В ОКРЕСТНОСТЯХ ПУСТОТЫ
Избранные стихи 1999—2006 годов
Этот сборник возник случайно.
И, думаю, также спокойно исчезнет, как и возник. Я собрал стихи, написанные за последние несколько лет, выкинул все, что показалось ниже собственной критики, а также то, что не вписывается в рубрики. Хотя я пишу стихи, но отлично понимаю, что — не поэт, потому что поэт должен не просто писать стихи — он должен ими жить, дышать, бредить, а не развозить пиццу, учить американских солдат азам русского языка, писать прозу, париться с друзьями в бане, устраивая развеселые пирушки и заполночные посиделки по душам нараспашку, мотаться из угла в угол и, вообще, он должен сосредоточиться.
Поэзия ближе всех к пустоте. Собственно, она рождается из пустоты и порождает пустоту, как единственное, хоть что-либо значащее меж людей. Если бы в русский язык вдруг вернулись артикли, стихи были бы переполнены неопределенными артиклями. Но мы научились создавать абстракции и полные пустоты неопределенности порядком слов, поэтическим порядком.
Вот и все, что мне хотелось бы сказать.
Александр Левинтов
СТИХИ О РОДИНЕ
Возвращение в Россию
Мне русских снов
обрывки и кошмары
и бывших слов
запинки и громады
в тумане пробужденья попадут.
Дневных забот сговорчивый редут,
напрасной суеты назойливый уют
меня ломают, растворяют, гнут.
Я пропадаю.
И тяжело
дается каждый шаг.
Не отлегло
в чужбине. Зоркий враг
моих страстей: неугомонный стыд
меня за ветошь новых дней корит.
За нищих и родных простой стакан налит.
Все брошено и каждый позабыт.
Я — как в трамвае.
Нет, я устал.
Мне дела больше нет.
Окончен бал,
и погасите свет.
Кругом и вглубь — все бестолочь дурная:
то караван идет, то все собаки лают,
то снег бежит, то ручейки вдруг тают.
Мне говорят: здесь родина родная,
Но я — не знаю.
В самолете Киев-Монтерей,
1 апреля 1999 года
Запахи детства
Детство пахнет станиолью,
маминым кухонным фартуком,
портупеей, потными солдатами,
солдатским потом, половодьем,
льдом по реке и сугробами снега,
картошкой на рыбьем жире,
кислыми сайками, недопеченными
от быстрого поедания,
клопами по стенам, керосиновой лавкой,
мышиным пометом, слепыми котятами,
черемуховыми вечерами,
сиреневыми сумерками, а позже — пылью акаций,
осенними клумбами ярких цветов,
замерзшими узорами окон,
ранним огнем бересты и
продрогшими дровами,
пиявками, тиной, прокисшим
поносом младенцев, банками,
стрептоцидом, кровью из десен,
гремящими танками и жмыхом на подводах,
раскаленными шпалами, горячим асфальтом,
ножной бормашиной, грибами во мху,
скошенным сеном, шмелями и кашкой,
бледной смертью в немощном венчике цветиков.
Каждый из этих запахов,
ударяя в нос, бьет по нерву,
отвечающему за счастливые слезы
и слезу покаянья, всего лишь одну.
У каждого, кто тогда выжил,
было по-своему детство.
Теперь мы редко верим,
что оно было или может вернуться.
Мы редко и скупо плачем об этом.
Нам некогда.
Детство пахнет станиолью.
Марина, июнь 2000
Перед окном парижского кафе
В далеком детстве первое вино
ее звалось «0.8». За стаканом
она, сблевав наивность за окно,
закусывала спермой хулигана.
Так началось и долго продолжалось.
Теперь она лакает тонкое шабли
в соломенной изысканной оправе,
теперь никто ей приказать не вправе:
«Уже уплочено, пошли!»
За все приходится платить самой.
Из порта Никуда в порт Никуда
она плывет на пароходе «Пусто»,
ее опять тошнит, ей грустно
и мертвой кажется вода.
Жизнь удалась, но по чужому счету.
Висит под тяжестью судьбы
луна в конце ее дороги.
Лежит безмолвность на пороге,
и мир забот забит, забыт.
Ей ничего уже не надо.
С любыми спать, быть нелюбимой одного:
какая разница? — все в равной мере мнимо.
Ей все равно и нежности раздвинуть для кого
или впотьмах кому сказать «любимый».
Я под дождем иначе льющей жизни в нее смотрю.
Марина, июнь 2000
Ночной листопад
Куда плывешь во тьме, ночной трамвай?
И от каких проблем или страстей? —
От «не прощу!» до «навсегда прощай!»,
От белых простыней и алых кораблей.
Туман ползет по половодью рельс,
скрежещет по судьбе блестящий поворот,
Плывут во тьме «Кр. Богатырь» и МЭЛЗ,
И одинокий мир сквозь листопад течет.
Нас вместе больше нет — и ты теперь одна,
шуршит в дождливом сне опавшая листва,
И снятся сны о том, чего не суждено,
и что потоплено, прожито, прожжено.
Куда плывешь во тьме, безродная судьба?
Ведет забытую мелодию труба,
и жить невмочь, и мне тоски печаль,
и счастья непришедшего не жаль.
Куда плывешь, забредшая душа? —
Сквозь запятые знаки препинанья,
в потоке горького и честного сознанья,
плыви, рыдания и горькую глуша.
Южное Измайлово, 5 октября 2000
Русский рок
По бездорожью троечку тянет:
«что там?» — «не видно, барин, ни зги»
Может случиться, Россия застрянет
в будущем цвета левой ноги.
Черт ли нас водит, сами ль слепые,
Только умом своим жить не моги.
Торят пути нам придурки шальные
к будущим типа левой ноги.
В клочья — попы и раввин с муэдзином.
В доме и в поле — сплошные враги
Нам не расстаться с родным карабином
в будущем, вставшем с левой ноги.
Тащат последнее, пусто по лавкам,
Мимо стола пронесут пироги.
Прем на закланье — толпою и в давку
в будущем царстве Левой Ноги.
Июнь 2001
Покров (сонет)
Покров ударил по рябинам
Как стыд, заставший нас врасплох,
В окне бело: пусты равнины
И только на ветвях сполох.
Я вновь дышу морозным утром
К дымам Отечества приник
Московской жизни Камасутра
Пустым трамваем дребезжит.
И в колокольной суете
Лежат сугробы в наготе.
Здесь все свое, черно и серо,
Здесь над распутицей — покой,
Последней стаей, скуки мерой,
Летят прощанья над землей.
Пустой и теплый край покинут —
И я благодарю судьбину.
А на снегу стыдобы стынут:
Покров ударил по рябинам.
Октябрь 2001
В светелке
В маленькой комнате
окнами на окна
со строем игрушек
и выцветших фото
с заброшенным в угол
несыгранным детством
остатками запаха кори
и детских наивных мечтаний
с грязным и потным бельишком
сваленным в мятую кучку
немного потрепанных видео
и замозоленной частым
листаньем порнушки
мускус подмышек
невинная грязь запыленность
я оставляю бумажку
она проверяет что сотня.
Сентябрь 2001
На Рождество Богородицы
Колоколов чужих
невнятный перезвон,
над ранним Рождеством
Марии непорочной…
Пора, всенощных слов
обрывки и метели
вдруг улеглись,
крепчайший кофе, дождь
и тишь наставших утром снов
и вновь мне сладкою молитвой
пришло благое, затуманенное
«здравствуй!» — и образ
Непорочной надо мной
гласит: «Все правильно.
Ступай своей дорогой
и не криви назначенного путь»
И я бреду — под непонятный звон,
среди чужих имен
и странных очертаний
неведомого мира. На ладони
трепещется птенец моей души.
Сентябрь 2001
Натюрморт
Саше Зимину
Вот натюрморт: в холодном хрустале
израненная роза, ей не выжить,
восторг жеманный ей невыносим,
зачем ты здесь? — я истекаю кровью
и совестью — ведь я убийца твой.
Чем выше красота, тем беззащитней,
ей нет спасенья в этом мире. Ты
так побледнела, аромат предсмертный
угаснет скоро в хаосе зловоний,
и мертвый, мертвый фон,
безжизненный, белесый,
он лепрой обступил
несчастное созданье. И молча ждет…
Отточенный хрусталь своим кинжальным
блеском невинные колючки преломляет,
густеет мятая, в багровых жилах
зелень, и вяло опадают лепестки.
Картина кончена… и розу на продажу,
и мой талант, и душу отнесут.
Сентябрь 2001
Глядя на экран
Любовь, задачи, немцы, Сталин,
заводы, толпы, брызги стали,
цветы, народы, дети, Сталин,
мы жить еще прекрасней стали,
любовь, проблемы и Никита,
свинья, початки из корыта,
Америка, дурак Никита,
«Динамо», КВН, «налито!»,
любовь, Китай и Леонид,
БАМ, партия как монолит,
лобзанья, орден, Леонид,
любовь, Манеж, нет водки, Мишка,
свобода, девочки, интрижка,
ГКЧП, ну, это слишком!,
Крым, Бонес, деньги, снова Мишка,
Госдума, танки, пьянки, Боря,
серпы и звезды на заборах,
секс, порно, доллар, Боря,
«воруют!», ваучеры, горе,
любовь, у.е., Гусинский, Путин,
«Курск», Сталин. Ленин, Путин,
порядок, олигархи, Путин,
Чечня, хана, «в сортир их!», Путин.
