почему так поступаю. Я, конечно, бывал не в меру жалостливым к женщинам. Но моя жалость распространялась на объект физической близости, а не на спортивных соперниц. На «восьмерке» я был осторожен со всеми, никогда не причинял боль преднамеренно, опасался сделать больно нечаянно, но в самой игре оставался непримирим. Девицы приходили играть по своей воле, я их не насиловал, а состязался с взаимного согласия. Поэтому я никому не давал спуска, имел единственную цель: выиграть. Это казалось бесспорным, как сами правила «восьмерки».

Но сейчас я играл с Машей, смотрел на ее легкое тело и невольно отмечал, что кожа ее не просто светлая, а бледная, через нее просвечивают голубые жилочки. Весь облик девушки говорил, насколько плохо она питается и одевается, до какой степени безысходна ее нынешняя жизнь, при которой она вынуждена непрерывно играть, чтобы не умереть с голода.

Я, конечно, тоже играл, чтобы не умереть. Но все-таки у меня имелся приработок в «Столице», а от выигрыша оставались деньги, которые ложились валютой в банковскую ячейку. Да и вообще, несмотря на кажущееся равноправие полов, даже в игре женщина оставалась подчиненной. Девиц было несколько, на постфинальный эпизод я, словно владелец гарема, мог выбрать любую из них. Причем я делал это не в спортивных целях, а из чистой похоти, которая во мне до конца не угасала.

И вот теперь я не мог состязаться. Я не хотел переиграть Машу, даже не пытался это сделать Я пустил раунд на самотек.

— —

Маша старалась изо всех сил, во мне разгоралось удовольствие.

Из тела соперницы текла жаркая, темно-красная нарастающая волна. В конце концов я крепко обхватил Машины нетолстые бедра и приник к ее губам. Волна накрыла с головой, на мгновение погасила свет в глазах, потом медленно отступила, шурша песком в моих ушах.

— …Двадцать шесть… — донеслось откуда-то с другого берега.

Я поднялся, подхватил Машу на руки и, спасая Наташину кровать, поставил ее на пол.

— Яшка, ты что делаешь?! — воскликнула Наташа.

— Тебе плохо? — спросила Регина, стоявшая на посту.

— Мне хорошо, — ответил я.

— Ты что, не будешь играть?

— Я уже сыграл.

— Как сыграл? — судья еще ничего не понимала.

— Так, — просто ответил я.

— Как именно?

Я молча указал глазами на Машу. Из нее выполз свежий сгусток и медленно шлепнулся на пол. Комната взорвалась от восторга. Я даже не подозревал, до какой степени всем хотелось, чтобы я хоть раз кому-то проиграл.

Чувствуя стратосферную легкость во всех членах, я прошел к двери и быстро оделся. Впервые в жизни мне не нужно было ждать, пока Наташа опустошит бюстгальтер, пересчитает купюры, затем протянет мне, заставит пересчитать еще раз. Меня здесь больше ничего не держало.

Я был свободен, как сарыч в полете. Я был всеблаг, как господь бог. Я был абсолютно счастлив.

На шестьсот рублей, выигранные у меня, Маша Петрова могла купить две стеклянные банки красной икры.

— —

Выйдя в коридор, я вытащил из кармана телефон и открыл список контактов.

Из распорядительниц первой по алфавиту шла Зарима. У нее была назначена игра в «восемнадцать», она безропотно отделила половину спортсменок и обещала еще один матч со мной. По пути от Наташи я забежал к себе и незаметно взял девятьсот рублей из тайника.

На лестнице биохимобщежития навстречу попалась комендантша. Эта одинокая пожилая женщина с мелкой завивкой и острыми глазами меня знала. Я вежливо поздоровался, она кивнула, чуть заметно усмехнувшись. Про игру у Заримы было известно всем, но пока ее никто не притеснял.

Через сорок минут я вернулся и спрятал обратно тысячу восемьсот.

Все было прекрасно, но нечто томило. Не зная, как снять напряжение, я оглянулся по сторонам. Повод нашелся — я обругал крепким матом Матвея, который повесил сушиться на батарею свои носки, не постирав их перед этим. На душе стало легче.

Глава 2

На этот вечер Наташа собрала «девятнадцать».

Созвонясь перед началом, я прихватил на игру две тысячных бумажки. В закромах не нашлось достаточного количества сотенных, а я не сомневался, что моя ставка будет формальной.

— —

Как всегда в подобных случаях, участницы матча толпились в коридоре. Меня приветствовали криками и непристойными жестами.

Больше всех старалась Аделя. Она распахнула халат, разрисованный мишками и зайцами, продемонстрировала маленькие грудки с очень пухлыми сосками и черную «бразилку» внизу живота. Похлопав дурочку по круглой коленке, я прошел в комнату.

Наташа в черном бюстгальтере имела привычную единицу. Маша с номером «3» примостилась в уголке кровати. Рядом сидела Надя. Только после слов Эльвиры я заметил, что ее молочные железы, свисающие по обе стороны от остроконечной цифры «4», действительно имеют разную длину. Лариса, получившая номер «пять», по-хозяйски раскинулась сразу на двух стульях. Регина, чей пухлый белый живот был украшен красной двойкой, привычно стояла у изголовья ринга. Она могла бы судить любую игру не хуже штатной распорядительницы.