Март 2001
В Форте Росс
Тихо в Форт Россе, пахнет мышами,
Кислой опарой, старинными щами,
Тесом, черняшкою только из печки,
Сухими дровами, домашнею свечкой,
Пламени дрожью и первой пробежкой
огня домового по стылым берестам,
Старческой, сморщенной, дряхлой коростой,
сливочной спелостью девок пшеничных,
светлоголовых, со взглядом из льна,
Ах, как им сладко спится в обнимку!
Яблоком пахнет на стружках осины.
Вдруг по березам листы задрожали,
Желтые листья пряных стихов:
Нет, это чудится — тут эвкалипты.
Словно шифровки из прошлых веков
Шорохи, стуки, печальные песни,
Долгие взгляды, короткие жизни
Слез расставанья с прошедшей Отчизной.
Август 2002
Бабье лето
Золотые песни,
Золотые косы,
Ярые рассветы,
жемчугами росы.
.
Не грузди мне, осень,
Урожаем леса,
Торопливо озимь
Ждет снегов завесу.
Не грустите, годы,
листопад скликая,
у корней зароды
станут дружной стаей.
Я опят веселых
Наберу корзину.
Жар рябины в селах,
Огороды стынут.
Край мой неоглядный,
Над стогами солнце,
И слеза невнятно
Покаянья просит.
Февраль 2002
Рождение
Если в семье родился спецназовец,
Это еще не значит, что скоро опять Чечня,
Если охранник — не сразу начнутся посадки,
И 37-ой — необязательно завтра.
Мы будем еще долго так счастливы
В поисках памперсов и импортных смесей.
Нам отпущено время на воспитание,
На посевы разумного, доброго, вечного,
Прежде, чем грянет война.
Прежде, чем грянет война,
И хрупкие ниточки жизней
Оборвет перекаченный мускул,
Командующий пальцем на спуске
Новенького калаша, детской игрушки
Нашего повзрослевшего
Сына.
Аминь.
Февраль 2002
ВТШ
Иосифу Бродскому,
пациенту Пятнашки
С видом на никуда,
С пониманьем, что я
Ни во что погружен,
Наношу не спеша
Строки, взятые из небытия,
Для тебя, бесконечное время.
Я отмечен опасным — талантом,
Независим, ненужен, я внесистемен,
Читай: «ненормальный».
Для системы потеря меня —
Незаметная миру слезинка.
Ну, а мне эти ваши системы —
Искаженье течения мысли.
ВТШ, говоришь? — Лучше это,
Чем при жизни смердеть,
Быть мертвее всех мертвых
Тиранов и не знать, что такое затяжка
на ветру вологодского поля.
Впереди — сумасшедшие годы,
Неразумное наше бессмертье,
Бред толпы, бред любви, бред обиды,
Бред сонета на пьяццо Матео
И твои, Ленинград, словосудьи.
И когда я умру — неужели я тоже умру? —
Не желаю твердынь или праха:
Пусть мои сумасшедшие строки
Черный ангел читает в цветах.
Июль 2002
По дороге в рай
И вьется дорога, и бьется дорога,
По склонам, ущельям и памяти Крыма,
И слезы забытого счастья навеки
мне застят глаза, а на горизонте…
А на горизонте, за тем поворотом?
Опять? Неужели? Но вьется дорога
и бьется тревога: осталось немного —
И там, между дымок,
сквозь мифы и слезы
Я снова увижу: отвесные скалы,
Лазурное небо, янтарные сосны,
Столбы кипарисов, мечты и надежды,
Твое ароматное, знойное тело,
Мои неумелые робкие мысли,
И нежные строки, и тонкие губы,
И светлые волны, и капли муската,
И брызги, и солнце, светлейшее солнце
Безоблачной неги, вишневые взгляды,
Тяжелые звезды в распахнутом небе
И тот пароходик из школьной тетрадки
И стайка дельфинов… я мчу по дороге,
Ведущей куда-то,
Стою на пороге
Счастливого ада
Любви незабвенной,
Прошедшей, но вечной,
Как вечны и зримы
Во снах и скитаньях твои переулки,
Прекрасная Ялта.
Июнь 2002
Ложь
Пули, влетая в наши тела,
Извлекают оттуда души:
Чем больше пуль, тем тесней в небесах,
Тем дебри сознания глуше,
У нас же — просторней. Христос и Аллах
Запутались в наших делах.
Нас очищают: читай — зачищают,
Читай — вычищают, читай — обчищают,
А если не можешь читать — причащают.
Замри, навалившись на пол, и лежи.
И думай о том, куда попадают
Несчастные души, когда в них стреляют
Зарядами тонко отточенной лжи.
Ноябрь 2002
Ленинградское детство
Чад картошки,
жареной на рыбьем жире,
подушечки по 9.50 за кило,
хлеборезки в конце
бесконечной очереди,
скрип железных кроватей
по восполненью военных потерь
серые, цвета сталинской
бесконечности, сотенные
четыре полотнища в месяц
капитану войск связи
на семью из шести человек
Мариинка и сладкие сны
Под стихи о прекрасной Царевне,
Бесконечные кори, прививки,
рахитичное детство целой страны
из цинготных десен
выпадают любые зубы
в бане очень жесткое лыко
и холодные души,
но крепкий пар,
тяжелые шайки,
серого цвета обмылки,
вошебойки и пестрый
армейский футбол
клумбы с толстыми цветами,
жирными и сочными,
как несуществующее мясо:
георгины, настурции, ноготки и табак,
да, и, конечно, львиный зев и вьюнок
первые жучки на апрельском солнцепеке
и первые смерти не сумевших дождаться
невернувшихся с поля боев
тревожные страшные фильмы
о прошедшей войне
«Смерть героя» и прочий
непрекращающийся реквием
салюты в тревожном ощупывании
неба шарахающимися прожекторами
морозы и крысы,
пожирающие кошек и тех,
что еще только кормятся грудью,
первые стрелки травы
на майских сквозняках
мы на карачках
жрем эту горькую зелень
и от матери нахлобучка
за истерзанные коленки
мне мучительно хочется
поскорей умереть и не знать
биографический шепот в ночи
корочки влажного кислого хлеба
запеченные на черной голландке
запах угля и дров, бересты,
унылые склепы сараев
глазницы невосстановленных зданий
и гулкое в них «Атас!»
осенью город горит от кленов,
а утренним праздничным маем
девочка ловит взлетевший мячик
и звонко кричит нам вдогонку:
«штандер!»
февраль 2003
Красная стрела
Сиреневый туман
Московского вокзала,
Глиэр звучит для нас
Прощаньем навсегда.
Под морось твоих слез,
Под слякоть хризантемы
Мы пьем в последний раз —
Окончен наш роман.
И терпкое вино
Нам души обжигает,
Какой-то генерал
Уставился в окне.
В распахнутом пальто,
Смешном и долгополом,
Я пробую тебя
Укрыть и обогреть.
Толпа не видит нас,
Приветы рассыпая
И взмахи наугад,
А мы молчим: теперь
Обманывать — зачем?
Все сказано, ну, что же,
Тебе пора в метро,
И тронулась «Стрела».
И я стою один,
Немое изваянье,
А каблучков твоих
По нервам, как расстрел…
Еще я вижу Вас,
Еще не все настало,
Еще хотя бы раз —
И я порвал билет.
Февраль 2003
Белые ночи
Ночи белые, кровавые, немые,
Под мостами затаилась мгла,
Тишина легла на мостовые
И горит хрустальная игла.
Мы бредем зелено-сизым маем,
Бредим потаенными стихами,
И вослед сирени отцветают,
И навстречу — молодость стихает.
Этот трепет чувств и фонарей
Может быть и значит: «Мы живем»
В даль, за цепью тихих кораблей,
Мы, себе надежда, уплывем.
Февраль 2003
Ностальгия
Хотя б еще раз —
Белые поленья
И запах сладкий
Свитков бересты,
Среди всех этих
Знойных пальм
и кипарисов —
секущий снег
родного февраля,
щепотку самосада,
самокрутку,
сор по избе,
сенную лихорадку
от разнотравья
суходола, бабий мат,
кирзу, портянок вонь,
вы будете смеяться —
я б за мираж из шпал
счас многое б отдал,
за очередь за пивом,
за песни и шальные
мысли переворота мира,
за молодость
и радость бытия,
за кислый запах
хлеба на ноже,
за электрические
запахи метро,
за свой велосипед,
тяжелый, неуклюжий…
мне не вернуть
и не вернуться мне
и все прошло,
проехало… налей!
К Покрову
Запах сладкого одиночества
на осеннем закате в лесу
когда помнится стонется хочется
ветер сушит листву и слезу
Спелый запах печеного голода
Искры в небо и к звездам душа
Были мы и красивы и молоды
Годы память и судьбы крушат
Побелеет печалью и зимами
Затрещит под огнем берестой
Под плакучими нежными ивами
Обретем тишину и покой
И раздастся под кронами пение
И вспомянется запахов зов
В осуждение ли, в рассуждение
Распахнется наутро Покров
Предположение
Американцу в Америке
Очень погано быть одиноким —
Никакой ностальгии,
Нет никаких оснований
Быть недовольным текущим сегодня,
Потому что вчера было то же сегодня,
Потому что и завтра настанет сегодня,
Ему нечего вспомнить:
Родные березки,
Голодные годы,
Семейные страсти,
Бандитские страхи,
Все это — лишь съемки
Чужого былого. Обычному янки
Дано лишь сегодня, такое большое,
Такое всегдашнее и не иное,
И он с недоверьем глядит в иммигранта:
В его непростую, тяжелую сущность,
И думает скорбно: «А, может, мне тоже,
На все наплевав, вдруг махнуть и уехать?
И стать иммигрантом в далеком Китае?»
Она оглянулась
Она оглянулась,
Увидев еще раз
Деревья и мужа.
Свой двор и ребенка,
Фонтан, что журчит
Непрестанную песню,
Пока электричество
Бродит в проводке.
Она оглянулась
На дом в пол-мильона,
На вид из окна
И на след от «Тойоты»,
Ведущий в гараж
Как в послушное стойло.
Она оглянулась —
На солнечном небе,
Безоблачном небе,
Нет места для грусти,
Нет больше измены,
Все так безмятежно,
Так пусто, убого.
Она оглянулась
В чужое пространство
И тихо вздохнула:
«Ну, вот, и сбывается
все, что мечталось,
ну, вот, и пропало
заветное я».
Сестре
Не плачь, моя родная,
Не рви свое больное,
Вот, мы дошли до края,
Прости меня, шального.
Никто, поверь, не знает,
Как тяжело идти,
Когда душа страдает
Без света и пути.
Не верь, что мы уходим
В ничто и навсегда,
Да, не был я героем
И зря истер года.
Но мы страдали честно
И пили боль сполна.
Где ляжем — неизвестно,
Но нежности волна
Нас вынесет на берег,
Где слез дожди умоют.
Нас, сирых и без денег,
Одной Землей накроют.
Май 2003
У парапета
На набережной Ялты —
Ранний гвалт,
Железо ржавое,
Писклявый такелаж,
Кричат спросонья чайки,
Бег первых в этой жизни облаков,
Стаканов пара, «совиньон сухой»,
Твои глаза-маслины, над горами
Мерещатся античные богини
И нашей жизни вечная пора.
В каботаже пришла баржа с бетоном,
Копченая ставридка на столе,
И каперсы… до шелковой звезды
Мы будем пить изящное вино
И медленно ронять
Слова любви друг другу
Июль 2003
«Упала с неба большая звезда» (Откр. 8.10)
Ночи пахнут горькой полынью,
А полынь пахнет ночью, притихшею ночью.
Над огромной звездой, в теплом бархате неба
Золотой-золотой тонкий месяц висит
Как Дамоклова сказка. Мне снится Чернобыль:
Тишина над рекой и пустые, без нас, берега,
Зачарованный мир, в камышах не шевелится ветер.
Эта мертвая жизнь так похожа на спящую совесть
Очарованный мир, позабыт-позаброшенный всеми,
И трава по утрам — в радиации, будто в росе.
Ты не думай, что там, только там это чудо бывает:
Может, завтра и ты… а, возможно, все было вчера…
И в кромешной ночи с губ молитвенный шепот стекает:
«не свети, не искрись надо мною, Полыни звезда».
В подражание концептуалистам
А, ну, вставай, кудрявая,
Навстречу дня,
Страна встает со славою,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Раззудись плечо,
размахнись рука,
Ты пахни в лицо, ветер с полудню,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Выхожу один я на дорогу,
Предо мной тернистый путь открыт,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Белеет парус одинокий,
В тумане моря голубом,
Что ищет он в краю далеком?
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явились Вы,
Как мимолетное виденье,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Вихри враждебные веют над нами,
Тяжкие силы нас грозно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Вставай, страна огромная.
Вставай на смертный бой.
С фашисткой силой грозною,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь,
Да здравствует созданный волей народов
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Ах, Арлекино. Арлекино,
Есть одна игра на всех,
Ах, Арлекино, Арлекино,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам,
А вода по асфальту рекой,
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Возвращение
На карту брошен сгоряча
Последний козырь мой.
И рубит память от плеча:
Пора тебе домой!
И до утра, и до утра,
До поздних петухов
Текла судьбы моей река
Без снов, без берегов.
Лиц удаленных — навсегда? —
Встает ревнивый строй.
И затаилась ерунда
Под зов: «Домой! Домой!»
И скоро пелена спадет,
И отчий сумрак вновь
Меня поглотит и спасет
От чуждых сладких снов.
Зимний романс
Где-то выпали снега,
Белые, пушистые,
Мне судьба недорога,
Годы мои быстрые.
И порошей заметет
Память о несбывшемся
На реке крепчает лед,
Звоны звезд мне слышатся.
Я вернусь — в метель-пургу,
В ночи беспросветные,
Я тебя, судьба, найду,
Муку свою крестную.
По полям метет, метет,
В печке пламя мечется.
Может, друг вина нальет,
Может, смерть мне встретится.
И, гуляй, гуляй! зима,
Стынет кровь от холода,
Не смотри, что седина —
Сердце еще молодо.
Под сугробами надежд
Схоронились озими,
Слышишь? — радостный напев
Над годами поздними.
Где-то выпали снега
Картой непутевою,
Мне домой давно пора,
«Трогай, милый!» — «Трогаю!»
Родине
В тени двуглавого стервятника
Где пропасть есть, но нету ржи,
Где собутыльники-соратники
По горло — в порохе и лжи
За все ответишь ты, безродная,
Родная родина моя,
И немотою и уродами,
И боль — опять! — в себе тая.
В ОВИРе Бог напрасно топчется,
Но Он уйдет, тебя кляня.
Простор немереный полощется,
Стучась о льдистые моря.
И нам — дурными возвращеньями
Тебя срамить, себя срамить,
Терзаться тайно сожаленьями,
В ночах грустить и водку пить.
Июль 2004
Красный Октябрь
Октябрь опять шагает по стране
И страшно так, уверенно шагает.
Уже неделя ноября прошла,
А он себе шагает и шагает —
И по стране и все по тем местам,
Где и шагать-то некуда — трясина
Или конвой, иль мины с двух сторон.
Шагай, шагай, проваливай, любезный!
Не стой на Мавзолее, не труби,
И успокойся в будущих сугробах
Твоей и нашей горестной судьбы.
Июль 2004
Без вести павшим
Около половины жертв войны остались безымянны: мирные жители, погибшие при наших и немецких бомбежках и этнических зачистках, в ходе карательных акций и акций возмездия, на полях сражений и даже там, где их безымянность — преступление равнодушия: московские эвакогоспитали вывозили трупы на Преображенское кладбище, где их сваливали в общие братские могилы. Теперь это мемориал — чего? Но они вернутся, они возвращаются — в нашу совесть.
Спите, герои, народы и жертвы,
Громкие крики и тихие души,
Спите, пусть ваши безвинные смерти
Тех, кто убил вас, тревожат и мучат.
О, беллум, чао, о, беллум, чао,
О, беллум, чао, чао, чао!
Прощай, прощай, проклятая война!
Горькая правда о вас не открыта,
Ложь вам — крестами, звездой ли, плитою.
Все позабыты и все позабыто
Властью, «наукой», в архивах, толпою.
О, беллум, чао, о, беллум, чао,
О, беллум, чао, чао, чао!
Прощай, прощай, проклятая война!
Спите, герои: пайки и медали —
Вовсе не вам, зачем они мертвым?
Тщательно вымыты выси и дали,
бедный народ, позабытый народом.
О, беллум, чао, о, беллум, чао,
О, беллум, чао, чао, чао!
Прощай, прощай, проклятая война!
Эти парады, кино, эти песни:
Лишь бы не знали, так что это было?
К нам не пробьются понурые вести
Тихих пропавших, ушедших, остылых.
О, беллум, чао, о, беллум, чао,
О, беллум, чао, чао, чао!
Прощай, прощай, проклятая война!
Столько предательств, предательств, предательств,
До пропаданья, и после… И долго
Будет тянуться тоска препирательств —
Спите герои забытого долга.
О, беллум, чао, о, беллум, чао,
О, беллум, чао, чао, чао!
Прощай, прощай, проклятая война!
Июль 2004
Русская осень
Край мой одинокий,
Желтые осины,
Между сел убогих
Свет неопалимый.
В тихом воскресеньи
Проплывают звуки,
Паутина песней
Бродит по округе.
И для снега чистый
Лег простор до далей.
Прелый и землистый,
Отдых воли манит.
Я пойду полями
В нитях перелесков,
Средь березок, знаю,
Прячется невеста.
Мы найдем друг друга,
Позабыв иное,
Потечет над лугом
Забытье земное.
И в стогу душистом
Под румяным небом
Так легко укрыться
От хмельных набегов
Край ты мой осенний,
Как слезой умытый,
Отзвени мне песней,
Ясной, легкокрылой.
Сентябрь 2004
Белеет парус одинокий, конкретно
Белеет парус одинокий
Ексиль-моксиль
В тумане моря голубом
А, может, черном, или рыжем,
короче, много загрязнений,
все только гадят, а природу
наверно Пушкин будет чистить
Что ищет он в краю далеком
Без визы, контрабандой, бомжем
Зачем покинул дом родной
Прописку потерять так можно.
Играют волны, ветер свищет
Как в той поэме про кладбище,
Как то ли мертвый, то ли нищий
Как соловей-разбойник книжный
И мачта гнется и скрипит,
Чисто конкретно, без обману,
Куда-то посылая маму,
Какое дело вам, ребята,
Откуда дрожжи на борту.
Увы, он счастия не ищет
А что искать, оно ж невечно,
И не от счастия бежит
На босу ногу, семь на восемь,
Четвертый в угол, ваших нету,
Не ждем вас, не зовем, не просим
Карету мне, блины, карету.
Под ним волна светлей лазури,
Но крепче нашего портвейну
«пегаса», «примы», прочей дури
О ней писал в газете Стейнбек.
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури
В натуре, воли не видать,
Смелей вперед, товарищ Путин,
На полубак братву свистать
Как будто в буре есть покой
А в жилах не вода, а гной,
И отожмись, коли устал,
А по уму — проснись и пой,
Твой час, любезнейший, настал!