Прежде, чем раздеться для игры, я передал свой пай Наташе. Толстая пачка денег не входила в одну чашечку. Распихав деньги, Наташа сообразила, что этого не следовало делать слишком тщательно — чертыхнулась, сунула все под матрас и легла на ринг.

Первый раунд прошел в обычном порядке. Лариса не следила за моими движениями, считала кое-как. Мы с Наташей тоже играли походя, в процессе перекинулись несколькими словами о недавно введенном договоре. Отыграв, я подал Наташе бюстгальтер и сам застегнул крючки на не успевшей вспотеть спине.

Второй взошла Регина. От нее не ожидалось ничего вообще, раунд прошел неощутимо для меня. Когда на ее место шагнула Маша, Алеся с Надей перекинулись репликами. Я не разобрал слов, уловил только не слишком добрый смех.

Маша улыбнулась. Я занял позицию, сообщил о готовности и Наташа начала счет.

— —

Идя на игру и предвкушая итоговую сумму, я не думал о Маше. Я как-то не сообразил, что играть придется против в всех — в том числе и против нее. Я абстрагировался от ощущений и нацелился на победу как таковую.

И только сейчас, приступив к состязанию, я вдруг понял, что раунд с Машей идет не так, как обычно.

— —

Вернее, все обстояло как раз наоборот. Раунд шел, как обычно, ничем не отличался от того, что бывало со всеми прочим девицами. Машино тело не проявляло активности.

— Ты почему не играешь? — тихо спросил я, не меняя темпа.

— Я играю, — спокойно возразила она. — С чего ты взял?

— Вижу, как ты играешь.

В самом деле, так «играть» могла привычная девица: Оля, Люда, Регина, кто угодно еще. От Маши ожидалось иное.

Она не ответила. Я отметил, что Машины подмышки свежевыбриты, что вся она в целом очень чистенькая. Видимо, в физматовском общежитии с горячей водой было лучше, чем у нас. Но от наших — немытых и небритых -девиц в любом состоянии веяло здоровьем. А эта девушка, в самом деле, была бледной до прозрачности.

После прошлого проигрыша я думал насчет икры, которую сможет купить себе Маша. Сейчас вспомнились Наташины слова о куртке, найденной на помойке. Все так и обстояло. Сапоги, в которых Маша приходила из соседнего общежития, была едва ли не резиновыми. При этом я знал, что для поддержания красоты молодой женщине требуется гораздо больше средств, чем мужчине. Не стоило даже говорить о «критических днях», в которые она теряет кровь, требующую восстановления. Быть женщиной оказывалось и сложно и дорого. Факт являлся непреложным, хоть его мало кто признавал. Сейчас мысль ударила с особой остротой.

Я понял, что не могу — не могу чисто по-человечески, не имею никаких прав! — лишить Машу той жалкой сотни, которую она на себя поставила. Я должен был проиграть.

Задача оказалась непростой.

Приятелям, играющим в «восьмерку» на любительском уровне, приходилось тратить огромное количество сил для сдерживания. Я сдерживался на автомате, совершенно не напрягаясь. Мой первый фактический проигрыш Маше был исключением, которое подтверждает правило.

Намеренно я еще никогда не проигрывал, даже не пытался этого делать, поскольку не имел причин. Сейчас выяснилось, что довести себя до финала в короткий промежуток счета куда сложнее, чем сдержаться.

Я осознал это сразу, как только принял решение. В голову полезли всяческие посторонние мысли — я их не звал, они ползли сами по себе, отвлекали и отдаляли от цели.

Я слишком сильно настроил себя на «восьмерку». Тело стало слушаться в одном направлении, категорически отказывалось идти впротивоход. И, кроме того, работал извечный принцип секса: стремление к ускорению замедляло.

Наташины цифры падали одна за другой, а я чувствовал, что от результата дальше, чем до Луны.

Я не стал торопиться: это могло лишь убыстрить счет и сократить время. Я не смог заставить себя работать интенсивнее. Любое усиление приносило Маше боль. Я слишком хорошо знал тонкости интимного процесса. При любых изначальных эмоциях, конечный этап секса оставался насилием над женщиной — пусть кратким и небольшим, но несомненным. А я почувствовал, что не в состоянии даже иллюзорно насиловать Машу. Я не мог наслаждаться ее телом. Я проникся слишком глубокой жалостью к этой субтильной девушке.

Любой человек поразился бы — даже Ранис, который понимал меня, как никто — но я перестал воспринимать ее как сексуальный объект.

Маша смотрела не насмешливо, а удивленно, даже не пыталась помочь. А мое состояние с ураганной скоростью становилось плачевным. Через несколько секунд речь о проигрыше уже бы не шла. Требовалась срочная подпитка — но не Машей, поскольку она сделалась для меня не соперницей на игре, а кем-то иным. Кем именно, я еще не сформулировал. Но недавний сон в сером коридоре на что-то намекал.

Подняв голову, я уперся взглядом в белый живот Регины. Та стояла на своем обычном месте. Это право Регина себе каким-то образом отвоевала. Даже на многолюдной игре Наташа не выгоняла ее в коридор, позволяла дежурить у ринга до финала. К Регине я не питал никаких чувств, она не вызывала во мне вожделения. Но сейчас ее тело осталось единственной сущностью, на которой я мог сконцентрироваться. Я принялся шарить по Регине глазами.