Упав, проснись, и упади,
Ноябрь 2004
Гуляя по бульвару жизни
Жизнь моя — прогулка
По ночным бульварам,
стих стучится гулко
Сквозь мечты дурманом
Листопадов шорох,
Снега мягкий лепет.
В сладких, нежных стонах
Кто меня здесь встретит?
Я бреду усталый,
Пьяный, одинокий.
Фонари — кораллы,
Без конца — дорога.
Липы мои, липы
Пряные подруги,
на далеком Стрипе
встречи и разлуки.
И плывут туманы,
Бубенцы да булки…
Моя жизнь — бульвары
Для ночной прогулки.
Январь 2005
Махаон
Я отвык от весны,
От пригретых на солнце букашек,
Хруста луж по утру
И бегущих по детству ручьям.
Я отвык от любви
Пламенеющей к каждой девчонке,
Ожиданий в глазах
И безумных наивных надежд
Но под ласковый сон
Потеплевшего светлого мира
Я смотрю: мезозои зимы,
А над ними парит махаон.
Апрель 2005
Парад
Из боев невредимы обычно выходят мерзавцы,
Те, стрелявшие в спины своим, с пробритыми рожами,
Рапортуя наверх об убитых, командиры
Похоронных команд, воронье из штабных городков —
Им чеканить свой шаг на парадах наших побед.
В заголовки газет и на полки ложатся лишь те,
Кто подмахивал власти всегда, кто писал в ЦК только за»,
Не читая, не видя, не зная, не умея, не веря в других,
Кто на дне, словно в гуще народной, подонки,
Сытый сон от графина налево за зеленым сукном —
Им чеканить свои имена на парадах наших побед.
Июль 2005
Московская проститутка
У нас под Кинешмой
Созрела вишня. Яростно
Дрозды клюют ее,
И пьяной ягодой
Дурманит голову…
Таганкой рьяною,
Толпою пьяною
Меня задрючили,
Я вся порезана,
Хожу по битому,
Углям негаснущим,
За тридцать долларов
Иуда с улицы
Меня, гулящую,
В любую дырочку.
Сопливых мальчиков,
Бронхитных дедушек,
Кавказцев рыночных
— приму и с радостью,
И полюблю.
Но за отдельную,
А в нашей Кинешме
Цветы и ягодки
Давно осыпались,
Но наши девочки
Уже закончили
Учебу чахлую
И на лебяжее
К московским сладостям
Уже, несмелые,
Почти встают.
Август 2005
Воспоминание
На жаркой горечи
Седой от моря гальки
Средь ароматов
Сосен, йода, мидий
В счастливой неге
Долгого безделья,
Бездумья, беспечальностей,
В курчавых эмпириях
Мирозданья, под цокот
Утомительных цикад,
К минору томному прибоя,
В тени несостоявшихся романов,
При звездах и волнах,
У края тишины,
Под тонкий блюз
И кайф холодного стакана
С наивным пино гри,
Зеленым мальчиком
Сухих и белых вин,
Так хочется опять
Вернуть себя в Мисхор
Август 2005
Потьма
В Потьмах ни зги, и только зоны, зоны,
Здесь поезда крадутся по ночам,
Здесь страшные порезами загоны
Ложатся к Божьим праведным ногам.
Окрест — погоны, лай и перегоны,
Менты гоняют выцветших блядей,
Пустая слякоть мокрого перрона
И потаенный звон стекла: «налей».
И мне не мил здесь свет и тьма ночная,
Пропах убийствами и воровством мой край,
В ночи с небес Пречистая нагая,
Услышь из душ иззябших «Помогай!»
Октябрь 2005
Зима в Москве
Морозно за окном,
И солнечно и пусто.
Опять один. За утренним столом
Шмат сала, рюмка, хлеб и кислая капуста.
И так светло…
И так покойны мысли.
По радио бормочут
Очередные бредни новостей…
Я эту чепуху не слышу.
На пламенной рябине — снегири.
Рука моя трясется
От слез нахлынувшей ко всем окрест любви.
И мир во мне ликует и поет.
На белый снег ложатся тени
Неистово распахнутых небес.
Белесый горизонт, как легкая надежда.
На что? Не надо — вами сыт по горло.
Мне этот миг дороже и милей,
Чем сотни вас, несбыточных и пылких.
И в геометрии пустых, без жизни, веток
Мне приговора сладкие напевы
Читаются с хрустальной чистотой.
И этот тощий, одинокий праздник
Мне утешение спокойное принес,
Остались позади предательства и казни
И где-то рядом — маленький Христос.
Ноябрь 2005
Ж.Д.
Неистребим вокзальный дух
И шпальный запах по России,
Жужжанье перелетных мух,
И злые на весь мир кассиры,
Перронных пара огурцов,
Картошка теплая в газете,
Любой на выпивку готов
И вонь в немытом туалете,
Стоять у смутного окна
Или валяться на постели,
Соседка бойкая — одна,
Романтика переселений,
И ночь мелькающих огней,
И перелески дней беспечных
И неизменное «налей»
И разговор о вещем вечном…
Февраль 2006
Прощеное воскресенье
Что ж ты валишься, снег, сединою
На усталую память мою,
И несутся колючей пургою
И безжалостно ветры поют
Про мои непутевые мысли,
Про мои непутевые дни,
Что мне в жребии тягостном вышли,
Что промчались, как синие сны.
Упаду перед вами в порыве
Узнаванья грехов и обид,
Вы простите, навек и отныне,
Все, кто мною когда-то забыт.
И застонут, завоют в метелях
Покаянные думы мои,
Поползу на дрожащих коленях
В серость-муть эшафотной зари.
Март 2006
Пятницкий рынок
Пятницкий рынок:
В глухих переулках
На кривизне мостовых и домов
Старые бабушки,
Вьючные хачики,
Фрукты больничные, школьные веники
Из гладиолусов, астр,
Грузных и жирных,
Как поп, георгинов
Мелкие семечки,
В бочках — селедовка,
Из-под полы
Недовяленой рыбы
Опистрохозом
Траченный хвост.
Милые девочки в беленьких фартучках,
Тайные пакости,
Ранние шалости,
Клоп под обоями,
Моль шифоньерная,
Пыльные кактусы,
Окна геранные
И занавесочки,
Тихими звонами
С неба, над банею
Стелется раннего пара первач.
Низкие домики,
Старые челюсти
Тихоньких двориков,
Хмурые дедушки
Хлещут в козла
По доске орголитовой,
Вонь карамельная
По свету пролита
Старый Гознак
И «Рот-Фронт» засиропленный,
Мне не вернуться
В истомные тенеты
Буйной сирени
И сдохшей акации.
Пятницкий рынок,
Ну, где ж ты теперь?
Май 2006
Пять Углов
У Пяти Углов
Вдалеке от Крестов,
Родион и Порфирий Петрович,
Свидригайлов, процентщица,
Кроткая, бесконечных несчастий
Нелепица, затаенного горя
Бессонница — и топор.
Занесенный дрожащею
Над сиротами и малолетками,
И неистово, с свечкой, безбожие,
И Акакий летит привидением
К анфиладе бандитской Апраксина.
За Пятью Углами
На Сенной с блядями
Пиво с грязью смешалось и хлюпает,
В подоле недоношенный выкидыш
То ль лукавого, то ли Боженьки,
Разговоры охальные, пьяные.
Очарованный Мармеладовой:
То ль раскаяться, то ли так — в номера,
От Обводного плесень множится,
И туманами в фиолетовых
Фонарях растворяется,
С диким хохотом — и на Лиговку.
На Пяти Углах,
На трех крестах
Меж разбойников Некто мается,
И, прощая нас, умиляется,
А Иуда все кается, кается,
На горчайшей осине болтается,
Ох, мы грешные, безутешные,
Вечно пьяные, раскорябаны,
Не опомнимся и не вспомнимся,
Недовольные, непокорные,
Не умершие, нерожденные,
Уходящие навсегда. Аминь!
Июнь 2006
Зачем я здесь
Александру Блоку
И суд людей и судеб суть
Кружат у нас над головами,
Я, вызванный на свет не вами,
Пришел сюда, чтоб отдохнуть.
Пускай времен прошедших муть
Падет туманами в овраги.
Я, беззаботный раб отваги,
Пришел сюда, чтоб отдохнуть.
И пусть короток мрачный путь,
И не успеть пропеть всю песню,
Я, не размениваясь честью,
Пришел сюда, чтоб отдохнуть.
И красотой полнится грудь,
Спасенье в том, чего не вижу,
Я, чем мертвей, тем к Богу ближе,
пришел сюда, чтобы уснуть.
Июль 2006
Железный крест
над Ильменем
стоят березы,
под ними спят
солдаты рейха,
поименованы,
их очень много,
им снятся белые,
как смерть, снега,
им снятся русские:
дома и пленные,
долины узкие,
морозы крепкие.
им снятся женщины:
их жены, матери,
чужие робкие
в стогах тела.
над их могилами —
железный крест стоит
на генералах их —
Железный Крест.
поставлен крест на них
и на войне той — крест,
за что погибли вы?
куда ушли?
лежат побитые,
полузабытые,
в чужой чужбинушке,
в чужих снегах
июнь 2006
Байкал… Бродский… Плиний… Постум
Слушай, Постум: этих сосен
Тихий шепот, этот ветер,
Этих чаек, эти волны —
Слушай, Постум: там, далеко,
Где ни драм и ни сражений,
Где забытые просторы
Звуков, красок, настроений,
Мы самим себе приснимся…
Милый Постум, тишиною
Я пишу тебе, твой Плиний,
В робкой голубой надежде
Более не видеть Тибра.