Играя, я никогда ее всерьез не видел, поскольку не испытывал интереса. Сейчас я словно впервые исследовал эту нескладную девчонку. Белые тяжелые груди были бы прекрасны, имейся во владелице хоть капля женственности. Островные соски смотрели куда-то поверх моей головы. Я их ни разу не трогал, не представлял вкуса. Живот, начавшийся под грудью, ничем не манил, хотя выглядел мягким. Глубоко втянутый пупок был отмечен снизу тремя родинками одинакового размера, выстроившимися над рубчатым следом, который отпечатала резинка трусиков. Завитки густой растительности поднимались, чуть-чуть не доставали до нее. Еще ниже у всех женщин было устроено примерно одинаково, пахло тоже сходно. Как именно там пахнет у Регины, я не знал. Мы спортивно соединялись на «восьмерке», к реальному сексу это не имело отношения.

Сейчас об этом следовало пожалеть. Я напрягся изо всех сил, попытался представить, как там пахнет и каковы на вкус интимные складки. К самой Регине это, по существу, не имело отношения. Я просто фантазировал о женщине — абстрактной и, в отличие от Маши, не вызывающей сочувственной нежности. Это получалось. Выход был найден правильно.

— …Сорок девять! — провозгласила Наташа.

Мост был готов рухнуть, но я успевал проскочить.

— Ты победил, галилеянин! — воскликнул я.

Эту фразу я когда-то вычитал в одной из Витькиных книжек, только не помнил — в какой именно. Отпрянув, я испачкал Машин живот, не тронув Наташину кровать.

— Никарасебегуа!

Я не понял, которая из девиц произнесла это слово. Кровь колотилась в ушах, голова казалась чугунной, затылок пробила резкая боль. Руки-ноги казались чужими. Кажется, у меня подскочило давление, хотя прежде такого не бывало.

Регина что-то сказала, указала пальцем на мое лицо. Наташа молча отступила в сторону. Маша не шевелилась, простыня под ней была влажной.

Ничего не слыша, на кого не глядя, не ожидая ста рублей сдачи, я кое-как оделся и вышел вон. Ларисино зеркало, висевшее у двери, успело показать, что я раково красен. В коридоре было холодно, как около полюса. Девчонки, ожидавшие очереди, ринулись ко мне. Я молча отмахнулся от всех разом, зачем-то пошел на кухню.

Слух восстановился, со всех сторон всплыли звуки. Сзади долетел голос Наташи. В энергичных матерных выражениях она объявила, что игра закончена, победительница получает две тысячи, прочие — в порядке номеров — забирают назад свои сотни и освобождают помещение.

Глава 3

После Наташиной комнаты с Ларисиной люстрой мое убежище казалось подвалом. Чем могла показаться комната Эльвиры, где с нечистого потолка свисала такая же «лампочка Ильича», я не помнил.

Я не помнил вообще ничего, кроме того, как умылся холодной водой над грязной раковиной, затем постоял в коридоре и пошел на третий этаж.

Эпизод показал, что мой удел — сдерживаться, а не подгонять. Силы почти покинули. Но я был еще вчера записан к Эльвире и не хотел выглядеть человеком, на которого нельзя положиться. Эльвирина «девятка» оказалась не столь изнурительной. Хозяйка переживала «дни», промежуточных эпизодов не было, я отыграл без напряжения.

Окончание вечера выпало удачным: Матвей куда-то ушел, я заперся в комнате, спокойно спрятал свои тысячу восемьсот, разделся и лег.

Через несколько минут я очнулся в настоящем времени, ко мне вернулась способность здраво мыслить.

Я резко вспомнил детали последнего состязания.

— —

Наташа была права, назвав свою экономическую подругу «безголовой». Эльвира в самом деле брала на игру всех, кого ни попадя.

На последний раунд мне досталась незнакомая девица, которую распорядительница аттестовала как студентку педагогического университета. Она не понравилась с первого взгляда, меня смутили и свежий синяк на бедре, и поза на ринге и сама манера работать. Несомненно, девка была проституткой — причем не такой, как Лариса, чья норковая шубка означала уровень, а самой дешевой из возможных, которая работает в машине, припаркованной под кустом.

Уже у себя я подумал, что действующий договор о «восьмерке» надо дополнить еще одним пунктом. При первоначальном допуске на игру следовало требовать справку из кожно-венерологического диспансера. Это, конечно, ничего не решало в глобальном аспекте. Участниц невозможно было замкнуть в пояса верности, исключающие секс помимо ринга. Но все-таки лишняя строгость не мешала.

А сейчас стоило принять профилактические меры.

— —

Я открыл тумбочку и достал флакон с мирамистином. Наверняка существовали более современные средства, но с этим меня познакомили еще в одиннадцатом классе, я верил в него до сих пор.

Впрочем, я скорее убеждал себя, поскольку от реальной опасности вряд ли имелись действенные средства. А стиль жизни, основанной на «восьмерке», означал такие риски, что оставалось уповать лишь на господа бога, в которого я не верил.

Стограммовый «экстренный» флакончик имел насадку в форме пипетки, но загонять ее в себя было не слишком приятно. Поэтому я пользовался лекарством по-своему: вводил жидкость одноразовым шприцом без иглы.