Август 2006
Хайку Песчаной бухты
Быстро летает время —
горы растут словно сосны
Напрасно болтливая чайка
с шепотом спорит песка.
Вот опять я эти волны вижу,
превращаясь в желтую песчинку.
Время, время,
почему оно стоит так долго?
Август 2006
8 с половиной мегапиксилей
Нам на свадьбу подарили
Цифровой фот. аппарат,
Пикселей в него всадили —
Вася был ужасно рад.
Вот билет на самолет:
Мы летим в мед-турпоход.
Я снимаю все подряд:
Вот мой свадебный наряд
Это — дядька чей-то пьяный,
Это — ящик с винной тарой,
А вот это — чей-то вид,
Тут — заблеванный прикид.
Это строил Гауди,
Нет, неверно… погоди…
Это ж рынок из Рязани,
Вот — дерьмо Тьмутаракани,
Это — над горой восход,
Задний Васенькин проход,
Нотр Дам, стоит в Париже,
А вот это, что пониже,
Ихний долбанный Пежо,
Это — мне нехорошо.
Это — дойная корова,
До чего же срать здорова!
Это — в Лондоне Вестминстер,
Тут японку клеит мистер,
Это крупно — Пражский град,
Это — геевый парад,
Это — в бане,
Это — Таня,
Это — снова про Париж,
Это — небо, это — стриж,
Это — туча, это — гром,
Это мой фотоальбом.
Август 2006
Актерам Театра на Юго-Западе
И так — всю жизнь:
Вбирать в себя
Всю страсть и злобу мира,
Чтобы дарить покой
Чужим, случайным душам,
И совесть изнурять
Бессонницей и плачем,
Чтобы будить чужие,
Тонущие в снах.
И каждый вечер — так:
Искать в себе пустоты,
Небытия пещеры,
И болью заполнять
Сухие звуки реплик,
Кричать о том,
О чем молчать привычней,
И умирать —
До нового спектакля.
И про себя,
За каждым новым шагом,
Наедине с пустеющим стаканом:
«Я больше не могу»
И вновь — не покидать,
А восходить
На новую Голгофу,
Собой спасая
Этот страшный мир.
И обрекать себя
На вечную любовь
И жажду быть любимым,
На жажду беззаветную
любви, которой жизни
Мало, которая толкает
На подмостки,
На разговор с самим собой
— как с миром.
Июль 2006
Город
Ситуация — тот же город,
Тот же корень и та ж беда:
Ситуация — это морок,
Это — вилы, язык, вода…
Мы родились с тобой в Вавилоне,
В башне, строемой на века,
Мы не слышим небесных гармоний,
И мы веруем только слегка.
Мы собрались в великие кучи,
Чем тесней, тем ущербней права,
Тем неслышней наш голос и глуше,
Чем светлей, тем сильней темнота.
Ситуация непониманья,
Эмиграция душ из анкет,
Тяжелеют ненужные знанья
В разобщеньи людей как планет.
Город — место, забытое Богом,
Сыном проклятое навсегда,
Но под взглядом суровым и строгим
Мы все строим свои города.
СТИХИ О МОСКВЕ (из книги «Пятна на карте»)
НЕ ФИНИШ (Ленгоры)
Всё — это финиш
И больше не будет
Этого света белесые дали
Этого солнца тепло золотое
Мы не вернемся
Мы жизнью устали
И беспощадное счастье свободы
Нам пропоет, проорет про иное
Только б остаться
Еще ненадолго
Только б еще раз
Забыться и вспомнить
Свет фонарей
Над заснувшей Москвою
Свет одинокий
В мертвых громадах
В недрах которых
Пылкие страсти
Тонкие козни
Ложь откровений
Голая правда
Ноги раздвинув
Нам зачинает
Наши проклятья
И наше забвенье
Только не это
Волна за волною
В пене и брызгах
В голеньких детях
Мы возвращаем
Свои ощущенья
Мир нереален
И наша молитва
Только не финиш
Только не финиш…
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ (Лефортово)
Серое, сжатое кем-то небо,
Такой же серый и низкий асфальт,
Любой шаг вправо, тем более влево —
И резким выстрелом сзади «Хальт!»
Они приходят — с войной или с миром,
Они нас учат не быть собой,
Они с серьезным ученым видом
Хотят, чтобы мы перешли на иной,
На незнакомый нам слог и говор,
Понятный им словесный обрат,
Чтобы на китчен был кук, а не повар,
чтоб воевал не боец, а зольдат.
Мы все приемлем, котлеты и виски,
Меняем природу свою на натуру,
Словно собаки, лакаем из мисок
Сникерс и пр. мировую культуру.
МАЙСКАЯ ПЕСНЯ (СОКОЛЬНИКИ)
Соколиных распотех валеты,
Соловьиных посвистов сирень,
На прудах — крахмальные одетты,
И плывет по перелескам лень.
Май дурманный, липкие листочки,
Тихих звезд пьянящий невпопад,
Дни — стремглав, и ночи — все короче,
И любви весенней слезопад.
Все не здесь. Неведомою тенью
Мне московский нынче снится сон.
Пусть плывет над памятью моею
С дальних колоколен перезвон
В ПОСТ (Беляево)
Еще тепла рука, поднявшая
От ложа Смертного,
Еще в Ершалаим
Он не вошел, но чаша
Уже стоит, и налито вино
Густою кровью урожая
Садов Отца. Усердия полны,
Кресты сбивают плотники. Дорога
На Масличную гору, как всегда,
Ко дню торжеств превращена в тернистый,
Тяжелый путь хождения по мукам.
Все как и ранее, опять толпа отпустит
Тяжелого убийцу, но приткнет
К позорной смерти безобидного бродягу.
Еще легка рука, хлеба переломляя,
Она еще кормилица, петух
Еще не прокричал в ночи ни разу,
И человеку Симон ухо не отсек.
Еще смоковница покамест не засохла,
И камень затворяет вход в пещеру.
Не нам остановить событий и явлений
Неумолимый круг — предательство и муки
Терпеть не нам, а все Ему, Ему.
Так каждый год Его терзаем душу:
Он говорил «Я есть», мы говорим «Он был»…
БЛАГУША
Подслеповатой матушки Москвы
Подброшенные за грехи и недомолвки дети,
Полусироты — пустоши и нети,
Роскошной стольности простые подолы.
Мы здесь родились, здесь же и умрем,
Невзрачные, ненужные, немые,
Не ангелы, не черти — никакие,
Пропахшие дровами и углем.
Вы нас не помните, а мы имели души,
И нам — страдать, мечтать и мучиться быльем.
Вот двор, акация, веревочки с бельем
В застиранной и заспанной до слез Благуше.
С ГОРЫ
Гор Соколиных призрачная высь
Над реками, которых нет в помине,
Я стар уже, я поседел и лыс,
И затихает вечер у камина.
Мной пройден путь — осталось так немного,
И все честнее взгляд в дороги окончанье:
Пунктир шагов от самого порога
Прервет — вот-вот — последнее молчанье.
Здесь все по-честному и даже нет обмана,
Жизнь — как положено, не как кому-то спелось.
Когда здоровьишко уже не по карману
А на бессмертие нужна, пожалуй, мелочь.
И стих прощальный отсветом заката
Ответит вам, зачем я приходил.
Все позади, мне ничего не надо,
Все позади, увы, все позади…
ИЗМАЙЛОВСКИЙ ОСТРОВ
Не покидай меня, Благой и Правый,
И черных птиц не посылай.
Где б ни был я, пустой, усталый,
Измученный, больной — пускай:
Ты отпусти меня на Остров,
Под лепет яблочных садов,
Ты подари мне детство снова
И росы радужные снов.
И я — в любой дали и выси,
Из всех притонов и могил,
За нитью непрерывной мысли
Я притеку в мой Израил.
И брошусь на прощеный берег,
К корягам старых, милых ив,
Свободный от забот и денег,
И все грехи Тобой простив.
ВОСПОМИНАНИЯ О МОЛОДОСТЯХ (ТУШИНО)
Нелегальны мысли и веселье,
И преступна молодость. Наш век
Сплошь из буден, даже воскресенья:
То воскресник, то, вообще, пробег.
Мы шалели от смертельной скуки,
Мы рвались с любого поводка.
Только свистни — тотчас ноги в руки
И вперед — до третьего звонка.
И всю жизнь — не на, а у дороги,
И всегда — а не сгонять гонца?
…Как похожи судьбы очень многих:
В Центре, на местах и на концах.
В РОЩЕ
Бараки похожи один на другой
Как лужи весной, как на лицах веснушки,
И трудно сказать: «Я иду домой»
В Марьиной Роще, московской дурнушке.
Здесь нет градиентов, лишь чистая плоскость
Мыслей, линий, мятых сугробов,
Здесь быстро стареет ненужная новость,
Здесь только ночи имеют свой норов.
В пыли тополей заблудилась чья-то
Не то судьба, не то панихида,
Пустое место, конечно, не свято,
Бубновая карта, конечно, не бита.
Исчезла и роща, и граф, и притоны,
Исчезнет и то, что мы видим сегодня,
Настанет: на дальнем забытом кордоне
У рощи торгует девчонками сводня.
ТРИ ВОКЗАЛА
Я никогда со смертью не смирюсь,
Я прорасту в историю и даже
В чертоги будущих настырно прозмеюсь,
И, чтоб не умирать, пойду в разбой и кражу.
И я пребуду — памятью, судьбой,
Своею совестью, грехами и слезами,
Я к вам прорвусь, мой родословный строй,
Воспоминаниями, матом и стихами.
Когда-нибудь, но только не сейчас,
Я профланирую во вздохах или ахах
Вдоль фонарей, вагонов, мимо вас,
Чтоб вновь узнать себя на трех вокзалах.
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПРОСПЕКТ
Здесь светит старое солнце,
А новое мы не зажгли.
Нам светят красивые звезды,
Которым плевать. Мы пришли
В не нам нарисованный мир,
В не нами построенный дом,
Мы — шлаки каких-то идей,
Которые нам не понять.
В той пьесе, которая шла,
У нас ни ролей и ни мест,
Мы, зайцы, проникли сюда
Ронять декорации тень.
Здесь светит старое солнце,
А новое нам не зажечь.
НЕСКУШНЫЙ САД
Сквозь фотовспышки
Уходящего к закату
Такого юного и опьяняющего года
Под глубочайшими
И ждущими явления луны
И звезд лучистых,
Как глаза твои,
Забитыми богами небесами
Я, неуклюжий, робкий,
Опьяненный,
Счастливый до безумия,
И ты — чего ты ждешь?
Каких миров посланка?
Пусть этот водопадный месяц,
Пусть наш сентябрь
Нас не покинет, листья —
Салют любви и нежности салют.
Мы не умрем, мы навсегда
Останемся на этом месте,
Как монумент любви,
Как лучшее, что было
И что будет, и что когда-нибудь
Толпа и гении ее поймут
И назовут тобой,
Нескушный сад, Нескушный сад.
БУЛЬВАРЫ
Кольцо бульваров — старица Москвы,
Где тихой памяти оборванные струи,
Кленовых листьев вычурные будни,
Дорога тишины и толчея толпы.
Мы — декорация истории твоей,
Кольцо любви, любви объятья,
Улыбки, шорохи и платья,
Дурман осенних фонарей
Здесь лица и знакомы и новы,
И узнаваем гулкий стук камней.
Я вновь пройду под сводами ночей
Кольцо бульваров — старицу Москвы
ПИВНАЯ (Дорогомилово)
«Когда фонарики качаются шальные,
и вам из дому неохота выходить»
метели мокрые, и все дома слепые,
и путь домой мне некого спросить.
А есть ли он: мой дом и путь до дома?
А, может быть, моя судьба — вокзал?
Мне по душе — через тревогу дрема,
И в суете перрона карнавал.
Кому безлюдье площадей — угроза.
Мы жили там, навеки молодые,
В дождях, в пыли, в постах и на морозе,
«когда фонарики качаются шальные»
ТАГАНКА
Годы мои, мои темные годы,
Что ж так неистово всюду ни зги?
И далеко полумрак от свободы,
Вот и кончаются сроки мои
Вы не летели,
Вы долго тянулись,
Хмурые, злые таганские ночи,
Я побелел под шальные метели,
Я отсидел под большими замками,
Молча орал я, что было мочи,
Громко молчал, что свобода — за нами.
Прошлое будто сожженная свечка,
Завтра — шестерка из грязной колоды,
Мне бы на волю, в покос да на речку…
Что ж вы несетесь, усталые годы?
КИНОТЕАТР «БОРОДИНО»
Ливень, капли пузырями,
Протекают лужи и дороги,
Радуги кусок над нами
Обивает Божии пороги.
Мы промокли до последней нитки,
«Что, в кино? Но я не сумасшедший»
Прячешь ты украдки и улыбки.
Ты теперь иная, я же — прежний.
Вот и осень: август, звезды, грозы,
С тополей слетает желтый гений,
Вот и все: надежды и угрозы,
И усталость наших отношений.
«Все пройдет» — и ты права, конечно.
Ты пройдешь, во снах или стихами.
Дом твой на Верейской, на конечной,
В памяти моей под дождь стихает.
И когда-нибудь опять дожди начнутся,
Буду я влюбленный и отпетый.
И рябины будут также гнуться,
Говоря другим про наше лето.
ДЕТСКО-ЮНОШЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИ
(Собачья площадка)
Бреду Арбатом, хмурый и усталый,
Сквозь утренний прокуренный наждак
Трамвай не ходит, дую пешкодралом…
Себя мы потеряли — как же так?
Не греет дрожь души моей печали
Протертый до безденежья пиджак
Кругом леса, катки, свистки, педали…
Москву мы потеряли — как же так?
Кладут асфальт шальные работяги
Булыжник вывернут, траншеи, кавардак
И кто не с нами, те теперь стиляги…
Любовь мы потеряли — как же так?
И декорации меняются все время,
Трещит и ломится от перемен чердак
Покорное, но суетное племя…
Собачку потеряли — как же так?
2003
СТИХИ О МАРИНЕ
HW-46
Передо мной — пустой стрелой дорога,
а позади… что было позади?
Туманы, перевал, надежды и тревоги,
последние холмы, последние холмы.
Там, высоко в горах, я видел Бога,
Он над дорогой Савлу слал мольбы,
корил гоненьями и требовал залога.
Последние холмы, последние холмы.
Теперь передо мной — унылая равнина,
и запах смерти тянется в пары.
Ни огонька, ни из бутылки джина —
последние холмы, последние холмы.
Что ж, растворимся, ничего не знача,
не теребя волнение молвы.
Вся эта суета — такая незадача.
Последние холмы, последние холмы…
Ноябрь 1999
Декабрь в Марине
Вот потянулись и пошли дожди,
тоскливые как пробужденье,
в унылой горести лохмотья облаков
серей нестиранных солдатских простыней
и ничего — ни радостей, ни смеха,
сплошные будни без просветов в снах,
лишь это крошево из капель и тумана,
и даже океан стал мутно тихим,
прилег приливом у угрюмых берегов,
а я машу кайлом ненужного бессмертья
и акварели мыслей развожу.
12 декабря 2000 года
Новоселье в Марине (сонет)
А от себя не убежишь.
Туман, пустыня, миражи,
снов клочья, дюны, виражи,
пустая почта, глухота,
молчанье тварей, духота,
и мерный рокот океана:
тебя здесь нет — и нет обмана.
Всего на десять миль
подальше от тебя,
еще б со временем —
в другое междулетье.
И ветер завывает, теребя
колючие сухие междометья;
в пустое чахлое оконце —
бессонный полумесяц солнца
в натужных поисках замены;
тебя здесь нет — и нет измены.
Циничен и тяжел мой взлет,
когда любая — отдых и удача
в сравнении с тобой. Отдача
от выстрела в упор без боли бьет
зачем она забывшему страданья?
тебя здесь нет — а, значит, нет желанья.
Сменяемость безлуний и ночей
мне подтверждают: я ничей,
заброшенный и жалобный навеки,
конца ползучие побеги,
насквозь уставший и пустой
старик с промокшей бородой
от слез ненужных сожалений,
воспоминаний, размышлений.
Смолк монолог любви надрезной
И не разбросаны одежды:
тебя здесь нет — и нет надежды.
А от себя не убежишь.
Монтерей, 11 января 2000
Моему холодильнику
В тебе один продукт,
Давно уже ненужный,
А потому лежащий
Просто так на полке,
Стакан воды
С ледащей пленкой
Утром будет выпит,
Чтоб разбудить
Затихшее сознанье.
В емкой морозилке
Рядами стройными
Рюмашки и бокалы,
Всегда готовые
Для новых встреч
И старых расставаний,
Для водки, пива,
Дряни и вина,
Рижайшего бальзама иль виски.
Я черпаю из этой пустоты
Слова и строчки,
Смыслы и сомненья.
Все приходяще
Или привносяще —
Чуть развернул,
Слегка согрел и съел,
Зачем морозить
Мелкое добро,
Порезанное тонкими рядами?
Я вновь свободен
От маяты ведения хозяйства.
Мой холодильник —
Мне он брат и друг,
Ведь мы вдвоем пустые,
А значит — мы
Полны собой, своей судьбой,
Мечтой и эгоизмом.
Ну, что ж, приятель,
Мы опять вдвоем
И будем ждать заветного звонка…
Возвращение в Марину
Снова дом мой, что вне дома,
Снова дальняя дорога
Позади. Судьба ведома
От беспутства до порога.
Я один, грущу, невесел,
Трезвый, мятый и седой,
В лодке без руля и весел,
За пустым столом с едой.
Что осталось? — Сантименты
И неясные надежды,
Мили, метры, сантиметры —
В свитерах и без одежды.
Жизнь кружится листопадом:
Где-то свадьбы и цыгане.
Спите свечи: лист опала
В вашем свете мне мерцает.
Ночь скрывает суккуленты,
Пальмы, змей и кипарисы.
Спят кругом апартаменты,
Афродиты и парисы.
Ничего. В пустом покое
Виснут мысли и затеи
В темноте. И память ноет
Несвершившимся. За теми,
Кто на гребне странных снов,
Чрез забор забот прогнулся…
Сквозь таможни впалых слов
Я в забытый дом вернулся.
30 октября 2000, Марина
Разочарование
Всю ночь лило, штормило, угрожало
И пеной грязною несло.
Прибой шипел, высовывая жало,
С небес и крыш, как из ведра, текло.
Природа, разъяренная разводом
С антициклоном, бьется ни за зги.
Мне полуспится: теплым хороводом
Мерещатся хозяйкины шаги.
И всю-то ночь шептали мне за стенкой
Шаги и шорохи. Немытую посуду
Рука хозяйки мыла с теплой пенкой
И разутюживала стираную груду.
А по утру волна еще играла,
И гнал рванину парусов соленый бриз,
И птичья нечисть с гиком подбирала
Заснувших рыб воняющую слизь.