Мне повезло. Окажись Матвей дома, пришлось бы идти со всем хозяйством в туалет, прятаться в дальней кабинке и производить акробатические трюки в попытке не наступить на сухие, полусухие и свежие экскременты, лежащие под ногами. Сейчас я мог устроиться с комфортом и на свету.

Я подвинул стул к кровати, сел и приступил к процедуре. Простая по сути, она требовала определенной ловкости рук. Я распечатал новый шприц и набрал пять граммов, зная, что половина дозы вытечет наружу и останутся рекомендованные инструкцией три. Первая попытка не удалась: трубочка выскочила и наружу вылилось вообще все.

Жестоко выругавшись, я набрал еще одну порцию. Ее удалось ввести удачно. Я зажал пальцами кончик пениса, чтобы подержать лечебную гадость подольше и закрыл глаза, смиряясь с нарастающим жжением.

В дверь постучали. Я знал, что это не Матвей: он никогда не оповещал о вторжении, молча открывал своим ключом. Я чувствовал себя изможденным, я не ждал никого и решил не отзываться.

Но стук повторился, потом меня позвали по имени, и мне показалось, что это — Наташа. Ее я был рад видеть всегда.

Я бросил шприц на кровать, натянул джинсы, всунулся в рукава рубашки и пошел открывать, застегиваясь по дороге.

Замок поддался не сразу: ключ заедал, а я никак не мог собраться купить смазку. Наконец дверь распахнулась.

— Наташа, — не глядя сказал я.

— Не она.

Я поднял голову и увидел Машу.

Голые ноги между подолом платья и ужасными серыми сапогами выглядели жалко. Красная куртка была готова рассыпаться на лоскутки. Но глаза смотрели прямо.

— Заходи, — сказал я.

— Не ждал? — спросила она, стоя на пороге.

— Нет. То есть ждал, конечно… Да, ждал… Но… не сейчас.

Запутавшись в объяснениях, я замолчал. В сущности, я только и делал, что ждал встречи с Машей в неспортивной обстановке — и в то же время я все-таки не ожидал, что она придет сама.

— Зачем так много слов!

Она криво улыбнулась.

— Я на минутку.

— Можно и на две. Заходи, я рад тебя видеть.

— Незачем радоваться. Ты меня сегодня уже видел, достаточно. И я уже заходила, только тебя не было дома.

— Я играл у Эльвиры, — глупо объяснил я.

— Я так и поняла. В общем — на вот, и я пошла.

Сунув руку за пазуху, Маша что-то достала и протянула мне.

— Это что? — спросил я.

— Деньги. Две тысячи, которые ты мне сегодня подарил.

— Тысячу девятьсот.

Я поправил машинально, даже во сне ведя счет своим доходам и расходам.

— Сотня лишняя.

— Ну да, конечно. Мы математики не дружим с числами…

Она вздохнула.

— В общем, сотню заберу, а это возьми и я пошла.

Я не ответил.

Маша переминалась в двери с грязноватой пачкой в кулачке.

— Ну вот что, — наконец сказал я. — Во-первых, через порог не разговаривают. Во-вторых вечером деньги из рук в руки не передают. Татары бросают на пол и притопывают ногой. В-третьих…

— А ты что — уже татарин? — перебила она.

— Нет, я ефиоп.

Маша недоставала до моего роста какой-нибудь сантиметр, но была такой легкой, что я вовлек ее, отодвинул в сторону, закрыл дверь и запер на два оборота.

— Раз уж пришла, давай поговорим, — сказал я. — Садись, я тебя не съем.

— Да уж надеюсь, — ответила она. — Посмотрела бы я на тебя, если бы попробовал…

Маша прошла, на пятачок между кроватями и столом, села на подвинутый стул, с которого я успел смахнуть тренировочные подштанники Матвея. Ее коленки были не такими узкими, как у Ирины, но смотрели беспомощно — хотя я знал, что беспомощными они не были.

— Чаю хочешь? — предложил я.

— А хочу, — с вызовом ответила Маша.

— Черт, воды нет…

Я потер затылок, взглянул на полуразломанную компьютерную консоль, составлявшую наш чайный угол.

— Посиди, сейчас схожу.

— Чай потом. Сначала разберемся с деньгами,

— А что с ними разбираться? Ты их выиграла, честно, на глазах у всех.

— Я их не выиграла.

— Выиграла. Наташа тебе их присудила.

— Кому бы говорил! — Маша прищурилась. — Только не мне. Я ничего не выиграла, ты мне их просто подарил. Если тебе некуда девать деньги, иди на паперть и раздай нищим. Они купят настойку пустырника и будут славословить тебя до последней капли…

— Я не хожу в церковь и не знаю, где ближайшая паперть, — перебил я.

— …А я в подарках не нуждаюсь. И кто ты такой, вообще, чтобы делать их мне?

Слова звучали резко, но не обижали. Оля злословила, а эта девушка просто защищалась.

— Я… никто. Такой же игрок, как и ты.

— Но сегодня ты со мной не играл, а поддавался.

— Если так, то и ты сегодня со мной не играла. Лежала, как бревно.

— Все остальные девчонки лежат точно так же, — возразила она. — Но ты им ничего не даришь, обыгрываешь всухую и вся недолга.

— Остальные — это остальные. А ты — это ты. С тебя иной спрос.

— С тебя тоже.

Переспорить Машу было нелегко.

— Я видела, как ты играешь с другими. И как напрягался сегодня со мной. Ты был весь красный, я даже испугалась, что тебе станет плохо.

В голосе проявились человеческие нотки.

— Так не стало же, — примирительно ответил я. — Все кончилось хорошо. Давай сюда.

Я протянул руку, взял деньги. Развернув веером, я выдернул одну сторублевую бумажку, остаток сложил ровно, свернул пополам и сунул обратно Маше. Внутренний карман ее красной куртки нашелся с первой попытки, но ладонь успела почувствовать, сколь упруга грудь под мягким, дешевым бюстгальтером.

— Ну ты… жулик, — сказала она с неожиданной долей восхищения.

— Я юрист, а все юристы — жулики, — признал я. — Ну, поспорили и хватит. Значит, так…

Я перевел дыхание, поняв, что надо брать быка за рога, хотя до сих пор еще не осознал, зачем это надо.

— …Врать не стану. Тысячу девятьсот рублей, о которых мы говорим битый час, я на самом деле решил тебе подарить. Потому что такой кукле, какую сегодня изображала ты, не проиграл бы даже мой сосед Матвей, который не знает, что у женщины между ног. Ты права, я старался и напрягался, потому что я спортсмен и играю на продолжительность, а не на результат. Но мне захотелось сделать тебе подарок. И я сделал.

Маша молчала.

— Правда, поступил не вполне правильно. Стоило выиграть состязание, а потом просто взять и тебе что-нибудь купить. Например, новую куртку взамен этой рвани. И хорошие сапоги. У последнего дворника лучше, чем у тебя.

— А… зачем?.. — она взглянула непонимающе. — Зачем бы ты мне все это купил?

— Не знаю, — честно признался я. — Но если захотелось, значит — зачем-то нужно.

— Зачем-то нужно, — повторила Маша.

— Хотя ты все равно бы у меня ничего не взяла.

— Нет, конечно. Я никогда в жизни ничего ни у кого не брала… потому что мне никто ничего не давал. И я уже говорила: кто ты мне, и кто я тебе, чтобы ты делал мне подарки?

— Не знаю, — повторил я. — Но…

Не договорив, я потянулся к Маше и поцеловал ее в нос.

— Дурак ты, Яков Иваныч Петров…

Она вытерлась ладонью. Жест был самым обычным, но почему-то растрогал до слез.

— …Но не самый худший из известных.

Я пожал плечами. Кажется, между нами слегка просветлело.

— И насчет куртки… Можно, я ее сниму?

— А почему нет? — я улыбнулся. — Снимай, конечно.

— И сапоги. У тебя так тепло…

— А у тебя холодно?

— Еще как. Ты что, никогда не бывал в физматобщаге?

— Играл у Инны, больше нигде. И насчет холода мне как-то не показалось.

— Игра — это игра. Тем более, для тебя: девчонки сидят дрожат в гусиной коже, а ты работаешь, как электровеник, разве что не дымишься. На самом деле у нас так холодно, что в комнате не снимаем курток. Юлька, моя соседка, перед новым годом во сне отморозила нос.

— Надо же… — я покачал головой. — У нас почти не бывает горячей воды, зато можно сидеть голыми. У вас мойся хоть три раза в день, а в комнате — Приполярный Урал. Мировое равновесие.

Ответный смех прозвучал легко и открыто. Маша сделалась еще ближе.

— Давай свою куртку, — сказал я, вставая. — Определю на вешалку. У нас тут порядок.

— А сапоги? — напомнила она.

— С сапогами хуже. Полы моем только по праздникам, а в жизни одни будни. К тому же вот они-то как раз холодные.

— Жены своей тапочки не дашь?

Маша опять прищурилась, насмешливо и лукаво.

— Какой… жены? — я слегка опешил.

— Такой. Натальи, устроительницы вашей «восьмерки».

— А…

— Все про вас известно, Эльвира еще давно рассказывала, только я не знала, кто ты. Наталья мне и твою комнату идентифицировала.

— Ну если так… — я вздохнул. — Жена приходит со своими тапочками.

Гостья удовлетворенно кивнула.

— И все другие тоже, — добавил я.

Я решил сразу обозначить, что не строю непорочного монаха. Хотя на самом деле ко «всем другим» относилась только Лариса — лишь недавно прибавилась Эльвира, но она ко мне не приходила..

— Выходит, я исключение?

— Выходит так.

Повесив красную куртку на гвоздь, свободный от Матвеевой дубленки, я шагнул обратно и подхватил Машу на руки.

— Ой, — сказала она. — Что ты делаешь?

— Ничего. Сбрасывай сапоги и будешь сидеть босиком на кровати.

— Ясно. Стоило догадаться, что визит к тебе закончится в постели.

— Он еще даже не начинался, — возразил я.

В комнате повисло молчание.

Мы три раза встречались с Машей на ринге. За год игры она состязалась с десятком других спортсменов — но сейчас ситуация больше походила на обычный эпизод, нежели на спорт.

Маша расправила на себе платье. В таком положении ее голые колени выглядели круглыми, жалкими не казались.