Декабрь 2001
В горах Сьерры Невады
Где-то недалеко,
Наверно, в ближайшем Айдахо,
Шумно рвануло в кустах
Первым порывом грозы,
А в нашем валежном лесу
Все стоят голубые сугробы
Тонкой струйкой плывет от костра
Бересты аромат — как по нервам:
Неужели теперь никогда,
Никогда не услышать пургу мне
Потаенной и странной страны,
Из которой когда-то я вышел,
А теперь вот никак не дойду?
И черемух сиреневый май,
И повисшие пьяные вишни,
Тихий шепот ребячьей любви,
И горячие слезы прощенья…
Бьется кроткая ярость огня
Запах спелой антоновки в стружках
Как-то вы там теперь без меня,
ночи стылые, дрызги и стужи?
Июль 2001
Космополитам
Китайский Чарли плачет сквозь экран,
но так сощурился: мне слез его не видно —
и полицейский строго и солидно
колотит по комическим мордам.
На суахили чернокожий Гамлет
«быть иль не быть» решает для себя.
Тюрьму народов Замбию кляня,
он падает в своем последнем драйве.
На острове Комодо Дон Кихот
сражается во имя Дульсинеи
и на дракона мчится, не робея,
и миражей объемлет разворот.
Я в Сан-Франциско — лишний человек,
герой времен неваших и ненаших.
Мы варимся в разнокультурных кашах,
и бег по миру — что на месте бег.
Июнь 2001
Полнолуние
Луна моя, печальная сестра
безудержных полночных размышлений,
молитвы одинокой добрый гений
и собеседник кроткий до утра.
По океану серебристой дрожью
ты пишешь мне на языке забытом
глаголицей шумерскою, санскритом,
и я читаю — тихой светлой ночью.
Отточенная мысль от мира не сего
и музыка глубин разверзнутого неба,
и я молю возвышенного хлеба
на паперти порога Твоего.
Июнь 2001
Старое новое тысячелетие в Марине
Мы рукоплещем — океан волнуется на бис,
Встает волна — от уха и до уха,
Над горизонтами седой туман завис,
И на пуантах — белая чернуха.
Мы хлопаем, орем, мы не устали,
А океан — шалун, игрок, бахвал,
А он смеется, как товарищ Сталин
На девятнадцатом, прищурясь от похвал.
И DVD-любовь и прочие напасти —
Все впереди и только предстоит,
Мы на галерке пьем Мартини-Росси Асти,
И на поклоне океан стоит.
По-юлиански (в Папу мы не верим)
Трещит башка от выпитых вчера,
И мы, тысячелетиями меря,
Срываем пробки с сизого утра.
Январь 2001
Ночной дождь
Всю ночь ко мне стучался дождь,
Просился, куксился и хныкал,
Прощался, постучит — и прочь,
И вновь по крыше гулко прыгал.
Так тянется чужая ложь,
Так бред любви нам бесконечен,
И нет желаний превозмочь
Судьбы болезненных отметин.
Взволнован океан, его седины
В кошмаре от уставшего стыда
Стена из плача, вопли муэдзина
и памяти — для пыток — нагота.
Сквозь сон — сирена мчащейся тревоги,
В горчайшем одиночестве. Стихи
Ложатся, словно версты вдоль дороги,
И впереди — ни пробуждения, ни зги.
Январь 2001
Прибой
Из сизого тумана, ниоткуда,
из дальнего еще небытия,
а, стало быть, из смерти
мерно волны
приходят, тихие, подобные дыханью
и току мыслей,
или утешенью,
но вот огромная,
наверное, цунами — рвануло где-то —
«здравствуй!» — и снова, тихо, медленно,
спокойно листают волны
скромные мгновенья
больного бытия,
усопших чувств,
раздумий
и ожидания:
«настанет ли покой? И будет ли
когда-нибудь мне счастье? Придет ли, наконец,
искомое всю жизнь очарованье
гармонии страстей
и приходящих мыслей?»
песок шуршит,
шипящая вода
мне шепчет: «успокойся,
все это ничего,
все ничего,
проходит»,
но где-то, может быть,
В глубинах сумрачных уже встает
грохочущее, с ревом:
«А, может, все еще случится?»
март 2001
Калифорнийские холмы
Калифорнийские холмы,
зеленые и золотые,
под небесами до невинности пустыми,
о чем молчите мне,
калифорнийские холмы?
Какие недосказанные мифы
про силикон и томагавки от навахо
скрывает ваша в неге нагота?
Запекшиеся пятна странной соли —
лернейской гидры кровь не упадет
на ваши развороченные недра
и к яростным колючкам не пристанет
пот с лошади кричащей амазонки.
В придуманной стране придуманные формы:
зачем вы здесь, среди моей тоски,
калифорнийские зеленые холмы?
Разутая, расхристана, раздета,
моя душа, святое наказанье,
о, не мечись меж склонов и дорог,
не отдавайся эхом в тишине несчастий,
за вереницей траков не тянись,
и успокойся — там, на дне печалей,
на самом дне непознанных глубин
все то ж: чем боле мы себя теряем,
тем более находим мы себя.
На умирающем от жажды и неверья
нетрезвом языке лопочущих славян
я вам кричу, немые и глухие,
метафорой и горечью давясь.
И нас качает от несыгранных страстей,
от грохота прибоя за хребтами,
от темной тени, брошенной в себя
безжалостной судьбой, от уходящей боли,
а с болью — жизни, нужной и никому ненужной,
средь хоровода груды и грудей
холмов калифорнийских, с золотым зеленых.
Март 2001
На ветру
Несет свой крест в песке
Хозяин дельтоплана,
А позже тот несет хозяина креста
И в ожидании сошествия Христа
И продолжения Божественного плана
Скрывается. В туманном далеке
Шевелится хребет от Санта Круза,
Над облаками — небо. Как всегда
По Пятницам тоску наводят Крузо,
И бесконечно тòчится волна.
А мне граниты памяти постыли,
И ветры шалые, пустые, ни о чем,
И время встало в сумраке унылом,
И солнце гаснет пламенным мечом.
Вернусь в ночную горькую квартиру,
Зажгу две свечки, как глаза у тьмы,
И побреду по замкнутому миру
Своей надежды, воли и мольбы.
Апрель 2002
Сонет захода
«Отмщения!» — взывали небеса,
они пылали яростью и гневом,
они кричали: «Подлость и измена!»
на разные лады и голоса.
И в них читались горечь и обида,
несправедливость, мерзости игра,
шла предзакатная кровавая коррида,
казалось — навсегда иль до утра.
Миг приговора и проклятья затянулся,
вибрируя в расплавленные пульсы.
Там, наверху, ярились чудеса,
Ненужные покинутому мне,
Я плесканул в стакан небрежно каберне…
«Отмщения!» — взывали небеса.
Август 2002
Под небом
Иные небеса, чужие небеса
Несутся надо мной, являя чудеса.
Они несут с собой дожди и ожиданья,
Обман и страсти, декорации и позы,
Крутые радуги и проливные грозы,
Пустые встречи и глухие расставанья.
Пурпурные, седые, золотые,
Безоблачные, в тучах, днем и ночью —
Вы для меня тут навсегда пустые:
Хотя бы клок родного ситчика в горошек
Хотя бы раз льняные облака
Сюда б приплыли звонкими ручьями,
Мне роскошь здешнего заката никогда
Не вознесется куполом в обыкновенном храме.
О, эти жемчуга высоких облаков
В опаловой оправе предзакатной,
Распахнутые дали детских снов,
Годами унесенных безвозвратно,
Но, глядя в вас, не заблестит слеза,
Чужие небеса, иные небеса.
Декабрь 2002
Отлив-прилив
Среди чаек и брызг на волне,
И спокойных стихий,
Я пью каберне,
Сочиняю стихи:
Летающей тарелкой
Закрученная жизнь —
То глубина, то мелко,
То депрессанс, то сплин.
Отшельники, пришельцы,
Ушедшие — куда?
Мгновеньями живущие,
Жующие года,
Пробойные пробоины,
Дробей пустых нули,
Навоз, дерьмо, убоинка,
Про счастье не скули!
Так сладко одиночество
Под грохот мерных волн,
Бредет в камнях пророчество,
Ползет в пучину склон.
* * *
Среди чаек и брызг на волне,
И спокойных стихий,
Я пью каберне,
Сочиняю стихи:
Не верь вечерним радугам — обман,
и просветленьям среди рваных туч:
С отливом не уходит океан
И не надежду шлет последний луч.
Натеки грусти на скалах мокрых,
Иные дали и времена,
Иная темень в затихших окнах,
Иные вздохи и имена.
Поленьев белых витые локоны
Мне снятся сладкой, смешной тоской,
И жемчугами закаты сотканы,
И свет на ощупь как золотой.
Прощайте, ветры и снегопады,
И чувств забытых невпопад,
Прощайте все, кто были рады,
И ты, которой я был не рад.
И спокойных стихий
Я пью каберне,
Сочиняю стихи
Ото всех в стороне…
Декабрь 2002
Спят чайки
На последнем ущербе луна,
И волнуется море — а вдруг
Никогда никогда никогда
Не вернется полуночный круг?
Чайки спят и тревожен их сон
У волны, среди шума и брызг,
И колышется стайный их дом,
Словно бич, нализавшийся вдрызг.
Снится мальчикам их Зурбаган:
Чайки-мальчики ищут Ассоль,
Снится девочкам их Джонатан,
Свист полета и верхний бемоль.
Чайки спят под соленую глушь,
Под порывами мглистых ветров,
Стоны неупокоенных душ
Разрывают картины их снов.
И тревожные, мрачные сны
Шевелятся как рыбы на дне,
Чайки — дочери и сыны,
Сиротливо прижались к волне.