— У тебя красивая грудь, — сказал я.

— А еще что? — с усмешкой спросила Маша.

— Коленки.

— А еще?

— Глаза.

— Еще?

— Еще… — я сделал паузу. — Душа.

— Неужели?

— Да.

— Тебя, Яша, послушаешь, и даже поверишь!

— А если серьезно, Маша, меня до сих пор волнует тот же самый вопрос.

— Какой именно?

— Как ты играешь. Ну, то есть каким образом обрабатываешь соперника, что невозможно удержаться. Ведь во второй раз, когда мы играли, ты победила совершенно естественно. Хоть в это веришь?

— В это верю. Тогда я в самом деле играла, а сегодня придуривалась. Хотя и сама не знаю, зачем… А по поводу как я играю…

— Да, как? Ты обещала объяснить.

— Объяснить трудно, проще показать.

— В каком смысле «показать»?

Я не успевал за сменой Машиных отношений.

— В самом таком. Потрахаемся по-человечески, без счета, сам поймешь, как я все это делаю.

— —

Маша говорила спокойно — таким же ровным тоном, каким я предлагал ей выпить чаю, для которого не нашлось воды.

Это показалось бы диким, из ряда вон выходящим, не вписывающимся ни в какие рамки для иных людей — например, для моих родителей. Но для нас, «восьмерочников» все шло в порядке вещей.

Ведь та же Эльвира после окончания игры беззастенчиво попросила ее ублажить и не умерла от стыда, когда нас застал какой-то ее сокурсник. Мы жили при абсолютной свободе нравов.

Подобное = входило в нынешний общемировой стандарт. На любом приличном порноресурсе можно было найти несрежиссированные видеосюжеты из американских или немецких общежитий: на одной койке кто-то занимается сексом, на другой кто-то спит, а за столом в углу кто-то щелкает на компьютере.

— —

— Спасибо за предложение, — просто ответил я. — Но, увы, принять его не могу.

— Почему? — так же просто спросила Маша. — Ты меня не хочешь?

— Я тебя хочу. Но сейчас нахожусь в не совсем пригодном состоянии.

— А что с тобой? Наверное, тебе в самом деле плохо после той игры?

Я помолчал.

— —

С Наташей мы были близки во всем, я ни капли ее не стеснялся. Но именно эта, слишком сильная, близость побуждала не раскрываться перед ней полностью — точнее, утаивать некоторые подробности жизни. Мне казалось, что очень близкие люди должны щадить друг друга в необязательных мелочах. Я не знал, откуда родилось такое понятие: мои отец с матерью ежедневно выливали ушаты эмоциональных помоев — но я в нем не сомневался. Поэтому мелкие неприятности я от Наташи утаивал.

Она, в самом деле, была мне практически женой. Но наша связь базировалась на разных плоскостях. Мы были априорно неравны. Я боролся за жизнь, выгрызая ступеньки в скале, по которой карабкался к солнцу. Наташа все имела по праву рождения, сейчас радовалась необходимому этапу жизни, зная, что все пройдет и перейдет на иной уровень без сверхусилий. В «восьмерку» она играла не ради денег, а из абстрактной любви к прекрасному. Да и отношения между нами тоже не страдали полным равенством.

Будучи старше на два года жизни, Наташа порой вела себя по-матерински, обращалась со мной, как с ребенком — и мне это нравилось. Но будучи старше ее на два года борьбы за себя, я порой видел в ней неопытную девочку, не знающую реальности выживания, и это тоже нравилось. Мы постоянно менялись позициями, нам никогда не бывало скучно. Да и вообще никакие разницы не омрачали близость с Наташей.

Отношение к Маше сразу имело иную суть. Еще на первой игре я понял, что мы являемся равными и в социальном положении и в отношении к состязаниям. «Восьмерка» была для нас не игрой, а способом существовать. Я не знал, разовьются ли наши внезапные отношения в нечто серьезное, но два блистательных игрока не могли не использовать таланты в личных целях. Способы реализации пока оставались неясными, перспектива уже сияла. Главной предпосылкой было наше социальное равенство.

Поэтому я решил, что от Маши ничего не стоит скрывать.

— —

— Мне хорошо. И, надеюсь, будет еще лучше, — ответил я. — Просто я только что дезинфицировал себе пипиську.

— А это требовалось?

— Не знаю, — я пожал плечами. — Но, как говорит… моя жена, береженого бог бережет.

— От кого ты пытался себя уберечь?

Маша поняла без лишних слов.

— Только что вернулся от Эльки, она привела какую-то оторву из педуниверистета, которая мне не понравилась.

— Ясно.

— Понятно, что все это чепуха. Никто ни от чего не убережен. Сегодня со мной она играла последней. На другой игре от нее кто-то может перейти к следующей, а с той потом сыграть я, и так далее. Но все-таки лучше что-то делать, чем не делать ничего.

— Это правильно. Пиписька — твой рабочий инструмент, ты должен содержать ее в порядке.

— Ну, примерно так.

— А что именно ты закачиваешь?

Вопрос меня обрадовал еще раз: Маша понимала тонкости.

— Мирамистин. А что?

— Да ничего, просто поинтересовалась, — она вздохнула. — Я тоже иногда вставляю себе свечки, когда кажется, что что-то не так.