* * *
Мчатся к берегу уставшие валы,
Утомительные — голова болит,
А от берега — неясные мечты,
Стоны, всхлипы, вздохи, скорби,
Мольбы, песни, ожидания и сны.
Февраль 2002
Православное Рождество у русской церкви в Монтерее
Вот и январь, и грачи улетают
К северу, где наступает весна,
И не сугробы — надежды все тают,
Жизнь ты моя, испитая до дна.
Что ж вы галдите, как в брошенном детстве?
Что вам кричится, меня вороша?
Память строчит по годам моим петли,
Птицы уныло судьбу ворожат.
Не надрывайте уставшую душу,
Не провожайте меня на погост.
Черные птицы о прошлом мне кружат,
И на исходе Рождественский пост.
Серый мой вечер, опавшие листья,
Парк эвкалиптовый думой застыл.
Церковь пустая, спокойно и чисто,
Сизый туман по иконам поплыл.
Январь 2002
Асиломар
Вот, наконец, и я постарел,
Как стареют большие деревья.
Как же так? Неужели опять
Надо ждать и надеяться снова
На приход в этот яростный мир?
Я сижу под покровом прибоя,
Кипарисам и скалам ровня.
Суетливо-прожорливым чайкам
Все б кричать, все б носиться в волнах.
Камни, сосны и я — из сегодня изгои,
Молчаливая, в думах, семья.
Мы глядим на закат, где-то магма
В глубине наших мыслей кипит,
Мы молчим — наша строгая карма
Тусклым блеском горит как пирит.
На исходе желанья и будни,
Праздность вечности звезды зажжет,
И бутылка шампанского будет
Утешать: «все пройдет, все пройдет».
Июль 2002
Перед закрытой церковью ночью
Перед чертогом на пороге
Стою, понурясь и немея,
И даже свечки не имея:
Не запирайте двери к Богу.
Теряя по пути дорогу,
Мне надобно остановиться,
Простить, покаяться, проститься:
не запирайте двери к Богу
Луна убога и двурога,
Мне в одиночестве тоскливом
Не претворить Ему молитвы:
Не запирайте двери к Богу.
Я вымираю понемногу.
И чтобы душу облегчить,
Я должен с Ним поговорить —
Не запирайте двери к Богу.
Июнь 2002
Nepenthe
Туман, ползущий вверх по склону,
Подобен тем хламидам мыслей,
Что останавливают взгляд, движенья,
Страсти и тонкий яд желаний бренных.
Сквозь размышленья и сквозь птичий щебет
Мне шепчет что-то: «Не горюй, забудь!»
И вспоминается, что мира красота
И наша детская наивная идея
«я не умру» — пожалуй, это все,
что нам дано, все остальное тленно
и так пустынно нам. Драматургия жизни
так неумело скроена. Сегодня
я напишу хотя б одну страницу,
а там — пускай аплодисменты, смех,
и пыльный плюш, бегущий к середине.
Мне редкая слеза вечернего дождя
— прощение за все, щемящая пощада.
И ангел, пригорюнившись, сидит
И терпеливо ждет свершения строки.
Июнь 2002
В одиночку с горизонтом
Песчаный пляж, волна уходит от меня —
Мы так понять друг друга не смогли,
За мной — ни пепелища, ни огня,
На горизонте полыхают корабли
И разговор, томление одно,
Никак не развязаться мне с тобой,
И этот вечер — меж суетами окно,
И тихой пьянью валится прибой.
Голодных чаек трагедийный ор,
Не попадает небо в мой прицел,
Меня знобит безмыслия позор
и слов, и чувств бессмысленный пробел.
Мир растворяется — уже ползет туман
Перемножая сущность на нули.
И вся та жизнь — дурман или обман:
На горизонте полыхают корабли.
Май 2002
Осень в Калифорнии
Твои седые склоны, осень,
Плывут по сторонам хайвэя,
Теряет тени лес — то паранойя
Ливней сгребает декорации
На зиму. Мне чудятся в затихнувшем
Тумане забытого простора
Немеркнущие краски:
Аллея лип янтарного тепла
На Ленинградском, багровые
Подтеки крымских лоз,
и нежность приполярная березок,
медовых буков ряд,
и золотые кипы кленов
Канатчиковой Дачи,
Костры рябины, охра дуба,
Акаций трепетная бронза
На берегах далекого Дуная
И елей колкий изумруд.
Над Мендосино и Форт Браггом —
Бургундского вина закаты,
Наш солнцедар клонится к океану,
Бушующему позднею волной.
Все, может быть, в последний раз
Мне снится, и я прощаюсь,
Что не так — простите.
Ноябрь 2002
Инотворение
Я с погасшими огнями
Мчу по темному хайвэю,
Змеи мыслей, плети смертей
Извиваются клубками —
То мохнатых кипарисов
Протянулись злые ветви.
Где-то газ анестезии
В умирающем сознаньи
Где-то совесть на снотворном
Анастасис! Анастасис!
Нам не встать и не подняться
Только мчаться, только мчаться.
Тонко стонет в дюнах ветер
Домовой бездомный плачет
Чье-то горе фары мечет
Поворотами отчаянья.
Над изорванным ландшафтом —
Хохот ведьм и завыванья.
Неба нет, лишь злые тучи,
Неба нет, лишь бесы скачут,
Волны стонут, волны плещут,
Кипарисы жмутся к кручам
И кричат мне на погибель
Голоса ночных исчадий.
И всю ночь сознанье глохнет,
Совесть жерновами давит,
В эту ночь я стал моложе —
Ближе к смерти это значит.
«Возвращенье, возвращенье!»
— из меня душа поется.
И всю ночь перебирает
Одичавших чаек стая
На тонюсеньких подставках.
Одинокое молчанье
В белой лепре
Белых чаек.
ноябрь 2002
Закат
Этих строк живые волны
По закату расплескались,
Ветер свежий, парус полный,
В мир распахнутые дали.
Неба бархат тихо гаснет
Как пропавшие надежды,
Гор далеких меркнут грани,
Тихо падают одежды.
И в бокале созревает,
Яд безумствований ночи,
Краски блекнут, вечер тает,
Океан внизу клокочет
Этих песен тихий шепот
Внятен только мне с тобою:
То души печальный опыт
Плачет брошенным гобоем
Облака закат пропели,
Развернув себя как знамя.
Где же наше солнце село? —
Только завтра мы узнаем.
Ноябрь 2002
Осень в Марине
Печальным серебром — строка моих стихов
Среди туманной серости залива,
Меж кисеи, развешанной уныло,
Дождя, предвестника ноябрьских штормов.
И волны серые унылы как молва.
Последний луч, последние слова,
Они текут, мерцая, к горизонту
Как жизнь моя, которую я так
И не прожил. Невидимый маяк
Нас силится тянуть то к Риму, то к Вермонту.
Чем выше небо, тем глупей желанья.
Сегодня небеса спустились до волны
Они со мной и с будущим на ты,
Неся дожди и скуку расставанья.
Октябрь 2002
Осенний сонет
Пряных роз увядший аромат,
Пьяных грез ушедшее прощай,
Серой завистью затянутый закат,
По-сиротски журавли кричат:
Им нескоро путь держать назад,
И далек еще беспечный май.
Опадают годы в октябре,
Наливается забвением вино,
И встает на стынущей заре
Падший ангел мысли о Добре.
Свищет море в доме на горе,
Я войду в себя, себе окно.
Не шуми, усталый океан,
Не сердись соленою волной,
Все, старик, лишь — козни да обман,
Все пройдет — в песок и на покой.
Сентябрь 2002
Рыбак
Свистит волна и ветер воет,
и ноги вязнут в мокрой зыби.
Рыбак, подобно чайке, подбегает
в прибой, шипящий йодовитой грязью,
чтобы забросить в буруны тугую,
натянутую грузилом лесу,
потом ее, срывая пальцы, выбирает,
чтоб вновь забросить. Другой вьетнамец,
такой же щуплый и упорный,
сосредоточенно сажает на крючок
усатый, чахлый и усталый шримп.
В ведре — десяток по-азиатски тощих
рыбешек. У них и взгляд с прищуром.
Старуха где-то с алчущим корытом
ждет-не дождется утлого улова,
чтоб с жуткой вонью, с рисом или соей
сготовить ужин, сотворив молитву
неведомому нам восточному Христу.
На горизонте тонкой лентой серебро:
такой закат — к сардинам и макрели.
Вьетнамцу все равно, с какого боку
он к океану: с запада, с востока.
Его масштаб общения с планетой —
длина заброса спиннинга. Порой
к нему причаливает чайка
в надежде разделить улов. Напрасно:
он знает этих тварей, им только дай,
они и рыбака склюют, прожоры.
И все — как там, в разодранном Вьетнаме,
все те же водоросли, запахи и ветры,
все тот же океан, все та же мысль о жизни,
о том, что возвращенья нет,
а здесь опять клюет.
Сентябрь 2002
Марина — опять возвращаюсь…
Из холодов и дружеских попоек
Я возвращаюсь в сумраки себя,
Душа молчит и будущее ноет,
Сомненья и унынье теребя.
И все вокруг — так пусто и постыло,
И все внутри — давно обожжено,
Скользит сознанье по забытым милым
Все прожито, отпето, прощено.
И новый путь — как заново родился,
И новых далей — пестрый караван.
Я сам себе, наверное, приснился,
Я ни себе и никому не дан.
Я вновь один, ну, где же ты?
Лишь тишина… и вереница тополей
Моих забот, надежд и дней
Плывет в тумане по обочине судьбы.
Январь 2003
Ночная гроза
Седой покой усталой смерти
А где-то — грохот гроз,
Сходящих с поднебесий,
А где-то — стон любви
И ненависти крик.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.