— Противозачаточные? — догадался я. — Но разве они от этого помогают?

— Нет, конечно, — Маша засмеялась. — От этого — другие. Противозачаточными вообще пользуются только идиотки. Надо вставлять, следить за временем, потому что действуют недолго. А если трахаться, как я — четыре игры за вечер, а то и пять и шесть — тут никакая свечка не поможет, хоть вставь сразу целую пачку.

— И ты пьешь таблетки?

Я не знал, зачем спрашиваю, но вдруг захотелось узнать о Маше все.

— Нет. От таблеток полнеешь.

Я вспомнил критический эпизод с дурой Лерой. Наташино мнение было неединичным.

— К тому же их надо пить постоянно, а хорошие стоят дорого, разорюсь. Я поставила спираль, самое действенное средство.

— Спираль? Никогда не слышал, чтобы кто-то из девчонок таким пользовался.

— Ее ставят только рожавшим. Но я… В общем, удалось договориться. Для будущего здоровья может быть не очень полезно, но иного выхода нет.

Я вздохнул. Машина жизнь была еще более жесткой, чем моя.

— Так ты отказываешься потрахаться потому, что закачал себе лекарство?

— Ну да. Все сразу выльется, а надо держать подольше. И потом… То есть как раз самое главное — меня самого пощипывает, тебе тоже может быть неприятно.

— Спасибо за заботу.

Маша улыбнулась.

— Хотя очень хочется, — добавил я. — И узнать и просто побыть с тобой. Вдвоем, без счета и зрительниц. Как = нормальным людям.

— Это радует.

— А тебе?

— Что — «мне»? — переспросила она.

— Тебе…

Я помедлил.

— …Чего-нибудь хочется? или нет?

Между нами вдруг не осталось преград.

— В этом смысле?

Вопрос опять был понят правильно. Маша подняла полы платья, показала простые черные трусики, обтянувшие низ живота.

— Да.

Я секунду подумал и пояснил открытым текстом:

— Я понял, что ты сильно напрягаешься во время игры…

— …Правильно понял, — вставила Маша.

— …И тебе самой уже нет сил для ощущений…

— …Как и тебе…

— Как и мне, да… Но нам с тобой не по девяносто лет и как бы ни нацеливались на успех, тело что-то чувствует. И ему в конце концов требуется разрядка. Я ее получаю.

— С Натальей.

Машины вставки были очень разумными, выстраивали лестницу понимания.

— Да. А, если уж совсем честно, не всегда с ней. Иногда с кем-то еще, иногда прямо на игре после последнего «пятьдесят». Иначе невозможно.

— Совершенно с тобой согласна. Мы, Яша, встретились не зря, это точно.

Я понял, что неясные перспективы в самом деле осветились далеким светом.

— Так вот ты — ты, Маша — ты получаешь, что-то от игры, кроме денег?

— Если уж совсем честно — нет.

— Нет?

— Нет.

Маша переменила позу — откинулась на подушку и вытянула стройные бледные ноги.

— Получала, пока жила в Кургане. Здесь ничего.

— Ничего?

— Ничего. У меня даже парня нет. Ни постоянного, никакого. Я трахаюсь только на «восьмерке», ни на что другое нет ни сил, ни времени, ни желаний.

— Да…

Я вздохнул.

— Сочувствую. Как ты живешь?

— Сама не знаю, если честно. Как-то. Все кажется: вот еще немного, заработаю денег, еще чуть-чуть, и решатся проблемы, и жизнь пойдет по-другому.

Она перевернулась на бок.

— Но как-то все не идет.

Я кивнул. Слов не находилось.

— И вообще, если совсем-пересовсем честно…

— Что, если пересовсем? — подбодрил я.

— …Если совсем, я как-то по-дурацки устроена.

— Как именно по-дурацки?

— Некоторые женщины кончают даже от езды на велосипеде. А я — только от орального секса.

Таких вариантов мне еще не доводилось знать. Но разнообразие мира не имело границ. При должном взгляде на природу вещей каждый день мог нести нечто новое.

— Я кажусь тебе извращенкой?

— Не кажешься.

Я покачал головой.

— У каждого свои приоритеты. Может, ты скрытая «би»?

На самом деле признание проливало свет на саму ситуацию. Я с трудом представлял, как женщина, столь интенсивно работающая на игре, могла удержаться от оргазма — пусть даже нежелательного и непроизвольного. Нацеленность на оральный способ объясняла все.

— Но я не это хотел сказать, — добавил я. — А совсем другое.

— Что?

— То, что рот я мирамистином не полоскал. В этом варианте нам ничего не мешает.

— Тогда…

Маша помедлила с продолжением.

— …Тогда давай, пожалуй.

Подняв ноги, она стащила с себя трусики. Еле слышно запахло женщиной.

— А грудь тебе поцеловать? — уточнил я. — Или только там?

— Было бы хорошо. Тогда мне совсем раздеться?

— Совсем. Если ты, конечно, меня не стесняешься.

Смех прозвенел по комнате и сделал нас еще ближе.

— —

Снаружи под окном горел уличный фонарь, бросал едкий оранжевый свет, который на до конца растворялся в грязном потолке и, отражаясь, падал на кровать.

Небольшое Машино тело приникло ко мне. Ее тонкая рука лежала на моей груди. На моих губах был вкус происшедшего между нами.

Я вспоминал те минуты, в которые Маша отдавалась мне — как отдается не каждая женщина не каждому мужчине. Она дышала прерывисто, судорожно трогала мою голову, одновременно притискивая к себе и пытаясь отстраниться. Мне самому было невероятно хорошо, я даже почувствовал некоторую досаду, когда Маша чуть слышно пискнула где-то вдалеке и расслабилась.

А теперь мы лежали, обнявшись, на моем вытертом покрывале, и наслаждались последействием.

— —

— Спасибо, Яша…

Струйки Машиного дыхания пощекотали мне шею.

— Мне с тобой было очень хорошо.

— Мне тоже. И мы можем повторить это сколько угодно раз.

— Да, конечно. И играть будем еще сколько угодно.

— Конечно.

— И еще…

Не дав оформить мысль, которая была еще не до конца ясной, заскрежетал замок.

— Матвей, мать его! — пробормотал я.

— Кто?

Маша подняла голову, прозрачные глаза сверкнули янтарем.

Сдержавшись от нецензурной рифмы, я пояснил:

— Сосед. Приперся олух царя небесного. Слава богу, не на пять минут раньше, а то бы все тебе сломал.

— А он…

Дверь с грохотом отворилась, возникла грузная фигура.

— Матвей! — крикнул я. — А не пойти ли тебе… в коридор ненадолго!

Выдрессированный, сосед понял без мата, в комнате снова воцарилась оранжевая темнота. Но умиротворение исчезло. Оставалось радоваться, что нам выпали хотя бы полчаса.

— Ну, я пойду, пожалуй.

Маша шевельнулась. Мне вдруг страшно не захотелось, чтобы она ушла.

— Можешь не уходить, — сказал я. — Пусть он спит на кухне. Но, конечно, когда этот…

Я опять смодерировал привычный лексикон.

— …Этот болван стоит за дверью, тут стало как-то…

— Некомфортно, — подсказала Маша и села на кровати.

— Именно так.

Я провел пальцем по хрупкой линии ее позвонков.

— Но у нас на самом деле все впереди.

— Конечно, — ответил я.

Кажется, между нами, в самом деле, начало что-то возникать.

— В это хочется верить.

Я встал, подал Маше бюстгальтер.

Я где-то читал, что способ надевания этого предмета определяет психотип женщины. Подавляющее большинство сводит концы планки на животе, потом переворачивает. Единицы суперкреативных каким-то немыслимым образом натягивают заранее застегнутый. А личности целеустремленные, обладающие твердым характером, надевают сразу правильно, потом застегивают на спине, закинув руки.

Маша растрясла бюстгальтер и набросила на себя. Она явно относилась к третьему типу. Это вписывалось в образ и вселяло надежды, суть которых пока была непонятна.

— Дай, помогу!

Я взял края затрепанной застежки из ее пальцев.

— Ты так обо мне заботишься!

Маша усмехнулась.

— Прямо как не знаю кто. И за что.

— Ни за что…

Я сцепил крючки и петельки, расправил бретельки на ее плечах, которые из белых сделались оранжевыми.

— …Просто я очень люблю застегивать на женщине лифчик.

— Или расстегивать?

— Расстегивать тоже. Но застегивать, кажется, больше.

— Странный ты, Яша…

Она опустила ноги на пол, встала, впрыгнула в трусики.

— Я кажусь тебе извращенцем? — спросил я с усмешкой.

— Не могу понять, что ты за человек…

— А это плохо?

— Не знаю. Может быть, хорошо.

Мне одеваться не требовалось, я лишь нащупал тапочки.

Маша обдернула платье.

— Я тебя провожу, — сказал я. — Сегодня до самой общаги.

— Спасибо, не надо.

— Не хочешь?

— Как раз наоборот. Очень хочу, но боюсь привыкнуть.

— Но хотя бы до вахты можно?

— До вахты можно.

Я придвинул Маше сапоги, подал куртку.

Про деньги, греющиеся у нее на груди, она больше не вспоминала — и это почему-то радовало.

Мы выскользнули в коридор. Матвей стоял около соседней комнаты и что-то натыкивал на мобильнике. Я прошел мимо него, как мимо пустого места. Мы свернули на лестницу, пошли вниз.

— Стой, — сказала Маша. — Ты по-прежнему хочешь, чтобы я тебе все показала?

— Конечно, — ответил я.

— Давай договоримся, когда и где. Не на игре, ясное дело.

— Ну да, не на игре, ясное дело. Но, блин, у меня никаких условий. Сама видишь, этот анафемский урод уходит и приходит, когда взбредет в голову. Но можно…

— Можно у меня, — перебила она. — У меня Юлька, но она не помешает. Во всяком случае, когда к ней приходят трахаться, я лежу, как мышка, и делаю вид, что ничего не слышу. Думаю, пришло время ей расплатиться за все.

— Тебе виднее, — согласился я.

Мне показалось, что не стоит рекламировать наши отношения с Машей, договариваясь с кем-то из приятелей о пустой комнате на час.

— Поздно вечером, уже ночью, после всех игр. Сможешь прийти?

— Конечно.

— Ах да…

Маша повела головой.

— Как ты сможешь пройти к нам в общагу в такое время?

— Обычным образом. Как ты проходишь к нам?